Взгляд Медузы

1 Понедельник, 24 сентября

Женщина сидела неподвижно спиной к окну. Рука свисала вниз. Бледное с серым оттенком лицо казалось застывшим. Она была одета в зеленые брюки и блузку, на плечи небрежно накинут пиджак. На ее широкоскулом лице выделялись сине-зеленые глаза, до сих пор не выцветшие, хотя радужку теснила молочно-белая кайма. За окном ветер покачивал веточку березы. Женщина вдруг провела языком по зубам, потом приоткрыла рот и пристально посмотрела на своего посетителя.

— Я целый день ждала, — сказала она. — Вот уж в самом деле, давным-давно пора было появиться кому-нибудь из полиции.

Она поднялась и мелкими шажками в босоножках на высоких каблуках проковыляла проверить, плотно ли прикрыта дверь, вернулась назад и села на другой стул — тот, что стоял возле письменного стола. Иногда ей еще удавалось двигаться энергично; она убрала со лба крутой химический завиток хорошо знакомым посетителю движением.

— Я просила вас прийти вот по какой причине… — Она замолчала, снова пересекла комнату, открыла дверь и выглянула в коридор. — Я не доверяю здесь никому, — заявила она и с силой захлопнула дверь, видимо подчеркивая важность сказанного. Вернувшись на стул, она расправила брюки на коленях. — Я целый день ждала, — повторила она, на этот раз с отчаянием в голосе. — У меня есть важная информация. Полиция должна наконец сделать что-нибудь!

Посетитель, мужчина лет сорока с небольшим, в сшитом на заказ костюме и жемчужно-серой рубашке с расстегнутым воротничком, выглядел элегантно.

— Я пришел сразу же, как только смог, — сказал он и бросил взгляд на часы.

— Речь идет о моем муже, — продолжала женщина. — Он не вернулся домой вчера вечером.

— Вот как, — ответил посетитель и опустился на край кровати прямо напротив нее.

— Он всегда предупреждает меня, если что. Но на сей раз он мне ничего не передавал. Я опасаюсь худшего.

Она облизнула пересохшие губы и мужественно улыбнулась:

— А вы знаете, что значит худшее?

Посетитель провел рукой по длинноватым, хотя и явно недавно подстриженным волосам. Он знал, что за этим последует.

— Худшее — это… — простонала женщина и зажмурила глаза, как бы от ужаса.

— Ты сегодня достаточно пила? — спросил посетитель, демонстрируя искреннюю заинтересованность. — Мне кажется, ты хочешь пить.

Она будто и не услышала, что он сказал.

— Гестапо, — прошептала она. Ее глаза были полны слез. — Я думаю, мой муж больше никогда не вернется.

Посетитель просидел у своей матери почти три четверти часа. Он налил ей апельсинового сока из коробки, стоявшей на прикроватной тумбочке, и она выпила два стакана. Высказав свои опасения, она покончила с этой темой — сидела себе на стуле и листала женский журнал «Аллерс». Журнал лежал на столе и в тот раз, когда он навещал ее неделю тому назад, и за много недель до этого.

Она не проронила больше ни слова, — казалось, она полностью поглощена чтением журнала. Но время от времени она украдкой поднимала на него глаза, не вглядываясь пристально, и тогда ему чудилась легкая улыбка у нее на губах, будто она снова погрузилась в нездешнее спокойствие, которое с каждой неделей все больше охватывало ее и вытесняло все прочее. Он не забыл купить по пути газету «Дагбладет» для себя и теперь листал ее.

Когда постучали в дверь — это принес лекарства санитар (седеющий мужчина, судя по внешности тамил), — посетитель встал и обнял мать на прощание.

— Я скоро снова приду, — пообещал он.

— Иуда! — прошипела она, и глаза у нее стали как два уголька.

Он подавил изумление, едва не рассмеявшись. Она схватила стакан с соком, похоже было, что она собирается запустить в него стаканом.

— Ну, Астрид! — укоризненно сказал санитар на ломаном норвежском и отобрал у нее стакан.

Она поднялась со стула и погрозила сыну кулаком.

— Бреде злой! — выкрикнула она. — Это не гестапо было, это Бреде стрелял.

Санитар вновь усадил ее на стул. Она все еще замахивалась рукой:

— Близнецы — это когда на одного ребенка больше, чем надо. Но ты-то что в этом понимаешь, ты же негр!

Посетитель посмотрел на санитара и смущенно, с сожалением на лице, покачал головой. Санитар открыл дозатор с таблетками.

— Негры в Африке живут, Астрид, — заявил он с добродушной улыбкой и протянул ей стакан с соком.

Она проглотила одну из таблеток.

— Ведь ты же Бреде, да? — сказала она, растерянно щурясь на посетителя.

— Нет, мама, я не Бреде. Я Аксель.

Он постучался в дверь и вошел в кабинет старшей медсестры отделения. Подняв на него глаза, она отодвинула стул от компьютерного столика и указала рукой на диван:

— Пожалуйста, присаживайтесь.

Ей было слегка за тридцать; высокая, атлетически сложенная женщина с привлекательным лицом.

— Мне кажется, мама давно уже не вела себя так беспокойно.

Старшая медсестра согласно закивала:

— Она в последнее время много говорит о войне. Здесь, конечно, все знают, кем был Торстейн Гленне, но эти упоминания гестапо — они ведь неспроста?

Аксель показал на стоявшую на столе тарелочку с шоколадным печеньем:

— Вы позволите, я возьму одну штучку? Я сегодня не успел пообедать.

Он вежливо отказался и от кофе, и от ягодного морса, забавляясь запоздалой настойчивостью, с которой медсестра его угощала.

— Гестапо действительно охотилось за моим отцом, — подтвердил он, жуя печенье. — Ему удалось в последний момент перебраться в Швецию. Но мать тогда об этом ничего не знала. Она познакомилась с ним четырнадцатью годами позже, а тогда ей было всего четыре.

— Вы не представляете себе, как нам важно знать об этом. — Старшей медсестре все никак не удавалось скрепить гладкие и скользкие волосы резинкой на затылке. — Она всегда так волнуется, когда по телевизору показывают что-нибудь про войну. В последнее время нам приходится выключать телевизор всякий раз, как передают новости. А кстати, кто такой Бреде?

Аксель Гленне стряхнул с обшлага пиджака крошки.

— А что?

— Да вот Астрид постоянно говорит о каком-то Бреде. Что ему нельзя сюда приходить и что она больше не хочет его видеть, и все в таком духе. Иногда она очень сердится. Бывает, приходится давать ей лишнюю таблетку собрила, когда она разволнуется. Мы ведь не знаем, существует ли вообще этот Бреде, поэтому санитары не могут придумать, как ее успокоить.

— Бреде ее сын.

Брови медсестры поползли вверх.

— У вас есть брат? Я понятия об этом не имела. Никогда же ни о ком, кроме вас, и речи не было. Ну, еще ваша жена, конечно, и ваши дети.

— Да уж больше двадцати пяти лет прошло с тех пор, как мама видела его в последний раз, — сказал Аксель.

Он встал и взялся за ручку двери, давая понять, что разговор окончен.

2

Устроившись на заднем сиденье такси, он позвонил Бии еще раз. Она снова не ответила, и он отправил ей сообщение о том, что задерживается. Был понедельник, значит, урок игры на скрипке и футбольная тренировка. Бия собиралась вечером пойти куда-то, но должна была до этого успеть отвезти дочь на урок музыки. Забрать ее оттуда было уже его заботой.

Когда такси сворачивало на набережную Акер-Брюгге, колокол на пристани уже зазвонил. В карточнице для кредиток у него завалялось несколько купюр, и он расплатился наличными: времени дожидаться квитанции у него не было, он успел подняться на борт, когда уже начали опускать шлагбаум. Раньше половины седьмого домой ему не попасть, так что Тому самому придется добираться на тренировку, если он вообще на нее пойдет. Акселю стало стыдно, и он отправил сообщение и сыну тоже.

Многие пассажиры были ему знакомы, пожалуй большинство. Но сегодня он быстро прошагал через салон и вышел на палубу. Для конца сентября погода стояла очень теплая. Небо над фьордом заволокло тонкой палевой дымкой, сквозь которую изредка проглядывало солнце. В голове у него все еще звучал голос матери. Матери, назвавшей его Иудой, матери, которая думала, что он — Бреде, и была в гневе на него.

Вокруг факела мира на дальней оконечности набережной собралась группа мужчин в нарядных костюмах; один из них поднял руку, и Акселю Гленне, который стоял у бортика на корме, пока паром проплывал мимо набережной, показалось, что мужчина сунул руку прямо в пламя.

Когда он добрался домой, там никого не было. Только теперь он вспомнил, что сейчас осенние каникулы. На кухонном столе лежала записка от Бии: «Марлен останется ночевать у Наташи. Том обещал быть дома не позже десяти. Спагетти в микроволновке. Я буду поздно. Б.». Рядом она нарисовала маленькое сердце, из которого капало что-то красное. Наверное, она хотела изобразить слезу и уж точно не кровь.

Он подсел к кухонному столу, вслушиваясь в тишину, стоявшую в доме, где он вырос. И до сих пор, когда он оставался здесь один, его так и подмывало сделать что-то недозволенное. Когда он был ребенком, он мог пошарить в холодильнике или в ящике прикроватной тумбочки отца, где всегда лежал журнальчик с фотографиями голых женщин, или пробраться на чердак и совершить самое запретное: достать пистолет отца из ящика в чуланчике, где все еще висела его военная форма… Впрочем, только Бреде осмеливался на это.

Поев спагетти, он не торопясь вышел на террасу. Солнце уже скрылось за холмами Аскера, в чистом воздухе повеяло прохладой. Бия не ответила на его сообщение, он не знал, где же она, и эта мысль тоже приносила успокоение: то, что жена живет своей жизнью и ему нет необходимости знать, что она делает в данный момент.

Он сел спиной к пустому дому, ощущая присутствие жены и детей сейчас даже сильнее, чем обычно. Бия будто бродила там, о чем-то разговаривая со своими орхидеями, или сидела в уголке дивана с книгой, поджав под себя ноги. Том будто играл на гитаре, закрывшись у себя в комнате и подключив инструмент к мини-усилителю, а Марлен болтала с Наташей и другими подружками в комнате под первым этажом. Даниэль тоже там был, хотя прошло уже почти два месяца с тех пор, как он уехал учиться в Нью-Йорк.

Акселю было сорок три года. Всю жизнь он провел как бы в пути. Сюда ли лежал его путь, приведший его к этой террасе с видом на фьорд и на далекие холмы на другом берегу, к этому ощущению присутствия тех, кого здесь нет, но кто в конце концов придет домой и окликнет его? Он ответит, и они поймут, что он сидит здесь, снаружи, и он по голосу услышит, что они рады тому, что он дома. Надо будет попросить Марлен показать ему контрольную по математике. Она спросит, как он считает, хорошо ли она ее написала, и он скажет: «Н-да, смотри-ка, больше половины ответов правильные», а она кивнет и сожмет губы и изо всех сил постарается как можно дольше не говорить, какую же оценку она получила. А когда она больше не сможет сдерживаться и расскажет, то он воскликнет: «Да ты что?! Да не может этого быть!» — и ей придется сбегать за ранцем, и достать дневник, и открыть его, и вот тогда только он недоверчиво тряхнет головой и спросит, как же это она сумела так хорошо написать работу. А Том облокотится о дверной косяк: «Чао, фазер» — и спросит, а чего это он не пришел домой и не отвез его на тренировку; ему пришлось ехать на велике. Но в общем-то, не станет долго брюзжать, а пригласит его к себе в комнату, чтобы сыграть ему новый рифф, напевая хрипловатым мальчишеским голосом: «I’m gonna fight ’em off»[1].

Он сходил в дом и принес бутылку коньяка и бокал. На редкость тонкий вкус был у этого коньяка, купленного в зарубежной поездке. Он ждал особого повода, чтобы откупорить бутылку, и решил сейчас, что этот прохладный осенний вечер, этот проведенный на террасе вечер понедельника, и это все еще высокое небо над фьордом — это вполне достойный повод. Он дал бутылке постоять, вобрать в себя вечерний свет. Сам сидел в кресле и разглядывал моторки и парусники во фьорде, большой контейнеровоз, пароходы с туристами. Возле бухточки на противоположной стороне виднелось здание психиатрической больницы. Лет десять-двенадцать тому назад он работал там: ему необходима была дополнительная специализация, чтобы стать настоящим профессионалом. А еще за несколько лет до этого он побывал там в качестве посетителя. Случайно он узнал, что туда уложили Бреде. Дело было сразу после Дня независимости — 17 мая, помнилось ему. Еще двери домов были украшены березовыми веточками, перевитыми красно-бело-синими лентами. Оставалось два дня до похорон отца, и поэтому-то он и отправился в больницу: попытаться уговорить брата прийти. Санитар, открывший ему дверь, застыл в изумлении: «Елки зеленые, у Бреде брат есть?» И, вернувшись снова через пару минут: «Извините, но он никого не хочет видеть».

Аксель откупорил бутылку и наполнил большой бокал в форме тюльпана. Всепроникающий аромат карамели мешался с нежным благоуханием розария Бии. Он никогда не рассказывал Бии, что пытался разыскать Бреде перед похоронами отца. Бреде принадлежал миру, о котором он не мог разговаривать с Бией. Они были женаты двадцать с лишним лет. До сих пор она иногда говорила ему о своей любви. Ему всегда делалось в таких случаях неловко: он не боялся открытого выражения чувств, но всегда думал, что это не совсем правда. Бия восхищалась им. Она восхищалась всеми сильными личностями, и нередко это приводило к тому, что она начинала презирать тех, кто, как оказывалось, вовсе не так силен. Будто они в чем-то обманули ее. Именно уверенность в том, что он никогда не разочарует ее, побуждала ее шептать: «Я тебя люблю».

Он поднял бокал и дал вечернему свету стечь с него, но не успел поднести его ко рту, как зазвонил мобильный. На дисплее высветилось имя одного из коллег, и Аксель сразу же понял, в чем дело, потому что коллега отвечал за составление графика дежурств в службе неотложной помощи. Его позабавила промелькнувшая в сознании идея: одним глотком опорожнить бокал и сделаться тем самым непригодным для оказания помощи заболевшим.

Но он не стал делать этого, а отодвинул бокал в сторону и ответил на звонок.

3

Анита Эльвестранн переключила канал. Фильм, который там показывали, она уже смотрела несколько раз, но ей хотелось еще разок увидеть финал. Нужно было подождать немного, так что она приглушила звук, потянулась за шоколадкой и отломила рядок. «Ну все, хватит», — решила она и завернула оставшуюся от плитки половинку в фольгу. Сунула в рот пару кусочков, стараясь жевать помедленнее, запила глотком красного вина. Она приподняла коробку: та была все еще довольно тяжелой, но не стоило больше пить сегодня вечером. Было начало двенадцатого. Не пройдет и девяти часов, как она сможет забрать Викторию. И тогда они вместе отправятся к зубному. Но если у нее изо рта будет попахивать вином, это ей может дорого обойтись.

В дверь постучали. Мириам, должно быть, больше к ней никто не стучался. Анита выбралась из кресла-реклайнера, выскочила в коридор. Там стояла Мириам и улыбалась, и ни от чьей другой улыбки на душе у Аниты не делалось так легко. Кроме улыбки Виктории, конечно же.

— Я увидела, у тебя свет горит, — извинилась Мириам, как будто за это стоило извиняться.

На ней была белая блузка с кружевным воротничком, джинсовый пиджак и короткая юбка.

Анита распахнула дверь пошире.

— Может, выпьешь вина? — спросила она, встав у порога гостиной, сделала только шажок назад, чтобы пропустить Мириам.

Мириам прошла так близко, что плечом задела грудь Аниты, и женщина уловила чудный запах ее волос и кожи. И еще от нее слегка отдавало дымком, — видно, Мириам побывала где-то, где курили. Сама-то она была некурящей.

— Ну разве что совсем чуть-чуть. Я ненадолго, мне завтра рано вставать.

