Взгляд василиска

Глава 1. Все дороги

Карл Аспид. Международному террористу Карлу Аспиду инкриминировали убийства и руководство убийствами в общей сложности более ста человек в девятнадцати странах мира. Суды высшей инстанции королевства Нидерланды, Русского каганата и республики Аргентина заочно приговорили его к смертной казни, еще в шести странах он — так же заочно — был приговорен к пожизненному заключению, но поймать Аспида так и не удалось. Лишь в 1992 году по достоверным данным двух независимых источников стало известно о смерти Карла Аспида в январе 1991 года. Настоящее его имя, подробности биографии и место захоронения так и остались неизвестны.

Песенка эта, похоже, очень нравилась публике по эту сторону Атлантики, и преследовала его, начиная с Гибралтара, но имени автора он, вроде бы, ни разу не слышал. Иначе запомнил бы. Но не суть важно. Кто бы ни написал эти слова, и как бы этот кто-то ни пытался скрыть свои истинные мысли за ироническим отыгрышем и стилизацией под английский «моряцкий» фольклор, мужик этот кое-что о жизни знал, а то, что это именно мужик, а не баба, и к гадалке не ходи. Мужик, разумеется, хотя песня звучала — и надо отдать должное, звучала совсем не плохо — и в женском исполнении тоже. В Гибралтаре ее пел мужчина в сопровождении оркестра, в Касабланке — тоже мужчина, но уже другой и под гитару, а в Иерусалиме, хоть и под гитару, но уже женщина. И все они пели по-русски, так что догадаться о происхождении песни совсем не сложно. Русский хит, сказали бы в Аргентине и были бы, вероятно, правы. Русский. Интонация не лжет.

«Но все же в Портсмут воротиться, — а это уже в баре второго этажа центрального терминала «Халцедона» — не дай нам, боже, никогда».

Никогда… Хорошо сказано, и по смыслу правильно, потому что не за чем. Однако смотри как в жизни бывает, он же все-таки вернулся? Вопрос только, зачем? Никто его здесь, в его собственном «Портсмуте», не ждал. Ни друзья, ни враги. Друзья не ждали, потому что их у него больше не было. Во всяком случае, сам он никого припомнить не мог. А враги — потому что им и в голову такое прийти не могло. У него ведь имелась определенная репутация. Так что, вряд ли кто-нибудь из тех, кому по роду службы интересно было бы подержать за жабры самого Аспида, мог ожидать, что тот сделает такую глупость и вернется на родину. С другой стороны, являлась ли Россия его родиной в полном смысле этого слова? Вопрос философский. Ведь отношения человека и места, где он родился, должны быть взаимными. Следовательно, мало ли, что он сам себе об этом напридумывал, справедливости ради, следовало бы и Россию об этом спросить. Считает ли она себя все еще его родиной или уже нет. Однако доживать свой век ему, при любом раскладе, предстояло под чужим именем, так какая, тогда, к чертовой матери, разница где? Можно и «дома». В своем личном «Портсмуте».

Он допил коньяк, затушил в пепельнице сигарету и, бросив на столешницу деньги за кофе — как всегда превосходный — и порцию Митаксы, которую не исправит даже возрождение империи, поднялся из-за стола. Торопиться ему, как и многим другим транзитным пассажирам, было некуда и формально он никуда не спешил. Однако и в баре засиживаться не стоило тоже. Тем более, что, на самом деле, времени у него было в обрез, а сделать предстояло еще многое. И хотя показывать этого не следовало — ведь на данный момент он являлся именно транзитным пассажиром с билет в Мюнхен на руках и вылетом только через три часа — тянуть резину тоже не годится. Слежки за ним нет, а камеры наблюдения, если и поймали его в свои объективы, ничего путного заинтересованным лицам рассказать об этом ничем не примечательном человеке не смогут.

Сейчас его звали Яном Несводой. Во всяком случае, имперский паспорт, с которым он прилетел сюда из Иерусалима, был выдан в Праге именно на это имя. Но герру Несводе, если все пойдет, как запланировано, оставалось жить совсем недолго, а вот кем он станет, после того как исчезнет вельможный пан, — «Или у чехов это называется как-то иначе?» — предстояло еще узнать. Он спустился по лестнице на первый этаж, нашел свободный таксофон и, бросив в щель приемника несколько монет, набрал номер, полученный еще в Гибралтаре.

— Добрый вечер, — поздоровался он. — Могу я поговорить с господином Вертхаймером?

— Какой Вертхаймер, черт вас подери?! — взорвалась негодованием трубка. — Нет здесь никакого Вертхаймера! И не звоните сюда больше! Восьмой раз…

— Извините, — прервал он негодующего в далеком Мехико человека. — Но я звоню вам в первый раз.

— Да, какая разница? В первый или в пятый, но вы мешаете мне своими дурацкими звонками. Вам это понятно?

— Вполне, — согласился он. — Вы уж меня извините, я вам больше докучать не стану. Только помогите разобраться, где я напутал. Это ведь Мехико?

— Да, — буркнул все еще раздраженный мужчина.

— Последние три цифры 784?

— Нет, 684.

— Благодарю вас, и еще раз извините.

Он вернул трубку на место, пожал плечами и пошел в сторону автоматических камер хранения. Искомый 751-й номер нашелся, как и следовало ожидать, в седьмом зале и был расположен так удачно, что ни одна из трех установленных в помещении камер его не видела. Внутри бокса находилась дорожная кожаная сумка, вместо которой он оставил свой чемоданчик, не преминув положить в боковой его карман все свои документы и билет в Мюнхен. С этого момента, чех, который непременно вылетит по назначению ровно через три часа, его больше не интересовал. Закрыв бокс, он набросил ремень сумки на плечо и, не торопясь, пошел к выходу.

С «Бюро услуг» он имел дело редко. То надобности не было, то денег, которые в данном случае решали все, так как услуги эти стоили недешево. Однако, решив уйти в «отставку», он предпочел связаться именно с ними. Дорого, конечно, но зато надежно и, главное, Бюро никак не было связано с его прошлыми делами. Да и в конторе этой, про которую — так уж вышло — он знал много больше, чем им хотелось бы, — его не знали. То есть знали, естественно, как некоего заказчика под номером 107, обращавшегося за услугами крайне редко, но при этом всегда платившего «без дураков». Однако, насколько ему было известно, с Аспидом номер 107 ни у кого там не ассоциировался, и это был решающий фактор. Ведь он хотел исчезнуть бесследно, в прямом смысле этого слова, то есть так, чтобы нигде не осталось ни единой ниточки. А там, глядишь, недели через две, информаторы как минимум двух секретных служб как раз и получат «бесспорные» доказательства того, что к вящей радости всего прогрессивного человечества Карл Аспид сыграл наконец в ящик. Далеко. Где-то в экваториальной Африке — так что, поди, сыщи ту безымянную могилку в которой он нашел свой последний приют, — однако ж достоверно, на все сто процентов. На этот раз окончательно.

В сумке, заботливо приготовленной для него Бюро, находились в основном его личные вещи — не новые и купленные, по всем признакам, на территории Русского каганата[5] — а также подарки жене и дочери — редкие и достаточно дорогие вещицы из Индии — и, разумеется, документы. Документы он изучил еще в туалете аэропорта, так что, выйдя на стоянку такси, уже точно знал, кто он такой и что его ждет впереди. Люди из Бюро в такого рода делах знали толк. Паспорт, как и следовало ожидать, потрепанный и потертый, на имя Ильи Константиновича Караваева и прочие документы — военный билет (снят с учета по возрасту), водительское удостоверение, диплом, письма от жены, и еще с десяток бумажек разной степени сохранности и важности — должны были однозначно подтвердить его новую легенду любому заинтересованному лицу. Впрочем, Илья Константинович очень надеялся, что более в его жизни заинтересованных лиц не будет.

В 1687 г. после победы в войне с Германской империей (см. Великая Римская Империя Германского Народа) за право обладания Польшей каганом Борисом Третьим была провозглашена империя и историческое название Русский (или Северный) каганат (см. так же Российское государство, Русь и малоупотребительное Царство Русское) было заменено на новое — Русская империя. Однако, как вне России, так часто и внутри нее (даже и в официальных документах) страну часто называли каганатом. Историческое название Русского государства было официально возвращено ему в 1957 году после установления конституционной (парламентской) монархии. Однако, как пережиток имперского периода истории, в названиях многих государственных и общественных учреждений сохранились определения типа «императорский», а в обиходной речи (особенно среди граждан каганата) и даже в некоторых полуофициальных документах Россию продолжают называть империей, а кагана (официальный титул Русского монарха, никогда не отмененный даже во времена империи) — императором.

Он взял такси и попросил отвезти его в город. Дорога до центра Константинополя занимала сорок минут и была Караваеву хорошо знакома, так что не обремененный необходимостью глазеть по сторонам на чудеса архитектуры вечного города, он предался ностальгическому перечитыванию писем жены и рассматриванию старых фотографий. Женился Илья Константинович поздно, но, видимо, по любви. Во всяком случае, Зоя Лукинична Караваева оказалась женщиной молодой и красивой, так что, если бы не любила, то и замуж за человека в два раза ее старше вряд ли бы пошла. А встретились они, стало быть, в Шанхае три года назад. Зоя работала там переводчиком в какой-то нидерландской фирме из Нового Амстердама, а Илья Константинович консультировал строительных подрядчиков, взявшихся за возведение высотной гостиницы в новой части города. Познакомились и уже через три месяца поженились, как раз перед тем, как Караваев уехал в Индию. В Кашмире, так уж сложилось, он вынужден был задержаться почти на три года, и виделись они с женой за это время всего четыре раза. В декабре восемьдесят восьмого, едва придя в себя после родов, Зоя прилетела к нему на неделю в Шринагар. Потом — почти через год — они провели вместе отпуск на Мальорке. Но Вероника, его дочь, была тогда еще совсем маленькой и вряд ли могла запомнить Караваева, да и сам он теперь помнил девочку скорее по фотографиям, чем по личным впечатлениям. В Лиссабон (в девяностом) и в Абу-Даби (в январе девяносто первого) Зоя снова приезжала одна, оставив дочь у родителей в Салониках. Теперь же, когда, заработав на безбедную старость, Караваев решил уйти на покой и поселиться в Петрове — где раньше ни ему, ни Зое бывать не приходилось — Илье Константиновичу предстояло заново познакомиться и с дочерью, да и со своей молодой женой, в общем-то, тоже. Ведь вместе они, почитай, и не жили.

Вообще, следовало отдать должное людям из Бюро. Легенда была разработана так, что комар носа не подточит, и практически не содержала слабых мест. Настоящий Караваев — ныне, наверняка, покойный — был родом из Прикарпатья и уехал оттуда давным-давно, после чего колесил по всему миру, консультируя строителей и проводя взрывные работы преимущественно в таких местах, куда нормальный человек не поедет и за большие деньги. К тому же комплекцией и общим абрисом лица он тоже подходил «для дела» самым лучшим образом. Отец Зои умер еще два года назад, а недавно умерла и мать, так что и с этой стороны Илью Константиновича не могли подстерегать неожиданности. Оставалась жена и дочь, но девочка — ей не исполнилось еще и трех лет — вряд ли могла его помнить, а Зоя… Что ж, по всей вероятности, у Зои имелись веские причины согласиться на этот вариант, и деньги — как догадывался Караваев, не малые деньги — были здесь отнюдь не самым главным.

Расплатившись с таксистом, он немного погулял по центру Константинополя. Купил между делом в нескольких разных магазинах кое-что из белья и одежды. Переоделся в новое в большом, переполненном народом торговом центре. И наконец постригся в уютной парикмахерской в двух кварталах от Святой Софии, избавившись заодно и от порядком надоевшей ему за последние месяцы бороды. В шесть часов вечера, завершив преображение, Караваев наскоро пообедал в арабском ресторане и, снова взяв такси, помчался в Андрианополь, в аэропорт «Золотые Врата», где его уже, вероятно, заждались «его девочки». Рейс на Петров (с посадкой в Брно) отправлялся в 10 вечера, так что теперь ему действительно следовало поспешить.

Как и было условлено, «девочки» ждали его в кондитерской Арамяна. Вероника ела миндальное пирожное, запивая фирменным молочным коктейлем «малина со сливками», а Зоя, сидевшая к нему спиной, судя по всему, ограничилась одной лишь маленькой чашечкой кофе.

«Фигуру бережет», — подумал он, непроизвольно любуясь ее блестящими черными волосами, собранными в подобие короны так, что совершенно открывали белую высокую шею.

— А вот и я! — «радостно» сообщил Илья Константинович, подходя к их столику, и заулыбался, чтобы именно так, улыбкой, встретить взгляды двух совершенно незнакомых ему женщин: маленькой и большой.

Девочка отреагировала на его внезапное появление на редкость естественно. Мать, надо полагать, подготовила ее к встрече с «папой» заранее, так что Вероника не удивилась и не испугалась — такую возможность Илья Константинович не исключал и потому держал наготове плитку бельгийского молочного шоколада и дорогущую аргентинскую куклу «Шелли». Напротив, она явно обрадовалась и теперь с интересом рассматривала «папу». Но сосредоточиться на ребенке не получилось. Услышав его голос, обернулась и Зоя, и Илья почувствовал, что «плывет». И ведь он видел уже ее фотографии, в том числе и те, что «сделал» на пляжах Мальорки, и знал, что она красивая женщина, но тут не в красоте дело. Когда тебе за пятьдесят, красивой может показаться едва ли не любая молодая женщина. Однако есть ведь и нечто, лежащее по ту сторону логики и так называемых объективных фактов, нечто, что воспринимаешь не глазами и понимаешь не умом, а душой, сердцем или еще чем-то, что делает нас людьми.

«Глаза…»

Выражение глаз — растерянность, тоска, любопытство — их особый блеск и необычный разрез — совершенно незаметный на фотографиях, тень, пробежавшая по лицу, изгиб тонких бровей, движение губ…

«Черт знает, что такое!»

— Ох, Илья! — Неуверенно улыбнулась Зоя, при том и сама не подозревая, конечно, что тембр ее голоса совпадает с его, Ильи, внутренними, неосознанными ожиданиями настолько, что с ума можно сойти.. — Ты меня напугал.

«Напугал…»

Она встала из-за стола — ее улыбка обрела более уверенный характер — и шагнула навстречу.

— Прости. — Караваев придал своей улыбке оттенок извинения и раскаяния. — Совсем одичал…

Он обнял ее, почувствовал незаметное для окружающих напряжение ее тела, и, поцеловав, совершенно неожиданно для себя, ощутил, что делает что-то нехорошее, неправильное. Но что уж тут! Что бы он сейчас не ощущал, профессиональные рефлексы не подвели. И объятие, и поцелуй вышли ровно такими, какими должны были быть. Илья даже отметил мимоходом — той частью сознания, которая всегда была начеку вот уже тридцать с гаком лет подряд, — что женщина держится молодцом и роль свою играет пусть и не гениально, но вполне жизненно.

— Я очень скучала, — сказала она, отстраняясь. — И Вероничка тебя ждала…

По-русски Зоя говорила правильно и почти без акцента, но все-таки сразу можно было понять, что язык этот ей не родной. Но это Илья тоже отметил как бы мимоходом, точно так же как и то, что она ловко и вроде бы даже естественно переключила его внимание с себя на девочку.

«Нехорошо, — суммировал Илья Константинович свои первые впечатления минут десять спустя, когда они все вместе вышли из кондитерской и направились к стойке авиакомпании «Рось». — Она не должна была быть так хороша, но это уже не исправить…»

Влюбляться в эту совершенно чужую женщину в его планы не входило. Это было глупо и даже опасно, потому что через полгода — год они должны были расторгнуть неудачный, как к тому времени выяснится, брак и разойтись каждый своей дорогой. Контракт предусматривал именно такие сроки. Не меньше, но и не больше.

Малышка спала. Зоя тоже заснула, или скорее всего, просто делала вид, что спит. Илье захотелось вдруг посмотреть на нее, но делать этого не стоило. Если она не спит, а он был в этом уверен, то почувствует взгляд — женщины вообще очень чувствительны к такого рода вещам — а ему этого не хотелось. Поэтому он тоже закрыл глаза, но спать не стал, хотя и мог, если бы захотел. Как ни странно занялся он тем, чего, по мнению не только обывателей, но даже и профессионалов, люди его профессии и образа жизни никогда не делают. Однако или он сам являлся исключением из правила, или правило это, и не правило вовсе, а просто досужая выдумка… В общем, он — вспоминал, но и это, разумеется, всего лишь эвфемизм.

Как-то давно, лет уже, пожалуй, десять назад, в Марселе, в руки Илье Константиновичу попалась одна весьма любопытная книжка. Это были воспоминания какого-то германского разведчика-нелегала. Немец этот, а вернее, разумеется, француз — потому что эльзасцы, строго говоря, хоть и подданные императора Карла-Густава, но все же не немцы — оказался человеком наблюдательным и памятливым. Он написал, в общем-то, неплохую книгу, половина которой, впрочем, была, как и следовало ожидать, откровенной дезинформацией. Но Илью привлекли в ней не факты, касающиеся подковерной борьбы великих держав, и даже не описания технических аспектов работы нелегала, хотя там имелось несколько очень интересных мест, а рассуждения о психологической составляющей этой весьма специфической профессии. Среди прочего коснулся германский шпион и вопроса рефлексии, характерной почти для любого образованного и не лишенного фантазии человека. Тут-то и было заложено непреодолимое, казалось бы, противоречие. Разведчик, по идее, не должен рефлексировать, но человек с воображением — а какой, спрашивается, разведчик без воображения? — не рефлексировать не может. Парадокс.

Сам Илья Константинович полагал, что природу калечить не следует. И если таким уж уродился, что не может не думать о разных, прямого отношения к делу не имеющих вещах, то так тому и быть. К счастью, жить — и главное, выживать — это ему ничуть не мешало. Как-то он с этой особенностью своей психики справлялся, и, вроде бы — если судить по результатам — совсем не плохо. Он все еще был жив, а это, как ни крути, лучший критерий. Сам он, объяснял такое везение тем, что ему удавалось четко разделять свой внутренний мир и мир внешний. Богу богово, так сказать, а кесарю кесарево. Вот и сейчас, едва лишь узнал свое новое имя, как оно тут же и «вросло» в плоть и кровь, и он мог быть вполне уверен, что откликнется теперь на «Илью» в любой ситуации, хоть спьяну хоть со сна. И в бреду, и под пыткой будет этим самым Ильей, и «детектор правды» пройдет, как нечего делать. Но одновременно возвращение в свой давным-давно покинутый «Портсмут», реанимировало в его душе и тот пласт личной истории, что многие годы находился в полном и безоговорочном забвении. И теперь, в салоне пассажирского лайнера авиакомпании «Рось», державшего курс на Брно, он вспоминал свое прошлое. Но не то, где, сменив десятки, если не сотни имен, он многие годы являлся Карлом Аспидом, а то, в котором родители нарекли его Маркианом, а друзья перекрестили в Марка и в котором Марик Греч встретил однажды тоненькую темноглазую девушку, так похожую на Зою, что сердце сжималось от узнавания и тоска по несбывшемуся подкатывала к горлу. Но и то правда, что все это было так далеко, что и говорить, в сущности, не о чем. Да и вспоминать, честно говоря, тоже нечего, потому что ничего между ними тогда не случилось. Они познакомились зимой пятьдесят восьмого в Варшаве — хорунжий[6] Марк Греч и курсистка Стефания Зелинская — и что-то удивительно трогательное только-только начало возникать между ними и, возможно, созрело бы в конце концов, превратившись в настоящее сильное чувство, способное бросить яркий, как луч прожектора ПВО, свет на всю их дальнейшую жизнь, но в марте Греча срочно перебросили в Перемышль, а в апреле началась война.

«Не судьба». — Илья Константинович хотел было вызвать бортпроводницу и попросить ее принести коньяку, но вспомнил о «спящей» Зое и решил никого не тревожить.

«Спать!» — приказал он себе и почти сразу же заснул.

Вадим Борисович всегда просыпался сразу. Происходило это обычно за четверть часа до звонка будильника, и, в принципе, Реутов мог после этого заснуть снова. Если случался выходной, то так и поступал. Переворачивался на другой бок и спал дальше. Во все же остальные дни, Вадим сразу, не канителясь, вставал и, прихлопнув по пути, так и не успевшие подать голос часы, «опрометью» тащился на кухню. Там он зажигал газ под чайником и тогда только шел дальше, в уборную — отлить и в ванную — умыться и почистить зубы. Ни того, ни другого делать ему, положа руку на сердце, вовсе не хотелось, но привычка — вторая натура, не так ли? И ритуал — какой-никакой, а все-таки ритуал — должен был быть соблюден, причем не абы как, а именно так, как заведено, и никак иначе. Боже сохрани нас от перемен. Аминь!

Вернувшись после водных процедур обратно на кухню, Вадим быстро, почти автоматически — в несколько отточенных за годы и годы движений — засыпал в джезву молотый кофе и сахар, плеснул кипяток (чего, разумеется, делать категорически не следовало) и поставил медный, давно обгоревший и потерявший свой первоначальный цвет сосуд на газ. Естественно, это был паллиатив, но кофе нужен был ему сейчас позарез, и ждать столько времени, сколько положено, если варить по уму, то есть по всем правилам, Вадим просто не мог. Настроение, как и всегда по утрам, было поганое, в груди ощущалась скверная маята, а на сердце лежала смертная тоска. В таком состоянии правильнее всего было бы застрелиться или, скажем, — за неимением табельного оружия — повеситься. Однако подсознание утверждало, что надо продолжать жить, а опыт подтверждал, что все перемелется, вот только надо выпить горячего сладкого кофе и выкурить пару-другую папирос, и сразу полегчает. Или нет. Или да. Это уж, как получится. Но попробовать все-таки стоило.

Кроме кофе и никотина имелись в распоряжении Реутова и кое-какие другие доморощенные средства борьбы с ужасом ежедневного возвращения к жизни. К сожалению, из всего этого арсенала в данный момент доступны были только папиросы. Вадим выудил ощутимо дрожащими пальцами беломорину[7] из оставшейся с вечера на кухонном столе пачки, закурил, чувствуя, как горький табачный дым дерет сухое со сна горло, стоически дождался, пока закипит кофе, и, не теряя времени, вылил содержимое джезвы в граненый стакан. Понюхал, попробовал отпить, наперед зная, что ничего путного из этого не выйдет, выплюнул в захламленную грязной посудой раковину кофейную гущу, набившуюся в рот, и, мысленно застонав, перешел к столу. Следующий этап «борьбы с энтропией» заключался в том, чтобы открыть книжку, включить в розетку электробритву, навсегда поселившуюся по такому случаю на кухонном подоконнике, и все: можно было приступать к утреннему «моциону».

Брился Вадим вслепую. Так привык, да и не хотелось, честно говоря, видеть сейчас отражение собственного лица. В 6.30 утра ничего хорошего в зеркале Реутов увидеть не ожидал. Ожидал он, вернее, желал другого. Покоя. Кофе, папироса да мантра чужих строк перед глазами — вот, собственно, и все, что ему теперь было нужно. Ну может быть, еще привычное, как шум уличного движения за окном, негромкое жужжание бритвы и ощущение того, с какой натугой справляются ее вращающиеся лезвия с его, отросшей за вчерашний день и прошедшую ночь щетиной. Рутина, одним словом. Но поди, попробуй без нее выжить. Не очень-то разбежишься. «Плавали, знаем». А так… ну если так, то все, как говорится, в наших руках.

Впрочем, сегодня Реутову было особенно паскудно. Он даже читать не смог, что было для него не характерно. Обычно «мужские сказки» Локшина шли у него на ура. Лихие мужики, красивые — и где только такие водятся? — бабы, любовь-морковь под непрерывный треск пистолетов-пулеметов всех известных систем… Одним словом, красивая, не про нас писанная жизнь. Что еще нужно человеку, чтобы достойно встретить утро? Но не сегодня. Потому что вчера… Вчера, так уж случилось, Реутов умудрился дважды зайти в запретный лес своей юности, и ничего хорошего, как и следовало ожидать, из этого не вышло.

Привычная, как дождь и туман, пробка на Московской перспективе заставила Реутова свернуть в Ковенский переулок. Он думал, что через Литовскую слободу будет быстрее, но ошибся. На Витовта Великого коммунисты устроили демонстрацию, и городовые патрульной службы перенаправили движение по Двинской к Курляндскому вокзалу. А там, как и следовало ожидать, хватало и своих страстотерпцев, пытавшихся пробиться с утра пораньше к заводам на берегу залива. Так что Вадим вскоре пожалел и о том, что поддался искушению объегорить судьбу, и о том, что вообще выехал в такое неудобное время. Впрочем, на Забайкальской заметно полегчало, и он уже было встроил свой старенький «Нево» в оживившийся поток машин, когда увидел на тротуаре — всего, быть может, метрах в шести-семи от себя девушку в коротком светлом плаще. Ощущение было такое, словно Реутова огрел сковородкой по голове притаившийся за спиной тать-угонщик. Но не было угонщика. И причины так реагировать, казалось бы, не было тоже, и сам Вадим не сразу осознал, что же его так поразило в девушке, идущей по тротуару навстречу набирающей скорость машине. Но и времени соображать в запасе не оказалось. В следующее мгновение его грубо подрезал наглый, как бронеход, «Дончак» с тонированными стеклами, имевший, впрочем, ровно такие же основания никого не бояться, как и какой-нибудь бронированный транспорт или полицейский броневик. «Дончаки» были крупными и по-настоящему хорошими внедорожниками, и, хотя все еще уступали британским лендроверам, с голландскими доджами и аргентинскими джипами конкурировали вполне на равных, во всяком случае, в России, Орде или Китае. Но здесь на забитой машинами перспективе, Реутову было не до национальной гордости. На свое счастье, он резкое движение слева уловил и притормозил чуток, давая сукину сыну вклиниться в поток перед самым носом своей машины, и даже от едущих сзади умудрился не получить под зад, но девушку, как ни жаль, упустил. И ни припарковаться, чтобы догнать ее пешком, ни развернуться, он уже не мог. И даже в зеркале заднего вида не нашел. Ушла, пропала. Кисмет[8], черт бы его побрал.

Движение оживилось, набрало скорость, но более организованным от этого не стало, так что приходилось все время быть начеку. Меж тем и образ девушки, случайно увиденной всего пару мгновений назад, никак из головы не шел, и Реутов уже знал, почему. Великая, конечно, вещь подсознание, но без осознания все-таки не более чем источник головной боли. Тут Фройд[9] был прав, даже если в другом ошибался. И осознав, что же, на самом деле, произошло с ним на дороге, ни о чем другом, кроме этой вот незнакомки, думать Вадим уже не мог. Так что, день, можно сказать, не задался с самого начала.

Он не помнил, как добрался до университета. Ехал, как в тумане, всецело погруженный в свои мысли, а, если уж вовсе на чистоту, то и не в мысли даже, а скорее, в переживания. И то, что он ни в кого не врезался, не подставился сам и даже правил дорожного движения нигде не нарушил, было одним из тех маленьких чудес, какие в суете жизни мы редко замечаем и почти не умеем ценить. Не оценил и Вадим, «не просыпаясь», отбывавший следующие шесть часов в «присутствии». Вот вроде бы и делал все, что обязан, и лекцию третьекурсникам прочел, и с коллегами пообщался, и даже отчеты своих ассистентов просмотрел, но был ли он в это время с ними? Очень сомнительно, потому что, в сущности, был он от них в это время очень далеко, но долго продолжаться такое раздвоение личности не могло.

Сломался Реутов на своей докторантке Иршат Хусаиновой. Он вдруг отчетливо понял, что не может больше длить этот выматывающий душу «бег в мешке», и, извинившись перед ни в чем не повинной женщиной, сослался на головную боль и сбежал домой. Добравшись до своей квартиры — неухоженной и не убранной, но потому и уютной, во всяком случае, для него самого, — первым делом хватил полстакана армянской анисовой водки, оказавшейся по случаю в холодильнике, и, закурив очередную — какую-то там по счету — папиросу, принялся искать на антресолях коробку со старыми фотографиями. Искать пришлось долго — эту коробку он не открывал уже лет двадцать, но охота, как говорится, пуще неволи. В конце концов два раза едва не загремев с табуретки, поставленной на стул и заменившей ему, таким образом, стремянку, нашел, разумеется. Спустил коробку на пол и вдруг понял, что не может ее открыть. Пришлось снова идти на кухню, варить кофе — на этот раз по всем правилам, открывать находившийся в стратегических запасах валашский коньяк (подарок одного хитрого деятеля из Кишинева, чью книжку через «не хочу» Реутову пришлось рецензировать в прошлом году) и только как следует подготовившись, возвратился к исходной точке.

Поставив стакан с коньяком слева от коробки, а кофе — справа, предварительно отпив по чуть-чуть того и другого, он сел прямо на пол, закурил и только после этого открыл свой персональный «ящик Пандоры». Альбом университетских фотографий нашелся сразу. И Варю Петровскую Вадим обнаружил без труда. Снимок, о котором он все время думал, оказался уже на четвертой странице. Мутная цветная съемка, характерная для тех лет, однако лица были хорошо различимы и узнаваемы с первого взгляда. Варя, Эдик Сарьян, Булан Леви, Даша Капнист, и он, Вадик Реутов, собственной персоной. Пятьдесят восьмой год, четвертый курс, а кто их тогда фотографировал, память не сохранила. Да и не суть важно. Важно совсем другое. Реутов вынул фотографию из пазов и внимательно вгляделся в лицо Вари. Сомнений не было, девушка, встреченная им сегодня по дороге в университет, была похожа на Варю Петровскую так, как если бы та сама, лишь немного изменив прическу и сменив одежду по нынешней моде, чудом перенеслась из далекого пятьдесят восьмого и не менее далекого Итиля сюда и сейчас, в Петров девяносто первого.

«Бывает ли такое сходство? — спросил себя Реутов, продолжая держать фотографию перед глазами, и сам же себе ответил: — Бывает, вероятно, только…»

Теоретически такое вполне возможно. Похожих людей, на самом деле, гораздо больше, чем может показаться. Но дело здесь было не во внешнем сходстве, вот что главное, а в общем впечатлении, что все-таки, как ни крути, всегда остается индивидуальным и, следовательно, уникальным. А по впечатлению это была именно Варя.

«Сука!» Вадим в раздражении отбросил фотографию в сторону и, цапнув не глядя, стакан с коньяком, осушил чуть не одним глотком. Коньяк ушел влет, не оставив по себе ни вкуса, ни памяти и даже не потревожив, кажется, слизистую глотки.

И тут же, как будто этого момента только и дожидался, зазвонил телефон.

«Вот же… — Реутов встал с пола, сделал шаг по направлению к телефону и остановился. — А если меня нету дома?»

Но телефон учитывать это предположение не желал. Он звонил.

— Да! — раздраженно бросил в трубку Вадим, сломленный упорством неизвестного абонента.

— Вадик! — сказала трубка удивленно. — Я тебя что, с горшка снял?

— Хуже, — смирившись с неизбежным, ответил Реутов.

— Хуже? Видишь ли, Вадик, у меня тут жена, дети, так что эту тему я с тобой сейчас обсуждать не буду. Извинись там перед ней за меня, и скажи, что я не по злобе, а по стечению обстоятельств.

— Я один! — Почти зло бросил Реутов, с запозданием сообразив, что Василий всего лишь изволит шутить.

«Остряк, понимаешь!»

— Вот и славно, — враз повеселев, сказал Новгородцев. — В семь вечера у нас.

— А что случилось? — Удивился Реутов. — Сегодня вроде бы не выходной и не праздник.

— Сюрприз, — радостно сообщил Василий.

— Значит, не скажешь…

— Не скажу, а то какой же будет сюрприз? Ну сам посуди. Ты приходи и постарайся не опаздывать, а там и сюрприз объяснится. Одно скажу, не пожалеешь!

— Ладно, — согласился Реутов. Он вдруг решил, что это очень удачно, что Василий ему сейчас позвонил. Что бы Новгородцев со своей неугомонной супругой Лялей не напридумывал, пойти к ним — будет всяко лучше, чем сидеть дома и маяться дурью, наливаясь в одиночестве коньяком и переживая по новой и на новый лад давно отгремевшие страсти.

«Было, — сказал он себе, кладя трубку на место. — Было и прошло. Быльем поросло и актуальность потеряло. А Варьке сейчас пятьдесят три и выглядит она… на пятьдесят три!»

Но это он, разумеется, лукавил. Перед самим собой чего уж притворяться? Не потеряли дела давно минувших дней своей актуальности. И не потому, что такова была сила той давней любви — хотя и это со счетов сбрасывать не следовало — а потому, что не сложилась у Реутова своя собственная личная жизнь, и напоминание об этом пришло не в самое подходящее время, когда и так жил он уже из последних, кажется, сил. Поэтому ничто и не помогало ему сейчас избавиться от этого наваждения — ни алкоголь, ни трезвая, как ни странно, мысль, что нынешняя Варя Как-То-Там-Ее-В-Замужестве на себя прежнюю давно уже не похожа ни внешне, ни внутренне. А девушка, которую видел сегодня Реутов, по здравом размышлении, не могла быть даже ее дочерью, потому что Варя — и куда делась вся их любовь? — вышла замуж на второй год войны, и, значит, дочери ее должно быть сейчас уже под тридцать. Просто похожая девушка, просто такое настроение, просто…

«Мудак! — констатировал Вадим, наливая себе еще коньяка. — Институтка, пся крев, а не мужик! Развел тургеневщину понимаешь…»

На самом деле, как дипломированный психолог он этот феномен прекрасно знал, но знание это было чисто теоретическое, а потому абсолютно бесполезное в нынешних его обстоятельствах. И метод рационализации оказался пугающе беспомощен перед лицом разразившегося с опозданием почти на десять лет — и очень типичного для начинающих стареть мужчин — кризиса.

«Увы мне», — признал Реутов и, подняв с пола заветную коробку, перешел за стол.

До половины седьмого Вадим успел приговорить больше чем полбутылки коньяка, не закусывая и совершенно не испытывая в закуске никакой необходимости. Сидел за столом, пил понемногу, курил и рассматривал старые фотографии. Начав с университетских, перешел затем к школьным и детским, не чувствуя при этом, что удивительно, никакой ностальгии и не испытывая ни малейших сантиментов. Было. Факт. И что с того? А после детских своих и семейных фотографий, открыл наконец конверт из плотной серой бумаги и извлек на свет — чего не делал, кажется, никогда вообще — те немногие черно-белые снимки, что посылал родителям с фронта. Но и они никаких особых эмоций у Реутова не вызвали, заставив, однако, задуматься над тем, чего же он так долго боялся? Война и все, что с ней было связано, удивительным образом погрузилось в туман равнодушного забвения. Это Вадима тоже удивило, потому что только сейчас — по случаю — он смог этот факт обнаружить и оценить. Судя по тому немногому, что Реутов слышал от коллег, занимавшихся исследованием посттравматического синдрома, военные воспоминания — а вспомнить Вадиму, как он сейчас отчетливо видел, было что — должны были его тревожить все эти годы, и не как-нибудь, а серьезно. Должны были и как будто тревожили, ведь не зря же он не ездил на встречи ветеранов и не поддерживал никаких контактов с однополчанами? И снимки эти вот ни разу не доставал. Однако, оглядываясь назад, он должен был признать, что слово «тревожить» отнюдь не определяло его отношения к той войне. Скорее это было забвение.

«Вытеснение?» — спросил он себя.

Возможно. И в клиническую картину в общем-то, вполне укладывается. Не всем же психовать и просыпаться среди ночи в холодном поту от привидевшихся давних уже ужасов?

И все же это объяснение его не устроило. Не вытанцовывалось забвение, и все тут. Ведь даже теперь, когда он держал в руках живые свидетельства той бойни, в которой — вопреки всему — все-таки уцелел, ничто не шелохнулось в душе и не заставило сердце сжаться в болезненном спазме. Напротив, как выяснилось, война — во всяком случае, в эмоциональном плане — оказалась для него вполне нейтральной темой. Да и фактология ее, что уж совсем удивительно, за прошедшие годы превратилась в сухой перечень дат и географических названий, притом как бы напечатанный на старой изношенной машинке. Через вытертую ленту. На плохой газетной бумаге. Прочесть можно, если, разумеется, очень постараться, но никакого ясного впечатления прочитанное не оставляет. А вот Варя Петровская, напротив, стояла перед глазами, как живая, и не как-нибудь, а именно так, как запомнил в один из летних вечеров на волжском берегу. Высокая, загорелая, в обтягивающем стройную фигуру черном закрытом купальнике… Воспоминание было настолько ярким, что Вадима неожиданно охватило вполне понятное для еще не старого, да и выпившего к тому же мужчины желание. Но в том-то и дело, что — по ощущениям — желание это было не сегодняшнее, принадлежащее пятидесятилетнему Реутову, а то самое, сумасшедшее, которое не давало ему покоя ни днем, ни ночью тогда, тридцать лет назад.

«Вот ты и попался, — сказал он себе не без злорадства, залпом допивая остатки коньяка в стакане. — Трахнул бы тогда девушку и не маялся бы сейчас дурью».

Старинные настенные часы в корпусе из красного дерева, купленные им как-то «по случаю» на блошином рынке на Боровой, пробили половину седьмого, и Вадим наконец очнулся от своих то ли мыслей, то ли грез и нехотя поплелся в ванную. Время поджимало, и следовало привести себя в порядок. Во всяком случае, в некое подобие порядка.

Наскоро ополоснув лицо холодной водой и бросив быстрый взгляд в зеркало над раковиной, Вадим пришел к выводу, что напрягаться не стоит. Василий и обычная их компания «купят» его и таким. Он только причесался, да, пройдя в спальню, сменил рубашку. Постояв с минуту перед дверью на лестницу, Реутов решил, что пьян он в меру и рулить сможет — лишь бы какой-нибудь городовой не прицепился, но это навряд ли — и, набросив в соответствии с этим своим решением старую кожаную куртку (погода заметно испортилась), не торопясь вышел из дома и залез в припаркованную прямо около парадного машину. Ехать было не далеко. По Кузнецовской улице до Московской перспективы, затем по ней, но тоже «рукой подать», свернуть на Благодатную, а там уже совсем ничего до Свейской. В хорошую погоду и под настроение вполне можно было и пешком за полчаса дойти, особенно если срезать дорогу и пойти через парк Победы.

— О! — сказал Василий, открывая дверь. — Профессор! Ты опоздал на десять минут.

— И варвары разрушили Рим, — усмехнулся в ответ Реутов.

— И Рим, и Саркел, — хмыкнул Василий, пропуская его в просторную прихожую. — И Москву проклятые пожгли. Проходи, будем плакать.

Вадим снял куртку, чуть влажную от дождевых капель, и прошел вслед за хозяином в гостиную, откуда слышались оживленные — на эмоциях — голоса. Вошел — разговор сразу же смолк — и встал столбом, надеясь только, что лицо его («Погань какая! Даже не побрился») не выразило тех чувств, что охватили его, когда с дивана, стоявшего прямо напротив двери, навстречу ему поднялся Давид.

Гимназию Реутов закончил в пятьдесят четвертом. И с тех пор, кроме Василия и Ирки Каримовой, которых судьба тоже забросила в Петров, никого из одноклассников не встречал. Стало быть, Давида он не видел почти сорок лет, но, что характерно, узнал сразу. Как вошел в гостиную («залу», как предпочитал называть ее Вася), увидел, так и узнал, ни на мгновение не усомнившись, что перед ним именно Давид. Они ведь были друзьями едва ли не с пеленок. Жили в соседних домах, дружили семьями… И в гимназию поступили вместе, в нарушение правил тогдашнего Минпроса, пятилетками, так что отстаивать свои права — где головой, а где и кулаками — им тоже пришлось вместе. А потом (сразу после окончания гимназии) отец Вадима получил должность в Итиле, и Реутов поступил в Хазарский университет, а Давид остался в Саркеле, а затем — по слухам — и вовсе уехал со всей семьей в Аргентину. И, как говорится, с концами, потому что еще через два года Россия и Аргентина оказались по разные стороны фронта. Гораль[10].

— Здравствуй, Вадик! — Давид Казареев, кажется, за прошедшие годы ничуть не изменился. Ну то есть, «повзрослел», конечно, забурел, что называется, но, по сути, не то, что стариком — «Ладно, какие наши годы! Не старики еще» — но и на свои законные пятьдесят два совершенно не выглядел. Невысокий, поджарый и, по всем признакам, крепкий и даже сильный, он смотрелся просто великолепно и одет был тоже, как говорится, с иголочки. Денди, пся крев!

— Привет, Давид! — ответил Реутов, раздвигая губы в технической улыбке и делая шаг навстречу. — Сколько лет, сколько зим! Действительно сюрприз!

Сказать по чести, ему было отнюдь не весело, но Реутов еще не знал, что это только цветочки. По-настоящему паршиво ему стало, когда рядом с сердечно улыбающимся Давидом материализовалась высокая — даже без шпилек, наверняка, на полголовы выше Казареева — ухоженная заморская дива максимум лет двадцати пяти от роду, оказавшаяся ко всему прочему не дочерью, как Вадим было подумал, а женой Давида.

«Вот ведь…» — Реутов вдруг со всей ясностью увидел себя глазами этой красивой блондинки: помятый, небритый и сильно выпивший мужик за пятьдесят. Типичный неудачник… А то, что он доктор и профессор, особого значения в данном случае не имело. Достаточно взглянуть на бриллианты, которые с характерной небрежностью богатых людей носила Лилиан Казареева, чтобы догадаться, что принадлежит она, как и ее муж, к той самой прослойке, что в Аргентине величают на английский лад High society, а в России, соответственно, высшим обществом.

— Вадим, — представился Вадим, принимая протянутую ему изящную руку.

— Лилиан, — высоким, чуть более звонким, чем надо голосом произнесла в ответ женщина и улыбнулась.

— Извини, Вадик, но по-русски Лили не разумеет, — усмехнулся Давид, разводя руками.

— Ну по-английски-то она говорить умеет? — почти зло спросил Вадим, переходя на «язык врага». — Впрочем, я, как ты, может быть, помнишь, могу и по-франкски.

Кофеин, глюкоза и никотин — его малый, так сказать, джентльменский набор, но ничего лучше Реутов пока не придумал. Не антидеприсанты же, в самом деле, жрать?

«Не дождетесь!» — Хотя, если подумать, и это тоже не было выходом из положения. И утешать себя мыслью, что это все-таки не таблетки — глупо. Еще лет пять назад хватало одной маленькой чашечки кофе, да и тот был не так чтоб уж очень крепок. И первую утреннюю папиросу Реутов обычно закуривал, уже выходя из квартиры. А теперь вот целый кофейник, и заварен кофе так, что еще немного и будет гореть, как спирт, или взрываться, как динамит. А помогает слабо. Вот в чем дело.

Мысль о спирте оказалась, однако, очень кстати. Вадим отбросил книгу, которую так и не начал читать, и, выключив бритву, пошел в гостиную. Коньяка в бутылке оставалось еще достаточно, и, плеснув себе во вчерашний стакан на треть, он залпом — не смакуя — проглотил чудный, по всем признакам, но так и не распробованный напиток и только после этого почувствовал какое-никакое, но облегчение.

«Алкоголик», — почти равнодушно констатировал он, но факт тот, что ему заметно полегчало. Теперь можно было и добриться. Добриться, допить кофе, выкурить еще одну папиросу и найти наконец в себе силы, чтобы жить дальше.

«Вопрос, зачем?»

Реутов провел пальцами по лицу, проверяя качество сегодняшнего бритья, и решил, что вполне. Чувствовал он себя теперь гораздо лучше, так что можно было бы и «в присутствие» отправиться. Однако, взвесив все pro et contra[11], он решил в университет сегодня не ехать.

«Хрен с ним, с университетом», — с привычной для своих внутренних монологов грубостью подумал Реутов и, всполоснув «турку» под краном, начал колдовать над новой порцией кофе, которую варил уже никуда не торопясь, то есть, по всем правилам.

Решение не ехать в университет далось ему тем более легко, что никакой формальной необходимости в этом не было. Свои курсы он на этой неделе уже отчитал, и встреч каких-нибудь, особенно важных, на сегодня назначено не было, так что Реутов, и в самом деле, мог без особого ущерба для дела и собственной репутации в университет не ходить.

«Один день вполне могут обойтись и без меня. Им же лучше».

«И мне тоже».

Вчерашний день совершенно выбил его из колеи. Вот совершенно. И дело даже не в том, что сломан оказался привычный, как борозда для старого слепого мерина, распорядок жизни, а в том, что вчерашние нежданные встречи со всей жестокой очевидностью поставили перед ним те самые «проклятые» вопросы, которых Реутов старательно избегал уже много лет подряд. Избегал, обходил, уходил от них, старался не замечать и уж тем более не формулировать, потому что интуитивно чувствовал заключенную в них опасность. Для своего рассудка, для своей потрепанной души опасность, поскольку, сформулируй он эти вопросы, пришлось бы, пожалуй, и отвечать. Однако относительно ответов существовала высокая вероятность, что они не будут, скажем так, комплиментарны. Это если мягко выразиться, используя любимые русской интеллигенцией эвфемизмы. А если не стесняясь в выражениях? По-мужски, так сказать?

Реутов заставил себя залезть под душ и с мазохистским остервенением, неожиданно поднявшимся в душе, включил холодную воду. И черт его знает, может быть, коньяк и кофе наконец сработали, а может быть, и впрямь ледяная вода посодействовала, но когда, выйдя из ванной, он допивал на кухне кофе, на сердце было уже гораздо покойнее. Вадим даже смог вполне насладиться вкусом и ароматом по уму сваренного кофе и еще толику валашского коньяка себе позволил, но тоже скорее уже из любви к искусству, чем из-за тупой потребности в алкоголе. И уж коли жизнь снова наладилась, то и вместо привычного беломора Вадим закурил одесские «Сальве», блок которых вместе с коньяком вручил ему «обязанный по гроб жизни» профессор Ляшко. Реутов и сам теперь не мог сказать, почему написал тогда на книгу Ляшко положительный отзыв, но факт — написал. А книга эта — «История психологии в ХХ столетии» — была, если честно, более чем средняя, и цена ей — вот уж точно! — две бутылки коньяка да блок одесских папирос. «Стоящая» одним словом книга.

В конце концов Реутов пошел на компромисс. В университет он действительно не поехал, но и дома, по здравом размышлении, тоже не остался. Решил, что просто спятит. Идея «никуда не выходить» и, значит, продолжать ковыряться в себе, как какой-нибудь юноша Вертер, явно была не из лучших. Так что, одевшись «а-ля либеральный интеллигент» — джинсы из Новой Голландии, рязанская косоворотка и ордынские кожаная куртка и башмаки — Вадим отправился в психоневрологический институт. Впрочем, не сразу. Хватил еще пятьдесят грамм на посошок и уже затем, махнув рукой на дорожную службу в лице в конец озверевших в последнее время городовых генерал-майора Некрасова, влез в свой «Нево» и погнал через весь город (от заставы Московской за заставу Невскую) в Стеклянный городок[12], в тридевятое царство покойного Владимира Михайловича Бехтерева. По счастью, бог миловал. Он, бог, как издревле повелось на Руси, жаловал пьяных да убогих, так что Реутов без приключений достиг «психушки» и, припарковавшись, как барин, во дворе у второго корпуса, уже под проливным дождем, опрометью бросился в подвал, где, собственно, и располагалась последние три года его собственная лаборатория.

— Всем привет! — «Весело» крикнул Вадим, входя в свой «подвал». — Как дела?

Ответом ему был недоуменный взгляд трех пар глаз.

Шварц как сидел в своем кресле, уложив длинные тощие ноги в грязных кедах на простыни статистических распечаток, покрывавших все свободное от вычислителя пространство его немаленького стола, так и остался сидеть. Только изогнул свои густые черные брови в немом вопросе, но вслух ничего не сказал. А вот лаборантки — немолодая уже, степенная и обычно сдержанная Мила и молодая, но вечно сующая свой курносый конопатый нос во все дела лаборатории Даша — промолчать не могли.

— Случилось что? — с тревогой в голосе спросила Милана Голованова.

— А вы, Вадим Борисович, почему не на конференции? — озадаченно нахмурила лобик Даша. — Там же ведь…

«Вот это фокус!» — Реутов вдруг осознал, что совершенно забыл про конференцию, которая начала свою работу в актовом зале института как раз сегодня.

«Похоже, германец[13] пожаловал…» — оторопело подумал он и сразу же взглянул на часы.

Было уже почти без четверти одиннадцать и, следовательно, он пропустил не только открытие конференции, что неприятно, но не смертельно (в крайнем случае, академик Башкирцев замечание сделает, только и всего), но и почти всю пленарную лекцию профессора Киршнера из Виленского университета. А вот это уже беда, так беда. Эраст Соломонович, которого Вадим, в принципе, уважал и ценил, как крайне добросовестного ученого старой школы, должен был говорить о новейших исследованиях роли Таламуса[14] в организации высших психических функций. А значит, не мог не коснуться и собственной работы Реутова, что вот уже шесть месяцев «томилась» на рецензировании в редактируемом Киршнером журнале «Вопросы электрофизиологии высшей нервной деятельности». И получалось — во всяком случае, именно так должны были решить осведомленные лица — что Вадим просто струсил, не придя на лекцию, где его должны были примерно высечь в назидание, так сказать, «всем прочим авантюристам от науки».

«Срам-то какой!»

— Забыл, — как бы извиняясь сразу перед всеми, включая сюда и профессора Киршнера, сказал Реутов и, швырнув в угол свой портфель и ничего более к этому не добавив, повернулся и побежал.

До актового зала он добежал за рекордные десять минут и, пройдя через боковую дверь, тихонько пристроился на чудом оказавшемся прямо перед ним свободном месте с краю седьмого ряда, пытаясь одновременно отдышаться и понять, где в данный момент находится стоящий на трибуне Киршнер. К сожалению, — как говорится, если не везет, то уж до конца — тихо объявиться не получилось. Старое деревянное кресло под Вадимом явственно скрипнуло именно в тот момент, когда в зале повисла тишина. Киршнер оторвал взгляд от записей, лежавших перед ним на пюпитре, строго — из-под взлохмаченных седых бровей — посмотрел туда, откуда пришел посторонний звук, и неожиданно кивнул, как бы подтверждая факт прибытия Реутова.

— А вот, собственно, и он, — ворчливо сказал Киршнер, кивая еще раз, но уже определенно в сторону Реутова. — Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Не так ли?

В ответ на эти слова по залу прошла волна неприятного шевеления и скрипа, когда все многочисленные участники конференции, как по команде, повернули головы в указанную профессором сторону то есть, как раз к Реутову, и его, как набедокурившего и попавшегося на шкоде первоклассника, пробил холодный пот. Стыдно, но делать нечего — сам виноват — выдавив из себя, какую-то, вполне кислую, как неспелое яблоко, улыбку, он уважительно поклонился с места смотревшим на него с подиума докладчику и членам президиума. Однако то, что произошло в следующую секунду, повергло Вадима в состояние настоящего шока.

Эраст Соломонович улыбнулся Реутову самой, что ни на есть, доброй улыбкой и, подняв перед собой худые стариковские руки с темными запястьями, торчащими из белоснежных накрахмаленных манжет, начал вдруг хлопать в ладоши. Почти сразу же за столом президиума встал и тоже начал хлопать академик Башкирцев, а в следующее мгновение аплодировал уже весь зал. И выходило, что аплодисменты эти по какой-то совершенно неведомой Реутову причине предназначались именно ему, потому что все лица аплодирующих к нему как раз и обращены. Шум поднялся неимоверный, множество людей вставали, оборачивались в его сторону и хлопали. Стучали откидываемые назад деревянные сидения, двигались приставные стулья, свистела и кричала с задних рядов институтская молодежь, — ей дай только повод выпустить пар. В общем, не научное собрание, а вертеп порока какой-то, встречающий «бурными и продолжительными аплодисментами», как изволят выражаться газетчики, очередных кумиров публики, каких-нибудь «Гусляров» или «Морян».

«Это конец!» — решил Вадим, но деваться ему, в сущности, было некуда, и он тоже встал и, отступив на шаг в сторону двери, стал вместе со всеми остальными хлопать в ладоши, сам, впрочем, не слишком понимая, кому или чему он, собственно, аплодирует.

Пытка эта неведением, сопровождающим чувство запредельной неловкости, продолжалась минуты две, но, в конце концов, была прервана председательствующим — директором института Башкирцевым. Оставив в покое бесполезный в такой ситуации председательский колокольчик, академик снял со штатива микрофон и звучным своим басом поставил точку, враз прекратив шум в зале.

— Вадим Борисович, — сказал он строго, улыбаясь при этом, впрочем, вполне добродушно. — Вы, судя по всему, пробежали под дождем километров десять. Устали, поди… Но все-таки не обессудьте, голубчик, хотелось бы и вас послушать. Так что извольте, коллега, подняться на сцену.

А вот это уже был совершенно немыслимый оборот. Программа конференции предусматривала выступление Реутова — теперь он вспомнил это совершенно точно, недоумевая, однако, как смог об этом забыть, — лишь на завтрашнем пленарном заседании, а что хотели услышать от него сегодня, то есть конкретно сейчас, он совершенно не представлял. Но факт, что, судя по реакции зала, не только академик Башкирцев, так неожиданно пригласивший его подняться на трибуну и смотревший теперь на Вадима с каким-то особым, совершенно не понятным тому, выражением, но и все остальные ожидали от него чего-то, о чем Реутов — хоть убей — догадаться никак не мог.

«Черт знает что! — оторопело думал Вадим, уже поднявшись на подиум и с полным и окончательным недоумением ощущая на себе заинтересованные взгляды множества знакомых и незнакомых людей. — Черт знает…»

И в этот момент он встретился взглядом с сидевшим во втором ряду и, разумеется, в центре Колгановым. В серых жестоких глазах профессора Колганова пылала такая лютая ненависть, что в пору испугаться, однако, оценив накал страстей, Реутов, напротив, неожиданно для себя успокоился. Если его злейший недоброжелатель так взбешен, значит, все в порядке. Ни Голгофы, ни Каноссы[15] не ожидается, иначе в глазах Виктора Анатольевича Вадим увидел бы удовлетворение, если не счастье.

— Я, видите ли, опоздал, — улыбнулся Вадим, продолжая глядеть в глаза Колганова. — Сами понимаете, от Московской заставы да еще под дождем… — И он демонстративно провел ладонью по все еще мокрым волосам.

Как ни странно незамысловатая эта шутка, к тому же вторичная, вызвала в зале вполне доброжелательную волну хохота.

— Тем не менее, я здесь, — сказал Реутов, когда отзвучал смех. — И положа руку на сердце, нахожусь в полном и окончательном недоумении, так как к великому сожалению на доклад Эраста Соломоновича опоздал и поэтому совершенно не представляю, о чем, собственно, я должен теперь говорить.

Он развел руками и, повернувшись к уступившему ему место на трибуне, но все еще стоявшему на подиуме Киршнеру, виновато улыбнулся. К удивлению Реутова старый заслуженный профессор обижаться на него, должно быть, и не думал.

— Не страшно, Вадим Борисович, — сказал Киршнер, улыбаясь в ответ. — В целом, содержание моей лекции вам должно быть хорошо известно, а то новое, о чем вы, судя по вашему недоумению, еще не знаете, я с удовольствием повторю специально для вас. Ваше исследование корково-подкорковых взаимодействий, весьма спорное, должен отметить, как с методологической, так и с теоретической точки зрения, буквально на днях подтверждено двумя независимыми группами исследователей: группой Ноймана из Карлова университета[16] и группой Викторова и Спольского из Ново-Архангельского института медицинской физиологии и генетики. Безусловно, приоритет открытия, уважаемый Вадим Борисович, остается, за вами. В связи с чем президиум Гиперборейской академии[17] счел возможным, еще до официальной публикации вашей статьи, а она появится в шестой книжке нашего журнала за этот год, ходатайствовать перед Ламарковским комитетом о присуждении вам, Вадим Борисович, премии 1992 года первой категории[18]…

При этих словах Киршнера зал снова взорвался аплодисментами, а у Реутова не по детски сжало грудь.

«Ламарковская…. Господи!»

Но это было еще не все. Позволив залу немного «побушевать», наблюдая за ажитацией научной общественности с доброй улыбкой старого учителя, Киршнер поднял руку, попросив тишины, и продолжил в почти моментально наступившей тишине:

— Премия, как вы, Вадим Борисович, вероятно, знаете, присуждается в декабре, но отбор претендентов должен быть завершен не позднее месяца апреля соответствующего календарного года, так что времени до окончательного решения еще много. Однако, учитывая единодушное мнение по данному вопросу, высказанное сектором физиологии нашей Академии Наук и Гумбольтовской Академией в Берлине, полагаю, что премию за 1992 год получите именно вы.

К сожалению, ему не дали и пяти минут, чтобы обдумать случившееся; ощутить вкус победы, которой он совершенно не ожидал, потому что к ней и не стремился, полагая свою работу пусть и интересным, но вполне рядовым исследованием; осознать, что случившееся не сон, не пьяный бред и не случайная ошибка, а нечто гораздо большее или, вернее, совершенно иное, никогда Реутовым неизведанное, не предуганное и уж точно не загаданное. Однако времени на все это — а это, несомненно, являлось сложным и трудоемким умственным действием — не оказалось. Пленарное заседание завершилось, и Вадим очутился в водовороте людских страстей, ведь, как ни крути и что не говори, ученые те же самые люди, только род занятий у них несколько иной, нежели у всех остальных. Ему пожимали руку, обнимали, целовали и хлопали по плечу. Его рассматривали, как невидаль заморскую. Его обхаживали — ну как без этого, ведь Реутов нежданно-негаданно оказался «невестой с приданным». Его принимали «в свой круг» те, кто еще накануне едва с ним здоровался, его «играли», как играет короля свита, с той только разницей, что король, что называется, рожден для своей непростой роли, а Вадим попал в эту ситуацию, как кур в ощип. Его крутило, как щепку в водовороте, и бросало, как утлое суденышко в бурю. Во всяком случае, именно так он себя сейчас чувствовал. А чувствовал он себя, прямо сказать, паршиво, даже, несмотря на то, что нежданные и невероятные дары сыпались на него, как из рога изобилия.

Трудно поверить, какие вопросы, оказывается, можно решать, находясь внутри броуновского движения, в котором находилась толпа, заполнившая просторное фойе перед конференц-залом. Во всяком случае, Реутов до сегодняшнего дня о таком даже не подозревал. Однако все когда-нибудь случается впервые. И вот уже профессор Загорецкий — крупный солидный мужчина, более похожий на купца первой гильдии, коим он на самом деле и являлся, чем на ученого, каковым он быть, по большому счету, перестал еще лет двадцать назад — обняв Вадима за плечи, в нескольких коротких фразах, произнесенных с добродушной улыбкой, но вполголоса, сообщил, что общественный фонд Объединенного Казачьего Банка готов финансировать работу Реутова. Причем именно так, не рассмотреть возможность финансирования, а финансировать дальнейшие исследования, предоставив лаборатории специальную стипендию в три миллиона рублей в виде одноразового вложения и по миллиону тех же золотых рублей в год на протяжении следующих пяти лет. Что это означало для него самого и его работы, Вадим понял даже в том полуобморочном состоянии, в котором находился. Его лаборатория — старое разваливающееся оборудование, собранное на живую нитку в двух больших подвальных помещениях второго корпуса, и три с половиной души сотрудников — получала теперь перспективу в ближайшие месяц-два превратиться в Лабораторию (именно так, с большой буквы) мирового уровня.

По идее, все это должно было вскружить голову похлеще, чем бутылка шампанского, выпитого на голодный желудок, по-гусарски или в его случае, лучше сказать, по-казачьи, то есть залпом, как стакан воды. Но вот беда, слава, внезапно обрушившаяся на Реутова, не пьянила, как не вызывает — «Возможно» — никаких чувств и уж тем более страсти писаная красавица, сама предложившая себя в жены тому, кто ее никогда не хотел и не желал. Через четверть часа этого мучительного бреда Реутов исхитрился-таки вырваться из людского водоворота, заскочил в туалет, и сразу же, не отвлекаясь на пустяки, заперся в свободной кабинке. Голова была тяжелая, и мысли в ней, что характерно, не метались, как следовало бы ожидать, а едва шевелились, медленные и неловкие, и вязли, как мухи в паутине, в каком-то тягостном отупении, внезапно охватившем Вадима. А вот сердце, напротив, металось в груди, как попавший в силки зверь, силясь вырваться из клетки ребер и пуститься в бега.

Закрыв за собой дверь, Реутов несколько раз с силой провел ладонями по лицу и сделал пару-другую глубоких и резких вдохов и выдохов. Затем опустил крышку стульчака и, сев на нее, достал из кармана пачку папирос. Вообще-то курить в уборных института категорически не рекомендовалось, но ему сейчас было не до соблюдения правил. Вадим закурил и, сделав первую глубокую затяжку, попытался привести свои мысли в порядок. Собственно мыслей в голове, на данный момент, оказалось всего две. «Вот это да!» — радовалась «детская», склонная к экзальтации часть его сознания, обычно пребывающая в небрежении и даже в загоне, но теперь, благодаря почти фантастическому стечению обстоятельств, объявившаяся во всей своей красе. Зато другая — трезвая и вечно хмурая сторона его внутреннего Я — задавала вполне типичный для нее, но от того не теряющий злободневности вопрос: «Что теперь со всем этим делать?»

Хорошо, конечно, плясать «гопака» или отбивать «чечетку» с воплями типа «Ай да, Пушкин, ай да, сукин сын!» и «Пусть умрут завистники!», но потом наступает «потом», в котором приходится жить. Славе и успеху надо уметь соответствовать.

«Мочь», — поправил он себя.

«А я смогу?» Вопрос был правильный, потому что честный. До такой низости, как врать самому себе, Реутов при всех своих недостатках еще не дошел. И он совершенно не был уверен, что потянет свалившийся на него — без всякой на то надобности — груз, который неминуемо придется на себя принять, как обязательное приложение к новой лаборатории. Он и так-то еле влачил свое не слишком радостное существование, с великим трудом и скрипом зубовным заставляя себя крутить колесо ежедневной рутины. А Лаборатория с большой буквы и связанные с ней заботы и ожидания большого числа людей — это, прежде всего, огромный ежедневный труд, и труд этот был теперь обеспечен Реутову на ближайшие пять-шесть лет.