— Да мне-то тоже: поведу Викторию к зубному.

Мириам уселась и взглянула на нее. Когда девушка удивлялась чему-нибудь, ее тоненькие брови взмывали кверху и, подрагивая, оставались поднятыми несколько секунд, прежде чем опуститься на место. Анита не могла отвести взгляда от ее лица. У нее были карие миндалевидные глаза, а густые темные, почти черные волосы заплетены в косы и скреплены на затылке заколкой.

— Тебе разрешили сводить ее к зубному? Только полстаканчика, не больше, пожалуйста.

Анита налила ей три четверти стакана, а свой наполнила целиком.

— Через две недели ей, может быть, разрешат остаться у меня на ночь.

— Как здорово! — просияла Мириам, а Анита едва не расплакалась, но взяла себя в руки. — Что, смотришь «Неспящих в Сиэтле»?

— Да я уже его несколько раз смотрела, — сказала Анита, откашлявшись, и выключила телевизор.

— Мне этот фильм нравится, — сказала Мириам. — Я люблю такие, когда в конце любящие соединяются. Где с самого начала знаешь, что так и будет, хотя все и кажется безнадежным.

Анита собралась уже выдать язвительный комментарий относительно «соединения любящих», но сдержалась. Мириам была на десять лет моложе ее, она изучала медицину и была страшно умной. Что-то такое было в ее взгляде, — казалось, ей всегда интересно слушать то, что рассказывает Анита, пусть даже той это казалось ерундой. В то же время было в ней и что-то девчоночье, что усиливал легкий акцент в ее речи, так что Аните захотелось пересесть на диван поближе к ней, приобнять ее и прижать к себе… Она знала, что в прошлом у Мириам какая-то непростая любовная история. Что ей с большим трудом удалось расстаться с одним человеком. Ей было так жалко его, что она долго не могла на это решиться. Это произошло несколько лет тому назад, во всяком случае, до того, как она вселилась в квартиру выше этажом. С тех пор у нее никого не было, в этом Анита была почти уверена и не могла понять, как это возможно.

На подоконнике она нашла диск Ареты Франклин и поставила «Chain of fools»[2]. Она выпила полстакана и ощутила приятное тепло в груди. Она не решилась спросить Мириам, как та устраивается, когда ей захочется переспать с кем-нибудь, но вот поинтересоваться, не тоскливо ли ей без постоянного парня, — это дело другое, почему и не спросить?

Мириам пригубила вина, отставила стакан в сторону и откинулась на спинку дивана, слегка разведя колени.

— А вот представь себе, что есть на свете только один-единственный, что предназначен именно для тебя, — отвечала она с улыбкой, — но вот он женат, и у него есть семья.

— Ты чё, уж не вздумала ли закрутить с женатиком, этакой отравой? — Так Анита называла мужчин, обремененных семьей. Подцепить-то такого несложно, а вот переварить — оно потруднее будет.

Мириам не могла не рассмеяться:

— Да нет, нет… — и умолкла, глядя в окно.

— А чего тогда?

Анита чувствовала, что не надо так допытываться, не стоит давить на Мириам, вытягивая из нее всю подноготную. Не следует забывать, что Мириам скорее отдушина, чем подруга. Но не смогла сдержать любопытства.

— Можешь и не рассказывать. — Она обиженно поджала губы.

Мириам задумалась:

— Завтра у меня начинается практика в медицинском центре на Бугстад-вейен.

— Надо же, очень интересно, — отозвалась слегка разочарованная Анита.

— Я уже несколько раз видела врача, который будет руководить моей практикой. Он нам читал лекции перед летними каникулами. Я с ним разговаривала на перемене и после лекций тоже.

— Хорошенькое дельце! — хмыкнула Анита. — Это он, что ли, тот один-единственный на свете?

Мириам глядела в потолок.

— И он будет твоей практикой руководить? Ну, это судьба, должно быть.

— Ну, я тут тоже руку приложила. Я с другим студентом поменялась, чтобы он пошел на практику туда, куда посылали меня, а я — на его место. Но ты же слышала, что я сказала: он женат и у него трое детей. По крайней мере.

Анита расхохоталась — уж и не вспомнить, когда она так весело смеялась.

— Это нужно отметить.

Времени было без четверти двенадцать. Аните захотелось показать Мириам последние фотографии Виктории, сделанные ею недавно; она подсела поближе к девушке и, перелистывая страницы альбома, вдыхала аромат ее волос. Взяла коробку с вином, чтобы налить еще, но Мириам прикрыла стакан ладошкой и поднялась с дивана.

У входной двери Анита крепко обняла ее. Щека у Мириам была такая же нежная, как у Виктории, и Аните невыносимо захотелось прижаться к этой щеке губами и попросить Мириам остаться. Мириам осторожно высвободилась из ее объятий.

Анита стояла и смотрела ей вслед, пока та поднималась к себе на верхний этаж. Познакомиться с Мириам оказалось легко. И в то же время она ее совсем не знала. Мириам казалась всегда веселой, но что-то таилось внутри, будто она носит в себе какое-то горе. Анита знала, что такое горевать, — так хорошо знала, что замечала и в других, даже если они этого не показывали.

4

Первые часы дежурства прошли спокойно. Аксель Гленне принял нескольких пациентов, которым было необходимо обработать больное горло, зашил несколько порезов, вскрыл нарыв. После полуночи он поехал по вызовам. Уложил в больницу старика восьмидесяти двух лет с воспалением легких; пришлось поскандалить с молоденьким врачом в приемном покое больницы — у того еще и голос-то толком не сменился. В больницу же отправился трехлетний ребенок, лежавший в постельке обессиленный и ко всему равнодушный: у него была сыпь и высокая температура. Женщина, сидевшая под столом у себя на кухне и вопившая как резаная, отказывалась вылезти оттуда, если ей не дадут валиума, но успокоилась тотчас же, когда он пообещал сделать все так, как она просит.

В двадцать минут третьего Аксель сидел на заднем сиденье ехавшей по вызову машины «скорой помощи». Он выкинул из головы все мысли и пытался в общих чертах представить то, что его ожидает. Сведения, которые к ним поступили, были отрывочными: автомобиль сошел с дороги, вероятны тяжелые телесные повреждения, а то и хуже… Внезапно перед глазами возник образ матери: вот она поднимается со стула, выкрикивает обвинения ему в лицо, называя его Бреде. Он прикрыл глаза и услышал голос отца: «Бреде сам себя ставит вне общества. Но ты должен вырасти человеком, который отвечает за свои поступки, Аксель». Когда Бреде не хотелось учиться, он прогуливал. И воровал деньги из бумажника отца. Не только монетки по десять и пятьдесят эре, но и крупные купюры. Бреде поджигал траву на участке за домом, так что приходилось вызывать пожарных. Аксель поначалу тянулся было за ним, но по мере того, как забавы брата становились все более опасными, перестал принимать в них участие. Наказания доставались его брату-близнецу, на которого они совершенно не действовали. Сын участника Сопротивления, героя войны, позднее — члена Верховного суда, обладателя многих правительственных наград полковника Гленне позорил своего отца. Выравнять счет — вот в чем состояла задача Акселя. Продемонстрировать всему свету, что дело не в проблемах семьи. Вскоре Аксель обнаружил, что это вовсе не трудно. Как если бы невидимые руки направляли его вперед.

Не только его собственные родители, но также и родители друзей, и учителя, тренеры, позднее — научные руководители и экзаменаторы — все, казалось, разделяли это подспудное знание: Аксель Гленне многого добьется, его ждет успех. Даже за Бию ему не пришлось бороться. Он познакомился с ней на студенческой вечеринке. Она пришла туда со своим парнем, но разговорилась с Акселем на кухне. Теперь уж и не вспомнить, по какому поводу она хотела взять у него интервью для студенческой газеты. Когда он собрался уходить, она попросила его оставить ей адрес.

Автомобиль завис на краю крутого склона, удерживаясь на дорожном полотне задними колесами. Одна из фар еще горела. Аксель подумал было, что это хорошо, что машина стоит вот так: ведь, может статься, скорость была не слишком высока. Но когда «скорая» остановилась и осветила место аварии, он сразу же увидел, что крыша машины продавлена.

Аксель выскочил из автомобиля — экстренный чемоданчик в одной руке, фонарик в другой.

— Перевернулся, должно быть.

Шофер «скорой» по имени Мартин тоже так подумал. Свен, фельдшер, добавил:

— А то и не раз.

Чуть впереди на дороге, перед припаркованным автомобилем с работающим двигателем, маячили три-четыре фигуры.

— Это вы звонили?

— Я звонил, — ответил пожилой мужчина в вязаной шапочке, натянутой на самые уши. — Мы ехали мимо и увидели, что он так стоит. Внутри есть кто-то. Дверцу мы не сумели открыть.

Мартин ползком спустился в кювет, посветил в салон.

— Одного прижало рулем! — крикнул он Акселю.

— А мы сумеем сами открыть?

Мартин подергал дверцу.

— Попробуй другую.

Аксель спрыгнул вниз и попробовал. С другой стороны автомобиль был не настолько поврежден, но дверца была заперта.

— От лобового стекла, можно сказать, ничего не осталось, — сообщил он Мартину и вскарабкался на капот. Снизу, из моторного отсека, доносилось какое-то шипение. — Придется провод перекусить.

Он посветил фонариком внутрь. На руль навалилось тело. Аксель протянул руку и тронул человека за плечо, потряс:

— Вы меня слышите?

Никакого ответа. Из салона несло спиртом. Не стеклоочистителем, явно алкоголем.

— Эй, слышите вы меня?

Слабый стон. Аксель, извернувшись, лег на бок и прижал палец к шее водителя.

— Пульс ровный! — крикнул он Мартину, который все еще стоял с другой стороны. — Где-нибудь девяносто.

— Сможем его вытащить?

— Крышей прижало дверцу, внутрь не попасть. Да уж скоро пожарные должны подъехать.

Он осветил фонариком лицо навалившегося на руль человека: молодой парень, это было видно по модной стрижке. Сбоку на шее у него был порез, из которого сочилась кровь, но порез неглубокий. Это от парня разило спиртным.

— Дышит нормально. Я не хочу пока его ворочать, вдруг что с затылком.

Парень за рулем издал булькающий звук.

— Ты в сознании? — крикнул Аксель. — Слышишь меня?

Снова тот же звук, а потом стон.

— Я врач. Скоро достанем тебя оттуда. Ты был один?

Парень пробормотал что-то.

— Мы тебе поможем, — успокоил его Аксель. — Все будет хорошо.

Внезапно водитель прохрипел:

— Лиза…

— Так ты не один в машине был? — повторил Аксель.

— Лиза! — крикнул парень и попытался оторвать голову от руля.

— Не дергайся.

— Лиза!

Аксель слез с капота. Сзади подошел Свен с плоскогубцами:

— Давай заглушим мотор-то.

— Прекрасно. Он почти в полном сознании, но все равно приглядывай за ним. Я проверю, не было ли с ним пассажира.

— Да непохоже вроде.

Аксель выбрался на дорогу. Издалека послышалась сирена.

— Автомобиль отгоните в сторону, — крикнул он остановившейся рядом женщине, — чтобы пожарные смогли подъехать поближе.

Аксель направил луч фонарика на сухой асфальт. Осколки стекла, следы резины от покрышек. Автомобиль подъехал с северной стороны, от Тангена, а не от Дала, как он сначала подумал. Он быстро пошел вдоль дорожной полосы, миновал последнюю из выстроившихся у дороги машин. Неподалеку был каменистый пригорочек, и когда доктор осветил его, то увидел, что верхушка пригорка как срезана и усыпана стеклом и чешуйками краски.

Он двинулся обратно к разбитой машине по другой стороне канавы. И увидел метрах в десяти от горушки девушку. Она лежала на спине, руки и ноги раскинуты в стороны. Молоденькая совсем. Бледное лицо без единой царапины. Но широко раскрытые глаза плавали в густой розовой пене. Только когда он склонился над ней, чтобы нащупать пульс на шее, то увидел, что сзади от головы почти ничего не осталось.

Через десять минут прилетел вертолет. Они констатировали то же, что и он. Девушка погибла мгновенно. У водителя сдавление грудной клетки, очевидно, внутренние кровотечения. Его они забрали с собой. Аксель остался стоять, держа в руках бумажник, который они нашли под сиденьем. Белая кожа, меховая отделка, два кармашка для банкнот, один — для документов. Он достал права, поднес к лампочке в салоне «скорой». И по фото узнал ее. Она была на год старше Тома, а ее старшая сестра училась в одном классе с Даниэлем. Ее мать, как и он сам, была членом родительского комитета школы.

Он повернулся к подъехавшему полицейскому, протянул ему карточки:

— Она местная. Они живут в Фласкебекке. Будете звонить им, ее мать зовут Ингрид Брудал…

Полицейский поковылял к своей машине, сутулясь и слегка приволакивая одну ногу.

— Подождите! — крикнул Аксель ему вслед. — Я еду назад, в Танген. Я сам с ними поговорю.

5 Вторник, 25 сентября

Паром ткнулся бортом о край набережной, и пассажиры, уже повстававшие со своих мест и толпившиеся на палубе, повалились друг на друга. Аксель от толчка проснулся и посмотрел на часы. Без малого половина восьмого. Он не стал вставать, пока очередь к выходу не рассосалась. Тогда он неуклюже поднялся на затекшие ноги, вышел на палубу и сошел на набережную. С утра ему удалось поспать едва ли час, ну, может, полтора. Стоило бы пройтись до работы пешком, но он чувствовал себя совершенно измотанным и взял такси. Закрыл глаза и моментально погрузился в дремоту. Перед глазами мелькали картины пережитого ночью. Машина, зацепившаяся задними колесами за дорожное полотно. Лежащая в канаве девушка — это же больше пятидесяти метров от машины! Звонок в дверь к ее родным. Вспыхнувший в коридоре свет. Заспанное лицо за приоткрывшейся дверью — отец Лизы. Аксель встречал его пару раз; он был инженером, вспомнил Аксель, занимался починкой судовых двигателей и часто уезжал в командировки. Но сейчас он был дома, стоял там и, прищурившись, вглядывался в темноту на крыльце и не знал еще, какому вестнику он отворил дверь своего дома.

Аксель приоткрыл глаза: они проезжали Дроннинг-парк. Женщина-водитель посмотрела на него в зеркальце. Под глазами у нее набрякли мешки; духи, которыми она пользовалась, отдавали плесенью.

— Трудное начало рабочего дня, — сказала она в пространство, не уточнив, имеет ли в виду свой собственный день или день своего пассажира.

Он буркнул что-то неразборчивое и снова закрыл глаза, чтобы пресечь дальнейшие попытки завязать разговор. Через девять часов рабочий день окончится. Он продержится. Своя практика у него уже двенадцать лет. Это как играть на пианино — иногда приходится импровизировать, но по большей части руки сами делали свое дело, как бы он ни устал. Несть числа было таким дням, когда ему приходилось работать после бессонной ночи. Он справлялся. Но этим утром дело было не просто в усталости. Это все лицо Лизы. Невредимое на первый взгляд: могло показаться, что она спит. Как лицо Марлен, когда он в темноте прокрадывался к ней, чтобы укрыть ее одеялом. А потом он посветил на него фонариком, увидел ее глаза… Отец, ссутулившись, сидел на диване и не поднимал глаз от стола, пока Аксель рассказывал, из-за чего он пришел. Вдруг он сорвался с места: «А Ингрид, мне что, разбудить ее?» — «Да, — подтвердил Аксель, — лучше разбудить». И сразу после этого вопль со второго этажа — он становился все громче, заполнил собой весь дом и все никак не смолкал. Ингрид Брудал, с которой Аксель был знаком по родительским собраниям и обсуждал школьные завтраки и празднование Дня независимости, сбежала по лестнице в пижаме. Она кричала не переставая, и в этот момент Аксель пожалел, что приехал к ним.

Такси резко затормозило, его тряхнуло и бросило вперед. Какой-то тип, чудом увернувшись из-под колес, затрусил дальше через дорогу. Водитель опустила стекло и смачно выругалась вслед мужчине. Добравшись до тротуара, тот обернулся и уставился на нее.

— Стой! — крикнул Аксель.

Водитель уже наддала газу и как раз проезжала перекресток.

— Это еще зачем? — запротестовала она.

— Остановите у обочины, подождите здесь.

Он распахнул дверцу, бросился назад к перекрестку. Увидел впереди, на улице Спурвейс-гата, удалявшийся силуэт.

— Бреде! — крикнул он.

Мужчина не обернулся. Аксель бросился бегом. Тот тоже ускорил шаг. Расстояние между ними сократилось метров до тридцати, когда человек вдруг скрылся в проходе между домами. Аксель добежал до угла, ворвался на пустой задний двор. Остановился, тяжело дыша. «Ну-ка спокойнее, спокойнее, — пытался он уговорить сам себя. — Ночь у тебя выдалась кошмарная. Ты должен продержаться целый день. Вот и все. Должен продержаться».

6

Когда Аксель пришел в клинику, в приемной его уже дожидались четыре пациента; полчаса назад он должен был пригласить в кабинет первого из них. Проходя мимо регистратуры, он кивнул в сторону окошечка. Рита говорила по телефону, но переключила разговор в режим ожидания и повернулась к нему.

— Ну что, жив еще? — окликнула она со своей певучей интонацией, привезенной из северных областей страны.

— Да сам не знаю, — вздохнул он. — Что там у нас на сегодня?

— Да никто, к сожалению, не отменял посещений, ты у нас слишком популярный для этого.

Она поднялась, прошла к кофеварке, покачивая бедрами, налила кофе в огромную кружку и протянула ему.

— Я всех предупредила, что мы немного задержимся, и попросила Ингер Беату принять одного или парочку твоих пациентов до обеда, если ты не будешь успевать.

Она похлопала его по плечу с материнской заботливостью:

— Ничего, мы тебе поможем пережить и этот день, Аксель.

— Что бы я без тебя делал? — благодарно улыбнулся он.

Это не было пустой фразой: Рита успевала следить за всем. Если требовалось, она была властной, если нет — приветливой. Когда она собиралась уходить в отпуск, у него всегда портилось настроение.

— И еще студент, не забудь, — напомнила она.

— Вот черт, так он сегодня начинает?

Аксель в очередной раз согласился взять к себе на практику студента-медика. Ему нравилось осуществлять руководство практикой, но в это утро ему вряд ли достанет терпения на педагогические тонкости.

— Я ее пустила в кабинет Улы: он же все равно будет стоять пустой все то время, пока она проходит у нас практику.

— Она? Разве не парень должен был прийти?

— Поменялись, наверное. Я же тебе вчера записочку оставляла.

Он отхлебнул кофе. У него тот еще видок сегодня, не говоря уж о состоянии; уж лучше бы это был молодой человек.

— Ну позови ее ко мне… Дай мне только пять минут прийти в себя.

Он плюхнулся на стул, включил компьютер, потер ладонями лицо. Он не видел Бреде больше двадцати лет. Не знал даже, жив ли он. Недели, а то и месяцы прошли с тех пор, как он вспоминал о брате, если не считать прошлого дня, когда мать вдруг так разошлась. Не может быть, чтобы это он Бреде видел. По улице Спурвейс-гата он просто гнался за типом, который был на него похож… Аксель вдруг почувствовал, до чего же он устал. Стоило, пожалуй, отказаться на время от дежурств на «скорой». В деньгах недостатка не было.

Жесткий диск поскрипывал и постанывал, пытаясь включиться. «Когда компьютер будет готов к работе, и я тоже буду готов, — подумал он. — Спрятал потребность выспаться в чуланчик, запер дверь и выбросил ключик: всё, я готов». В дверь постучали.

— Черт! — буркнул он; он ведь уже забыл про студентку.

Он резко выпрямился, похлопал себя по щекам несколько раз.

— Show time[3], — сказал он своему отражению в зеркале и крикнул, чтобы она вошла.

Она закрыла за собой дверь. Ладошка у нее была узенькая и теплая. Ее звали Мириам. Фамилию он не разобрал.

— Мы с вами и раньше встречались, — сказала она.

Он наморщил лоб.

— Как раз перед летними каникулами. Вы нам на терапевтической практике читали лекции о раке. Мы с вами несколько раз разговаривали на перемене.

— А, ну да, — пробормотал он.

В своих лекциях он рассказывал о том, как важно быть бдительным, не просмотреть того единственного пациента среди многих, что приходят к врачу общей практики с той или иной ерундой; того единственного пациента, который действительно серьезно болен.

— Конечно. Сейчас мы пригласим первого пациента, и вы будете сидеть тихохонько мухой на стене. — Ему нравилось это выражение, и он сморщил нос. — Но попозже я вам, конечно, буду давать и задания, которые вам придется выполнять самостоятельно.

Перерывом на обед пришлось пожертвовать, но зато Аксель успел принять всех, никому не пришлось дожидаться больше получаса. Во второй половине дня у него даже нашлось время обсудить со студенткой некоторые случаи. Теперь он уже больше не ощущал усталости, пришло второе дыхание. Дыхание достаточно мощное, чтобы продержаться весь этот день. Студентка, к счастью, попалась спокойная. К тому же она обнаружила неплохие знания и вопросы задавала в самую точку. Она даже знала о лейкемии кое-что такое, о чем он сам пока не слышал и чего постарался не показать.

Без четверти четыре он был готов пригласить в кабинет последнюю пациентку. Он посмотрел, что написала Рита в направлении: «Сесилия Давидсен. Обнаружила шарик в груди, боится». Он раскрыл на экране компьютера ее карточку. Она уже три года была его пациенткой, но до этого приходила на прием только раз, да и то потому, что простудилась и ей нужен был больничный. Сорок шесть лет, стюардесса, двое уже взрослых детей и дочка восьми лет.

— Эта женщина зря к врачу не будет обращаться, — сказал он студентке. — Тем больше оснований осмотреть ее повнимательней.

Сесилия Давидсен была высокой и стройной, у нее была короткая стрижка с мелированием. Аксель сразу же вспомнил ее. Она сняла перчатки и, протянув руку, посмотрела на него с легкой улыбкой, будто извиняясь за то, что потревожила его без надобности. Но в глубине ее глаз таилась тревога.

Он задал ей все те вопросы, которые обычно задают в таких случаях, — о кормлении грудью и менструациях и о том, когда она заметила, что с грудью что-то не так.

— Ну что ж, давайте посмотрим.

Она расстегнула блузку. Он не стал спрашивать, в каком месте она обнаружила уплотнение, чтобы нащупать его самому. Шарик располагался с правой стороны, прямо под соском. Размером он был с миндалину, неровный и малоподвижный.

— Вы разрешите, студентка вас пальпирует?

У Сесилии Давидсен выступил пот под мышкой, хотя в кабинете было не жарко.

— Девять из десяти уплотнений в груди оказываются доброкачественными, — подчеркнул Аксель, пока студентка ощупывала Давидсен. Сразу было видно, что делает она это не впервые, пальцы двигались уверенно и систематично. — Разумеется, мы сделаем все, что нужно.

— Маммографию?

— Как можно скорее. С подобными вещами нужно расправляться сразу же.

Когда пациентка ушла, он повернулся к студентке:

— Ну что, есть здесь повод для беспокойства?

Она на минутку задумалась, покачала головой:

— По вашему виду этого не скажешь, но уплотнение-то там довольно крупного размера.

— Как врачи, мы всегда должны предполагать худшее, — наставительно изрек Аксель. — Но высказывать это худшее совершенно необязательно. До тех пор, пока не будешь знать наверняка.

Он провел рукой по скуле.

— Мне ее шарик не понравился, — уверенно заявила Мириам. — И под мышкой у нее три лимфоузла увеличены.

Он быстро застучал по клавишам, распечатал направление.

— Уйдет с сегодняшней почтой. И я сам позвоню в больницу. Надо, чтобы они приняли ее до конца недели, постараюсь этого добиться. — Он посмотрел на часы. — Мне нужно успеть на паром, который отходит в половине пятого. Завтра можете побеседовать с парочкой пациентов в мое отсутствие.

Обычно он не торопился с этим до второй недели практики, но эта студентка — Мириам, так ее зовут, кажется? — производила впечатление человека, который уже готов к самостоятельному выполнению таких поручений. Он редко ошибался в этом отношении.

— Я на машине, — сказала она. — Если хотите, я вас отвезу в гавань.

Он изумленно посмотрел на нее:

— Это очень любезно. Вы, похоже, знаете, куда мне надо.

Она опустила глаза:

— Вы же сказали: на паром… Тогда вы, значит, на Несоддене живете или рядом где-то.

Она вела машину так же спокойно, как и говорила, тронулась с места без единого рывка. Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Вроде бы она и не ждала от него ничего. Будто не ощущала никакого неудобства оттого, что он был не в состоянии поддерживать разговор.

— Вы такой усталый.

Только сейчас он обратил внимание на то, что его ухо улавливало весь день, — она говорит с легким акцентом, кажется восточноевропейским. Он не стал расспрашивать: чем меньше знать о ней, тем лучше.

— Пришлось поехать на ночное дежурство, — объяснил он. — Очередь была не моя, но больше некому было. И там такая штука стряслась, авария…

Он и сам не заметил, как выложил всю историю. Про лицо Лизы, как будто она просто заснула в канаве. И про то, как ее мать цеплялась за его руку, когда он собрался уходить, и не желала его, вестника, отпускать.

— Она была всего на год старше младшего из моих сыновей. Они были знакомы.

На причале зазвонил колокол.

— А этот-то идиот, что сидел там, прижатый рулем, он весь провонял спиртным, — вырвалось у него. — Я его чуть не убил.

— Ваш паром, — сказала девушка.

Аксель не двинулся с места. Второе дыхание покинуло его. Он всматривался в серую тьму, сгущавшуюся над фьордом.

— Ты торопишься?

Краем глаза он увидел, как она покачала головой.

7 Среда, 26 сентября

Сольвейг Лундвалл толкала наполовину заполненную тележку на колесиках в сторону морозильного прилавка. До него было неблизко, метров сто наверняка. Нужно было миновать ряды полок с бумажными полотенцами и туалетной бумагой. Корм для кошек, корм для собак. Потом бакалея. Овсяные хлопья, мюсли, кукурузные хлопья, хрустики, сухие завтраки. Она сняла с полки пачку кукурузных хлопьев с медом. Когда она была маленькой, кукурузные хлопья им давали по пятницам, после ужина. Молоко. Обязательно купить побольше молока. Дома у них так много пьют молока. В четыре рта, всё пьют да пьют. Взять, что ли, тюбик тресковой икры для бутербродов? Нет, у них еще оставалось немножко. Макрель в томате. Она составила список и оставила его дома. Справа появился, вывернув прямо перед ней, пожилой мужчина в сером дутике и кепке. Резко остановился, развернув тележку поперек. Ее просто подмывало разогнаться и врезаться в нее, но в последний момент она притормозила.

— Ах, извините, — сложил он губы в гримасе показной вежливости и отодвинул тележку в сторону.

Она улыбнулась в ответ, насколько сумела дружелюбно, но улыбка вышла натянутой. Она, должно быть, выглядела довольно странно, протискиваясь мимо этой лыбящейся, морщинистой, прокуренной хари. В конце ряда показались застекленные витрины с молочными продуктами.

— Я должна купить молока, — пробубнила она.

Пять литров обезжиренного, пять литров полуторапроцентного. Десять литров? Домашние всё пьют да пьют, не могут остановиться. Пер Улав больше всех, хотя доктор Гленне говорил, что ему бы надо употреблять поменьше молочных продуктов. Пер Улав слушается доктора Гленне, но он обожает молоко, ночью встает, чтобы попить. Она представила себе, как он стоит и хлещет кислое молоко прямо из пакета. А потом у него все усы в простокваше. Скисшее молоко менее вредно, чем свежее, — так доктор Гленне сказал. А Пер Улав слушался доктора Гленне. Она никогда не называла его доктором Гленне, про себя звала Акселем, но вслух она так никогда не говорила, чтобы Пер Улав не услышал. «Гленне» — это она могла сказать, но не «Аксель».

Мужик в серой куртке возник откуда ни возьмись у прилавка с сырами; он приближался. Наверняка заговорит с ней, скажет что-нибудь остроумное, с его точки зрения. Она развернулась в другую сторону, прибавила скорости и двинулась к ящикам с напитками. Надо бы купить несколько бутылок колы-лайт, но сейчас она не может тут задерживаться. Пиво. Пер Улав просил ее купить пару бутылочек к обеду, раз уж они собрались готовить рыбу, и она прихватила на ходу несколько, не глядя, что это за сорт. Пер Улав был в этом отношении непривередлив. Собирались рыбу готовить? Так это же она и решила. «Сегодня на обед будет рыба», — объявила она, когда Пер Улав еще стоял в дверях, а ребята уже выскочили на улицу. «Ну и чудненько», — ответил он. Рыба — это было чудненько для Пера Улава. Это она рыбу терпеть не может. Запах рыбы! Особенно противно ее готовить. Перерезать склизкую кожу, и серо-белую массу с тоненькими кровяными прожилочками, и хребет, из которого вытекала коричневатая жижа. Попросить бы почистить ее. Но рыбного прилавка нет в дешевом универсаме «Рема». Она прошла мимо холодильника с мороженой рыбой. Стоит ей обернуться, и там окажется мужик в серой куртке — дожидается ее небось, скручивает папироску с дешевым табаком и собирается завязать пустой разговор. Она скорее рванула вперед, к кассам. Нужно взять хлеба. В морозилке ничего не осталось. Хлеб был в самом начале списка — большими буквами и с восклицательным знаком. Купить столько, чтобы хватило на ужин и утром для бутербродов детям и мужу. Сегодня ей пришлось дать им с собой хрустящих хлебцев. А они размокают, пока лежат рядом с сыром и колбасой, и ребята не хотят их есть, возвращаются домой голодными. И на продленке все будут шептаться и сплетничать: мол, она не дает детям с собой в школу достаточно еды. Она ухватила по пути кошачьего корма, два больших пакета. Набила тележку доверху. Кошек они не держали.

В кассе перед ней стояло четверо. Другие кассы были закрыты. Она завернула за ближайший стеллаж, притормозила тележку перед полкой со сладостями. Здесь пахло шоколадом. Жевательные конфеты и леденцы, сладкая смесь. Проскакивая мимо кассы, в которой сейчас не было кассира, на выход, она смотрела в другую сторону.

Мимо проносились стены туннеля. Отражение в окнах терялось в мрачной тени. Она не видела глаз, но чувствовала, что смотрят они злобно. Обернулась и быстро окинула вагон взглядом. Почти пустой, только двое школьников-прогульщиков и женщина в косынке, с детской коляской, наверняка из курдов: одна из мамочек в ее детском саду носила как раз такую же косынку, и она была курдка.

Сольвейг Лундвалл прочитала текст на рекламном плакате возле дверей: «Если оглянешься, то увидишь, что у тебя впереди». Дальше читать ей не захотелось. В кармане у нее была упаковка пастилок. Там же оказался листок бумаги — список того, что надо было купить. «Хлеб» большими буквами и с восклицательным знаком. Читая это, она не в состоянии была усидеть спокойно, выпустила листок из рук, словно обожгла пальцы, вскочила с места и бросилась в другой конец вагона, села спиной к пассажирам. На сиденье лежала газета. «Рынок недвижимости зашкаливает». Она перелистнула страницу. «Застрелен средь бела дня». Да, день ведь действительно белый. Имеющий глаза да увидит. «Погибла в автомобильной аварии». Она всмотрелась в фото девушки. У той были длинные светлые волосы, большие глаза и легкая улыбка на устах. В ней было блаженство.

— Чего хочешь ты от меня, ангел мой? — пробормотала Сольвейг.

На следующей странице она прочитала: «Не требуется ли тебе помощь?» Она повернулась к злобному лицу в стекле:

— Да, Сольвейг, сейчас тебе требуется помощь.