«Зато будет чем козырнуть перед Давидом», — неожиданно подумал он, вспомнив, что обещал встретиться со старым другом сегодня вечером в ресторане «Тройка».

«Идиот!»

Идиот и есть! Не хватало еще начать распускать перед Давидом хвост, тем более, что материи эти — отнюдь не полученная еще Ламарковская премия или на словах обещанная стипендия Казачьего банка — должны быть тому глубоко безразличны. Давид жил в совершенно другом мире, в той же степени непонятном Вадиму, крайне смутно представлявшему себе, каким образом осуществляются инвестиционные программы, как и академический мир, со всеми его сложностями и разностями был невнятен Казарееву. Однако воспоминание о назначенной на вечер встрече пришлось как нельзя вовремя и, можно сказать, к месту, так как радикально переключило мысли Реутова с больших проблем, которые он все равно не мог сейчас осмыслить, на маленькие, мелкие проблемы, требующие, однако, незамедлительного решения. И мысли Вадима самым неожиданным образом соскользнули с только что обрушившегося на него «счастья» на конкретные житейские вопросы, что давно — а может быть, и никогда — не занимали его голову.

Не вставая с горшка, а только выбросив в унитаз выкуренную до мундштука папиросу и закурив новую, Реутов быстро перебрал в уме свой не слишком богатый гардероб и пришел к выводу, что — делать нечего — придется тащиться на Невскую перспективу, чтобы купить себе новый костюм, сорочку и галстук, да и туфли в придачу — гулять, так гулять! — и не абы где, а у кого-нибудь вроде Цацкиса или Жукова. А это не только деньги — бог с ними, с деньгами, хотя цены у этих магазинщиков кусаются, не без того, — но и время, и совершенно несоразмерные результату усилия души, и так уже, кажется, едва ли не на ладан дышащей. К счастью, это были хоть и муторные дела, но вполне реальные и реалистичные в смысле исполнения. Однако существовал во всей этой «суете» со встречей еще один момент, и вот он-то как раз никакому решению не поддавался. Дело в том, что Реутову смертельно не хотелось идти на встречу с Давидом одному. Не будь здесь этой Давидовой Лилиан, все оказалось бы куда проще. Но и пригласить вечером в ресторан практически некого. Последняя по времени женщина Реутова ушла от него ровно восемь месяцев назад, и, положа руку на сердце, Вадим был этому даже рад. Алина ему нравилась ровно настолько, чтобы завести ни к чему не обязывающий роман, тем более, что инициатором сближения оказался не он. Однако жениться на ней — а именно эта тема всплыла как-то незаметно уже через неделю после «пьяной» ночи в Выборге — он совершенно не предполагал. Других же кандидатур на роль «дамы на вечер» — пусть и одноразового использования — в ближайших окрестностях его личного пространства, увы, не наблюдалось.

Откровенно говоря, все это выглядело ужасной глупостью. По идее, встреча с другом детства, которому, вероятно, было глубоко безразлично, в каком костюме придет в ресторан Реутов и один ли он будет или нет, не должна была вызвать у Реутова такой идиотской реакции. И Вадим, что характерно, это прекрасно понимал, как понимал он и то, что навязчивые состояния потому так и называются, что, впав в такое состояние, отделаться от некоторых мыслей очень трудно, если возможно вообще.

«Невротик хренов!» — Реутов докурил папиросу, выбросил ее в унитаз, и наконец покинул свое импровизированное укрывище.

К счастью, за то время, что он провел внутри кабинки, туалет опустел, и в фойе перед конференц-залом тоже не было ни души. Пленарное заседание закончилось сорок минут назад, а секционные — должны были проходить во втором корпусе, так что народ уже разошелся, и, не встретив по пути ни одной живой души, кроме уборщиц и кого-то из технического персонала, Вадим вернулся в свою лабораторию. Дверь в подвал оказалась заперта на ключ, что, впрочем, было нормально — все мы люди, как говорится, а время-то обеденное — и даже хорошо. Во всяком случае, Реутов этому обстоятельству даже обрадовался, потому что у него неожиданно, но очень своевременно, появилась возможность для тайм-аута, как изволят выражаться аргентинские господа. Отсутствие сотрудников избавляло от совершенно ненужных объяснений, поздравлений и метаний в воздух чепчиков и позволяло побыть еще полчаса в одиночестве, выпить чашку крепкого кофе, выкурить пару чертовых папирос, и уже окончательно придя в себя, отправиться в центр на поиски треклятого вечернего костюма, который, на самом деле, он в гробу видел.

«Ну что ж, — подумал он вдруг совершенно спокойно. — Действительно будет в чем в гроб положить».

Как ни странно мысль о смерти не испугала и не расстроила, а, напротив, успокоила. Реутов довольно споро сварил себе на старой и сильно загаженной электроплитке — «Что, спрашивается, надо на ней варить, чтобы так засрать?!» — столь необходимый ему сейчас кофе, перелил в большую фаянсовую чашку, закурил и устроился за рабочим столом, чтобы спокойно и на относительно ясную голову обдумать свои новые-старые обстоятельства. Однако не вышло. В железную дверь лаборатории постучали, и, не успев сообразить, что делает, Вадим чисто автоматически крикнул, «открыто!» и только после этого понял, что делать этого не следовало. Во-первых, потому что сейчас ему совершенно не хотелось ни с кем разговаривать, а во-вторых, потому что, когда дверь отворилась, выяснилось, что черти принесли к нему не кого-нибудь, а Полину Кетко собственной персоной.

— Добрый день, Вадим Борисович, — сказала Полина, входя в лабораторию. — Я вам не помешала?

«Помешала, — обреченно «ответил» Реутов. — Но ведь я тебе этого сказать не могу, не так ли?»

— Здравствуйте, Полина, — сухо поздоровался он. — Проходите, пожалуйста. Вы мне не помешали.

Полина училась на врачебном отделении института, но интересы ее с некоторых пор не ограничивались общей неврологией, которой она, по идее, должна была заниматься. Впервые она появилась здесь примерно полгода назад. Случилось это сразу после большой, четырехчасовой лекции, которую Реутов прочел студентам четвертого года обучения. Лекция была самая обычная и никого из слушателей, как ему показалось, особенно не впечатлила, хотя речь в ней шла о последних достижениях физиологии Высших Психических Функций. Однако, как вскоре выяснилось, кое-кто вопросами вызванных потенциалов головного мозга все-таки заинтересовался. Сначала Полина Кетко остановила Реутова в коридоре главного корпуса. Спросила, что из литературы он может ей порекомендовать для первоначального чтения. Потом зашла посмотреть, как они записывают эти гребаные потенциалы. Ну а после стала появляться в их подвале регулярно, то помогая лаборанткам готовить оборудование или пациентов к экспериментам, то вытягивая из Шварца секреты математической обработки данных, а то и просто сидела тихонько в уголке, читая научные статьи, репринты которых присылали Вадиму коллеги из многих университетов каганата и даже из-за границы и найти которые в институтской библиотеке зачастую было невозможно. И все бы хорошо, потому что Полина оказалась девочкой на удивление толковой и работоспособной — вот и верь после этого анекдотам про блондинок — и вполне могла со временем стать не просто очередной докторанткой Реутова, а настоящей удачей, о какой мечтает любой профессор, если бы не одно крайне неприятное обстоятельство.

Полина нравилась Вадиму как женщина. Пожалуй, даже больше, чем просто нравилась. Однако, во-первых, Реутов никогда не ухаживал за своими студентками, а во-вторых, девушка ему в дочери годилась, так что все варианты развития отношений, кроме, разумеется, чисто деловых — даже если допустить, что такой красивой девушке, как Полина, мог понравиться такой старый валенок, как Реутов, — совершенно исключались. И Вадим это прекрасно понимал и достаточно эффективно боролся с «бесом любострастия», о котором так живо рассказывал ему в юности дед Эфраим. Однако в присутствии Полины все его благие намерения куда-то пропадали. Положение, таким образом, становилось совершенно нетерпимым и буквально выводило Реутова из себя. Но и выгнать ее он не мог, и потому, что неудобно было, и потому что — что уж тут! — не видеть ее долго не мог тоже. Поэтому, чтобы не выдать ненароком своего истинного настроения, Реутов обычно был с Полиной сух до полного обезличивания отношений. Но сейчас он находился в таком неустойчивом состоянии, что удерживать избранную — как он полагал раз и навсегда — линию поведения просто не мог.

«Барышня, — констатировал он с тоскливой объективностью, имея в виду под «барышней» отнюдь не Полину — находится в расстроенных чувствах».

Проходите, пожалуйста. Вы мне ничуть не помешали.

— Тогда, если можно, — Полина решительно подошла к столу, где устроился Реутов, и, не дожидаясь приглашения, села на свободный стул, — я хотела бы с вами поговорить.

— Только если недолго. — Вадим загасил папиросу и приготовился стоически перенести еще и это, которое уже за день, испытание. — Я, видите ли, несколько ограничен во времени. Дела, знаете ли…

— Я вас не задержу, — поспешила успокоить его Полина. — Я, собственно, хотела… То есть, если это возможно… — И куда только девалась вдруг вся ее уверенность? — У нас, видите ли, в мае начинается практика… Вадим Борисович, вы ведь тоже клиницист… Я подумала…

Честно говоря, если бы голова Реутова не была занята другим, он бы понял Полину быстрее. А так девушке пришлось едва ли не целую минуту мучаться, пытаясь сформулировать свою, в общем-то, вполне приемлемую «в других обстоятельствах» просьбу. Но таково уж было нынешнее его состояние. А когда он все-таки «дошел», то первой реакцией Вадима была паническая мысль: «Только не это!», а второй — удививший его самого вопрос: «А почему, собственно, нет?»

Он как раз хотел объяснить ей, что лаборатория на самом деле клиническим подразделением является чисто формально, в силу старых бюрократических правил, не позволивших в свое время — три года назад — назвать вещи своими именами и сразу учредить ее как научно-исследовательскую группу. Но посмотрел — так уж вышло — Полине в глаза и, потеряв одну уже готовую к озвучанию мысль, набрел на другую, поразившую его самого необыкновенной простотой: «А ведь, если она уйдет, я ее больше не увижу».

И эта, первая за все время их знакомства нормальная мысль, так неожиданно пришедшая теперь в голову, резко изменила течение его мыслей и весь дальнейший ход разговора.

«А если честно?» — спросил он себя, пытаясь одновременно понять, что мешало ему задать себе этот вопрос месяц или два назад.

— Да не волнуйтесь вы так, — сказал он вслух, все еще ковыряясь в запутанном клубке своих противоречивых ощущений. — Хотите проходить практику у нас, так и будете. Какие проблемы?

«Никаких», — сам же себе ответил Реутов, так как никакой проблемы, и в самом деле, не существовало. И формально, и с точки зрения прецедентов никаких трудностей здесь не предвиделось, а если таковые и были, то все они касались исключительно его собственных «психических хворей».

— Ой, — совершенно опешила Полина. — А я думала…

Ну что она думала, догадаться не сложно. А вот о чем думал сейчас Вадим было и впрямь, чем-то совершенно невероятным. Во всяком случае, с его собственной точки зрения, казавшейся еще пять минут назад неизменной, как закон природы. Собственно, этим резким изменением своей позиции Реутов и был обязан следующему своему вопросу, которого — видит бог — в нормальном состоянии никогда бы не задал.

— Полина, — спросил он совершенно неожиданно для самого себя. — Извините за нескромный вопрос. Сколько вам лет?

Впрочем, вопрос этот удивил не только Реутова, Полину он, кажется, тоже застал врасплох, так что прошло едва ли не полминуты, прежде чем она собралась ответить.

— Вадим Борисович, — сказала она своим грудным очень красивым голосом, который в это мгновение показался Реутову даже более низким, чем обычно, — а вы о чем меня сейчас спросили?

— Извините, — сразу же дал «задний ход» Вадим, моля бога, чтобы не покраснеть под ее испытующим взглядом.

— Да, нет! — неожиданно улыбнулась Полина. — Что вы! Я совсем не обиделась, да и тайны большой в этом пока нет. Двадцать три. Но вы-то ведь совсем о другом думали, когда спрашивали. Ведь так?

Это был неожиданный оборот. Не менее неожиданный, чем ее улыбка или его собственный вопрос. Но теперь получалось, что если он отступит, то просто спразднует труса, причем не перед одним собой, но, что гораздо хуже, перед Полиной.

— В общем, да, — попытался улыбнуться Реутов. — Значит, если я вас приглашу вечером в ресторан, вы согласитесь со мной пойти?

— А вы пригласите, — еще шире и уже совсем по-другому, чем прежде, улыбнулась Полина.

— Приглашаю, — сказал Реутов, но даже слов своих, кажется, не услышал.

— Соглашаюсь. — А вот ее ответ он не только услышал, он его, можно сказать, всем телом почувствовал.

— Ресторан «Тройка» вас устроит? — Ну зачем, спрашивается, он задал этот совершенно идиотский вопрос?

— А все равно, — как-то очень просто и хорошо ответила Полина. — Куда пригласите, туда и пойдем. А хоть бы и к вам домой… — Она бросила на него пристальный взгляд и снова улыбнулась. — Но в этом случае, Вадим Борисович, нам придется перейти на «ты».

Соображать следовало быстро. Во всяком случае, Реутов сразу понял, что сейчас все зависит именно от его ответа.

— Хорошо, — сказал он. — Значит, в семь часов я жду тебя… где?

— На углу Невской и Лиговской, — ничуть не подав вида, заметила ли, нет, его обращения, ответила она.

— Это что, у лавки колониальных товаров? — уточнил Реутов, стараясь держать себя в руках.

— Да, — кивнула Полина. — До вечера, — и, улыбнувшись на прощание еще раз, пошла к выходу, а Реутов вдруг почувствовал такую смертельную усталость и такой «звон» в голове, какие в последний раз ему пришлось испытать много лет назад — после успешной защиты докторской диссертации.

Глава 2. Поворот винта

Смотрели не на него. Это Илья понял сразу, как и то, что человек невнятной наружности в зале прилета смотрел на Зою совсем не так, как должен был бы смотреть мужчина на незнакомую красивую женщину. Было в этом взгляде что-то знакомое, легко узнаваемое и, следовательно, настораживающее, но сам Караваев, как ни странно, наблюдателя совершенно не заинтересовал. Тот лишь скользнул по нему «пустым», равнодушным взглядом и снова уставился на Зою. И это Илье не понравилось еще больше.

Теоретически, это могло быть и случайностью. Мелкой флуктуацией в ткани обыденной жизни. Ошибка в опознании, например. Не исключалось и то, что Зоя действительно похожа на кого-то другого. В конце концов, похожих людей гораздо больше, чем привыкли думать обыватели. Могло так же случиться, что тип этот так смотрит на всех красивых женщин. Однако интуиция, ни разу в жизни его не подводившая, подсказывала, что все это не так. Впрочем, в любом случае, время «дергаться» еще не наступило, и, отложив впечатления «на потом», Илья вывел «семейство» из здания аэропорта, нанял извозчика на «Русском кабриолете», достаточно вместительном, чтобы загрузить в него все многочисленные чемоданы Зои, и назвал адрес арендованной от его имени квартиры, на Двинской улице.

Было уже поздно и, как всегда осенью в Петрове, сыро и знобко. Однако в салоне машины тепло, и Вероника сразу же пригрелась и заснула, а Илья и Зоя с интересом смотрели в окна на проносящиеся мимо ярко освещенные улицы одного из красивейших городов Европы. Поток машин в этот час заметно поредел, хотя и не иссяк, и извозчик почти всю дорогу гнал под семьдесят, пользуясь тем, что ночью патрульная служба смотрела на это сквозь пальцы. Он даже на желтый свет пару раз проскочил, но «прилипший» к Кабриолету темный внедорожник с тонированными стеклами, хоть и держал дистанцию, ни разу не потерялся.

«Нехорошо, — резюмировал Караваев свои наблюдения, когда они уже подъезжали к Двинской. — Некрасиво».

По всему выходило, что «Бюро услуг», в лучшем случае, напортачило, а в худшем — сознательно нарушило взятые на себя обязательства. И, хотя Илья Константинович предполагал уйти на покой — а, может быть, как раз потому, что действительно хотел это сделать — такое поведение людей, подписавших контракт, он оставить без последствий не мог. Даже у преступников — «Положим, не у всех, но все же…» — существует или, во всяком случае, должен существовать некий корпоративный кодекс чести. А коли так, то люди из Бюро ошиблись еще как минимум, дважды. Они не учли, что клиент N107 человек отнюдь не простой, и не догадывались, разумеется, что знает он о них, гораздо больше, чем им того хотелось бы.

— Ты… — Зоя остановилась напротив Ильи, по-видимому, совершенно не представляя себе, какое впечатление производят на него ее глаза и мягкие движения губ. Впрочем, сейчас она была настолько напряжена, что, вероятно, не обратила бы внимания на выражение его глаз и на то, как он на нее смотрит, даже если бы он позволил себе ей это показать.

— Нет, — покачал головой Илья, отвечая на так и не заданный вопрос. — Иди, устраивайся, принимай душ и ложись спать. — Он сделал короткую паузу, проверяя, поняла ли она то, что он хочет ей сказать, но, очевидно, женщина была слишком взвинчена, чтобы улавливать нюансы, хотя к слежке это никакого отношения не имело. Зоя о «хвосте» не знала.

— Ни о чем не думай, — добавил он тогда. — Я еще чаю попью и посмотрю телевизор, а потом лягу с краю и тебя не потревожу.

Вообще-то контракт предусматривал Matrimonium instum[21], и, положа руку на сердце, Илья был бы совсем не прочь реализовать свои «супружеские права и обязанности». Однако что-то мешало поступить так, как предусматривало «достигнутое соглашение». Зоя, по его личным, не поддающимся, разумеется, мгновенному анализу ощущениям, была слишком хороша для той игры, в которую подрядилась играть. И дело было не во внешности или, во всяком случае, не только в ней. Вот в чем штука.

— Иди, иди, — сказал он успокаивающе и хотел было подтолкнуть в сторону спальни, но удержался, почувствовав, что даже такое «дружеское» прикосновение будет сейчас лишним.

Вот теперь она его поняла, и, кажется, он умудрился ее удивить и, пожалуй, даже озадачить.

«Господи, — подумал Илья, никак внешне не реагируя на выражение ее лица и растерянный взгляд. — Они когда-нибудь бывают вполне довольны?»

Впрочем, Зоя так ничего и не сказала. Кивнула молча и ушла, оставив его в гостиной наедине с собственными мыслями.

Илья проводил ее взглядом, дождался, пока закроется дверь в спальню и только тогда подошел к бару, встроенному в старый, если не сказать старинный, буфет красного дерева, высившийся наподобие средневекового замка в дальнем углу просторной комнаты. Вообще, квартира оказалась очень хорошей — «Ну за такие деньги хуже и предлагать стыдно!» — просторная и удобная, хотя по планировке напоминала скорее старые, «довоенные» еще европейские квартиры, чем современные. Но в этом, несомненно, была своя прелесть. Кухня, например, не вторгалась в пространство гостиной, как это зачастую делалось теперь, а находилась там, где порядочной кухне и надлежало быть, — в конце длинного коридора, проходящего вдоль всех четырех жилых комнат, как бы нанизывая их на единую ось.

Илья открыл дверцу буфета, осмотрел приготовленные для них хозяевами напитки — выбор был не богат, но в гостинице и того, пожалуй, не предложили бы — и, выбрав бутылку старки, налил себе в толстостенный хрустальный стакан на треть. Напиваться он не собирался, но немного алкоголя помешать никак не могло. Он сделал глоток, но смаковать оказалось нечего. Водка оказалась так себе, средняя.

«Надо будет купить завтра что-нибудь нормальное, — подумал он, сделав еще один медленный глоток. — И что-нибудь для Зои… Вино, ликер, коньяк? Что она пьет? И пьет ли вообще?»

Конечно, могло случиться и так, что завтра им будет не до вина, да, и в любом случае, оставлять Зою и Веронику одних было при нынешних обстоятельствах нельзя. Но и таскать их за собой по винным лавкам не представлялось разумным. На самом деле, столь внезапно обнаруженная им слежка вызывала у Ильи, чем дальше, тем большее недоумение и беспокойство. Дело в том, что, хотя вели их вполне грамотно, до настоящей имперской наружки эти неизвестные ему люди явно не дотягивали. Не тот класс, не государственный почерк. А значит, следили все-таки не за ним, а за Зоей — «Ну не за Вероникой же, в самом деле!» — и это, судя по настойчивости преследователей, ошибкой никак не являлось. За всеми их действиями прослеживалось четкое намерение. Знать бы какое?

«Во что же ты вляпалась, девочка?» Увы, не зная ее прошлого, ничего определенного Илья предположить не мог. Это мог быть кто угодно, и причины у слежки могли быть самые разные. Однако кто бы это ни был, своими действиями он — так легче было думать о таинственных злоумышленниках — грубейшим образом нарушал планы Караваева, а тот этого очень не любил. Илья задумался мимолетно, где можно в Петрове раздобыть по-быстрому какое-нибудь приличное оружие, но потом решил, что дергаться не следует. А если ситуация вдруг обострится, он, пожалуй, и без оружия справится, хотя с каким-нибудь «Бердышом»[22] или «Протазаном»[23] было бы куда спокойнее.

Илья одним глотком допил «старку» и, плеснув в стакан еще немного, отправился на кухню. Судя по звуку льющейся воды, «жена» уже была в ванной. Караваев на мгновение представил Зою, стоящей под душем, и тут же закрыл тему, приказав себе больше этого не делать. Но мгновенный образ невысокой чуть смуглой женщины с покатыми бедрами, крепкими ногами и небольшой, но, как ему почему-то привиделось, упругой грудью преследовал его до самой кухни и стоял перед глазами, пока он кипятил воду и заваривал чай.

«Вот же хвороба на мою голову!» Он попробовал чай и остался им совершенно недоволен, точно так же, как до этого не понравилась ему и чужая водка. Заварка хоть и цейлонская, была совсем не того качества, которое бы он теперь предпочел. Вообще-то Илья мог пить все, что угодно. И гнилую воду из болота глотать приходилось, и жуткий азиатский самогон, черт знает из чего сваренный. Но если имелся выбор, если позволяли обстоятельства, то Караваев, знавший толк не только во взрывчатке и снайперских комплексах, умел выбрать лучшее и никогда в этом «лучшем» не ошибался.

Впрочем, чай он все-таки выпил и «старку» допил, так что пришлось снова идти в гостиную за новой порцией. Алкоголь его сегодня совершенно не брал. Голова оставалась ясной, и это, в принципе, было хорошо, но зато никак не удавалось расслабиться. И телевизор не помог. Караваев попробовал на удачу несколько каналов, но ничего подходящего не нашел. Все было скучно или того хуже, и он продолжал — под невнятное бормотание приемника — прокручивать в голове варианты поведения и действий на все возможные и невозможные случаи жизни. А вариантов таких было много. Пожалуй, даже слишком много. Ситуация-то, как ни крути, оставалась абсолютно не проясненной. Кто, как, почему? Иди знай, как все может сложиться!

Илья достал из кармана пачку сигарет, прикинул расстояние до детской и, решив, что если закрыть дверь, то дым до Вероники не дойдет, все-таки закурил. И в тот момент, когда, открыв форточку, он прикуривал от зажигалки, сообразил вдруг с удивлением, что, обдумывая возможные варианты действий и контрдействий, совершенно игнорировал самое простое решение, которое, наверняка, еще сутки назад пришло бы ему в голову первым. Самым правильным теперь было бы исчезнуть. Уйти, тихо притворив за собой дверь, и раствориться в ночи, не ввязываясь ни в какие авантюры из-за совершенно чужой ему женщины. Но вот что интересно, мысль такая ему даже в голову не пришла. А когда все-таки мелькнула, то так же незаметно, как появилась, и сгинула.

В начале третьего, почти прикончив бутылку, которую он в конце концов унес из гостиной на кухню, Илья решил, что может уже, как давеча выразился, «прилечь с краю». Кровать в спальне широкая, так что «край» должен был оказаться вполне для него достаточным. Караваев докурил сигарету, поставил стакан и чашку в мойку, и, захватив по дороге смену чистого белья — его сумка так и стояла неразобранная в коридоре — отправился принимать душ.

Ванная комната оказалась просторная и если и не роскошная, то, во всяком случае, на такое определение претендующая. Она была отделана голубой метлахской плиткой и серовато-голубым мрамором. Впечатление дополняли темно-синие — кобальтовые — раковина и сложной формы широкая ванна, зеркало во всю стену и золотистый свет нескольких искусно упрятанных в неглубокие ниши ламп.

«Недурно». Илья бросил белье на стоящее в углу около крохотного столика полукресло — «А это здесь зачем?», — скользнул взглядом по расставленным на полочках синего с золотым узором стекла баночкам и бутылочкам, принадлежащим, по-видимому, его «жене», и, проверив, приготовлено ли и для него чистое полотенце, начал раздеваться. Потом он пустил воду и хотел уже встать под душ, но неожиданно остановился, задержав взгляд на своем отражении в зеркале. Обычно он этого не делал, так как все, что следует, знал о себе и так. И то, что сейчас поступил в разрез своим обыкновениям, было им тут же замечено.

«Ну что ж, — решил он, почти весело подмигнув своему двойнику, уставившемуся на него из вполне узнаваемого зазеркалья. — Если бес в ребро, то начинаешь внимательнее относиться к седине в бороде. Не так ли?»

Объективно говоря, седины у него пока было немного, да и та, что имелась, едва ли была сильно заметна в коротко стриженных светло-каштановых волосах. А в остальном он мог быть собою вполне доволен. Несмотря на возраст Караваев все еще был в форме. Поджарый, сухой и крепкий. Не красавец, но и не урод. Нормальный мужик, который, если его побрить, да приодеть, вполне мог бы сойти за молодого. Но это если не заглядывать в глаза. Впрочем, тот, кто заглянул бы в эти глаза, увидел бы там отнюдь не возраст, а кое-что пострашнее.

«Пожалуй, стоит завести очки, — решил Илья, без лишних эмоций принимая взгляд жестоких голубых глаз зазеркального близнеца. — Эдакие с дымкой, чтобы…»

Но додумать мысль до конца он не успел. За спиной скрипнула, отворяясь, дверь, и в рамке зеркала появилась Зоя. Вскидываться по этому поводу Илья не стал. Голый, значит, голый. Не юноша, чтобы «краснеть» по таким пустякам. И оборачиваться не стал, только посмотрел в отражения ее глаз, пытаясь понять, что привело ее сюда в середине ночи.

— Почему ты не спишь? — смакуя какое-то очень необычное выражение ее глаз, спросил Илья.

— Почему ты такой? — вопросом на вопрос ответила Зоя.

— Какой? — сухо осведомился Караваев, начиная кое-что понимать.

— Не знаю, — сказала она, не меняя выражения лица. — Не как другие? Так?

«Н-да…»

— Не такой, — сказал он медленно. — Не тех ты встречала, девочка. Вот в чем дело. Да и про меня много ли ты знаешь?

— Не много, — согласилась она. — Но достаточно. Ты… хороший.

«Ну вот, я уже и хороший. Анекдот…»

— Вообще-то, — сказал он, по-прежнему не оборачиваясь, — справедливости ради, тебе тоже следовало бы раздеться. А то я тут, понимаешь, стою перед тобой в чем мать родила, а ты философские вопросы со мной обсуждаешь. Как-то не по-людски это. Как полагаешь?

— Как скажешь. — Зоя одним, очень ловким и каким-то особенно женственным движением сбросила халат, полы которого придерживала до сих пор руками, и сразу же потянула через голову ночную рубашку, открывая взору Ильи свои колени, округлые бедра, плоский живот и небольшие упругие груди с повернутыми чуть вверх темными сосками. — Теперь все в порядке?

«Н-да, а сон-то в руку!»

— Нет, — покачал он головой. — Теперь как раз нет. — Он повернулся к ней лицом, секунду постоял, любуясь — но разве можно было ею налюбоваться? — потом шагнул ближе и обнял за плечи. — Ты еще можешь уйти спать, — сказал, глядя ей прямо в глаза и открывая перед ней то, что обычно пытался скрыть. — Я пойму.

— Я не хочу спать. — Она вдруг качнулась к нему, прижалась к груди и запрокинула голову, подставляя полураскрытые губы для поцелуя. Глаза ее были закрыты.

Спал он всего часа три, но ему этого вполне хватило. Много спать — жизни не видать, как говаривали старики в их станице.

Илья осторожно снял со своей груди руку спящей Зои, выбрался из-под одеяла и огляделся вокруг в поисках чего-нибудь, чем можно было бы прикрыть срам. Но все его вещи так и остались в ванной комнате. Пришлось воспользоваться банным полотенцем Зои, с вечера брошенном на стуле перед трюмо. И, как оказалось, поступил он совершенно правильно, потому что, едва только выскользнул из спальни, как встретил заинтересованный взгляд больших лазоревых глаз, наблюдавших за ним сквозь щель приоткрытой двери в детскую.

— Доброе утро, — заговорщицким тоном сказал Илья. — Как спалось, почивалось, сударыня?

Но девочка его, разумеется, не поняла.

— Извини, — улыбнулся Караваев, переходя на «американа»[24]. — Совсем твой папка дурной! Ты же по-русски не понимаешь. Доброе утро!

— Здравствуй, — сказала девочка, но дверь шире не открыла.

— Я хочу маму, — сообщила она через мгновение и поджала губы.

— Мама спит, — объяснил Илья, присаживаясь перед Вероникой на корточки и придерживая на бедрах, норовящее слететь полотенце. — Давай дадим ей поспать. Она вчера устала, знаешь ли. Пусть поспит, хорошо?

— Я хочу кушать, — сказала девочка и посмотрела на Караваева с вызовом.

— Сейчас я тебя накормлю, — пообещал Илья. — Давай, я только умоюсь быстренько, оденусь и пойдем кушать.

Вероника на секунду задумалась, очень смешно нахмурив при этом брови, но, видимо, решила, что немного подождать может.

— Только ты не долго, — строго предупредила она. — А то я буду плакать.

— Я мигом! — пообещал Илья и едва ли не бегом бросился в ванную.

Он действительно действовал быстро и споро, как когда-то в учебке Второго казачьего корпуса. Сполоснул лицо и руки, почистил зубы, оделся, и уже через минуту — до норматива в сорок пять секунд он все же не дотянул — снова был в коридоре.

— Ну вот и я, — сообщил Караваев с приличествующей случаю улыбкой, но благодарности не дождался.

— Тебя долго не было, — категоричным тоном сообщила Вероника, и распахнув дверь шире, шагнула в коридор. — Где ты был?

— Я был в ванной, — объяснил Караваев. — Извини, но надо же мне одеться? Пойдем!

И первым двинулся в сторону кухни, прислушиваясь к топотку детских ножек и какому-то, то ли веселому, то ли совсем наоборот, сопению.

— Так, — сказал Караваев, останавливаясь посередине кухни. — Что будем есть?

— Цони! — заявила девочка, залезая на один из стульев у кухонного стола.

— Что такое «цони»? — спросил Илья, понимая уже, что влип. Он не имел ровным счетом никакого представления, что сейчас, в конце двадцатого века, едят дети.

— Цони, — ответила девочка, глядя на Караваева как на сумасшедшего, и снова нахмурилась.

«Черт!»

— Цони это слоник, — объяснила из коридора очень вовремя пришедшая ему на помощь Зоя. — Это такой йогурт с фруктами.

«Ну да, — сообразил вдруг Илья, вспомнив обычные рекламные заставки на телевидении. — Это такие баночки…»

Но какие именно это баночки, он, разумеется, не знал.

— Боюсь, что у нас этого нет, — сказал он и, подойдя к холодильнику, удостоверился, что прав. Какие-то продукты в холодильнике, конечно, наличествовали, но отсутствие детских йогуртов, было очевидно и без дополнительной проверки.

Вероника захныкала.

— А может быть, кукурузные хлопья? — Но, уже спрашивая, Караваев знал, что хлопья — это паллиатив, а на паллиатив ни один уважающий себя ребенок не пойдет.

— Вот что, — сказал он через пару минут, когда выяснилось, что все попытки склонить девочку к омлету, гречневой каше, которую он готов был сварить ей сам, и даже пирожному «эклер», покрытому шоколадной глазурью, тщетны. — Я выскочу на улицу. Кажется, напротив есть магазин…

Вообще-то, оставлять своих женщин одних он категорически не хотел, но в сложившихся обстоятельствах готов был пойти на компромисс. Тем более, что ночь прошла спокойно, и это обнадеживало.

— Никому не открывай! — предупредил он Зою, выходя на лестницу.

— Почему? — совершенно искренне удивилась она, глядя при этом на Илью как-то по-особому, что было вполне понятно. Суть их отношений после прошедшей ночи ничуть не прояснилась, а объясниться они пока просто не успели.

«А может быть, — подумал он, успокаивающе ей улыбаясь, — а может быть и хорошо, что не успели. Пусть все идет, как идет. А там, как бог решит!»

— Потому что мы в чужом городе, — уклончиво объяснил он свою просьбу-приказ. — Нравов местных не знаем, и вообще…

Он спустился по лестнице и вышел на улицу. Погода за ночь лучше не стала. По-прежнему накрапывал мелкий дождь, и сырой холодный воздух пах бензином и чем-то вроде горелых листьев. Вся проезжая часть довольно широкой улицы была занята медленно разгоняющимся — по-видимому, после пробки, возникшей где-то впереди — плотным потоком машин.

«Если тут так каждый день, — мысленно покачал головой Илья, «просачиваясь» между корпусов машин на противоположную сторону, где действительно оказалась открытая продуктовая лавка, — отсюда надо как можно скорее съезжать».

«Впрочем, — подумал он, входя в лавку, — это как сложится».

Лавка располагалась более чем удачно. Сквозь стеклянную витрину Караваев мог видеть вход в свой дом, и это его успокаивало. Слежки он пока не заметил, но это, понятное дело, ни о чем не говорило. Наблюдатель мог устроиться где угодно, в одном из множества припаркованных вдоль улицы автомобилей, например, или в доме напротив, или в любом другом доме по эту сторону улицы. Вариантов много, а проверять их в одиночку, не имея при этом возможности оставить «девочек» без присмотра, — мартышкин труд.

Он быстро купил все необходимое — включая йогурты четырех разных сортов, потому что «цони» здесь, разумеется, не было, — даже бутылку дорого марочного бренди «Арташат» присовокупил и вышел на улицу как раз в тот момент, когда, опасно маневрируя, под оживленную перекличку клаксонов мимо проехал давешний внедорожник. Впрочем, возможно, это была совсем другая машина? Ответить на этот вопрос однозначно Караваев не мог. Никаких особых примет на автомобиле не было, но чувство опасности, никогда его не подводившее, сыграло «тревогу» сразу, как только Илья увидел этот темно-синий «Дончак». Однако увидел Караваев не одну только машину своих потенциальных врагов. Взгляд его скользнул по двигающимся мимо автомобилям, остановился на мгновение на стареньком пепельного цвета «Нево» — именно его совершенно по-хамски подрезал внедорожник — пошел было дальше и тут же рефлекторно, раньше чем подключилось сознание, рванул назад. Но машинка за это время продвинулась чуть вперед, и Караваев увидел только профиль водителя, да и тот почти сразу сменился затылком, чтобы еще через мгновение исчезнуть из виду вовсе.

«Померещилось? — спросил он сам себя, впрочем, больше для проформы, чем по необходимости. — Просто похожий человек?»

Но Илья был уверен, что ему не померещилось. Зрительная память у него была на редкость хорошая, просто уникальная, ну а в этом конкретном случае он и обычной бы вполне обошелся.

«Он?»

Караваев вернулся домой так быстро, как только мог, сгрузил покупки на кухонный стол и, не задерживаясь, бросился в гостиную, где на журнальном столике лежала замеченная им еще прошлым вечером городская телефонная книга.

«Гости» пришли в начале одиннадцатого.

Илья и Зоя сидели в гостиной и разговаривали «ни о чем». Как-то так вышло, что поговорить, нормально за весь день у них не получилось. Все время находились какие-то дела, или что-то отвлекало. Да и Вероника, оказавшись в совершенно новом для нее месте, в чужой стране, где никто не говорил на понятном ей «американа», в компании все время нервничающей мамы и «нового» незнакомого папы, капризничала и ни в какую не желала оставаться одна, ни чтобы поспать «после обеда», ни чтобы посмотреть мультики или поиграть в куклы, которых у нее был целый чемодан. Так что им с Зоей оставалось только взглядами обмениваться. Однако и теперь, когда наступил вечер, и Вероника, уставшая до чертиков после зоопарка, кондитерской, кино, еще одной кондитерской и долгой прогулки по Гостиному Двору, легла наконец в постель и мгновенно, едва, коснувшись головой подушки, уснула, разговор у них все равно не клеился. Честно говоря, Илья и сам не знал, зачем нужен этот долбаный разговор и о чем, собственно, они должны теперь говорить. О любви, что ли? Но, по-видимому, и Зоя, которая сама же, вроде бы, и хотела объясниться, тоже не знала сейчас, что и как ему сказать. Вот и бродили вокруг да около. И Караваев надеялся только, что небольшая порция хорошего армянского коньяка снимет в конце концов Зоино напряжение, и она или разговорится, или, напротив, передумает. Но перестанет нервничать, и, может быть, сегодня у них получится «не так нервно» и грубо, как вышло вчера. Хотя видит бог, пенять там было на самом деле не на что.

И тут пришли «гости». Замки они открыли на удивление тихо, так что Илья их даже не услышал — бормотание телевизора заглушило — но все же движение в коридоре уловил. К сожалению, времени ни на что уже не оставалось, и единственное, что он успел, это быстро сжать руку Зои и, показав глазами на дверь, приложить палец к губам. Трудно сказать, поняла ли она, но по крайней мере, не вскочила, не закричала, не стала задавать дурацкие вопросы. А в следующее мгновение дверь резко раскрылась и в гостиную быстро и почти бесшумно проникли несколько человек, стремительно и очень по-деловому распределившись в пространстве комнаты, отрезая сидящих за столом Зою и Илью от дверей и окон.

— Добрый вечер, госпожа Караваева, — сказал, входя вслед за своими людьми, высокий молодой мужчина. — Извините, что нарушил ваш семейный покой.

Он был отменно хорош собой, этот незнакомый Илье, но, кажется, хорошо известный Зое мужчина. Чуть смуглый, темноволосый, но все-таки скорее европеец, хотя и выраженного средиземноморского типа. И одет по-европейски и по-французски говорил, как житель метрополии, без акцента.

«Не дилетанты, — отметил про себя Караваев, изображая лицом полное остолбенение, готовое вот-вот перейти в истерику. — Но и не профессионалы… Бандиты?»

— Я… — Зоя при виде «красавчика» побледнела, как полотно, и, вскочив на ноги, инстинктивно попятилась, но за спиной у нее оказался стол, и дальше отступать, таким образом, ей было некуда. Да и куда бы она теперь делась, даже не окажись здесь этого стола?

«Разве что в окно». Судя по всему, «Бюро услуг» прокололось по-крупному. Они обязаны были проверить прошлое Зои самым решительным образом, но они этого не сделали. Почему?

«Сукины дети!» — Мысль эта прошла по самому краю сознания и исчезла в колодце памяти. До лучших времен.

— Что ты? — спросил «красавец», удивленно поднимая брови. — Ты что же думала, от нас так просто убежать?

— Простите?! — наконец «ожил» Илья и встал со стула, опершись на его спинку рукой. Поза его должна была успокоить «гостей». Опасные люди так не говорят и так не встают. И стоят, оказавшись на ногах, не так. — Кто вы такие?! Что здесь происходит?! Я вызову полицию!

— Ты сядешь и заткнешься, — нехорошо улыбнулся «красавец», переводя взгляд своих карих чуть на выкате глаз на Караваева. — А не то я отрежу тебе яйца.

«Нет, — окончательно убедился Илья, уловив улыбки на губах «гостей». — Не профессионалы, бандиты».

— Что? — Голос его, разумеется, сорвался, и Караваев дал петуха.

Стоявший за его спиной бандит, даже не пытаясь сдержаться, громко захохотал.

— Я… — повторила между тем Зоя, но фразу не закончила. Судя по всему, ей просто нечего было сказать.

— Обоссалась сука? — довольно улыбнулся «красавец». — И правильно. Променять Князя на это чмо? На что, интересно, ты надеялась?

— Кто вы такие? — «Выпадать в осадок» было еще рано. Нормальный мужик, а он, Караваев, несомненно был нормальным мужиком, должен был еще немного «похорохориться». — Зоя, что здесь происходит? Кто эти люди?

— Молчи, мудак, — сказал тот, что стоял справа у двери, ведущей в спальню. — Тебе же сказано, молчать! Мы с тобой потом разберемся.

— Он здесь ни при чем! — Это была первая осмысленная фраза, которую смогла произнести Зоя.

«Молодец, девочка», — отметил Илья, старательно тараща глаза и «в растерянности» крутя головой. Жалел он только о том, что никак не может вспотеть. Запах пота ему бы сейчас совсем не помешал.

— Оставь его, Поль! — продолжила Зоя свои бесполезные усилия. — Он все равно ничего не знает…

— Зато теперь узнает, — снова улыбнулся «красавец» и, повернувшись к Караваеву, заговорщицки подмигнул. — Хороша телка, приятель?

— Я… — Теперь нечего было сказать Илье. — Я…

— Ты, — согласно кивнул Поль. — Ты посмел трахать женщину Князя, приятель, а Князь, знаешь ли, это такой человек, что на него даже посмотреть косо, и то может плохо кончиться… Но тебе хоть понравилось? Ну!

— Что? — промямлил Илья покрываясь наконец потом.

— Трахать тебе ее понравилось? — все тем же любезным тоном спросил «красавчик». — Ты не молчи, друг! Я же у тебя, считай, совета спрашиваю. В какой позе порекомендуешь ее отодрать?

— Замолчи, мразь! — крикнула Зоя.

И Караваев тоже что-то такое из себя выдавил, но, видимо, это их выступление доставило «красавцу» одно лишь неподдельное наслаждение.

— Как скажешь, милая, — усмехнулся он, буквально лучась довольством. — Но только ты плохо понимаешь свое положение, сладкая. Ты ведь не меня обидела. Ты Князю в душу плюнула. А он таких вещей не прощает. Поэтому он тебя отдал мне. И вот — ночь-то впереди длинная, Зоя, — мы с ребятами получим полную сатисфакцию за все наши труды. Ищи тебя, понимаешь, по все Европе мотайся… Ну да бог с тобой. Ты нам пососешь, вот и плата. А господин Караваев посмотрит, ему, наверное, интересно будет посмотреть, сколько ты выдержишь, нас ведь пятеро.

«В квартире четверо, значит, пятый на улице».

— А потом я его убью, — с «приятной» улыбкой на чувственных, несколько даже женственных губах сообщил «красавчик» Поль. — Он ведь тоже Князя оскорбил, и то, как ты будешь обслуживать негров на африканских рудниках, он уже не увидит.

«Любят господа бандиты драмы… Теперь понятно, какой сволочью были все эти короли Марки…»[25]

— Я… — снова, каким-то хриплым, «больным» голосом повторил Илья, проверяя реакцию бандитов, но на него уже никто внимания не обращал.

«Любители…»

— Ну что, Зоинька, — холодным деловитым голосом сказал Поль, явно работая на публику. — Чего резину тянуть! Давай, раздевайся!

— Мерзавец! — выплюнула Зоя.

— А ты думала! — рассмеялся Поль. — А ну быстро! — Тон его опять изменился, но теперь в нем действительно звучали похоть и жестокость. — Снимай трусы, сука! И поворачивайся задом, а то хуже будет!

«Пора», — Илья в это мгновение явно выпал из поля зрения всех четверых, поэтому никто и не заметил, как он плавно сместился в пространстве, сразу оказавшись рядом с бандитом, сторожившим дверь в спальню, и ударом щепотью в кадык отправил его к праотцам. Впрочем, плавно не значит медленно. Все это — движение в сторону удар, поворот с одновременным перехватом руки уже умершего, но еще не упавшего человека — произошло стремительно и практически незаметно для окружающих, — всецело захваченных больным любопытством, подонков, оказавшихся участниками группового изнасилования. Поэтому и второй бандит, тот, что стоял у окна, умер, так и не поняв, что же с ним случилось. А случилась с ним очень простая и крайне неприятная вещь. В перехваченной Ильей руке первого бандита был зажат «Глок» с глушителем. Вот девятимиллиметровая пуля из этого самого пистолета и разнесла блондинистому гавнюку череп. Только и всего.

Вот теперь его наконец увидели, но тот, что сторожил дверь в коридор, оказался на редкость неловким сукиным сыном, а увлекшийся своей «сексуальной игрой» красавчик Поль был сейчас безоружен. Ему понадобилось время на то, чтобы сообразить, что — черт возьми — здесь происходит, и адекватно отреагировать на изменившиеся обстоятельства жизни. В результате, не успевали оба. Выстрелив в первый раз, Илья сразу же выдернул пистолет из мертвых пальцев, снова развернулся, одновременно уходя с линии огня, которая, правда, так и не возникла, и выстрелил снова. Остальное было уже относительно простым делом. Он успел к Полю раньше, чем тот выхватил из-за спины спрятанное под пиджаком оружие и одним ударом в лоб отправил красавчика в объятия морфея. Все было кончено раньше, чем Зоя успела хоть что-нибудь понять.

— Найди веревку, — жестко приказал Илья, выводя женщину из ступора. — Или шнур, провод… Что-нибудь. Быстро!

Зоя вздрогнула, глянула на него ошеломленно и опрометью выскочила из комнаты. На самом деле, никакая веревка Караваеву не нужна была. Четыре брючных ремня в опытных руках вполне могли заменить ручные и ножные кандалы. Поэтому, когда через пять минут Зоя вернулась, неся в руках шнур от занавесок в спальне и какую-то жалкую веревочку из тех, которыми перевязывают пакеты, все было уже кончено. Поль лежал, связанный по рукам и ногам и с кляпом во рту, трупы его быков обысканы и освобождены от документов, оружия и денег, а сам Илья уже выровнял сбитое «акробатикой» дыхание и перетерпел приступ боли в боку.

— Вот, — показала Зоя свои находки, входя в гостиную.

— Спасибо, — кивнул Илья. — А теперь выпей коньяка, отдышись и иди к Веронике. Сюда не заходи и вообще из детской ни ногой! Это приказ. Ты меня поняла?

— Да, — как-то совершенно по-детски кивнула Зоя.

— Молодец, — похвалил Илья, понимая, что пережитое всего пару минут назад так просто ее не оставит. Ужас еще вернется, и сейчас важно сделать так, чтобы его возвращение не оказалось для Зои фатальным.

Он быстро подошел к столу, налил в первый попавшийся бокал коньяк почти до краев и кивнул на него женщине:

— Пей! И без разговоров!

Она и не спорила. Его тон и властная манера говорить, с которой Зоя еще не сталкивалась, подействовали на нее самым положительным образом. Она не стала ни о чем спрашивать и на трупы не таращилась — «Приходилось видеть?» — а молча подошла к столу, взяла бокал и выпила его залпом. Потом постояла секунду, опираясь на столешницу и мотая головой, словно пытаясь стряхнуть с волос снег или мусор, и, едва только пришла в себя, сразу же схватила оставленную Караваевым пачку «Ахтамара». Но руки не слушались, и Зое пришлось повозиться, чтобы вытряхнуть сигарету. Илья не вмешивался — и правильно, с этим она в конце концов справилась, но тут же вдруг застыла с зажатой в ощутимо дрожащих пальцах сигаретой, словно не зная, что делать дальше.

Караваев щелкнул зажигалкой и дал ей прикурить.

— Еще хочешь? — спросил он, имея в виду коньяк.

— Нет, — мотнула она головой и посмотрела ему в глаза.

Ну что сказать? Все, что она не могла ему сейчас рассказать о своей жизни, и все, о чем хотела бы спросить, но не спросила, все это было в ее взгляде. А остальное Илья вполне мог домыслить и сам.

— Иди, — сказал он. — Разрешаю тебе сходить на кухню, — усмехнулся Илья. — Завари себе чай или кофе свари, и иди к Веронике. И ни о чем не думай, теперь это мои заботы.

— Твои… — Зоя обвела гостиную долгим взглядом, как будто пыталась ее запомнить, или, напротив, вспомнить, потом задержала взгляд на все еще находящемся без сознания Поле и, подойдя к нему вплотную (ей и идти-то, было — два шага сделать), остановилась над ним на мгновение и неожиданно резко и сильно ударила ногой в пах.

Удивительно, как много дел можно сделать за полтора часа. Но это факт, и за полчаса можно успеть не меньше, просто тогда нужно «бежать», а Илья никуда не спешил. Убраться из дома им следовало до рассвета, но «до» не означает немедленно. И, следовательно, времени у них — а значит, и у него — было более, чем достаточно.

Первым делом он убил «пятого». Водитель, как и предполагал Илья, сидел в «Дончаке», курил и слушал какую-то незатейливую современную музыку. Он был настолько уверен в своих комбатантах[26], что даже не следил за подъездом дома. Караваеву не пришлось ни ловчить, ни прятаться. Не надо было только шуметь и совершать резких движений. Последнее было даже важнее первого. Музыка в салоне автомобиля гремела так, что этот рыжий мудак не услышал бы даже перестрелки. А вот на резкое, выбивающееся из фона движение он, пожалуй, мог и среагировать. Но Илья ему такого шанса не дал, и все закончилось, по сути, не успев и начаться. Единственным неудобством оказалось то, что труп пришлось оставить в машине. Ну не тащить же его, в самом деле, через пустынную улицу в дом! Какой-нибудь полуночник вполне мог оказаться в это время у окна. Поэтому Илья только перетащил тело назад и, уложив за задними сидениями, прикрыл найденным тут же брезентом, чтобы Вероника его не увидела и не испугалась.

Уладив таким образом дела на улице, Караваев вернулся в дом и занялся «красавчиком» Полем. Тип этот был тертый, так что, очнувшись после нокаута, наверняка, осознал, в какое дерьмо влип, и естественно попробовал «пободаться». К тому времени, когда Илья вошел в гостиную, «красавчик» успел уже добраться до стола, но освободиться от пут, разумеется, не смог, точно так же, как и вытолкнуть языком кляп, прижатый к губам его же собственным носовым платком. Минуту или две, Илья стоял над ним, ничего не говоря, а, только внимательно рассматривая покрытое потом лицо и бешено вращающиеся глаза, силящиеся вступить с ним в разговор. Потом так же молча вышел из гостиной, прошел в спальню, где на трюмо лежал большой маникюрный набор Зои, и заговорил только тогда, когда снова подошел вплотную к лежащему на ковре Полю.

— Ты даже не представляешь себе, парень, — начал он спокойным повествовательным голосом, открывая на глазах у Поля большой кожаный футляр, — что можно сделать с таким большим мальчиком, как ты, с помощью таких вот маленьких штучек. Тебе будет очень больно, приятель, но, главное, тебе будет очень обидно умирать евнухом, понимая, что все твое геройство напрасно и вполне можно было просто получить пулю в лоб и зря не мучиться. Ты меня понимаешь?

В сущности, на быструю сговорчивость этого типа Караваев не надеялся, и потому совершенно не расстроился, когда, вынув Полю кляп, получил в ответ не благодарность, как следовало бы ожидать, и не согласие на добровольное сотрудничество, а поток банальной брани на четырех языках, включая, и богатый на крепкое словцо русский.

— Ну извини, — сказал он, разводя руки. — Я хотел, как лучше.

«Материал» следовало дожимать. Без настоящей боли, такой человек, как Поль, никогда не поверит, что пытать людей может не только он сам. Ему, «переступившему порог», уже просто трудно было представить, что среди этих других, которых он на самом деле и за людей-то не считал, может найтись вдруг кто-то, кто недрогнувшей рукой и не изменившись при этом в лице, отрежет ему, «красавчику» Полю, яйца и будет с вежливым интересом наблюдать за тем, как он корчится от нестерпимой боли на измазанном кровью бухарском ковре.

— Я же тебя предупреждал, парень, — сказал Илья, тщательно перебинтовав рану и, снова освобождая «клиента» от кляпа. — А ты мне не поверил. За лоха держал.

— Напрасно, — сказал он еще через секунду, закурив и выпуская в потолок дым. — Но ты не надейся. Это были еще цветочки. А умереть я тебе все равно не дам. Отпущу только тогда, когда расскажешь все, что знаешь. Ты меня понял?

Разумеется, теперь Поль все понял правильно. Его пришлось, конечно, еще пару раз «разогревать», но в целом сотрудничал он со «следствием» добровольно и с желанием и в конце концов отдал Илье все, что тот хотел знать, даже такие второстепенные, в общем-то, подробности, как имена, адреса и телефоны. «Увлекшись», он сдал Караваеву даже два пустяковых банковских вклада, которые, впрочем, тоже могли в хозяйстве пригодиться. Но если все же говорить о подробностях, то самой интересной — и ценной в нынешних обстоятельствах Караваева — был адрес «гравера», проживавшего, по случаю, как раз в Петрове. Тщательно обдумав ситуацию — а допрос бывшего «красавчика» в этом совершенно не мешал, — Илья Константинович пришел к выводу, что менять своих планов не будет. Ни к чему возвращать Аспида в мир живых. Карл Аспид умер, и как раз сейчас, в эти самые дни, весть об этом эпохальном событии начала свое «триумфальное шествие» сквозь темные лабиринты маргинального подполья к чутким ушам кровно заинтересованных в этой информации спецслужб доброго десятка стран. Вот и пусть покоится с миром, не тревожа более своим присутствие добропорядочных граждан. Но если так, то и выпутываться из той дерьмовой ситуации, в которую он совершенно неожиданно для себя попал, Караваеву предстояло в одиночку. Это у Карла были не только враги. У него и друзья имелись, или, на худой конец, соратники. У Ильи не было никого, кроме Зои и маленькой Вероники. Такой расклад.

Съехали с квартиры в половине пятого. Сначала Илья перенес в машину чемодан с детскими вещами и две дорожные сумки — свою и Зоину — с самыми необходимым, потом они спустились уже все вместе, причем Караваев нес на руках спящую девочку, а Зоя — сумку с продуктами. На плече у Ильи весела еще одна сумка, где тщательно завернутые в белье лежали четыре трофейных пистолета. Вернее, пистолетов было три, четвертым был итальянский револьвер «Матеба». Дрянь, конечно, но, как говорится, за неимением гербовой…. Зато за брючный ремень он, как в «старые добрые времена», засунул германский девятимиллиметровый Зиг-Зауер. Не то чтобы это доставляло радость, но по нынешним временам двенадцатизарядный пистолет мог оказаться хорошим аргументом.

Разместившись в «Дончаке», они около часа колесили по предрассветному городу, пока Илья не нашел подходящее место на одном из каналов около совершенно вымерших в половине шестого утра пакгаузов и спустил там в мутную покрытую радужными разводами и всяким плавучим мусором воду тело водителя. Квартира их к этому времени должна была не только загореться, но и основательно выгореть. Во всяком случае, Илья сделал для этого все, что мог, а мог он много чего, даже если под рукой не было специальных материалов. В современном доме такое количество подходящих для этого вещей, что особой проблемы в том, чтобы, хоть и на время, замести следы, не возникло.

В 6.20 он высадил Зою и хмурую, не выспавшуюся Веронику около бокового входа на Ковенский вокзал, с таким расчетом что в половине седьмого они из него выйдут, но уже через главный вход, и не одни, а в толпе пассажиров только что прибывшего Рижского экспресса. Илья следил из машины — Зоя с Вероникой вышла на площадь и, не привлекая к себе внимания, наняла извозчика отправляясь на поиски подходящего пансиона. Извозчик, работавший у вокзала, наверняка, знал все подходящие места в городе, и уже через сорок минут «женщины» Караваева высадились около опрятного двухэтажного дома на Староневском, недалеко от Александро-Невской лавры. Место Илье понравилось и, успокоительно кивнув Зое из окна «Дончака», он поехал решать их проблемы на более серьезной основе, ведь нынешний их уход всего лишь импровизация. Через сутки, максимум двое, полиция, а значит, и любой достаточно серьезный человек, способный получить допуск к полицейской информации, будут знать, что в квартире на Ковенской семейства Караваевых в момент пожара не было.

— А к стати, — сказал Давид, аккуратно салютуя бокалом с шампанским. — Я так и не понял, чем ты занимаешься?

Русский у Давида был такой, словно он никогда и никуда не уезжал. Даже легкое приволжское оканье, как случается у культурных, долго проживших в западных губерниях людей, осталось.

— Оно тебе надо? — Реутов взял со стола свой бокал и, возвратив другу салют, прикоснулся губами к краю. Шампанского он терпеть не мог, но не заказывать же себе водку? — Это, Дэвик, скучные материи. Может, ну их?

— Так уж, и скучные? — Давид снова перешел на английский и чуть усмехнулся, показывая Вадиму, что хоть и хочется ему поболтать на «ридной мове», но и перед женой неудобно. — Тебе же это интересно, не так ли? Мне кажется, ученые, как и художники, делают только то, что им интересно. Я ошибаюсь?

— Ошибаешься, конечно, — усмехнулся Вадим и не удержался, скосил-таки взгляд на Полину.

То, что она красивая девушка, Реутов знал и так. Он, собственно, и обратил на нее внимание — а случилось это еще на той памятной лекции — потому, что Полина понравилась ему внешне. Тогда, в марте, даже в сером, грубой вязки свитере и длинной, чуть не до щиколоток, тяжелой темной юбке она была чудо как хороша. Но то, что Полина может выглядеть так, как она выглядела сегодня, сейчас, Вадиму даже в голову не приходило. Волосы у нее были короткие, и обычно она просто зачесывала их назад. Но сегодня вечером Полина сделала что-то такое, отчего они как будто дыбом встали. Нет, скорее, возникало впечатление будто Полина только что из постели выскочила, а расчесать растрепанные, «со сна», волосы забыла или просто не успела. Однако эффект от этой «артистической небрежности», помноженной на очень необычный цвет ее волос, золотистых с каким-то едва уловимым проблеском меди — не столько видимым, сколько угадываемым — получился совершенно невероятным. Но ко всему этому были ведь еще и тяжелые золотые серьги с золотисто-желтыми крупными камнями — «Топазы?» — замечательно гармонировавшие с цветом ее волос и глаз, таких же золотисто-желтых, и казалось, излучавших янтарный — медовый — свет сами собой.

Все это Реутов увидел сразу, едва только она появилась из толпы, медленно текущей по Невской перспективе в сторону Новгородского вокзала. Просто, как если бы, солнечный луч вдруг прорвался сквозь плотный полог туч, накрывших город еще с утра. Высокая, стройная, в светлом длинном плаще с поднятым воротником… У Реутова даже дух захватило, причем не столько от того, какая она была, сколько оттого, что такая девушка… Что? Именно в этот момент он и подумал вдруг о том, что же дальше? Однако додумать эту мысль до конца, к счастью, не успел, потому что Полина уже подошла, улыбнулась благодарно, принимая букет роз, и, сразу же забыв о своих сомнениях, Вадим полностью переключился на нее и на совершенно упущенное им днем обстоятельство, о котором он ей тогда сообщить просто забыл. Однако у нее не только внешность была замечательная. Она еще и умная была. Умная и нормальная. Наверное, можно сказать и так. И поэтому, вероятно, и известие, что они идут ужинать не одни, а с приехавшим в Петров из-за границы другом детства Реутова, Полина восприняла совершенно спокойно. А когда узнала, что и Давид Казареев будет в ресторане не один, а с женой, кажется, даже обрадовалась. Такая реакция успокоила и Вадима, уже начавшего было по этому поводу — «Теперь и по этому…» — волноваться. И он даже «расслабился», болтая с Полиной по дороге в ресторан «ни о чем и обо всем» и чувствуя себя при этом удивительно хорошо. А в гардеробе ресторана, когда Полина сняла покрытый капельками мелкого дождя плащ, выяснилось, что удивила она его не только своей прической. На ней оказалось «простое» черное платье, закрытое, но зато очень эффектно подчеркивающее все, так сказать, особенности ее фигуры, оставляя открытыми только плечи и шею, по контрасту казавшиеся снежно-белыми. Реутов уловил, разумеется, что простота эта нарочитая, специальная и, по-видимому, не дешевая, и даже удивился, потому что за всеми своими душевными терзаниями как-то совершенно не удосужился выяснить личные обстоятельства Полины. Оказалось, что он о ней, в принципе, ничего определенного не знает. Ни того, где и с кем она живет, ни того, каково ее материальное положение. Получает ли она, скажем, стипендию или где-то работает, или, может быть, ей помогают родители? Но и о ее семье Реутов ничего не знал.

— Ошибаешься, конечно, — усмехнулся Вадим, отвечая на вопрос Давида. — У нас, как и в любом другом деле, и своей рутины хватает, и обязательная программа имеется. — Он отставил наконец свой бокал и, спросив взглядом разрешения у дам, закурил. — Я, например, учительствовать люблю. По ощущениям то же самое, что на театре выступать. Серьезно. И с точки зрения физиологии, вот Полина не даст соврать, одна и та же реакция организма. Эндоморфины, адреналин, то да се… И по сути, то же лицедейство, — он вспомнил ту свою лекцию и то, как, натолкнувшись в какой-то момент взглядом на Полину как минимум полчаса одной ей, по сути, и рассказывал об амплитудах и длительностях активации и о способах триангуляции источников возбуждения. — Но многие этого терпеть не могут, хотя и от преподавания отказаться нельзя. А что касается исследований, то и они разные бывают. Иногда интересные, иногда — нет.

— А то, чем ты занимаешься, оно интересное или не очень? — мило улыбнулась Лилиан.

— А черт его знает, — пожал плечами Реутов. — Когда как… Э… — Он тронул пальцами бокал с шампанским и посмотрел на Давида. — Может быть, коньячку за встречу или виски? У вас же там, кажется, коньяк не в почете?