И, сказав это, она ощутила покой, даже рассмеялась — так стало хорошо на душе. Потекли слезы, она почувствовала соленый вкус в уголках рта, но это она не плакала — она чувствовала, как покой разливается в ее груди.

— Слава Тебе, Господи! — прошептала она. — Благодарю Тебя, Господь, за то, что Ты видишь меня, хоть я и блуждаю во тьме.

Она сошла на остановке «Стортинг». Куртку забыла на сиденье. Ей не было холодно, она ощущала свою легкость. Стояла на эскалаторе, возносившем ее к свету. Небо было белое и сияющее, и, стоя там, она предвкушала, как эскалатор умчит ее еще выше мостовой, поднимет над крышами домов.

На Бугстад-вейен она остановилась перед дверью терапевтической клиники. Мимо в сторону центра прошел трамвай. Она долго стояла так, прошел еще один трамвай.

— Тебе нужна помощь, Сольвейг, — повторила она.

Но это уже не подействовало. В груди что-то поднималось, однако это был не покой, скорее какие-то толчки. Она двинулась прочь от центра, по направлению к Майурстюа. «Там есть рыбный магазин, Сольвейг, там ты должна купить пять рыбин и попросить, чтобы их почистили». По другой стороне улицы шел мужчина и пялился на нее. Он был похож на пастора Браннберга салемского баптистского прихода. «Пастор Браннберг умер, Сольвейг». Она прибавила ходу. Так же поступил и мужчина на другой стороне. Он был одет в длинное кожаное пальто, волосы зачесаны назад и забраны в хвост на затылке. Пастор Браннберг ее крестил. Она помнила его лицо, когда ее вытащили из воды, его глаза, когда он благословлял ее. Пастор Браннберг всегда помогал им, именно к нему ее привели, когда она в первый раз заболела. Она пересекла улицу, остановилась прямо перед мужчиной.

— Вы мне не поможете? — попросила она.

Не отвечая, он бросился прочь, седой хвост у него на затылке болтался из стороны в сторону.

Она остановилась возле зебры, ухватилась за перила ограждения. Вот теперь снова началось, и ей с этим не справиться. Если ее собьет машина, водителю не поздоровится, а если автобус, то ничего. Такая уж у водителей автобусов работа — разъезжать по городу, и тогда всякое может случиться. Да хранит их Господь. Он заботится о водителях автобусов — они ведь орудие Божье, пусть даже и блуждают во тьме. «Как только мимо проедет красный автобус, отпускай перила, Сольвейг». Она подняла глаза к небу над зданием администрации района Майурстюа. Облака вдруг разом пришли в движение, разлетелись в разные стороны, как если бы направленные могучей дланью, свет стал нестерпимо резким. Она опустила глаза. И там, на лестнице перед входом в метро, освещенный ослепительно-белым светом, стоял мужчина. Он был бородат, со спутанными сальными волосами, в поношенном пиджаке. Лицо его было обращено к ней, и она увидела, что это Аксель Гленне. «И Он явится вновь, но они не узнают Его».

— А вот я узнаю его, — пробормотала она. — Этого же не должно пока случиться, рано еще.

Вновь волна покоя поднялась у нее в груди, заполнила ее, и у нее мурашки побежали по коже от блаженства.

Она выпустила из рук перила, повернулась спиной к плотному потоку автомобилей и пошла назад по Бугстад-вейен в сторону центра.

8

К четверти первого Аксель Гленне отпустил последнего перед обедом пациента. Сделал запись в карточке, закрыл компьютерное окошко и перевел экран в режим экономии.

— Пора нам перекусить, — сказал он Мириам, не глядя в ее сторону.

Уже половина рабочего дня прошла, а он едва успел ввести ее в курс дела в промежутках между консультациями. После того, что произошло накануне, он ощутил некоторую неловкость, когда она появилась утром. Но, похоже, ей казалось абсолютно естественным, что они больше получаса просидели в машине за разговорами.

Аксель пропустил ее вперед в комнату для отдыха. Там было просто не повернуться, хотя там сидели только Рита и Ингер Беата. Все же удалось втиснуться рядом с ними за круглый столик. К Рите приехала племянница, и Рита угостила всех домашними вафлями. Ингер Беата хотела обсудить с ним одного пациента и показала ему стопку листочков с результатами лабораторных анализов. Поедая салат с яйцом и запивая его кофе, она изложила ему суть проблемы. Пациента мучил зуд, и он терял в весе, но в остальном казался совершенно здоровым.

— Прежде чем сказать что-нибудь, я хотел бы, чтобы наша студентка изложила свои соображения, — проговорил Аксель, пережевывая бутерброд.

У Ингер Беаты Гарберг было широкое костистое лицо и седеющие волосы, волнами ниспадавшие на плечи. Она раздраженно посмотрела на часы: до конца перерыва оставалось не больше пяти минут.

Мириам сказала:

— А вы не спрашивали, не появляются ли у него боли, когда он употребляет алкоголь?

Ингер Беата покосилась на Акселя. Тот потянулся к тарелке с вафлями и слегка улыбнулся:

— Вот тебе, Ингер Беата, вполне конкретный вопрос.

— Разумеется, спрашивала.

— И что же ответил пациент?

— Да как-то неопределенно ответил… — буркнула она и закрыла крышкой контейнер с остатками салата. — Придется мне снова его спросить.

Она об этом даже и не подумала, понял Аксель, но не стал ловить ее на этом. Ингер Беата вернулась на родину недавно, проработав два года с больными СПИДом в Ботсване. Она все еще никак не могла полностью переключиться на здешнюю жизнь, на поток пациентов, которые в основном были здоровы, но постоянно жаловались на малейшее недомогание. Но она была настоящим профессионалом, и у него не возникло желания поставить ее на место, а тем более позволить сделать это студентке. Он знал, что теперь она очень внимательно обследует этого пациента на предмет других симптомов лимфомы. А именно это он и сам заподозрил, просмотрев результаты анализов.

— Еще по вафельке? — предложила Рита, протягивая тарелку.

Аксель отказался, похлопав себя по животу.

— Я забираю студентку на обход больных на своем участке, — сказал он, — в полной уверенности, что здесь ты, Рита, сумеешь держать оборону.

— Уж это ты будь спок. Только вот один тип пытался записаться на сегодня. Говорит, что подавал заявление, чтобы его записали к тебе как лечащему врачу, но его бумаги еще к нам не поступили.

— Ты ведь сказала ему, наверное, что на сегодня все занято?

— Он спросил, нельзя ли тогда записаться на завтра после обеда, а я ответила, что по четвергам после обеда ты ездишь на велосипедную прогулку. Не надо было этого говорить, наверное?

Аксель нахмурил брови:

— Пациентов не касается, чем я занимаюсь в свободное время. А почему такая срочность?

— Он не сказал почему, но настаивал на том, что ему необходимо поскорее попасть на прием.

Вернувшись к себе в кабинет, Аксель вместе с Мириам проверил содержимое экстренного чемоданчика. Они уже собрались, когда из регистратуры позвонила Рита:

— Сольвейг Лундвалл пришла.

— Она на сегодня не записана.

— Я знаю, но она не хочет уходить, не поговорив с тобой.

— Скажи, что я ей позвоню сегодня ближе к вечеру.

Он услышал, как Рита что-то говорит пациентке. Потом в трубке раздался громкий крик.

— Ты слышишь? Она кричит и ругается.

— Ну ладно, пусть зайдет.

Дверь открылась нараспашку.

— Присаживайтесь, Сольвейг.

Она застыла на месте, подозрительно косясь на Мириам.

— У меня проходит практику студентка медвуза. Не возражаете, если она будет присутствовать при нашей беседе?

Сольвейг Лундвалл резко покачала головой, и Аксель велел Мириам выйти. Как только они остались вдвоем, Сольвейг выкрикнула:

— Так не пойдет, Аксель!

Он опешил оттого, что она обратилась к нему по имени.

— Что именно не пойдет?

Она присела на самый краешек стула, готовая вновь вскочить в любую минуту.

— Ни к чему ей здесь быть, — фыркнула она и покосилась на дверь.

— Вы студентку имеете в виду?

Сольвейг не отвечала. Аксель наклонился к ней:

— Расскажите, почему вы пришли ко мне, Сольвейг.

— Блудница, — пробормотала она. — Блудница вавилонская. Ни к чему ей здесь быть. Я против того, чтобы вы здесь терпели эту Иезавель.

Аксель лечил ее не один год и давно уже научился распознавать ее состояние. Когда она начинала изъясняться библейским языком, это значило, что дела плохи.

— Я помогу вам, Сольвейг.

— Мне постоянно не хватает молока, — пожаловалась она. — Они пьют да пьют, и все им мало. Я все время закупаюсь, а все утекает как в песок.

Он не стал этого комментировать. Внезапно выражение ее лица изменилось. Отчаяние отступило, и она посмотрела на него, широко распахнув глаза:

— Я вас видела давеча.

Он не выказал удивления.

— У здания администрации Майурстюа. Вы стояли на лестнице, ведущей вниз, к станции метро, вы стояли на самом верху, на просвете — «гленне» по-нашему, по-норвежски, как ваша фамилия. А выглядели-то как нищий — с бородой, но лицо ваше, и глаза тоже. Ты был Иисус. Точно, вот именно тогда ты был Иисус, Аксель Гленне, и ты меня спас. Если бы ты мне не явился, я бы сюда больше не пришла.

Он застыл, не в силах вымолвить ни слова.

— На Майурстюа? — выдавил он наконец.

— Я видела в газете фотографию той девушки. Ей же было всего шестнадцать. Она меня хранит. Должно случиться что-то ужасное, Аксель. А царем над ними ангел бездны. Будут гибнуть люди. Пастор Браннберг повернулся к нам спиной и не хочет этого видеть. Ты единственный, кто может помешать этому.

Он взял себя в руки. Она доверяет ему. Ей случалось и раньше обращаться к нему, когда она чувствовала, что вот-вот сорвется. Когда Сольвейг начинала вести вот такие разговоры о смерти, значит, положение было серьезным. Она уже два раза пыталась покончить с собой.

— Я позвоню в больницу, — сказал он.

Часом позже они с Мириам спустились во двор, уселись в машину.

— Что же теперь будет с этой вашей пациенткой? — поинтересовалась она.

Он свернул на Бугстад-вейен, в сторону Майурстюа.

— С Сольвейг Лундвалл? В больнице ее вряд ли будут держать долго, обычно хватает нескольких недель.

Он остановился на красный сигнал, окинул взглядом здание администрации. Вверх и вниз по лестнице, на станцию метро и оттуда, снуют люди. Тот человек, которого увидела здесь Сольвейг Лундвалл, мог быть плодом ее собственного помутившегося сознания. Но описание его внешности соответствовало внешности того человека, на которого он сам наткнулся накануне. Может, припарковать машину, пойти туда, поискать его…

— Сольвейг работает воспитательницей в детском саду, ее там ценят, — сказал Аксель. — У нее и своих детей трое, и я никогда не сомневался, что она хорошая мать. Но время от времени у нее начинается психоз, или, как она сама выражается, она слетает с катушек. Последний раз это с ней было года три-четыре назад.

— Видно, что она вам доверяет.

— К счастью. Последний раз все могло кончиться очень плохо.

— Мне-то она была совсем не рада. Наверное, не хочет вас ни с кем делить.

Он выехал на другую полосу и прибавил скорости.

— У нее сложилось какое-то идеальное представление обо мне. Сегодня я возник перед ней у здания администрации Майурстюа. Я был похож на Иисуса.

Она не засмеялась, и он собрался было продолжить.

Рассказать, что ли, Мириам, что у него есть брат-близнец? Взглянул на нее. Лет ей было между двадцатью и тридцатью. Наверняка лет на пятнадцать моложе его. Но был в ней этот покой и что-то такое во взгляде, что позволяло рассказывать дальше. Внезапно у него возникло желание протянуть руку, дотронуться до ее волос. Аксель отвернулся и сосредоточился на дороге.

Обычно студентам нравилось, когда их брали на обход. Это напоминало работу семейных врачей в прежние времена. Прийти домой к больному, присесть на краешек постели к пожилой женщине, которой трудно дышать. Не торопиться уложить ее в больницу, а попробовать сначала увеличить дозу мочегонного. Или вот пятилетний ребенок с высокой температурой и высыпанием на грудке; мать прокричала в трубку, что не решается везти его в клинику, пусть врач поскорее придет к ним домой. Увидев чемоданчик, мальчуган завопил, и Акселю пришлось надуть резиновую перчатку, как воздушный шарик, нарисовать на ней ручкой рот, нос и уши. Почти сразу плач утих, и Аксель смог осмотреть ему уши, горло и глаза без каких-либо протестов; осмотреть глаза ребенок позволил даже Мириам. Аксель уверил мать, что причиной и сыпи, и температуры была детская розеола и что наверняка у половины детского сада то же самое. Но все-таки оставил ей номер своего мобильного с разрешением звонить, если ее что-то будет беспокоить. Когда они уходили, мальчишка, сидя на диване, играл с шариком из перчатки и все порывался показать Акселю пожарную машину, которая была спрятана под диваном.

Они закончили обход к половине пятого. Аксель остановил машину в «кармане» для автобусов на Майурстюа.

— Тогда до понедельника, — сказала она, не двигаясь с места.

— А завтра?

— Завтра я не смогу прийти. А в пятницу у нас общие лекции.

Он вырулил обратно на Хирке-вейен.

— Ты ведь на Руделёкка живешь, кажется? Так я могу тебя там высадить.

Пока они ждали зеленого сигнала возле Уллеволской больницы, он думал о Сольвейг Лундвалл. Она лежала там в совершенно пустой палате, спала, наверное, потому что, чтобы перебороть ангела бездны, овладевшего ею, ей наверняка вкатили лошадиную дозу. «Должно случиться что-то ужасное, Аксель. Будут гибнуть люди».

— У меня есть брат, — сказал он вдруг, въезжая на улицу Хельгесенс-гате. — Близнец. Я его не видел больше двадцати лет.

Она ничего не сказала, но он заметил, как она посмотрела на него.

— Я уж думал, что он умер. В каком-то смысле это так и есть… Может быть, это его Сольвейг видела сегодня на улице.

— Остановите здесь, пожалуйста, — сказала Мириам. — Я вон там живу. — Она показала на одно из старых кирпичных зданий. — На четвертом этаже, последнем.

Он поставил машину на холостой ход, потянул кверху ручной тормоз.

— Может быть… — начала было она. В ее карих глазах были зеленоватые крапинки. — Не хотите чашечку кофе?

Ему очень хотелось подняться к ней в квартиру на последнем этаже. Посидеть у нее в гостиной. Ощутить тот покой, что исходил от нее. Рассказать ей что-нибудь, он еще не знал, что именно. «Некоторые люди умеют слушать, — подумал он, — а другим только дай потрепаться. Вот она из тех, что слушает».

— Если бы я только мог, — сказал он.

Ее глаза распахнулись еще шире.

— Извините, я не хотела…

Он положил ладонь на ее руку. Не стал ничего объяснять. Ни слова об уроке верховой езды у Марлен или о том, что он обещал сварить рис.

— Тебе не за что извиняться, Мириам. — Он в первый раз назвал ее по имени. — В другой раз я с удовольствием выпью с тобой чашечку кофе. Если ты не передумаешь.

Выйдя из машины, она оглянулась.

— Не передумаю, — сказала она с улыбкой и захлопнула дверцу.

9 Четверг, 27 сентября

По четвергам Аксель никогда не назначал приема на послеобеденное время. Без четверти час, как только последний из утренних пациентов покинул кабинет. Аксель переоделся в спортивный костюм, хранившийся у него в одежном шкафчике, и выкатил из чуланчика в подвале велосипед, вымытый до блеска после предыдущей прогулки. Обычно он ехал на велосипеде до озера Согнс-ванн, а оттуда дальше в лесопарк, но в этот раз он проехал часть пути на метро по Фрогнер-сетерской ветке.

Когда он добрался до Нурмаркской часовни, небо заволокло тучами. На скамеечке у стены устроилась пожилая пара с термосом и бутербродами. Оба были одеты в видавшие виды куртки с капюшоном, а на мужчине была еще и лыжная шапочка с козырьком. Аксель поздоровался и выслушал шквал комментариев: о погоде, о тишине в лесу, о том, как важно следить за здоровьем. На предложение выпить кофе с шоколадными вафлями он ответил вежливым отказом, но все же остановился немножко поболтать с ними. Старики вселяли в него уверенность, что времени у него сколько угодно. Мужчина поставил на скамейку крышку от термоса, из которой пил, и положил ладонь на руку жены. У нее были ясные серые глаза, и, когда она смеялась, будто ручеек журчал. И он с Бией будет так сидеть лет через тридцать, попробовал он представить себе, но у него не получилось.

Он уселся в седло и посмотрел на север. Тучи сгустились. Вообще-то, он собирался доехать до горки Хикют[4], но от дождя его костюм не мог защитить. По склону вверх проехал еще велосипедист. Он был в темных очках; он кивнул Акселю, проносясь мимо. Он был моложе Гленне лет на десять, одет в блестящие велосипедные шорты и облегающую футболку. Аксель чуть было не соблазнился рвануть за ним и помериться силами, но отказался от этой затеи.

Возле озерца Бланк-ванн ему пришла в голову другая идея; он оттащил велосипед в сторону от дороги, запер его, а сам по узенькой тропинке побежал трусцой вглубь леса. С такой скоростью, чтобы можно было любоваться лесными видами. «Послушай Скамандра, поет он!» — восклицала обычно Марлен, когда в лесу им попадался ручеек. Это он рассказал ей о греческом речном божестве, а дочка помнила все, что ей говорили. Он остановился у маленького горного озерца. Как-то летом, много лет тому назад, он привел сюда Бию.

Это было еще до рождения Марлен. Они искупались, потом он опрокинул ее прямо в вереск. Она ныла, что веточки колются, но он постарался сделать так, чтобы она быстро забыла про это. Потом она называла его Паном и в шутку сетовала на то, как опасно ходить с ним в лес. Менее чем через год родилась Марлен, и Бия потом уверяла, что именно в вереске была зачата ее жизнь.

Он стянул спортивный костюм и бросился в воду. Убедил себя, что в воде тепло, с учетом времени года. Он нырнул и проплыл под водой, насколько хватило дыхания. Они с Бреде всегда соревновались в том, кто дальше проплывет под водой. Он однажды продержался почти три минуты. Эго было на пляже Уксвал-странна. Но Бреде пробыл под водой еще дольше — четыре минуты. Только тогда Аксель испугался, стал кричать и размахивать руками. Прибежали какие-то взрослые люди. Они нашли Бреде под самой кромкой причала, вытащили его, откачали, вдохнули в него жизнь. Он потом ничего не помнил. «Только все куда-то пропало», — сказал он. И тем летом не раз его взгляд становился каким-то рассеянным; это могло продолжаться несколько секунд, он не реагировал ни на что, ничего не слышал. Потом он внезапно с недоумением встряхивал головой и выглядел испуганным. Нужно было, наверное, разобраться, что с ним происходит, но никто этим не поинтересовался. Именно тем летом случилась беда с Балдером и Бреде отослали.

Аксель вытерся курткой от спортивного костюма, быстро оделся и побежал дальше, чтобы согреться. Он обнаружил едва заметную тропинку, уводящую в сторону от дорожки, за кусты. Следы сапог на влажной земле, уходившие за деревья. Следы терялись возле замшелого каменистого склона. Он вскарабкался наверх, спрыгнул с другой стороны. Чуть не упал на кучку веток. Из-под веток проглядывал черный пластик. Отверстие, которое, похоже, вело внутрь, было завалено камнем. Он отодвинул камень в сторону, откинул пластик и заглянул внутрь. Сквозь еловые лапы, служившие крышей шалаша метра два длиной, просачивался свет. На картонной коробке, в которой когда-то лежали бананы, стояли парафиновая лампа и две стеариновые свечи, оплывшие настолько, что сплющились в твердые лепешки. Рядом с коробкой он разглядел пластиковый пакет и несколько пустых бутылок. Он не справился с искушением, заполз внутрь. В пакете был хлеб, уже зачерствелый, но не заплесневевший. Из бутылок несло дешевым спиртным. В углу лежали свернутый спальный мешок и два шерстяных одеяла. Под них была засунута книжка. Пятясь к выходу, он прихватил с собой и книжку. Это была тоненькая брошюра. Он прочел название: «Дхаммапада». Если верить тексту на задней стороне обложки, сборник изречений Будды. Страницы пожелтели, покрылись пятнами. Там и сям были подчеркнуты строки, в одном месте — красной ручкой: «Те, кто не жил в гармонии с самим собой и кто не собирал истинных сокровищ жизни, позже превращаются в длинноногих старых цапель, грустно стоящих на берегу болотца».

Какое-то движение над затылком, как дуновение ветерка. Он обернулся с чувством неловкости из-за того, что вторгся в чужую жизнь — жизнь того, кто сейчас обитает здесь. Положил книжку на место, выбрался наверх и побежал дальше по дорожке что было сил, чувствуя, как тепло возвращается в тело.

Только уже сняв замок с велосипеда и покатив его вниз по склону к дороге, он обнаружил, что одна камера спустила. Он проверил клапан — с ним было все в порядке. Аксель достал насос. Пощупав камеру через несколько минут, обнаружил, что та все такая же сдутая. Неподалеку от турбазы Уллевол-сетера он увидел поднимающуюся навстречу женщину. Она энергично отталкивалась от земли палками, которые держала в обеих руках. Было что-то знакомое в ее миниатюрной фигурке и в упорстве, написанном на лице, и Аксель поздоровался, поравнявшись с ней. Она остановилась:

— А, это вы?

Гленне попытался вспомнить, откуда он ее знает.

— Кататься ездили? — Она кивком показала на велосипед. — И прокололи шину.

Ее голос был ему хорошо знаком — должно быть, разговаривал с ней по телефону.

— Именно так, — подтвердил Аксель.

— Я вам, к сожалению, ничем не могу помочь, — сокрушенно вздохнула женщина.

— Да нет, конечно, зачем бы вам носить с собой велосипедный набор?

Она засмеялась:

— Спросите на турбазе, может быть, у них найдется.

Он двинулся дальше.

— Кстати, я вам собиралась звонить, — сказала женщина. — Надо же, чтобы именно вы мне встретились! Вы мне прислали направление пару дней тому назад. Пожилой мужчина с послеоперационными осложнениями на позвоночник.

Физиотерапевт. Она была физиотерапевтом в лечебном центре на Майурстюа. Ее имя так и вертелось на языке, сейчас он вспомнит. К ней еще Бия ходит обычно.

— Сомневаюсь, что я смогу ему помочь, очень уж у него сильные боли. Но мы можем это и позже обсудить.

Аксель не стал возражать. Из низко нависших туч закапало, сумерки сгущались. «Не каждая женщина отважится отправиться в лес в темноте», — подумал он. Бия не решалась гулять по лесу одна даже днем.

— Желаю вам без проблем добраться домой. — Она с деланым сочувствием нахмурила лоб, показывая на сдутую камеру.

10 Пятница, 28 сентября

Вечер выдался прохладным, но Аксель устроился на террасе, оставив приоткрытой дверь в гостиную. Он растопил камин и надел теплый свитер. Было уже начало двенадцатого, и он только что поднимался к Марлен, которая проснулась и позвала его. Ей приснился страшный сон: ее преследовал умерший близнец. Прежде чем лечь спать, она выходила к нему на террасу. Они сидели там вместе, разглядывая звездное небо, и Аксель рассказал ей о эфиопской Кассиопее. И поскольку девочка отказывалась идти в постель, пока он не расскажет еще одну сказку, он показал ей среди звезд близнецов — Кастора и Поллукса. Она узнала, какими мужественными и сильными они были. Не было наездника более ловкого, чем Кастор, и никто не мог одолеть Поллукса в кулачном бою. Но больше всего они прославились тем, что никогда не подводили друг друга. Они любили друг друга сильнее, чем все другие братья на свете, и ничто не могло разлучить их. Ничто, кроме смерти. К несчастью, Поллукс был сыном бога Зевса и потому бессмертным, в то время как отцом Кастора был смертный человек, хотя и царь. «Но разве они не близнецами были? — возразила Марлен. — Ведь тогда не могут же у них быть разные отцы!» — «В сказках и такое бывает», — улыбнулся Аксель.

И когда Кастор погиб в кулачном бою, ему пришлось отправиться в царство мертвых. Поллукс умолял Зевса превратить и его в смертного, чтобы он тоже мог отправиться туда и быть вместе со своим обожаемым братом. Но этого даже Зевс не мог сделать — если уж ты бессмертен, таким и останешься. Но ему пришла в голову другая мысль, и он сумел устроить так, чтобы братья все-таки могли быть вместе. Раз в два дня Поллукс отправлялся в царство мертвых и встречался с братом, а другие дни они проводили вместе на небе.

Аксель рассказывал эту историю и сыновьям тоже, но ни одному из них не снились из-за этого кошмары. Прежде чем Марлен снова удалось уснуть, ему пришлось прогнать умершего близнеца. Он укутал ее в одеяло, так что она стала похожа на кокон. «И уж там до тебя никакие близнецы не доберутся», — заверил он ее. К тому же на страже у изголовья стояли львенок Микк и овечка. Похоже, подействовало, поскольку из ее спальни больше не доносилось ни звука.

Прежде чем вернуться в свое кресло на террасе, Аксель спустился переброситься парой фраз с Томом. Он остановился перед его комнатой и прислушался к тонкому голосу, доносившемуся из-за двери. Сейчас ему показалось, что он знает эту песню, хотя слышал ее раньше только урывками: «And I’m bleeding, and I’m bleeding, and I’m bleeding right before the Lord»[5]. Когда Марлен отправилась спать, Тому пришлось отключить усилитель; мальчишеский голос звучал совсем тихо на фоне еле слышных аккордов гитары.

Аксель не стал входить к нему, прокрался по лестнице назад. Прихватил с собой в темноту бутылку коньяка и бокал. Сразу же после этого в дверях возник Том и попросил разрешения переночевать у своего приятеля Финдюса, вместе с которым они собирались основать музыкальную группу.

Аксель дал согласие не без колебаний. Конечно, лучше так, чем когда сын весь вечер сидит один в своей комнате. После ужина он собирался предложить ему заняться чем-нибудь вместе, но все откладывал, пока не стало уже слишком поздно. А вот Даниэль, взрослея, становится настоящим другом. С ним можно было разговаривать почти обо всем на свете, и в том, что рассказывал старший сын, Аксель узнавал свои мнения и интересы. А Марлен постоянно смешила его необычными рассуждениями. Том же всегда был окружен какой-то незримой броней, подступиться к которой Аксель не решался. Он не знал, что это такое, просто, общаясь с младшим сыном, чувствовал смущение и неловкость.

Сидя в кресле, он наполнил бокал и поднес его к лицу, вдыхая аромат золотистой жидкости. Бутылку он купил на борту самолета, когда они возвращались с Кипра. Там они всей семьей провели пасхальные каникулы; это были последние каникулы, перед тем как Даниэль покинул отчий дом. Аксель со страхом и тоской ждал приближения этого момента. И яркое белое солнце, и бирюзовое море только обостряли печаль. В день отлета он почувствовал облегчение. Водителя автобуса, который должен был отвезти их в аэропорт, звали Андреас. Аксель разговорился с ним во время одной из экскурсий. Они были приблизительно одного возраста. У водителя были узенькие глазки и сломанный нос, который сросся криво. Он разглядывал Бию, поднимавшуюся по ступенькам автобуса в коротеньком белом платье, обтягивавшем округлые бедра и почти прозрачном, и Марлен, и Тома, и Даниэля, севших в автобус вслед за ней. Когда Аксель последним зашел в автобус, водитель воскликнул: «You must be a very happy man!»[6] Они уселись в конце автобуса, и Бия ущипнула его за ляжку и прошептала на ухо, что она его хочет, а он обнял ее за плечи, разглядывая пролетавшие мимо, выжженные до золотистого цвета пустоши, и подумал: «I must be a very happy man»[7].

Огонь в камине погас. Аксель снова наполнил бокал, сидел, всматриваясь в пляшущие на углях огоньки. «Я зайду домой к Мириам. Я поднимусь в ее квартирку на последнем этаже дома на Руделёкка. Просто посижу там, выпью сваренный ею кофе и поговорю с ней».

Он направлялся в ванную, когда услышал, что к дому подъезжает автомобиль. Выглянул в окно и увидел, что перед входом остановилось такси. На часах было четверть третьего. Звук отпираемой внизу двери и звяканье связки ключей Бии о стеклянную столешницу комода.

Раздевшись до трусов, он разглядывал свое отражение в зеркале. Тело все еще выглядело тренированным, хотя сбоку линия талии начинала чуточку круглиться. Скоро и Бия вошла в ванную, остановилась позади него:

— Еще не спишь?

Он посмотрел на нее в зеркале:

— Ну, может, это я во сне хожу.

Ее волосы были растрепаны и глаза казались воспаленными, но косметика не смазалась. На ней было темно-зеленое облегающее платье на бретельках, с глубоким вырезом. И тени для век тоже были зеленоватые. Когда она красилась вот так, подчеркивая чуть раскосые глаза и высокие скулы, то ей вполне можно было дать лет на пять меньше, а то и на десять.

Он обернулся к ней, вбирая в себя ее запахи. Духи, которые он ей обычно дарил; именно так ощущался их аромат спустя несколько часов, когда к нему добавлялись оттенки ее пота и дыма чужих сигарет. К запаху «Шалимар» примешивался запах еще другого, чужого парфюма; он принадлежал мужчине. Аксель мог и дальше развить эту мысль, представить себе, с кем она сидела рядом, с кем танцевала. Он схватил ее за руку повыше локтя и притянул к себе.

— Господи, — пробормотала она, когда он принялся ее целовать, — ты, оказывается, в боевой готовности.

Этот чужой запах был все ближе и ближе — запах того, о чем он ничего не знал, превращавший ее в другую, не ту, к которой он привык. У нее на языке был вкус вина, но еще и водки, а то и джина. Бия очень редко пила что-либо крепкое.

Когда он задрал ей юбку и ухватился за голые ягодицы, она издала стон и стала стягивать с него трусы.

Он приподнял ее на край раковины, стащил с нее прозрачные стринги.

— Ну, Аксель же! — сопротивлялась она. — Не здесь, дети могут проснуться.

Но на самом деле именно этого она и хотела — чтобы он взял ее тогда и там, где она сидела на холодной фарфоровой раковине, наполовину раздетая. Она отругала его за небрежное обращение с ее платьем, когда он рывком сдернул бретельки с плеч. Но тут он прижался губами к ее соску, приподнялся на цыпочки и ворвался в нее. Почувствовав, что кончает, она сумела приглушить крики. Они превратились в протяжный хрип, не похожий ни на что, что ему доводилось слышать от нее раньше. Аксель остановился. Когда Бия немного успокоилась, он потянул ее за собой из ванной.

— Подожди, — простонала она, — дай я пописаю, по крайней мере!

Он лег в постель. Через открытую дверь ему было слышно, как она спустила воду, помыла руки, открыла шкафчик, наверное, чтобы убрать на место контактные линзы. Потом она прибежала босиком, голая, и закрыла за собой дверь.

— Неужели несчастная женщина не может и пару часиков поспать? — пожаловалась жена.

Он потянул ее вниз, на постель, и перевернул к себе спиной.

— Ну, Аксель, перестань! — захныкала она, как обычно.

Он перегнул ее пополам в бедрах и вошел в нее сзади — так и лежал, не шевелясь, как насекомое.

— Расскажи, где ты была, — прошептал он и начал двигаться медленно-медленно.

— Ну что на тебя нашло, Аксель? — простонала она.

— Расскажи, что ты делала сегодня вечером.

— Мы с Лоттой и Марен поужинали в Театральном кафе, потом пошли в «Смюгет».

— Ты кого-то встретила?

Она попыталась вывернуться.