— У нас все в почете, — вместо Давида ответила Лилиан. — И граппа, и виски, и коньяк. Я за!

— Я тоже, — хмыкнул Давид.

— А я, с вашего позволения, буду пить шампанское! — От голоса Полины у Реутова даже мурашки по позвоночнику побежали. Такой это был голос. Или это только для него он такой?

Несмотря на все опасения Реутова, встреча прошла на редкость хорошо. И выпили, вроде бы, немного. Много просто не успели. И причин для неловкости хватало, ведь, как ни крути, совершенно чужие друг другу люди. Но уже через четверть часа за столом установилась, если и не дружеская — в конце концов, даже Вадим с Давидом не виделись целых тридцать шесть лет — то, во всяком случае, легкая, ни к чему не обязывающая атмосфера. Никто из себя ничего не изображал и других этим в неловкое положение не ставил. И говорили как-то по-людски, а не как на дипломатическом приеме, где все как бы ходят по тонкому льду или через болото идут, нащупывая шестом тропу. В общем, в какой-то момент Вадим почувствовал наконец как уходит напряжение и забываются только что обуревавшие его тревоги, но по-настоящему над этим даже не задумался, потому что и анализировать каждый свой шаг перестал. Все это отодвинулось куда-то в сторону вытесненное теплым, уютным чувством, которое, вероятно, следовало бы назвать душевным покоем. Тем больше было удовольствие, потому что покоя на душе у Реутова, кажется, отродясь не бывало.

Конечно, по крайней мере отчасти — или, вернее, большей частью, такое настроение Вадима объяснялось присутствием Полины. Она удивительно хорошо вписалась в совсем не простую для нее ситуацию и за столом была предельно естественна, словно они с Реутовым не в первый уже раз вышли «на люди» и «люди» эти не какие-то — совершенно незнакомые ей до сегодняшнего вечера — иностранцы, а, старые добрые приятели. Бесспорно, такому повороту событий в немалой степени способствовали и сами «иностранцы». О Давиде и говорить нечего, он все-таки был свой — пусть и в далеком прошлом — , однако и Лили, на поверку, оказалась приятным собеседником и легким в общении человеком. Она и анекдоты хорошо рассказывала, и улыбалась много и совсем не так, как обычно улыбаются аргентинцы, и разговор вела тактично, никого не перебивая, но и не отмалчиваясь. Ну, а Давид с Вадимом просто вдруг как будто вернулись в Саркел пятидесятых, когда они были детьми и друзьями не разлей вода, какими только могут быть два пацана. И то, что оба они давно уже мальчишками не были, им совсем не мешало.

Лучшим показателем атмосферы, царящей за столом, обычно является желание или нежелание участников «посиделок» продолжать общение. И они четверо тоже ведь вполне могли распрощаться сразу после отменного ужина («Тройка» славилась великолепной русской кухней на весь Петров), поставив, так сказать, галочку в списке обязательных к исполнению дел (пункт третий, ужин с другом детства, пункт четвертый…), но этого не случилось. Напротив, расходиться никто не хотел. Поэтому они заказали еще коньяка (и, разумеется, шампанского для Полины) и разнообразных сладостей на десерт и продолжали свой приятный во всех отношениях разговор. Засиделись почти до закрытия ресторана, чего, кажется, даже не заметили. И расстались на хорошей ноте, перецеловавшись на заметно опустевшей по ночному времени улице. И, договорившись обязательно встретиться назавтра, разъехались по домам, в том смысле, что Казареевы, взяв извозчика, отправились в гостиницу, а Вадим, в очередной раз, наплевав на дорожную службу и дозу принятого в организм алкоголя, повез Полину к ней домой.

— Мне надо переодеться, — очень просто сказала Полина, оставляя за скобками любые возможные объяснения. — Мы ведь можем заехать на пять минут ко мне на Шпалерную?

«Так просто?» — удивился Реутов, выворачивая с Невской перспективы на Чухонскую улицу, чтобы уже по ней выехать к Неве.

Впрочем, если честно, он был от всего сердца благодарен ей за эту «простоту», потому, что едва они остались вдвоем, как на него накатила давешняя неловкость и, опять заплутав в трех соснах, он не знал, что делать дальше. Конечно, он хорошо помнил, что именно сказала ему Полина во время их крайне необычного объяснения. И весь вечер они были на «ты», что вроде бы предполагало и все остальное. Все это так, но не успели они выйти из ресторана, как он тут же потерял всю свою былую уверенность в том, что понял ее правильно. Могло ведь случиться и так, что он выдавал желаемое за действительное. Могло, и, следовательно, Реутов снова оказался в области полной и окончательной неопределенности. И что в таком случае он должен теперь говорить, и что делать — так, чтобы и Полину не обидеть, и себя полным идиотом не выставить, — становилось совершенно непонятно.

«Бедный Вертер», — сказал он себе с привычной уже горькой иронией, в десятый, вероятно, раз, прокручивая в голове ее слова.

«Мне надо переодеться…»

И правильно, ведь завтра, вернее, уже сегодня, им предстоял обычный рабочий день, и как будет выглядеть в стенах института женщина в вечернем платье и на высоченных шпильках, делавших Полину почти одного роста с высоким от природы Реутовым?

— Останови, пожалуйста, здесь, — попросила Полина, когда они въехали на Шпалерную. — Да, спасибо. Я буквально на пять минут. — И, чмокнув его в щеку самым непосредственным образом (от чего у Вадима разом трепыхнулось в груди сердце), выскочила из машины и унеслась (только каблучки дробно простучали по пустой улице) к подъезду солидного пятиэтажного дома постройки начала века.

«А семья у нее, надо полагать, все-таки имеется, и не из простых смертных», — отметил Реутов, вылезая вслед за Полиной из «Нево».

На Шпалерной жили люди не просто состоятельные, а, прежде всего, значительные. Петров, конечно, не Новгород, но все же второй по значению и второй же — после Итиля — по величине город империи. Так что серьезных людей в Петрове хватало, и у большинства из них, кроме загородных домов, расположенных в основном на Балтийском взморье или Карельском перешейке, обязательно имелись квартиры в городе.

Вадим закурил и попытался определить, на каком именно этаже живет Полина. Выходило, что на третьем. Именно в окнах третьего этажа — справа от подъезда — стал беспорядочно загораться свет.

«Пять минут, — повторил он про себя. — А хоть бы и пятнадцать».

Он вдруг понял, что никуда отсюда не уйдет, пока Полина не выйдет из дома, даже если для этого придется ждать до утра.

Время было позднее, и в этой, благополучной, части города, люди уже в основном отошли ко сну. Большинство окон в дамах были темными и даже машины по Шпалерной почти не проезжали. Вероятно, поэтому звук мотора быстро приближающегося автомобиля заставил Реутова оглянуться, и он увидел, как к тому месту, где он стоял, гася скорость, подъезжает большой черный Воевода, останавливается около тротуара, распахиваются двери, и на мостовую выходят трое хорошо одетых господ в длинных темных плащах и низко надвинутых фетровых шляпах.

Дело происходило как будто вечером. Ранние сумерки, или, может быть, это было перед грозой? Но воздух был уже не прозрачным, а каким-то сиреневым. И еще почему-то очень сильно пахло жасмином. Приторный этот запах запомнился особенно хорошо. Остальное много хуже. Кажется, он вышел из какого-то очень знакомого дома. В памяти вертелось что-то вроде «Штаба Войскового Круга», но Реутов в окружном штабе, кажется, с роду не бывал. Но не в этом дело. Он вышел из этого дома, спустился по пяти пологим ступеням на улицу и пошел направо, почему-то все время неловко натыкаясь на спины прохожих. И поскольку очень быстро и никуда не сворачивая, достиг «Набольшего Места», как все в городе называли площадь Единения, то выходило, что шел он по проспекту Манасии. Однако там и тогда Вадим об этом, разумеется, даже не подумал. Он просто скользнул взглядом по конной статуе «царя» Иосифа — того самого, который присягнул на верность великому князю Витовту — и снова свернул направо, направляясь в Ярославово городище.

Здесь улицы почти сразу стали узкими и извилистыми, а дома — старыми, выцветшими и какими-то кособокими. Запах жасмина усилился, и стало заметно темнее. И совсем исчезли люди, так что Реутов внезапно оказался совсем один. Было тихо. Он слышал только звук своего участившегося дыхания и позвякивание подковок — он что, в сапогах? — о булыжник мостовой. Вообще атмосфера сгустилась, если так можно выразиться. Стало душно. Может быть, действительно приближалась гроза? И пот струйками побежал по спине. Реутов хотел прибавить шагу, но сразу же почувствовал, что ноги налились свинцом, и из его попытки ничего путного не вышло. Он знал, что надо спешить, однако ничего не мог поделать. Ноги отяжелели, и переставлять их с каждым шагом становилось все труднее. И еще отяжелела, налилась мутью голова, и дыхание стало прерывистым и трудным, как после долгого бега.

Сколько времени это продолжалось, Вадим не знал, но ощущение было такое, что тащится он по бесконечному лабиринту, состоящему из узких, ни разу не прямых улиц и еще более узких, смрадных и загаженных переулков, целую вечность. А потом он увидел дом, и сразу же его вспомнил, и обрадовался, что наконец нашел, потому что, оказывается, искал его и не мог найти почти всю свою жизнь. И сердце заторопилось, и даже сил как будто прибавилось, и он едва ли не бегом бросился к старой, рассохшейся и потерявшей первоначальный цвет двери и, схватившись за ручку, изо всех сил потянул на себя… Но на этом, собственно, все и закончилось. И дверь, и дом, и старый Итиль, все это исчезло, поглощенное глухим и полным опасностей мраком, а вслед за тем пришла боль.

Реутов очнулся, как и просыпался, сразу, вдруг. Рывком. Очнулся и тут же почувствовал, как болят разбитое лицо, ребра и спина, и даже застонал от неожиданности, хотя, видит бог, боль была вполне терпимая. Однако протяжный и хриплый его стон, прозвучавший в каком-то гулком и «открытом» пространстве, был настолько необычен, что удивление буквально выдернуло Вадима из еще не полностью отпустившего его беспамятства, и он открыл глаза. Впрочем, в первое мгновение, увиденное показалось Реутову продолжением только что оборвавшегося — как всегда, на самом интересном месте — бредового сна, и это, как ни странно его сразу же успокоило. Сон — это ведь всего лишь сон. Какие к нему могут быть претензии? Присниться может все, но к реальной жизни это обычно имеет примерно такое же отношение, как и галлюцинации. Однако уже в следующую секунду, ему стало ясно: то, что он видит — отнюдь не сон, а самая, что ни на есть, объективная реальность, но только такая, что лучше бы уж был бред. Но ни испугаться по-настоящему, ни запаниковать он не успел, потому что как раз в этот момент его окликнули откуда-то сбоку.

— Эй! — неожиданно прозвучал в гулком невнятном пространстве чей-то очень знакомый голос. — Эй! Это кто там? Отзовись!

— Давид?! — удивился Реутов и хотел уже повернуться на голос, но это оказалось невозможно.

Его резкое движение сработало как спусковой крючок, и державший Вадима в своей власти внутренний запрет пал, и чувства сподобились наконец доложить разуму всю правду о состоянии Реутовских дел. А дела эти обстояли совершенно невероятным образом. Выяснилось, что совершенно голый Реутов лежит на железном полу, впивающемся ему в спину какими-то мелкими неудобными выступами, то ли заклепками, то ли головками болтов или чем там скрепляют стальные листы. При этом правая рука и нога Вадима были прикованы кандалами — почему-то в голову пришло именно это архаичное слово — к каким-то непонятным сложнопереплетенным между собой трубам. Так что ни повернуться, ни даже сесть по-человечески он не мог, а лежать было мало, что неудобно, так еще и холодно, потому что в том месте, где он себя нашел, было чертовски холодно, а железный пол вообще ощущался как глыба льда.

«Воспаление легких обеспечено», — но это, кажется, была последняя мысль, относящаяся к внезапно исчезнувшему миру нормальной обыденности.

— Вадим! — Показалось ему или в голосе Давида действительно прозвучало удивление, граничащее с потрясением?

— Я! — крикнул Вадим. — Это я, Давид. Где мы?

Его окружал пропитанный запахом какой-то вонючей машинерии полумрак, едва рассеиваемый жидким светом забранного толстой проволокой фонаря, висевшего высоко над ним, так что пребывал Реутов как бы в пятне этого размытого света, за границами которого все тонуло в глухой непроглядной тьме. Все, что он мог видеть и ощущать, сводилось, таким образом, к немногим, но крайне странным деталям. Железный пол, «заводской» запах, какие-то трубы — или это была часть большой и сложной машины? — холод, мрак… Место оказалось неожиданное и… да, страшное.

«Котельная? — подумал Реутов с какой-то неожиданно пришедшей к нему оторопью. — Какой-то завод?»

— Это корабль, — ответил на его недоумение Давид. — Ты что же, не видел, куда тебя привезли?! Это баржа…

— Какая, к черту, баржа?! — Завопил испуганный и ничего не понимающий Реутов.

— Вот уж не знаю, — неожиданно спокойным голосом ответил откуда-то из темноты Давид. — Названия, ты уж извини, я прочесть не успел. Не до того было. А стоит она где-то около Смольного монастыря.

— Смольный монастырь? — опешил Реутов, чувствуя, как его начинает охватывать паника, вызванная ужасом неизвестности.

— Вадим, тебя что, по голове били?

«Били? — Тело отозвалось на эту мысль ноющей болью, свидетельствующей, что его, скорее всего, действительно били. — По голове?»

Реутов поднял левую руку к голове. Но не успев еще ее коснуться, почувствовал сильное, как от ожогов, жжение на висках, лбу и затылке, и, словно только и дожидаясь этого сигнала, картина произошедшего моментально и во всех деталях встала перед его внутренним взором. Причем воспоминание пришло так, как если бы еще мгновение назад Вадим вовсе и не находился в полном беспамятстве, в изначальном, прямом смысле этого слова. Беспамятный — значит, не помнящий, забывший, оставшийся без воспоминаний…

— Капитан Колодный, — представился, подходя к нему вплотную один из мужчин. — Третье Главное Управление Канцелярии его Величества.

Перед совершенно растерявшимся от неожиданности Реутовым открылась какая-то кожаная книжечка — «Удостоверение?» — рассмотреть содержание которой в неярком свете уличного фонаря он все равно не мог.

— Чем могу быть полезен, господин Колодный? — спросил Вадим, пытаясь вспомнить, когда в последний раз вообще слышал об этом скоморошьем управлении.

— Капитан Колодный, — поправил его «плащ». — Предъявите документы!

— Какие документы? — не понял Реутов. — В чем дело?!

— Если у вас нет документов или вы их откажетесь мне предъявить, — голос Колодного звучал сухо, как будто он зачитывал Реутову какую-то инструкцию или, скажем, текст закона; но может быть, так все и обстояло? — я имею право арестовать вас на сорок восемь часов для удостоверения вашей личности. Что вы предпочитаете?

— Я предпочитаю, — в душе Реутова поднялось раздражение и даже злость. — Чтобы вы отсюда убрались. Мы не в Канаде, господин Колодный, и не в Орде! А я не совершил ровным счетом ничего, что позволило бы вам интересоваться моими документами!

— Ну-ну — почти весело усмехнулся Колодный, доставая из кармана какой-то пластиковый пакетик. — А это разве не повод?

— Что это? — удивленно спросил Вадим, пытаясь рассмотреть, что там в пакетике.

— Пятьдесят грамм героина, только что изъятого при двух свидетелях. — Он кивнул на молча стоящих по сторонам от Реутова мужчин. — Из вашей, господин Реутов машины. Там к слову еще не зарегистрированный ствол имеется, но если вы перестанете артачиться, про ствол можно забыть.

— Вы в своем уме? — спросил совершенно опешивший от таких новостей Реутов. — Что вы несете? Я полный профессор Петровского Университета! Меня в мире знают, а вы…

— Между прочим, — прервал тираду Реутова Колодный, — на том парабеллуме, о котором я только что упоминал, труп числится.

Это была какая-то невероятная фантасмагория, ни смысла, ни истинного характера которой Вадим уразуметь совершенно не мог. Он только ощутил вдруг полную беззащитность перед этими опасными людьми, явно преследующими какие-то неизвестные ему, но совершенно очевидным образом опасные цели.

— Покажите мне еще раз ваше удостоверение, господин капитан. — Реутов изо всех сил старался, чтобы его голос не дрожал. — И я требую сейчас же связаться с моим адвокатом! — На самом деле никакого адвоката у Вадима не было, но Василий был юрисконсультом представительства Ганзы в Петрове и, наверняка, мог сойти — хотя бы на первый случай — за частного поверенного.

— Я требую, — повторил он твердо.

— Обязательно, — улыбнулся Колодный, как-то странно кивая. — Вызовем…

Удар по голове, обрушившийся на Реутова сзади, разом отключил его сознание, и конца фразы он уже не услышал.

Очнулся Реутов в каком-то очень странном помещении, которое пусть и не сразу смог идентифицировать как корабельную каюту. Во всяком случае, в комнате было слишком много металлических, покрытых заклепками поверхностей и имелось круглое окно — иллюминатор. Это открытие Вадима крайне удивило, но еще больше он удивился, когда понял, что раздет догола и намертво привязан к стоящему посередине каюты тяжелому деревянному креслу.

«Что за…» — Но додумать мысль до конца он не успел, в поле его зрения появился невысокий худощавый мужчина со строгим лицом, одетый в черный официальный костюм.

— Здравствуйте, Вадим Борисович, — сказал он хорошо поставленным «начальственным» голосом. — Как вы себя чувствуете?

— Плохо, — честно ответил Реутов, постепенно приходя в себя. Голова болела, особенно затылок, но главное… Сейчас он вполне оценил другие симптомы своего «недомогания» и с удивлением пришел к выводу, что его явно накачали каким-то наркотиком.

— Пить хотите? — поинтересовался мужчина.

— Хочу. — И тут он заметил, что сквозь неплотно прикрытый железной ставней иллюминатор просачивается дневной свет.

«Сколько же времени я был без сознания? — с оторопью подумал Вадим. — Удар по голове так на долго меня бы не отключил. Значит, все-таки наркотик?»

— Хотите, разумеется, — кивнул мужчина. — Но придется потерпеть. Вот поговорим по душам, и все у вас будет: и чаек, и сигаретка, и коньячку можно будет абиселе[27].

— Я не говорю на идиш, — сказал Реутов, рассматривая собеседника. На еврея тот похож не был. — Что здесь происходит? Кто вы такой?

— А что так? — Вопрос Вадима собеседник совершенно игнорировал. — Вы разве не еврей?

— Я не еврей, — зло ответил Реутов. — Кто вы такой?

— А вот дедушку вашего звали Эфраимом, и по отчеству вы Борухович. Как же тогда не еврей?

— Я русский. — У Реутова пересохло в горле, но так вроде бы и должно было происходить. Клиническая картина, что называется, налицо. — Дайте пить!

— Значит, русский, — протянул мужчина задумчиво. — А в церковь не ходите.

— Послушайте! — Закричал выведенный из себя Реутов. — Я хочу пить!

Но вместо воды получил в зубы. Это было совершенно неожиданно и поразило Вадима даже больше, чем все остальное. Мужчина ударил его не сильно, но ударил!

— Не кричать! — жестко сказал незнакомец. — Кричать будешь потом, а пока голоса не повышать! Ты меня понял?

— Послушайте… — начал было Вадим, но мужчина его перебил:

— Отвечать на вопросы!

— Чего вы хотите? — сдаваясь, спросил Реутов.

— Я хочу, чтобы вы, Вадим Борисович, — мужчина снова перешел на «вы», — отвечали только на мои вопросы. Вы меня поняли?

— Да.

— Вот и славно, — кивнул мужчина и, достав пачку сигарет, неторопливо закурил. — Так кто же вы по национальности, Вадим Борисович? — спросил он после паузы.

— Русский, — устало ответил Вадим, совершенно не понимавший, о чем они, собственно, говорят.

— А по вероисповеданию?

— Атеист.

— А если по рождению?

— Послушайте…

— Вас снова ударить?

— Нет. Хорошо. Отец — иудей хазарского толка, мать — православная христианка.

— Но вы же обрезанный.

— В наших краях, почитай, всех обрезают, — объяснил Реутов. — Вы что в Хазарии никогда не были? Там половина православных обрезаны, и католики тоже. Это же Поволжье, а не Великороссия.

— Да, да, — кивнул мужчина. — Я что-то такое слышал. А что вы…

Но тут их прервали. За спиной Реутова проскрипела железная дверь — «Точно каюта!» — и кто-то, всунувшийся в помещение, быстро сказал:

— Вас к телефону господин полковник. Срочно!

— Дима, — обратился мужчина к кому-то, кто находился за спиной Реутова и о присутствии которого Вадим до этого момента не догадывался, — поговори пока с нашим профессором, я скоро вернусь.

И он поспешно вышел, а вместо него появился другой мужчина, и одет он был в военную форму.

Реутов от потрясения на мгновение даже забыл, что страшно хочет пить. Перед ним стоял, покачиваясь с каблука на носок, высокий черноволосый майор в повседневной общевойсковой форме, но со знаками различия жандармского отдельного корпуса. Означать это могло только одно, офицер этот служил в аэромобильной бригаде «Вой». На это же косвенно указывал и знак парашютиста, висевший на его широкой груди.

«Что это значит?»

— Майор Кабаров, — представился офицер казенным, лишенным эмоций голосом. — Скажите, Вадим Борисович, вы военнообязанный?

— Нет, — оторопело ответил Вадим. — Я… Я снят с учета по возрасту.

— Где проходили службу?

«Что за дурацкие вопросы?» — Реутов отказывался что-либо понимать, но и не отвечать, как он уже понял, было нельзя.

— Во 2-м казачьем корпусе.

— Когда? — спросил майор Кабаров.

— Во время войны, — устало ответил Вадим.

— Вы участник войны?

— Да, дайте, пожалуйста, пить! Я очень…

— Дам, — кивнул майор. — Но еще не сейчас. Ваше звание?

— Сотник.

— Строевой?

— Так точно. Послушайте…

— Отвечайте на вопросы!

В том, что, очнувшись в трюме корабля («Баржа, — вспомнил Реутов. — Давид сказал, что это баржа»), он не сразу вспомнил о допросе, ничего странного не было. Скорее, следовало удивляться тому, что сейчас — и притом так резко, как-то вдруг — Вадим вспомнил события, предшествовавшие беспамятству, во всех малоаппетитных подробностях. Он и удивился, потому что по роду своей деятельности отлично знал, каким должен быть эффект электрошока. Однако именно «машину Линдсмана» к нему в конце концов и применили. Сначала просто мотали жилы длинными разговорами «ни о чем», пытая жаждой и отвешивая время от времени больные, но более унижающие человеческое достоинство, затрещины, потом начали обрабатывать резиновыми дубинками, ну а закончили прибором ЭфСЛ-7М[28]… Самое смешное, или, напротив, обидное, что Реутов не только хорошо знал этот прибор — он даже использовал его неоднократно, когда лет двадцать назад работал в лаборатории профессора Евреинова — он и с самим Линдсманом был знаком. Старик был еще крепкий и в маразм не впал, так что его участие в семинарах всегда было событием. А когда-то, в конце тридцатых, Михаил Линдсман в одночасье стал звездой первой величины в мире психиатрии, когда построил свою машину предназначенную для лечения эпилепсии. До него тяжелые случаи эпилепсии купировали только операциями на мозге, которые больным, конечно, помогали, но и калечили их тоже. Электрошоковая терапия тоже не лишена недостатков. Мозг не содержит нервных окончаний, и боли, соответственно, не чувствует, но вот череп, а электроды-то крепились на скальп, такой защиты лишен. Впрочем, со временем профессор Линдсман разработал систему местной анестезии, нашел более щадящие параметры самого «стимула», научился (уже на третьей модели) бить не по всему мозгу, а выборочно по зонам, выбранным из чисто медицинских соображений. Одна беда: с точки зрения реакции организма на электрошок ничего существенно не изменилось. Потеря сознания, медленное и поэтапное его возвращение (от сорока пяти до шестидесяти минут), временное расстройство психических функций, и долгий (до восьми часов) «откат». Однако машиной Линдсмана пользовались до сих пор, и не в одном только каганате, но и во многих других странах. Вот только использовать ее на здоровых людях было строжайше запрещено. И опять-таки, Реутов знал это не понаслышке, а, что называется, из первых уст. В семьдесят восьмом Евреинов хотел использовать электрошок для выяснения дифференциальной работы полушарий головного мозга. Идея, что и говорить, богатая, поскольку к тому времени уже было известно о существовании «окна» протяженностью от двадцати до тридцати минут, когда сознание к перенесшему шок пациенту уже возвращается — и, следовательно, с ним можно общаться — но отдельные структуры мозга еще в норму не пришли и как бы заторможены. И добровольцы, в основном из числа студентов-медиков, были, но высшая комиссия по этике министерства здравоохранения исследование запретила, как антигуманное. Тогда один из стариков и рассказал Реутову под большим секретом, что во время войны обе стороны активно использовали «машину Линдсмана» для допросов пленных. Варварство, конечно, граничащее с военным преступлением, но речь ведь шла о войне…

Однако именно это с Вадимом и сделали. Причем не когда-то где-то, а здесь и сейчас. Первой его реакцией был ужас. Запредельный ужас нормального законопослушного гражданина цивилизованной демократической страны, внезапно обнаружившего себя в руках «представителей власти», которые чихать хотели на закон и на права личности. Бессилие перед этой страшной силой, чувство беззащитности и отчаяния, первые симптомы которых Реутов испытал еще ночью на Шпалерной, сейчас охватили его сознание, казалось, полностью и бесповоротно. Спасла его от полного исчезновения личности, а значит и от смерти, как ни странно одна лишь привычка к логическому мышлению. Ну, и рефлексии его интеллигентские сейчас лишними не оказались. То, что отравляло Реутову жизнь на протяжении многих лет в конце концов его и спасло.

«Бред какой-то», — неожиданно подумал Вадим, и мысль эта, как ни странно его успокоила, потому, вероятно, что относилась не к «состоянию больного», как бы плохо оно ни было, а к крайне противоречивой «клинической картине». Дело в том, что отдельные «симптомы» самым очевидным образом не образовывали «синдрома»[29].

Как ни далек был Реутов от мира тайных операций, газеты он все-таки иногда читал, телевидение опять же и радио… Не так давно, судили какого-то жандармского сотника за систематические избиения арестованных «антимонополистов» и анархистов. Дело получило широкий общественный резонанс. Его долго обсуждали в Думе и Губернских собраниях… А тут жандармский майор, без каких либо веских причин применяет к подследственному — «Или я должен рассматриваться как арестованный, ведь прокуратура к этому делу, кажется, не прикосновенна?» — запрещенный Мадридской конвенцией электрошок…

«Бред!»

И не в полицейском присутствии, не в какой-нибудь официальной, пусть и тайной тюрьме или как это там у них называется? Дом предварительного заключения? Но баржа, баржа никак в картину легальной деятельности спецслужб не укладывалась. Она из этой предполагаемой картины совершенно выпадала. То, что успел увидеть здесь Реутов, даже на тайную штаб-квартиру какой-нибудь страшно секретной разведслужбы, как в романах Локшина, не тянуло. У них даже карцера («Камеры», — поправил он себя) устроено не было. И допрос проводился в обыкновенной каюте… Но, если и этого было мало, то где это видано, чтобы жандармы, полицейские и военные контрразведчики — а Вадим сейчас вспомнил, что все вроде бы так и обстояло — работали вместе? Причем не сотрудничали, а именно что составляли единую группу.

«Ряженые?»

Но было у Реутова неприятное ощущение, что в данном случае он не ошибается, и люди эти именно те, за кого себя и выдают. Однако, как это возможно, он совершенно отказывался понимать. И еще это сраное Третье Главное управление, с которого, собственно, весь разыгрывающийся вокруг Реутова театр абсурда и начался! Третье управление давным-давно являлось театром теней. Конечно, в девятнадцатом веке — ну пусть, даже в начале двадцатого — оно являлось едва ли не самой страшной сыскной службой в Европе. Тайный политический сыск… Кровь в жилах стыла при одном упоминании о «псах государевых». Но то было и вообще жестокое время. Революционеры, бомбисты, то да се… Однако с тех пор, как каган стал конституционным монархом, Третье Главное управление его личной канцелярии превратилось в собственную тень, точно так же, как и пресловутый «черный кабинет» или императорская конвойная рота. Анахронизм, пережиток…

«Скоморохи».

Однако ж скоморохи генерала Чуланова неожиданно ожили и оказались замешаны в каком-то совершенно невообразимом безобразии, названия которому и подобрать-то сложно.

И сам допрос… Чего они от него, собственно, хотели? Ради чего сначала накачали наркотиками, потом били, ну а под конец и вовсе применили электрошок? Ответа на этот вопрос у Реутова не было. Во всяком случае, впрямую ему так и не сказали, в чем он обвиняется или хотя бы, что конкретно все эти люди от него хотят. Информации? Но, ради всех святых, какой? Анализ вопросов, заданных во время допроса, картины не прояснял. Напротив, запутывал еще больше.

Взять хотя бы весьма странный для Русского каганата вопрос о его, Реутова, национальности и вероисповедании. Это же чистейшей воды бред! Кому это может быть интересно? В России, если Вадим помнил правильно результаты последней переписи, проживало 290 миллионов человек. И русскими из них были, дай бог, если миллионов 160, а православными и того меньше. Потому что как минимум двадцать пять миллионов русских, то есть людей достоверно знавших — или только так думавших — что ведет свой род от восточнославянских племен, были иудеями пяти разных конфессий, а еще католиками, никонианами, лютеранами и даже мусульманами. Впрочем, и православными были не только русские, но и многие хазары, татары, чуваши…

Или взять вопросы о военной службе… Тоже глупость получается. Они ведь знали о Вадиме все, что можно узнать из официальных источников, зачем же тогда спрашивали?

«Действительно, бред!»

Однако сейчас Реутов вспомнил один очень странный эпизод, совершенно выпавший из памяти за всеми перипетиями вчерашнего дня. Около пяти часов дня, когда, завершив наконец свой дурацкий вояж по модным магазинам — и где, спрашивается, теперь этот замечательный темно-серый костюм и темно-синяя рубашка от Жукова? — Вадим вернулся домой. Как раз минут через десять после этого — он только начал было приводить себя в порядок — зазвонил телефон.

— Здравствуйте, — сказал совершенно незнакомый голос. — Это квартира Реутовых?

— Реутова, — поправил Вадим, догадываясь, что звонят из какой-нибудь коммунальной службы или чего-нибудь вроде этого.

— Вадим Болеславович? — Сразу же спросил «голос».

— Борисович, — снова поправил Реутов.

— Извините, — сказал мужчина с той стороны. — Вадим Борисович, не откажите в любезности. Я, собственно, разыскиваю одного своего однополчанина, Реутова Вадима, который служил в 7-м Петропавловском драгунском…

— Это не я, — сразу же оценив ситуацию, ответил Реутов. — Я в казачьем корпусе служил.

— Казак, значит, — явно расстроился «собеседник». — А я думал… А в драгунах, извините, у вас родственников?…

— Не было, — снова остановил его Вадим. — Из моей родни, в смысле из Реутовых, воевал только мой кузен. Но он был авиатором и погиб под Белградом.

— Сожалею, — сразу же откликнулся «голос». — Много тогда народу полегло. Извините.

— Да не за что, — отмахнулся Вадим. — Война…

— А вы ведь с Волги, — вдруг спросил так и не представившийся человек, вероятно, уловив окающее произношение Реутова.

— Так точно, — усмехнулся Вадим. — Итильские мы.

— Приятно было познакомиться…

«А ведь он меня проверял, — понял сейчас Реутов. — Этот сукин сын знал, что я не Болеславович, а Борисович, как знал и то, что никакой я не драгун. Он просто хотел удостовериться, что я тот человек, который ему нужен…»

Оставалось непонятным, зачем Реутов оказался нужен этому человеку, но разговор этот странным образом хорошо укладывался в схему допроса.

«Это они подход искали? Или просто совпадение?»

Могло случиться и так. Ведь то, что однополчане никогда Реутова не беспокоили, ограничиваясь рассылкой обезличенных приглашений на редкие встречи ветеранов и тому подобные мероприятия, куда Вадим, однако, никогда не ездил, не означало, что какой-нибудь хворый казачина не вспомнит о нем от нечего делать и не позвонит. Однако было в этом разговоре что-то такое, что мешало Реутову принять любую из двух всплывших в голове версий. И кроме того, воспоминание о телефонном звонке вытянуло из памяти еще одну странную историю, такую же смутную и дурную, и тоже, по всей видимости, имеющую отношение к нынешней фантасмагории. Во всяком случае, полковник Веселов из военной контрразведки — а именно так в конце концов и представился тот тип, что первым начал допрос Реутова — тоже интересовался знакомством с Каменцом…

— Эй! — Голос Давида буквально выдернул Вадима из состояния того особого «сознательного забытья», в которое он впал, углубившись в свои мысли. Такое с ним иногда случалось и, как хорошо знал Реутов, продолжаться могло довольно долго. И сейчас, судя по напряженному, полному тревоги голосу старого друга, с ним это самое и приключилось.

— Эй! Вадим! Да, не молчи ты, сукин сын! Ты живой?

— Я здесь, — крикнул в ответ Реутов, снова возвращаясь к безрадостной действительности холодного и вонючего трюма, и сразу же подумал о том, что присутствие здесь Давида запутывает ситуацию еще больше.

«А он-то здесь причем?»

— Ты тоже прикован? — спросил Вадим.

— Нет, — желчно отозвался Давид. — Я тут прогуливаюсь… в наручниках на все тело.

«Наручники…» — Теперь, когда ему об этом сказали, Вадим увидел, что прикован он не какими-то мифическими кандалами, а обыкновенными полицейскими наручниками, множество раз виденными им в кино и по телевизору, и понял, почему так жмет ногу, — браслет маловат, вот какое дело.

— Слушай! — Вадим наконец сообразил, что еще ему мешает во всей этой, с позволения сказать, истории. — Но ты же иностранец!

— И что с того? — удивленно откликнулся Давид. — Я что могу пожаловаться в посольство?

Слова Давида окончательно расставили все точки над «И». Если у Реутова еще имелись какие-то сомнения, то интонация, с которой Казареев упомянул свое посольство, показывала, что он-то никаких иллюзий по поводу их положения не питает.

«Живыми нас не выпустят», — наконец сформулировал Реутов самую главную на данный момент мысль. Собственно, если подумать, вывод напрашивался сам собой. После всего, что натворили эти деятели, отпускать свидетелей им будет не с руки.

— А Лилиан? — На всякий случай спросил Вадим.

— А что Лилиан? — тем же не внушающим оптимизма, хотя и совершенно ровным голосом, переспросил Казареев. — Или тоже сидит где-нибудь голая или уже с богом разговаривает… Меня в баре отеля взяли. Позвали к телефону и… «здрасьте». Она в это время в номере была.

— Не слышу в твоем голосе беспокойства, — чисто автоматически сказал Реутов, как раз сейчас вспомнив наконец о Полине, и даже похолодел — хотя, куда, казалось бы, больше?! — представив, что эти сукины дети могли с ней сделать.

— Я ей не сторож, — как-то странно откликнулся Давид.

— Но она же твоя жена! — не поверил своим ушам Вадим.

— Эх, Вадим. — Интонация невидимого в темноте Давида снова изменилась. — Если бы такие женщины, как Лилиан, велись на таких старых обормотов, как я, жизнь была бы куда как интереснее, но вряд ли это была бы наша жизнь. Хотя вот у тебя…

«Так кто же она ему? Не жена… и, похоже, даже не любовница».

— Они тебе что-нибудь объяснили? — спросил Вадим, чтобы сменить тему.

— Не телефонный разговор, — усмехнулся в ответ Давид.

«Да, тут он прав».

— Холодно, — сказал он вслух.

— Не то слово!

«Отсюда надо бежать!»

— Ты не знаешь случайно, который теперь час?

— Я думаю, часов восемь или девять.

— Вечера или утра?

— Вечера, — удивленно ответил Давид.

— Ты точно знаешь? — сразу же спросил Реутов.

— Меня допрашивали ночью, — объяснил Казареев. — А потом еще раз днем. Тебя тогда здесь не было. Потом меня притащили сюда, а много позже был шум… Это значит, тебя доставили… Нет, по внутреннему ощущению — вечер. Может быть, не восемь, но семь наверняка.

«А если он ошибается?» — Вот ошибиться в расчете времени им было никак нельзя. Если с баржи и можно сбежать, то только в темноте. И с первой попытки, потому что второй не будет.

Вадим перевалился на бок и положил левую руку на трубу, к которой был прикован. Труба, что не удивительно, оказалась тонкой. У его тюремщиков просто не было выбора, ведь она была единственной, на которую свободно надевался браслет наручников. Однако в этом заключалось не только ее достоинство. Длинная, прямая и относительно тонкая труба ощутимо «пошла», когда Реутов потянул ее на себя. Но выломать ее из положения лежа, когда и ногами-то нормально не упереться, и правая рука ограниченно годная, оказалось совсем не просто. Конечно, можно было бы попытаться сначала разорвать цепь наручников, но идея эта Вадиму не понравилась. Наручники ведь специально так и делаются, чтобы их было не разорвать.

«Не менее ста пятидесяти килограммов на разрыв», — это могло оказаться слишком много даже для Реутова, которого бог силой не обидел. Вадим вообще был очень сильным человеком, о чем мало кто, однако, догадывался, потому что силу свою он демонстрировать не любил, прекратив «демонстрации» еще в раннем детстве после серьезного разговора с дедом. Дед, который и сам обладал феноменальной силой — подковы не гнул, а рвал! — сказал ему тогда одну правильную вещь.

«От того, что ты Волгу переплывешь или телка на плечи поднимешь, ты, Вадя, ни умнее, ни лучше не станешь. Таких балбесов в любой деревне пучок на пятачок. Ты человеком стань, а сила она, как кошелек на дороге найти».

Однако сейчас ему было не пятнадцать, как тогда, а пятьдесят два. Но, с другой стороны, такое упражнение, как разрыв цепи, всего-то и требует, что крепких костей и сильных запястий и плеч.

«Ну попытка — не пытка», — решил Вадим, прилаживаясь к трубе, а второй раз подставлять голову под электрошок он никак не хотел.

От напряжения даже виски сжало, и красный туман застлал глаза, и потом прошибло, хоть и было здесь, в трюме, ужасно холодно, но уже в следующую секунду труба с диким скрежетом вылетела из креплений, и Реутов по инерции откатился вместе с ней прочь.

— Ты чего там? — испуганно спросил Давид.

— Да сесть хотел, — ответил Реутов, пытаясь отдышаться и одновременно снимая с трубы браслеты. — Но головой неудачно задел.

Он встал с пола и сделал первый шаг. Идти с цепью на ноге было крайне неудобно, но главное, свободный браслет колотил теперь по полу. Тогда Реутов переложил трубу — какое-никакое, а оружие — в левую руку, нагнулся и, подцепив правой рукой свободный браслет, так, в согнутом состоянии, и поплелся в темноту разыскивать Казареева.

На палубу они выбрались уже без наручников. Давид избавил их обоих от этого железа довольно быстро и ловко, как только Реутов снял с цепи его самого. И пяти минут не прошло, как Казареев нашел подходящий кусок проволоки и, немного над ним поколдовав, начал один за другим открывать браслеты так, будто этим всю жизнь только и занимался.

«Похоже, ему не впервой», — отметил Реутов, уже догадываясь, что если его старый друг и занимается финансовым консалтингом, то только в свободное от основной работы время. Однако от комментариев воздержался. Для трепотни время было самое что ни на есть неподходящее. Они пока всего-навсего «с цепи сорвались», а им еще надо было с баржи сбежать. Однако какими бы профессионалами ни были захватившие их подонки, одновременно они оказались полными разгильдяями в том, что касалось охраны пленников. Ни часового у дверей, ни даже запора какого-нибудь… Иди, куда хочешь. Да еще и оружие без присмотра оставили: по пути наверх Вадим увидел пожарный щит и с удовольствием бросил железную трубу — драться таким «оружием» он не умел, сменив на пожарный топор, который оказался ему как раз по руке. Давид при виде этого перевооружения только хмыкнул, но вслух ничего не сказал, оставив, так сказать, комментарии при себе.

А вот на палубе, где действительно оказалось темно, потому что и вечер наступил, и дождь шел, охранник все-таки оказался. Черт его знает, как Вадим его учуял, — может шестое чувство от страха открылось — но только факт, уловил что-то смутное и придержал готового свернуть за угол Давида.

— Там кто-то есть, — одними губами прошептал он, надеясь, что Казареев эти движения увидит в утлом свете далекого фонаря.

Однако Давид увидел и понял, и теперь уже он придержал готового ломануться вперед с топором наперевес Реутова.

— Нет, — покачал он головой. — Оставь мне.

И было в этом «нет» что-то такое, что Вадим не стал спорить, уступая инициативу другому, тому, кто, по-видимому, лучше него знал, что и как теперь надо делать. В следующее мгновение, Давид невесомой тенью — как-то очень ловко и даже, как ни странно очень знакомо — скользнул вперед и растворился в дожде, словно его никогда здесь и не было. И Реутов остался один. Он стоял, прижавшись спиной к ледяному железу, сжимал в руке топор и, совершенно не чувствуя ни холода, ни боли, ни дождя, заливавшего лицо, молча считал удары сердца, пытаясь понять, сколько времени длится это испытание неведением. По его расчетам получилось меньше минуты, но так ли это было на самом деле, сказать с определенностью он не мог. Впрочем, и не хотел, потому что в тот момент, когда перед ним снова появился Давид, все это стало уже не важно. Он только обратил внимание на то, что на плече друга висит теперь ремень с какой-то очень не простой кобурой или чем-то ее заменяющим, и из кобуры этой торчит нечто весьма внушительное, напоминающее пистолет-пулемет новых моделей.

— Пошли, — тихо сказал Давид. — Ты плавать-то не разучился?

— Нет, — мотнул головой Вадим, предполагавший, что Неву он переплывет и сейчас, особенно если очень надо.

— Не туда, — шепнул Казареев, удерживая за плечо. — К монастырю не надо, там полиции полно.

— Так нам же… — начал было возражать Реутов, но Давид не дал ему договорить.

— Дело твое, — тихо сказал Давид. — Но я бы на твоем месте в прокуратуру торопиться не стал. Это, очень серьезные люди, Вадик, ты уж мне поверь на слово. И упустив тебя на барже, они первым делом станут искать там, куда ты отсюда можешь пойти. А куда пойдет такой олух, прости, я хотел сказать законопослушный человек, как ты? Домой, к знакомым, в полицию, в больницу, в прокуратуру… куда еще?

— В жандармерию, — устало согласился с другом Реутов, вспоминая давешнего есаула.

— Поплывем на Староприходскую сторону — предложил, а вернее, приказал Казареев. — там заводы, склады… Всяко разно, есть где спрятаться.

«Нам еще одежда нужна», — подумал Реутов, но вслух этого говорить, разумеется, не стал. Нечего здесь было пока обсуждать.

Они осторожно приблизились к борту, обращенному к практически неразличимой за дождем Староприходской стороне, прошли немного вдоль него и довольно быстро — вот удача, так удача! — наткнулись на свисавший почти до самой воды конец.

Невская вода в сентябре месяце обожгла Реутова не хуже кипятка. Даже дыхание пресеклось, и живот сам собой втянулся — а о яйцах он в тот момент даже не вспомнил — но жить в ней какое-то время было можно, особенно если двигаться. Они и двинулись.

Плыть было тяжело, но через минуту или две Вадим все-таки поймал ритм и отвлекался теперь только на то, чтобы нет-нет, а бросить взгляд на более субтильного Казареева, который и в детстве плавал гораздо хуже Реутова, хотя Волгу, кажется, один или два раза все-таки переплыл. Он и сейчас был, по-видимому, в хорошей форме и от Вадима не отставал.

«Может, и доплывем».

Однако чем дольше они находились в воде, тем труднее становилось плыть. И главным врагом по-прежнему оставался холод. Усталость и боль кое-как можно преодолеть, перетерпеть, перемочь, но если начнет сводить мышцы ног…

«Черт!»

Как накаркал! Едва Вадим подумал о спазмах, которые могли стать для них настоящей проблемой, как боковым зрением уловил изменение в ритме движения Казареева и, уже сознательно повернув голову, увидел, что Давид перестал плыть, а вместо этого закрутился на месте, по временам полностью скрываясь под водой.

— Плыви! — выдохнул Давид, разбрасывая воду, когда в очередной раз оказался на поверхности. — Догоню! У меня…

Но говорить он уже не мог, а только бился буквально в паре метров от Вадима, то и дело скрываясь под водой.

— Держись за меня! — крикнул Реутов, в два гребка, достигнув места, где самым очевидным образом погибал его друг.

И хотя не был уверен, что вытянет двоих, оставить тонущего Давида он не мог тоже. Но помощь его, к счастью, оказалась не нужна. Вынырнув из-под воды в очередной раз, Казареев вдруг шумно и едва ли не со стоном выдохнул воздух и сразу же успокоился.

— Все…

— Что?… — Говорить они оба уже почти не могли.

— Я… железкой… плывем.

«А, ну да…».

И они снова поплыли, но сбой ритма вышел им боком. Теперь Реутов чувствовал, что сил остается все меньше, а сколько еще им оставалось до берега, было неизвестно. И трудно сказать, чем бы все это для них кончилось, но внезапно прямо перед собой Реутов увидел плывущего ему навстречу человека.

«Что за…!» — Возможно, он удивился бы и больше, но у него уже не было на это ни эмоций, ни сил. Даже на это. И ночного пловца, не находись тот буквально на одной с ним линии, в жизни бы не заметил. И сил не оставалось, и темно было, и дождь заглушал все звуки. И вот сейчас неизвестный, вынырнув из тьмы, пер прямо на Реутова, и единственное, что тот мог сделать, это шумно выдохнуть воздух прямо из-под воды, так что его «Фрр!» должно было прозвучать, как оклик или предостережение.

Самое странное, что чудак, не нашедший ничего лучше, чем устроить ночной заплыв в холодной и грязной, как сточная канава, реке, его услышал и, затормозив, поднял лицо над водой. Естественно, ничем, кроме галлюцинации, это быть не могло, но в этот момент Реутов отчетливо увидел перед собой бледное как полотно лицо Полины Кетко и совершенно от этого обалдел.

— Вадим! — удивленно выдохнула Полина и тут же свистнула.

И тотчас откуда-то из шевелящейся от дождя темноты раздался ответный свист, а еще через мгновение знакомый женский голос отчетливо произнес очень уместное в данной ситуации «Fuck you!»

— Ли?! — Сразу же вскинулся затормозивший рядом с Вадимом Давид.

— I'm here! — хрипло ответила Лилиан, появляясь из мрака.

Но Реутову сейчас было не до радостной встречи.

— Далеко? — спросил он, экономя силы.

Но Полина его поняла и без пояснений, к тому же она и сама принимала сейчас ледяные ванны осенней Невы.

— Сто метров… чуть больше…

— Вперед! — простонал Вадим и поплыл к берегу, изо всех сил загребая воду отяжелевшими и окоченевшими руками.

Глава 3. В мире теней

Илья Константинович Караваев исчез в 14.48 по Пулковскому меридиональному времени. Исчез, но не умер. Умер Витас Станиславович Казюлис — «гравер». Впрочем, не сразу. Сначала он передал Илье пачку документов на имя Максима Николаевича Коломийца и его жены Милены Яновны. Их дочь, Вероника, как несовершеннолетняя в документах не нуждалась, но была аккуратно вписана в оба общегражданских паспорта: матери и отца. Сделаны документы были добротно, качественно. Как говорится, комар носу не подточит. Илья их не просто просмотрел, а проверил самым внимательным образом, но все — печати, бумага, мастика и тушь, и все мелкие детали и детальки, делающие документ «подлинным» — были на месте и никаких подозрений вызвать не могли.

— Благодарю вас, — сказал Илья, пряча бумаги во внутренний карман куртки. — Сколько я вам должен?

Но ответить «гравер» не успел, потому что именно в этот момент (15.07) он и умер.

Положа руку на сердце, убивать Казюлиса не хотелось, однако и оставлять его в живых было нельзя. На чаше весов лежали жизни Зои и Вероники, и рисковать ими Илья не хотел. Поэтому умер «гравер», а Илья исчез, но, как вскоре выяснилось, исчез не насовсем. Ему вдруг страшно расхотелось становиться кем-нибудь другим. Вот просто нет, и все. И, обдумав эту ситуацию со всей возможной тщательностью, Караваев решил, что вполне может позволить себе и впредь оставаться Ильей, но, разумеется, не для посторонних, а для самого себя. Для внутреннего, так сказать, пользования.

«Почему бы и нет?» — Но возражений, по сути, и не было.

Он покинул квартиру Казюлиса, сел в «Дончак» и поехал на облюбованную еще с утра платную стоянку возле Сенного рынка. Место было идеальное. Пять подземных этажей и полная анонимность, поскольку живые люди здесь присутствовали только на выезде со стоянки. А вот въехать на нее можно было с нескольких разных улиц, где служащих, в целях экономии, надо полагать, не было вовсе, — только автоматические шлагбаумы. Сунул металлический рублик, нажал кнопочку, получил талон с указанием времени прибытия, и всех дел. Расплачиваются за все время стоянки уже на выезде, но как раз этого Илья делать и не собирался. Он поставил машину на минус третьем уровне, стер все следы, отключил сигнализацию и, оставив машину незапертой, поднялся на лифте на четвертый этаж рынка. Там он минут десять погулял среди прилавков, искренне наслаждаясь запахом сушеных грибов, ароматом настоящего липового меда, и прочими сельскохозяйственными радостями, но и посматривать вокруг не забывал. И только убедившись, что никто его не ведет, пошел дальше.

В четыре часа дня, в сервисном центре на Боровой, он купил и тут же оформил на себя подержанный, но в отличном состоянии «Майбах-Мистраль», и уже на нем отправился к дому Реутова. Вчера он ему пару раз уже звонил — утром (часиков в десять) и днем (около трех) — но дома не застал, что, однако, нисколько не удивляло. Рабочий день все-таки. Сегодня, снова попробовал наудачу, около десяти часов утра, и, естественно, опять никого дома не застав, тактику изменил. Что ж, решил он, если человек работает — а кем, кстати, мог бы теперь работать Реутов? — то дома его в такое время быть и не должно. Ловить Вадика, если это все же был он, следовало или рано утром или поздно вечером, но ни вчера вечером, ни сегодня утром Илье было не до того. Однако в Петрове имелась городская справочная служба, и Караваев даже сам удивился, с какой легкостью ему удалось узнать не только адрес Реутова, но и его служебный телефон. К слову, телефон этот Караваева чрезвычайно удивил, потому что, набрав номер, он попал ни куда-нибудь, а на кафедру Нейропсихологии Петровского государственного университета.

— Кафедра нейропсихологии, — ответили с той стороны немолодым, но чрезвычайно благожелательный, женским голосом. — Вас слушают.

— Здравствуйте, — поздоровался Караваев. — Будьте любезны, попросить господина Реутова.

— Профессор Реутов еще не приходил, — ответили ему, нарочитой интонацией выделяя, слово «профессор».

— А должен? — ничуть не смутившись, спросил Илья.

— Трудно сказать, — задумалась женщина. — Но если дело спешное, попробуйте позвонить ему в лабораторию.

— А телефон лаборатории вы не могли бы мне подсказать, а то я здесь без записной книжки…

Но и в лаборатории Реутова не оказалось, поскольку, как вежливо, но уже без тени доброжелательности сообщили Караваеву, профессор — «Значит, все-таки профессор?» — участвовал сейчас в какой-то научной конференции. Впрочем, конференция, как тут же и выяснилось, хотя мужчина на другом конце провода был этими расспросами явно раздражен, проходила там же, где находилась и лаборатория, но где именно, Караваеву не сказали, полагая, вероятно, банальностью. Однако в телефонной справочной Илья быстро выяснил, что данный номер принадлежит Психоневрологическому институту.

«Он? Почему бы и нет?»

Сказать что-то определенное пока было трудно, и Илья решил, благо срочных дел у него на сегодня больше нет, посмотреть на Реутова с более близкого расстояния. Поэтому, позвонив Зое и выяснив, что у нее все в порядке, Караваев снял себе по телефону номер в дешевой гостинице на Васильевском острове и, запасшись едой и питьем, поехал выслеживать профессора В.Б. Реутова. И получилось это у него крайне удачно. Даже ждать долго не пришлось. Илья только-только расправился с курником[30] и собирался перейти к мясной кулебяке, как около дома, за которым он следил, появился давешний «Нево», а еще через несколько секунд из машины возник Реутов собственной персоной. Он даже изменился, как выяснилось, не так чтоб очень. Не постарел и не оплыл, как бывает, но годы все же чувствовались.

«Однако…» — Подумав немного над возникшей дилеммой и прикончив, пока суд да дело, кулебяку, Илья запил импровизированную трапезу рязанским квасом, а затем вылез из машины и, подойдя к телефону-автомату, позвонил Реутову домой. Теперь он хотел услышать его голос и «увидеть» реакцию на некоторые простые вопросы.

— Здравствуйте, — сказал Караваев. — Это квартира Реутовых?

— Реутова, — поправил его вполне узнаваемый голос.

— Вадим Болеславович? — зашел Илья с другого края.

— Борисович, — снова поправил Реутов.

В девять часов вечера он снова позвонил Зое.

— Ты в порядке? — В ее голосе звучала неприкрытая тревога.

— Обо мне не беспокойся, — успокоил ее Илья. — У вас все тихо?

— Да, — сразу же откликнулась Зоя. — Ты…?

— Нет, — сказал Караваев. — Пока нет. Ты получила пакет?

— Да.

— Ну вот и славно, — «улыбнулся» Илья, передавший Зое с посыльным пакет с ее комплектом документов. Появляться рядом с ней он пока не предполагал, ведь искать будут троих… Но, разумеется, следовало озаботиться нахождением более удобного, чем пансионат, жилья. И надежного, разумеется. Прежде всего надежного.

После разговора с Зоей, Илья окончательно решил, что поезд никуда не уйдет, и он может себе позволить день-два поиграть в «юного следопыта». Он повесил трубку и прогулялся, покуривая, вдоль Невской перспективы. Зашел в табачную лавку, потом — в винную. Затем, прикинув, что вполне может за всеми своими играми остаться без ужина, зашел в кухмистерскую Аппеля, где, судя по вывеске, торговали и на вынос. Так оно и было, с той лишь разницей, что герр Аппель оказался почему-то любителем поволжской кухни, а из «чисто немецких» блюд у него имелись только форшмак и гифилте фиш. Но Караваев был не прихотлив, а купленные им эчпочмаки (а на самом то деле — хазарские зур бэлиш[31]) ничем не хуже сосисок с тушеной квашеной капустой, и даже лучше, потому что баранина с луком и картошкой, как выяснилось позже, оказалась просто великолепна. Там же у Аппеля Илья купил и пару бутылок полюстровской минеральной воды. По дороге к своему «Майбаху» он проверил, стоит ли на месте «Нево» Реутова, и, удостоверившись, что машина никуда не делась, сложил покупки на заднее сидение и отправился искать новый наблюдательный пункт.

Собственно, и искать долго не пришлось. Центр города — он и есть центр, как бы этот город ни назывался. Различного рода заведений имелось достаточно и на противоположной стороне переспективы. Караваев выбрал арабскую кофейню, устроился рядом с окном, так чтобы видеть вход в ресторан «Тройка», и честно просидел там полтора часа. Однако Реутов, по-видимому, загулял не на шутку — он сидел со своей девицей в ресторане уже более двух часов и выходить, судя по всему, отнюдь не собирался — и Караваеву в конце концов пришлось сменить дислокацию. Ну не торчать же у арабов еще полтора часа! Кофе там для него оказался слишком крепкий — ну чашка, ну две, туда-сюда, но ведь и о здоровье следовало подумать — а сладости, на его вкус, слишком приторные. И потом Караваеву и за первые-то полтора часа успели уже предложить и анашу, и женщину и наргилу[32] с гашишем, а десять минут назад намекнули даже на возможность познакомиться с одним «замечательным мальчиком».

Илья еще немного погулял, благо дождь перестал, купил от нечего делать серебряную фляжку на 340 грамм в ювелирном магазине рядом с рестораном, где Реутов развлекал свою слишком молодую, на взгляд Ильи, подругу — «А, пожалуй, что они с Зоей почти ровесницы…» — и вскоре нашел новый наблюдательный пункт. На этот раз это была русская кондитерская, и, значит, можно было обойтись обыкновенным чаем и каким-нибудь не очень большим десертом, но зато вид из окна открывался просто великолепный. «Нево» Реутова стоял как раз напротив. В кондитерской он Реутова и дождался, однако затем все поехало совсем не в ту сторону куда планировал Илья. Для начала он увидел, как некто, не привлекающий к себе внимания нарочито усредненным внешним видом, проходя мимо пепельно-серой машинки медленным «прогулочным» шагом, не выбивающимся из общего ритма движения на этой улице, вдруг присел, будто хотел завязать развязавшийся шнурок. Но Караваеву очень не понравилось то движение рукой, что сделал этот невзрачный человечек. Во всяком случае, если бы Илье требовалось поставить на корпус машины маячок, сделал бы он что-нибудь именно в этом роде.

«За ним следят?»

Как выяснилось буквально через полчаса, именно это теперь и происходило прямо на глазах Ильи. Реутов со своей блондинкой появился в начале первого, и, пока они, не торопясь, «с разговорами», шли к машине, Илья успел расплатиться и выйти на улицу. Расчет времени, как всегда, оказался абсолютно точным, поэтому тронулся он вслед за Реутовым как раз с такой паузой во времени, что обеспечивала ему надежную дистанцию. При том, если бы возникла необходимость — а она-то как раз и не заставила себя ждать — он мог позволить себе отстать еще больше, так как, знал домашний адрес Реутова. Но, во-первых, он не хотел откладывать разговор на завтра, так как, завтра могли появиться другие проблемы, а во-вторых, ему очень не понравился Воевода, нечувствительно возникший между «Майбахом» Караваева и «Нево» Реутова.

«Господи, — подумал он едва ли не с тоской. — Третий день в городе, и уже вторая слежка… Они тут, что все головой ударились?»

Но кто, чем и обо что ударился, пока оставалось непонятно. А вскоре события приняли такой оборот, что впору стало задуматься: не стоит ли подобру-поздорову отойти в сторону и не лезть на рожон. У него ведь и так неприятностей хватало, зачем, спрашивается, ему еще и чужие? Однако любопытство сгубило не одну только кошку, и Илья решил взглянуть, куда доставят Реутова «неустановленные» злоумышленники. Понимающему человеку, место и само по себе могло многое рассказать и о них самих, и, что интереснее, о В.Б. Реутове. Тут-то Караваева и ждали весьма неоднозначные открытия. Сначала, похитители показались ему кем-то вроде бандитов покойного «красавчика». Но, когда лодка с телом Реутова отошла от набережной «Православного воинства» и направилась к ржавой посудине, торчавшей на якоре совсем недалеко от берега, один из пассажиров «Воеводы» пересел в ожидавший его здесь же, у тротуара, армейский «Командир» с номерами Генерального Штаба. И это было настолько необычно, что Илья решил немного последить за баржей и вскоре увидел второе действие этого отнюдь не рядового, как уже стало ему понятно, спектакля. Около двух часов ночи на баржу доставили еще одного клиента, но на этот раз в сознании и наручниках, и не абы как, а на полицейском «Русобалте» с мигалкой и номерными знаками оранжевого цвета, указывавшими на принадлежность Министерству Внутренних Дел.

«Что же у них за заведение такое на этой барже?» — не на шутку удивился в конец заинтригованный всеми этими непонятками Илья. Ему, лучше, нежели кому-нибудь другому, было известно, что ни в одной нормальной стране — а Русский каганат, несомненно, государство с устоявшейся репутацией — генштабисты арестами кого бы то ни было не унижаются и с полицейскими никаких дел не крутят. Да и вообще, если от контрразведки — тем более, военной — еще можно ожидать чего-нибудь эдакого, экзотического, например, устройства где-нибудь, а хотя бы и на барже (вдали, так сказать, от глаз общественности), тайной тюрьмы, то полицейские на такие фокусы шли крайне редко и неохотно. Под прокуратурой ходят родимые, а с ней особо не забалуешь. И случалось такое обычно в странах с совсем иной репутацией, в Гондурасе, скажем, или какой-нибудь долбанной Канаде. Но не в России же, честное слово! Вообще тут было над чем подумать, даже если бы человек, которого в бессознательном состоянии привезли ночью на баржу, и не был настоящим Реутовым. В этом случае, можно было бы, пожалуй, и отступить. Однако в том, что это Реутов, Караваев уже не сомневался, и обстоятельство это в корне меняло дело.

А еще через сорок минут, когда Илья совсем уже решил отъехать до утра на отдых, он обнаружил, что странной баржей интересуется не только он один. Набережная опустела, пошел мелкий дождь, и, несмотря на свет фонарей, рассмотреть что-нибудь в этой заштрихованной мгле стало крайне затруднительно. Однако такая погода часто вводит в соблазн даже очень опытных людей, которым начинает казаться, что теперь-то они уже в полной безопасности. Скорее всего, именно это и произошло с тем неизвестным, который — какое совпадение! — тоже наблюдал за ставшей из-за дождя почти невидимой ржавой посудиной. Сначала Караваев уловил неясное движение в пятне глубокого мрака, сплотившемся под кронами деревьев крохотного скверика, разбитого вокруг высокого бронзового креста — монумента, поставленного в память солдат и офицеров 8-го Виленского гусарского полка, погибшего при обороне мостов через Неман в 1958 году. Через несколько секунд движение повторилось. А еще через четверть часа, зайдя с противоположной стороны, Илья сначала обнаружил припаркованный в кустарнике тяжелый германский «Цундап-Глорию», а еще через пять минут, когда совсем уже было рассмотрел наблюдателя, выяснилось, что и за ним самим кто-то смотрит из-за выстроившихся на стоянке перед боковыми воротами монастыря машин. Прикинув, что новый персонаж, скорее всего, следит не за ним, а за баржей и, может быть, одновременно за первым наблюдателем, и, соответственно, машины, на которой приехал сюда Илья и которую он оставил довольно далеко от набережной, тот видеть не мог, Караваев решил уйти со сцены подобру-поздорову и как можно быстрее. Но не насовсем, а чтобы вернуться сюда позже и во всеоружии. И он ретировался, предполагая, что если в планы неизвестных ему злодеев не входит немедленное убийство Реутова, то до утра ему здесь все равно ничего не светит. Он был один, а это означало, что выполнить работу нормальной — пусть и маленькой — боевой группы сможет, только тщательно все обдумав и хоть как-то подготовившись. В любом случае, он не был уверен, что ему следует или действительно придется заниматься освобождением пленника. Были и другие варианты — например, натравить на баржу жандармов или речную полицию — однако, прежде чем что-то решить, необходимо было максимально прояснить обстановку.