— Целую банду, — выдохнула она.

— Ты танцевала?

— Ну естественно.

— Со многими?

— Больше с одним. Он полицейский.

Он вышел из нее и сразу же снова вошел, быстрее и жестче.

— Он все никак не отставал. Лет на десять моложе меня, точно. Ну еще, еще сильнее, блин!

Обычно она не употребляла ругательств, и это возбудило его еще сильнее, он больше был не в силах расспрашивать ее об этом полицейском, не пошли ли они еще куда-нибудь потом, он представлял их себе, как она обвивала рукой его шею и прижималась к нему. Он не мог больше сдерживаться, вдавил ее изо всех сил в углубление на матрасе, притиснулся к ее ягодицам. Когда он кончал, в темноте вдруг явилось какое-то лицо за зеленоватой пеленой. Оно близилось, заглядывало к нему через открытую дверцу автомобиля.

11 Суббота, 29 сентября

Аксель проснулся в шесть часов. Он не должен был дежурить в эти выходные и мог бы спать сколько угодно. Но он чувствовал себя отдохнувшим и спустил ноги на пол. Через несколько минут он уже бежал по лесной рощице, прочь от проселочной дороги. Едва светало, смутные силуэты деревьев сливались в нечеткий абрис. Но уже было понятно, что этот осенний денек выдастся погожим.

В половине восьмого он накрыл стол для завтрака. Сидел на кухне, свежий после душа, в трусах и футболке, с кофе, апельсиновым соком, и листал газету «Афтенпостен» с конца к началу, быстро проскочил спортивные страницы, помедленнее — экономический раздел. Цены на нефть упали, и для тех, чьи деньги были вложены в нефтяные акции, новости в основном были неблагоприятными. Однако, пока на Ближнем Востоке идут войны и свирепствует террор, уровень цен не сможет упасть слишком значительно. Они вложили в нефтяной фонд кое-какие средства, но не так много, чтобы эта проблема сильно занимала Акселя. Он начал просматривать новости. На улице Русенкрантс-гате мужчине угрожали ножом; в лесопарке Нурмарка пропала женщина; цены на электричество постепенно снижаются благодаря тому количеству осадков, что обрушились на страну в начале осени.

Он услышал, как кто-то прошмыгнул в туалет, потом по коридору прошлепали босые ноги. На кухню всунулась голова Марлен.

— Ну и соня, — пожурил он ее, откладывая газету в сторону, — день-то давно начался.

Она стояла в дверях, щуря глазки, в розовенькой ночнушке с крокодилом на груди.

— Вечно ты хвастаешься тем, что так рано встаешь.

Он засмеялся:

— Будешь яйцо с булочкой или мюсли?

Марлен выпятила губку, села за стол и задумалась.

— Яйцо, — решила она.

Он намазал кусок булки тресковой икрой из тюбика, повернулся к ней и жестом фокусника извлек у нее из уха яйцо.

Дочь отпрянула, хмуро уставясь в окно; деревья за стеклом все еще окутывала серая дымка.

— Не с той ноги встала? — выдвинул он версию.

Она обернулась к нему, снисходительно вздохнула:

— Папа, у каждого есть право быть не в настроении по утрам. Полчаса, по крайней мере.

— Несомненно, — согласился он. — Это, пожалуй, относится к правам человека.

— А что было раньше — курица или яйцо? — спросила она.

— Яйцо?

— Неправильно. Бог ведь не откладывает яйца.

Аксель приоткрыл дверь в спальню Тома, удивился: сын все-таки ночевал дома. Его было едва видно в темноте; он тяжело дышал, закутавшись в одеяло и отвернувшись лицом к стене Воздух в комнате был спертый и отдавал дымом. Аксель взял со спинки стула небрежно брошенную рубашку, принюхался. Он не раз видел, как некоторые из ребят, с которыми обычно тусовался сын, сидели на полянке позади торгового центра с сигаретой, но Том утверждал, что не занимается «ничем таким». Аксель открыл окно, постоял возле постели сына, решил дать парнишке поспать еще.

А сам пока поднялся на чердак. Он и так уж слишком долго оттягивал разборку сваленных там вещей. Он разложил по кучкам спортивное снаряжение, из которого выросли дети, и одежду, которую он больше не носит. Эти костюмы и рубашки самому ему казались вполне еще приличными, но Бия забраковала как старомодные и запрещала ему надевать. За долгие годы Армия спасения неплохо заработала на ее эстетической привередливости.

В самом дальнем углу чердака, за пустыми чемоданами и тюками с зимней одеждой, стоял старый шкафчик красного дерева. Ключ от него висел на крючке под потолком. Впервые за несколько лет он воспользовался этим ключом. На двух верхних полках были сложены те немногие вещи, которые остались у него от отца. Форменная фуражка. Воинские регалии. Два пистолета — испанский, бывший в ходу во время гражданской войны, и люгер, конфискованный у немцев, разоруженных в последние дни перед капитуляцией.

Была еще коробка с кипой писем — Торстейн Гленне получил их от друзей, вместе с которыми он сидел в концлагере Грини. Он читал их все Акселю. Несколько раз и Бреде тоже, но главным образом Акселю, чтобы тот знал, что «свобода дается не даром». Вместе с письмами в коробке хранились и карты.

Летними вечерами, после того как полковник Гленне вдоволь насидится перед печкой на террасе со своим виски и своими солеными палочками, удавалось, бывало, уговорить его подняться сюда и достать из коробки эти карты, на которых были обозначены тайные маршруты и укрытия. «Этого я вам, ребята, не должен был бы показывать», — ворчал он, хотя с тех пор, как немцы капитулировали, прошло уже двадцать пять лет. — «Я могу случайно выболтать вещи, которые я жизнью поклялся никогда не выдавать». Но все же он без лишних экивоков описывал домики в приграничных краях, где они прятались после диверсий. После того как они взрывали фабрики, перерезали телефонные провода, помогали перебираться в Швецию беженцам. Это могли быть еврейские дети, раскрытые участники Сопротивления, да и просто чудаки, которые вдруг впадали в панику и спешили убраться, хотя немцы вовсе и не охотились за ними. Отец обозначал крестиками места сбора, пунктирными линиями рисовал на картах маршруты перехода границы, обводил в кружок потайные укрытия и явки. А потом Аксель и Бреде играли, будто они беженцы и проводники через границу или что они борцы Сопротивления, устраивающие смертельно опасные акции саботажа. Они останавливали «Блюхера» в Дрёбакском проливе и охотились за «Бисмарком» и «Тирпицем» в узких фьордах. Но больше всего им нравилось взрывать завод по производству тяжелой воды в Веморке. Им удавалось поджечь фитиль в самый последний момент, как раз перед тем, как Гитлеру оставалось совсем немного для создания атомной бомбы: ему не хватало только нескольких литров этой воды. Братья Гленне все ему испортили. Гитлер бушевал, он ненавидел их больше всех на свете и отправил в Норвегию самых страшных эсэсовцев, чтобы их схватить. Тогда близнецы бежали в лес и прятались в тех укрытиях, о которых рассказал им отец. Они перебегали из одного в другое, а за ними по пятам гнались патрули с собаками, так близко, что им слышны были собачий лай и отдаваемые на немецком, самом ужасном из всех языков, команды. Но если одного из них и удавалось схватить, то второй всегда ускользал, потому что оба они поклялись скорее погибнуть, чем выдать брата.

Бреде так возбуждался от этих игр, что не мог потом заснуть всю ночь. Иногда ему приходило в голову разбудить Акселя, чтобы подтвердить верность этому договору: «Ты никогда меня не выдашь. Я никогда не выдам тебя».

Даже когда они не играли, Аксель чувствовал, что он в ответе за брата, что никто другой не сможет справиться с ним. Всякий раз, как Бреде устраивал какую-нибудь каверзу, родители заводили разговор о том, что оставлять его дальше дома просто невозможно. Аксель понимал, что это пустые угрозы, просто чтобы заставить Бреде образумиться; он и помыслить не мог, что они действительно могут так поступить… Но Бреде был не в состоянии образумиться. Через неделю после того, как был застрелен Балдер, Бреде отослали прочь.

Они сидели с Марлен на диване и играли в компьютерную игру «Праздник в джунглях», когда около половины двенадцатого появилась Бия. Она остановилась в дверях гостиной, разглядывая их. Аксель все еще был в трусах и футболке, Марлен — в ночной рубашке.

— Так вот вы где!

— Не мешай, мама, не видишь разве, мы работаем?

— Ах вот оно что, теперь это так называется!

— А ты не знаешь разве, что игра для детей — это то же самое, что для взрослых работа?

— Ну да, ты права, наверное. А как же с папой, он-то не ребенок — во всяком случае, не совсем?

— Папа отдыхает, это только я работаю.

Бия встала позади них и некоторое время следила за тем, что происходит на экране. Потом она наклонилась и обняла их, обоих сразу, прижалась к каждому щекой — к одному левой, к другой правой. Аксель закинул руку назад и забрался Бии под халат, под которым у нее все еще ничего не было.

— Ну ты хорош! — прошептала она ему на ухо.

— Прекратите шептаться! — запротестовала Марлен.

— Я только сказала твоему отцу, что он хорош.

— Ты ему мешаешь, — пожаловалась дочь, — смотри, он сейчас из-за тебя жизнь потерял. Очень ему от этого хорошо?

Бия послушалась и ушла на кухню. Оттуда она крикнула:

— Ты газету читал, Аксель?

— По диагонали.

Она, встревоженная, вышла к ним с развернутой газетой:

— Ты видел, женщина пропала в лесопарке!

Он все еще сражался с пультом управления.

— Ты знаешь, кто она? — спросила Бия. — Хильда Паульсен, мой физиотерапевт.

Только теперь до него дошло, он поднялся с дивана и подошел к ней.

Сощурив глаза, Аксель прочел заголовок, на который показывала жена.

Он позвонил на номер дежурного в полиции. Объяснил, по какому поводу звонит. К телефону пригласили женщину, говорившую на ставангерском диалекте. К тому же голос у нее был необыкновенно громкий.

— В какое время вы встретили ее?

Аксель задумался. Он добрался до озера Бланк-ванн около половины пятого. С учетом спущенной камеры ему понадобилось что-нибудь около двадцати минут, чтобы спуститься к Уллевол-сетеру. На часы он посмотрел, только когда добрался до озера Согнс-ванн, и это было уже в четверть седьмого.

— И как она вам показалась? Я имею в виду, в каком настроении она была?

Аксель отодвинул трубку подальше от уха:

— Да ничего особенного, в хорошем настроении.

Он понял, чего от него добивается женщина из полиции, но трудно было поверить, что исчезновение было как-то связано с душевным состоянием пропавшей. Женщина была в спортивном костюме и с палками для ходьбы. Она остановилась, чтобы поговорить с ним об общем пациенте. Она думала о пожилом человеке с болями в спине, а не о самоубийстве.

12 Понедельник, 1 октября

Рита разлила кофе по чашкам.

— Она собиралась на прогулку в лесопарк, — сказала она, нарезая бисквитный тортик, испеченный дома на выходных. — А после этого ее никто не видел.

Каждую пятницу, а иногда и по понедельникам Рита приносила на обед какое-нибудь домашнее угощеньице, и уже не раз Ингер Беата заводила с Акселем разговор о том, как бы это сказать Рите, не обидев ее, что они больше не в состоянии объедаться пирогами. Аксель от души посмеялся над ее озабоченностью и предложил каждому полагаться на собственную изобретательность.

— А кто-нибудь из вас знает, кто она?

— А почему мы должны это знать? — спросила Ингер Беата, рот которой был набит салатом.

Аксель знал, что она хотела обсудить с ним ведение одного своего пациента. Но она, конечно, не захочет этого делать в присутствии студентки. Придется ему заглянуть к ней в конце рабочего дня.

— Вы оба с ней знакомы.

Ингер Беата бросила взгляд на Акселя, тот отвел глаза.

— Ну давай же, Рита, не тяни! — раздраженно сказала она.

— Хильда Паульсен, физиотерапевт из центра на Майурстюа.

— Да не может быть! — воскликнула Ингер Беата.

Рита, поглядывая то на одного, то на другую, протянула им блюдо с бисквитом.

— В полиции считают, что ее убили.

Аксель резко повернулся к ней:

— А ты откуда знаешь?

— У одной моей подруги дочка работает в «ВГ»[8]. Они там все про это знают. В полиции думают, что, наверное, Хильда Паульсен встретила кого-то на прогулке или что кто-то караулил ее в лесу.

Она вздрогнула, и блюдо с бисквитом чуть не опрокинулось на стол.

Ближе к четырем в кабинет к Акселю зашла Мириам:

— Я закончила заполнять карточки.

Он молча продолжал работать.

— Я насчет женщины, на машину которой наехали сзади, — напомнила девушка. — Нет ли у нее хлыстовой травмы шейного отдела?

— Я посмотрю сегодня.

Она не уходила:

— Вы такой задумчивый сегодня…

Он убрал волосы со лба и только после этого поднял взгляд от бумаг и посмотрел на нее:

— Входи, садись.

Она прикрыла дверь.

— Мне жаль, если вы… — начала она, — о чем мы в среду разговаривали.

Глаза у нее были даже больше, чем ему помнилось, или, может, это она их подкрасила так удачно. Под белым халатом на ней была надета маечка. В том месте, где выпирали грудки, маечку украшали большие блестящие буквы.

— У тебя какое-то тайное послание на груди? — спросил Аксель, не удержавшись от улыбки.

Она покраснела и запахнула халат:

— Это мне подруга на день рождения подарила. У меня других стираных маек не оставалось.

— Дай-ка взглянуть, — попросил он.

Поколебавшись, она распахнула халат. Он неторопливо разглядывал витиеватую надпись.

— М-и-р-и-а-м, — прочел он вслух. — Вот сегодня у меня есть время, Мириам. Я имею в виду, зайти выпить чашечку кофе.

Сидя рядом с девушкой на заднем сиденье такси, Аксель сказал:

— Ты права, сегодня мне действительно есть о чем задуматься.

Он откинулся на мягкую спинку:

— Женщину, которую не могут найти, я встретил в тот самый день, когда она пропала. Может статься, я последний, кто видел ее в живых.

Больше он ничего не стал говорить, пока не уселся поудобнее на диване в квартире Мириам. В гостиной было выделено место для плиты и кухонных принадлежностей, а в одном углу устроена ниша, где, предположил он, стояла ее кровать.

Пока она расставляла чашки и блюдечки, Аксель рассказал о том, как встретил в лесу пропавшую женщину. Ему почему-то казалось важным передать их разговор слово в слово, как он ему запомнился. Упомянул он и о чем тогда подумал, что не каждая женщина осмелится вечером гулять по лесу в одиночку, и по завершении своей прогулки.

Мириам разлила по чашкам кофе из френч-пресса. Он пригубил. На вкус, скорее всего, «Ява» из синей упаковки.

— Вкусный кофе! А ведь я знаток по этой части.

Ее мысли явно все еще были заняты тем, что она только что услышала.

— А вот перед тем, как вы встретились, — сказала она, опустившись на стул с другой стороны стола, — вы ведь купались в озерце в дальнем уголке лесопарка и нашли шалаш из веток?

— Не знаю даже, чего это я расселся тут и разглагольствую, Мириам!

— Вы не подумайте, что мне ваши разговоры могут наскучить.

Ее действительно интересовали даже мельчайшие подробности. Ее вопросы придавали всему особую значимость, которой он сам вначале не разглядел. И он тут же представил себе, как он мог бы взять ее с собой туда. К озеру и к шалашу. Ему пришлась по вкусу мысль прогуляться по лесу вместе с ней. Аксель чуть было не предложил ей это, но удержался. Вместо этого он заговорил о том, что ждет его дома и к чему он скоро должен будет вернуться. Об уроках верховой езды и футбольных тренировках, о совместных трапезах за обеденным столом. О Марлен и о Томе, о Даниэле, который уехал учиться в Нью-Йорк, и о Бии, пишущей статьи в модный журнал, в котором раньше она работала редактором. Он рассказывал все это, чтобы снять то напряжение, которое постепенно стало ощущаться между ними; вроде бы помогло.

— Ты из тех, кому люди раскрывают свою душу, Мириам. Знаешь ли ты это? Если бы ты работала в полиции, тебе наверняка пришлось бы выслушать немало признаний.

Она отвернулась и взглянула в окно:

— Так со мной было всегда. Истории, которые мне довелось услышать, продолжают жить у меня в душе. Бывает, я еще долго сижу и вспоминаю их, когда человек уже ушел от меня.

— Как же ты сможешь работать врачом? Нельзя же носить в себе все это — такого не выдержать!

Она подула на кофе и отпила глоток.

— Придется мне научиться жить с этим. Научиться возводить стену между собой и людьми. Мне кажется, у меня уже немного получается.

— Я, во всяком случае, не стану больше грузить тебя рассказами об этой истории. — Он отставил чашку в сторону и поднялся.

Он остановился возле стула, на котором она сидела. Мириам запрокинула голову. На ее лицо падал сероватый свет из чердачного окошка. Зеленоватых крапинок, которые он раньше заметил у нее в глазах, сейчас не было видно. Аксель впервые ощутил, что за ее спокойствием скрывалось и что-то иное. Пожалуй, почувствовал это сразу, когда она впервые пришла в клинику… А он не задал ей ни одного вопроса о ее жизни. Надо было постараться избежать таких разговоров, которые могли бы привести к ее превращению в нечто большее, чем юная студентка, с которой он будет общаться несколько осенних недель перед тем, как она навсегда исчезнет из его жизни. Аксель чувствовал, что снова может контролировать ситуацию, и не хотел утратить этого ощущения. Все же спросил:

— Случилось что-нибудь?

Она отвела глаза.

— Я должна признаться кое в чем, Аксель, — ответила она после минутной заминки. — Я ведь не случайно оказалась на практике в вашей клинике. Я поменялась с другим студентом. Когда вы читали нам лекции весной, я каждый день старалась поймать вас в перемену. А потом я думала о вас. И мне почему-то казалось, что и вы обо мне думаете, — такая вот глупость. Но вы меня даже не вспомнили, когда я в первый день практики пришла к вам в кабинет.

— Зачем тебе это было нужно? — спросил он.

— Мне нужно было снова с вами поговорить.

— Поговорить?

Он дотронулся до ее плеча. Мириам прильнула к нему:

— Мне кажется, я этого хотела.

Нижняя губа у нее слегка оттопыривалась. Он наклонился и поцеловал эту губку:

— А теперь мне пора.

Он поднял ее со стула. Узкие брюки плотно обтягивали ее бедра. Его рука скользнула ей под пояс. Она привстала на цыпочки и прижалась губами к его шее.

— Не надо, Мириам.

— Ну ладно, — пробормотала она, — не надо так не надо.

13

После вечерней службы отец Раймонд остался в костеле. Ему предстояло принять исповедь, и он не стал гасить свечи. В эти минуты, пока он сидел вот так, ждал и вслушивался в пространство большее, чем земное, его душу наполнял покой. Он мог в такие моменты слиться с тишиной. Звуки уличного движения едва доносились извне. Наконец отворились двери. Он тотчас же узнал фигуру, приближавшуюся к нему по центральному проходу.

— Доброго вечера! — с шутливой торжественностью вымолвил он. — Вот так сюрприз!

Молодая женщина схватила протянутую ей Руку:

— Я не отниму у вас много времени, отец Раймонд.

Он замотал головой:

— Милая Мириам, знала бы ты, как я рад тебя видеть! Ты же месяцами не показываешься.

Он проводил ее к небольшому закутку рядом с ризницей, указал рукой на скамью рядом у двери. Сам сел на стул напротив.

— Я так часто думаю о тебе, — сказал отец Раймонд. — Вот и сегодня тоже думал.

И осознал вдруг, что то же самое было и накануне, и утром, когда он пришел в свои покои. Он думал о ней, вставляя ключ от двери в замочную скважину. Он думал о ней потому, что она явилась ему во сне, увиденном этой ночью. Но этого он не сказал, просто спросил, как идут дела с учебой. Мириам отвечала как-то рассеянно, и это удивило его, потому что обычно она подробно рассказывала о том, чем занималась.

Он положил ногу на ногу и откинулся назад, разглядывая ее. Именно ее лицо — вот что больше всего завораживало его в ней. Видеть перед собой красивое лицо — это всегда действовало на него позитивно. Как хорошее вино или как изящно изложенный текст. Но в лице Мириам было нечто большее. Оно наводило его на мысль, к которой он и так часто возвращался.

Ее высказал один философ, который, как ни странно, был родом из ее страны[9] и на изучение трудов которого отец Раймонд потратил годы своей жизни. «Его печать в лице Другого».

— Я встретила одного человека, — сказала Мириам.

Он довольствовался тем, что пару раз кивнул, и потянул паузу ровно столько, чтобы ей не осталось ничего иного, как продолжить.

— Одного мужчину.

Это он и так понял. Он начал легонько раскачиваться взад и вперед на стуле, как если бы старался прогнать все прочие мысли, что могли занимать и отвлекать его.

— Ты это так сказала, словно сама не рада.

Разом куда-то улетучилось дурное настроение, что не давало ему покоя весь вечер, напротив, он чувствовал, как внутри ширится и растет некая тихая радость. Девушке было трудно. Она пришла к нему. Некоторое время тому назад она уже приходила к нему, чтобы поговорить о мужчине. Она тогда хотела порвать с тем человеком, но ей было его жалко, и она чувствовала, что не в состоянии причинить ему еще большую боль.

— А давно ты повстречала его… этого, нового? — осторожно поинтересовался отец Раймонд.

— Сегодня как раз будет неделя.

Он открыл рот, чтобы сказать что-нибудь.

— Я знаю, может показаться, что мы совсем мало знакомы, — поторопилась она добавить, — но кажется, будто я знала его всегда. Не знаю, как это объяснить.

— Ну же, ты так хорошо умеешь все объяснять, — подбодрил ее пастор.

Она долго смотрела на него.

— Мы не сможем продолжать встречаться… Он старше меня на семнадцать лет.

— Вот как.

— Он женат, и у него трое детей. Вот и рассказала. Если вы теперь прогоните меня, я это пойму.

Губы отца Раймонда тронула улыбка.

— Не думал, что ты такого плохого обо мне мнения.

Она рассказала много чего еще. И все же у него возникло ощущение, что чего-то она недоговаривает. Что-то мучило ее: она казалась даже напуганной, но он не стал на нее давить. Когда она замолчала, он спросил:

— Может ли человек обрести счастье вместе с другим человеком, если это счастье будет построено на разрушенной жизни других людей?

— Думаю, что нет, святой отец.

Он кашлянул:

— Как далеко зашли ваши отношения?

— Мы с ним немножко пообщались еще до каникул, когда он читал у нас лекции. Я думала о нем все лето. Я думала, что если мне удастся снова с ним встретиться, то эти мысли отпустят меня, но стало только хуже.

— Так, значит, вы с ним не… — начал пастор. — Он тебя ни к чему не принуждает?

— Это все я затеяла, — решительно ответила она. — Я это заранее спланировала.

Отец Раймонд был с ней знаком все те шесть лет, что она жила в Осло. С тех самых пор, как она пришла к нему сюда в первый раз, его влекло к ней, но так, что он мог это разрешить себе. Эта слабость служила своего рода напоминанием, окошком в ту жизнь, которую когда-то вел и он; отказавшись от страсти, которая терзала его в прошлой жизни, он обрел ее снова, но в иной плоскости, где ее держало в узде не принуждение, но радость.

— Я никогда не забуду, как вы мне помогли в тот раз! — воскликнула она. — Ведь именно разговоры с вами придали мне сил, чтобы вырваться из тех отношений. Иначе они разрушили бы меня.

— Я только и сделал, что помог тебе соткать из отдельных нитей цельное полотно, — уточнил он. Ему не хотелось сейчас бередить этого; гораздо важнее было дело, ради которого она пришла к нему сейчас и что пожелала рассказать ему. И он вынужден был признать: его подстегивало и собственное любопытство. — Так на сколько далеко зашли… ваши отношения? Я говорю о тех, что начались недавно.

— Ничего такого у нас с ним не было. Он поцеловал меня и ушел.

Отец Раймонд склонился к ней:

— Я хотел бы, чтобы ты, прежде чем уйти отсюда, задумалась над двумя вопросами. Во-первых, чего он от тебя ожидает?

Но Мириам не могла или не хотела ответить на этот вопрос, и он попросил ее рассказать, что она знает об этом человеке. Потом он подвел итог сказанному ею:

— Ты нарисовала образ привлекательного мужчины, симпатичного и успешного, который много хорошего делает для других людей. У него есть жена, и дети, и брат-близнец, которого он много лет не видел. Пусть мой вопрос пока остается без ответа, Мириам, но не забывай о нем. Однако мой второй вопрос гораздо важнее. Чего ты ждешь от него?

— Я хотела бы быть вместе с ним, — ответила она не задумываясь, — во всех отношениях.

Отец Раймонд опустил глаза. Она продолжала:

— Только разум твердит, что это неправильно. А все остальное во мне желает этого. Я все потеряю и останусь ни с чем. И когда я думаю об этом, я чувствую облегчение… Но он никогда не оставит свою семью ради меня. Он не такой.

— А тебе не приходила в голову мысль, что именно это и является причиной твоего желания быть с ним вместе? Потому что он не свободен завязывать отношения с женщинами. Может быть, это попытка справиться с чем-то дурным, чем-то тяжелым, Мириам?

Казалось, она раздумывает над тем, о чем он спросил, но не находит ответа. Отцу Раймонду было известно о том горе, которое она носила на сердце с юных лет. Но он достиг пределов того, что был в состоянии понять. «Я познал человека лучше, чем женщину или мужчину», — снова подумал он.

— Я понимаю, каково тебе сейчас, Мириам. Может быть, моя помощь понадобится тебе и на этот раз.

На вопрос, с ответом на который она так замешкалась, имелся однозначный ответ. Она знала, как ей следовало поступить, но она пришла сюда не для того, чтобы услышать это. Ему казалось, что в ней он узнаёт многое из того, что ему самому довелось выстрадать в жизни. И все же она была лучше приспособлена для мирской жизни, чем он когда-то. Она была сильнее и лучше подготовлена к ее перипетиям. Или он неправильно оценил ее? Было ли то, благодаря чему она так сильно привязывалась к другим людям и почему она так сильно притягивала других людей к себе, только во благо? Ему казалось, что он так ясно представляет себе ее. Но и она тоже соткана и из света, и из тени. Вполне вероятно, что тень глубже, чем он представляет себе. Что там есть что-то, о чем он не желает знать.

Ему и раньше встречались люди, носящие в себе бездну скорби, он видел, как эта скорбь поглощала этих людей, подобно страсти. И как они, возможно и не желая этого, умели превращать других людей в таких же рабов своей страсти.

Он взял с нее обещание прийти снова. Большего ему не удалось добиться. Теперь для него было вполне очевидно, что она боится. Меньше всего пастору хотелось бы оттолкнуть ее от себя, выказав осуждение. Когда он стоял возле алтаря и смотрел вслед девушке, удаляющейся по центральному проходу, ему вдруг вспомнилось, в каком виде она приснилась ему вчерашней ночью. Он резко повернулся и ушел в ризницу.

14 Вторник, 2 октября

Аксель перекусил в кабинете, продолжая работать. Ему нужно было разобраться с целой кипой документов. В течение дня необходимо было заполнить несколько заявлений о выплате пособий по нетрудоспособности и четыре направления к специалистам. В результате он так и просидел весь обед за стопкой бумаг и пакетом с едой на столе. Мириам заболела. Так она, во всяком случае, сказала Рите по телефону. Сначала он почувствовал облегчение. Не впервые практикантка проявляла к нему интерес, выходивший за пределы профессионального. Обычно он ничего не имел против. Пару раз он был настолько неосторожен, что поощрял такой интерес, но никогда ранее не допускал развития отношений… Мириам не появится раньше следующей недели. Как-то исподволь подкралось настойчивое желание позвонить ей. Он посидел, держа в руке мобильный телефон, потом отложил его в сторону. Не нужно было ему прикасаться к ней! Наверняка теперь это снова произойдет.

В обеденный перерыв Аксель успел разобраться только с одним пособием, и, как только последний записанный на этот день пациент вышел за дверь, он переключил телефон на голосовую почту и снова взялся за документы. Пришли результаты анализов за последние четыре дня. Он отмечал для себя те, в которых содержались отклонения от нормы. В основном это были пустяки или явные ошибки. Но некоторые были и серьезными. И еще один, читая который он так и застыл с листком бумаги в руке. Сесилия Давидсен, результат биопсии уплотнения в груди. «Результат может указывать на инвазивную дуктальную карциному в III стадии. Многочисленные митозы, грубая атипия и метастаза в миндалины». И недели не прошло с тех пор, как эта пациентка побывала у него. Ему сразу же стало понятно, что опухоль у нее злокачественная, потому он и постарался сделать так, чтобы на маммографию она попала на той же неделе. Тут важно было иметь хорошие отношения с теми, от кого это зависело, а также славу опытного терапевта.

Он открыл ее карту и нашел номер телефона, схватил трубку. Детский голосок на другом конце провода.

— Позови, пожалуйста, маму, — попросил он.

— А ты кто?

— Я… э-э-э… мне нужно ей кое-что сообщить.

Ребенок — ему было слышно, что это девочка, ровесница Марлен, — позвал мать. Аксель положил трубку.

Пока он ехал в такси, перед его мысленным взором вновь всплыл образ Мириам. На щеке у нее, прямо под ухом, была маленькая родинка. И еще одна, похожая, на шее, с той же стороны. Когда она слушала, брови у нее неожиданно взмывали кверху и, дрогнув пару раз, опускались на место. Он бросил взгляд на часы, не будучи уверенным, успеет ли он заехать в больницу к матери, перед тем как сесть на паром. «Ты должен научиться отвечать за свои поступки, Аксель». Для отца в мире существовал только один настоящий грех.

Судья Верховного суда Торстейн Гленне перевидал стольких людей, которые крали, обманывали, убивали. «Единственный настоящий грех — это ложь, Аксель. Все остальное можно простить, если ты признаешься и расплатишься за содеянное. А вот когда ты лжешь, вот тогда-то ты и погибаешь. Потому что ты ставишь себя вне общества. Вот этого-то Бреде и не в состоянии понять».

Аксель попросил шофера подождать, зашел в калитку. У Давидсенов был большой сад с яблонями и кустами малины по периметру, а фасад был весь увит клематисом. Он позвонил в дверь и услышал, как залаяла собака и кто-то крикнул внутри; сразу же после этого дверь отворилась. На пороге стояла девочка — две тоненькие косички, розовый курносый носик. Аксель догадался, что это она подходила к телефону, когда он звонил двадцать минут тому назад. Она придерживала за ошейник кокер-спаниеля, маленького, как щенок.

— Мне нужно поговорить с твоей мамой.

Она испуганно посмотрела на него. Собака тоже казалась испуганной; она вырвалась из рук девочки и убежала.

— Это ты звонил, — сказала она, не сводя с него взгляда.

Он кивнул.

— А потом пропал, потому что, когда мама подошла, в трубке уже никого не было.

— Показалось удобнее приехать самому и поговорить с ней, — сказал он.

В этот момент за спиной дочери появилась Сесилия Давидсен. Она была в очках, волосы казались более темными, чем в прошлый раз. В руках она держала книгу, учебник арифметики для младших классов, заметил он. Когда она узнала его, ее зрачки расширились, а лицо на глазах вытянулось.

— Так это вы… Это вы звонили?

Он почувствовал себя неловко и только теперь осознал, насколько нелепо было ехать сюда, в ее дом, с таким известием.

— Мне нужно навестить больного, который живет здесь поблизости. Я подумал, что могу и к вам зайти по пути.

Сесилия распахнула дверь, В лице не было ни кровинки. Девочка обхватила ее за талию и прижалась к ее джемперу.