Он отступил в темноту и тихо, как мышь, ушел из зоны наблюдения неизвестных ему людей, чье наличие наводило Илью на определенные, весьма, надо отдать должное, интересные мысли, и означало, кроме всего прочего, что в дальнейшем у него могут оказаться, пусть и временные, но все-таки союзники. А пока суд да дело, он вернулся к машине и поехал отдыхать.

Первые десять-пятнадцать минут ему было ни до чего, ни до своего вида, ни до того, чтобы кого-нибудь бояться или, еще того хуже, стесняться. Похоже, Реутов себя основательно переоценил. Времена, когда он с легкостью переплывал Волгу, безвозвратно ушли в прошлое. Он и из воды-то с трудом вылез, не чувствуя уже даже холода и не слишком хорошо понимая, где он и зачем. Однако вылез все-таки. Выбрался ползком, сдирая пальцы, на скользкий, едва ли не обледенелый гранит, протащился на четвереньках метр-два и даже решил было встать, но тут оказалось, что закоченевшие ноги не слушаются. Встать Вадиму помогла Полина, которую, как он вспомнил позже, и саму била крупная дрожь, так что зуб на зуб не попадал. Но тогда он если и обратил на это внимание — а ведь не только обратил и заметил, но и запомнил! — то совершенно не осознал.

— Давай, Вадим! — Как сквозь вату или откуда-то издалека услышал он ее голос, но понял только, что надо «давать», и пошел, волоча ноги и мотая бессмысленно головой, не понимая даже, кто и куда его зовет, но подчиняясь власти этого голоса, который что-то для него значил. Вот только, что именно, никак не вспоминалось, но и об этом он, разумеется, не думал.

Это уже потом он кое-как восстановил картину происходившего на набережной Колышева[33] в половине девятого вечера 19 сентября 1991 года. Вспомнил или, скорее даже, вообразил, как тащился, опираясь на Полинино плечо, по крутой и казавшейся ему тогда бесконечной лестнице вверх, на набережную; как прятался вместе с ней в кустах, пережидая, пока проедут мимо какие-то, неизвестно зачем здесь оказавшиеся в этот час машины; пересекал проезжую часть… Соображать он начал — да и то не слишком уверенно — только когда они добрались до машины, спрятанной в темноватом переулке между заводоуправлением товарищества «Факел» и принадлежащим тому же собственнику большим сборочным цехом. Здесь было так же мокро и холодно, дождь и не думал прекращаться. Но кто-то — возможно, это была Полина — сунул ему в руку бутылку. И, даже не спросив, что это такое, Реутов, с трудом поднеся горлышко к разбитым губам, одним махом влил в себя, ничего при этом не почувствовав, чуть не полбутылки «хреновухи»[34] (это ему потом рассказали, что в бутылке была именно хреновуха ядреная). И через какое-то время, когда бутылку у него уже отобрали, сунув вместо нее махровое полотенце, почувствовал, как проходит по телу зародившаяся в желудке волна животворного тепла. Еще через минуту в голове несколько прояснилось, хотя платой за это была ноющая и тянущая боль во всем теле, и Вадим осознал наконец, что стоит рядом с большим темным внедорожником марки «Коч»[35], и не городским пижонским вариантом, а настоящим, для дикого бездорожья приполярной Руси оборудованным вездеходом. Стоит, заливаемый потоками ледяного дождя, держит в руках уже совершенно мокрое ни на что не годное полотенце и как завороженный смотрит на Полину стягивающую мокрый купальник, завернувшись в свой длинный светлый плащ, такой же насквозь мокрый, как и его, так и не использованное по назначению полотенце.

— Э… — сказал он, чтобы что-нибудь сказать. Но ни сил, чтобы говорить, ни мыслей, которые следовало бы озвучить, у него сейчас не было. — Э…

— Залезайте в машину! — вместо ответа, не оборачиваясь, скомандовала Полина. — Там, сзади, есть одеяла.

Тут только Реутов увидел и остальных участников заплыва, о них-то, если честно, он совершенно забыл. Слева от него стоял Давид. Впрочем, «стоял» — это громко сказано. Судя по всему, Казареев был не в лучшем состоянии, чем он сам. Пустая литровая бутылка — и когда только успел, если у Вадима ее отобрали буквально пару секунд назад? — валялась у босых ног Давида, а сам он стоял, согнувшись и опершись руками на капот «Коча», и бессмысленно крутил головой, издавая при этом какие-то мычащие звуки. А в салоне машины, подсвеченном маленькой лампочкой на потолке, никого особенно не стесняясь, переодевалась в сухое Лилиан. Секунду или несколько, Вадим смотрел на нее, не отдавая себе отчета в том, что подсматривать за чужой, переодевающейся женщиной неприлично, но потом что-то такое у него в голове все-таки «щелкнуло», и он снова посмотрел на Казареева. Сейчас он заметил, что у Давида тоже имелось полотенце. Оно совершенно ненужной мокрой тряпкой висело у того на голом плече, а на другом — «Вынес-таки обормот!» — болталась кобура с пистолетом-пулеметом.

«Дела… — Реутов резко тряхнул головой, пытаясь сбросить охватившее его оцепенение. Определенно, ему нужно было вспомнить что-то очень важное, но сосредоточиться на этом чем-то никак не удавалось. — Де…»

Его опередил Давид. Он хоть и выглядел как «молнией убитый», соображал, как выяснилось, куда проворней Вадима.

— Отсюда надо уходить, — хриплым шепотом сказал Давид, разгибаясь. — Нас будут искать.

Трудно сказать, к кому он обращался. Возможно, к Реутову, а может быть, к Лилиан, но ответила ему Полина, совершенно не удивившись такому предложению и не потребовавшая, немедленно вызвать полицию.

— Сейчас поедем, — сказала она, снимая на пороге «Коча» свой мокрый плащ и влезая на высокое водительское сидение в одних трусах и лифчике. — Я только штаны, с вашего позволения, надену и сразу поедем.

— Вы бы тоже, господа, — сказала она через мгновение, забрасывая плащ куда-то назад, в просторный кузов. — Зашли бы в машину что ли, а то…

«А то», — согласился с ней Вадим и, открыв заднюю дверь, полез в «Коч».

В салоне, разумеется, оказалось куда теплее, чем на улице, даже притом, что обе двери со стороны водителя оказались сейчас открыты. Но здесь хотя бы не лило как из ведра, а еще через пару секунд — Давид тоже залез в машину и двери наконец захлопнули — натянувшая на себя свитер Полина завела мотор и включила печку. Теперь она действительно принялась натягивать джинсы.

— Там, за сидениями, — повернулась к ним, Лилиан. — одеяла и сумка с едой. А в сумке термос с чаем и коньяк.

Реутов затруднился бы сейчас сказать, чего ему больше хочется, горячего чая или холодного коньяка, но то, чего никак не могла сформулировать голова, великолепно понимало тело. Физиологию не обманешь. Поэтому едва он достал из-за сидений сумку с провизией и в нее заглянул, как тут же и определился. Первым делом, он достал из сумки термос и стопку пенопластовых стаканов, и, совершив невероятное усилие, разлил чай по стаканам, практически его не расплескав. Он наливал стакан, передавал не глядя Давиду и начинал наливать следующий. Куда Давид девал затем переданные ему стаканы, Вадиму было не важно, он сосредоточился на главном, остальное — пустяки. Налить, передать, и не забыть, что делать дальше. Сунув последний, четвертый стакан — «Кажется, не просчитался…» — в круглый держатель на двери, для таких случаев, собственно, и предназначенный, Реутов сосредоточенно завинтил крышку термоса, вернул его в сумку и достал оттуда бутылку коньяка. Трудно предположить, какие фортели способно выкидывать подсознание — «Привет, князю Узнадзе[36] и герру Фройду!» — когда мозги набекрень, но факт: Вадим еще и на этикетку посмотрел и даже языком цокнул, обнаружив, что пить они будут испанский бренди «Рагуза»[37]. Гораздо сложнее, оказалось, извлечь из горлышка пробку, но выбивание пробок ладонью было на фронте любимой забавой Реутова. Так что и с этим он в конце концов справился, но уже на то, чтобы искать стаканы, сил не осталось. Поэтому Вадим просто приложился к горлышку, сделал три умеренных глотка, и, передав бутылку Давиду, достал наконец из сумки сигареты, замеченные им с самого начала и все это время, тщательно хранимые в памяти от забвения. Однако спичек в сумке не оказалось и если бы не Полина, молча передавшая ему через плечо прикуриватель, он так бы и сидел, наверное, тупо глядя на сигарету и не зная, что с ней теперь делать. Вообще голова работала как-то странно. Вот вроде бы совсем недавно — на барже — соображал как надо, и пока плыл, как бы тяжело ни было, явно находился в тонусе, а добрался до берега и сразу «поплыл». И не то чтобы сонливость навалилась, что было бы, между прочим, вполне нормально с устатку и после полубутылки водки натощак. Нет. Он просто никак не мог ни на чем сосредоточиться, а время от времени и вовсе как бы выпадал из действительности, проваливаясь в какие-то вроде бы совершенно не знакомые, но при этом узнаваемые «места». Но стоило ему в очередной раз «очнуться», как все это куда-то исчезало, оставляя по себе лишь смутные воспоминания о пережитых эмоциях. Не больше. Но не жаль, потому что, «пробудившись», он хоть мир начинал воспринимать в деталях. Сейчас, например, прикурив и возвратив остывший прикуриватель Полине, он сообразил вдруг, что, во-первых, они уже едут, и, во-вторых, что курят все, а не только он один. Бутылка, из которой он только что пил, уже пустая катается по полу, а на коленях у него лежит аккуратно сложенное сухое одеяло. Когда и как оно туда попало, сказать с определенностью Реутов не мог. Просто не помнил. Зато сейчас он вспомнил кое-что другое, а именно то, что сказал ему Давид еще на борту баржи, и сразу же — пока память «держала» — перешел к делу.

— Куда мы едем? — спросил Вадим.

— Из города, — кратко ответила Полина, сосредоточенно разглядывая дорогу сквозь ливень, который не думал прекращаться и, кажется, усилился еще больше.

— А конкретнее нельзя? — Реутов наконец нашел в себе силы, развернуть одеяло и закутаться в него, как в плащ.

— Можно. — Голос Полины выдавал нешуточное напряжение, она вела «Коч» на предельных для такой погоды и городских условий семидесяти километрах. — На дачу к моей тетке на Губановском озере. Да не беспокойся ты, Вадим, Ли мне все уже объяснила. До выяснения обстоятельств побудем там. А после посмотрим.

— Тетя? — с сомнением в голосе переспросил Вадим.

— Ну она мне такая тетя, что никому и в голову не придет нас там искать. — Не очень понятно, но зато уверенно, объяснила Полина.

— За нами хвост, — неожиданно встряла в разговор Лилиан. — Мы уже два раза свернули, а фары эти идут за нами как привязанные.

— Полина, — сразу же отреагировал Давид. — Покрутите, пожалуйста, если вас не затруднит.

— Хорошо! — Встревоженная Полина неожиданно и крайне резко свернула на светофоре налево, промчалась, разбрызгивая лужи, по довольно узкой и на удивление темной улице и снова свернула налево, имея целью, вернуться на прежнее направление. Однако фары неразличимого за дождем автомобиля, все время мелькавшие на пределе видимости, никуда исчезать не собирались. Обернувшийся назад Реутов увидел их совершенно отчетливо. Размытые потоком льющейся по заднему стеклу воды — дворники не справлялись — два пятна желтоватого света на совершенно пустой улице.

— Это не погоня, — высказал предположение Вадим.

— Это хвост, — пожал плечами Давид. — Кто-то нас все-таки увидел. — Сверните, пожалуйста, еще пару раз.

Полина не стала спорить и, свернув несколько раз в самых неожиданных местах, с визгом тормозов вытолкнула свой тяжелый, набравший скорость «Коч» на набережную Карповки. Вписалась с ходу в довольно оживленный, несмотря на время и непогоду, поток машин и, опасно маневрируя среди шарахающихся в стороны «нежных» городских автомобилей, снова погнала в направлении Выборгской стороны.

Кто бы что ни говорил, но у современной цивилизации имелись свои неоспоримые преимущества. Илья, стариком себя не считавший и раньше, а теперь и подавно, все-таки помнил еще времена, когда биноклей ночного видения не было не только в армии вообще, но даже и в частях специального назначения. А сегодня, сейчас он за каких-то полчаса приобрел в огромном торговом центре «Пальмира», за Московской заставой, не только великолепную цейсовскую оптику, но и килограмма три — никак не меньше — всяких полезных мелочей, за которые в начале шестидесятых он и его парни и собственной бы крови не пожалели. А учитывая то обстоятельство, что благодаря покойному «Красавчику» у него и арсенал кое-какой теперь имелся, включая и два вполне приличных, промышленного изготовления глушителя, то, возвращаясь к цели своих исследований, то есть к долбаной барже, застрявшей, как заноза в пальце, напротив Смольного монастыря, Илья был оснащен и вооружен гораздо лучше, чем накануне.

По дневному времени к монастырю он, разумеется, не полез. Выехал на противоположный берег Невы, — на Староприходскую сторону — припарковался там на одной из улочек между заводскими корпусами, и, повесив на шею фотоаппарат «Русич» с двадцатикратным «профессиональным» объективом, пошел, изображая из себя туриста, фотографировать набережную, монастырь и прилегающую к нему застройку XVIII века, настоящие достопримечательности, интересные иностранцам или провинциалам. Выглядел он соответственно. Длинный плащ с поднятым по случаю непогоды воротником, и торчащим из карманов толстым путеводителем «Северная Венеция» и огромной туристической картой города, широкополая шляпа и длинный черный зонтик с деревянной лакированной ручкой. У Ильи теперь даже бороденка неухоженная имелась, купленная в магазине театральных товаров «Мельпомена» в Варяжском проезде. Так что, если не мелькать слишком назойливо в одном и том же месте и не вести себя, как «шпиен», никто и внимания не обратит, тем более что, как вскоре выяснилось, первым и единственным Илья на набережной не был. У кованой решетки, за которой катила свои холодные серые воды река, гомонила уже довольно большая группа ордынцев, чей двухэтажный автобус, раскрашенный в яркие «солнечные» тона был припаркован тут же рядом, и болталось еще несколько пар и одиночек, которые, судя по одежде и внешнему виду, азиатами, вроде бы, как раз не были.

Неторопливо перемещаясь туда-сюда, фотографируя и поминутно сверяясь то с картой, которую всякий раз приходилось доставать и расправлять, то с путеводителем, норовившим, как назло, открыться совсем не на той странице, Илья провел на набережной минут сорок и за это время выяснил три достаточно важные, пусть и в разной степени, вещи. Во-первых, хотя на барже и старались вести себя так, как того подобное корыто и требует от находящихся на нем людей, но охрану несли, как и следовало ожидать, словно это не речная баржа, а секретный объект. Но рутина, господа, она и караульную службу жрет, как ржа железо! Два охранника — на корме и на баке, обленившиеся от безделья (а что им, собственно, делать на таком, с позволения сказать, объекте?) серьезной проблемы создать, по идее, не могли. Подходи ночью на весельной лодке, забрасывай конец и бери дурней голыми руками. Где-то так.

«Даже пискнуть не успеют, не германцы, чай», — подумал он зло, рассматривая в объектив фотоаппарата расслабленную позу кормового охранника.

Не то чтобы Илья окончательно уже решил брать баржу на абордаж. Но кое-какие наметки на такой случай делал просто автоматически. Фиксировал относительную скорость течения реки, возможные направления подхода и отхода, концы, свисающие с палубы, и якорные цепи, и прочие полезные мелочи. И прикидывал — «вторым планом» — где приобрести, скажем, туристскую надувную лодку с мотором и где оставить машину когда и если он той лодкой решит воспользоваться.

Второе обстоятельство, открывшееся Илье в ходе рекогносцировки, состояло в том, что высокая фигуристая брюнетка с такой же мощной оптикой, как и у него, интересовалась, похоже, совсем не историческими достопримечательностями Петрова, а той же самой ржавой посудиной, что и он сам. Да и была ли она брюнеткой? На голове у нее, как показалось Илье при более пристальном, хотя и осторожном взгляде, скорее всего, — парик, а брови и ресницы были тщательно покрашены. На всякий случай он ее, улучив момент, все-таки сфотографировал, хотя и с противоположной стороны улицы, когда уже уходил с набережной к своей машине.

Ну а в-третьих, к полному удивлению Ильи, поблизости от объекта его интереса неожиданно обнаружилась и вчерашняя спутница Реутова. То есть, сначала он этого не знал. Просто взглянув, для порядка, через оптику на противоположный берег, обнаружил там не очень типичную для этого времени дня и места группу распивающих пиво рокеров. Ребята в кожаных доспехах и разнообразных касках с забралами поставили своих железных коней неподалеку от мемориального креста, и, возможно, Караваев не стал бы к ним приглядываться, если бы не показавшийся ему знакомым «Цундап». Все рокеры были на «Ижевцах» и «Псковичах», и только у одного, показавшегося Илье несколько более крутобедрым, чем следовало ожидать от молодого мужика, мотоцикл был германский. И с чего бы это, спрашивается?

Однако этим дело не кончилось. Оставив набережную и вернувшись к своему «Майбаху», Илья решил съездить для порядка и на другую сторону реки, чтобы окончательно составить себе впечатление о возможной диспозиции. При дневном свете, так сказать. И вот, пересекая реку по мосту, он снова увидел давешнего мотоциклиста, вернее, теперь уже все-таки мотоциклистку, потому что, остановив свой огромный мощный аппарат посередине моста и вкатив его на пешеходную полосу, она сняла шлем, вероятно, чтобы лучше рассмотреть баржу под новым ракурсом. Лица ее Караваев видеть не мог, но зато сразу узнал прическу и цвет волос.

О цивилизации и ее роли в проведении специальных операций Илья снова вспомнил в половине двенадцатого вечера. В «Коче», за которым он следил, его присутствие заметили, и, проводив их, но уже на более безопасной дистанции почти до Лесотехнической академии, Караваев отстал, отпустив внедорожник нестись через неутихающий ливень по Большой Сампсониевской перспективе в сторону Финской улицы, а сам поехал обратно на Петроградскую сторону. Тащиться, как привязанный, за этими людьми, среди которых, по его разумению, находился, как минимум, один настоящий профессионал — ряженая брюнетка подходила на эту роль как нельзя лучше — Илья не собирался. Однако и выпускать Реутова из поля зрения не хотелось тоже.

Совершив в течение дня шесть рейдов на территорию будущего ТВД — два раза на такси, один раз на трамвае, и еще три раза на собственном «Майбахе» — Илья окончательно убедился, что две дамы, замеченные им утром, крутятся вокруг баржи неспроста. Но если они и собирались — порознь или вместе (а ближе к вечеру он обнаружил их, что-то живо обсуждающих, в распивочной неподалеку от монастыря) — предпринимать какие-то решительные действия, то до темноты ожидать развития событий не приходилось. Сам же он остановился на времени между полуночью и часом ночи и, решив действовать со стороны Староприходской, обзавелся, между делом, надувной лодкой, мотором к ней, гарпуном под крупную рыбу и резиновым зимним костюмом. Однако использовать все эти вещи ему так и не пришлось. Он только-только вышел на последнюю рекогносцировку, когда сквозь ночную оптику заметил движение на борту баржи, а еще через минуту убедился, что Реутов, судя по всему, за прошедшие годы отнюдь не одряхлел и кое-что способен сделать и сам. Во всяком случае, один из двух голых мужиков, совершивших на его глазах классический побег с борта «вражеского корабля», по размерам и комплекции сильно смахивал на Реутова. А еще чуток погодя Илья, к немалому удивлению, заметил, как пересекают набережную две тени, на поверку оказавшиеся теми самыми знакомыми ему уже женщинами — в купальниках! И, покрутив мысленно головой, решил, что его неожиданное появление на сцене будет, во-первых, преждевременным, а во-вторых, возможно, даже вредным, так как участники событий справлялись с обстоятельствами и сами. Зато Илья сделал кое-что другое. Проникнув в переулок, откуда незадолго перед тем возникли дамы, он довольно быстро отыскал оставленную ими машину — здоровенный «Коч» с еще не успевшим остынуть мотором, и поставил под капот самодельный маячок, который, на всякий случай, собрал между своими «экскурсиями» к барже из деталей, купленных еще утром в магазинах «Сделай сам» и «Левша». Маячок получился несколько великоват, зато сигнал его, хоть и на пределе мощности, но все-таки принимался спутниковой системой международной федерации радиолюбителей.

Так что теперь, имея «в стане неприятеля» своего засланца, Илья предоставил беглецам полную свободу действий, развернулся и поехал на Петроградскую сторону где по данным купленного им в рамках маскировочной программы путеводителя имелся круглосуточный Сетевой Центр со стандартным названием «Паучок». Почему в России не прижилось повсеместно принятое название «Интернет-кафе», Караваев мог только гадать, но, с другой стороны, занимать этим голову он не стал. И без того хватало, о чем подумать.

В «Паучке» он взял большую чашку кофе, сто пятьдесят граммов какого-то коньяка, названием которого даже не поинтересовался, и, тихо радуясь, что в Каганате законы против курения еще не прижились, устроился за арендованным на ближайший час терминалом. Сначала он пробежался по нескольким известным ему новостным и аналитическим сайтам. Затем просмотрел утренний выпуск «Балтийского Курьера» и только после этого зашел под ником «Прохожий» на один из форумов любителей альтернативной истории, а именно тот, что существовал уже лет десять при кафедре современной истории Иерусалимского университета и послал участнику форума под ником «Лунатик» личное сообщение вполне безобидного свойства.

Лунатик — докторант кафедры математической физики и по совместительству сетевой взломщик Миха Карварский, который, впрочем, знал Прохожего только по сети, — откликнулся через двенадцать с половиной минут. Он прислал на только что заведенный Ильей разовый адрес электронной почты свой, точно такой же — то есть открытый исключительно для данного случая — адрес. И уже по этому адресу Илья выслал список вопросов, на которые желал бы получить ответы до шести часов утра. Еще через полчаса Караваев узнал, сколько это ему будет стоить и, ни минуты не сомневаясь в правильности принятого решения, оплатил счет переводом электронных денег согласно указанным в письме Лунатика банковским реквизитам. При этом можно было не сомневаться, что деньги на этом счету задержатся ровно столько времени, сколько понадобится Карварскому, чтобы отправить их дальше, заодно закрыв за ненадобностью этот очередной — для такого случая, собственно, и открытый — счет в каком-то богом забытом африканском королевстве.

Теперь можно было бы и спать отправиться, но у Ильи оставалось еще двадцать минут машинного времени, и он решил, раз уж все равно находился в сети, проверить пару догадок, возникших у него на протяжении этого длинного дня. Поисковая система мемориального сайта Казачьих войск сразу же выдала ему одиннадцать упоминаний фамилии Реутова. Прежде всего, к немалому удивлению Ильи, сотник В.Б. Реутов числился в списке ветеранов Второй Отечественной войны. Но, как и о многих других ветеранах, никаких дополнительных сведений (даже года рождения) о нем не сообщалось, так что оставалось гадать, к какому казачьему войску он принадлежал и в каких частях и на каких фронтах воевал. Не говоря уже о том, какой это Реутов? Тот ли самый или какой-нибудь другой, поскольку второй раз и теперь уже полковник Реутов (именно так, без инициалов) был помещен в списки павших. Зато здесь были приведены и некоторые биографические данные. Сообщалось, например, что служил Реутов в 8-й специального назначения бригаде 2-го казачьего корпуса Нижневолжского Казачьего войска и призван был, соответственно, из Итиля в 1958 году. Кроме того, в примечании указывалось, что место захоронения имярек не известно, но, скорее всего, таковым является одно из трех кладбищ в предместьях Вены, где находятся братские могилы офицеров и нижних чинов Русской императорской армии, павших в апрельских боях 1962 года. Остальные девять упоминаний относились к наградным спискам, в которых В.Б.Реутов — иногда с указанием звания, а иногда и без оного — появлялся с 1958 по 1962 год.

Допив кофе и коньяк и выкурив еще одну сигарету, Илья закрыл входную страницу и, размышляя над тем, что бы это значило и какое отношение все это безобразие имеет, если, конечно, все-таки имеет, к нынешним событиям, отправился отдыхать.

Потом Вадим наконец согрелся, но главное, вероятно, расслабился. Потому что, как пролетели мимо Лесотехнической академии и выскочили на восьмирядное Выборгское шоссе, он помнил отчетливо, а то, как пронеслись мимо Сестрорецка, — уже как в тумане. Но вот после Сестрорецка он не помнил ровным счетом ничего до тех пор, пока его не растолкали по прибытии на место. С трудом разлепив глаза и не слишком хорошо соображая со сна, Реутов, тем не менее, послушно выбрался из теплого нутра машины в сырую холодную ночь. Машинально запахнул плотнее шерстяное одеяло, по-прежнему остававшееся единственной его одеждой. Почувствовал под босыми ногами ледяную твердую землю, вдохнул запах осени и соснового леса и вдруг увидел прямо перед собой водную гладь. В разрыв туч выглянула луна и покрытая рябью вода — сейчас он почувствовал, что дует довольно сильный ветер, — засверкала волшебным серебром. И вот какая странность, вид озера и темных деревьев на противоположном берегу, оказался тем спусковым механизмом, который вдруг и сразу, как электрический прибор при подаче энергии, включил его сознание. Вадим окончательно проснулся, вспомнил предшествующие данному моменту события, почувствовал холод и голод и осознал наконец в какое невероятное дерьмо влип. На мгновение ему даже жарко стало, и чуть ли не пот горячий на лбу выступил. Но он был сейчас не один, и это решило все. Если мнение Давида и Лилиан его, по большому счету, волновало не слишком сильно — во всяком случае, пока — то «потечь» перед Полиной означало бы катастрофу. Никак не меньше.

К счастью, продолжения этот мгновенный приступ паники не имел. Реутова отвлекли, и хорошо, что так, а то вполне мог случиться конфуз, да еще какой!

— Давайте, в дом! — крикнула Полина с порога, где она уже несколько минут возилась с многочисленными замками.

Вадим обернулся, увидел темную громаду дома, распахнутую дверь и исчезающую в сплотившемся за ней мраке фигуру Полины, а еще через мгновение в глубине дома вспыхнул яркий — особенно по контрасту с окружающей тьмой — электрический свет, и призыв его был столь силен, что Реутов, забыв обо всем, бросился вперед. Пара минут, проведенных им «на свежем воздухе», не только и не столько взбодрили, сколько вернули в первоначальное состояние, когда в голове сумбур, а в теле холодная ломота и боль. Однако не успел он прошлепать босыми, в конец окоченевшими ногами по деревянным ступенькам лестницы, ведущей к высоко расположенным дверям, и, нечувствительно миновав просторную прихожую, оказаться в большой, наполненной светом комнате — зале, как тут же выяснилось, что испытания тела и духа на этом отнюдь не закончились. Проскользнувшая мимо него Полина, громыхнула во дворе задними дверями «Коча» и что-то там начала ворочать. Позволить ей таскать тяжести, а именно это она, по-видимому, и собиралась делать, Реутов, естественно, не мог. И поэтому, даже не задумавшись, а на кой черт, этим вообще сейчас нужно заниматься, снова отправился в ночь, чтобы перехватить из рук Полины внушительных размеров тюк, тащить который пришлось одной рукой, потому что другой следовало придерживать, норовившее съехать с плеч или распахнуться, одеяло. Тюк при ближайшем рассмотрении оказался большой спортивной сумкой. «Там еда!» — бросила на бегу снова обогнавшая его Полина, взявшая взамен «утраченной» какую-то другую, правда меньших размеров, сумку. Впрочем, поработать носильщиками пришлось всем. В грузовом отделении внедорожника оказались припасены многие важные и полезные вещи, о которых — вот ведь женщины! — Лилиан и Полина не забыли побеспокоиться. Нашлась там и одежда для мужчин, захваченная, как выяснилось, из предположения, что то, что на них, — промокнет после заплыва или вообще будет выброшено, поскольку плыть в вечерних костюмах несподручно. Так что, в качестве утешительного приза Вадим тут же получил полиэтиленовые упаковки с бельем и носками, джинсы, рубашку, свитер, и даже вполне приличные «солдатские» ботинки, и немедля отправился в соседнюю комнату одеваться.

— Надеюсь, все будет впору, — с выражением растерянности на лице и оттенком неуверенности в голосе сказала ему вслед Полина и даже сделала какое-то неловкое движение, как будто собиралась пойти вместе с ним, но в последний момент сдержала свой несколько странный порыв. И то верно, голым она его уже сегодня видела.

Смежная комната оказалась курительной, обставленной в стиле начала века. Несмотря на свое состояние, а, возможно, как раз вследствие оного, Реутов замечал сейчас массу совершенно второстепенных и никому — и, прежде всего, ему самому — не нужных и не интересных вещей. Он обратил, например, внимание на тот факт, что дачей этот дом назвать можно было только в силу традиции. И по размерам, и по внутреннему обустройству это было скорее настоящее имение, в старом, несколько утратившем уже аромат эпохи значении этого слова — главный дом усадьбы. Паркетные полы, лепнина на потолке, обивочная ткань вместо обоев и старинная, но в отличном состоянии, мебель, удобная и основательная. Если бы здесь еще не было так холодно, то и вовсе могло померещиться, что попал в рай земной, особенно после тех мест, где привелось побывать накануне. Однако думать об этом — во всяком случае, пока — Вадим себе запретил, положив решать проблемы по мере их поступления. А на первом месте стояла пока необходимость привести себя в божеский вид и, по-возможности, согреться.

Надо сказать, что женщин Реутов знал плохо. Возможно — и даже, скорее всего — виноват в этом был он сам, потому что даже те немногие женщины, что задержались рядом с ним на относительно продолжительное время, так и остались для него непонятными и, по большому счету, неизвестными существами. Но, с другой стороны, каждый раз, когда он становился свидетелем проявлений их особой, как он считал про себя, чисто женской природы, Вадим испытывал удивление, граничащее с растерянностью. Ну как, в самом деле, можно купить человеку одежду — без примерки! — да еще такую, что будет ему в самый раз, когда сам он, и притом примеряя, никак этого без нервотрепки сделать не мог? Тем не менее, все, что приготовила Полина, оказалось ему впору.

«Просто сюрреализм какой-то!» — с почти детским восхищением подумал он, завязывая шнурки на ботинках.

Однако, сюрреализм или нет, но следовало признать, что одетым быть оказалось гораздо приятнее, чем наоборот. И теплее… И, что самое главное, — по самоощущению лучше.

Переодевшись Реутов вернулся в зал, где его уже поджидала следующая по очереди житейская проблема, не меньшей, пожалуй, важности чем одежда или хлеб насущный. В комнате этой был не только сразу бросающийся в глаза камин с затейливой решеткой кастлинского литья, но еще и печь голландка, облицованная кобальтовой метлахской плиткой, имелась. Однако оба эти источника тепла, как и большая кухонная плита, были сейчас холодны, а дом, судя по слою пыли на мебели и полу, простоял закрытым, как минимум, несколько месяцев. И если июнь и июль выдались на северо-западе относительно теплыми, то август и сентябрь, как водится, были холодными и дождливыми. И холодно здесь сейчас было лишь немногим меньше, чем на улице. Так что дом следовало бы протопить.

— Полина, — спросил Вадим, останавливаясь посереди комнаты и не без раздражения рассматривая холодный камин, — ты не знаешь, дрова в этом доме есть?

— Не знаю, — растерялась Полина, только-только собиравшаяся улыбнуться при виде одевшегося во все новое Вадима. — Я сама здесь всего-то второй раз… Но думаю, — неожиданно просияла она, — что должны быть. Алена Викторовна ведь собиралась жить здесь всю осень. Это ее дочь уговорила поехать к ней в Саратов, а вообще-то…

— Тогда, все на поиски! — Скомандовал, появившийся из кухни Давид. Он тоже успел одеться и даже, как тут же выяснилось, провести первичную рекогносцировку.

— На кухне есть с десяток полешек, — сообщил он, довольно улыбаясь. — Растопка и два пакета угля для пикников. На обед нам, разумеется, хватит, но чтобы согреться, сомневаюсь. Впрочем, в подвале полно выпивки, если, конечно, это удобно…

— Это удобно, — улыбнулась наконец Полина. — Берите все, что надо. Алена ругаться не будет, тем более, из-за вина. Это муж ее, покойный, выпить любил, а сама она кроме настойки из черноплодной рябины ничего, кажется, и не пьет.

— Что ж, — подвела итог обмену мнениями Лилиан, которая — Вадим только сейчас обратил на это внимание — оказывается, вполне сносно, хотя и с жутким французским акцентом, говорила по-русски. — Мы на кухню, не так ли?

— А мы в лес за дровами, — в том же тоне подхватил Давид, и они с Вадимом отправились на поиски дров.

Но искать долго не пришлось. Достаточно оказалось вспомнить, как этот вопрос обычно решается в русской деревне. Что Вадим и не замедлил сделать. Вооружившись электрическим фонарем и топором, найденными в старом платяном шкафу в прихожей, они вышли в ночь, и после недолгих поисков обнаружили за домом, на импровизированном хозяйственном дворе, и приличных размеров поленницу под навесом и дровяной сарай, набитый старыми свайными бревнами — распиленными, но еще не поколотыми на дрова.

— А что, — с оттенком мечтательности в голосе, сказал Давид, поводя лучом фонарика по очень характерной пристройке к дому, обнаружившейся с тыльной его стороны. — Как думаешь, Вадик, это не баня случайно?

— Давай посмотрим, — Вадим подошел к маленькой дверце в пристройке и потянул на себя. — Посвети!

Давид посветил и даже присвистнул. От восхищения, по-видимому. Разумеется, это была баня, и не просто так какая-нибудь баня, а настоящая финская сауна, оборудованная, как полагается и даже с проходом внутрь дома. Но эта дверь, как и следовало ожидать, оказалась закрыта изнутри. Так что, в любом случае, дрова нести пришлось в руках вокруг всего дома.

Странное дело, но никаких разговоров по существу в эту ночь так и не состоялось. Сначала не до того было, потом, уже в машине, едва согревшись, Вадим с Давидом просто отрубились, что, как понимал сейчас Реутов, объяснялось не столько заплывом через Неву, сколько последействием препаратов, что кололи им обоим на барже. А еще потом, когда добрались наконец до «дачи» Алены Викторовны, все вроде оказывалось не досуг. То хозяйственные заботы одолевали, то «банная эйфория» — «сначала девочки, потом мальчики». А когда, помывшись и согревшись по-настоящему, сели все-таки за стол, сразу же выяснилось, что все ужасно проголодались, но, главное, то ли стесняются, то ли просто боятся коснуться этой взрывоопасной темы. А то, что она именно такова, Вадим, который нет-нет да касался ее мыслью, понимал вполне отчетливо. И дело тут было не только в том, что и само по себе их с Давидом «пленение» оставалось для него — и, видимо, не только для него — какой-то ужасной фантасмагорией, наподобие тех, что, по мнению большинства людей, возможны только в готических романах да новомодных фильмах ужасов, но в том, прежде всего, что, начав об этом говорить, им неминуемо предстояло задуматься о будущем, которое лично ему представлялось настолько неопределенным и опасным, что даже в дрожь бросало. И, кроме того, заговори они сейчас об этом, пришлось бы коснуться и некоторых других, весьма деликатного свойства, вопросов. Кем, например, являлись, на самом деле, Давид и Лилиан? Или того, каким образом Полина и Лилиан оказались этой ночью в холодных и грязных водах Невы? И, если по поводу Лилиан Казареевой, Вадим еще мог выдвинуть какую-то жизнеспособную гипотезу, то Полина, начав удивлять его еще позавчера, на этот раз раскрылась с такой неожиданной стороны, что только руками оставалось развести. Вопросы эти до времени оставались как бы за кадром. Они подразумевались, разумеется, но не озвучивались, потому, вероятно, что вести серьезные разговоры никому пока просто не хотелось. Поэтому за столом, если и касались темы ночных приключений, то только вскользь и как бы мимоходом, сосредотачиваясь в основном на совершенно второстепенных «бытовых» деталях, типа того, не стоило ли Давиду бросить к чертовой матери все это железо, а не тащить его через реку на себе, когда сам едва не утоп («Consuetude est altera natura»[38] — поморщившись, как от зубной боли, туманно объяснил Давид) или того, как выбирался на карачках из воды Вадим. Смеялись, как ни странно — теперь над этим можно было и посмеяться — шутили, но главное, тем не менее, все время оставляли на потом. А потом, как и следовало ожидать, начался «откат». Вадим случайно взглянул в глаза Полины и разом забыл обо всех своих тревогах. Его обдало такой жаркой, цвета вина и меда, волной, что он вообще о чем-нибудь, кроме Полины, думать перестал. И когда она — а дело происходило, как Реутов припомнил позже, уже после второй бутылки двенадцатилетней выдержки «Апшерона», — в очередной раз, со странным выражением посмотрев ему в глаза, сказала, что устала и хочет спать, он, еще толком не понимая, что эти слова должны означать, с готовностью ее поддержал. А дальше, то ли хмель в голову ударил, сметя к чертовой матери обычные его интеллигентские сомнения, то ли действительно любовь и страсть пьянят лучше всякого вина, но только Вадим совершенно не запомнил, как они оказались в одной из спален второго этажа. Вот вроде бы только что сидели за столом, а вот уже целуются в холодной темной комнате, все время натыкаясь на какие-то невидимые во тьме предметы. Потом Полина зажгла свет — значит, они прекратили целоваться? — и начала застилать постель вынутым из стенного шкафа бельем. Еще смутно вспоминалось, как он растапливал печь — а дрова, спрашивается, откуда взялись? — поминутно отрываясь от этого занятия, чтобы снова обнять Полину, соответственно, мешая ей стелить постель, прижать к себе, ощущая даже сквозь одежду горячее, податливое и полное нетерпения тело, и вдохнуть ее выдох, и коснуться губами губ… А потом… Потом было на удивление яркое солнечное утро, и проснувшись от ударивших в глаза лучей, он лежал под тяжелой периной, боясь шелохнуться, чтобы не потревожить сна прижавшейся к нему всем телом Полины, и переживал растянувшуюся в вечность минуту счастья, такого сильного, какого он в жизни еще не знал.

Трудно сказать, как бы у них сложилось в тот вечер, когда после ресторана он повез ее переодеваться в Шпалерный переулок. Как-нибудь, вероятно, да сложилось бы. Но то, что ничего подобного сегодняшней ночи тогда между ними произойти не могло, Реутов был абсолютно уверен. Наверное, чтобы такое состоялось между мужчиной и женщиной, каждый из них должен был достигнуть предела желания, пережив какое-то совершенно невероятное потрясение, ставящее возможность их любви на самый край, за которым открывается пропасть отчаяния и смерти. Впрочем, ни о чем подобном склонный обычно к рефлексии и самоанализу Реутов этим утром даже не подумал. Он просто был счастлив и влюблен, и не желал впускать в свое сердце или мозги ничего, что могло бы разрушить это невероятное чудо.

О делах заговорили за завтраком. Сигналом послужил дневной — дело было уже в полдень — выпуск новостей. Они только-только расселись вокруг стола и принялись за яичницу с ветчиной и сыром — Вадим еще подумал, глядя на Давида и Лилиан, что у этих двоих, кажется, тоже этой ночью что-то такое произошло, — когда включенный, но до этого момента всеми дружно игнорируемый телевизор обратил-таки на себя их внимание, выкинув на экран большую фотографию Реутова. Увидев свое лицо, Вадим чуть куском ветчины не подавился. Но в следующее мгновение фотографию сменил видеоряд — теперь уже на экран смотрели все, — который напрочь отбил у него всякий аппетит. Показывали, как автокран достает из реки разбитый вдребезги «Нево» Реутова, а дикторский голос за кадром между тем рассказывал, что выдающийся российский ученый физиолог Вадим Борисович Реутов пропал еще два дня назад. Машина его обнаружена только сегодня утром. Но тела профессора Реутова в ней не оказалось, в связи с чем анонимный источник в управе градоначальника высказал предположение, что, поскольку водительская дверь сорвана, тело, вероятно, найдется, если найдется вообще, несколько позже и значительно ниже по течению, а скорее всего, и вовсе в Финском заливе.

Новости досматривали молча и, как оказалось, не зря. В самом конце ведущая скороговоркой сообщила об исчезновении двух аргентинских граждан — супругов Казареевых — которых вот уже более двух дней разыскивает аргентинское консульство в Петрове и органы внутренних дел. Показали и фотографии Казареевых, но настолько некачественные, что Вадим затруднился бы, пожалуй, опознать по ним и Давида, и Лилиан.

— А что, — нарушил воцарившуюся за столом тишину Давид. — Ни у кого не нашлось более качественной фотографии Вадима?

И тут Реутов сообразил, что и его изображение грешило тем же недостатком, что и фотографии четы Казареевых, взятые, по-видимому, с их виз. Ну с ними оно как бы и понятно. Иностранцы все-таки, чужие в Петрове люди. Разыскали в визовом отделе фотографии, пересняли, как бог на душу положит, и все. Однако Вадим-то, в отличие от них, был, так сказать, местным, и найти его фото большого труда не составляло. Во всяком случае, и в университете, и в Бехтеревском институте их должно было быть сколько угодно.

— Скажите, Давид Иосифович, вы шпион? — подозрительно сладким голосом спросила между тем Полина, и все разом посмотрели на Давида.

— Нет, — ответил Давид. — Да… То есть, не в том смысле… — Он оглянулся на Лилиан, как будто прося у нее помощи или, возможно, разрешения?

— Видишь ли, Полина, — сказала Лилиан совершенно спокойным голосом. — Мы работаем на одну транснациональную корпорацию, которая имеет интересы и в Русском каганате. Ничего противозаконного, разумеется, — успокаивающе улыбнулась она. — Но иногда — бизнес, знаешь ли, — приходится соблюдать инкогнито. А так, я действительно Лилиан, только не Казареева, а Бург. Я старший аналитик в офисе вице-президента. А Давид Иосифович, — усмехнулась она, — советник вице-президента по безопасности.

— То есть, все-таки шпионы, — в свою очередь, усмехнулся Вадим, который, несмотря на род своих занятий, а может быть, как раз благодаря этому, кое-что в эвфемизмах подобного рода понимал.

— Ну разве что промышленные, — совершенно спокойно пожал плечами Давид. — Серьезно!

— А я тут при чем? — сразу же спросил Реутов.

— А ты тут совершенно ни при чем. — Давид отложил вилку, которую все еще держал в руке. — Я потому и удивился, когда тебя там обнаружил.

— То есть, ты к Василию…

— Ну да! — Давид покрутил головой и, крякнув, от раздражения, потянулся за сигаретами. — Ну посудите сами! Будь мы шпионы, стали бы моих школьных друзей разыскивать?

В словах Давида имелась определенная логика, тем более что ни Василий, ни Вадим не являлись хранителями гостайны, и, если Василий еще мог иметь доступ хотя бы к коммерческим секретам Ганзы, то уж Реутов-то был далек даже от подобного рода информации.

— Хорошо, — сказал он, тоже беря сигарету. — Допустим. Допустим, что так, но почему нас захватили в одно и то же время и одни и те же люди?

— Не знаю, — покачал головой Давид и, закурив, протянул зажигалку Вадиму.

— Тогда, давайте думать, — предложила Лилиан. — Что-то же должно вас объединять, кроме детской дружбы.

— Думать никогда не вредно, — согласился Реутов. — И начать предлагаю с выяснения фактов и обстоятельств. Я готов первым рассказать, что случилось со мной, но перед этим хотел бы все же узнать, за чем, конкретно, вы прибыли в Петров. Откровенность за откровенность, так сказать.

Минуту за столом царило молчание, и пока Давид с Лилиан играли друг с другом в игру «кто кого переглядит», Вадим разливал кофе. Есть он уже расхотел, остальные, судя по всему, тоже, но кофе, в любом случае, никому не помешает. Был соблазн и коньячку немного плеснуть, но, по здравом размышлении, от этой идеи Реутов отказался.

«Может быть, позже», — решил он, ставя перед Полиной чашку.

— Спасибо, — улыбнулась она.

— На здоровье! — Ответно улыбнулся он, и в этот момент Давид наконец заговорил.

— В двадцатых годах, — сказал он, пододвигая к себе сахарницу. — В Петрове существовала такая фирма, «Олимпия». Принадлежала она купцу первой гильдии Горскому и выпускала парфюмерию, по тем временам, прежде всего мыло и кремы, разумеется, но и другое всякое, включая лекарственные мази. Это был, говоря современным языком, прообраз парфюмерно-фармакологических фирм. Так вот, в «Олимпии» работал химик по фамилии Зимин. Вообще-то этот Зимин зарегистрировал несколько патентов, но интереснее другое. Несколько лет назад наш исследовательский отдел начал работу над новым лекарством против болезни Крювелье…

— Рассеянный склероз, — кивнул Вадим.

— Ну я подробностей не знаю, — махнул рукой с зажатой в пальцах сигаретой Давид. — Я же не врач. Но к нашему делу это вряд ли имеет отношение. Главное в другом. Если нам удастся разработать этот препарат, он станет первым в серии крайне эффективных средств лечения болезней центральной нервной системы.

— И вы заработаете на этом кучу денег, — согласился Вадим, в общих чертах представлявший, о чем идет речь.

— Да, — усмехнулась в ответ Лилиан. — Но что в этом плохого?

— Ничего, — пожал плечами Вадим. — Я просто уточняю.

— Правильно уточняешь, между прочим, — усмехнулся Давид. — Это сулит большие прибыли, поэтому все так и «воспламенились». Но дело идет туго. И тут-то и всплыло имя Зимина. Оказалось, что один из его патентов касался чего-то там… Ну вот честное слово, не знаю чего! Бросились искать и нашли статьи по биохимии, написанные профессором Петровского университета Алексеем Николаевичем Зиминым, то есть тем самым «химиком», который работал в «Олимпии». И статьи эти явно указывали на то, что двигался он как раз в том направлении, в котором работают сейчас и наши исследователи. Но вот какое дело, последняя статья опубликована в 1923 году, а с 1924-го — Зимин уже в списках профессоров университета не числится. Зато в 1925-м он начинает работать химиком у Горского и до тридцатого года успевает получить восемь патентов, один из которых является прямым продолжением последней опубликованной им статьи. И в том же тридцатом году машина, в которой ехали Горский и Зимин не вовремя выскочила на переезд, и ее раздавил паровоз.

— Думаете, их убили? — спросила заинтригованная рассказом Полина.

— Убили? — удивленно посмотрел на нее Давид. — Почему вы так решили?

— Не знаю, — смутилась Полина. — Мне просто показалось…

— Да нет, не думаю, — покачал головой Давид. — Мы, собственно, приехали, чтобы выяснить, не осталось ли от Зимина каких-то бумаг. Но дело в том, что об этом меня как раз и не спрашивали. Во всяком случае, арестовали меня по обвинению в шпионаже, — грустно усмехнулся он. — У этих ребят и ордер из прокуратуры имелся, мне его предъявили. А потом все разговоры, из тех, что я помню, разумеется, — добавил он с кислой миной на лице, по-видимому, вспомнив сейчас и о химии, которой его накачивали. — Крутились вокруг моей биографии и контактов в каганате.

— То есть ни Зимин, ни я их, по-твоему, не интересовали? — Уточнил Вадим.

— Да нет, — возразил Давид. — Ты, может быть, и интересовал, они же меня и о детстве расспрашивали и о походе в ресторан тоже. Так что твоя фамилия прозвучала и не раз, но никаких конкретных вопросов, действительно, не задавали.

— Ничего не понимаю, — честно признался Вадим и, закурив новую сигарету, стал рассказывать свою часть истории.

— Ну а теперь ваша очередь, уважаемые дамы, — сказал Вадим, закончив рассказ. — Если не имеется, конечно, вопросов и замечаний по существу изложенного, — усмехнулся он, наблюдая выражение лица Полины, а ведь он и так уже, не желая излишне драматизировать, опустил кое-какие не слишком аппетитные подробности. Однако ни спросить о чем-нибудь, ни прокомментировать его историю никто не успел, потому что в этот как раз момент в дверь позвонили.

От неожиданности все даже вздрогнули. Оно, в общем-то, и понятно, потому что звонок в дверь — последнее, чего они могли сейчас ожидать. Они ведь находились в доме, от которого до ближайшей усадьбы было километра три, а до деревни Бобры и того больше, и все это, между прочим, не лугами, да полями, а лесом, да болотами, через которые тянулась раскисшая от дождей грунтовая дорога. Да и кто вообще мог знать, что в доме кто-то есть? Однако, как тут же сообразил Вадим, пугаться как раз и не стоило. Вот если бы начали стрелять или ломать дверь, тогда — да, а так…

«Авось пронесет!»

Звонок повторился.

— Может быть, соседи? — не слишком уверенно предположила Полина, вставая из-за стола. — Или почтальон?

Идея с почтальоном показалась Вадиму не слишком правдоподобной, Давиду, судя по всему, тоже. Во всяком случае, Казареев тоже встал и, подойдя к каминной полке, взял в руки давешний пистолет-пулемет.

Позвонили еще раз.

— Иду! Иду! — крикнула Полина и, оглянувшись, прижала палец к губам.

Давид кивнул ей, показывая, что понял, и тихо сместился ближе к двери, которую, выходя в прихожую, Полина за собой прикрыла.

Вадим прислушался. Лязгнул металлический засов, которым входная дверь запиралась изнутри, раздались невнятные голоса. По-видимому, Полина говорила с каким-то мужчиной, и, хотя слов было не разобрать, судя по интонациям, разговор протекал вполне мирно.

— Вадим! — неожиданно крикнула Полина. — Вадим! Иди сюда, пожалуйста!

Взглянув удивленно на Лили и Давида, Реутов пожал плечами и вышел в прихожую. Полина вполоборота стояла около открытой двери, а за дверью прямо перед медленно подходящим к ним Вадимом с выражением вежливого ожидания на смутно знакомом, но все-таки не узнанном лице, стоял высокий крепкий мужчина лет пятидесяти в распахнутом длиннополом плаще.

— Вот, — сказала Полина, стараясь скрыть свое удивление. — Господин хочет с тобой поговорить.

— Со мной? Простите…

— На пару минут, Вадик, — говорил мужчина низким и как будто тоже знакомым баритоном. — Если не возражаешь, конечно.

— Не… — начал Реутов, хотевший сказать, что он, собственно, не возражает, хотя и не понимает, какого хрена, к нему обращаются на «ты», но не закончил, потому что у него как пелена с глаз упала, и он вспомнил, где уже видел этого человека.

— Марик?! — в полном обалдении спросил он, справившись наконец с первым потрясением. — А ты здесь откуда?

— На пару минут, — повторил Марк, которого здесь и сейчас Вадим ожидал бы увидеть не больше чем государя императора и кагана всея Руси Дмитрия Третьего.

— Ты мне, Вадик, прямо скажи. — Чем дальше, тем больше, ситуация эта Илье не нравилась, но и не поговорить, раз уж такой случай вышел, он тоже не мог. — Если я влез на чужую территорию, так и скажи. Я не маленький, не обижусь. Ты только скажи, и я исчезну.

В семь часов утра, как только открылись первые почтовые отделения, он заскочил в одно из них, на Красной улице, и проверил на терминале в общем зале свою электронную почту. Лунатик, как всегда, был точен и, судя по проделанной им за ночь работе, деньги свои получал не зря. Во всяком случае, он не только выслал Прохожему карту с обозначенной на ней точкой пеленга маячка, установленного Ильей на «Коч», но и выяснил, кому принадлежит этот стоящий на берегу богом забытого озера дом. Кроме того, в сообщении имелись ответы и на все остальные поставленные перед Карварским вопросы. Илья быстро распечатал письмо, уничтожил (вместе со всей имевшейся перепиской и памятью о ней) адрес, на который оно пришло, расплатился с дремлющим за стеклянной перегородкой служащим и, вернувшись в машину внимательно изучил добытую Лунатиком информацию. Первой реакцией на прочитанное было желание отойти в сторону и как можно скорее забыть и о Реутове, и обо всем с ним связанным. Однако, поразмыслив над ситуацией еще пару минут, Караваев решил, что должен все-таки с Вадимом поговорить, а уж потом можно и в тень уйти. Тем более, что от короткого разговора самому ему ничего плохого не будет: возник из неоткуда, в никуда и канет.

— Ты только скажи, и я исчезну, — закончил Илья.

— Ты о чем? — Судя по выражению лица, Реутов его просто не понял. — И вообще, как ты меня нашел?

— Как я тебя нашел, это отдельная история. — Илья достал пачку сигарет и хотел, видимо, закурить, но, перехватив быстрый взгляд Реутова, сначала предложил ему. — А вот ты… Вадим, ты можешь мне объяснить, что происходит? Или это военная тайна?

— Не знаю. — Выражение лица Реутова снова изменилось. Теперь он был явно озабочен, причем очень сильно. — Не знаю, Марик, что ты имеешь в виду, но…

«Значит, не знаешь, — покрутил мысленно головой Илья. — Ну-ну…»

— Вадик, ты семнадцатое апреля 62-го хорошо помнишь? — спросил он, с интересом ожидая, какой будет реакция Реутова, но или Вадим был великим актером, или чего-то не понимал сам Илья.

— Семнадцатое апреля? — Лицо Реутова не выражало ровным счетом ничего, кроме удивления. — Да, побойся бога, Марик! Я тебе с уверенностью не скажу, что я делал семнадцатого апреля прошлого года! А ты меня о шестьдесят втором спрашиваешь. Тридцать лет прошло!

— Тридцать лет, — неожиданно для самого себя начиная злиться, повторил за ним Илья. — Интересный ты человек, Вадим Борисович, неужели даже дату собственной смерти не помнишь?

Глава 4. Нелегалы

— Вадим! — окликнула его обеспокоенная Полина, уже во второй раз появляясь в дверях дома. — Может быть, вы с господином в дом зайдете? На улице холодно, а я вам чай заварю или кофе…

— Благодарю вас, сударыня, — улыбнулся Марик, прежде чем Реутов успел ей что-нибудь ответить. — Но мне уже надо ехать. Жена, дети, то да се… — Вадиму показалось, что при этих словах в сухих внимательных глазах Греча что-то дрогнуло.

— А, может быть, все-таки зайдешь? — спросил он, испытывая при этом крайне противоречивые чувства. Реутов и хотел вроде, чтобы так неожиданно возникший из небытия фронтовой товарищ остался еще на какое-то время, но одновременно опасался, что продолжение разговора может оказаться сейчас слишком сильным испытанием для него самого. По-хорошему, ему вообще следовало бы побыть теперь одному, привести разбегающиеся мысли в порядок, успокоиться, прийти в себя. Но, как это, спрашивается, сделаешь, в присутствии Полины и остальных? А если еще к ним Марик присоединится…

— А, может быть, все-таки зайдешь? — спросил он из одной только въевшейся в плоть и кровь вежливости.

— Да, нет. — Греч был как бы задумчив, но разобраться в его состоянии мешали глаза. Не помнил Реутов у Марика таких глаз. — Не стоит. Не сейчас. Да и ехать мне действительно надо.

— Ну надо — значит надо, — не без облегчения в душе согласился Вадим.

— Ты вот что, — сказал Греч, уже совсем вроде бы собравшись уйти. — Дело, конечно, хозяйское, но учти, если смог я, другие тоже смогут. Так что времени у вас максимум до завтра, а потом отсюда надо уходить. И «Коч» лучше всего здесь оставить. Приметная машина. Во всех смыслах. Я бы, если хочешь знать мое мнение, добрался на лодке до Котлов или Ягодного и оттуда уже вызвал извозчика до Вящева, Черкасова или даже до Выборга. А там уже по чугунке, хочешь — в Ревель, а хочешь — в Петров. Все дороги открыты.

В принципе Греч был прав. Здесь, в этом доме, надолго оставаться не стоило, и машину если по уму, следовало сменить. Однако положение беглецов на самом деле было куда сложнее, и это обстоятельство Реутов осознал сейчас со всей определенностью. Ведь теперь, даже чтобы просто уцелеть, им необходимо будет все время бежать, и, возможно, бежать — в полном смысле этого слова — к чертовой матери из России. И как же прикажете это сделать без денег и документов? Но даже если и не заграница, то и тогда, пока дело это паскудное не распутается и не прояснится, ему, вернее, всем им четверым предстояло находиться на нелегальном положении, чтобы просто оставаться живыми и на свободе. И что с того, что охотится за ними все-таки не государство Российское — а Реутов чем дальше, тем больше убеждался, что так оно и есть — а только некая группа заинтересованных (знать бы в чем?) лиц, этому государству служащих. Что ему, Вадиму, или, скажем, Полине, до этого факта? Скрываться-то придется на полном серьезе, а для этого опять-таки нужны деньги и документы. Но ни того, ни другого у них не имелось. Не пойдешь же в банк за своими честным трудом на ниве народного просвещения заработанными деньгами! Ни кредитки, ни паспорта, — ничего у него на данный момент не осталось, да если бы и осталось…

— Если захочешь повидаться, — с какой-то странной интонацией, оставшейся Вадиму до конца не понятной, продолжил между тем Греч. — Завтра и послезавтра буду ждать тебя в чешской пивной на Гороховой. Знаешь, о чем говорю?

— Знаю, — кивнул Вадим, не слишком уверенный в том, что захочет, даже если сможет, пойти на эту встречу.

— Вот и хорошо. Там. С девяти до половины десятого вечера, — уточнил Марик. — Завтра и послезавтра.

— И еще, — добавил он спустя мгновение так, словно до последнего момента сомневался, стоит ли об этом говорить. — Тебе сейчас деньги, вероятно, нужны будут.

— Ну… — начал было Вадим, не зная толком, что на это ответить.

Но Греч понял его правильно.

— Держи, — сказал он, протягивая Реутову пластиковую карту «Триумфа». — Карта на предъявителя, на счету десять тысяч марок.

«Восемь тысяч рублей, — машинально перевел Вадим. — Это…»

Но додумать эту мысль Греч ему не дал.

— И вот, еще что, — сказал он и, быстро оглянувшись по сторонам, вынул из кармана плаща и протянул Реутову рукояткой вперед револьвер. — «Матеба», — пояснил Греч. — Но ничего лучше нет. Да и ствол не новый, ты это учти. Бог его знает, что на нем висит, но, с другой стороны, в твоих обстоятельствах с оружием как-то спокойнее будет. Как полагаешь?

Греч уехал, только следы шин на раскисшей от дождя дороге остались, да муть в душе, поднятая с самого дна его внезапным появлением.

«Застрелиться, что ли?» — с тоской подумал Реутов, все еще глядя вслед исчезнувшему среди деревьев «Майбаху». Но стреляться вроде бы глупо, а зажатая в руке рукоять револьвера наводила, как ни странно, на совсем другие мысли. Вадим посмотрел на револьвер, потом перевел взгляд на озеро, равнодушно скользнул им по серой недвижной воде, по мокрым унылым деревьям на том берегу и остановился на старой иве, едва удерживавшей равновесие на подмытом водой глинистом мыске…

«Метров сто шестьдесят… ветер восточный, метра три в секунду, никак не более…»

Он опустил веки, прислушался к себе, увидел внутренним зрением покосившееся дерево, купающее нижние ветви в высоко поднявшейся воде, и вдруг, рывком взбросив руку с оружием вверх, открыл глаза.

«В яблочко!» — Ствол револьвера выцеливал ровно то место на стволе, которое он себе загадал, и, как ни был удивлен этим Вадим, в душе он твердо знал, будь там, в ста шестидесяти метрах от него белая мишень с черными кругами, и прогреми сейчас выстрел, пуля легла бы, как минимум, в девятку.

«А если человек? — задумался с поразившим его самого холодным любопытством, и сам же себе ответил: — Тогда только в грудь… У этой дуры рассеивание, должно быть, не слабое…»

Он постоял еще минуту, бездумно рассматривая противоположный берег, потом пожал плечами и пошел в дом.

— Кто это был? — спросила за всех Полина. Во взгляде ее читалась тревога, усилившаяся, кажется, еще больше, когда она увидела, как выкладывает Вадим на стол — прямо среди чашек и блюдец — принесенные им с улицы дары («А что, если это дары данайцев?»): револьвер, картонку с патронами и пластиковую карточку ганзейской кредитной фирмы «Триумф».

— Это был… — Реутов чувствовал на себе напряженные взгляды всех троих, но сам смотрел только на Полину, прямо ей в глаза. «Желтовато-золотистые… золотисто-желтые… А почему, собственно, нет? В одной лодке плывем». — Ты не знаешь — спросил он, не очень, впрочем, надеясь на положительный ответ, — у твоей тети здесь нет, случайно, терминала?

— Случайно знаю, — удивленно моргнула Полина. — Есть. У Леонида Егоровича в кабинете. Только он старый, наверное…

— Не беда, — махнул рукой Вадим. — Лишь бы работал. Показывай!

Как ни удивительно, никто его ни о чем не спросил, только пока шли наверх, в кабинет покойного хозяина дома, Реутов буквально кожей чувствовал напряженные взгляды Давида и Лилиан, а спина идущей перед ним Полины была красноречивее иных взглядов.

— Итак. — Вадим сел в кресло перед терминалом и поднял тумблер, включив машину в сеть. Загорелась красная лампочка, потом на приборной панели перемигнулись несколько зеленых, и экран засветился ровным голубовато-зеленым светом. Однако прошло никак не менее трех минут, пока появилась рабочая заставка.

Молчание затягивалось, начиная действовать на нервы.

— Умеешь ты, Вадик, интриговать, — сказал с усмешкой в голосе Давид, разряжая обстановку.

— Не торопи, — отмахнулся Вадим. — Увидишь — поймешь… — «Если Марик меня, конечно, не разыграл». Еще минут пять ушло на поиски в сети, а когда открылась главная страница мемориального сайта Казачьих войск, «зрители» выразили дружное недоумение, проявившееся, правда, лишь в невнятном сопении и нечленораздельных звуках. — Сейчас! — успокоил их Вадим и не без внутреннего страха впечатал в окошко поисковой системы свою фамилию.

Греч не обманул. Упоминаний фамилии Реутова на сайте нашлось ровно одиннадцать.

— Ты казак? — Кажется, Полина была в который уже раз за это утро искренне удивлена.

— Да, — ответил Реутов, оборачиваясь к ней. — Казак. В смысле служил… когда-то.

— Сотник Реутов, — прочел вслух Давид. — По-нашему, выходит, лейтенант. Взвод?

— Погоди! — попросил Вадим, возвращаясь к терминалу. — Вот.

— Полковник Реутов… — В голосе Полины прозвучало недоверие, смешанное с удивлением. — Постой, сколько же тебе тогда было лет?

— Давида спроси, — предложил Вадим, не оборачиваясь. — Мы с ним ровесники. А дальше ты прочла?

— Двадцать четыре, — послушно объяснил Давид. — В шестьдесят втором… Похоронен… Что это значит?

— Это значит, — сказал Реутов во вдруг наступившей тишине, — что человек, который здесь был, твердо помнит, что 17 апреля 1962 во время ночного боя в Вене, в районе технического университета — улицы Брюкнер, Мадер, точнее он не помнит — я получил пулевое ранение в голову. «Пуля пробила каску, — сейчас Реутов слово в слово повторял сказанное ему Гречем, — и вошла в лоб несколько выше переносицы и чуть правее…»

— Ой! — Такого голоса Полины он еще не слышал, но, честно говоря, сейчас ему было не до ее эмоций.

— Вообще-то верная смерть, — тихо, как затухающее эхо, произнес Давид.

— Ты воевал? — спросил Реутов, подозревая, впрочем, какой получит ответ. Но и это его, по большому счету, не слишком волновало. Он и спросил-то чисто автоматически, по-прежнему, тупо глядя, на черные строчки на алом фоне.

«Место захоронения полковника Реутова не известно…»

— Да, — ответил Давид после секундной паузы. — 82-й аэромобильный полк… Войну закончил капитаном, но я, Вадик, во Вьетнаме воевал и в южном Китае. С корейцами.

«В Китае… с корейцами… ну и слава богу!»

— Пуля в лоб, — напомнила Лили.

— Да, — кивнул Вадим, возвращаясь к теме рассказа. — Греч сказал, что я был еще жив. Меня перевязал санитар, а Марик был все время рядом, он… Он командование батальоном принял, как мой заместитель… Потом германцы стали обстреливать наши позиции из 120-миллиметровых минометов. Санитара убило, еще кого-то… Он говорит, что я получил еще несколько ранений… осколочных… в грудь, живот, возможно, в ногу, но он просто уже не помнит подробностей. В любом случае, не жилец. Однако мы с Мариком с пятьдесят восьмого были все время вместе, сначала я у него заместителем, потом… Неважно. Потом он у меня. Греч просто не мог оставить меня там умирать, вот и вытащил в тыл. То есть, это был оперативный тыл, там тоже постреливали, но гораздо меньше, и, главное, туда садились геликоптеры, подбрасывавшие нам боеприпасы. Мы тогда оторвались, вроде бы, и сплошной линии фронта не было, тем более ночью… В общем он отправил меня с вертушкой. А на следующий день командир бригады сообщил в батальон, что я умер в госпитале. Вот, собственно, и все.

— Что значит все?! — возмутилась Полина. — Ты же жив!

— Я тоже так думал, — невесело усмехнулся Реутов, чувствуя ее руки на своих плечах. — Но Марик был тогда моим заместителем, это он так говорит, и утверждает, что я умер. И тут вот, — кивнул он на экран, — то же написано.

— Мутная история, — сказала по-французски Лилиан. — А сам ты…? — спросила она, снова переходя на русский.

— Сам я ничего такого не помню, — объяснил Реутов.

— И шрама у тебя нет, — задумчиво протянул Давид.

— На груди и спине есть, — возразила Полина и тут же осеклась.

— Возможно, — согласился Давид. — Но на лбу-то нет!

— Нет, — подтвердил Вадим. — Но, понимаешь, Давид, Марик Греч не тот человек, чтобы такие вещи перепутать, и он твердо помнит — в лоб! Он помнит, а я — нет. Сотником себя помню, как призвали прямо из университета тоже помню. Как пришел в бригаду, первый бой, как взвод принял, как начальником штаба батальона был, тоже вроде бы помню. Но войсковой старшина?

— Почему старшина? — Не понял Давид. — Там же написано полковник.

— Это у нас так принято, — устало объяснил совершенно сбитый с толку Вадим. — Погибшим присваивается очередное звание. А мне, это Марик так сказал, как раз в феврале шестьдесят второго присвоили войскового старшину.

— Вадим, — спросил Давид, когда они снова вернулись к столу. — А не может так случиться, что это просто какая-то глупая ошибка? Путаница с похожими фамилиями, или однофамилец, скажем…

— Я Марика помню, — возразил Вадим. — А он помнит меня. Мы ведь с ним вместе с начала войны были, и до шестидесятого года я все прекрасно помню. Но вот потом… Ничего! Как так? У меня и в военном билете записано: с 58 по 62. То есть, выходит, что я всю войну провоевал! И понимаешь, я об этом никогда даже не задумывался. — Вадим чувствовал себя, как внутри дурного сна, но и то сказать, действительность, рухнувшая ему на голову два дня назад, ничем существенным от ночных кошмаров не отличалась. «Просто шизофрения какая-то!» — Я вот только сейчас сообразил… — сказал он вслух, вытягивая из пачки очередную сигарету. — Там написано девять наград, но они же у меня все дома лежат. Ровно девять! Но вот я сейчас пытаюсь вспомнить, когда и за что я их получил, и помню почему-то только первые четыре… Святой Георгий третьей степени… Это август пятьдесят восьмого, оборона Константинополя… восточный фас. Вторая степень, октябрь, Родопская операция… Полярная Звезда…

— У тебя есть Звезда? — Казалось желтовато-золотистые глаза Полины увеличились ровно вдвое, заняв пол-лица, и, если разобраться, не удивительно. Но вот какое дело, сам-то Реутов сообразил, вернее, осознал, какая это награда, только сейчас!

— Да, — подтвердил он, вставая и направляясь к буфету за коньяком. — Июль пятьдесят девятого, Плоешти…

И он вдруг вспомнил тот бой, да так явственно, как никогда не вспоминал. Казалось, он снова был там, под Плоешти, в жирном дыму, стелющемся над землей, среди черных от грязи и копоти бойцов, отразивших пятую или шестую атаку миланских панцергренадеров. Горели нефтяные скважины и город, горели «Фиаты» и «Мерседесы», и земля горела, корчась в чадном пламени напалма, которым поливали их с черных небес двухмоторные «Дорнье». Вообще, что делалось выше пелены дыма, сказать было трудно: за сутки непрерывного боя Вадим видел небо всего один раз, когда налетевший порыв ветра разорвал на миг сплошной занавес копоти и дыма, показав в разрыве высокое голубое небо южного лета. Но зато Реутов видел, как утром — если это действительно было утро — упал среди горящих танков такой вот «Дорнье», а ближе к обеду на правом фланге их батальона разбился их собственный, русский, истребитель. Однако опознать его не представлялось возможным, так мало от него осталось.

Реутов взял бутылку, вернулся к столу и, не спрашивая, стал разливать коньяк по высоким граненым рюмкам.

— Четыре помню, — сказал он, закрывая тему. — Остальные — нет. Марика хорошо помню. Он был кадровый, и, если бы не дурацкая дуэль — это случилось в шестидесятом, в марте или апреле, это я тоже помню — я бы, по-прежнему, оставался его заместителем…

— А ведь эти тоже тебя о службе спрашивали, — задумчиво сказал Давид. — Совпадение?

— Не знаю, — пожал плечами Вадим. — Может быть… Но, в любом случае, глупость получается. Посмотреть бы мое личное дело в Военном Министерстве… — Он залпом выпил коньяк и тут же снова потянулся за бутылкой. — Но кто же меня туда теперь пустит?

И тут его, как громом поразило.

«Идиот! — Мысленно покрутил он головой. — Кретин!»

Получалось, что ситуация с его прошлым не так безнадежна, как ему только что казалось.

— Ладно, — сказал Реутов, стараясь не выдать охватившего его возбуждения. — Вопрос, конечно, интересный, но мы еще первый круг не закончили. Хотелось бы услышать, каким образом оказались на сцене наши милые дамы.

— А как этот Греч нас нашел, рассказать не хочешь?

Как ни удивительно вопрос этот задала Полина.

— Он за мной следил, — объяснил Вадим, закуривая. Папирос не было, а турецкие сигареты, которые купили женщины, были для него слабоваты.

— Что значит следил? — сразу насторожился Давид.

— То и значит, что следил, — нехотя ответил Вадим, этот вопрос он с Мариком до конца прояснить не успел. — Увидел на улице, узнал, удивился, стал искать… и увидел, как меня «арестовывают»…

— Значит, это он мелькал на набережной в ту ночь, — сказала Полина. — А он кто вообще-то?

— Не знаю, — развел руками Вадим. — Тридцать лет назад был есаулом, потом разжаловали… хорунжим… А кто теперь, не знаю, но нам он, судя по всему, не враг, — кивнул он на револьвер и кредитную карточку. — Да и потом, будь он враг, совсем другие люди бы приехали.

— И то верно, — согласился Давид. — Но сдается мне, товарищ твой не простой человек.

— Да, пожалуй, — согласился Вадим, только сейчас по-настоящему оценивший факт появления в их тайном убежище Марика Греча. — Но давайте все-таки закончим первый круг! — Сказал он, имея в виду, прежде всего, тему, которая обязательно должна была всплыть по ходу разговора.

«Если Марик не ошибся…» — Но в том, что Греч ошибается, Реутов сильно сомневался. Их то он нашел.

— Ну мне почти не о чем рассказывать, — сказала, закуривая, Лилиан. — Я решила спуститься в бар… Увидела, как пленяют Давида. — Русский у нее был превосходный, поэтому у Вадима возникло ощущение, что она нарочно ваньку валяет, вставляя время от времени в свою речь такие вот литературные словечки, как «пленяют». — Ну и поехала за ними, чтобы посмотреть, куда его бедного заточать станут.

Звучало все это, мягко говоря, несколько странно, поэтому Вадим решил уточнить.

— На чем поехала? — спросил он, выходя на кухню, чтобы поставить на огонь кофейник. Есть он по-прежнему не хотел, но вот от кофе сейчас бы не отказался. От нормального кофе, а не от той подкрашенной кофейным порошком водички, которую сварила утром Полина.

— На машине, — ответила Лили ему в спину.

— А машина откуда? — уточнил он свой вопрос из кухни.

— Угнала, — коротко ответила женщина.

«И в самом деле, чего проще! Взяла и угнала».

— А… Понятно. — Он всполоснул кофейник под краном и стал засыпать в него кофе.

Давид отчетливо хмыкнул. По-видимому, он знал о Лилиан много интересного.

— Вадим, — сказала Лилиан, повышая голос, чтобы он мог ее слышать. — Ну ты же понял уже, что я умею не только биржевые сводки анализировать.

— Разумеется. — Он бросил с пальцев несколько капель на плиту и, удовлетворенно хмыкнул, когда увидел, как испарилась вода. Плита еще не остыла, и жара вполне должно было хватить на целый кофейник.

— А ты, красавица? — спросил он Полину возвращаясь в комнату, и сразу же ей улыбнулся. Он просто не мог ей не улыбнуться.

— А я в окно все видела, — сказала она. — А когда он тебя ударил, я подумала, что это бандиты, схватила отцовский дробовик и побежала вниз, но они уже уезжали. — Глаза ее снова расширились. Сейчас Полина, наверняка, по новой переживала случившееся в тот вечер. — Ну, тогда я бросилась во двор, у меня там мотоцикл…

— Цундап? — спросил Вадим, любуясь девушкой и одновременно мысленно качая головой, потому что, зная ее полгода, совершенно не представлял себе, какая она на самом деле.

— Да, а ты откуда?…

— Греч видел твой мотоцикл, и тебя видел тоже.

— Ну собственно, и все. — Полина встала и хотела пойти в кухню, но Вадим ее задержал.

— А дальше?

— Лили меня днем нашла, — объяснила остановившаяся в дверях Полина. — Мы обсудили положение и решили, что вас надо выручать.

«Естественно. Это же так просто — выручать…»

— А где ты научилась плавать в холодной воде? — с интересом в голосе спросил Давид, избавив, таким образом, Реутова от необходимости самому докапываться до печенок любимой женщины.

— Ребята, — сказала Полина. — У меня отец военный и выросла я на севере. Там и летом-то вода в речках студеная…

— Но дело ведь не в этом? — спросил Вадим, которому показалось, что в объяснении Полины звучит некая недоговоренность.

— Кофе не убежит? — неожиданно расстроенным голосом спросила Полина.

— Нет, — успокоил ее Реутов и вдруг понял, что зря он ее об этом спросил. — Не надо, — сказал он. — Не объясняй.

— Да, нет, отчего же. — Она вернулась к столу, взяла из пачки сигарету и тоже закурила. — Мне было двенадцать лет, — сказала она. — И я поехала на лето к папе, на северный Кавказ. Как-то вечером к нему зашли приятели. Старшие офицеры, генералы… Они думали, что я сплю и не слышу их разговоров, а я не спала и подслушивала. Они войну вспоминали, было интересно. А потом один генерал сказал, что отцу повезло в жизни, такая у него дочка красивая. И блондинка… А папа вдруг возьми да скажи, что, мол, все блондинки дуры и бляди…

— Вот ведь, прости господи! — вырвалось у Лили, а у Вадима даже сердце сжалось от жалости.

«Ну да, — подумал он, подходя к Полине и обнимая за плечи. — Этот мог!»

Полина благодарно прижалась к нему спиной, и Вадим не удержался, наклонился и поцеловал ее в ухо.

— Но нет худа без добра, — неожиданно весело продолжила свой рассказ Полина. — Осенью я назло всем перешла в математический лицей и закончила его третьей по выпуску. И плавать научилась, и моржевала, — хихикнула она. — И на мотоцикле гоняла, и на плотах на Урале сплавлялась, и на стрельбище в Царском Селе всех папиных адъютантов краснеть заставила…

— А почему ты носишь фамилию матери? — спросил Вадим.

— Мама так захотела, но у меня с отцом теперь все в порядке.

— Это его квартира в Шпалерном?

— Да.

— И «Коч» его?

— А почему ты спрашиваешь? — обернулась Полина, выкручиваясь из его объятий.

— А потому, Полина Спиридоновна, — усмехнулся Вадим. — что комбрига моего звали Спиридон Макарович Шуг, и спросить, живой я или все-таки нет, мы можем именно его.

Разговор с Реутовым оставил у Ильи очень странное впечатление. С одной стороны, он, как ни странно вполне поверил в искренность Вадима. Похоже, что несмотря на всю абсурдность ситуации, тот не лгал и не пытался обвести Илью вокруг пальца. Что-что, а такие вещи Караваев чувствовал великолепно. Илья ведь не мальчик, и опыта ему не занимать. Иначе давно бы уже лежал трупом в какой-нибудь безвестной могиле, потому что охотились за ним не желторотые новички — хотя и такие иногда попадались — а битые жизнью и выдрессированные на волкодавов профессионалы. Эти умели порой устроить такой «театр Кабуки», что мать родная и та усомнилась бы, ее ли это чадо любимое прикидывается теперь придорожным кустом или это действительно всего лишь можжевельник. Однако Реутов был в своих реакциях более чем естественен, и потом люди, работающие под прикрытием, имеют обычно и подобающую легенду на такой вот непредвиденный случай. А тут что? «Не помню, не знаю…» Смех один, а не легенда. Потому и поверил, что все так и обстоит, как Вадик говорит. Но с другой стороны… Вот эта другая сторона Илье категорически не нравилась. Дерьмом от нее за версту несло, страшным и опасным дерьмом.

Ведь что получается? Или он сам спятил ненароком, в чем Илья сильно сомневался, или тут шла такая игра, что «мама не горюй»! Чутье Караваева никогда пока не подводило, и однозначно кричало: «Беги, друг, беги!» Однако кроме чутья, интуиции, шестого чувства или что там у нас внизу живота прописано для такого рода случаев, имелось ведь еще и кое-что в груди, там, где за тонкой кольчужкой ребер и мышц стучит — то ровно, то заполошно — обыкновенное человеческое сердце. Душа? Совесть?

«У меня?» — попробовал сыронизировать Илья, но ни иронии, ни сарказма, который ему всегда хорошо удавался, сейчас не вышло. Потому, вероятно, что речь шла о Вадике Реутове. Вот в чем дело.

А дело было, разумеется, нечисто. Илья прекрасно помнил ту ночь 17 апреля 1962 года. Помнил, что тут поделаешь! И помнил, как споткнулся вдруг бежавший впереди и несколько левее Реутов. Как мотнулась назад и в сторону его голова… И как снимал с него шлем, и как похолодел разом, увидев в мертвенном свете всплывавшей над ними осветительной ракеты, входное отверстие раны на лбу… Помнил и не мог забыть, потому что Вадик Реутов был ему как брат. Пожалуй, даже слово «брат» не способно выразить того, что их связывало. Братья ведь тоже разные бывают. Иной раз, одно слово, что родная кровь. А тут четыре года вместе, и не где-нибудь, а в самом пекле, потому что восьмую бригаду всегда бросали туда, где всего жарче. На острие наступления или дырки рваные затыкать при вражеском прорыве или и того хуже… «Летите голуби, летите…». А оттуда, куда они тогда летали, из-за линии фронта, мало кто обычно возвращался, если возвращался вообще. Однако и на войне люди разные встречаются. Вот только Вадик был действительно золотой мужик. Умный, быстрый, понятливый, он за считанные недели усвоил такое, чего иные и за три года в офицерском училище постичь не могли, потому что не дано. А ему было дано. Одно слово, «интель», как обычно называли таких умников с университетским прошлым старослужащие. Но Реутов, ко всему, был еще и человеком немереной отваги, что солдаты на войне замечают сразу и ценят в напарнике или командире, в особенности если это холодная, разумная смелость, идущая от ума и воли, а не истеричная «пьяная» удаль, способная погубить не только самого «героя», но и всех остальных. Но и это, если подумать, не главное. То есть тогда и там ум и способности командира, его воля и хладнокровие дорого стоили. Однако и тогда, и, тем более, теперь главными Илье представлялись именно человеческие качества Реутова. Это надо прожить с человеком столько времени бок о бок — и не где-нибудь, а на войне — побыть его непосредственным начальником, а потом в одночасье превратиться в подчиненного, спасти пару-другую раз жизнь и столько же, если не больше, раз быть обязанным ему жизнью, чтобы понять, кем был для Марка Греча Вадим Реутов. И когда, 18-го Шуг сказал, что Вадика больше нет…

«Проехали!» — приказал себе Илья. Вспоминать то, что случилось восемнадцатого, он не любил и более того, считал излишним.

И вот Реутов снова жив. Как это возможно? Возможно, конечно. В конце концов, Илья не врач и рану видел ночью, в бою… Пуля ведь могла мозг и не задеть. По касательной, скажем, пройти… Бывали такие случаи. Тоже не сахар, конечно, но не смертельно, а в госпиталях тогда такое творилось, что вполне могла выйти какая-нибудь обычная в общем-то для того времени путаница. Сколько их было таких, кому даже не по разу, а по нескольку, похоронки домой приходили? На него самого в пятьдесят восьмом, на второй месяц войны, извещение родным посылали. Так что случиться, конечно, могло все, что угодно, однако у Реутова не осталось даже шрама! С этим как быть? Должен быть шрам, не может не быть, а его нет!

И все-таки в том, что это Вадим, Илья теперь нисколько не сомневался. Однако если это Реутов, то что означает все остальное? Вот тут и начинались зыбкие пески, от которых тянуло настоящей стопудовой опасностью. Ведь что получается? Илья приезжает в Петров и случайно («А случайно ли?») видит живого Реутова, проезжающего по улице в машине. Мог ли он обознаться? Разумеется, мог. Но в городской телефонной книге записан Реутов В.Б. Но может быть, это всего лишь тезка и однофамилец? Однако и это не так. Он самый и есть. И в тот момент, когда Илья хочет уже к нему приблизиться, чтобы поговорить, расспросить… В этот именно момент и прямо у него на глазах происходит захват Реутова и начинается обычная, в принципе, история разворачивающейся в современном городе секретной операции спецслужб. Но как это сочетается со вполне легальным статусом Вадима? Он же настоящий доктор и профессор — Илья это тщательно проверил, но там все оказалось настолько аутентично, что и сомневаться не приходилось — и ничем таким, вроде уже не занимается. Или все-таки занимается? Побег-то классический, да еще с ночным заплывом… И много ли пятидесятилетних профессоров найдется в Петрове, способных на такие фокусы? Но и это, как говорится, не криминал. Вадька ведь и на войне был здоровый как бык, может он все эти тридцать лет из спортзалов не вылезал. Однако, когда Караваев узнал, что квартира на Шпалерной и машина, на которой уехали беглецы, принадлежат генералу Шугу, и что блондинка, за которой ухаживает Вадим, родная дочь Спиридона Макаровича, а «домик в деревне» — имение Алены Викторовны Нейгауз, между прочим, родной сестры Натальи Викторовны Шуг — второй жены генерала… Что он должен был подумать? Что это опять совпадение, недоразумение, случайность гребаная? Что?!

Но, похоже, Вадим не знал не только о собственной смерти, но и о том, за кем ухаживает!

«Бурлеск! — подвел он итог своим долгим размышлением как раз на въезде в город. — Бурлеск и есть!»

Впрочем, как верно замечено — и не раз, думать не вредно, а, напротив, полезно, и размышления над всеми этими и прочими обстоятельствами не только помогли Илье «скоротать» время (путь был все-таки не близкий), но и сформулировать для себя те моменты, которые должны были определять все остальные его действия на ближайшую перспективу. И, выходило, что, хотя есаул Греч и исчез давным-давно в тумане неизвестности, тому единственному человеку, для которого Илья по-прежнему оставался «Мариком», он поможет, чего бы это ему не стоило, если, конечно, Вадим придет к нему на встречу. Однако если обстоятельства заставят его выбирать, то — «Прости, Вадик, но каждый мужчина прежде всего должен заботиться о своей женщине» — он, разумеется, выберет Зою, для которой он был и останется Ильей, какие бы имена он не носил в прошлом или не принял в будущем. Поэтому, вероятно, Илья Караваев и не исчез как личность в тот момент, когда перестали существовать его документы.

В Петрове он прежде всего, позвонил Зое и предложил ей пойти с Вероникой на кукольный спектакль в Театр Марионеток на Ингерманландской.

— Билеты в кассе, — сказал он на прощание и повесил трубку.

Погода снова испортилась, и начал накрапывать мелкий дождь, но Илье это даже понравилось. Было в этом что-то символическое и на редкость соответствующее его теперешнему настроению. Однако никакое настроение никогда не мешало ему делать дело, а дел у него на сегодня намечалось более чем достаточно.

До шести часов вечера он успел побывать в трех разных сетевых центрах, где отправил и принял пару десятков электронных писем. И на Главпочтамт съездить успел, где Максима Николаевича Коломийца уже ожидали две бандероли, прибывшие с курьерской службой «Гермес» из Амстердама и Иерусалима (Карварский продолжал честно отрабатывать полученные от Ильи деньги). Сделал несколько звонков из телефонов-автоматов и даже успел зайти в контору по найму жилья, но, что естественно при таком плотном графике, все время «забывал» поесть, и даже попить чего-нибудь горячего или в туалет заскочить времени не хватило. Так что, придя в театр уже после третьего звонка, Илья в зал не пошел, а направился прямиком в туалет, откуда несколько позже перешел в кафе и там уже дождался антракта.

Когда в фойе появились Зоя с Вероникой, Илья встал из-за столика и помахал им рукой, стараясь при этом улыбаться так, чтобы о его настроении и душевном состоянии не догадалась даже чуткая к фальши, как почти все дети, Вероника.

— Извини, зайка! — сказал он, поднимая Веронику под мышки. — Папка твой совсем заработался. Даже в театр опоздал.

Он прижал хрупкое тельце к груди и поцеловал девочку в щеку.

— Где ты был? — спросила Вероника, кося хитрым глазом на стол, где ее уже дожидались вазочка с разноцветным мороженым, стакан клубничной воды Лагидзе, и упаковка детского шоколада «Мадам Павловой».

— На работе, солнышко, — объяснил Илья, осторожно усадив девочку на стул и вручая ей ложку.

— А меня? — с какой-то странной, «кривоватой», улыбкой спросила Зоя.

— И тебя, — ответил Илья и, шагнув к ней, наклонился и тоже поцеловал в щеку.

— И это все? — В глазах у нее, по-прежнему, стояла тревога, но лицо немного расслабилось и улыбка стала более естественной.

— Будет и еще, — ответил он по-фламандски, пододвигая ей стул. Фламандский язык он выбрал с умыслом. Его не понимала не только Вероника, но и абсолютное большинство жителей Петрова, а на слух для большинства из них он будет восприниматься без отторжения и излишнего любопытства, потому что отчасти похож на шведский и норвежский, которые здесь не экзотика, хоть и на них мало кто говорит.

— Я заказал тебе кофе и белое вино, — сказал он, усаживаясь напротив нее. — Не помню, ты ведь, кажется, любишь Мозельское?

— Люблю, — улыбнулась она и подвинула к себе бокал. — Как ты?

— Неплохо, — сказал он, откровенно тяготясь обстановкой вынужденной недоговоренности. — Я принес тебе подарок.

— Да? — Зоя с любопытством посмотрела на маленький продолговатый футляр, который он положил рядом с ее бокалом. — Что это?

— Это сотовый телефон, посмотри, надеюсь, он тебе понравится.

— Ох! — сказала она, открыв футляр.

Телефон действительно был очень маленький — Илья и сам еще таких не видел — и очень красивый. Заказ делал Карварский, и Илья волновался, что «Лунатик» выберет что-нибудь не то. Обошлось. Крошечная серебряная игрушка замечательно смотрелась в смуглой изящной руке Зои, ну а то, что аппараты фирмы «Исраэл электроникс» принципиально не локализовывались с точностью большей чем квадратный километр, и то, что в этом, как и еще в пяти полученных Ильей телефонах была предусмотрена возможность кодирования сигнала, знал пока только он один.

— Нравится? — улыбнулся Илья.

— Очень!

— Вот и славно. Мой номер у тебя записан, но, когда будешь говорить со мной, не забывай дважды нажимать на звездочку сразу после набора. — Она подняла на него глаза, но единственное, что он мог ей сейчас сказать, было: — И тогда можешь без опасений говорить обо всем.

Ну и еще одна улыбка.

Однако, похоже, Зоя все поняла правильно, потому что и ее ответная улыбка была гораздо шире, чем раньше.

— К сожалению, — сказал Илья, — мне надо сейчас уйти, но у меня для тебя есть еще один подарок. — И он положил перед ней запечатанный конверт. — Здесь деньги, адрес нашего нового дома и телефон одной очень милой девушки, — сказал он, продолжая глядеть ей прямо в глаза. — Ее зовут Рита Готлиб. Рита родилась в Миддельбурге, знаешь где это?

— Да, — кивнула озадаченная таким поворотом разговора Зоя.

— Рита говорит на американе, — объяснил Илья. — И заинтересована в чистой и необременительной работе в вечернее и ночное время. Она студентка, видишь ли, и будет рада остаться с Вероникой на вечер, — он отвел взгляд, как бы интересуясь рекламой нового спектакля. — Или на всю ночь… За нее поручились, и о ней в Петрове никто не знает. Я имею в виду, что никто не знает, что она говорит на американе. Она приехала из Вестиндии… Позвони ей после спектакля… А я заеду за тобой в десять, и мы сходим в ресторан…

— Значит, так. — Вадим уже все обдумал и, в принципе, не видел никакой необходимости затягивать с этим разговором. — Завтра, с утра, сплавимся на лодке до Ягодного, вызовем с почты такси и поедем в Выборг. Оттуда вы трое едете в Ревель…

— Почему в Ревель? — спросил Давид, наливая себе в чашку чай.

— В Ревеле есть ваше консульство, — пожал плечами Вадим.

— Тогда непонятно, почему трое, а не четверо.

— Я за границу не поеду, — покачал головой Вадим, стараясь не смотреть на Полину.

— Я понимаю, — кивнул Давид и потянулся за сахарницей. — Ты патриот и…

— Я не патриот, — попробовал объяснить Вадим. — То есть, конечно, патриот, но не в этом смысле. Просто из-за границы мне будет в этом деле не разобраться. А я хочу знать, что происходит.

— Уверен, что сможешь узнать? — спросила Лили.

— Вообще-то я ученый…

— Вообще-то это совсем иной род деятельности, — все так же спокойно возразил Давид.

— Да уж как-нибудь, — отмахнулся Вадим, начиная раздражаться. — Вот с генералом поговорю…

— Вадим, — мягко остановил его Давид. — Ты же умный человек. Ну что ты, в самом деле! Ты же видел, это профессионалы. Их подвело только то, что они тебя недооценили. Ну кто же мог подумать, что ты способен выломать голыми руками, — при упоминании слова «голый», женщины дружно прыснули. — Голыми руками, — повторил Давид. — Выломать. Железную трубу. Да еще и реку ночью переплыть. — Про убитого им часового, Давид решил, видимо, не вспоминать. — Но это единичная оплошность, Вадик. Больше они нам такой форы не дадут. А в Аргентине ты, как я понимаю, и без нас не пропадешь. У тебя же есть имя, и языками ты владеешь.

— Возможно, ты прав, — кивнул Вадим. — Но если они такие профессионалы, что им мешает добраться до меня в Аргентине?

— Ну там у меня есть кое-какие связи, — усмехнулся Давид.

— Хорошо, — чуть отступил Вадим, хотя слова Давида его ни в чем, на самом деле, не убедили. — Допустим, — прихлопнул он ладонью по столу. — Но как ты себе это представляешь? Мне что, политическое убежище в вашем консульстве просить?

— А мне? — Тихо, но очень четко спросила Полина.

— С тобой проще, — отмахнулся Вадим. — Господин Казареев, оказывается, у нас холостой. Можно сказать, что ты его невеста…

— Я твоя невеста, — неожиданно жестко отрезала Полина. — И потом без меня ты к отцу так просто не попадешь.

Первая часть этого заявления заставила Вадима испытать приступ очень сильных и крайне противоречивых чувств, которые он, впрочем, усилием воли тут же и задавил, — как не своевременные, — оставив их себе как десерт на «после обеда». А вторая часть была просто беспомощным лепетом, о чем он тут же и сказал.

— Глупости! — Вадим предпочитал говорить о том, что можно и должно, по его мнению, обсуждать. — Если ты дашь мне его адрес и телефон…

— Не обсуждается! — Категорическим тоном остановила разогнавшегося Реутова Полина, и по этому тону Вадим сразу понял, что продолжать дискуссию бесполезно. Она не уступит.

«Твою мать!» — выругался он в душе, но вслух, разумеется, этого не сказал.

— Хорошо, — предложил он. — Тогда сделаем по-другому. Мы с Полиной поедем в Новгород к Спиридону Макаровичу, а вы в Ревель. Когда выберетесь из страны, попробуете нам помочь. А пока нас Полинин папа куда-нибудь спрячет…

— Ты меня прогоняешь? — с фальшивым удивлением поднял брови Давид. — Мы поссорились?

— Не понял, — опешил Вадим. — Ты о чем?

— О том! — Давид встал из-за стола и посмотрел на Реутова холодным жестким взглядом («Никак не меньше генерала, — автоматически подумал Вадим. — На худой конец — полковник».) — Я остаюсь с вами. Вам может понадобиться еще один боеспособный мужчина. А Ли действительно поедет в Ревель…

Но в этой компании ни один план, похоже, не мог появиться на свет без того, чтобы все по очереди не продемонстрировали свое непреклонное Эго.

— Давид! — сказала Лилиан таким тоном, что будь на столе не коньяк, а молоко, оно бы, наверняка, тут же скисло. — Можно тебя на минуту? Вы нас извините, надеюсь, господа, — повернулась она к Вадиму и Полине и, соответственно, изменила тон. — Буквально две минуты тет-а-тет.

— Да хоть десять! — через силу улыбнулся Вадим, отметив, однако, что, как ему и почудилось прежде, Лилиан, по всей видимости, была совсем не так проста, как пыталась показать окружающим. Красивая женщина — это да. И блондинка к тому же… Но притом умная, волевая и себе на уме.

«Ну совсем как Полина».

— Извините, — усмехнулся Давид, на него выступление Лилиан, похоже, особого впечатления не произвело. — Семейная сцена.

И, галантно пропустив Лили перед собой, пошел вслед за ней в курительную комнату.

— Пойду пока баню истоплю, — сказал Вадим, когда за «четой Казареевых» плотно закрылась дверь.

— Хорошая идея. — Полина, задумчиво смотревшая вслед Лили и Давиду, повернулась к Реутову и внезапно улыбнулась. — Просто замечательная. А можно я тебе буду помогать?

— Давай, — согласился Вадим, ему-то ее присутствие было только в радость.

В принципе, там и делать было нечего. Все, что требовалось, они еще ночью с Давидом наладили, а сейчас Вадиму оставалось только воды в котел напустить, да печь растопить.

— Давай предложим им мыться парами, — неожиданно сказала Полина.

— А?… — Пока Вадим поворачивался, Полина успела покраснеть, что называется, до корней волос, и, увидев, что с ней происходит, он быстро — ну иногда, для разнообразия, он умел соображать и быстро — изменил готовый сорваться с губ вопрос. — А Лили…

— У них все хорошо, — сказала Полина, отводя глаза. — Лили, оказывается, давно его любит, я это точно знаю, и он ее, по-моему, тоже. Но Давид, знаешь ли, такой же старый болван, как и ты, сам бы еще долго не собрался…

— Почему ты сам не предложил мыться вместе? — А вот теперь ее тон резко изменился, и смотрела она ему прямо в глаза.

— Потому что, — начал было Вадим и осекся, не зная что сказать. — Наверное, потому что я старый болван, — сказал он наконец. — Постеснялся. Неудобно как-то…

— А мне, значит, удобно?! — Глаза Полины полыхнули золотом, обещавшим нешуточную бурю. — Почему я все должна делать первой?

«Вот же, мать твою, дурак!» Получалось, что он опять что-то сделал не так.

— Ты права, — сказал он вслух, пытаясь скрыть за улыбкой свою растерянность перед очередным фактом своей жизненной несостоятельности.

— Я права, а ты мог бы быть и порешительней, господин казачий полковник! — Смена настроения произошла так стремительно, что Реутов едва успел сообразить, что бурю пронесло стороной.

— Ты же еще вчера об этом подумал, — сказала Полина совсем с другой, несколько напоминающей кошачье урчание интонацией. — Ну сознайся, подумал?

— Да, — признался Вадим, хотя правды ради следовало отметить, что вчера ему было как-то не до того.

— А почему тогда не предложил?

— Потому что дурак.

— Ты не дурак, — совершенно серьезным тоном заявила Полина и, подойдя к нему вплотную, посмотрела — снизу вверх — прямо в глаза. — Кстати, сегодня я не смогу… Ну ты понимаешь…

— Значит, мне не померещилось. — Он и в самом деле был удивлен. Полине ведь двадцать три и по нынешним временам…

— Не померещилось. Ты удивлен?

— Пожалуй, нет, — взяв себя в руки, серьезно ответил Реутов. — Я имею в виду, после твоего рассказа…

— Ты прав, — тихо, почти шепотом, сказала она, по-прежнему, глядя ему в глаза. — Я так боялась стать блядью, — что характерно, она даже не споткнулась на этом бранном слове, — что, кажется, немного перестаралась. Впрочем, я не жалею. Теперь точно нет.

И тут, к счастью, их разговор был прерван.

— Ну что?! — крикнул из дома Давид. — Как там у вас? Баня готова?

— Еще минута! — ответил ему Вадим и тихо, для одной только Полины, добавил. — Ты спроси Лили тихонько, а то, может быть, она все-таки будет против…

— Хорошо, — улыбнулась Полина и, оторвавшись от Реутова, пошла в дом.

— Лили! — крикнула она, скрывшись за дверью. — Ты где?

Ровно в десять Илья остановил машину около ожидавшей его перед входом в пансион Зои и, перегнувшись через пассажирское сидение, распахнул дверь. Надо сказать, что тот факт, что Зоя его уже ждала, Караваева приятно удивил, но вот выражение ее лица ему решительно не понравилось.

— Что случилось? — спросил Илья, плавно трогая машину с места.

— Ты телевизор смотришь? — вопросом на вопрос ответила Зоя, и Караваев услышал в ее голосе очень специфические интонации, заставившие его мгновенно насторожиться.

— Нет, — коротко ответил он, ожидая продолжения.

— Он в Петрове!

— Кто он? — В принципе им следовало свернуть направо, но тогда они уже через десять минут были бы около ресторана, где он заказал столик. Но, судя по всему, ему для начала предстояло успокаивать Зою, и поэтому Илья свернул налево.

— Домфрон.

— Филипп Домфрон в Петрове? — То, что сообщила Зоя, казалось совершенно невероятным, потому что Филипп де Домфрон, хозяин едва ли не всей территории Шабы, Касаи и Итуи[39] и множества разбросанных по всей территории Германского и Французского Конго урановых, кобальтовых и медных рудников, был известен, как человек скрытный и не склонный к перемещениям. И Караваев уже не раз задумывался над тем, где и как ему сподручнее будет приблизиться к Князю, в Киншасе[40], где находится центр его африканской империи или в Новом Амстердаме, где он проводит обычно лето?

— Сообщили, что он прилетел для переговоров о покупке контрольного пакета товарищества «Богатырь».

«Вот ведь настырный! Ну оно и неплохо…»

— Вероника его дочь? — спросил он, сворачивая на очередном светофоре.

— Его, я…

— Молчи, — сказал Илья. — Меня все это не касается. Захочешь, расскажешь, не захочешь, не обижусь. А теперь слушай меня внимательно. О том, что было, забудь. Об этом говнюке тоже. Он теперь моя забота. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, — кивнула Зоя. — Но ты не знаешь, какой он человек. Он способен на такое…

— Да знаю я все, — усмехнулся Илья. — И какой он крутой, знаю. А вот он не знает, с кем связался.

«И хорошо, что не знает, — подумал он. — Легче будет справиться».

— Забудь, — сказал он вслух. — Забудь совсем. Завтра переезжай на новую квартиру, покупай машину и ни о чем не думай. В Петрове семь миллионов жителей, так что найти вас будет совсем не просто. А я пока постараюсь сделать так, чтобы никто вас и не искал.

— Но ведь один раз нашли, — возразила Зоя, однако голос ее звучал куда, как ровнее, чем раньше.

— Это другая история, — объяснил Илья, снова выезжая на улицу, где располагался ее пансион. — Тогда нас просто сдали. Ну вот и твой пансион.

— А разве мы не идем в ресторан? — Неожиданно спросила Зоя, когда он уже начал притормаживать.

— Я подумал…

— Ты зря так подумал, Илья! — Твердо сказала Зоя, не дав ему завершить фразы. — Вероника уже спит, а Рита согласилась побыть с ней до утра…

Вадим проснулся, когда до рассвета было еще далеко. Впрочем, будет ли при такой погоде рассвет, являлось вопросом, на который у него положительного ответа не имелось. Однако по внутреннему ощущению сейчас все еще должна была быть ночь. За окном мрак кромешный — только мотаются на ветру, как неприкаянные души, черные на черном фоне ветви березы — но дождь, начавшийся вчера вечером, уже перестал.

Часов у Реутова не было, и, соответственно, узнать, который теперь час, он не мог, но и искать в темноте часы Полины было бы полнейшей глупостью. Однако за ту минуту или две, что он бездумно пялился в темное окно, спать решительно расхотелось, зато захотелось курить. В результате, промучившись еще какое-то время в нерешительности — он боялся резким движением разбудить тихо спящую рядом с ним Полину, — Вадим вылез наконец из-под одеяла, нашел на ощупь свою одежду и, стараясь не дышать и не производить громких звуков, выскользнул за дверь. В коридоре второго этажа было темно и страшно холодно, во всяком случае по сравнению с хорошо протопленной с вечера спальней, и Реутов тут же начал одеваться.

Завершив процедуру в рекордно короткие сроки, он с облегчением вздохнул и хотел уже спуститься вниз, но неожиданно вспомнил одну мысль, мелькнувшую у него накануне, и вместо залы отправился в кабинет покойного хозяина дома. Здесь он включил свет, закурил, плюнув на приличия, тем более что на столе у Леонида Егоровича помещалась огромная и страшно тяжелая чугунная пепельница в виде половины раковины-жемчужницы, и сел перед терминалом. Идея, возникшая у Вадима накануне вечером, была проста до примитивности. Он решил найти других своих сослуживцев, во всяком случае тех, кого помнил, а помнил он, как оказалось, многих.

Вообще, если разобраться, состояние, в котором он пребывал с того момента, когда к нему неожиданно — вот уж действительно, неожиданно — пришел Марик Греч, было крайне странное. Ощущение такое, как будто с глаз спала пелена и он внезапно увидел мир не таким, каким привык видеть, а таким, каков он — мир, на самом деле. Словно действие наркоза кончилось или в сознание после беспамятства пришел. Ведь действительно странно. С войны, как ни крути, прошло двадцать девять лет, и, не то чтобы он отрицал сам факт того, что вот, дескать, была война и он был на этой войне. Вовсе нет. Реутов всегда это знал, и, более того, не раз и не два писал в анкетах, что с 1958 по 1962 год находился в действующей армии и принимал участие в боевых действиях в составе 2-го казачьего корпуса. Это был факт его биографии, точно так же, как и девять правительственных наград, которые он на той войне получил. Вернее, правительственными являлись только восемь, девятая (строго говоря, третья по счету) — была императорской, потому что Полярной Звездой награждал самолично каган. Это была одна из немногих прерогатив, оставленных ему конституцией пятьдесят первого года.

Однако о войне — а ведь это был, как ни крути один из самых ярких эпизодов его жизни, и длился этот «эпизод» целых четыре года — Реутов никогда почти не вспоминал, можно сказать, подсознательно игнорируя эти годы и все с ними связанное. И его никто не тревожил. Но, с другой стороны, чего им его тревожить, если он для всех погиб? Но вот пришел Марик Греч, и все встало на свои места. Впрочем, не все, потому что внезапно выяснилось, что пустых мест — лакун — в этой истории гораздо больше, чем должно быть на самом деле. И, когда вчера, сразу после изучения мемориального сайта, он сказал, что ничего не помнит о последних двух годах войны, Вадим сказал правду. Сейчас он легко мог вспомнить — даже лучше, пожалуй, чем можно ожидать по прошествии стольких лет — как его внезапно выдернули из университета на военные сборы, неожиданно обернувшиеся для Реутова ускоренными офицерскими курсами. Как гоняли и шпыняли почти всю весну а потом, буквально за две недели до начала войны, присвоили звание хорунжего и направили в 8-ю бригаду. И первый день войны, начавшийся для него тревогой в половине четвертого утра и закончившийся контузией — правда легкой — на рассвете следующего дня во время боя в горящих руинах военного городка, он помнил тоже. И множество других воспоминаний, впечатлений, фактов теснилось теперь у него в голове, едва он касался мыслью тех дней. И даже эмоции, связанные с войной, которых — вот ведь диво! — у него, казалось, никогда и не было, появились вдруг, как бог из машины в греческой трагедии. Но все это только до лета шестидесятого. Июнь, может быть, июль… А потом пустота, и следующие отчетливые воспоминания появляются только с августа шестьдесят третьего, когда, выписавшись из госпиталя — выходит он лечился больше года! — Реутов приехал в Новгород поступать в Лекарскую Школу тамошнего университета. Вот школу, как по традиции называли старейший в стране медицинский факультет, Вадим помнил прекрасно, и однокурсников, и ребят с других факультетов — Вику Турчанинову, например, с филологического, с которой у него был короткий, но бурный роман, — и, разумеется профессоров. И всю последующую свою жизнь — Псков, Тарту, Ревель, Петров — он мог воспроизвести во всех подробностях. Однако, сидя сейчас перед нагревающимся терминалом, Реутов понял, что и в этой жизни — при всей ее прозрачности и ясности — имелось несколько крайне странных моментов, на которые он раньше просто не обращал внимания. Ну бог с ней, с войной! В конце концов, если ему попали пулей в лоб, то последствия могли быть и хуже, чем ретроградная амнезия, хотя по-прежнему оставалось совершенно непонятно, куда мог деться шрам на лбу и почему у него нет после такого ранения никаких выраженных неврологических симптомов? Но ладно. Допустим. Однако совершенно не понятно, почему он ни разу не съездил ни в Саркел, ни в Итиль? Это же родина! Да и родители там жили. Но нет. Даже на конференции, которые проходили в тех местах, не ездил. Всегда находилась какая-нибудь веская причина, обстоятельства, настроение, состояние здоровья наконец и он, намеченную уже поездку отменял. Иногда и в самый последний момент. И, если уж зашел разговор о здоровье, то и тут все было как-то не так. Это Реутов только сейчас вдруг сообразил.

Ведь что получалось. Его, кабинетного ученого пятидесяти двух лет от роду, внезапно арестовывают поздно ночью, после длинного и трудного дня, после обильной выпивки. Привозят на эту их гребаную баржу. Бьют — впрочем, бить начали еще раньше — накачивают наркотиками, применяют электрошок, а он после этого (спустя сутки, без сна и пищи) выламывает голыми руками стальную трубу, переплывает студеную Неву и спустя каких-то четыре-пять часов оказывается способен еще и девушку невинности лишить!

При воспоминании о той ночи даже в жар бросило и сердце зачастило, а потом сразу как-то — скачком — память без паузы и подготовки перебросила его во вчерашний вечер, и Реутов снова оказался с Полиной в сауне… и почувствовал, что краснеет.

— Мы вчера перестарались, кажется, — со смущенной улыбкой сказала Полина, а он слушал и не слышал, совершенно завороженный зрелищем нагой красавицы, по белой коже которой — на самом деле от жара она стала тогда розовой — струился пот.

— Извини, — сказал он, с трудом отрывая взгляд от ее груди. — Я же не знал…

— И хорошо, что не знал. Я красивая?

— Ты? Ты…

Но договорить он не успел, потому что Полина вдруг плавно опустилась перед ним на колени и…

«Господи!» — Но ни сигарет, ни выпивки под рукой, разумеется, не было. Реутов вскочил из кресла перед только что включившимся терминалом и опрометью бросился из кабинета вниз, стараясь, однако, по возможности не шуметь, чтобы не перебудить весь дом.

А внизу, в зале, горел свет, и за столом, один на один с бутылкой коньяка, сидел Давид.

— Тоже не спится? — спросил он, кажется, ни чуть не удивляясь тому факту, что к нему посередине ночи присоединился Реутов.

— Да, вот как-то, — ответил Вадим, сразу приходя в себя. — Проснулся…

— Присоединяйся, — предложил Казареев, наливая коньяк в еще одну рюмку.

— Спасибо. — Реутов выпил коньяк одним глотком, и сам налил себе еще.

— А ты чего не спишь? — спросил опрокинув в себя еще порцию.

— Здоров ты пить, Вадик, — улыбнулся Давид. — У нас так не пьют, даже в армии.

— Давид, — Реутов решил, что сейчас самое время спросить о том, что все время оставалось как бы за кадром, — а ты в каком звании в отставку вышел?

— Бригадный генерал.

— Ну я где-то так и думал. Парашютист?

— Нет, — отрицательно качнул головой Казареев. — Морская пехота. Разведка морской пехоты. Еще по одной?

— Давай, — согласился Вадим и, достав сигареты, закурил. — А Лили?

— Лили, — усмехнулся Давид. — Лили она… Ладно, откровенность за откровенность. Я знаешь, почему не сплю?

— Догадываюсь, — усмехнулся Вадим.

— Ничего ты не догадываешься, — Давид разлил коньяк и тоже закурил. — Когда я ей вчера твердо сказал, что иду с вами… — сказал он после паузы. — Ну в общем, не знаю, понял ты это вчера или нет, но посольство в Новгороде — это только отмазка. Для нее, что Новгород, что Ревель, все едино.

— Она не захотела отпускать тебя одного, — сказал Реутов.

— Да.

— Ты удивлен?

— Да, — так же коротко ответил Давид.

— Почему? — Впрочем, Реутов уже знал ответ.

— Потому что, это означает…

— Что она тебя любит, — закончил за Давида Вадим.

— Ты спросил, кто она. — Давид никак не прокомментировал его слова. Просто оставил, как есть.

— Фирма, в которой я работаю, называется «Холстейн Биотекнолоджис», — сказал он после короткой паузы, вызванной необходимостью проглотить восемьдесят граммов коньяка.

— Холстейн? — переспросил удивленный Реутов, естественно знавший, что такое «Холстейн Биотекнолоджис». Имя этого монстра знали даже те, кто был далек от мира фармакологии. Лекарства-то принимают все.

— Ну да… — кивнул Давид. — «Три Сестры», «Большой Боров»… Это все про нас.

— Понятно, — протянул Вадим, пытаясь понять, какое отношение все это имеет к теме разговора.

— Ничего тебе не понятно, — покачал головой Давид. — Холстейн уже глубокий старик, и реальными хозяевами корпорации являются его племянники Сол и Дэн. Но Сол, в основном, в дела не вмешивается, и управляет фирмой его брат Даниэль. Формально он всего лишь вице-президент, но…

— И какую же фамилию носят братья? — Теперь Вадим все уже понял, но всегда остается место для «но», не так ли?

— Бург.

— Бург?

— Лили дочь Даниэля Бурга.

— Черт! — скал Вадим.

— Вот именно, — согласился с ним Давид.

Глава 5. Новгород

Им необыкновенно, просто сказочно повезло. Когда в половине десятого утра добрались наконец до Ягодного — грести пришлось долго, но хотя бы дождь прекратился — первым, кого они встретили около почты, закрытой по случаю болезни служащего, был широкоплечий невысокий мужик в старом кожаном реглане, какие носили летчики в прошлую войну.

— Вот ведь зараза! — сказал мужчина, читавший вывешенное на дверях почтового отделения объявление, и повернулся к шедшему первым Вадиму. — Закрыто!

— А когда откроется? — спросил Вадим, еще не уловивший сути сложившейся ситуации.

— Так в том-то и дело, мил человек, — угрюмо объяснил заросший седой щетиной немолодой мужик с ясными голубыми глазами на темном, обветренном лице, — в том-то и дело, что Иван Степанович, как сляжет, так может и три дня прохворать или того больше. Ну завтра, допустим, кого-нибудь на замену пришлют, а сегодня что делать?

— Скажите, — спросил Вадим, начавший понимать, какая неприятность вышла со всеми их чудными планами едва ли не в самом начале пути. — А от кого здесь можно позвонить?

— А что, — вопросом на вопрос ответил человек. — Срочное что или как?

— Да нам, собственно, такси надо вызвать, — объяснил Вадим, досадуя на любопытного мужика.

— А далеко собрались? — подтверждая его худшие предположения, тут же заинтересовался мужчина.

— До Выборга, — ответила за Вадима Полина. — Или еще куда, нам главное добраться до железнодорожной станции.

— До чугунки, значит. В Петров собрались, извиняюсь за любопытство или куда подальше? — не отставал мужчина, с явным интересом рассматривая их маленькую компанию.

— Подальше, — устало объяснил Вадим.

— Я к чему спрашиваю, — совершенно неожиданно улыбнулся незнакомец. — На такси до Выборга, а там ведь еще и за вызов платить надо, и четверо вас, никак не меньше двух сотен выйдет, а как бы и поболее. Да билеты на поезд, да ждать…

— Есть предложения? — сразу же сообразил, к чему клонит мужик, Вадим.

— Как не быть, — хитро усмехнулся тот. — Если у вас, конечно, 500 рубликов найдется.

— Самолет? — с явным интересом спросил Давид.

— А то! — во весь рот улыбнулся мужчина. — Амфибия у меня, «Лавочкин».

— 400-й? — Оказывается, Полина разбиралась еще и в самолетах.

— Не, «303-й», но вам же, я так понимаю, не в Мурманск лететь.

— В Новгород, — решительно сказал Вадим. — И 400 рублей, по моему мнению, красная цена.

В результате, сошлись на четырехстах пятидесяти, и в начале первого были уже в Новгороде.

Ведь вот как бывает. Живет себе человек, худо ли, бедно, но, как сложилось, так и живет. «Выстраивает» свои дни по раз и навсегда им же самим или другими — богом или судьбой — «прописанному» сценарию. И полагает при этом ту жизнь, что имеет, единственно возможной в данных конкретных обстоятельствах. Это молодые склонны считать, что все у них впереди, а если тебе за пятьдесят, то о будущем не хочется и думать, потому что ничего примечательного, кроме старости и смерти, впереди уже не ждет. И единственным решительным изменением на этом маршруте может стать одна лишь отставка, пенсия или как там еще можно назвать смену активной фазы существования на пассивную? Однако у Ильи все складывалось теперь совсем иначе, чем сам он спланировал, и, соответственно, считал для себя правильным и нормальным.

Если быть искренним до конца, его уход в «отставку» не был вызван жизненной необходимостью, изменившимися обстоятельствами или какими-нибудь иными внешними условиями. Физически он все еще был крепок. Болезней, способных изменить привычный образ жизни не имел. Смерти не боялся, пережив свою смерть так много раз и физически и психологически, что тема эта давным-давно потеряла для него остроту и актуальность. И врагов своих он не страшился, хотя их у него было хоть отбавляй. Во-первых, потому что за долгую жизнь в подполье научился их побеждать. А во-вторых, потому что, как и любой солдат, слишком долго находящийся на войне и не свихнувшийся при этом от постоянно существующей опасности быть убитым или захваченным в плен, выработал в себе тот род фатализма, круто замешенного на философии киников[41], который позволял ему смотреть на жизнь лишь в перспективе дня сегодняшнего или, в крайнем случае, в рамках разворачивающейся в реальном времени конкретной операции. Однако однажды он неожиданно ощутил в себе скуку, и означать это могло только одно. Иссяк «рафаль»[42], как называют это французы, исчезли смысл и желание продолжать то, чем он с таким всепоглощающим интересом занимался едва ли не четверть века. Место острого чувства, временами похожего на страсть к женщине, заняли рутина и тоска, и он сделал то единственное, что и следовало сделать человеку, если он давно уже не упертый идеалист и уж тем более не фанатик, каким Илья никогда и не был. Поэтому, едва ощутив произошедшие в нем перемены, он не колебался ни одной лишней минуты, как делал и все остальное в своей жизни. Решение было принято, и свою последнюю операцию он спланировал и провел так, как планировал и исполнял и все прочие, в большинстве своем гораздо более сложные и кровавые акции. И естественно, что, «уходя в отставку», он делал именно то, что имел в виду, то есть исчезал из одного мира, чтобы возникнуть в другом, но уже совершенно другим — во всех смыслах — человеком. «Уход от дел» предполагал полную и решительную смену как привычного модус вивенди[43], так и сложившегося за годы и годы модус операнди[44].

Однако всего не предусмотришь. В любом сложном предприятии есть место для случайности. Так произошло и с его последней, казалось бы, самым тщательным образом спланированной операцией, причем сбой произошел там, где его меньше всего можно было ожидать. Но дело, как Илья понимал это теперь, не в том, что «Бюро добрых услуг» подвело его, а вернее просто подставило, как какого-нибудь лоха с улицы, а в том, что случилось невероятное: Илья встретил женщину, которая ему не просто понравилась, что совсем не удивительно, а «зацепила» его по-настоящему. Такого чувства, если по совести, Илья от себя совершенно не ожидал, тем более в нынешнем своем возрасте. Но, как говорится — и, возможно, не зря — последняя любовь кружит голову даже сильнее первой.

В 7 часов утра, он высадил Зою около пансиона и поехал завтракать. Ему предстоял трудный и напряженный день, а Илья толком не спал уже третью ночь, и этот фактор следовало иметь в виду при принятии решений и планировании всех до единого действий и поступков. Усталый человек склонен совершать ошибки, а Илья себе ошибок позволить теперь не мог. Более того, эту «операцию» он не имел права ни затянуть — время, в данном случае, работало против Зои и Вероники — ни провалить. Однако и то правда, что кроме усталости, он испытывал сейчас крайне противоречивые, но очень сильные чувства, которые, в принципе, тоже мешали делу, но вот справиться с ними оказалось совсем не просто.

Такие чувства, имея в виду их силу, и вообще-то были Илье, если и не внове, то более чем не привычны. А их содержание могло бы удивить любого из тех, кто провел рядом с ним в подполье достаточно много времени, хотя и не его самого. Где-то в глубине души он всегда помнил того Марика Греча, который однажды встретил в Варшаве девушку, так и оставшуюся в памяти чем-то вроде замечательной стихотворной строфы, прочитанной когда-то и где-то, или музыкального пассажа чудной красоты, услышанного случайно в давние, почти мифические, времена. Однако, если Стефа Зелинская за давностью лет уже превратилась для него всего лишь в сладкий сон, то Зоя, то любившая его этой ночью с безумной, буквально иступленной страстью, — «как в последний раз», — то плакавшая, прижавшись лицом к его груди — эта Зоя была реальной, а не придуманной женщиной. Притом именно той самой женщиной, быть с которой Илья хотел, которую, судя по всему, умудрился полюбить и которую — не странно ли? — готов был в конце концов, если так повернется, от себя отпустить, ежели, разумеется, будет вполне уверен, что все у нее и ее дочери сложится хорошо. Однако так далеко Караваев пока не заглядывал. Как говорится, будет день, и будет пища. А теперь следовало работать, потому что война это, прежде всего, тяжелая работа. А Илья, так уж вышло, снова был на войне.

Человеческая память, даже такая феноменальная, какой обладал Марк Греч, как известно, имеет свои пределы, а ведь Греч не был ни Шеришевским, ни Грегором фон Фейгелем[45]. Поэтому проблема личного архива стояла перед ним всегда, как и перед многими другими людьми, и решалась в каждый момент исторического времени по-своему. Остроты вопросу добавлял тот факт, что архив Аспида по определению содержал настолько деликатную информацию, что, по идее, вообще не должен был существовать, ведь вероятность его попадания в чужие руки никогда не приближалась к нулю. Тем не менее, и без архива не обойтись.

Однако, уходя «на покой», Илья, естественно, озаботился тем, чтобы архив исчез вместе с ним. Понятно, «исчез» не означает «уничтожен». Предусмотрительность, главным девизом которой являлось утверждение, что «мы никогда не можем знать, что потребуется нам завтра», взяла верх над осторожностью, и в результате архив не исчез физически, а превратился в пятьдесят два свернутых файла, содержащих при обычном разархивировании несколько сотен цветных и черно-белых эротических картинок. Применив особую программу, картинки можно было развернуть в бесконечный — без пробелов — «текст», состоящий из бессмысленного набора латинских и русских букв и арабских цифр. И уже другой программой, по алгоритму, известному одному только Илье — в полученном массиве следовало выявить группы пятизначных чисел и расположить их в заранее заданном порядке. Ну а расшифровать итоговый текст возможно было, только имея ключ и книгу, с помощью которой была зашифрована информация. Все это чудо придумал один французский математик, не склонный — по некоторым весьма серьезным для него причинам, включающим, между прочим, не малые деньги и большой страх, — делиться своей разработкой с кем-нибудь еще, кроме анонимного заказчика. Однако даже если бы такое и случилось, никто ведь, кроме, разумеется, Караваева, не знал ни алгоритма, который по наставлениям автора он создал сам, ни ключа, ни книги, ни места в конце концов где эти файлы хранились. А хранились они в разных труднодоступных или совершенно непредсказуемых местах. И одним из таких мест была «библиотека изображений» международной ассоциации исследователей зрительного восприятия, находившаяся на сайте Комитета по Науке и Культуре Лиги Наций.

И вот наступили новые времена, и изменившиеся обстоятельства в очередной раз неопровержимо доказали: человеку действительно не дано знать наперед, что из кажущегося сейчас не нужным, может понадобиться в туманном будущем. И поэтому после завтрака, Илья отправился в магазин электроники на Большом проспекте Васильевского острова и, поговорив с консультантом — серьезным молодым человеком в очках с роговой оправой — приобрел мобильный терминал «Сименс и Шукерт» последней модели, главными достоинствами которого были малый вес при весьма значительной оперативной памяти и емком жестком диске, и по желанию — титановый подпружиненный футляр, позволявший безболезненно ронять это чудо техники с высоты до трех метров. Ну а оформить свободный доступ к международным сетям оказалось и того проще. Филиал Россвязи помещался на расстоянии всего нескольких десятков метров от входа в магазин электроники.

Следующим шагом Ильи было найти подходящее кафе или чайную, без многочисленных посетителей и с наличием выхода в сеть. В начале десятого, на Петроградской стороне таких заведений оказалось совсем немного — большинство открывались в десять или даже в одиннадцать — но они там все же были. Так что к десяти часам утра у Ильи снова была его «телефонная книжка», а к двенадцати он успел разослать адресатам в пятнадцати разных странах четыре десятка писем и на некоторые даже получил ответы. Но главный поток информации ожидался ближе к вечеру, а кое-какие услуги, могли быть ему предоставлены — в большинстве случаев, разумеется, не бесплатно — только назавтра или вообще через несколько дней. Однако при всем при том, ни для кого из этих людей анонимный клиент, носивший несколько разных, но совершенно очевидно вымышленных имен и ников, никоим образом не ассоциировался с Аспидом, и это являлось самым важным, потому что, как известно, Аспид умер, и намерения возвращать его к жизни Илья по-прежнему не имел.