«Вестник», — подумал Аксель Гленне, переступая порог просторной виллы в фешенебельном районе Виндерн с результатом биопсии ткани, полной растущих клеток — растущих бесконтрольно и сеющих смерть вокруг.

В холле пахло обедом, еще сильнее им пахло в гостиной. Мясо по-французски и рис, кажется. Он подождал, пока она отошлет девочку со щенком, учебником арифметики и печеньем в руке в ее комнату.

— Я по поводу результата анализов, — сказал он, хотя видел, что женщина, сидевшая напротив, прекрасно знает, зачем он пришел.

15 Четверг, 4 октября

Подружки Марлен были приглашены к шести часам. Акселю пришлось отказаться от велосипедной прогулки: он обещал пораньше вернуться домой и взять организацию мероприятия на себя. За час до прихода гостей лимонад и пицца были закуплены и привезены в дом. Накануне вечером Бия испекла шоколадный бисквит, булочки и кексики и приготовила ягодное желе. По работе ей нужно было съездить в Стокгольм, но она собиралась вернуться еще до окончания праздника. Она была просто счастлива, что избежит всей этой суматохи, и благодарна мужу за то, что он согласился взять все на себя. Он попросил Тома помочь ему подготовиться к приходу гостей; сын буркнул в ответ что-то, что могло сойти за «ладно», но тут же Аксель увидел прошмыгнувшую за калитку спину в кожаной куртке.

Пока он накрывал стол бумажной скатертью, расставлял одноразовые тарелки и надувал шарики, Марлен сидела под столом и играла с подарком, который он вручил ей утром. Она просила у них собаку или хотя бы кошку. Но ни того ни другого ей было нельзя из-за аллергии. Мини-свинку не стали дарить на том же основании, хотя с точки зрения медицины это уже было сомнительно. Но черепаху он ей все-таки купил. Это устраивало всех: она не линяет, ее нет необходимости выводить на прогулку в любое время суток, она непривередлива в еде и ей не нужно давать противозачаточные или делать прививки, она не писает на ковры и подчиняется принятому в доме распорядку, не устраивая скандалов. Марлен тут же объявила ее своим лучшим другом.

Перебрав несколько разных кличек, она остановилась на имени Кассиопея, в честь ее сородича в одной из книг, которые читал ей Аксель, и тем самым черепаха обрела свое собственное созвездие в ночном небе. Марлен давно уже решила, что все приглашенные на день рождения должны прийти в костюме, изображающем какое-нибудь животное. Сама она собиралась одеться старшей сестрой Кассиопеи, и Аксель закрепил у нее на спине пластмассовую лохань, а длинные волосы убрал под вязаную шапочку. И вот теперь дочь валялась под столом и щебетала на черепашьем языке, ожидая первую гостью.

Пока пицца стояла в духовке, Аксель отослал двенадцать девчушек в их зверином обличье вниз, в комнату в подвале, где они устроили танцы под мигающий, как на дискотеке, свет. Сам он пошел за мобильным телефоном — хотел посмотреть, не задерживается ли Бия. На мобильном оказалось одно сообщение. От Мириам. Он так и застыл, стоя в коридоре: не мог решить, читать его или нет. Сегодня был четверг. Прошло три дня с тех пор, как он побывал в ее квартире. Он поцеловал ее. Весь вечер он ощущал наполненность ею. Ее голосом, ее запахом. Когда Мириам на следующий день не появилась в его кабинете, он то и дело хватался за мобильный телефон, собираясь позвонить или послать сообщение. Но он сумел удержаться, и, казалось, эта зацикленность на ней отпустила его. Сегодня Аксель почти не вспоминал о ней. Он потерял контроль над собой, но сумел снова вернуть его… Она писала: «Я выздоровела. Увидимся в понедельник. Мириам». Он не знал о ней ничего и не хотел знать. Постарался не расспрашивать ее ни о чем таком, что могло бы спровоцировать ее на откровенность. С кем она общалась. Откуда она приехала. Семья, друзья, прежние возлюбленные. Слишком многое для него было поставлено на кон. Сигнал таймера оповестил, что пицца готова. Он сочинял себе эту девушку, почти не замечая этого. Только сейчас до него дошло, что мысленно он начинает превращать ее в ту, кем она наверняка не является. Не поэтому ли для него оказалось возможным подняться к ней в ее мансарду? Не поэтому ли оказалось возможным снова с ней встретиться? Он знал, что так должно было случиться. А потом он отпустит ее от себя.

В течение долгих лет Аксель устраивал большинство деньрожденных праздников для своих сыновей. По сравнению с ними девчоночий день рождения был просто сказкой: никто не швырялся пиццей, никто не поливал стол кетчупом, никто не совал соломинку в ухо соседа за столом и не лил в это ухо лимонад. Можно было не торопясь ходить вокруг стола и подливать напитки в стаканчики стайке розовых кроликов. Набралось среди них и несколько кисок, парочка пони, божья коровка и меланхоличный ослик. Наташа, лучшая подруга Марлен, была вроде бы львом: пышное афро было начесано кверху как грива, а на все вопросы она отвечала зловещим рычанием. Но, увидев, как испугался Аксель, она так расхохоталась, что ее большущие глаза превратились в узенькие щелочки, и она заверила его, что, вообще-то, она очень добрая, если только ей достанется достаточно пиццы.

— А моего дедушку чуть немцы не убили, — заявила Марлен. — Правда, папа?

— Действительно, так.

Марлен взяла на руки Кассиопею и поцеловала ее в панцирь.

— Расскажи про то, как дедушке пришлось бежать в Швецию, — попросила она.

Аксель отказался — не захотел запускать полковника Гленне в эту компанию. В разных укромных местечках по всему дому он припрятал пакетики со сладостями и нарисовал пиратский план, в котором были зашифрованы указания о том, где их искать. Но Марлен не отставала.

— Раз так, расскажи нам про Кастора и Поллукса, — потребовала она. — Про того, которому пришлось отправиться в царство мертвых, чтобы навестить своего умершего брата.

Она подбила и других зверей хором поддержать ее требование. Аксель понял, что деваться некуда, и принялся рассказывать. Еще когда он был мальчиком, он любил рассказывать истории. Если у него получалось изложить их достаточно живо, удавалось привлечь интерес матери. В таких случаях глаза Астрид Гленне широко распахивались и становились огромными; она откладывала то, чем занималась, и усаживалась рядом, чтобы выслушать его до конца. Ей особенно нравилось, если ему удавалось напугать ее. Когда он рассказывал о Франкенштейне, вампирах и оборотнях, она могла струхнуть всерьез. Как бы защищаясь, мать выставляла руки перед собой, словно не хотела слушать дальше, но на самом деле именно этого она и хотела. И когда ему удавалось вызвать в ее воображении облик графа Дракулы, проникающего в спальню полуобнаженной женщины, не отбрасывающего тени и ведомого безмерной жаждой крови, — вот тогда мать была во власти Акселя. Чем страшнее ей было, тем более она принадлежала ему.

Он старался не напугать этих маленьких девочек-зверюшек историей о близнецах, но вплетал в нее новые драматические события, которые сам придумывал по ходу действия, и они слушали как завороженные.

У малышки в костюме ослика (единственной из подружек Марлен, имени которой он не помнил) на лбу и щеках были нарисованы черным морщины, и она выглядела как пожилая женщина. Что-то в ее широко распахнутых глазах напомнило ему о дочери его пациентки, домой к которой он заходил накануне. Его вновь охватило то же самое ощущение — будто он вторгается в их домашний уют на Виндерне с вестью о смерти. И эта мысль потянула за собой мысль о Мириам: ответить на ее сообщение. Позвонить. Поехать к ней домой. Ему нужно поговорить с ней!

— Вы найдете Кастора и Поллукса, посмотрев на звездное небо, — завершил он рассказ. — Недалеко от эфиопской царицы Кассиопеи.

— А вы знали, что Кассиопея царица? — воскликнула Марлен. — Давайте выйдем на улицу, посмотрим, сможем ли мы найти ее.

Она промчалась через всю комнату и открыла дверь на террасу, а остальные «зверюшки» бросились следом. Аксель тоже пошел туда. К вечеру прояснилось и видно было почти все небо. Он показал им и Близнецов, и Кассиопею.

— Но там же поблизости есть одна звезда, на которую смотреть нельзя.

Он замолчал, все девочки повернулись к нему.

— А что это за звезда? — спросила Наташа.

— Она находится в созвездии Персея и называется Алголь, — сказал он. — Название ей придумали арабы, и оно означает «дух, пожирающий мертвецов».

Девочки хранили молчание, они застыли, вглядываясь в темноту.

— Иногда Алголь бывает яркой и четкой, иногда она едва видна, она все время изменяется. И, собственно говоря… — Аксель понизил голос, — собственно говоря, это мы видим злой глаз Медузы там, наверху. Он нам подмигивает. Но об этом вам лучше бы не слушать…

Раздался дружный хор протестующих голосов, и Марлен пригрозила, что они его побьют, если он не расскажет до конца.

— Ну ладно, — согласился он, тяжело вздохнув. — Придется рассказывать.

И он поведал о сыне бога Персее, которого послали в царство Горгоны, чтобы поймать ужасную Медузу. Он обрисовал это чудовище в мельчайших подробностях: вместо волос у нее на голове извивались ядовитые змеи, а уста изрыгали удушающий серный газ. Самое ужасное он досказал шепотом: глаза у нее были такие страшные, что всякий, заглянувший в них, превращался в камень. Вся стайка костюмированных девочек разом содрогнулась, а маленький меланхоличный ослик, напомнивший ему дочь Сесилии Давидсен, закусил губку и, было видно, едва сдерживается, чтобы не заплакать. Хорошо, что дальше Аксель рассказал, как Персей с помощью зеркала сумел отрубить чудовищу голову и запихнуть ее в мешок. Девочки с облегчением вздохнули.

— На этом история не заканчивается, — признался Аксель, — но конец ее я рассказывать не буду, пощажу вас.

Новая буря протестов, и, якобы против воли, он вынужден был продолжить рассказ о триумфах Персея:

— Этот мешок с головой чудовища он носил с собой повсюду, и каждый раз, встречая своих заклятых врагов, он открывал его. Это было жуткое оружие, потому что всякий, встречавший взгляд Медузы даже после того, как она умерла, превращался в камень. И так это и до сих пор: никому, кто посмотрит в глаза Медузы, не остаться в живых.

Девочки молча переглянулись.

— Персей стал великим героем, и в честь его на небе названо созвездие, — закончил Аксель. — И в своей руке он держит голову Медузы с ее злобным глазом. Но ее я, естественно, не стану вам показывать.

Когда он спустился на кухню, Бия сидела за столом с бокалом красного вина.

— Я заглянула к Марлен, — сказала она, — она все еще не спит.

Аксель широко улыбнулся:

— Наверное, не пришла еще в себя после ухода гостей. Но клянусь, кофе я им не подавал. И даже кока-колу.

Бия посмотрела на него:

— Марлен сказала, что это был самый лучший день рождения в ее жизни. — Она передразнила рассудительные интонации дочери, и Аксель не мог не рассмеяться: — «Если не сказать лучший день в моей жизни».

— К счастью, она говорит это каждый раз, — заметил Аксель и тоже подсел к столу.

Бия налила ему вина.

— Ты всегда так хорошо играешь с ними, у меня так не получается. Ей повезло, Аксель, — о лучшем отце она не могла бы и мечтать.

Он уставился в потолок. Ему вдруг нестерпимо захотелось рассказать ей о Мириам. О том, как он зашел к ней в квартиру, и о том, что он снова собирается туда. В этот момент послышался крик Марлен.

— Сиди-сиди, — сказала Бия и поднялась.

Проходя мимо, она погладила мужа по голове, наклонилась и поцеловала его в ухо.

Время перевалило уже за половину одиннадцатого. Том еще не приходил. Аксель послал ему сообщение, оставшееся без ответа, и вдруг подумал, что этот вечер ему следовало бы провести вместе с сыном. Пригласить его в кино или в кафе.

Вернулась Бия:

— Она желает беседовать с тобой, и только с тобой. Стоит на своем.

Марлен лежала, укрывшись одеялом с головой. Он сделал вид, будто не может ее найти, стал хлопать по кровати, пока не наткнулся на ногу, и пощекотал пяточку.

— Что, никак не заснуть? — спросил он, когда она вынырнула из-под одеяла.

— Мне страшно.

Он сел на краешек кровати:

— Чего же ты боишься?

— Чудовища этого, — прошептала она, — Медузы. Я больше никогда не буду смотреть на небо.

Марлен была мастером драматизировать, но было слышно, что сейчас она действительно боится. Слишком живо ему удалось рассказать историю про героя Персея; он надеялся, что не все ее одноклассницы лежали сейчас в своих постельках без сна.

— Про Медузу-то, Марлен, это ведь сказка. Я тебе объясню, почему эта звезда нам подмигивает. Собственно говоря, там есть два солнца. Когда тень от более слабого падает на сильное, то она прикрывает для нас его свет. — Он показал руками, как две звезды движутся одна вокруг другой. — По прошествии нескольких дней сильное солнце снова показывается из тени, и нам тут, внизу, кажется, будто оно вспыхивает.

Еще несколько раз ему пришлось объяснять, что это не злой глаз смотрит вниз, на Землю, и моргает. Что нам издали кажется, будто это одна звезда, а не две. Марлен успокоилась и заснула. Миф о Медузе отпустил ее.

Сегодня шестое октября. Не когда ты услышишь это, но сейчас, когда я обращаюсь к тебе, у нас шестое октября. Сегодня я убил. Я думаю об этом и ощущаю покой. И еще я думаю о том, что я наговариваю это на диктофон, чтобы дать тебе возможность услышать это, и тогда я просто весь дрожу в предвкушении. Ты будешь лежать здесь, где я сижу сейчас, и слушать мой голос, говорящий это. Ты не сможешь пошевелиться и не сможешь перебить меня. И только тогда ты поймешь, что произойдет и с тобой тоже. Убивать не входило в мои планы. Только когда я увидел, как она поднимается ко мне по лесной дороге, я понял, что сделаю это. С тех пор прошло девять дней. Я остановился и заговорил с ней. Ей нравилось разглагольствовать. В конце концов мне пришлось попросить ее заткнуться. Тогда она замерла и уставилась на меня. Внезапно она развернулась и побежала вниз. Вот тогда я понял, что она должна умереть. Догнал ее и ухватил за шею. Она закричала. Я просто озверел от злости, надо было заткнуть эту вопливую глотку. Но это должно было произойти не сразу. Сначала пусть узнает об этом и поживет немного с этим знанием. Вот как раз так же и ты узнаешь об этом. Я поволок ее вглубь леса. Пришлось залепить ей пасть скотчем, связать руки, которыми она попыталась царапать мне лицо. Нашел местечко, где я мог привязать ее, пока не вернусь и не заберу ее.

Все это заняло пару часиков, и к тому времени она уже перестала орать. Обосралась, как младенец в пеленках. Да и весила ненамного больше младенца, вонючка эта. Я не смог раздеть ее, как собирался сначала, противно стало. Но мне нравится менять свои планы. Самые лучшие планы складываются постепенно. Вот, например, как этот, о котором я сижу и рассказываю тебе сейчас. Я не знаю, как именно все сложится. Не знаю и того, что именно произойдет с тобой. Всевозможные случайности могут возникнуть по ходу дела. Когда я надиктовываю это, ты еще не знаешь, что причина в тебе. Ты делаешь все, чтобы забыть об этом. Но мы связаны друг с другом. Именно это тебе хотелось сказать мне в тот раз, когда от тебя я услышал рассказ о близнецах, которых никто не мог разлучить. Как бы тебе ни хотелось думать, что я мертв. Из твоих уст я услышал как-то, что, мол, у каждого человека есть свое животное. Тебе попалась на глаза эта мысль в какой-то книге, и тебе хотелось, чтобы я задумался об этом. Мы и в тот раз сидели в классе, но мы были там не одни. Это было перед самым началом урока. И я тогда ничего не смог придумать, но оказалось, что, по твоему мнению, мое животное — это медведь.