Первым и наиболее естественным порывом Полины, как только они прибыли в Новгород, было сразу же пойти к отцу в Генеральный Штаб. Однако Давид ее удержал, и, как вскоре выяснилось, правильно сделал. Все-таки у Давида, как подозревал Вадим, был и другой, весьма специфический, опыт, сильно отличающийся от того, что имеет обычный армейский командир. Чувствовалось, что бригадный генерал Казареев не только отставной морской пехотинец и пост консультанта по безопасности в одной из крупнейших корпораций Западного полушария занял не случайно. Однако, по здравом размышлении, а отнюдь не из интеллигентской щепетильности, Вадим предпочитал до времени его об этом не расспрашивать. Захочет, сам расскажет, а не захочет… то так тому и быть.

— Позвони ему — предложил Казареев нейтральным тоном. — В конце концов, твоего отца может просто не оказаться на месте, или, скажем, он занят сейчас…

Полина начала было спорить, но в разговор вмешался Вадим. Он даже не умом, а селезенкой почувствовал, что в словах Давида есть резон, и положил конец разгоревшейся дискуссии, попросив Полину сделать это лично для него. Так и вышло, что она позвонила отцу из уличного таксофона, и Вадим при этом стоял рядом с ней, обнимая за плечи и, соответственно, слышал не только то, что говорила Полина, но и то, что отвечали ей. И надо сказать, поведение генерала Шуга — вернее, не самого генерала, а его адъютанта или кто там взял трубку — не только удивило Реутова, но и заставило фигуральным образом напрячься, как перед прыжком в ледяную воду.

— Приемная, — ответил на другом конце линии молодой мужской голос, не потрудившийся объяснить, о какой именно приемной идет речь. — Есаул Антонов. Слушаю вас.

— Здравствуйте, Дима, — сказала Полина. — Я…

— Здравствуйте, Зинаида Павловна, — самым невежливым образом перебил ее есаул Антонов. — Спиридон Макарович сейчас занят и говорить с вами не может. Кроме того, хотелось бы вам напомнить, что это служебный телефон господина генерала и звонить по нему без крайней необходимости не следует. Спиридон Макарович будет у вас несколько позже.

— Вы хам, сударь! — ответила враз упавшим голосом Полина, но все-таки, надо отдать ей должное, соображала девушка быстро и держалась молодцом. — Передайте, пожалуйста, господину генералу, что или он придет вовремя, или может вообще не приходить. Никогда. Я жду его на нашем месте.

И она повесила трубку.

— Ты слышал? — спросила она через несколько секунд, все еще стоя рядом с таксофоном.

— Похоже у нас неприятности, — ответил Вадим, плотнее прижимая ее к себе. — А что это за ваше место?

— Ресторан на набережной…

— А время?

— А черт его знает! — Звоня отцу, Полина явно ожидала совсем другого разговора. — 6 часов, я думаю. В прошлый раз мы обедали там в 5 часов.

— Извините, что прерываю ваш разговор, — сказал подошедший к ним Давид. — Но я так понимаю, что…

— Что, на всякий случай, нам следует уйти отсюда, как можно быстрее и как можно дальше, — закончил за него Вадим. — Пойдем, Полина. До пяти часов еще уйма времени, пробежимся по магазинам и вообще…

— И вообще, — тихим «больным» голосом повторила за ним Полина. — И вообще…

До пяти часов действительно было еще далеко. Во всяком случае, в запасе у них оказалось достаточно времени, чтобы заняться и другими, разной степени спешности, делами. Первой их маленькую компанию покинула Лили, «убывшая», выяснять отношения со своим собственным посольством. В принципе, это необходимо было сделать, как можно быстрее, тогда хотя бы двое из их них могли возвратить себе легальный статус. Да и дополнительные денежные фонды, положа руку на сердце, лишними в создавшейся ситуации ни в коем случае не оказались бы. Тем не менее, Вадим, ощутивший после разговора с адъютантом генерала нешуточную тревогу, хотел уже остановить Лилиан, так сказать, «до выяснения» или, по крайней мере, сказать ей что-нибудь простенькое, вроде «Будь осторожна, Ли!» Но, увидел, как деликатно отошедшие в сторону «супруги Казареевы» обсуждают что-то с глазу на глаз, а главное, какие у них были при этом лица, и решил не вмешиваться, резонно предположив, что эти двое и сами «не маленькие». Как-нибудь и без его советов обойдутся. В результате, поговорив минут пять с Давидом — может быть, о любви, а, может, и о делах — Лили поцеловала Казареева в щеку, улыбнулась Полине и Вадиму, и, взмахнув на прощание тонкой рукой, пошла, благо и идти было недалеко — на Стратилатовскую улицу, где размещалось посольство Аргентины, а так же офисы принадлежащих этой стране компаний, таких, например, как «Атлантик Эйрлайнс» и «Бэнк оф Ла-Плата». А они трое отправились в торговый центр «Гардарика» на Большой Власьевской и занялись приведением «себя в порядок». Собственно, касалось это главным образом мужчин. Но и Полине, которая, отправляясь выручать Вадима, не могла себе даже вообразить, что не сможет уже вернуться домой, тоже надо было кое-что «прикупить», тем более погода неожиданно улучшилась — похоже, наступило долгожданное «бабье лето» — и на улице стало не просто тепло, но, пожалуй, даже жарко.

Сам Вадим купил себе часы, ботинки по размеру, джинсы, куртку и пару рубашек, которые вместе с бельем и туалетными принадлежностями вполне поместились в дорожной сумке из мягкой коричневой кожи, удобной еще и тем, что ее можно было носить на плече. Но главное, в спортивном магазине, куда Реутов зашел от нечего делать, он увидел и тут же, повинуясь одной лишь интуиции, приобрел великолепный «туристский» нож, по существу мало чем отличный от десантного кинжала, что висел на его поясе в те времена, когда тридцать лет назад он командовал взводом. Покупка, как ни удивительно прибавила ему настроения и одновременно навела на еще одну правильную мысль. Сверившись с картой-схемой многоэтажного торгового центра, Вадим с удовлетворением обнаружил на третьем этаже оружейный магазин. Разумеется, он не собирался покупать пистолет или охотничье ружье, да ему бы их и не продали без документов и разрешения из полиции. Но зато наплечную кобуру для своего «испанца» он купил здесь без каких-либо затруднений. Добавив к покупкам замшевую кепку, из тех, что в жизни не носил, и противосолнечные очки, он посчитал труды свои праведные завершенными и с легким сердцем отправился на первый этаж, где около фонтана был назначен сбор.

После похода по магазинам, надо сказать изрядно вымотавшего и Вадима, и Давида, в одинаковой степени, как выяснилось, ненавидевших «это дело», они нашли неподалеку от «Гардарики» уютный русский кабак, что по нынешним «просвещенным» временам было в столице едва ли не чудом, и с аппетитом пообедали, выпив по рюмке холодной, со льда, водки под суточные щи, биточки по-казацки и кулебяку с семгой да еще и по паре кружек замечательного Сметанинского пива, так сказать для поднятия тонуса. Все это время о делах намеренно не говорили, предпочитая бесконечному перебиранию обрывочных и невнятных фактов, легкий разговор ни о чем.

Затем они снова разделились. Теперь Вадима с Полиной покинул Давид. Он отправился выяснять какие-то свои, не совсем понятные дела, не уточив при этом, что у него вообще за дела такие могут образоваться в столице чужого государства, но, твердо обещав в половине пятого быть на Софийской набережной около театра «Колизей», откуда уже рукой подать до ресторана, где, собственно, и должна состояться — если, разумеется, состоится — встреча с генералом. Проводив Казареева, Вадим и Полина остались наконец наедине и могли бы поговорить о себе и о сложившихся обстоятельствах. Но разговор не клеился. Все, что они могли теперь друг другу сказать, было уже, если и не высказано вслух, то все-таки «услышано», понято и принято. И оба они об этом знали, а слова тут были ни при чем, потому что ничего из того, что они чувствовали, все равно выразить не могли. Во всяком случае, Вадим этого сделать не мог и видел, что Полина находится точно в таком же состоянии. Ну а что касается планов на будущее, то они и вовсе были пока настолько неопределенными, что и обсуждать, если честно, нечего.

И они просто погуляли по бульварам, разговаривая обо всем и ни о чем, поели мороженого — погода благоприятствовала, а после полудня и вовсе стало жарко — выпили кофе в уличном кафе и в конце концов зашли в случайно попавшийся на глаза сетевой центр «Бредень», где снова открыли мемориальную страницу Казачьих войск. На этот раз Реутов искал информацию не о себе — что уж тут искать! — а о тех сослуживцах, которых помнил не только по именам и должностям. Они устроились с Полиной бок о бок — за соседними терминалами — и занимались поисками вместе, что оказалось гораздо эффективнее, но главное, быстрее. Вадим находил очередную фамилию в списке ветеранов, проверял, что известно об этом человеке, и если на сайте не имелось однозначной информации о том, что тот погиб или умер, Полина тут же делала запрос во всероссийскую телефонную книгу. Улов, однако, оказался более чем скромный. Из тех людей, кто служил в бригаде весной-летом шестидесятого, Вадим сумел вспомнить не более двух десятков, однако стопроцентно живых из них оказалось всего четверо. Бригадный врач Леонид Шумилов жил теперь в Казани, где заведовал хирургическим отделением одной из городских больниц; комбат-2 Перст (имени его Вадим так и не вспомнил, и инициалы, приведенные на сайте, ничем ему не помогли) проживал в Москве; взводный Костя Лифшиц (по-видимому, единственный в бригаде еврей-ашкеназ) заведовал аптекой в Балаклаве, и наконец Булана Назырова, командира противотанкового взвода, занесло аж в Порт Артур, где он работал главным инженером судоремонтного завода. Мало, далеко и, в сущности, безнадежно. И бессмысленно, разумеется. Скорее всего, ничего нового они Вадиму не расскажут. Если уж Марик Греч, у которого на руках Реутов, можно сказать, и «умер», ничего добавить к рассказанному не смог, то, что могли знать эти люди, впрямую в событиях тех дней не участвовавшие?

Оставался, впрочем, еще подъесаул Каменец из третьего батальона, о котором Вадим, как назло, совершенно забыл, но время уже поджимало, и дальнейшие поиски пришлось отложить на потом.

Без двадцати минут пять, на набережной появились трое крайне подозрительных праздношатающихся граждан. Одеты они были в штатское, но партикулярное платье носили как-то неловко и хотя из кожи вон лезли, чтобы не бросаться в глаза, Давид их тут же вычислил и показал Вадиму. Реутов мужиков этих сначала профукал, но теперь посмотрел и, приглядевшись, пришел к выводу, что Давид прав: ребята явно были не теми, за кого себя выдавали. И одежда на них была едва ли не с чужого плеча. Может быть, рядовые обыватели ничего подозрительного в этом и не замечали, но, зная на что, вернее, на кого следует обратить внимание, принять этих мужиков за обычных граждан каганата, гуляющих теплым осенним днем по Софийской набережной, или, скажем, иностранных туристов, было бы затруднительно. А когда они заняли позиции на подходах к ресторану «Кружевница», исчезли и последние сомнения. Люди эти, по всей видимости, были здесь по делу, вот только по какому конкретно делу, оставалось пока не ясно. Но само их присутствие заставило Вадима не на шутку поволноваться.

К сожалению, Полина была уже внутри, и предупредить ее Реутов не мог. Вернее, мог, но…

— Не торопись, — остановил его Давид, говоривший сейчас исключительно спокойным тоном. — Не похожи они на наружку. Давай подождем.

— А если… — начал было Вадим, но Казареев договорить ему не дал.

— Что сейчас, что через четверть часа, дела уже не изменит, — объяснил он. — И она не одна. Здесь мы с тобой, и у нас, между прочим, два ствола. — Давид легко тронул свою наплечную сумку. — Стрелять-то не разучились, господин полковник?

— Вроде нет, — пожал плечами Вадим, с ужасом представляя себе, что ему действительно придется стрелять в представителей власти на одной из центральных улиц столицы.

«Армагеддон!»

Но пока все было тихо. Мужики никакой активности не проявляли — двое пили пиво в открытом кафе по одну сторону ресторана, а третий делал вид, что читает газету на парковой скамейке по другую его сторону, — и новые «действующие лица и исполнители» на сцене появляться не спешили. Однако чуть позже — время уже подходило к пяти — по набережной проехал Воевода с красными армейскими номерами и целым лесом торчащих во все стороны антенн. Двигался он при этом намеренно медленно, злостно задерживая уличное движение, и торопиться явно никуда не собирался. Более того, судя по реакции читавшего газету мужчины в темном костюме, появление этой машины было отнюдь не случайно и даже, скорее всего, ожидаемо, во всяком случае, им и его «друзьями» ожидаемо. И, хотя мужчина и постарался не афишировать своей связи с военным автомобилем, отчетливый его кивок кому-то, находившемуся внутри Воеводы, Вадим заметил и принял к сведению.

— Похоже, — задумчиво сказал Казареев, между делом, закуривая. — Это Полинин папаша проверяется.

— Возможно, — согласился с ним Вадим и вскоре убедился, что так оно и есть.

Буквально через пару минут после того, как исчез из вида армейский автомобиль, у входа в ресторан притормозил обычный вишневый «Русобалт» и из него вышел высокий подтянутый мужчина в светло-сером костюме. Волосы у него были совершенно седые, и к Вадиму он лицом так и не повернулся, но Реутов Шуга узнал сразу, а когда увидел, что «невнятные господа» при появлении генерала «взяли стойку», но не на него, а на возможные угрозы извне, то сразу же и успокоился. Давид был прав, генерал, очевидным образом, подстраховывался, вероятно, опасаясь привести за собой хвост, из чего следовало, что положение даже хуже, чем они подумали после давешнего телефонного разговора. Однако это была угроза отдаленная, о ней предстоит думать и беспокоиться потом, а на данный момент главным для Вадима являлось другое. Появление генерала, да еще и с собственной охраной, состоящей, судя по поведению этих парней, из лично преданных ему казачьих офицеров, означало, что Полине сейчас ничто не угрожает. Просто гора с плеч.

Прошло десять минут, потом еще пятнадцать, но на набережной по-прежнему было тихо и спокойно. Гуляли люди, проезжали машины, светило солнце, лоточник около гранитного спуска к реке выкрикивал названия популярных в этом сезоне сортов мороженного, переодетый казак курил на лавочке, отложив в сторону так и не прочитанную газету, а двое других неторопливо потягивали под пестрым тентом летнего кафе свое никак не убывающее пиво. Все казалось обычным и узнаваемым, однако несмотря на эту благостную картину на душе у Вадима было неспокойно, и беспокойство его только усиливалось с каждой прошедшей минутой. Что-то было не так, вот только что именно, он никак не мог ухватить, и от судорожных попыток понять, что же его насторожило, начинал нервничать еще больше.

— Что-то затевается, — неожиданно прервал его напряженные размышления Давид.

— Да? Ты тоже чувствуешь? — Реутов как будто даже обрадовался, что это не паранойя у него в голове разыгралась.

— Я не чувствую, — как-то по-особенному ответил Казареев. — Девушка с цветами, мамаша с коляской…

«Девушка? Какая, к черту…?»

И тут Вадим наконец увидел. Парень с девушкой появились на набережной минут пять-шесть назад и стояли все это время к нему спиной, глядя через парапет на медленно текущую из ниоткуда в никуда воду. Теперь они повернулись, пересекли тротуар и пошли через проезжую часть, очень удачно угадав на зеленый свет светофора, прямо по направлению к «пьющим» пиво офицерам. Парень — «Студент? чиновник?» — нес в левой руке портфель, а у девушки был пышный букет в подарочном оформлении, так что стилизованная под вологодские кружева белая оберточная бумага совершенно скрывала кисти рук. На руки Реутов обратил внимание только потому, что Давид сказал ему о цветах. А вот быстрый и какой-то совершенно не соответствующий ни стилю девушки, ни окружающей обстановке взгляд, брошенный ею «вокруг», увидел сам и сразу же подобрался, потому что таким острым, сосредоточенным взглядом на людей и машины, составляющие обычный уличный фон, влюбленные девушки — да и вообще гуляющие люди — не смотрят.

«Они что?..»

Но если это действительно они, то развязка должна наступить буквально в ближайшие секунды. Молодая женщина с коляской только что прошла мимо них с Казареевым, неумолимо приближаясь к курящему на скамейке казаку, а с другой стороны ей навстречу быстро шел мужчина в распахнутом сером плаще и, улыбаясь во весь рот, махал рукой. Левой. Потому что правая была у него в кармане плаща.

— Артем! — «радостно» крикнула женщина и тоже замахала свободной рукой, одновременно прибавляя шаг.

Все вроде бы нормально, но то ли взведенные нервы обострили восприятие, то ли эти так торопились, что не продумали всех мелочей, но фальшь в поведении этих двух, как будто совершенно между собой не связанных пар, мгновенно бросилась в глаза, стремительно отбрасывая Реутова из спокойного и устроенного мира девяностых, в безумие военного лихолетья.

Держи! — Он сорвал с плеча сумку и, не оглядываясь, сунул Давиду. — Не спорь! Достань машину! — бросил через плечо, уже выходя из-под театрального портика, где они с Казареевым стояли все это время, покуривая в тени колонн. — Сударыня! — крикнул он, спускаясь по ступеням. — Сударыня! У вас колесико… — Но женщина на его окрик внимания не обратила, продолжая быстро приближаться ко все еще ничего не подозревающему переодетому офицеру. — Сударыня! Ваша коляска!

А вот ее «муж» Вадима увидел сразу, и улыбка мгновенно исчезла с его губ, а рука медленно, как в дурном сне или при замедленной съемке, поползла из кармана плаща. Однако услышал Вадима не только он. Еще несколько человек на бульваре оглянулись на Реутова, почти сразу же, как и следовало ожидать, переводя взгляды на женщину с коляской. Посмотрел на нее и казак — она как раз остановилась вдруг и нагнулась над коляской — посмотрел, нахмурился и начал подниматься со скамейки.

В следующую секунду рука «Артема» возникла из кармана, уже удлиненная зажатым в ней пистолетом, но внимание его отвлекло резкое движение казака, и Реутов, уже не просто шедший, пусть и быстрым шагом, а бежавший к ресторану, не раздумывая, воспользовался столь удачно возникшей паузой. Он выхватил револьвер и выстрелил навскидку, одновременно фиксируя взглядом переодетого офицера, тот сгоряча, и не разобравшись, мог ведь и в него самого пульнуть. Но у казака табельный «Гурьев», уже наполовину вытянутый из кармана пиджака, за что-то там зацепился, и Вадим перевел взгляд на женщину с которой как раз теперь поравнялся. Она не одеяльце поправляла, как следовало бы ожидать, и не соску младенцу давала, а снимала с предохранителя какой-то не знакомый Реутову автомат. Но, разумеется, все произошло так быстро, что он не только не задумался над тем, что это за пистолет-пулемет такой, он вообще сейчас ни о чем не думал, действуя исключительно спонтанно и почти без вмешательства сознания. Поэтому Вадим просто ударил ее на бегу в висок, увидел «Артема», которого удар пули в правое плечо толкнул назад, останавливая и разворачивая вокруг своей оси, «ряженого», все еще лихорадочно тянущего из кармана свой застрявший там пистолет, и естественно «барышню с цветами». Букет, отброшенный за ненадобностью, еще не успел упасть на тротуар, а она уже расстреливала в упор тех двоих бедолаг, что только что неторопливо — под разговор — потягивали пиво. А еще он увидел — каким-то образом охватив бульвар одним коротким взглядом — ее парня, доставшего из портфеля такой же, как в детской коляске, короткоствольный автомат и разворачивающегося теперь навстречу Вадиму, и тяжелый черный «Коч», выскочивший из потока машин на тротуар и несущийся ко входу в ресторан, распугивая прыгающих во все стороны людей.

«На раз!»

Преодолев одним прыжком пространство, разделяющее их с казаком, Вадим на мгновение блокировал тому вооруженную руку, крикнул прямо в лицо: «Спасай генерала, мудак!» — и, не дожидаясь ответа, отшвырнул офицера в сторону, выводя тем самым из-под огня, а сам бросился дальше, непрерывно стреляя на бегу, пока в револьвере не кончились патроны. Ударил выстрел, другой, но, добежав до переулка перед рестораном и свернув в него, Реутов на несколько мгновений перестал быть мишенью. У служебных дверей ресторана, о которых он как раз подумал, находился еще один подозрительный субъект, который сразу же обернулся в сторону Вадима.

— Не стрелять! — властно приказал Реутов, переходя на шаг. — Полковник Реутов. Третье Главное Управление! Доложите обстановку.

— Какой Реутов? — опешил мужчина, пытаясь, вероятно, сообразить, где он слышал это имя, но в тот момент, когда он это все-таки вспомнил и хотел уже вскинуть руку с пистолетом, Вадим метнул нож.

Что клинок вошел мужчине в левую половину груди, Вадим увидел еще на бегу, но остался тот жив или нет уточнять не стал — в это время на бульваре и где-то в глубине здания — по-видимому, в ресторане — загремели частые выстрелы. Вадим подхватил пистолет выпавший из руки лежащего на асфальте человека и одним резким движением вырвал из его груди свой нож, перехватив скрытым хватом, так, что окровавленное лезвие легло точно вдоль линии руки, ворвался в служебное помещение ресторана.

Здесь оказалось пусто, если не считать нескольких поваров, попрятавшихся от вспыхнувшей перестрелки в углу большой кухни, где от пуль их могла защитить огромная железная плита. Для Реутова они опасности не представляли и интереса, соответственно, тоже. Пробежав через кухню и маленький предбанник, он сходу ворвался в ресторанный зал, и, как тут же выяснилось, успел, что называется, в последнюю секунду. С улицы стреляли прямо сквозь разбитые вдребезги высокие ресторанные окна. А в зале, в общем-то, и укрыться негде. Поэтому все посетители сейчас лежали на полу. Большинство из них просто растянулись среди битой посуды и разбросанной еды, прикрывая головы руками, но несколько женщин и мужчин целенаправленно ползли под огнем к дверям на кухню. Так что Вадиму сразу же пришлось перепрыгнуть через одного такого пластуна и тут же самому упасть на пол, откатываясь в сторону потому что его появление вызвало крайне оживленную реакцию по ту сторону выбитых окон, где за черным «Кочем» прятались нападающие, не попавшие в зал только потому, что здесь им дали отпор. В противоположном углу за перевернутым столом лежали Полина и ее отец, экономно, но опасно отвечавший на выстрелы с улицы из своего пистолета. Это, по-видимому, и задержало нападавших.

— Держитесь! — крикнул Реутов и пошел перекатами вперед, нацеливаясь на слепое пространство между дверью и окном.

— Полина, — крикнул он оттуда. — Следи за кухонной дверью.

В следующее мгновение, встав в полный рост, Вадим швырнул в окно, подхваченный с пола стул. Стул еще летел, притягивая к себе внимание и выстрелы противника, а Реутов уже выглянул из-за стены и, прежде чем снова скрыться, успел поймать взглядом неясное движение по ту сторону «Коча» — и выстрелил наугад прямо через все еще целые тонированные стекла внедорожника. Наградой ему был крик боли и трехэтажный мат, раздавшиеся снаружи, но он не почивал на лаврах и тут же снова выглянул из-за стены, но теперь уже по другую ее сторону в дверь. И, надо сказать, очень удачно выглянул, потому что его снова очевидным образом прошляпили. Оно бы и ничего, если бы он просто выстрелил наугад и опять ушел под защиту стены, но Вадим ситуацию «прочитал» верно, а главное быстро. Не мешкая, он выскочил через распахнутую дверь на улицу и, оттолкнувшись от асфальта, прыгнул через капот машины, на ходу переводя нож во внешний хват. По нему выстрелили, но, упав на капот, и скатываясь по другую сторону «Коча», Реутов на мгновение оказался вне направления огня, а в следующую секунду стрелял уже он. Четыре выстрела в упор, хотя хватило бы и двух, но в горячке боя ему, разумеется, было не до снайперской стрельбы. Не поднимаясь с земли, он перекатился в сторону, выискивая взглядом новых врагов, но давешние парень с девушкой обстрелять его не успели. Раздалась дробь автоматной очереди, и оба рухнули на асфальт рядом с теми двумя казаками, которых они убили несколькими минутами раньше, а бежевый «Нево», из окна которого раздались выстрелы, уже подъезжал к Вадиму.

— Давай! — Крикнул в открытое окно Давид, и Вадим бросился обратно в ресторан.

— Полина! — Он остановился на пороге, тщательно фиксируя все пространство разгромленного ресторана. — Быстро! Генерал!

Из-за опрокинутого стола возникла растрепанная голова Полины с глазами на пол-лица, но тут же раздался мат, и огромная ладонь, как молоток гвоздь, отправила ее обратно под защиту столешницы.

— Господин полковник! — крикнул Вадим. — Время! Быстро в машину! Оба!

— Раскомандовался! — Генерал поднялся из-за столешницы, стремительно оглядел «поле брани», хмыкнул, и одним движением вырвав Полину из-за импровизированной баррикады, буквально швырнул в сторону Реутова. — Держи, казак!

Вадим подхватил девушку и, придержав, выглянул наружу, но там все было в порядке, если таковым можно, конечно, считать бедлам, возникший на набережной в ходе скоротечного уличного боя.

— Беги в машину! — приказал он и толкнул Полину в сторону «Нево».

— Теперь вы!

На этот раз Шуг спорить не стал и довольно бодро для своего возраста побежал за дочерью. Реутов задержался еще на мгновение, готовый прикрыть их огнем, но никто в данный момент атаковать их, похоже, не собирался. Тогда Вадим побежал вслед за Полиной и генералом к машине и, бросив последний взгляд на все еще бьющуюся в истерике «улицу», заметил распростертого на тротуаре казака. Тот не успел помочь своему генералу, но зато очень выручил Вадима, связав противника перестрелкой.

«Царствие тебе небесное, парень! Покойся с миром…»

— Что произошло между нами весной 59-го? — неожиданно спросил Шуг, когда угнанный Давидом «Нево», покружив по городу, выскочил на окружное шоссе.

— Между нами? — Вопрос генерала застал Вадима врасплох. «Он что, не верит, что я это я?» — Не помню, — зло ответил Реутов и отвернулся к окну. «Вот же сука! Да пошел он со своими проверками на… О!» — Я вас на хер послал, — сказал он, не оборачиваясь.

— Не на хер, а на хуй, — поправил его генерал. — А за что?

— За высоту.

— За высоту, — согласился Шуг совершенно другим тоном. — За высоту… — повторил он задумчиво. — Я тебя обматерил и пообещал…

— Отдать под трибунал.

— Точно, а ты мне посоветовал…

— Повеситься.

— Так точно, — уже совершенно обычным тоном подтвердил Шуг. — Ну и на закуску. Что я тебе сказал, когда ты меня послал.

— Дословно не помню, — ответил, оборачиваясь, Вадим. — Но по смыслу, что мое счастье, что мы наедине. И если еще раз себе позволю, и уж, не дай бог, при подчиненных, сами на месте расстреляете.

— Примерно так, — кивнул Шуг, буквально буравя взглядом лоб Реутова.

— Нету там ничего, — сказал Вадим. — Нету.

— Нету, — согласился Шуг и тронул Давида за плечо. — Вы город знаете?

— Не очень.

— Тогда, на следующем съезде направо и до первого светофора.

Минут десять сидели молча, только генерал время от времени командовал, куда нужно свернуть.

— Здесь притормози, — сказал он наконец когда они оказались около неприметного серо-кирпичного здания, окруженного глухим забором, и снова повернулся к Вадиму.

— Дело гавно, — сказал он, глядя Реутову прямо в глаза. — Поля тебе потом все расскажет, а сейчас жалко время на повторы тратить. Дорогу на Старую Руссу знаете? Ну найдете. Ждите меня на заправке у поворота на Успалань, это уже недалеко от Руссы будет. Там есть кабак придорожный, называется «Сосны». Он открыт всю ночь, вот в нем и ждите от полуночи до часа. Если не смогу приехать сам, пришлю смышленого человека. Пароль — «Это вы Константиновскую мызу покупать хотите?», отзыв — «Собирались, но передумали». Ну а если нет, сами не дети, думайте, а лучше всего вот с этим, — он кивнул на Давида. — За океан сматывайтесь до выяснения. Дерьмовые дела здесь завариваются, если в столице на генерала Генерального Штаба вот так вот… Суки! Ну я до них доберусь!

— Ладно, — сказал он через секунду, снова беря себя в руки. — Проехали. Я пойду, а вы… Вот, что, полковник, я так понимаю, у вас тут любовь… Сбереги девку, Христом богом тебя прошу, — неожиданно закончил он и, крякнув по-стариковски, вылез из машины.

До девяти вечера сидели в пивной в районе станции Новгород-Сортировочная. Место неприметное, посетители в основном работяги, шоферы-дальнобойщики да железнодорожники. Просторный зал под низким сводчатым потолком, опирающимся на краснокирпичные колонны, затянут табачным дымом, а меню не блистает изысками и разнообразием, но зато на них здесь никто не обращает внимания. Сидят себе люди в нише за колонной, едят, пьют, тихо разговаривают, и пусть себе. А им троим только это и требовалось. После пережитого стресса и мужчинам, и в особенности Полине нужен был отдых, да и возвращения Лили следовало дождаться, не мозоля при этом глаз на улицах города и уж, тем более, не шляясь по его центру.

Честно сказать, чувствовал себя Реутов отвратительно, и психологически, и физически. Нервы разыгрались не на шутку, и во всем теле ощущалась страшная усталость и ломота. Казалось, ноют и «жалуются» на непомерную нагрузку все до единой мышцы, какие ни на есть в его несчастном старом уже, если признать очевидное, организме. Но в присутствии Полины ни жаловаться, ни кряхтеть по-стариковски было неудобно. Да и Казареев, посматривавший время от времени на Реутова с неприкрытым интересом, к откровенной демонстрации своей мужской несостоятельности не располагал. Однако, как бы то ни было, поначалу Вадим даже есть не мог. Буквально кусок в горло не лез. Только ужасно хотелось пить, так что пол-литровую кружку пива он выпил едва ли не залпом, но этого даже не заметил. Впрочем, особого аппетита не чувствовали, кажется, и остальные.

Посидели молча, выпили по паре кружек темного пива, вкуса которого Вадим, если честно, даже не разобрал. Пришли немного в себя, чуть расслабились, и тогда уже заказали рассольник с почками и ушное[46], настоятельно и, как выяснилось, не без причины рекомендованное услужливым половым, и вот под еду — а аппетит-то вдруг возьми да проснись у всех троих — начали говорить.

— Что же это такое?! — По-видимому, Полина созрела наконец чтобы задать этот давно напрашивающийся вопрос. — Кто они? Ведь папа…

— Да, — совершенно серьезно ответил ей Давид. — Осуществить посреди дня нападение на начальника делопроизводства Генерального Штаба, это что-то.

— Они не на него нападали, — возразил Вадим. — Им нужна была Полина.

— Ну да, — зло усмехнулся в ответ Давид. — Не играйте в слова, господин полковник. Если вы еще не обратили внимания, — кивнул он на экран телевизора, висевшего на стене совсем рядом с их столиком, — Полина Спиридоновна Кетко в розыск не объявлена. Ее имя, как и наши с тобой кстати, в связи с инцидентом на Софийской набережной даже не упоминаются. Ты, Вадик, куда свой револьвер дел?

— Бросил где-то, — пожал плечами Реутов.

— Бросил, — кивнул головой Давид. — Ты бросил, а на нем, между прочим, пальчики… А отпечатки твоих, Вадик, пальцев, насколько я знаю, еще с той войны в банке данных МВД лежат. Или я ошибаюсь?

— Ну да, — неуверенно признал Вадим, начиная понимать, какими надо обладать возможностями, чтобы рискнуть напасть на генерала Шуга, а потом сделать так, чтобы ни Вадим, ни Давид, ни Полина не попали в сводки новостей. И это притом, что генерал Шуг остался жив и, следовательно, может рассказать, кто там был, и кого там не было.

— Вот именно, — продолжил гнуть свою линию Давид. — А о тебе, mon cher ami[47], между прочим, даже не вспомнили.

Действительно, в сводках новостей об инциденте на Софийской набережной говорили много и едва ли не с упоением, что, в принципе, и понятно. Не каждый день случается вооруженное нападение на ресторан, да еще в центре города. Во всяком случае, в России, такое являлось большой редкостью, а в столице каганата тем более. Для обывателей это, разумеется, был немалый шок, а для журналистов — хлеб насущный. Настоящая сенсация! Однако поражало в этих сообщениях другое. Имея огромное количество свидетелей, а Реутов, как никто другой, знал, сколько народу находилось в тот момент внутри ресторана и на набережной, репортеры, описывавшие инцидент, рассказывали совершенно невероятные истории, ничуть не похожие на то, что произошло там на самом деле. Единственным более или менее достоверным фактом в их фантазиях являлось лишь упоминание некоего офицера Генштаба N, который и дал отпор налетчикам из табельного оружия. И все. Остальное полный бред. Криминальные разборки… Война между враждующими бандитскими кланами… Налет с целью ограбления… Но, бог с ними с репортерами уголовной хроники, однако именно такую версию — «налет с целью ограбления» — высказал и высокопоставленный чин сыскной полиции в интервью одному из журналистов.

— Что рассказал тебе отец? — спросил Вадим, решительно меняя тему.

— К нему обратились вчера утром, — ответила Полина и в третий раз на памяти Реутова потянулась к лежащей на столе пачке за сигаретой. — Он не сказал кто, но по его словам можно понять, что это была какая-то весьма высокопоставленная фигура. Возможно, кто-то из правительства, а может быть, и нет. Я не поняла. Но папу настоятельно попросили помочь задержать меня для приватной беседы. Ему так и сказали, «задержать» и «приватная беседа». И тут же заверили, что мне ничего не грозит, но одновременно намекнули, что я замешана в каком-то крайне неприятном деле, которое может стоить мне свободы, а ему карьеры. Ну и… Вы просто не знаете отца! Он, конечно, солдафон, но это по большей части напускное. Вообще-то он образованный и умный… И того человека, я так думаю, отец знает давно и не сильно ему доверяет. Поэтому он и подстраховался, хотел сначала выяснить, что происходит на самом деле. И еще, в тот же день, в новости центрального телевидения попало сообщение из Петрова об исчезновении Вадика. Фамилия отцу показалась знакомой, то есть он ее знал, и очень удивился, когда совпало еще и имя. И он попросил контрразведчиков дать ему подробную сводку по этому делу. Так что уже вчера вечером у него на столе лежало подробное досье на профессора Реутова, а в нем твои фотографии и биография, опубликованная в Архивах Академии Наук. Ну и что должен был подумать отец, учитывая, что он твердо знал, что ты убит? Лицо то же самое — у него вообще память на лица и имена феноменальная — в биографии черным по белому записано, что воевал ты во 2-м казачьем корпусе… Но и это не все. Там, в Петрове, один репортер уголовной хроники раскопал и выдал в местных новостях, правда всего один только раз (потом эта информация больше ни разу не повторялась), что Вадим Реутов исчез, по-видимому, ночью, после того, как накануне вечером ужинал в ресторане со своей студенткой Полиной Кетко, — на этом месте Полина явно несколько смутилась, но рассказывать не перестала, — и другом детства Давидом Казареевым… А супруги Казареевы, оказывается, тоже исчезли, и госпожу Кетко найти никак не удается… В общем, он понял, что происходит что-то экстраординарное, и уже начал предпринимать попытки найти нас своими средствами, рассудив что коль скоро кому-то мое появление в Новгороде кажется вероятным, следовательно, мы или, во всяком случае, я — жива и невредима. И, разумеется, он был готов к моему звонку. Он хотел спрятать нас «до выяснения» на какой-то своей базе, но…

— Все выяснилось само собой, — невесело усмехнулся Вадим и тоже потянулся за сигаретами. Купить папиросы он опять забыл.

— Да. — Полина была очевидным образом расстроена. Дела явно обернулись совсем не так, как она, судя по всему, надеялась, направляясь в столицу. Ведь если даже отец — генерал Генерального Штаба — на которого она рассчитывала, как на бога, ничего не может сделать, а, напротив, сам, как простой смертный, оказался под огнем, то означать это могло лишь то, что мир перевернулся, или, лучше сказать, рухнул, а жить на руинах мироздания страшно и неуютно. И Реутов ее очень хорошо понимал, сам он испытывал точно такие же чувства.

— Он тебе еще что-то рассказал? — спросил Вадим, пытаясь вести себя, как мужчина. — Что-то обо мне?

— Не успел, — покачала головой Полина. — Мы с ним больше обо мне говорили, и он меня о тебе расспрашивал. Какой ты, как выглядишь, как ходишь и говоришь… Обо всем, в общем. Спросил, говорили ли мы о твоем прошлом, и я рассказала ему о Марке Грече, и про казачий сайт тоже. А потом… Потом началась стрельба, и стало уже не до этого.

— Ну и что все это может означать? — Вадим почти дословно повторил вопрос Полины, с которого, собственно, и начался разговор, но даже не заметил этого.

— Понимаешь, Вадик, — Давид сказал это так, словно на самом деле говорил сейчас сам с собой или рассуждал вслух, — не оставляет меня впечатление, что все это каким-то образом связано с тобой.

— Со мной? — удивился Вадим. — Но тебя же тоже арестовали, причем в то же самое время, что и меня.

— Да, я и не спорю. — Сразу же согласился Давид. — Возможно, что все дело в том, что мы с тобой встретились. Знаешь, как работают бинарные боеприпасы?

— Читал, — буркнул в ответ Вадим. — Но пока не понимаю, к чему ты клонишь.

— Видишь ли, в чем штука. Я в каганате уже третий раз. Два года назад приезжал, был в Харбине, Порт-Артуре, Хабаровске, Владивостоке. Два месяца прожил, и никто ничего ко мне не имел. Никаких вопросов. Ни единой претензии. Потом еще раз, чуть меньше года назад. Казань, Нижний, Итиль… Все нормально. И вот приезжаю я теперь, встречаюсь с тобой, и… Что изменилось?

— Я появился, — согласился Вадим. — А у меня появилась Полина.

— Тебя выдвинули на премию, — добавила Полина.

— На какую премию?

— Ламарковскую, — нехотя объяснил Реутов.

— Ламарковскую?! — Ну что ж, Давид был искренне удивлен, вот только удовлетворения это Реутову не принесло.

— Ну мне об этом сообщили как раз в тот день, когда…

На самом деле, это уже было кое-что. Искать связи между разрозненными и, казалось бы, мало связанными между собой фактами, являлось основой его работы, притом самой интересной для него лично, если не сказать любимой. И сейчас Реутов снова оказался в своей стихии и мог только удивляться, что во все предыдущие дни даже не попытался обдумать случившееся с этой точки зрения.

— Есть еще подъесаул Каменец, — сказал он и помахал рукой половому, одновременно указывая другой рукой на пустые кружки.

— Что за Каменец? — Сразу же спросил Давид.

— Да странная история, — объяснил Реутов, закуривая очередную сигарету. — Спасибо, — кивнул он половому, практически мгновенно оказавшемуся рядом с ними с тремя кружками темного пива. — А папиросы у вас есть?

— Не держим, — покачал головой половой, расставляя на столе кружки. — Но если желаете, могу кого-нибудь послать. Десять копеек наценка.

— Идет, — сразу же согласился Вадим. — «Беломор» или «Константинопольские».

— Сию минуту, сударь!

— Так что там с этим подъесаулом? — спросил Давид, как только ушел половой.

— Ну на самом деле он войсковой старшина, — ответил Вадим, погружаясь в воспоминания. — А подъесаулом Каменец пришел в бригаду после госпиталя. Он кадровый был и в начале войны служил в Русском[48]. Мы не то чтобы дружили. Нет, пожалуй. Во всяком случае, не так, как с Гречем, но приятельствовали… А в июне я был в Эдинбурге на конгрессе когнитивных психологов и вдруг увидел Сему Каменца. Ну он изменился, разумеется, но не настолько, чтобы совсем не узнать. Я удивился, что вот, мол, еще один психолог из нашей бригады вышел. — Вадим потер лоб, только сейчас по-настоящему понимая, что же на самом деле произошло тогда в июне. — Он тоже удивился. Теперь-то я понимаю. Ведь он, наверняка, считал меня убитым, но мне ничего такого не сказал. Ну мы поговорили накоротке… Он вроде бы спешил, да и у меня была встреча назначена… Я только спросил, чем он занимается, а он… — Реутов даже глаза прикрыл, чтобы лучше вспомнить эту крайне странную, как он начинал теперь понимать, встречу. — А он…

«Чем ты занимаешься, Сема?» — спросил Вадим, выуживая из пачки беломорину.

«Да, похоже, тем же, чем и ты, Вадик, — хмыкнул в ответ Семен Каменец. — Но это не телефонный разговор, не так ли?»

— Так и сказал? — переспросил Казареев.

— Да.

— А потом? Потом вы еще встречались?

— Нет, — покачал головой Вадим. — Не вышло.

— А почему ты о нем вдруг вспомнил?

— Да, потому что эти меня как раз о Каменце и спрашивали.

— Вот как! — Давид глотнул пива и на секунду задумался, но затем сразу же продолжил. — И ведь твой Греч тоже сначала подумал, что ты работаешь под прикрытием…

— Ты думаешь, Каменец?…

— А что бы ты подумал на его месте?

— Но я не работаю под прикрытием, — возразил Вадим и посмотрел на молчащую Полину как будто просил подтвердить его слова.

— Вадик, — мягко сказал Казареев. — А ты, извини за вопрос, спортом вообще-то занимаешься?

— Спортом? — Удивился Реутов неожиданному вопросу. — Каким, мать твою, спортом? Ты совсем спятил?!

— Я не спятил, — усмехнулся Давид и снова отхлебнул пива, и это простое действие как-то сразу успокоило Вадима, возвращая его к реальности.

«Мы всего лишь разговариваем…»

— Я не хотел тебя обидеть, — миролюбиво объяснил Давид и, улыбнувшись, взял из пачки сигарету. — Я просто спросил, занимаешься ли ты спортом.

— Да нет, пожалуй, — ответил Вадим, все еще не понимая к чему этот вопрос. — Последний год вообще забросил, а так… Ну как все, наверное. Бассейн, трусцой бегал, спарринги пару раз в неделю.

— Какие спарринги? — поинтересовался Давид, прикуривая от зажигалки.

— Дзюдо, — объяснил в конец сбитый с толку Реутов. — Кара Каплан[49]…

— А бассейн?

— Зимой, пару раз в… А ты почему спрашиваешь?

— Потому что я не уверен, что средний человек, каждый день бегает трусцой… Сколько, кстати, километров?

— Обычно пять, — кивнул Реутов, наконец ухвативший мысль Казареева. «Я или тупой или…» — По выходным десять, — сказал он вслух. — Плюс плавание и спарринги. Но ты не там ищешь, Додик. Я когда из госпиталя выписался в шестьдесят третьем, еле ходил. Мне тогда врач и сказал: не будешь, мол, бегать и плавать, не восстановишься. А потом привык…

«Допустим, что это правда, — вздохнул он мысленно. — А когда я в последний раз метал нож? А стрелял когда?»

В принципе, он готов был сказать это и вслух, но Давид задал еще один вопрос, и Реутову стало не до своего физического состояния.

— А этот Каменец, — спросил Давид. — Он когда получил войскового старшину?

— Месяца за два до меня, — автоматически ответил Реутов и вздрогнул, потому что сейчас он отчетливо вспомнил ту каварню в полуразрушенной Рожняве[50], где за не имением другого выбора, они в декабре шестьдесят первого обмывали четвертую звездочку Каменца…

«Двадцать четвертого, — вспомнил он, потому что на следующий день должно было быть католическое рождество. — А мою четвертую…»

Его четвертую звезду они обмывали почти в той же самой компании. Греч, Каменец, Чичек… Шумилов… Перста не было, его как раз в конце января ранило в бедро, но зато были сотник Касар и есаул Лифшиц, командовавший к этому времени первой ротой. И еще кто-то… Человека два или три… И дело происходило в кунге батальонной радиостанции. Было тесно и жарко, но не это главное. Главным являлось другое. Сейчас Реутов ясно помнил события, которых совершенно не помнил еще сегодня утром.

«Шестьдесят второй год, — повторил он мысленно. — Господи, это же был февраль шестьдесят второго…»

Глава 6. Живой труп

Филипп Домфрон не любил публичности. И дело тут, как догадывался Илья, было отнюдь не в скромности, и даже не в хорошо известном равнодушии к мнению толпы. Сукин сын попросту боялся. Слишком много он успел завести себе врагов, чтобы сбрасывать со счетов вероятность того, что именно в данный конкретный момент кто-нибудь из них захочет добраться до его горла. И, более того, Домфрон не мог не знать, что среди тех, кто хотел бы видеть его мертвым, найдется немало и таких, для кого выстрел из снайперской винтовки с расстояния в пару километров непосильной задачей отнюдь не является. Однако на этот раз, сам того не желая и, разумеется, даже не подозревая о таком повороте дел, князь заимел противника, наличие которого было несовместимо с жизнью точно так же, как ядерный взрыв, например, или выброс хлора на химическом комбинате. Репутация Аспида ведь возникла не на пустом месте и отнюдь не по случайному стечению обстоятельств.

К вечеру Илья уже выяснил, что неожиданно прибывший в Петров Домфрон поселился на вилле, принадлежащей владельцу банка «Невский Заем» Глебу Рубинштейну. При поверхностном взгляде на вещи, каковым обычно и отличаются газетчики, скупо, за не имением достоверной информации, освещавшие визит в Россию известного «предпринимателя и филантропа», ничего из ряда вон выходящего в этом факте как будто не наблюдалось. Филипп Домфрон, как было известно, никогда не селился в гостиницах, какими бы роскошными те ни были, а банк Рубинштейна являлся главным кредитором товарищества «Богатырь», объявленного банкротом восемь дней назад. Однако для Ильи, после того как он получил от своих контрагентов ответы на некоторые заинтересовавшие его вопросы, стало очевидно, что покупка контрольного пакета акций этой судостроительной фирмы не более чем прикрытие каких-то совершенно не связанных с товариществом «Богатырь» дел. Ну не вписывалось речное судостроение в империю господина Домфрона, никак не вписывалось. Ни в легальной своей деятельности, ни, тем более, в нелегальной, Князь этой кучей дерьма — вернее, ржавого железа — заинтересовать никак не мог. Однако заинтересовался, и не просто заинтересовался, а лично приехал в Петров, чтобы, как заявил его пресс-секретарь, «лично участвовать в заключение сделки». Следовательно, Зоя как это ни странно значила для него куда больше, чем 50 миллионов золотых рублей, в которые оценивалось новое приобретение Домфрона. Она или, что казалось Караваеву более убедительным, его дочь Вероника. Разумеется, Зою Филипп мог теперь и ненавидеть. Ведь, как говорят, от любви до ненависти один шаг. Но все-таки не таким он был человеком, чтобы ради удовлетворения своей мстительности, лично тащиться на «край света», нарушая привычный ритм жизни и рискуя для такой малости вылезти из полумрака ставшей уже притчей во языцех «анонимности» на яркий и небезопасный для него свет. Оставался, правда, вопрос, способен ли Домфрон вообще на такие сильные отцовские чувства? У старого сукина сына — по официальным данным Князю недавно исполнилось семьдесят три года — имелось уже трое детей от двух покойных жен. И в особо ласковых чувствах к своим сыновьям и дочери он до сих пор замечен не был. Однако, возможно, Филипп просто любил Зою больше, чем всех остальных своих женщин? Или дело было все-таки в Веронике и в его возрасте, потому что и у самого Ильи, который был гораздо моложе Домфрона, все обстояло теперь совсем не так, как прежде, когда он действительно был молодым? Ответа на эти вопросы у Ульи пока не было. Но, с другой стороны, они его не очень и волновали. В конце концов, не суть важно, почему Князь приехал в Петров. Гораздо важнее другое: Илья твердо решил Домфрона убить, и, следовательно, своим визитом тот всего лишь облегчал Караваеву исполнение поставленной задачи. Только и всего.

Однако поставить задачу — это только полдела. Теперь следовало придумать, как ее осуществить. И здесь приходилось принимать во внимание два очень важных и к тому же связанных между собой обстоятельства. Первое из них заключалось в том, что на этот раз действовать Илье предстояло в одиночку. И это, разумеется, крайне серьезно осложняло дело, так как Домфрона охраняли настоящие профессионалы. Других он к себе и на пушечный выстрел не подпустил бы. Так что исходить следовало из худшего. И, хотя никакая защита в принципе не может быть идеальной, преодолеть грамотно построенную систему охраны в одиночку все-таки гораздо сложнее, чем имея в своем распоряжении пусть и небольшую, но хорошо подготовленную — или, как говорили в его кругах, заточенную под поставленную цель — группу. А с другой стороны, Караваеву приходилось учитывать фактор времени. Одно дело, когда ты ведешь охоту, не ограниченную во времени и пространстве. Здесь правило одно. Где-нибудь, когда-нибудь, но «дичь» все равно подставится под выстрел. Не сегодня, так завтра. Не здесь, так там. Однако сейчас обстоятельства сложились совсем по-другому. Убрать Домфрона требовалось как можно быстрее, потому что от его жизни и смерти зависели судьбы Зои и Вероники. Но при этом Илья не знал главного. Сколько времени сукин сын собирается оставаться в Петрове? Могло ведь случиться и так, что Илья просто не успеет до него добраться. И тогда охоту придется переносить в Африку или Новый Амстердам, что, в свою очередь, заставит Караваева оставить «своих девочек» в Петрове одних. Делать этого ему, однако, совершенно не хотелось, и поэтому Илья торопился, как никогда.

О том, что Рубинштейн не просто так предоставил Домфрону свою виллу, Илья догадался и сам. Но в половине девятого господин Заманек из Брно переслал ему электронную копию допроса некоего Мариуса Ландвердена, осуществленного полицией Вены в 1989 году, и кое-что начало проясняться. Судя по показаниям «финансового консультанта» из Женевы, «Невский Заем» являлся одним из тех «доверенных» банков, через которые проходили «африканские» деньги Домфрона. Разумеется, ни для германских, ни для российских властей криминалом это не являлось. Ведь на «электронных ассигнациях» не предусмотрено никаких дополнительных, кроме определенных соответствующим казначейством, надписей, поясняющих источники их, то есть ассигнаций, происхождения. Однако для Караваева эта информация оказалась свидетельством первостепенной важности. Он знал, свои деньги князь, кому попало, в руки не даст. Другое дело, что банк Рубинштейна являлся солидным финансовым учреждением и репутацию в каганате имел такую, которая позволяла иметь в клиентах не только известных купцов и промышленников, но и многие государственные учреждения. Из чего, в свою очередь, следовало, что никаких проблем с привлечением к охране «Итальянского палаццо» в Гатчине полиции и жандармерии у банкира не возникнет. А ведь там должны были быть еще и собственные люди Рубинштейна и Домфрона. Вот и думайте, Илья Константинович, как вам через все эти препоны и рогатки пройти.

Однако наряду с плохими имелись и хорошие новости. Во-первых, публичность и развитый эстетический вкус, как ни странно сыграли с Глебом Рубинштейном плохую шутку. «Итальянское палаццо» — памятник архитектуры XVIII века, и в Интернете имелись его многочисленные фотографии и описания. А, во-вторых, тот же господин Заманек, который, насколько знал Илья, на самом деле жил довольно далеко от Брно и звался в миру Людвигом фон Ратенау, сообщил, что, по не вполне проверенным данным, господин Постников, являвшийся ныне начальником службы безопасности «Невского Заема», а до выхода в отставку служивший во 2-м управлении жандармского корпуса, был, что называется, нечист на руку. Из-за этого, собственно, и вылетел в свое время из жандармов. Но это, так сказать, цветочки, их к делу не подошьешь. Значительно серьезнее, что в свое время Постников был замечен в связях с голландской разведкой, о чем в каганате то ли не знали, то ли предпочитали «не знать». Оно бы и ничего, но по законам каганата обвинение в шпионаже для бывшего контрразведчика срока давности не имело. И если бы кто-то сделал эту информацию «достоянием общественности», открутиться не смогли бы ни власть предержащие, ни полковник Постников.

Поэтому сейчас, расположившись за угловым столиком чешской пивной на Гороховой улице, Караваев раскрыл свой терминал и, в ожидании заказанного пива, послал по известным ему адресам несколько запросов. Его интересовала вся подноготная Ивана Силовича Постникова, знать которую в нынешней ситуации было бы весьма полезно, а также информация по «Итальянскому палаццо», на самом деле больше похожему на европейский замок эпохи высокого Возрождения. Получить последнюю Илья твердо надеялся хотя бы из одного из нескольких российских или зарубежных источников.

Реутов на встречу не пришел. По правде говоря, означать это могло, все что угодно, но Илья делать поспешные выводы не стал. В конце концов, он Вадиму свою помощь предложил, и теперь уже Реутов должен был решить, воспользоваться ею или нет. Могло, разумеется, случиться и так, что сегодня он просто не смог прийти. Дело, как говорится, житейское. Тем более в Реутовских обстоятельствах. На такой случай Илья, собственно, и назначил не один, а два вечера.

«А надо было, наверное, три… Но время, время где, мать их всех, взять?!» — И Караваев совсем решил уже уйти из пивной, но в десятичасовых новостях центрального телевидения, которые он смотрел на экране вычислителя, появилось сообщение о перестрелке в одном из столичных ресторанов. Оно бы и ладно. Перестрелка, и перестрелка. Такое могло случиться в любом крупном городе, но журналист, комментировавший сообщение, упомянул, что по непроверенным данным офицером, оказавшим вооруженный отпор бандитам, был не кто иной, как генерал от кавалерии Спиридон Макарович Шуг. Остальное Илья мог сообразить и сам. В случайности подобного рода он, разумеется, не верил и, зная то, чего не знали ни журналист, ни его аудитория, моментально представил себе, что там произошло на самом деле. Во всяком случае он понял главное. Скорее всего, девочка эта шикарная, за которой ухаживал Реутов, потащила его за помощью к своему всесильному папеньке, а там их, соответственно, ждали. Однако если бы Реутова в той перестрелке положили или захватили, об этом не преминули бы сообщить, раз уж назвали имя генерала. Вадим ведь, наверняка, был там не один, а с генеральской дочкой. К тому же он по-прежнему числился в пропавших без вести. Следовательно, Вадик снова ушел, и это Караваева как раз нисколько не удивило. Если Реутов был сейчас хотя бы вполовину так хорош, как тридцать лет назад, — а, судя по тому, как он «соскочил» с баржи, так оно и обстояло — взять его будет совсем не просто.

Впрочем, Илья понял и кое-что еще. Положение Реутова хуже некуда, и, значит, не получив помощи от Шуга, он, наверняка, придет искать ее у Караваева. Вот только успеет ли до завтра?

«А что если не успеет? Иди его потом ищи, нелегала!»

Но пока это была всего лишь вероятность, а не свершившийся факт. И, следовательно, беспокоиться об этом не следовало.

«Значит, завтра», — решил Илья и, расплатившись, вышел из пивной.

На улице накрапывал мелкий дождик, но это оказалось даже к стати. Мало прохожих, плохая видимость, и, следовательно, никто не разглядит и не запомнит одинокого мужчину в кепке, вышедшего на пустынную улицу из ресторана в начале одиннадцатого. А от камеры уличного наблюдения Илья прикрылся рукой, как бы защищая от ветра и дождя слабый огонек зажигалки.

На душе было пасмурно. Там тоже накрапывал мелкий унылый дождь. Но дело было, разумеется, не в Реутове и связанных с ним проблемах. Просто сейчас Илье очень хотелось повидаться с Зоей и, возможно, даже провести с ней ночь, но делать это не стоило по многим причинам, и он это хорошо понимал. Однако как это ни удивительно еще больше ему хотелось увидеть Веронику, по которой — вот уж никогда такого от себя не ожидал — он успел соскучиться. Повидаться… погладить по головке, поговорить о чем-нибудь, почитать книжку, поиграть, в конце концов. И от невозможности это сделать, Илья расстроился даже больше, чем оттого, что будет и в эту ночь спать один.

Как и договаривались, Лили подобрали на Завальной-Кольцевой. Однако, едва увидев женщину, ожидавшую их на улице, у закрытого на ночь книжного магазина, Реутов почувствовал, как у него физически сжимается сердце. Тут, что называется, к доктору не ходи, сразу видно, что у «госпожи Казареевой» случились немалые неприятности, причем такого сорта, что скрыть это от окружающих она не могла или не умела, что, в принципе, одно и то же. Лилиан выглядела так, что первым делом в голове у Вадима мелькнула известная фраза про то, что краше в гроб кладут, а уже потом он задумался о причинах такого ее состояния. Лилиан была смертельно бледна, вокруг глаз — черные круги, а сами глаза — красные, как будто она полдня проревела.

«А что, если и в самом деле?» — Мысль эта Реутову вовсе не понравилась, так как слез он от Лили ожидал в последнюю очередь. Скорее уж от себя. Однако, судя по всему, он ее просто плохо знал, или ситуация была еще хуже, чем они предполагали. Но куда уж хуже того, что случилось сегодня с ними самими, Вадим просто вообразить не мог. Фантазии не хватало.

— В посольство нам нельзя, — сказала Лили, устраиваясь на заднем сиденье рядом с Полиной. — И вообще ни к одному аргентинскому представительству не приближаться. Поехали!

— А теперь поподробнее, пожалуйста, — попросил Давид, трогая с места.

— Посольство обложено, — сообщила Лилиан, закуривая. Голос ее не дрожал, но звучал напряженно. — Нас там ждут. — Она замолчала на мгновение, затягиваясь, выдохнула дым и продолжила тем же несколько искусственным тоном: — Я связалась с Робертом.

— Правильно сделала, — кивнул Давид, не оборачиваясь. Вот его голос, как тут же отметил Вадим, ничуть не изменился.

— Роберт сказал буквально следующее. Нами, тобой и мной, интересуются не только русские. Поэтому в Буэнос-Айрес нам, в любом случае, пока нельзя. Он сказал, ситуация странная. И это ему очень не нравится. Мне, честно говоря, тоже. Роберт сейчас пытается выяснить, что происходит, но никто ничего не знает или не хочет говорить.

— Так и сказал? — Давид спрашивал таким тоном, как если бы разговор шел о сущих пустяках, однако проехал мимо указателя на Старую Руссу, и Реутов, заметивший его оплошность, решил деликатно Казареева поправить.

— Ты проскочил поворот, — сказал он максимально нейтральным тоном. — Но не страшно, развернешься…

— Так и… — одновременно с ним начала Лили.

— Нам надо заскочить в одно место, — перебил их обоих Давид. — А оттуда уже прямиком на Руссу.

— Что за место? — удивился Реутов, на мгновение даже забыв, о каких ужасах рассказывала Лилиан.

— Увидишь, — отмахнулся Казареев. — Что он еще сказал?

— Сказал, что попытается открыть нам «окно» в Персию или Орду, но это требует времени. А пока рекомендовал держаться подальше от официальных представительств, даже если мы смогли бы прорвать блокаду.

— Понятно. — Давид расстроенным не казался, и Реутов подумал, что или Казареев чего-то в этом роде и ожидал, или им всем, и ему в первую очередь, надо учиться у отставного морского пехотинца самообладанию. Сам он, пожалуй, так говорить сейчас не смог бы.

— Что-то еще? — между тем поинтересовался Давид.

— Да, — подтвердила Лилиан. — Он предложил проверить рессоры.

— Рессоры в порядке, — хмыкнул Давид, а ничего не понявший в этой части разговора Вадим обратил внимание, что они опять оказались в районе сортировочной станции.

— А перевести можно? — спросил он, раздражаясь в душе на этих хреновых конспираторов.

— Можно и перевести, — как ни в чем не бывало откликнулся Давид, въезжая в лабиринт улиц, образованных складскими помещениями, гаражами и какими-то отнюдь не процветающими, если судить по вывескам и проржавевшим металлическим щитам, закрывавшими на ночь двери и окна, конторами и магазинами. — У нас в запасе есть несколько нелегальных контактов. Сам понимаешь, большой бизнес. И один из этих контактов я как раз сегодня задействовал. Как в воду глядел. А Роберт… Роберт — мой заместитель. Я уехал, а он остался на хозяйстве. Вот!

Давид остановил машину около какого-то убогого на вид здания, весь первый этаж которого занимал уже закрытый на ночь, как и абсолютное большинство других «бизнесов», гараж. Улица была совершенно пуста и плохо освещена, особенно в той ее части, где они сейчас находились, но Реутов все-таки смог прочесть слова, выведенные глаголицей на вывеске в форме арки:

— Вадим, — сказал Казареев, открывая дверцу со своей стороны. — Помоги, пожалуйста.

— О чем речь. — Вадим не знал, какая помощь требуется Давиду, но раз тот попросил, значит, надо.

Он вылез из машины и подошел вместе с Казареевым к железным воротам, перекрывавшим широкую и высокую арку, ведущую, по всей видимости, во двор. Кирпичный дом, покрытый когда-то белой, но потерявшей за долгие годы без ремонта свой первоначальный цвет и облупившейся во многих местах штукатуркой, явно выстроили не позже тридцатых годов. Реутов такие здания видел во многих русских городах. Да и в Петрове — особенно, по окраинам — таких квадратных домов с просторным двором, окруженным с четырех сторон главным корпусом и флигелями, в те годы было построено множество.

Между тем Казареев достал из кармана ключи, по-хозяйски отпер огромный амбарный замок с цепью, намертво связывавшей створки ворот, и повернулся к Реутову:

— Ну взялись!

Вадим не очень хорошо понимал, что и зачем они делают, но от комментариев воздержался и, пожав плечами, взялся за створку со своей стороны. Открывались ворота тяжело и со скрипом, но особо серьезных затруднений, если не считать, конечно, шума на безлюдной ночной улице, не доставили. А шума им, судя по всему, бояться не следовало. Некому оказалось — здесь и сейчас — реагировать на скрип и стон ржавых петель. То ли сторожей в этой части улицы не имелось вовсе, то ли те на такую ерунду внимания не обращали.

За воротами было темно, но Казареев нашел на стене справа от входа прикрепленный на высоте человеческого роста железный ящик, открыл его, и, покопавшись, подсвечивая зажигалкой, внутри, что-то такое там сделал, отчего под аркой сразу же загорелся свет. Прямо перед ними, в широком проезде, ведущем во двор, стоял какой-то грязно-серый и, как сразу показалось Реутову, сильно потрепанный жизнью «Дончак» 85-го года.

— Давай, — сказал Давид, кивая на автомобиль. — Залезай и выводи на улицу, а я заведу сюда нашу. Ключи на сиденье. — Теперь смысл происходящего стал наконец Реутову понятен, но способ, каким они обзавелись новой машиной, заставлял вспомнить о любезных его сердцу и душе «мужских сказках» Локшина. Получался настоящий «шпиёнский» роман. Однако насколько этот «роман» действительно шпионский, Реутов понял только тогда, когда угнанная Давидом машина была заведена на место «Дончака», со всей тщательностью протерта изнутри и снаружи грязной ветошью, найденной тут же во дворе гаража, заставленного разнообразными машинами, свет под аркой выключен, ворота заперты, а занявший место рядом с Вадимом Давид довольным голосом сказал:

— Вот теперь поехали в Руссу. — Реутов на это ничего не ответил, только нажал на газ, а Давид залез в бардачок и достал оттуда бумажный пакет. — Так, — сказал он, вываливая на колени содержимое пакета. — Деньги у нас, конечно, есть, но наличность, как я понимаю, не повредит. А вот и документы…

Что за нелегальный контакт имелся у отставного генерала аргентинской морской пехоты в столице Русского каганата, Реутов мог только гадать — Давид на эту тему распространяться не стал. Лили тоже. Но факт, помощь он оказал, во-первых, оперативно, а во-вторых, именно ту, которая в сложившихся обстоятельствах была более всего необходима. Нелегалам, а Вадим уже почти смирился с тем, что нежданно-негаданно превратился именно в нелегала — нужны транспорт, деньги и документы. И еще, как ни противно об этом думать, им нужно оружие. Все это они благодаря Давиду и его «нелегальному контакту» и получили. В пакете, оставленном анонимным доброжелателем в бардачке машины, оказались два паспорта — Мурата Ахмаровича Гинатулина и Инги Густавовны Норейко — но, что характерно, с фотографиями Давида и Лилиан, десять тысяч рублей в пятидесяти- и сторублевых потертых купюрах и, разумеется, документы на «Дончак», который, как быстро выяснилось, только выглядел потрепанным. Летел он по пустынным ночным дорогам как «молодой». А на заднем сидении, где разместились сейчас Полина и Лилиан, для беглецов был оставлен большой туристский рюкзак, в котором нашлись, конечно, и незаменимые в дороге литровый термос и набор для пикника, и прочие нужные, а то и необходимые «путешественникам» вещи, вроде мощного фонаря или туристского топорика. Однако этим дело не ограничилось. В рюкзаке оказались и два маленьких, выглядевших едва ли не игрушечными, пистолета-пулемета, вроде тех, что Реутов уже видел сегодня в деле, и несколько пистолетов.

— Эта штука, — сказал Давид, показывая Вадиму во время короткой остановки на пустынном шоссе один из автоматов, — называется пистолет-пулемет «Чекан». Десантный вариант, девять миллиметров, магазин в рукоятке, двадцать штук патронов, приклад подпружиненный. А так ничем особенно и не отличается от «Клевца», с которым ты в ту войну бегал.

— У нас «Булавы» были, — поправил приятеля Вадим, взвешивая автомат в руке. — Семь шестьдесят два со складным прикладом. А «Клевцы» это, в основном, у бронеходчиков и авиаторов…

— Но принцип-то понятен?

— Принцип понятен, но я бы предпочел пистолет.

Автомат был хорош, спору нет. Компактный — со сложенным прикладом всего сантиметров тридцать в длину, в меру легкий, во всяком случае для руки Вадима, но все равно, в карман такую штуку не засунешь.

— Будет тебе и пистолет, — усмехнулся Давид и, вытянув из рюкзака, протянул Вадиму оружие, вложенное в удобную наплечную кобуру. — «Марголин 300» тебя устроит?

— Да я же не знаю всех этих моделей! — возмутился Реутов, который действительно последние тридцать лет оружием совершенно не интересовался.

— А чего тут знать? — Давид вытащил из кобуры довольно внушительных размеров пистолет, чем-то напомнивший Вадиму германский парабеллум последних военных выпусков. — Семь шестьдесят пять, восемь патронов, автомат, предохранитель… Что-то еще?

— Да нет. — Реутов взял в руку пистолет, нашел взглядом предохранитель, тронул его большим пальцем, как бы примеряясь, потом взвесил в ладони, ощущая, как удобно расположилась в ней рукоять, выщелкнул обойму, осмотрел и, со щелчком вставив обратно, посмотрел на Казареева. — Нормально, но для девушек, я думаю, тяжеловат будет.

— А для дам у нас кое-что другое припасено, — довольно усмехнулся Давид и, как плохой фокусник, ожидающий от зрителей аплодисментов за то, что достал из «пустого» цилиндра целый букет, вынул из рюкзака два маленьких пистолета в замшевых кобурах для скрытого ношения. — «Ас»[51], - объявил он торжественно, поднимая пистолеты на ладонях. — Что, разумеется, не есть туз, для тех, кто понимает, а совсем даже наоборот. Маленький, но удаленький…

— Девять миллиметров, — сказала Полина, протягивая руку за пистолетом. — Семь патронов, автомат.

— Знаком? — искренне удивился Давид, оборачиваясь к девушке.

— Стреляла как-то, — пожала плечами Полина. — Кучность не очень, но на близкой дистанции…

— А отдача как? — сразу же заинтересовалась Лили.

— Толкает, — коротко ответила Полина, проверяя обойму. — Хуже другое. Ствол подбрасывает и вправо уводит.

— Ну на вас, сударыни, не угодишь! — с выражением притворной обиды развел руками Давид. — Другого, извините, по быстрому достать не удалось. И за это, как говорится, спасибо.

— Спасибо, — хором ответили женщины.

— А вот язвить не надо, — ответил им с улыбкой Давид и повернулся к Вадиму:

— Ну что? Поехали дальше?

В «Сосны» они приехали без пяти двенадцать. В кабаке оказалось сильно накурено, но почти пусто. Видимо, наплыв нещадно дымивших посетителей случился несколько раньше, а к полуночи люди уже разъехались.

«Оно и лучше», — решил Реутов, усаживаясь за столик в углу и с удовольствием, вытягивая все еще ноющие после дневной «акробатики» ноги.

Есть никто не захотел, но и сидеть просто так представлялось неправильным. Поэтому заказали пиво и воблу и сразу же выпали из зоны интересов единственного полового, который, послонявшись с минуту по залу и не обнаружив желающих сделать заказ, отправился дремать на стуле, поставленном у входа на кухню.

— Думаешь, он приедет? — спросил Давид, глядя на Полину.

— Думаю, что нет, — вместо нее ответил Вадим, пытавшийся представить, что творится сейчас в Новгороде, но при этом прекрасно понимавший, что на это не хватит не столько его фантазии, сколько осведомленности.

— Я тоже так думаю, — кивнула Полина, выглядевшая сейчас усталой и расстроенной. Причем, как подумалось Реутову, усталость эта по природе была более нервной, чем физической. К тому же он отчетливо вспомнил сейчас свои собственные ощущения после первого боя и подумал, что офицер, пусть и из гражданских, да еще в то время, когда все о войне только и говорили, психологически был подготовлен к боевому стрессу гораздо лучше, чем девушка, выросшая в послевоенную эпоху.

— Тогда нам следует решить, что будем делать дальше, — твердо сказал Давид. — Вернее, какой стратегии будем придерживаться.

— Есть идеи? — Спросил Реутов, закуривая папиросу.

— Есть. — Давид тоже достал пачку сигарет, но закуривать не стал, а просто крутил ее в пальцах. — Можно, как говорится, лечь на дно и подождать развития событий. Когда-нибудь Роберт нам все же «окно» откроет…

— И нас начнут гонять уже по ту сторону границы, — невесело хмыкнула Лилиан, вынимая из руки Давида пачку «Ахтамара» и вытягивая из нее сигарету. — Ты же прекрасно понимаешь, Давид, что если кто-то рискнул «наехать» на Холстейна, то так просто этот кто-то не отступится.

— Я-то понимаю, — серьезно кивнул Давид. — Но хотел, чтобы и все остальные прониклись.

— Считай, что прониклись, — согласился с Давидом Реутов, которого от одного упоминания об аргентинских делах бросало в дрожь, причем не фигурально, а вполне реально. Физически! Кем могли быть люди, не побоявшиеся стращать Главкома Казачьих войск каганата и охотиться за дочкой транснационального магната, при имени которого и многие миллионщики, не говоря уже о политиках, должны были, по идее, вытягиваться в струнку? И что это за секрет такой, что за гребаная, прости господи, «военная тайна», что из-за нее могли совершаться такие преступления?

— Ну если так, — по-видимому, совершенно не удивившись полученному ответу, сказал Давид, — значит, нам не прятаться надо, а искать.

— Что именно? — спросила Полина.

— А вот это уже вопрос по существу, — кивнул Давид. — Давайте, подумаем вместе. Авось, до чего-нибудь и додумаемся.

Однако обсудить этот вопрос «по существу» сразу не удалось, потому что в этот как раз момент в зал с улицы вошел какой-то старик — по внешнему виду типичный крестьянин из кулаков. Высокий, кряжистый, с коротко стрижеными волосами и окладистой бородой, он был одет в аргентинские темно-серые джинсы, армейского образца ботинки и распахнутый на груди дорогой шерстяной зипун[52], под которым видна была снежно-белая, едва ли не накрахмаленная косоворотка, тщательно застегнутая на все пуговицы. Оглядев пустой ресторан внимательными серыми глазами, прятавшимися под густыми белыми бровями, старик кивнул, как бы соглашаясь с тем, что все так и есть, как он думал, и неторопливо направился к их столику.

— Доброй ночи, господа хорошие, — сказал дед низким хрипловатым голосом, подойдя к ним вплотную. — Извиняйте за беспокойство, но не вы ли Константиновскую мызу покупать хотите?

— Мы, — осторожно ответил Вадим, с любопытством рассматривая старика. — Собирались, это правда, да только передумали.

— Вона как, — кивнул дед и, взяв от соседнего столика стул, не спрашивая разрешения, подсел к ним.

— Дела, стало быть, нехорошие, — сказал он, внимательно оглядев по очереди всех четверых. — Батьке вашему, — он чуть поклонился Полине, показывая, кого имеет в виду, — никак теперь из миста не выбраться. Але ж беспокоиться не извольте. Он у порядке.

Продолжая говорить, старик перевел взгляд на Реутова и теперь смотрел только на него. Создавалось впечатление, что дед его знает и как бы сравнивает нынешнего с тем, каким помнит. Однако сам Вадим старика вроде бы не знал. Или не помнил. Или помнил, но другим…

«Другим… Другим!»

— Извините, господин вахмистр, — сказал он с довольной улыбкой, появившейся на губах как бы сама собой. — Имени-отчества вашего не припомню, но…

— Шульгины мы, — качнул головой старик, никак не показывая, доволен ли тем, что его узнали, или нет. — Прокопий Шульгин, господин войсковой старшина. А отчества моего вы тодась и не слыхали, поди. Это, стало быть, вам. — Он достал из внутреннего кармана зипуна и положил перед Реутовым толстый ненадписанный конверт. — Это вам батюшка барышни, — старик чуть повел головой в сторону Полины, — передает.

— Спасибо, — кивнул Вадим, пододвигая конверт к себе, но пока не открывая.

— Деньги вам требуются? — все тем же спокойным тоном спросил старик.

— Благодарю вас, — ответил Вадим. — С деньгами у нас все в порядке.

— Транспорт имеете?

— Да, — коротко ответил Вадим.

— Стрелялка нужна?

— Нет.

Старик задавал свои вопросы так, как если бы обсуждал сборы на охоту или рыбалку.

— Ну и ладно, тодыть, — без какого либо особого выражения в голосе подвел итоги Дед. — Зараз одно дило и осталося. Трубку имеете, чи нет?

— Нет, — качнул головой Вадим, ожидая продолжения.

— Тадысь скупитесь и нумер запомните. — И старик начал медленно и отчетливо диктовать цифры. — Повторять треба? — спросил он, закончив.

— Нет, — ответил Вадим и посмотрел на своих спутников. Кивнули в знак согласия все трое.

— Ну и славно. — Старик отодвинул стул и встал. — Часто телефонить не надо. Лучше ночью. И слов лишних не мовити. Кто знае, кто там слухае. Ну и бог вам в помощь, господа хорошие. Бывайте!

Он повернулся и тем же твердым шагом, каким пришел, пошел прочь. Случилось это как-то сразу и даже несколько неожиданно, так что Реутов не сразу сообразил даже попрощаться, и его «спасибо, до свиданья» прозвучало уже в спину уходящему старику.

— Н-да, — сказал Давид, отодвигая от себя документы, которые читал вместе с Лилей и Полиной, придвинувшимися к нему вплотную. — Интересная история.

В конверте, переданном Вадиму стариком, содержались фотокопии его личного дела, в которых он, однако, ничего нового для себя не нашел, кроме, разве что, документального подтверждения того факта, что по данным 8-го делопроизводства действительно погиб 17.04.62, и уточнения, неизвестно, правда, насколько важного в данном случае, что похоронен он не в окрестностях Вены, как говорилось на Казачьем сайте, а в Трнаве, где располагался тогда армейский Неврологический Госпиталь. Кроме фотокопий в конверт был вложен, однако, еще один документ. Это была отпечатанная на пишущей машинке и не подписанная записка на трех пожелтевших и выцветших от времени страницах о случившейся 18.04.62 года встрече, участниками которой были генерал-полковник Уваров, полковники Шуг и Стеймацкий и неназванный гражданский (словесный портрет прилагался), которого, предположительно, звали Петром Григорьевичем, в чем автор записки, впрочем, уверен не был.

— Н-да, — повторил Давид. — Любопытно.

— Что именно? — спросил Вадим, собирая бумаги в конверт. Вот, вроде бы, ничего нового не узнал, но представил себе сейчас сцену в ординаторской, описанную генералом сухим языком донесения, возможно, еще тогда, в 62-м, и опять как в воду окунули.

— А то и любопытно, что одно к одному. — Давид отхлебнул пива и неторопливо закурил, по-видимому не без удовольствия игнорируя непонимающие взгляды собеседников.

— Казареев, — сказала Лилиан. — Вы старый интриган и пошляк, вы это знаете?

— Я пенсионер, — коротко улыбнулся Давид. — Мне можно.

— А по существу? — спросил Реутов, начиная раздражаться.

— Можно, — спокойно ответил Казареев. — Перед приходом старика мы о чем говорили?

— О стратегии, — как лучшая ученица в классе тут же выдала Полина.

— Именно, — усмехнулся Давид. — И обсуждали мы вопрос, что искать, если вообще искать.

— Ага, — сказал Реутов. — Понятно.

Сейчас он действительно понял, что имел в виду Давид.

— Лично я вижу пока два вопроса. — На самом деле, Вадим обо всем этом уже думал. И не раз. Хотя и времени, казалось бы, на размышления было недостаточно, и обстоятельства, что называется, не благоприятствовали. Но привычка — вторая натура, не так ли? Вот он и крутил все это в голове, и никак не мог прекратить. — Первое. Все упирается в меня. Я им нужен. Однако вопрос в том, почему именно сейчас? Что такое произошло, что я им вдруг настолько понадобился, что они на все готовы? И второе. С чем они меня связывают? То есть, что их интересует?

— Ну что ж, — согласно кивнул Давид. — Я бы, конечно, сформулировал несколько иначе, но по существу заданных вопросов возражений нет. Поэтому, начнем с первого.

— Лады, — согласился Вадим и достал из пачки «Константинопольских» очередную папиросу. — Первое. Появился ты.

— А что во мне такого особенного?

— Ты иностранец, — сказал Вадим. — Отставной генерал. Возможно, шпион. И еще мы друзья детства.

— Ты работаешь на Холстейна, — добавила Лили.

— ОК, — согласился Давид. — Мы с тобой работаем на Холстейна. Тебя ведь тоже хотели арестовать, как мне помнится. Но вот какое дело. Как я имел уже возможность вам сообщить, я в России в третий раз, и прежде меня никогда даже не вели.

— Но на этот раз ты встретился со мной, — напомнил Вадим.

— Возможно, — опять согласился Казареев. — Но я не вижу повода. В бинарных зарядах мне все понятно, а что за опасность для кого бы то ни было, может заключаться в нашей встрече, не понимаю. Ты ведь за границей бываешь, и я не первый иностранец, с которым ты общался. Ведь так?

— Так, — кивнул Вадим.

— Вы друзья детства… — напомнила Полина.

— В Петрове еще двое наших одноклассников, и я с ними лет десять уже поддерживаю отношения, — возразил Реутов, который прекрасно понимал, что, на самом деле, никто этот пункт всерьез не рассматривает. Но что-то же говорить надо?

— Может быть, все-таки это наша тематика, — не слишком уверенно сказала Лили.

— А я здесь при чем?

— Ты тоже занимаешься мозгом.

— Я с роду не имел дела ни с нейрохимией, ни с фармакологией, — пожал плечами Вадим, который об этом уже думал, но ничего путного в идее совпадения тематик пока не нашел.

— А премию тебе за что дали? — спросил Давид.

— Во-первых, еще не дали, — кисло усмехнулся Вадим. — Да и дадут ли теперь получить? А во-вторых, это к болезни Крювелье никакого отношения не имеет.

— А все-таки? — Давид явно этой идеей заинтересовался не на шутку. Во всяком случае, больше, чем другие.

«Потому что дилетант», — Вадим вполне отдавал себе отчет в том, что для людей, не работающих в его области, все сложные слова, имеющие составной частью латинское «невро» или «нейро», представляются едва ли не синонимами. Им что неврология, что нейрофизиология, что нейрохимия, все едино. Но он-то как раз прекрасно знал, какая пропасть лежит между электрофизиологией головного мозга, которой занимался он сам, и, скажем, нейрофармакологией, которой занимались в исследовательском центре империи Холстейна.

— Общее между нами, — сказал он вслух, — только одно. И я, и вы занимаемся мозгом. Но мозг это вселенная, а корабли не встречаются даже в море, не то что во вселенной.

— Это ты откуда взял? — неожиданно спросила Полина.

— Вспомнил, как аргентинские линкоры пытались поймать в Атлантике нашего «Князя Курбского».

— Ну так он на них сам в конце концов напоролся, — пожала плечами Полина. — Когда искали, не поймали, а в шестьдесят первом он шел вокруг Африки и случайно столкнулся с эскадрой де Вилиерса. Тот и сам не ожидал.

— В общем, я бы эту идею отбрасывать не стал. — Давид потушил сигарету и посмотрел на Реутова. — Лады?

— Лады, — пожал плечами Вадим, которому и самому временами казалось, что что-то в этой мысли есть. Знать бы еще, что?

— А то, что я, как выяснилось, живой труп, — сказал он с кривой усмешкой, — тоже имеет отношение к мозгу?

— Непременно, — усмехнулся в ответ Давид. — Пуля-то тебе в лоб попала, а за лбом, если я ничего не путаю, как раз мозги и находятся.

— А этот Стругатский? — спросил вдруг Давид, когда половой, разбуженный новыми посетителями, которые неожиданно потянулись в «Сосны» в первом часу ночи, принес им кофе и пирог с брусникой. — Мне показалось, что ты его знаешь…

— Какой Стругатский? — Вадим очень любил выпечку из дрожжевого теста, особенно пироги с ягодами, и сейчас был занят выбором подходящего куска.

— Ну тот профессор, ты еще сказал, что он жив…

— Стеймацкий. — Реутов поправил Давида автоматически, еще не уловив, к чему тот клонит.

— Допустим, — кивнул Давид. — Но дело не в фамилии. Ты его действительно знаешь?

— А кто же его не знает? — удивилась Полина. — Стеймацкий один из корифеев нейропсихологии. Я только не знала, что он был на войне.

— Был. — Вадим сказал это, уже прожевывая приличный кусок пирога. Выпечка, судя по всему, была дневная, но ему это не мешало. — Он же на своем военном опыте две книги написал. А я с ним лично знаком. Он был моим оппонентом на защите докторской. Да и потом встречаться приходилось.

— А где он живет? — спросила Лили.

— В Риге.

— Рукой подать, — сказал Давид. — Может быть, его спросить? Или он уже в маразме?

— Не знаю, — пожал плечами Реутов, отвлекаясь наконец от пирога. — Я его в последний раз видел в прошлом году в Ковно. Ему лет восемьдесят, я думаю, но вроде бы держался молодцом. Только что он может знать? Ты же читал, что пишет генерал. Николай Евграфович меня даже не осматривал.

— Ну не скажи, — возразил Давид. — Попробуй поставить себя на его место. Что бы ты стал делать после такого случая?

— Я? — переспросил Вадим и вдруг понял, что Давид прав. «А что я? Я бы, пожалуй, так это дело не оставил…» — Возможно, ты прав, — сказал он вслух. — Значит, Стеймацкий. Но это нам придется в Ригу ехать.

— Ты знаешь его адрес? Может быть, телефон?

— Телефон не помню, — покачал головой Вадим. — А дом, пожалуй, найду. Я у него один раз был. Года три или четыре назад. Только мне бы хотелось еще и с Гречем повидаться.

— Рига не Нерчинск, — отмахнулся Давид. — Если сейчас выйдем, как раз к утру будем там. Сколько тут ехать-то? Километров 500? А из Риги до Петрова тоже не далекий край.

— Ну не скажи, — не очень уверенно возразил Реутов. — Часов шесть, вынь да положь.

— Вполне успеваем. — Давид, видимо, все уже для себя решил и тоже взялся за пирог. — Если сейчас выйдем, утром будем в Риге. Поговоришь с профессором, пообедаем — и в путь. К девяти, всяко разно, доставим тебя в пивную.

— Есть в этом что-то, — согласился Вадим, протягивая руку за вторым куском пирога. — Но нам ведь еще Каменца искать…

— Поищем, — ответил Давид. — Вот пока ты будешь общаться с профессором, мы этим и займемся. Адресный стол, электронные сети… Есть методы.

За лобовым стеклом мелькнул указатель на «Шимск», освещенный желтоватой подсветкой дорожной службы. Мелькнул и пропал за спиной.

«Сорок девять километров от Старой Руссы».

Давид вел машину ровно, ни разу за все время не снизив скорость, но и не забираясь выше ста. «Экономичный ход», — сказал Казареев с обычной усмешкой, подразумевающей свойственное ему, несмотря на всю серьезность «отставного генерала», ироничное отношение к действительности, какой бы ни была дана она в ощущениях.

«100 км». Реутов перевел взгляд с тахометра[53] на экран спутникового «проводника», закрепленного справа от руля. Выходило, что если переть все с той же скоростью — а радиальное шоссе, на которое они должны были выскочить километров через тридцать, вполне позволяло идти и на 120-ти, — то до Риги доберутся часам к семи утра.

«Вполне».

— Ты бы поспал, Вадик, — спокойно, но, тем не менее, не без интонации, содержащей хорошо упрятанные приказные нотки, сказал Давид. — Тебе еще в Риге с профессором общаться, и первая треть пути до Питера тоже твоя.

— Хорошо, — не стал спорить Реутов, хотя спать ему совершенно не хотелось, и, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза.

Сна не было и в помине. Наоборот, как ни странно чувствовал он себя гораздо лучше, чем вечером, и даже, пожалуй, лучше, чем во все предшествовавшие нынешним событиям дни. И это являлось совершенно неправильным, так как Вадим все же достаточно хорошо разбирался в физиологии, чтобы ясно представлять, что на самом деле должно было твориться сейчас с его несчастным телом. И себя он знал тоже и, рассматривая психику профессора Реутова объективно, ожидал совсем другой реакции. Одна история отношений с Полиной обязана была выбить Реутова из колеи на долгие часы, если не дни. Ведь для невротика, каким он себя привык считать, что неприятности, что удачи — все едино. Любые сильные впечатления, любой сбой в размеренном существовании, одинаково противопоказаны, с каким бы знаком — плюсом или минусом — ни случились эти гребаные изменения. Но против фактов не попрешь. Тело, конечно, все еще жаловалось на непомерные нагрузки, выпавшие на его долю вчера, но, как бы то ни было, восстановление происходило гораздо быстрее, чем следовало ожидать от плохо тренированного организма пятидесяти двух летнего мужчины.

«Плохо… Ну-ну…»

В очередной раз, Реутов споткнулся о несоответствие той объективной реальности, что он исследовал, как ученый, с его собственным — «человеческим» — видением этой реальности, каким оно являлось еще несколько дней назад. Несоответствия эти были, что называется, шиты белыми нитками. Лежали на виду, и, тем не менее, он их, казалось, не замечал, игнорировал, «пропускал мимо глаз». И вот теперь, обнаружив внезапно их существование, так просто отмахнуться от них Реутов уже не мог. Не мог и не желал и далее прятать, так сказать, голову в песок. И это тоже оказалось чем-то совершенно новым, на что следовало, по идее, обратить внимание и проанализировать со всей тщательностью, на какую Вадим был способен. А способен он был на многое, хотя и использовал до сих пор эту свою способность только в науке. Создавалось впечатление, что значительный отрезок своей жизни — практически больше ее половины — Реутов прожил, как во сне, не замечая многого, чего никогда не пропустил бы, анализируя данные любого из своих экспериментов. Но, тем не менее, именно это с ним и случилось. Проигнорировал. Пропустил…

Он хорошо помнил, и не только сейчас, но, кажется, и всегда раньше помнил во всех подробностях, что сказал ему осенью шестьдесят третьего, в день выписки из госпиталя, лечащий врач. Но вот ведь какое дело. Предполагал ли Иван Степанович Шанин, что следующие четверть века Реутов будет не просто плавать или бегать трусцой, как, в принципе, и должен был бы, но будет заниматься спортом в таком объеме, какой можно себе представить, разве что говоря о профессиональном спортсмене, пусть и прекратившем официальные выступления, но желающем держать форму? Вряд ли. Однако все эти годы сам Реутов над этим никогда не задумывался, полагая, что делает что-то вполне обычное, обыденное, едва ли не заурядное, ничуть не выходящее за рамки тех нагрузок, какие позволяет себе абсолютное большинство заботящихся о своем здоровье людей. Но на самом деле все это было не так. И сейчас Вадим видел это настолько отчетливо, что оставалось только удивляться тому, что раньше он этот факт просто игнорировал.

Правда в последнее время ситуация несколько изменилась. Возможно потому, что психика Реутова самым очевидным образом пошла вразнос. Апатия, тоска, то да се… Он и бегать стал не каждый день, и в бассейн заглядывал, хорошо если раз в неделю, скорее по многолетней привычке, чем из внутренней потребности, как это случалось с ним раньше. И к Басманову в клуб дзюдоистов ходить почти перестал. Но когда в последний раз — пожалуй, это случилось недели две назад, никак не меньше — появился после едва ли не месячного перерыва в «Хазарском доме» у Захара Малхи, то без напряжения выдержал спарринги с тремя Захаркиными «ирбисим»[54], и ничего. Только вспотел малость, что совсем не странно, имея в виду, что ребята все были, как на подбор, молодые. И в чемпионатах участвовали. Даже в Саркел на последнюю олимпиаду ездили. А ему, Реутову, если кто забыл, пятьдесят два года, и он кабинетный ученый. И это, если не принимать во внимание того простого факта, что с лета 62-го по осень 63-го, то есть больше года, он провел в госпиталях, и когда приехал в Новгород восстанавливаться в университете, то его только что ветром не качало. Однако в шестьдесят пятом, в Крыму, он уже бегал по горам, как молодой козел. Впрочем, тогда он и в самом деле был молод.

Конечно, многое, как всегда, можно было списать на генетику. Этим сейчас кто только не грешил. Чуть что, а это, господа, генетика. И, вроде бы звучит непротиворечиво. Дед Реутова Эфраим всю жизнь проработал кузнецом и махал тяжеленным молотом лет до восьмидесяти, никак не меньше. Да и отец Вадима — Реутов помнил это очень хорошо — легко переплывал Волгу и Дон, а было ему тогда уже хорошо за сорок, что по тем временам, считай, все шестьдесят.

«Однако…»

Но едва вспомнив об отце и деде, на которых он был так похож и комплекцией, и темпераментом, Вадим волей-неволей задумался о своих отношениях с родными вообще.

А подумать здесь было о чем, даже если отбросить в сторону обычные сантименты ставших уже «взрослыми» детей. Реутов был поздним ребенком и, разумеется, младшим среди своих сестер и братьев. «Мизиникер»[55], одним словом. И это во многом объясняло особое к нему отношение матери и отца. Для обоих это был второй брак, и Вадим был единственным их общим ребенком. И, хотя ни Борис Эфраимович, ни Анна Леонтьевна никогда не делали различия между своими детьми — все были «общие», — Вадиму доставалось гораздо больше тепла и любви родителей, просто потому что он был младшим. И братья, взрослые уже в то время Александр-Аарон и Иван, и сестры Гали и Мария, относились к нему точно так же. И сам он любил их не меньше, но… Вот именно, что «но». Вадим совершенно не помнил, чтобы кто-нибудь из них навещал его в госпитале. Но Реутов и вообще много чего не помнил о тех временах и даже, вспомнив теперь кое-что из того, что, казалось, намертво стерто из памяти, не был уверен, что вспомнил все. Ведь что-то мог и забыть или просто не запомнить. Например, то, как они его навещали. Однако забыл или нет, фактом оставалось то, что за следующие двадцать восемь лет, никто из них о нем ни разу не вспомнил. Даже его фотокарточки, которые он отсылал родителям с фронта, и его собственный небогатый архив, оставшийся дома, когда его призвали в армию, оказались у него совершенно непонятным образом, когда Реутов выписывался из госпиталя.

«Значит, все-таки приезжали?»

Трудно сказать. Да и зачем бы им было привозить ему в госпиталь его же собственные письма или фотокарточки, сделанные специально для них? Бред какой-то. И в Новгород к нему никто из них не то, что не приехал ни разу, но даже письма не послал. Создавалось впечатление, что они были уверены, что Вадим мертв. Иначе объяснить их поведение просто невозможно. Однако в этом случае возникал другой вопрос. А сам он, почему ни разу за все эти годы не написал им или не съездил в гости? На вакации или просто так.

«Даже на похороны родителей…»

Получалось, что тема родителей, как и тема войны — все эти звания, награды и вообще все с ней связанное — лежали как бы на виду, но напрочь при этом игнорировались. Он даже не знал, где теперь живут его братья и сестры, есть ли у них семьи — «Должны, по идее, быть» — чем они занимаются. Все это выглядело более чем странно, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться — все это как-то связано с нынешними невероятными событиями. Знать бы еще, как…

«Значит, что мы имеем…»

Ну здесь и напрягаться особо не требовалось. Подвести итог всему этому безобразию мог и последний кретин, а не кандидат на Ламарковскую премию. Получалось, что последние двадцать девять лет для довольно большого числа людей — родных, близких, фронтовых друзей — Реутов не только являлся покойником, но и сам существование всех этих людей игнорировал, что можно объяснить только тем, что он просто не хотел разубеждать их в факте своей гибели. Но если первое могло быть результатом чьих-то намеренных действий, то второе являлось результатом его собственного «равнодушия». И вот это, уже ни в какие ворота не лезло. Сам он в себе причин для такого «равнодушия» не находил, как не видел и причины желать оставаться в их глазах всего лишь печальным воспоминанием прошлого. Не было у него таких причин. Но не мог он поверить и в то, что кто-то — «И кто бы это мог, черти его побери, быть?» — способен настолько сильно воздействовать на сознание вполне вменяемого человека. Его, Вадима Реутова, сознание!

Все-таки Реутов был профессиональным психологом и великолепно знал и об опытах по «кондиционированию» поведения, проводившимся уже лет тридцать во многих странах мира, и о методиках по «изменению сознания», бурно развивавшимся в последние десятилетия. Знал, разумеется. И именно потому что знал, был уверен, — ни один из этих методов не был настолько эффективным. Не были они в силах заставить человека, притом не шизофреника какого-нибудь, напичканного химией по самое «не могу», а человека умного — он полагал, что такое определение все-таки будет справедливым, — да еще и склонного к аналитическому мышлению, забыть часть своей собственной жизни и начать игнорировать другие, не забытые на самом деле факты. И не на день или два забыть, и даже не на год, а на долгие двадцать девять лет. Не было такой методики. Не существовало! Обычных алкоголиков или наркоманов переделать не могли, а тут такое!

Оставалась, правда, вероятность того, что это какой-то редкий, до сих пор не описанный в литературе, вариант посттравматического синдрома или какой-то неизвестный доселе феномен органического поражения головного мозга. Но тогда странным — если не сказать большего — являлось внезапное и практически не травмирующее возвращение к нему памяти.

«Впрочем…»

Неожиданно Реутов вспомнил о допросе, который учинили ему на той барже, и в голову ему пришла одна очень любопытная мысль.

«Машина Линдсмана…»

Да, тут действительно было над чем подумать. Механизмом снятия блокады — и неважно, чем была вызвана эта блокада, болезнью или гипотетическим вмешательством в сознание — могли послужить электрошок и сильный стресс. Недаром же память о войне вернулась к нему именно после вчерашнего боя в ресторане. Однако гипотезы, одна другой фантастичнее, которые тут же начали роиться в голове Реутова, никуда на самом деле не вели. Бред он и есть бред, кто бы его не производил, а для логического осмысления внезапно обнаружившегося феномена Вадиму просто не хватало фактов.

Он так и не заснул. Сидел с закрытыми глазами и думал, перебирая в уме все, что было ему известно о той фантасмагорической ситуации, в которую нежданно-негаданно угодил сам, прихватив заодно и еще троих ни в чем не повинных людей. Почему-то чем дальше, тем больше Реутов был уверен, что во всем происходящем «виноват» он сам. Ну пусть не виноват в полном смысле этого слова, но, тем не менее, ощущение было такое, что все случившееся произошло в первую очередь из-за него.

«Интеллигентское чувство вины…» Но как бы это ни называлось, именно так он сейчас и думал.

— Изборск, — тихо сказал Давид. — Если ты не спишь, то вполне могли бы выпить по чашке кофе.

— Давай, — согласился Вадим, открывая глаза.

Они как раз подъезжали к ярко освещенной бензозаправке, рядом с которой призывно светился пунцовым неоном фирменный знак сети «Быстро!» — поднятый вверх стилизованный большой палец руки.

«Ну быстро, так быстро», — хмыкнул про себя Вадим, вспомнив, как окрестили этот зевенягинский палец в народе.

— А про нас забыли? — Полина, судя по голосу, если какое-то время и дремала, то сейчас была скорее «в тонусе», чем наоборот.

— О вас, дамы, — галантно ответил Давид, заворачивая на парковочную площадку около кафе, — если и забудешь, так вы сами напомните.

— Женщина должна уметь о себе заботиться, — ответила ему Лили, которая, кажется, уже справилась с постигшим ее в Новгороде потрясением.

— Кстати, — сказал Вадим, вылезая из машины в сырую ночь. — Кофе у господина Зевенягина обычно так себе, но чай — отменный. Так что рекомендую. Кофеина в нем, как известно, не меньше, но хоть вкусный будет…

— Да, — сказал после долгого молчания Стеймацкий. — Я помню этот случай. А вы, Вадим Борисович, простите за любопытство, об этом от кого узнали?

— Вот. — Реутов достал из кармана сложенные вчетверо листы с запиской Шуга и протянул их старому профессору. — Посмотрите, пожалуйста, Николай Евграфович. Мне очень важно знать, так ли все происходило, как пишет этот человек.

Они уже около часа сидели в кабинете Стеймацкого, который, надо отметить, вполне искренне обрадовался неожиданному визиту своего молодого коллеги. По-видимому, старик не был избалован вниманием молодых ученых, что, к сожалению, являлось обычным делом не только в науке. Преподавать он перестал, нигде официально не работал, ученики повзрослели, если вообще не состарились, и Стеймацкий остался один. Жены у него, насколько помнил Реутов, никогда не было или, во всяком случае, не было с давних пор, и жил старик в Риге один. Компанию ему составляла только пожилая латышка, работавшая у него экономкой. Так что, по идее, визит Реутова, пусть и необычно ранний — Вадим пришел на улицу Кроми без четверти девять, — доставил Стеймацкому огромное удовольствие, тем более что он Вадиму симпатизировал.

Так как Стеймацкий уже позавтракал, а Реутов от угощения отказался, то расположились в кабинете профессора и сперва говорили на общие темы, вскользь — так как Вадим этому решительно воспротивился — коснувшись и темы Ламарковской премии. Старик нежелание обсуждать этот вопрос воспринял, как свидетельство природной скромности Вадима, и, удовлетворенный таким объяснением, переключился на общих знакомых и на скандал, случившийся незадолго до их встречи в Киевском университете. Вадим подробностей конфликта между профессором Завгородним и его учеником, доктором Вовком, не знал и, почувствовав, что тема себя исчерпала, перешел наконец к делу, ради которого, собственно, и пришел к Стеймацкому.

— Кто это писал? — спросил старик, откладывая в сторону прочитанную записку.

«Искренность — лучшая политика», — решил Вадим.

— Полковник Шуг, — сказал он вслух.

— Да, — кивнул Стеймацкий, легонько барабаня длинными темными пальцами по столешнице. — Возможно…

Создавалось впечатление, что старый профессор сомневается, стоит ли раскрывать «врачебную тайну», пусть даже и перед коллегой.

«И то верно, — сообразил вдруг Вадим. — Он же не знает фамилии раненого».

— Дело в том, Николай Евграфович, что тем войсковым старшиной был я.

— Не может быть! — Желтоватое худое лицо Стеймацкого, изрезанное морщинами и покрытое коричневыми «старческими» пятнами, неожиданно стало красным, и Вадим испугался даже, что от потрясения у старика может случиться удар.

— Вы только не волнуйтесь так, — попросил он. — Может быть, воды принести? Или валериановых капель?

— Не надо, — хрипло ответил старик и, вытащив из кармана железную капсулу упаковки валидола, попробовал отвинтить крышку, но пальцы его не слушались.

— Дайте мне. — Вадим забрал у него капсулу, быстро свинтил крышечку и вытряхнул на ладонь старика таблетку. — Вот.

— Вы уверены? — спросил Стеймацкий, отправив валидол под язык. — Я имею в виду, вы точно знаете, что это были вы? Никакой ошибки?

— Я. — Развел руками Вадим, как бы показывая, что и хотел бы, чтобы это оказалось не так, но куда денешься.

— И куда же вас забрали? — подозрительно прищурившись, спросил Стеймацкий.

— Вот это, собственно, я и пытаюсь теперь выяснить.

— Выяснить, — повторил за ним профессор, рассматривая Реутова исподлобья совершенно больными глазами.

— Выяснить… — Он тяжело поднялся из своего кресла и, по-стариковски шаркая ногами, прошел к одному из книжных шкафов, целиком скрывавших стены его кабинета. — Выяснить…

Стеймацкий еще раза три повторил это слово, как будто оно помогало ему искать внутри до отказа забитого книгами и папками с бумагами шкафа какую-то вещь, а, скорее всего, какой-то связанный с темой разговора документ. Вадим не вмешивался. Он сидел на своем гостевом стуле, едва ли не затаив дыхание, и молился богу, в которого, на самом деле, никогда не верил, чтобы старик в конце концов нашел то, что ищет.

— Ага, — неожиданно довольным голосом сообщил Стеймацкий, вынимая из толстой картонной папки тоненькую пачку бумаг, схваченных обыкновенной аптекарской резинкой. — Нуте-с, нуте-с, посмотрим.

Он оставил развязанную папку на выдвижной столешнице секретера и, не закрыв шкаф, начав просматривать бумаги, показавшиеся Вадиму похожими на страницы истории болезни.

— Так, — сказал старый профессор, возвратившись наконец к столу, и снова устраиваясь в кресле. Бумаги он при этом по-прежнему держал в руках, продолжая их время от времени перелистывать. — Любопытно. — Стеймацкий кивнул, как бы подтверждая правильность какой-то своей мысли, и, отложив разномастные, но одинаково выцветшие листы скверной бумаги, на которой писали когда-то фронтовые лекари, в сторону, туда же, где уже лежала «записка Шуга», посмотрел на Реутова. — Знаете, Вадим Борисович, я ведь, грешным делом, боялся, что деменция[56] у меня развивается. Возраст, сами понимаете, память опять же… Но вот, оказывается, не совсем еще в маразм впал. Помню!

Он даже улыбнулся, произнося эти слова, но, на взгляд Реутова, улыбка у Стеймацкого получилась не искренняя, и взгляд «больных» глаз совершенно не изменился.

— По последним данным, — осторожно сказал Реутов, просто чтобы разрядить обстановку, — активная интеллектуальная деятельность препятствует развитию деменции.

— Это статистика, — махнул рукой Стеймацкий. — И много вам будет счастья, Вадим Борисович, если вы вдруг не попадете в те самые 15 или 20 % счастливцев? Я вам таких статистических казусов, если пожелаете, сколько угодно могу предложить, да толку что? Вы ведь Нуриева, Святослава Аликперовича, знаете?

— Лично не знаю, — ответил, несколько растерявшийся от этого вопроса, Реутов. — Видел, кажется, пару раз. А что?

— А то, что он как-то сказал во время лекции о вреде алкоголя, что на самом деле процентов пятнадцать мужчин, относящихся к кавказской расе[57], могут совершенно безболезненно для своего здоровья пить водку хоть литрами. Беда в том, что иди знай, к какой группе относишься именно ты. К этим пресловутым 15 % или к другим 85-ти?

— Любопытно, — улыбнулся Реутов, которому приходилось сейчас изо всех сил держать себя в руках, чтобы не начать ненароком торопить старика, никак не желавшего переходить к делу. — Но, между нами говоря, я пью не потому, что надеюсь, что на мой организм алкоголь вредного воздействия не оказывает, а потому, что мне это нравится.

— Правильный подход, — кивнул Стеймацкий. — Мне вон доктор мой домашний такую диету прописал, что хоть в Даугаве топись. Ан, нет. Не на того напал. Я его диету в клозете на дверь повесил, чтобы всегда знать, за что мучаюсь. Уважаю, знаете ли, искренность.

— Так что там с моей смертью? — спросил наконец Реутов, уставший ждать, пока профессор перейдет к делу, и кивнул на бумаги.

— Любопытная история, — повторил Стеймацкий, кажется, совершенно не обидевшийся на то, что его поторапливают. — Это, как вы, Вадим Борисович, верно, уже догадались, ваша, с позволения сказать, история болезни. Вернее, данные предварительного осмотра, проведенного доктором Зинченко в ночь с 17 на 18 апреля 1962 года. И вот что характерно. Возможно, Виктор Герасимович был, так сказать, не в лучшей форме. Мы все тогда едва с ног от усталости не валились. Тем более ночь, очередной транспорт… Но! — поднял вверх палец Стеймацкий, как бы призывая Вадима быть особенно внимательным, — не до такой же степени, чтобы записать вам проникающее пулевое ранение черепа? А он вот тут — ну да сами сейчас посмотрите — все точнехонько описал, и куда пуля вошла и откуда, по идее, должна была выйти, но не вышла. Рентген вам, Вадим Борисович, не делали. Не обессудьте! И не потому, что ранение смертельное, а по совокупности, так сказать, обстоятельств. Позвоночник перебит осколками в двух местах, легкое разорвано, вообще внутри — по ходу движения осколков — все порвано и побито… У вас сигареты есть? — неожиданно спросил Стеймацкий.

— Папиросы вас устроят? — У Реутова во рту было кисло, как после рвоты, но просить чаю он не стал. Не до того было.

— Давайте! — махнул рукой старик и подвинул к Реутову листы из его истории болезни.

Почерк у доктора Зинченко был скверный, как и вообще у большинства врачей. К тому же писал он ночью, да еще на фоне хронической усталости. Вадим с трудом разбирал его каракули, и к тому времени, когда закончил читать, в пепельнице перед ним лежали четыре окурка. Один принадлежал Стеймацкому, три — Реутову.

— Ну? — спросил профессор.

— Не жилец, — коротко ответил совершенно опустошенный Реутов.

— Тем не менее вы живы, если, конечно, это были вы.

— Я. — Реутов чувствовал себя разбитым, усталым, изможденным… как после тяжелого боя. Никак не меньше.

— А где, простите, шрам на лбу? — спросил Стеймацкий.

— Нету, — согласился Реутов с очевидным. — Но все остальные шрамы на месте. Хотите посмотреть?

— На слово поверю, — махнул рукой старик. — И на спине? Я имею в виду, на позвоночнике тоже?

— Да.

— Чудны дела твои, господи! — Старик взял у Реутова еще одну папиросу, но так и не закурил. — Вы не то что ходить, вы, уж извините, Вадим Борисович, за такие подробности, даже ходить под себя с такими увечьями не должны. Это если не брать в расчет череп, легкие, печень…

— Но я жив, — возразил Вадим, понимая, как глупо это звучит.

— Вижу, — хмуро ответил Стеймацкий, как будто был недоволен этим фактом.

— Как это может быть? — спросил Реутов, понимая впрочем, что если не знает ответа он сам, то вряд ли получит его от старого профессора. — У вас есть какое-нибудь предположение?

— Нету у меня никаких предположений! — Старик так разволновался, что даже треснул ладонью по столешнице. — Это нонсенс! Такого не может быть, потому что не может быть никогда!

— Ну извините.

А что еще он мог сказать?

— Не обижайтесь! — буркнул старик. — Это я не на вас. Так вы точно знаете, что это были вы?

— У меня есть свидетели, — кисло усмехнувшись, объяснил Вадим. — Тот офицер, который отправил меня на геликоптере в тыл. Он присутствовал при ранении. И полковник Шуг, он теперь генерал, тоже подтверждает. Сам я, как вы понимаете, ничего не помню. Но из госпиталя я вышел только в 1963 году…

— Понимаете… Да нет, вы-то как раз понимаете. — Стеймацкий наконец вспомнил о папиросе, которую все еще крутил в пальцах, и посмотрел на Реутова.

— Да-да, сейчас, — Вадим достал зажигалку и дал старику прикурить.

— Мы и сейчас такого делать не умеем, — сказал Стеймацкий, выпуская дым. — А уж тогда… Но допустим! Допустим, рана в голову была без поражения мозга… Но не сидит же у вас там пуля до сих пор? Или сидит? Надо бы сделать томографию… С другой стороны, шрам. Регенерация тканей? Какой-то феномен? Но почему, тогда только на голове? — Он помолчал, о чем-то размышляя, потом снова посмотрел на Реутова. — Я после войны, — сказал он, — попробовал выяснить, что за человек был тот штатский, что приезжал с генералом Уваровым. Ничего определенного, разумеется, узнать не удалось, но в Главсанначупре мне назвали одну фамилию. Людов. И звали этого Людова, вроде бы, как раз Петром Григорьевичем. Может быть, это он? Людов был из 3-го Главного Управления Императорской Канцелярии и занимался там чем-то, связанным с медициной, поэтому и контактировал с военными медиками. И еще одно… — Стеймацкий поморщился, как будто разговор на эту тему был ему крайне неприятен. — В сороковых годах, в Пскове, у 3-го управления был институт медико-биологических исследований. Называли его почему-то «Шарашкой», и был он страшно секретный, но слухи о том, что там творилось, ходили самые невероятные. Начальствовал над институтом генерал-майор Духов, но на самом деле главным там был не он, а некто Нестеров. Фамилия, скорее всего, вымышленная, поскольку называли его профессором, но о профессоре Нестерове никто в медицинских кругах никогда не слышал. Вот, собственно, и все, что приходит в голову. Может быть, ерунда, а, может быть, и нет. И вот еще что, — старый профессор тщательно затушил папиросу в пепельнице и поднял взгляд на Реутова. — В Петрове живет мой старый знакомый, Пауль Леонардович Эккерт. Приходилось слышать это имя?

— Это тот Эккерт, который написал учебник латинского языка для медицинских факультетов? — спросил Реутов, лихорадочно пытавшийся сейчас переварить сказанное Стеймацким.

— Тот самый, — кивнул старик. — Но он не латинист на самом деле, а историк науки.

И тут Вадим вспомнил, что видел — и неоднократно — статьи Эккерта в «Вестнике естественных наук», в «Следопыте» и других журналах, хотя сам их вроде бы никогда не читал.

— Вот к нему я бы вам и рекомендовал обратиться, — продолжил между тем свою мысль Стеймацкий. — Если кто-то и сможет вам что-нибудь рассказать про «Шарашку» и прочие связанные с медициной истории, так только он.

Реутов вышел от профессора в состоянии легкой прострации, вызванной двойственностью ощущений от состоявшегося разговора. С одной стороны, как это ни странно, учитывая возраст собеседника, визит к Стеймацкому оказался совсем не бесполезен. Старик пребывал, что называется, в здравом уме и твердой памяти. И как бы не оценивать то, что рассказал Николай Евграфович, слова его однозначно подтверждали то, что Вадим успел узнать о своей несостоявшейся смерти. Однако, с другой стороны, конец разговора со всей определенностью уводил Реутова туда, куда он идти вовсе не желал. И дело было даже не в грязных тайнах прошлого царствования, копаться в которых Вадим как человек интеллигентный не желал из вполне понятной брезгливости. Дело в другом. В том, что гипотеза — если, конечно, предположение, сделанное Стеймацким, вообще можно назвать гипотезой — прямиком вела в такое болото антинаучных и, следовательно, противных самому духу науки, «теорий», а, попросту говоря, околонаучных мифов, что Вадиму даже думать об этом казалось противно. Но и не думать об этом он не мог тоже.

Реутов прошел по улице Кроми и по памяти свернул налево. На глаза попалась табличка с названием улицы. «Розена». Латышское слово ему ничего не говорило, но, опускаясь, взгляд упал на витрину аптеки, и Вадим увидел в зеркале, на фоне которого были выставлены какие-то баночки с кремами, отражение улицы за своей спиной. Увидел, и его неожиданно обдало холодной знобкой волной, потому что он узнал лицо мужчины в застегнутом на все пуговицы темном плаще, неторопливо шедшего по улице Кроми. Это лицо он уже видел сегодня утром, когда искал дом профессора.

«Он сидел в кафе…»

Так все и обстояло. Когда Реутов нашел, полагаясь только на зрительную память, эту улицу, то хотел было зайти в единственное открытое в этот ранний час кафе и спросить, не знает ли кто проживающего поблизости старого профессора…

Вадим свернул на улицу Розена, прошел, не ускоряя шаг — торопиться ему теперь было просто нельзя, — до Дома, затем свернул направо, на улицу Скупу, и снова увидел мужчину со стриженными коротким ежиком русыми волосами и сухим — каким-то никаким — лицом. Ошибки быть не могло. Человек совершенно очевидным образом шел за ним.

Чувствуя спиной чужой взгляд, Реутов прошел по Скупу и снова свернул направо, — на улицу Тригони, которая по ощущениям должна была опять вывести его на Кроми, и почти сразу увидел темную арку подворотни, ведущей куда-то в глубину массива тесно сгрудившихся старинных домов. Он задержался на минуту, неспешно закуривая очередную папиросу и позволяя тем самым шедшему за ним «шпику» — а то, что это именно «хвост», Вадим уже не сомневался — увидеть, куда он пойдет дальше, и вошел в подворотню. Все дальнейшее произошло, как в плохом кино — или, наоборот, хорошем — и даже ощущения Реутова были вполне «киношными». Сознание как бы раздвоилось, и одна его часть, погруженная в холодное спокойствие боевого транса, совершала «на глазах» у другой части, которая с каким-то удивительным равнодушием наблюдала за происходящим как бы из «зрительного зала», вполне ожидаемые от героя триллера действия.

Реутов быстро прошел по погруженной в полумрак узкой кишке подворотни, миновал маленький двор-колодец, свернул направо в очередной открывшийся перед ним проход и, миновав его, затаился за углом в еще одном крошечном дворике. Остальное являлось делом техники. «Хвост» оказался плохо подготовленным или слишком самонадеянным, что сути дела не меняло, потому что Реутов в свое время не просто набил руку на бесшумном взятии языков, а буквально собаку съел на этом деле. К слову, и собак съедено было в тех рейдах немало. Так что неизвестный даже охнуть не успел, как оказался лежащим на спине в положении, исключающем не только возможность к сопротивлению, но даже и возможность дышать по собственному усмотрению.

— Отвечать быстро и только правду, — сказал Реутов, наклонившись к самому лицу лежащего на земле человека. — Но если ты готов принять смерть ради идеи, не таись, скажи. Я не злой, чик, и ты — там. Готов? — спросил он через секунду и, увидев утвердительное моргание, чуть ослабил хватку на горле беспомощного пленника. — Имя, фамилия, воинское звание, часть? — перечислил он автоматически, ощущая себя не здесь и сейчас, а там и тогда.

— Юрис Ирбе, поручик, губернское жандармское управление, отдел контрразведки, — задыхающимся голосом произнес мужчина, в серых глазах которого появилось выражение страха, если не ужаса. Еще бы, он ведь был жандармом мирного времени, и его, наверняка, не предупредили, чем может кончиться это «простенькое» задание.

— Кто приказал за мной следить? — спросил Вадим, одновременно чуть нажимая на болевую точку под ухом, являющуюся проекцией тройничного нерва. Не то чтобы он собирался мучить этого Ирбе, но и дать понять, что церемониться не будет, тоже следовало.

— Полковник Имант Лаготкис, — слабо охнув от боли, прошептал несчастный поручик.

— Кто он?

— Заместитель начальника отдела.

— Задание официальное? — спросил Вадим.

— Секретное, — выдохнул Ирбе, дышать которому в полную силу, Реутов по-прежнему не позволял.

— Что значит, секретное? — Вадим попытался скрыть свое удивление, надеясь, однако, что поручику Ирбе не до того, чтобы заниматься физиогномикой.

— Это операция Центрального Штаба.

— Откуда это известно?

— Господин… — Ирбе поперхнулся. — Господин полковник сказал.

— Суть задания.

— Следить за домом профессора Стеймацкого.

— И? — Реутов снова, но уже чуть сильнее нажал под ухом.

— Не надо! — взмолился жандарм. — Проследить за объектом разработки, если таковой появится.

— Кто этот объект? — спросил Вадим, обдумывая услышанное.

Их предположение, кто бы ни были эти они, что он появится у дома Стеймацкого, косвенно подтверждало правильность направления его собственных поисков. Над этим стоило подумать, но, разумеется, не сейчас.

— Вы. У меня в кармане ваша фотография.

— Сообщить успел?

— Нет.

— Есть второй?

— Нет, — снова сказал поручик и поспешил объяснить. — Из-за секретности… Лаготкис не хотел привлекать лишних людей.

— Вокзал? Порт? Аэропорт? — спросил Вадим, решив, что убивать этого контрразведчика не будет. Не потому что пожалел, а потому что понял, что не сможет. В бою другое дело, а так… Не фронт, не война…

— Я думаю, как обычно, — сразу же ответил Ирбе. — Аэропорт, дороги… Но вряд ли большими силами.

— Я тоже так думаю, — кивнул Вадим, отправляя поручика в «объятия Морфея», часа, как минимум, на три.

— Приятных сновидений, — добавил он, начиная обыскивать бесчувственное тело.

Глава 7. На ловца и зверь…

Удивительно, каких только людей нет в многомиллионном городе, где, как в Ноевом ковчеге, найти можно, что называется, каждой твари по паре. Если знать, разумеется, где искать. Но Илья знал, где и как искать тех, кто мог бы, если и не заменить организацию, которой у Караваева теперь не было, то, во всяком случае, облегчить ему «жизнь». Контактный телефон Ивана Типунова выдал Илье диспетчер цюрихского отделения АВВК[58], но, естественно, не сразу, а только после того, как удостоверился, что известный ему по прежним обращениям абонент Паладин и сам числится в списках ассоциации под именем Якоб де Куртнэ и, соответственно, является именно тем, за кого себя выдает. Последнее означало, что Паладин не только имел ключи доступа к «внутреннему пространству» организации, но и знал оба пароля: общий и «абонентский». Ассоциация Ветеранов Вооруженных Конфликтов уже более двадцати лет служила легальным прикрытием международного союза наемников, что, впрочем, являлось секретом Полишинеля для всех заинтересованных сторон. Кое-кто знал так же и то, что «диспетчерская», тщательно скрытая в недрах официально зарегистрированной в семи разных странах «общественной» организации, исполняет роль вербовочного пункта. Но о том, как с ней связаться, знали немногие, и Илье пришлось рискнуть. Если кто-нибудь когда-нибудь заинтересуется Паладином, то «особые приметы» — ключи доступа и пароли — выведут его на ФОВИ[59], а расследование там, внутри высшего руководства запрещенной в Греции, Византии, Эмирате и Иудее организации, если таковое, конечно, вообще может случиться, заставит некоторых людей задуматься над вопросом, была ли смерть Аспида непреложным фактом, и не оставил ли он, если действительно умер, приемника? Однако кто не рискует, тот не пьет шампанское. И Караваев решил рискнуть, тем более, что другого способа быстро найти квалифицированных специалистов у него не имелось.

С Иваном Типуновым он встретился лично. Встреча состоялась в небольшом ресторанчике за Нарвской Заставой и представляла для Ильи дополнительный риск. Изменить внешность кардинальным образом он не мог, а грим — легко различимый на близком расстоянии — мог опытного человека просто отпугнуть. С другой стороны, делать свои приметы известными кому бы то ни было, Караваев не хотел, поэтому кое-какие меры для защиты своего инкогнито все-таки предпринял. Он покрасил волосы, став седеющим блондином, вставил в глаза контактные линзы голубого цвета, приклеил усы подковкой, и, надев на правое колено лангет, стал хромцом, что объясняло и наличие палки в руках, на которую он тяжело опирался при ходьбе, а так же некоторую, вполне естественную для хромца, сутулость. Сменил Караваев и стиль одежды, выбрав для нового образа костюм тройку, который вместе с длиннополым серым плащом хорошо скрадывал его все еще атлетическое телосложение, и белоснежную рубашку с черным галстуком. Ортопедические ботинки и вполне принятые в их кругах перчатки из тонкой кожи на руках довершали портрет немолодого мужчины с богатым военным прошлым. Типунов тоже, судя по всему, предпринял некоторые меры предосторожности, но его грим Илью волновал мало, как и тот парень, который следил за ними в бинокль из припаркованной напротив ресторана машины. Он только спросил Ивана — «Твой?» — и, получив утвердительный ответ, перешел к делу.

Сначала, как водится, поговорили о «жизни», имея в виду, где и когда Типунов приобрел боевой опыт. Конкретные операции пока не назывались, но страны и стороны, в армиях которых служил человек, имевший очень характерную кличку Механик, были названы, и Илью вполне удовлетворили. Южная Африка, Мексика и Западный Китай, учитывая возраст Механика — а ему, на взгляд Ильи, было чуть больше тридцати — сказали Караваеву даже больше, чем он ожидал узнать при первом знакомстве. Внешний вид волонтера ему тоже понравился. Иван оказался худощавым, чуть сутулым мужчиной с умным и, пожалуй, интеллигентным лицом, несколько рассеянным взглядом карих глаз, что, по мнению Ильи, скорее говорило в пользу наемника, чем наоборот, и руками рабочего человека.

Выпили по кружке пива. Поговорили о Чеславе Вансовском, который как раз недавно погиб при взрыве заминированного автомобиля. Как бы ненароком коснулись последних событий в Персии, в которых по сообщениям прессы «засветился» известный среди диких гусей Слепень — Малик Мамедов, являвшийся в недалеком прошлом офицером ордынского спецназа. И Илья, вполне удовлетворенный услышанным, раскрыл наконец карты, назвав имена двух поручителей. На самом деле, поручитель у него был один, да и тот «не бог весть что» — диспетчер цюрихского отделения АВВК, но его Караваев упоминать как раз и не стал. По ходу разговора он успел вычислить тех людей, кто мог бы знать Механика «по жизни», и их-то он и назвал. Конечно, в такой импровизации был заложен определенный риск, но, с другой стороны, это была еще и проверка кандидата. И надо сказать, сработали имена именно так, как и предполагалось. Когда Илья упомянул Гектора Шенка, Иван поднял бровь, признавая, что знает Панцера и уважает его мнение, и кивнул в знак того, что рекомендацию признает основательной. Однако имя Виктора Кромарского заставило его даже чуть покраснеть от смущения. Механику, вероятно, оказалось приятно узнать, что Ферзь его запомнил и вот теперь даже порекомендовал кому-то из своих друзей. Такая реакция была для Ильи лучшей рекомендацией рекрута. Во-первых, стало очевидно, что Иван действительно был там, где, как он утверждал, ему пришлось воевать. А, во-вторых, показывало, что цену себе он знает, но при этом не заносится, правильно оценивая себя и свое место.

И следующая часть разговора это впечатление только подтвердила. Теперь, когда были названы имена, Механик стал несколько более откровенным и, выслушав его пояснения, Илья окончательно решил, что это именно тот, кто ему нужен.

— Значит, — сказал он, пригубив пиво. — Наблюдение и разведка, я правильно понял?

— Все верно, — подтвердил Иван Типунов. — Минирование, разминирование, силовые акции… Но основная специализация техническая разведка.

— Мне понадобятся еще несколько человек. — Илье очень хотелось закурить, но оставлять окурок в этом ресторане, он себе позволить не мог. — Два стрелка, и по крайней мере один из них должен быть хорошим снайпером, водитель и, возможно, специалист по дешифровке.

— У меня группа, — спокойным тоном ответил Механик. — Пять человек. Минер, два снайпера и два бойца. Все с опытом.

В принципе, нечто в этом роде Илья услышать и ожидал, а «математического гения» с криминальными наклонностями ему порекомендовал уже небезызвестный Миха Карварский. Андрей Климов, как и Миха, был молодым ученым, но, видимо, им обоим не хватало в науке острых ощущений.

— Великолепно, — сказал Илья вслух, и собеседники перешли к делу, то есть приступили к обсуждению конкретной задачи, сроков и, разумеется, оплаты.

Без четверти три позвонила госпожа Дорофеева из «Альянса» и низким грудным голосом, каким впору было бы шепнуть что-нибудь вроде «милый, я тебя жду», сообщила Караваеву, что «игроки в поле». Илья только что матом не выругался. Но делать было нечего, секретарша в «Альянсе» была, конечно, дурой, но хоть имен и адресов вслух не называла, и на том спасибо. А в остальном репутация у этого сыскного агентства была очень хорошая, но, главное, в операциях по охране задействовались обычно смешанные группы, состоящие из бывших полицейских и морпехов, что, с одной стороны, гарантировало профессионализм и скрытность, а с другой, способность без раздумий вступать в огневые контакты. Эта характерная черта его, собственно, и привлекла. За последние три года, на «Альянс» было заведено девять уголовных дел за чрезмерное применение силы и использование боевого оружия в городской черте, однако агентство не зря держало на окладе высокооплачиваемых адвокатов. От прокурорского активизма им удавалось пока в судах «отбрехиваться», но зато и от клиентов отбоя не было. И это даже несмотря на более чем высокие тарифы.

В 3.10 Караваев уже сидел на скамейке в Народном парке и наблюдал в бинокль через Малую Невку, как Зоя и Вероника вселяются в крошечный особнячок на Песочной набережной. Подъехал извозчик, работавший на «Альянс», и молодой широкоплечий мужчина помог женщине с ребенком перенести вещи в дом. А еще через пять минут, недалеко от Караваева появился «рыболов» с удочкой. Но Илья к этому времени бинокль убрал. Женщин своих и второй пункт наблюдения, расположившийся на лодочной станции метрах в ста от дома, он уже увидел, а, как входила в особняк «домработница Дуся» — в прошлой жизни младший оперативник управления жандармерии на морском транспорте — мог рассмотреть и без оптики, которая, наверняка, насторожила бы не знавшего его в лицо «рыбака».

«Порядок». — Он встал со скамейки и медленно, как бы прогуливаясь, направился к выходу из парка, где на общественной стоянке оставил свой «Майбах». Но далеко не уехал. Вернее вообще не успел выехать со стоянки. Сел в машину, завел, и в этот момент, как в какой-нибудь чеховской пьесе, где каждое ружье, повешенное на стену в первом акте, обязательно стреляет в третьем, зазвонил мобильник.

— Да, — сказал Илья, узнав кодовое обозначение абонента, высветившееся на дисплее.

— Это я, — ответила Зоя. Голос ее при этом звучал как-то неуверенно, как если бы она стеснялась ему звонить или что-нибудь в этом роде. — Я тебе не помешала?

— Нет. — Илья и сам, честно говоря, не знал, как относиться к этому звонку. — Здравствуй.

— Ой, — еще больше растерялась Зоя. — Действительно! Извини. Здравствуй.

— У вас все в порядке? — спросил Караваев, одновременно вытягивая сигарету из брошенной на соседнее сидение пачки и закуривая.

— Да, — снова с какой-то странной интонацией ответила Зоя. — Это ведь ты был там, на том берегу?

— У тебя что, оптика под рукой? — почти удивился Илья.

— Нет, — со смешком, от которого у него сразу же зачастило сердце, откликнулась женщина. — Я и так хорошо вижу. Но все-таки далеко. Могла и ошибиться.

— Как дом? — нарочито холодно поинтересовался Караваев. Теперь ему оставалось только одно, ввести «светский разговор» и надеяться, что его «актерского мастерства» хватит хотя бы на это. Потому что, если его так пробрало от одного намека на ее грудной смех, то умная женщина, узнай она об этом, сможет из него веревки вить и макраме из них плести. А «умными» в такого рода делах, по мнению Ильи, являлись даже самые отпетые дуры. Блондинки какие-нибудь, вроде генеральской дочки, за которой ухлестывал Реутов. Женщины такое чуют, как акулы свежую кровь, и своего не упускают.

— Дом замечательный, и детская… Ты не придешь?

Вопрос, учитывая все предыдущие обстоятельства, был вполне закономерный. Нормальный вопрос. Естественный для мужчины и женщины, между которыми была уже не только физическая близость, но, возможно даже, начало возникать что-то большее, чем обычное влечение. Но прозвучал этот вопрос так, с такой интонацией, таким эмоциональным подтекстом, что Илье даже жарко стало.

«Она меня просит?»

Удивительно, что в этот момент он даже не вспомнил о том, что так, в сущности, всегда и было. Даже не предполагая, кто он такой и каким делом занят, ни одна из тех женщин, с которыми он был близок, никогда в отношениях с ним не чувствовала уверенности и, более того, не знала даже, как он к ней на самом деле относится. А относился он к ним очень просто. Никак. Поэтому и неуверенность их, и даже откровенные заискивания Илью совершенно не трогали. Ему это было не важно. Он не собирался использовать их слабость и оставался к ней равнодушен, поскольку для самоутверждения у него имелись другие средства. По правде говоря, ему и не требовалось самоутверждаться, — он был самодостаточен. Однако с Зоей все происходило не так, как с другими, и ее слабость произвела на него совершенно неожиданное действие. Он даже расстроился, услышав эти неуверенные интонации, потому что так не должно было быть. Просто потому что не могло.

— Приду, — сказал он, хотя еще несколько минут назад об этом и не думал. — Только когда Вероника уснет. Я, видишь ли, волосы покрасил…

— Вау! — сразу повеселевшим голосом воскликнула Зоя. — Боишься, что не узнает?

— Боюсь, что ее это напугает, — объяснил Илья. — Какое-то время ей придется поскучать.

Но едва он произнес эти слова, как сразу же о них и споткнулся.

«А с чего ты взял, что Вероника должна по тебе скучать?»

— Она скучает, — как будто угадав, о чем он думает, сказала Зоя. — Я даже удивилась… Ведь вы и были-то вместе совсем не долго.

— Я приду часов в одиннадцать, — сказал он, спеша, как можно быстрее завершить разговор. — У меня есть ключ от черного хода. А сейчас, извини, мне надо ехать. Сама понимаешь, дела.

Дела… Дел было так много, что впору заводить секретаря-референта, но он, естественно, ничего подобного не сделал и об этом даже не подумал. До девяти вечера Илья успел осмотреть четыре предложенные конторой по найму жилья квартиры. На четвертой, расположенной на 10-й линии Васильевского острова, он и остановился, поскольку она оказалась наиболее удачной. Трехкомнатная, с двумя входами, один из которых выводил в тихий зеленый дворик, из которого, в свою очередь, можно было попасть в соседний двор и дальше на 9-ю линию или выйти на 8-ю, а второй — парадный — на Средний проспект. Кроме того, с обеих лестниц (и, естественно, с балкона, но тут уже пришлось бы потрудиться) вполне возможно было забраться на крышу, а поверху, учитывая плотность застройки, иди куда хочешь, хоть и до Малого проспекта. Правда, «апартаменты», как громко назвал их агент, возивший Караваева по адресам на своей машине, находились в довольно запущенном состоянии, зато были меблированы, что тоже следовало принять в расчет. Илья и принял, оформив аренду на месте и расплатившись с агентом сразу за шесть месяцев вперед, хотя надеялся съехать с квартиры не позже, чем через неделю.

После этого Илья перевез в свое новое владение вещи из гостиницы, попутно оформив по телефону подключение воды, электричества и городского телефона, купил в ближайших к дому магазинах и загрузил в старенький, потрепанный жизнью, но, тем не менее, вполне исправный холодильник кое-какие продукты на первый случай, и, проверив электронную почту, написал и отправил несколько писем. Вообще писать приходилось много. Оно, впрочем, и понятно. Дело, которым занимался сейчас Илья, требовало серьезной подготовки, да еще и в сжатые сроки. А у него, напомним, не было теперь ни штаба, ни помощников. Так что, все приходилось делать самому, и операцию раскручивать, осуществляя по ходу дела корректировки в планировании, и исполнителей контролировать, и логистикой заниматься. Спасибо еще, что на дворе конец двадцатого века с его телефонами, электронной почтой и прочими разными чудесами науки и техники, а то бы, пожалуй, и не справился. К слову, и по телефону поговорить Илье пришлось тоже.

«Процесс пошел», как изволил выразиться как-то бывший премьер русского каганата, и в данном случае, это было именно так. Ну а раз так, то без оперативной связи, с теми, кто этот самый процесс «продвигал», никак не обойтись. Поэтому теперь, в девятом часу вечера, в дополнение к двум десяткам телефонных звонков, сделанным ранее, во время разъездов по городу с представителем конторы, Илья созвонился и переговорил с еще несколькими абонентами, включая сюда и двух самых главных: Механика, и Климова. Судя по отчету Типунова, дела шли даже лучше, чем можно было ожидать. Механику удалось «сесть» на кабельную линию «Итальянского палаццо», а к ночи он обещал перехватить и сотовую связь обитателей замка, но одновременно выявились и трудности. Слышать-то Типунов, их «слышал», но расколоть самостоятельно кодирование не мог. Однако именно на такой случай и был припасен у Караваева туз в рукаве. И он тут же позвонил Климову, которому в целях конспирации присвоил, не спросив, разумеется, разрешения, кличку Мышь. Климов, получивший уже с посыльным свой безопасный телефон, выслушал задание, немного помолчал, обдумывая, вероятно, варианты, и сказал, что раз так, он сейчас же вернется в лабораторию — там ночью, обыкновенно, никого нет, а к его образу жизни все уже привыкли — и будет работать прямо оттуда. В университете и вычислители мощные, и связь отменная. Илья с этим предложением согласился, но все-таки спросил, а что будет, если его, «Мыша», за этим делом застукают? Охрана, скажем или другие сотрудники? «А ничего не будет, — хохотнул в ответ, по-видимому, вошедший уже в азарт Климов. — Что они там увидят? Цифры и графики? Так я этим здесь каждый день занимаюсь».

— Ну вам виднее, — согласился Илья, но все-таки предупредил. — Только вы все-таки поаккуратнее там. Дело это такое, что и неприятности, если оно вдруг вскроется, могут быть гораздо более серьезными, чем выговор или штраф. Вы меня понимаете?

— Да не волнуйтесь! — успокоил Караваева Климов. — Все я понимаю. Меня Лунатик предупредил, что дело стремное.

— Тогда до связи.

Мышь, как и следовало ожидать, был в его наскоро сколоченной группе самым слабым звеном. Но с этим Илья ничего поделать не мог. Это было, если хотите, неизбежное зло, связанное со спецификой работы такого рода людей. По впечатлениям Ильи, все эти «писатели программ», во всяком случае те, кто был готов вписаться — за деньги или из интереса — в такое вот чреватое погаными последствиями мероприятие, были, на самом деле, если не «не от мира сего», то уж, наверняка, «с приветом». И этим они сильно отличались от обычных медвежатников, хотя, по сути, что сейф взломать, что чужую базу данных, для суда присяжных все едино. Ну а для костоломов какого-нибудь Домфрона тем более.

Разговор этот состоялся как раз без пяти минут девять, так что Караваеву вполне хватило времени, чтобы припарковать машину дойти пешком до пивной и с «12-м ударом курантов» войти в зал, чтобы сразу же увидеть сидящего за столиком у дальней стены Реутова.

Выглядел Вадим, как ни странно, вполне нормально. Ну не выбрит. Так дело к ночи, а он, если память Караваеву не изменяла, и раньше успевал к вечеру зарасти как иной кто за двое суток. И глаза усталые, но в положении Реутова это сущие пустяки. Просто Илью это несколько удивило. Допустим, тридцать лет назад, на фронте, это оказалось бы самое то, что он от Вадима и ожидал. Однако если Вадик рассказал ему позавчера правду, и действительно давным-давно ведет жизнь мирного обывателя, то и выглядеть, по идее, после всего, что на него свалилось, должен несколько иначе. Впрочем, он и на дачке той в Карелии неплохо выглядел, так что спешить с выводами Караваев не стал. Подошел к столу, поздоровался со вставшим на встречу Реутовым за руку, бросил подошедшему официанту — «Повторить!» — обозначив кивком головы в сторону уже стоящей на столе литровой кружки, что именно следует повторить, и сел на стул так, чтобы видеть и собеседника, и зал.

— Извини, — сказал Реутов и потянулся к пачке «Беломорканала», которая лежала рядом с его кружкой. — Я вчера прийти не смог.

— Стрелять много пришлось? — спросил Караваев, как о чем-то само собой разумеющемся.

— Стрелять? — удивился Вадим. — Ах да, стрелять… А ты откуда знаешь?

— Я телевизор иногда смотрю, — объяснил Илья. — И если диктор говорит о вооруженном инциденте, в котором был замешан известный нам с тобой генерал, то сам понимаешь.

— Понимаю. — Реутов закурил наконец свою папироску, казавшуюся в его лапище совсем никакой, игрушечной какой-то, как будто взрослый дядька взялся пить чай из чашки от кукольного сервиза, и посмотрел сквозь сизый дымок на Караваева. — Марик, я, извини, позавчера тебя от удивления так и не спросил, а ты чем теперь занимаешься? В смысле, у тебя какое звание?

— Звание? — Караваев возможность и даже обязательность такого вопроса, разумеется, предполагал, но так и не решил, на самом деле, какой из возможных вариантов ответа предпочтителен в сложившейся ситуации. — Я, Вадик, из армии ушел в мае шестьдесят третьего. Вышел в отставку «по семейным обстоятельствам». А звание у меня на тот момент было аккурат, как у тебя. Войсковой старшина, стало быть.

— А сейчас?

— А сейчас… Сейчас я вышел в отставку окончательно. Женился и приехал в Петров, чтобы здесь поселиться. — Это был один из вариантов ответа, тот, в котором врать приходилось меньше всего, но и правды, такой, как она есть, раскрывать не требовалось. — Послушай, Вадик, — сказал он, видя, что ответ его пока вызывает у собеседника больше вопросов, чем следует, ожидая при том получить на них правдивые ответы. — Я из каганата уехал еще в 65-м и, считай, с тех пор больше сюда не возвращался. Жил за границей, в разных странах, воевал. — Илья посмотрел на Реутова с выражением «ну ты ведь все понимаешь, не так ли?» и кивнул, подтверждая правильность мелькнувшей в глазах Вадима догадки, какой бы та ни была. — Занимался я разными вещами, но ни к империи, ни к ее армии это отношения не имеет. И вообще ни к кому конкретно, если иметь в виду государства и их институты. Где-то так.

— Понятно, — протянул Вадим, хотя, наверняка, ничего из этого объяснения не понял, а если и понял, то, скорее всего, совсем не так, как обстояло на самом деле. — А я, грешным делом, надеялся, что ты в строю…

— Рассказывай, — предложил Илья, получивший наконец свое пиво. — Возможно, я тебе чем-нибудь смогу помочь.

— Ты мне уже помог, — невесело усмехнулся в ответ Вадим. — А я твой револьвер в Новгороде посеял.

Его это явно тревожило, и он это от Караваева не скрыл.

— Ерунда, — махнул рукой Илья. — «Испанец» за мной не числился, так что забудь. Ты вот только что учти. Верить ты мне не обязан. В конце концов, мы с тобой последний раз виделись двадцать девять лет назад. Люди, бывает, и быстрее меняются, но, если на слово поверишь, то можешь быть уверен. К кому-кому, а к тебе я не изменился. Если не смогу помочь, то так и скажу, но предавать не стану. Но это, разумеется, слова. У кого это было, «Слова, слова…»?

— Не помню, — неожиданно улыбнулся Реутов. — Но что-то знакомое. Может быть, Шекспир?

Илья взглянул на шалтер[60] сотового телефона — 10.23 — и, проводив взглядом Вадима, пошел к своей машине. По идее, спешить было некуда. Он ведь сказал Зое, «часов в одиннадцать», а не в одиннадцать ноль-ноль. Однако сердце выстукивало сейчас какую-то, казалось, благополучно забытую, но тем не менее вполне узнаваемую мелодию не то, что в ритме анданте моссо[61] или, скажем, аллегро[62], а как бы даже не в «виво, виваче»[63]. Где-то так.

«Хорошо хоть не престо[64]…» — Организм, положительно, творил, что хотел. Или это душа вразнос пошла?

Илья вздохнул — и то только потому, что был сейчас один и мог себе это позволить — и, покрутив сокрушенно головой, поехал было «домой», чтобы переодеться и принять душ. Но куда там. Пока выбрался из пробки на Невской перспективе и через Дворцовый мост — справа как раз раскинулся дворцовый комплекс кагана Петра II, который почти на четверть века перенес столицу в Петров, — было уже без двадцати одиннадцать, и сердце не желало больше ждать. Еще немного, чувствовал Илья, и как бы в галоп не ударилось.

«Престиссимо[65]… - подумал он с каким-то даже удивлением. — Надо же, куда человека может завести любовь!»

«Любовь?» — удивился Караваев, осознав, какое именно слово сейчас использовал.

— «А что если и так?» — пожал он мысленно плечами и, не раздумывая больше о странностях души, погнал «Майбах» на Петроградскую сторону.

Все-таки у него хватило ума, чтобы купить по дороге букет алых роз, и благоразумия, чтобы тщательно провериться и предупредить по телефону им же самим поставленную охрану, а не ломиться без оглядки в домик на Песочной, аля «прыщавый въюнош», возомнивший себя дон Жуаном. Но и Зоя, оказывается, была той еще колдуньей.

Во-первых, она умудрилась появиться на верху лестницы, ведущей на второй этаж, ровно в тот момент, когда Караваев, практически бесшумно войдя в дом через черный ход, оказался у ее основания. И платье Зоя надела такое, как если бы знала, не только то, какие цветы он ей принесет, но и какой увидел ее во сне прошлой ночью. Вообще-то Илья сны видел редко, а запоминал их и того реже. Но прошлой ночью и увидел, и запомнил. Зоя выходила ему навстречу из какого-то богатого особняка — Караваев этот момент отметил даже во сне — и одета была в такое именно, короткое и открытое, платье из темно-пунцового шелка или какой-то другой подобной шелку ткани, которая, разумеется, как и положено в эротическом сне, туго, но не чрезмерно, обтягивала ее замечательно красивое тело, ничего не скрывая, даже отсутствия нижнего белья, но все, что следует, подчеркивая, так что у Ильи от этого зрелища дух захватило даже во сне. А сейчас у него захватило дух наяву.

«Она что, действительно…?»

Но мысли о нижнем белье, которое Зоя то ли действительно не надела, то ли такое уж оно это «белье», что совсем исчезало из виду даже под тонкой и мягкой тканью, мысли эти разом вылетели из его головы, как только он увидел ее глаза. То, что они у Зои красивые — и их необычный разрез, и величина, и цвет, разумеется, — Илья отметил еще в первую их встречу в Константинополе. Но, как ни странно до сих пор гораздо сильнее привлекали его внимание Зоины губы, движения которых уже пару раз буквально обрушивали его в состояние едва контролируемой страсти. Однако сейчас он увидел ее глаза, как будто впервые. И впечатление от этой глубокой синевы, поглотившей его, казалось, мгновенно и решительно всего целиком, было настолько сильным, что Илье потребовалась вся его воля, чтобы улыбнуться Зое так, как он хотел. Улыбнуться, протянуть цветы, и даже сказать довольно ровным голосом — во всяком случае, ему хотелось верить, что голос не подвел, — какую-то банальность, из тех, что, по умолчанию, всегда говорят мужчины своим женщинам.

— Мне показалось, что эти розы хорошо подойдут к твоему платью, — сказал он, улыбнувшись. — Ты в нем выглядишь просто замечательно.

— Спасибо, — улыбнулась она в ответ и опустила лицо к раскрывшимся бутонам. — Восхитительный запах, — она подняла глаза и он снова окунулся в эту бездонную синь. — Я так… — Внезапно букет полетел в сторону но раньше, чем Зоя успела качнуться к нему навстречу, Илья сам шагнул вперед и, обхватив ее плечи руками, прижал к себе.

— Я тоже… — Но говорить дальше он уже не смог, потому что почувствовал на губах ее губы.

Разговор вышел короткий, но существа дела это не меняло. Греч честно сказал, что торопится и задерживаться позже десяти не может. Однако история Реутова вышла довольно длинной, даже при том, что рассказывал он только о том, что, по его мнению, относилось к делу, опуская за ненадобностью всю «художественную литературу», которая в данном случае была избыточна и Марику, по-видимому, вовсе не интересна. Слушал Греч, однако, внимательно и вопросы задавал по существу, совершенно избегая оценочных междометий, типа всех этих «ну надо же!», «ух ты!» и «вот же, б-дь!», которые обычно так легко слетают с языка «заинтересованных» собеседников. И, надо сказать, Реутов эту манеру Греча, слушать не перебивая, вполне оценил, а чуть позже и вспомнил, что таким, на самом деле, Марик всегда и был. Во всяком случае, тогда, на войне, именно таким.

— Странная история, — сказал Греч, выслушав рассказ Вадима до конца. — Прямо скажу, весьма странная и крайне неприятная. Для тебя и твоих друзей, я имею в виду.

Никаких «лишних» подробностей о Давиде и Лили Вадим, разумеется, Гречу не сообщил, обрисовав в этом пункте ситуацию в самом общем виде. Это ведь не его были тайны, а их, и Казареевы, как ни крути, Марику фронтовыми друзьями не приходились.

— Надо подумать, — сказал Марик Греч, явно завершая и без того затянувшийся разговор. — Я должен это все покрутить, Вадик, ну и кое-что попытаюсь узнать по своим каналам. Есть у меня пара знакомых в соответствующих кругах. Но это требует времени, так что придется вам пару дней подождать. Но я не хотел бы терять тебя из вида, как едва не вышло в этот раз. Поэтому держи. — И Греч, достав из кармана, протянул Вадиму маленький и какой-то очень изящный аппаратик сотовой связи.

— Спасибо, — отмахнулся Вадим, который и сам не хотел терять связи с Гречем, оказавшимся на данный момент едва ли не единственным человеком, кроме, разве что таинственного Роберта в Аргентине и зажатого со всех сторон генерала Шуга, желавшего и, возможно, способного им помочь. — У меня уже есть.

— Такого нет, — усмехнулся Греч, кладя телефон перед Реутовым. — Это «ИЭ-600». Игрушка красивая, но главное — надежная. Мне кто-то говорил, что это коммерческий вариант их военной разработки. Его почти невозможно локализовать. То есть в условиях города с точностью до района, не больше. И еще одна важная особенность. Со мной, по тому номеру, что «прошит» у тебя под единицей, ты можешь говорить, не опасаясь прослушки. Ну то есть почти не опасаясь. Расколоть можно, разумеется, почти любую систему кодирования, но это требует времени, да и знать нужно, кого и когда слушать. А про эти аппараты никто в Петрове ничего определенного не знает и знать не может. Компреву?

— Ну если так, — Вадим с опаской взял руку крошечный и по виду очень хрупкий аппаратик и с интересом осмотрел. Про телефоны «Исраэл электроникс» он уже слышал, не про такие, разумеется, а про обычные, но в руках пока не держал и даже не видел «живьем». — Славная игрушка.

— Не бойся, — усмехнулся Греч. — Не раздавишь. Он очень прочный, чтоб ты знал, и, что характерно, водонепроницаемый.

— Спасибо, — Реутов убрал телефон в карман и, оставив рядом с пустой кружкой пятерку за пиво, встал из-за стола. — И извини за то, что впутываю тебя.

— Я сам впутался, если ты забыл. — Марик тоже встал из-за стола, и они вместе пошли к выходу. — А по поводу спасибо… Мне теперь что тоже тебя надо благодарить за то, что на собственном горбе пер меня тогда двадцать километров по болоту под Припятью?

— Да ты что?! — искренне возмутился Вадим, неожиданно вспомнив этот свой «болотный рейд» и то, как стонал сквозь прокушенные от боли губы сотник Греч, которого он действительно тащил на плече все эти жуткие километры по качающейся и уходящей из-под ног неверной земле.

— А ты что? — пожал широкими плечами Марик. — Или ты думаешь, что у одного тебя совесть есть?

Было уже без четверти двенадцать, когда Вадим и ожидавший его неподалеку от пивной Давид добрались на метро до заказанных по телефону еще из Риги «меблированных комнат» госпожи Виноградовой на правом берегу Невы. Апартаменты заказывала Инга Норейко на свое имя и на имя своего приятеля, Мурата Гинатулина. А саму госпожу Виноградову они нашли в сети и остались вполне довольны как внешним видом этого довольно старого четырехэтажного дома на улице генерала Бекмурадова, так и фотографиями апартаментов, представлявших собой стандартные двух- и трехкомнатные квартиры, предназначенные для людей со средним достатком.

Поскольку в Петров они приехали около восьми вечера, решено было сразу же разделиться. Женщины выгрузили Вадима и Давида около станции метро «Староневская» и поехали осваивать апартаменты, а мужчины, взяв извозчика, как раз успели и перекусить в маленькой кухмистерской беляшами и клюквенным морсом, и Реутова в пивную доставить за десять минут до назначенного срока. Теперь же, на обратном пути, Вадим снова почувствовал себя голодным. То ли пиво на него так подействовало, то ли трех беляшей ему и вправду оказалось мало, но в «апартаментах» их, насколько он понимал, тоже ничего сегодня не ожидало. Полина и Лили, предоставленные этим вечером самим себе, должны были и поесть без них. Поэтому, немного помявшись, Реутов все же предложил Давиду перекусить еще раз. К его удивлению, Казареев идею в целом одобрил. Он только напомнил, что им еще до «дому» добираться, а задерживаться за полночь означало зря заставлять волноваться женщин, и, в свою очередь, предложил подкрепиться в той же кухмистерской, где они уже сегодня ели. Тем более они к ней в этот момент как раз подходили, и по освещенной витрине и распахнутой двери можно было догадаться, что заведение это из тех, что работают допоздна. Ассортимент здесь был небогат, но готовили хорошо. Два чебурека и большой кусок курника, горячий чай и сто грамм водки вполне восстановили Вадиму утраченное было за разговором с Гречем душевное равновесие, и на улицу генерала Бекмурадова он прибыл не только спокойным, но даже как будто и повеселевшим.

— Не устаю удивляться, — усмехнулся Давид, входя за Реутовым в дом госпожи Виноградовой, — что могут сделать с человеком такие простые вещи, как пара хотдогов и четверть стакана виски.

— Ну не скажи, — улыбнулся, оборачиваясь, Вадим. — Сосиски в тесте вещь, конечно, неплохая, особенно, когда живот с голодухи подводит, но, согласись, чебуреки были более чем убедительны!

Незатейливая эта шутка подняла им обоим настроение еще больше, и они даже рассмеялись. Так что, расставшись с Давидом на втором этаже, где поселились Казареевы, Вадим поднимался к себе на четвертый едва ли не вприпрыжку, что в его возрасте и при его комплекции смотрелось бы со стороны весьма странно, но на лестнице он был один. И хорошо, что так, потому что на третьем этаже он еще и насвистывать стал. А когда позвонил в дверь и услышал за ней знакомые, спешащие навстречу шаги, почувствовал вдруг, как буквально подпрыгнуло в груди сердце и понеслось куда-то, скорее всего к той, кто отпирала уже замок.

— А ты что такой веселый? — подозрительно спросила Полина и, сама между тем начиная улыбаться ему в ответ.

Но продолжить он ей не позволил. Честно говоря, если бы Вадим мог сейчас думать в обычной своей, «обсасывающей косточки» манере, он бы, наверняка, сильно удивился тому, что делает. Но он, к счастью, не думал, а действовал. Реутов шагнул через порог, сграбастал Полину своими сильными руками, поднял в воздух, одновременно захлопывая за собой дверь ударом ноги, и, поймав губами ее сухие горячие губы, двинулся вглубь квартиры, по наитию отыскивая спальню, где должна была находиться виденная им на фотографии широкая просторная кровать.

Белья на Зое действительно не было, но Илья все понял правильно. Это она для него сделала. Только для него, хотя ему, видит бог, это было не нужно. Он ее и так любил и хотел так, как никого и никогда в жизни. И его совершенно не интересовало, что и как у нее было до него, с Домфроном этим гребаным или еще с кем. Его волновало только то, что происходило теперь между ними, между ним и ею. И детский этот жест он оценил по достоинству, не пытаясь даже понять, о чем она думала и какими мотивами руководствовалась. Все это было неважно, потому что Караваев понял главное. Она просто его ждала и очень хотела ему понравиться. Но, если честно, ей и стараться не нужно было. Он и так был от нее без ума.

Илья приподнялся на локте и посмотрел на Зою. Она лежала рядом с ним с закрытыми глазами, и грудь ее едва вздымалась от ровного дыхания. Могло показаться, что женщина спит, но обмануть Караваева было трудно. Впрочем, если ей так хочется, он был готов оказаться и обманутым.

— Я тебе нравлюсь? — спросила она, не открывая глаз.

— Неправильный вопрос, — ответил он мягко, любуясь линией шеи и рисунком тонких плеч.

— Ты снова меня хочешь?

«Хороший вопрос, но не по существу».

— Хочу… Но вопрос неправильный, — он вдруг почувствовал, что разговор, возникший, казалось бы, из пустяка, поворачивает совсем не туда. Получался совсем не «постельный» разговор.

«Ну же! Спроси!» — вдруг мысленно попросил Илья, хотя и был почти уверен, что она не спросит. Просто побоится.

«Она боится и не верит…»

— Ты меня любишь? — спросила Зоя и открыла глаза, полные кобальтовой сини, разбавленной и замутненной неотбушевавшей еще страстью и шалым дурманом счастья.

«Все-таки она ведьма…»

— Люблю, — ответил Илья, и это была сущая правда, как являлось правдой и то, что первый и последний раз он произнес это слово более тридцати лет назад.

И не успело еще отзвучать произнесенное им слово, как в огромных синих глазах, устремленных сейчас прямо на него, вспыхнуло такое сияние, что, казалось, опусти он веки, и тогда увидит этот свет. А в следующее мгновение он получил толчок в грудь и, не сопротивляясь, упал на спину, позволяя взметнувшейся с постели женщине повалить себя навзничь и оседлать. И снова ее глаза смотрели на него, в него, прямо в душу.

— Как это может быть? — спросила она хриплым от стремительно овладевавшего ею желания голосом. — Как?

— Не знаю, — ответил он и положил ладони ей на бедра. — И знаешь что? Я не хочу этого знать. Вот увидел тебя в Константинополе, — он мягко и нежно, как только мог, так, как не прикасался даже к оголенным проводам адской машины, способной при неосторожном обращении разнести его в пух и прах, провел кончиками пальцев по ее бедру, ощущая нежный и горячий от набирающей силу страсти шелк кожи, и, добравшись до груди, чуть сжал ее, чувствуя ладонями маленькие затвердевшие соски, — увидел и влюбился. — Говорить было трудно, но он знал, что должен ей это сказать. — Влюбился, а сейчас люблю.

— Любишь… — Повторила за ним Зоя, наклоняясь и упираясь в его плечи своими тонкими и изящными, но такими сильными сейчас руками. — Сейчас я вижу… — Ее глаза были прямо напротив его глаз, так близко, что он мог рассмотреть их, как под увеличительным стеклом. Вот только желания рассматривать не было. Он просто таял, растворяясь в их кобальтовом сиянии. — Ты даже не знаешь, какой ты на самом деле, — сказала она, хотя говорить ей, судя по всему, тоже было трудно, так быстро накатывала на нее «волна». — Ты только не оставляй меня, Илюша, только… — Голос ее прервался и на глазах неожиданно выступили слезы. — Я тебя так люблю… Я даже не знала… — Но справиться с тем, что с ней происходило, Зоя уже не могла. — Люблю, — выдохнула она, отрывая от его плеча руку и заводя ее куда-то вниз, туда где…

«Пресвятая Богородица!» — Но это была последняя связная мысль, которая посетила его голову, потому что потом Караваеву было уже не до мыслей и не до слов. И Зое тоже.

«Черт знает что!» — думал Вадим, лежа рядом с мерно дышащей во сне Полиной. — Как мальчишка, честное слово!»

Но в мыслях этих, разумеется, не было и капли раздражения. И вообще ничего такого, что можно назвать поганым термином «отрицательные эмоции». На самом деле, ему было хорошо и покойно, как давным-давно уже не случалось. А может быть, и вовсе никогда не было. Просто хорошо. И мысли были какие-то необязательные, ленивые и благодушные.

Когда шквал, обрушившийся на Реутова на последних ступеньках лестницы, ушел, унося с собой такое количество совершенно невероятных, как он полагал еще недавно, эмоций, таких сильных и необычных, что другие люди, наверное, за всю жизнь и половины не испытали, Вадим как будто даже задремал, проваливаясь в томную негу послечувствия. Однако сон не пришел, и даже дрема, в которой он до этого прибывал, неожиданно оставила. И Вадим обнаружил себя рядом с ушедшей в сон Полиной и, скорее по привычке, чем из необходимости, задумался над тем, что с ним теперь происходит. А происходили с ним совершенно невероятные вещи.

Как ни странно, шок от свалившихся неприятностей — «Неприятности? Ну-ну…» — его не только не угробил, как следовало ожидать, учитывая сложившийся с годами психофизический статус Реутова, а, напротив, как будто вернул молодость. И дело было не только и не столько в силе, которая буквально бурлила в его «ожившем» теле — сейчас, несмотря на уютную расслабленность, в которой он пребывал, Вадим чувствовал это совершенно отчетливо, — а в том, что и психика его изменилась в эти несколько дней самым кардинальным образом. Куда исчезли ипохондрия, вялость и тоскливая склонность к самокопанию? Бог знает! Но на смену им пришла удивительная ясность мысли, какой он давным-давно не знал, и такие сильные и в то же время яркие и определенные чувства, каких он за собой и вообще не помнил. И, при всем том, изменения эти произошли настолько стремительно, что он их едва успел заметить, а оценить смог, пожалуй, только сейчас. Но факт, все так и произошло. И, оглядываясь на свое прошлое, на того Реутова, каким он был всего неделю назад, Вадим должен был признать и, разумеется, признал, что не променял бы эту новую жизнь ни на ущербный унылый покой, в котором прожил последние двадцать пять лет, ни на Ламарковскую премию, гори она ясным пламенем, ни на жалкий уют, созданный им для себя любимого в своем сером, как пыль, и узеньком, как тараканья щель, «профессорском» мирке. В том опасном, но живом мире, где он оказался теперь, дули страшные холодные ветра. И земля потеряла твердость и основательность, то сотрясаясь под ногами от мощных подспудных толчков, то превращаясь в болотную зыбь. Все это так. Но дышалось здесь гораздо лучше, чем он мог себе представить еще недавно, свободно и с удовольствием, и горизонт был, как ему и положено, далеким и недостижимым. И еще. Рядом с ним была женщина, которую он любил так, что дух захватывало при одной мысли о ней, и которая, как ни странно любила его не менее самозабвенно. Ну а для того, чтобы описать, что такое была их общая страсть, у Реутова и слов подходящих не нашлось. Да они, похоже, ему были и не нужны. Тому, кто чувствует так, как чувствовал сейчас Вадим, слова были лишними. И Полина, вот что странно, в его словах тоже не нуждалась, ловя если не мысли, то уж точно чувства буквально на лету и разделяя их с ним с естественностью дыхания одним и тем же воздухом.

«Любовь… Надо же…»

— Значит, так, — сказала Полина за завтраком, который они устроили в квартире Казареевых. — Профессор Эккерт живет на Моховой улице. Вот тут, — она ткнула пальцем в лист бумаги, заполненный ее ровным разборчивым почерком, — его адрес и телефон.

Как выяснилось, женщины потратили время не зря. Они и в адресном столе побывали, и по сети успели «прогуляться», и даже в магазины зашли. Одним словом, женщины. Притом, их дорогие женщины не только сами «чуть-чуть» приоделись, но и для мужчин кое-что прикупили, но главное… Впрочем, Вадим затруднялся сейчас определить, что же являлось все-таки главным в развернутой ими кипучей деятельности, то ли мобильный терминал производственно-торгового товарищества «Вычислитель», то ли вот эти вот разложенные по тарелкам и тарелочкам яства, о высокой калорийной и вкусовой ценности которых свидетельствовала обильно поступающая в ротовую полость слюна.

«Да, да, Иван Петрович[66], - улыбнулся в душе Реутов, перенося на свою тарелку толстый кусок Либавской ветчины. — Я помню, это называется условный рефлекс».

— Спасибо, — сказал он вслух и потянулся за хлебом. — Значит, сразу после завтрака я ему и позвоню.

— А я, если позволишь, — Давид, судя по всему, тоже изрядно проголодался. — На правах твоего друга детства позвоню кому-нибудь из твоих родных.

— Не стоит, — покачал головой Реутов, откладывая кусок черного хлеба, который совсем уже собрался намазать маслом, и забирая у Полины листок с записями.

Александр Борисович Реутов… Итиль, Новослободская… телефон… Иван… Новосибирск… Гали Боулджан… Баку… Мария… Маша… Белая Вежа…

«Господи! Все живы… А я? Живой труп?»

— Их телефоны могут прослушивать, — сказал он вслух.

— Непременно, — согласился Давид. — Но это уже ничего не меняет. Нам ведь всего и надо, что узнать подробности…

— Да, возможно, — но, на самом деле, Вадим не был уверен, что Давид прав. Что-то крутилось в голове, но что-то?

Он все-таки отложил листок в сторону скосив, впрочем, глаза на последнюю запись — Семен Михайлович Каменец — консультант по недвижимости, — и взялся за нож для масла. Однако в голове продолжала крутиться какая-то все еще не оформившаяся до конца мысль. Что-то такое…

«Александр Борисович… Итиль…» — и тут он вспомнил наконец тот сон, что приснился ему сегодня на рассвете. Он проснулся, за окном была серая предрассветная муть, закрыл глаза, и… Да, все точно. Это был тот же самый «фильм», что уже «крутили» однажды — всего несколько дней назад, когда Реутов забылся тяжелым сном после допроса на той клятой барже. Итиль… Конная статуя царя Иосифа и невнятные трущобные переулки Ярославова Городища…

«Что-то там было… Или есть?»

— Знаете что, — сказал он после минутной паузы, неожиданно обнаружив, что все остальные молча смотрят на него, явно удивленные и встревоженные. — Я сейчас подумал… Надо сделать по-другому. Мы слишком долго путешествуем вчетвером. Это опасно и непродуктивно. Пока суд да дело, мы с Полиной останемся здесь, в Петрове. Два человека не четыре. А вы… Езжайте-ка вы в Итиль. Документы у вас есть, так что можно и аэропланом…

— В Итиль? — удивленно подняла бровь Лили.

— Да, — кивнул Вадим. — Именно в Итиль. — Саша самый старший, он должен знать все семейные предания. Расспросите его обо мне, это само собой, и выясните у него… Даже не знаю, как сформулировать. Мне сон странный снится. Сегодня уже второй раз, а первый раз это случилось на барже…

— Не просто сон, — покачал он головой, отвечая на недоуменные взгляды «товарищей по несчастью». — Как будто я пытаюсь вспомнить что-то важное, но никак не могу. Это как-то связано с Ярославовым городищем. Может быть, там кто-то жил? И еще Штаб Войскового Круга… Что-то с ним… Не знаю, но чувствую, что это неспроста…

— Итиль? — задумчиво произнес Давид. — Итиль… А знаешь, Вадик, возможно, ты и прав. Смотаемся-ка мы по быстрому в Итиль, а? — спросил он, оборачиваясь к Лили. — Заодно и город посмотришь…

От Зои он ушел в шесть утра. Заскочил ненадолго, так он думал в тот момент, в «свою квартиру», побрился и принял душ, но затем изменил планы и, сварив после недолгого раздумья кофе, устроился с большой фарфоровой чашкой напротив терминала. Дела шли неплохо — Альфа прибыл в Петров поздно ночью, посылка из Франкфурта в пути, а Архитектор обещал к середине дня прислать схемы и чертежи последней реконструкции «Итальянского палаццо», — но от Мыша пока не было ничего. Оставалось только надеяться, что «юный гений» с заданием все-таки справится, потому что лезть к Домфрону без предварительной разведки было смертельно опасно. Написав несколько писем и сделав звонок в Люксембург, Илья все-таки оделся и вышел из дому. Дел у него, так уж вышло, на это утро не имелось, — во всяком случае, срочных дел — и он просто пошел пешком по Среднему проспекту, размышляя о том, что рассказал ему вчера Реутов.

Погода была вполне приемлемая. Дождь, ливший всю ночь, перестал и, вроде бы, начинать по новой не собирался. Было сумрачно — облака, закрывшие все небо, висели низко — свежо, и пахло осенью. Самое лучшее время для неспешной прогулки. На ходу и думается лучше, и тонус возвращается. Однако если шел Илья медленно и внешне оставался совершенно спокоен, то мысли в голове летели стремительно и не всегда имели ту законченную форму, какую Караваев предпочитал, думая о серьезных вещах. Дело в том, что рассказ Вадима его не просто встревожил, а, пожалуй, даже испугал, если, конечно, Илью вообще можно было чем-нибудь испугать. За словами старого друга угадывалась операция такого масштаба, что и у более чем опытного в таких делах Аспида не хватало воображения, чтобы представить, что за дело такое могло обнаружиться в смертельной близости от Реутова, что все вдруг как с цепи сорвались? И кто эти «все» тоже было непонятно. Уровень их возможностей вызывал уважение, но чем дольше думал об этом Илья, тем более очевидным казалось ему, что за всеми этими безобразиями стоит не какое-то конкретное государство — Россия, Германская империя или, скажем, Аргентина — а какие-то иные, но от того не менее опасные силы.

«Да, парень, — подумал он, подводя итог своим размышлениям. — Влип ты не по-детски».

И мысль эта, что странно, относилась сразу к обоим, к бедолаге Реутову, бросать которого в беде Илья был не намерен, и к себе самому, которому — теперь уже он это точно знал — предстояло сделать невероятное, прокручивая одновременно две очень сложных, если не сказать большего, операции.

«Но для начала следует сделать им документы…»

Вот это была уже насквозь практическая мысль, и, усмехнувшись в душе очередному примеру того, как быстро философия преобразуется в его голове в логистику и тактику, Илья вытащил из кармана телефон и вызвал Реутова.

— Вадик, — сказал он, поворачивая между тем обратно к дому. — Я вчера забыл тебя спросить. Вам документы нужны?

— Нужны, — сразу же откликнулся Вадим. — Мне и Полине.

«Даже так?! — снова усмехнулся Караваев. — Знаешь ты, Вадик, каких заводить себе друзей. Врагов, впрочем, тоже».

— Тогда так, — сказал он вслух. — Встречаемся в полдень в ресторане «Адмиралтейство» на Литейном. Знаешь, где это?

— Знаю, — удивленно откликнулся Реутов. — Но это же…

— Это то, что нам нужно, — «цинично» усмехнулся Илья. — Поэтому придешь с Полиной. Ты посидишь в зале, а мы с ней «уединимся» в номере минут на сорок. Компреву? И не забудь принести ваши фотографии паспортного формата по две штуки на каждого.

— Ага! — сообразил наконец Вадим, почему встреча назначена в ресторане с такой плохой репутацией. — Понял.

— Ну и слава богу! Отбой.

И в самом деле, для того, чтобы вклеить фотографии в готовые бланки паспортов и нанести печати, много времени не нужно — спасибо покойному «граверу» Домфрона Витасу Станиславовичу Казюлису — но для этого требовалось помещение, где никто не будет подглядывать из-за плеча, чем это таким здесь занимается господин Караваев. А в номерах «Адмиралтейства» никто не удивится тому, что молодая симпатичная женщина пришла с одним кавалером, а уходит «наверх» с другим. Профессию сутенеров, как и занятие проституцией в Русском каганате, как и во всех прочих странах, искоренить ведь так и не удалось. Ну а в номере он им документы как раз и сделает. И снова же все чисто. Сорок минут, ну пусть и час, и все расходятся, и ни у кого не возникает никаких вопросов. Все всем и так ясно.

Илья не стал заходить «домой», а сел в машину и отправился на Ревельский вокзал, где в одной из ячеек камеры хранения лежало наследство господина Козюлиса. Движение в этот час было довольно интенсивное и чтобы снова не влететь в пробку на Дворцовом мосту, Караваев решил ехать через Петроградскую сторону к Литейному мосту, надеясь, что там будет поспокойнее. Однако пробка образовалась и на Литейном, и вот как раз тогда, когда он еле двигался в потоке машин, запрудивших мост и едва ли не половину перспективы, в кармане зазвонил телефон.

— Есть! — сказал каким-то больным голосом Мышь. — Я ее сделал…

— Через полчаса, — сразу же ответил Илья, но, бросив взгляд за окно, тут же поправился. — Извините, через час я переведу вам гонорар.

— Ну бывайте пока, — вяло откликнулся Климов и отключился.

— Вы уже в курсе? — спросил Механик, связавшись с Ильей через десять минут, когда Караваев наконец въехал на перспективу.

— Да.

— Сбрасываю вам расшифровку переговоров.

— Спасибо. Что-то интересное?

— Да там много интересного… — как бы размышляя вслух, ответил Механик. — Я, честно говоря, и не прослушивал все. Просто не успел. Вот разве что…

— Что? — насторожился Илья.

— Они ищут какого-то Реутова, — неуверенно объяснил Механик. — Я не понял, в чем там дело. — Но «наш друг» буквально кипятком писает, вынь да подай ему этого Реутова.

«Реутов… — Не веря своим собственным ушам, повторил про себя донельзя удивленный Илья. — А он-то здесь каким боком? И что он умудрился сделать еще и Домфрону?»

Глава 8. Лабиринт в тумане

В час дня они вновь сделались законопослушными гражданами Русского каганата. Чего это стоило Марику Гречу, Вадим, разумеется, не знал. Он даже спросить постеснялся, откуда взялись у Греча два «лишних» экземпляра российского общегражданского паспорта, и где тот научился так ловко подделывать документы. А им с Полиной эта процедура стоила некоторых усилий по изменению внешности, предпринятых непосредственно перед посещением фотографической мастерской, и некоторой доли стыда, испытанного обоими в ресторане «Адмиралтейство». По поводу последнего, Реутов утешал себя мыслью, что, во-первых, искусство требует жертв, а искусство выживания являлось сейчас для них, что называется, важнейшим из всех других, а во-вторых, тем, что основное бремя «неловкости» принял на себя все-таки он. Полина появилась в ресторане, почитай, всего минут на пять. Вошла вместе с Вадимом, присела за столик к Гречу и уже через пару минут скрылась за поворотом уходящей наверх лестницы. Ну а на обратном пути она и вовсе в ресторанном зале не задержалась, прямо от лестницы направившись к выходу, так что Реутову пришлось ее догонять, едва успев «раскланяться» на бегу с Гречем, которому все это было, разумеется, нипочем. Сам же Вадим, изображавший в течение пятидесяти семи минут сутенера, казалось, кожей чувствовал недвусмысленные взгляды посетителей и половых, но, как уже было отмечено, он знал, за что страдает, и хорошо понимал, что оно того стоит.

Естественно, понимала это и Полина, но легче ей от этого не стало. И, чувствуя в каком она пребывает теперь настроении, Вадим решил «подсластить пилюлю».

— А не зайти ли нам в кондитерскую? — Спросил он, когда, вывернув с Литейной на Невскую, они неторопливо пошли в «общем направлении к Моховой».

С Паулем Леонардовичем Вадим к этому времени успел созвониться и, хотя в начале разговора старик особой любезности не проявил, они в конце концов договорились — правда только после того как Реутов сослался на рекомендацию, — встретиться на квартире Эккерта в 5. Так что времени у них с Полиной оказалось, что называется, хоть отбавляй, и еще до посещения грязного этого кабака они решили устроить себе небольшие каникулы. Проветриться, так сказать. Тем более что погода для Петрова стояла вполне сносная, и по городу можно было гулять ногами, а не маяться в машине, стоя в бесчисленных пробках центра.

— А не зайти ли нам в кондитерскую? — спросил Вадим, углядев, на противоположной стороне Невской перспективы заведение под непретензионным названием «Сладкий двор».

— Ты любишь толстых женщин? — стервозным, никогда до этого не слышанным Вадимом голосом огрызнулась еще не вполне пришедшая в себя Полина.

— Вообще-то я люблю тебя. — Реутов старался говорить спокойно, но и его все еще несколько «потрясывало» от пережитого унижения. — Но, знаешь, это интересная идея. И как я не подумал об этом раньше? Решено! Я буду кормить тебя исключительно высококалорийными продуктами, и ты станешь вся такая круглая и мягкая. — Он постарался придать своему голосу оттенок мечтательности, и это ему, кажется, удалось. — Представляешь, широкие белые бедра…

— Сукин сын! — Но голос у Полины все-таки изменился, и это внушало сдержанный оптимизм.

— Ну, не скажи! — возразил Вадим, на ходу обдумывая, стоит ли живописать и другие детали ее предполагаемой фигуры или лучше на бедрах и остановиться. — Я все-таки, Поля, восточный человек, сын степей, так сказать. А у нас, восточных мужчин, вкусы знаешь какие?

— Ну и какие же у вас вкусы? — вкрадчиво спросила Полина, а Вадим, который, если честно, не слишком хорошо представлял, что сказать дальше, очень удачно вспомнил одного своего старого знакомца и, следовательно, знал теперь, каким аккордом завершить тему.

— Есть у меня знакомый, — улыбнувшись, ответил Вадим и, подхватив Полину под руку, решительно повел ее через переход в сторону кондитерской. — Михаил Иванович Кибаиванов. Он в Ростове кафедрой общей психологии заведует в тамошнем университете. Так вот, Миша говорит, а он, вообще-то, то ли осетин, то ли горский еврей, точно не знаю, ну да это и неважно. А говорит он, что красивая женщина, это такая женщина, которой «рюмка водки на попа поставил, и она не упал!»

— Кто не упал? — Не поняла Полина.

— Рюмка не упала, — объяснил Вадим. — Ну то есть если зад…

— Так и говорит? — удивленно подняла брови Полина, и рука ее, как успел заметить Вадим, сделала неуверенную, но, впрочем, вовремя пресеченную попытку, ощупать собственный зад.

— Нет, — покачал он головой, вполне довольный результатами своей «психотерапии». — Это я, разумеется, утрирую. Вообще-то Миша по-русски говорит без акцента. И по-немецки, кажется, тоже. Но смысл именно такой.

— А тебе нравятся большие попы? — с подозрением в голосе спросила Полина.

— Нет, — снова улыбнувшись, ответил Реутов. — Мне нравится одна конкретная попа. Твоя.

— Сукин сын! — Но теперь это снова был ее голос, а значит, все было сделано правильно.

— Прошу вас, мадмуазель! — Он открыл перед ней дверь в кондитерскую и вошел следом.

В «Сладком дворе» они просидели больше часа. Пили кофе со сливками, который был ничуть не хуже настоящего венского кофе, и ели всякие вкусности и разности из обширного меню, представлявшего едва ли не всю палитру национальной выпечки Русского каганата. Разумеется, все попробовать было физически невозможно, но они очень старались, тем более что все, что приносила им молоденькая симпатичная официантка, было свежайшим и вкуснейшим. И крошечные тульские пряники, и треугольные пирожки с маком, которые, если Реутову не изменяла память, на идиш должны были называться «хоменташи», и хазарское печенье бармак с грецкими орехами, и татарский чэк-чэк — шарики из выпеченного теста, сваренные в меду, — которые ничем на самом деле не отличались от хазарского чак-чак или еврейского тэйгелах.

Как и следовало ожидать, кофеин и глюкоза, да еще, разумеется, поданные в таком аппетитном виде, и по чуть-чуть хорошего дагестанского коньяка просто обязаны были поднять настроение. Они им его и подняли.

— А ты неплохо выглядишь, — с улыбкой сказала Полина, когда они покинули кондитерскую и, уйдя с Невской перспективы, медленно пошли по тихим боковым улицам.

— Выгляжу? — усмехнулся Вадим, вспомнив свою первую реакцию на то, что он увидел в зеркале у парикмахера. — Выгляжу, это главное, а вот ты просто прелесть.

В самом деле, красивым людям все к лицу. И Полине новая прическа и бронзовый цвет волос тоже подошли, хотя и изменили ее внешность самым удивительным образом. Что-то подчеркнули, что-то, напротив, затенили, и получилась как бы совсем другая женщина, тем более, что Полина еще и косметикой воспользовалась. А косметика, как уже стал догадываться Реутов, в умелых руках — по-настоящему грозное оружие. Рассмотреть в этой молодой интересной женщине прежнюю Полину мог теперь, вероятно, один лишь Вадим. Да и то, только потому, что знал ее лицо, что называется, наизусть.

Сам он просто постриг волосы так коротко, как мог, не рискуя показаться лысым, и покрасил их в «радикальный черный цвет». Термин принадлежал двум знаменитым писателям начала века, Илье Файнзильбергу и Евгению Катаеву, чью книжку о похождениях искателей фамильных сокровищ Реутов любил еще с юности. И возможно, именно из-за эпизода с покраской волос одного из главных героев книги, он и опасался перекрашивать волосы, в тайне страшась, что и у него они вместо черных станут зелеными. Но бог миловал. Пронесло.

Рассказывать свою историю в третий раз оказалось гораздо проще. И сама история в голове как-то утряслась, и основная композиция, так сказать, определилась. Так что Реутов вполне связно изложил Эккерту не только суть произошедших событий, какими они представлялись ему теперь, после полученных от Шуга и Стеймацкого документов, но и свои недоумения относительно тех или иных странностей и несуразностей, торчавших из его «истории болезни», как занозы из необструганной доски. Но и Пауль Леонардович, надо отдать ему должное, слушал его со всем вниманием, ни разу во все время повествования не перебив не только что каким-нибудь уточняющим вопросом, но даже и междометием или случайным звуком, демонстрирующим отношение к содержанию рассказа. Он только слушал, внимательно глядя на рассказчика, и время от времени делал быстрые пометки в блокноте, лежавшем на его остром колене, обтянутом безупречно черным сукном.

Расположились они, как и следовало ожидать, в кабинете, который оказался именно таким, каким и должен быть, по представлениям Вадима, кабинет маститого ученого старой школы. Обставленный не старой даже, а старинной, красного дерева, мебелью, с ордынским темным ковром, устилавшим пол, с бронзовой люстрой под высоким потолком, просторный, с эркером, в котором, собственно, и стоял рабочий стол профессора, и множеством книг, занимавших бесчисленные полки вместительных застекленных шкафов, он производил сильное, но вполне ожидаемое впечатление, только усиливавшееся благодаря царившим здесь идеальной чистоте и тевтонскому порядку. Даже карандаши на письменном столе, как успел заметить Реутов, лежали в строгом порядке, выровненные по нижнему краю и разложенные в порядке убывания длинны. И сам Эккерт, высокий худой старик с совершенно лысой головой, блеклыми, но когда-то, по-видимому, голубыми глазами за толстыми стеклами очков в тонкой металлической оправе, и большим прямым носом, нависавшим над тонкими, «в ниточку» губами и своей осанкой, и своим консервативным костюмом производил точно такое же впечатление. И уже трудно было сказать, является ли этот кабинет слепком с личности профессора Эккерта или за долгие годы, проведенные в нем, изменился в соответствии с требованиями окружающей обстановки сам Пауль Леонардович. Однако, как бы то ни было, и Вадим, и Полина, едва войдя в квартиру старого ученого, почувствовали себя как бы не в своей тарелке, и неловкость эта только усилилась, когда предводительствуемые прямым, как указка, стариком, они прошли в его рабочую комнату и уселись в кресла, расставленные вокруг маленького журнального столика, поместившегося в самом центре помещения, прямо под помпезной — бронза и хрусталь — люстрой.

— Могу ли я, уважаемый Вадим Борисович, ознакомиться с упомянутыми вами документами? — спросил Эккерт, когда рассказ был окончен. — Полноте, господин профессор, — без тени улыбки ответил Эккерт на недоуменный взгляд Реутова, который, разумеется, из одних только соображений безопасности, представился профессору под вымышленным именем. — Лично, насколько я помню, мы не знакомы, но видеть вас мне приходилось неоднократно, так что не обессудьте. Инкогнито ваше, так сказать, разоблачено, однако смею вас заверить, опасаться распространения столь интимных сведений, коими вы со мной поделились, вам не стоит. Ad notam[67], я человек старого закала, а в наше время такие вопросы даже не обсуждались.

— Благодарю вас, Пауль Леонардович, — сдержанно, в манере, заданной стариком, поклонился Вадим и, вытащив из кармана, передал Эккерту записку Шуга и листы своей не состоявшейся истории болезни.

— Тэк-с, — Пауль Леонардович внимательно прочел оба документа и, возвратив их Вадиму, заглянул в свой блокнот. — Ad rem[68], я вижу три вопроса, на которые нам следовало бы ответить, и, a posteriori[69], должен заметить, что они не обязательно между собой связаны. Совпадение феноменов по времени и месту, как вы, Вадим Борисович, разумеется, знаете и сами, не есть доказательство их внутренней связи. Тем не менее и отметать с порога наличие таковой связи я бы не стал. Итак, что мы имеем. — Старик перелистнул страницу блокнота, и остро отточенным карандашом аккуратно вывел цифру «1», заключив ее в идеальный круг. — Ранение в голову, — сказал он, одновременно записывая эти слова под цифрой. — Здесь мы имеем два независимых свидетельства. Во-первых, офицера, видевшего вас в момент получения раны, и, во-вторых, врача, проводившего предварительный осмотр в госпитале. Врач осматривал безымянного пациента, однако личность вашу удостоверяет другой свидетель. Таким образом, хотя вероятность врачебной ошибки полностью исключить нельзя, в целом приходится согласиться с тем, что во всех трех эпизодах, на поле боя, при осмотре и на госпитальной койке, присутствовали именно вы. И, стало быть, проникающее ранение в голову так же имело место. Однако поскольку в нашем распоряжении нет ни рентгеноскопических снимков, ни данных нейропсихологического обследования, а вы, по крайней мере с 1963 года, демонстрируете полную сохранность не только высших психических функций, но и всех прочих мозговых функций, мы можем допустить, что или ранение оказалось действительно проникающим, но без поражения мозга — и в этом случае, пуля должна до сих пор находиться в вашей черепной коробке, — или имела место лишь контузия, ошибочно оцененная свидетелями как ранение. Правда при таком предположении, свидетельство военного хирурга должно быть приписано его небрежности и, я бы сказал, некомпетентности. В последнем случае, шрама могло и не остаться, хотя верится в это с трудом. Какой-то след… Это, я думаю, вы понимаете и сами. Следовательно, de facto[70] интересовать нас должен шрам. Вернее, его отсутствие.

Эккерт замолчал и поджал губы, отчего они, казалось, и вовсе исчезли с лица, оставив лишь узкую черту, похожую на одну из горизонтальных морщин, избороздивших лоб старика.

— В литературе, — сказал он через минуту, — отмечено несколько подобных случаев, однако везде речь идет о природной регенерации, которая, если судить по наличию шрамов на теле, в вашем случае должна быть исключена. Тут уж или — или. Или регенерация, но тогда везде, или нет. А избирательная регенерация тканей это, согласитесь, нонсенс.

— Согласен, — кивнул Вадим. — Я, знаете ли, Пауль Леонардович, этот вопрос для себя именно так и определил.

— Не сомневаюсь, — в свою очередь, кивнул Эккерт. — Но тогда volens-nolens[71] нам остается предположить лишь то, что к вам была применена некая нетрадиционная терапия, что как будто согласуется с фактом изъятия из госпиталя.

«Нетрадиционная терапия?» — записал Эккерт в блокноте и снова поднял взгляд на Реутова.

— Если позволите, — сказал он ровным голосом. — Свои предположения я изложу несколько позже. А пока, второй вопрос. Ваше общее состояние на момент поступления в госпиталь.

— Совершенно верно, — согласился Вадим, начавший испытывать раздражение от чугунной основательности Эккерта, тем более что его тревожило душевное состояние Полины, которая сидела в кресле, напряженная и бледная настолько, что Реутов опасался, как бы она от всех этих неаппетитных подробностей сознание не потеряла.

— Тут все еще хуже, — продолжил между тем развивать свою мысль профессор Эккерт. — Мы не знаем и не можем знать истинных масштабов поражений, нанесенных вам осколками мины и пулями. Если допустить, что доктор Зинченко был при исполнении своих обязанностей небрежен, то ранения эти и вовсе могут оказаться легкими.

— Позвоночник, — счел необходимым напомнить Вадим.

— А если это были всего лишь поверхностные ранения? — возразил старик. — Вы же сами говорили, что провели в госпиталях больше года. Контузия, ушиб позвоночника, поверхностное нарушение кожного покрова с большой кровопотерей… За год вполне можно компенсировать. Что же касается остальных внутренних повреждений, то о них мы и вовсе можем судить только на основании записей доктора Зинченко, не так ли?

— Так, — вынужден был согласиться Реутов. А что ему еще оставалось делать? В логике Эккерту не откажешь. Однако, положа руку на сердце, в такое объяснение произошедшего с ним Вадим не верил.

Но Эккерт готов был допустить и другой вариант.

— Однако, — сказал он своим надтреснутым стариковским голосом, — если Николай Евграфович говорит, что доктор Зинченко являлся опытным хирургом, нам придется принять данную им оценку вашего состояния, как медицинский факт. Что из этого следует? Во-первых, снова приходят в голову два самых простых объяснения. Первое, раны были все же не столь тяжелыми, как показалось хирургу при первичном осмотре, и за год интенсивной терапии врачам удалось с этим справиться. Или, скажем, ваш организм сам по себе обладает высокой, возможно даже, необычайно высокой способностью к самовосстановлению. Такие случаи медицине известны, и ваша нынешняя явно хорошая физическая форма это как будто подтверждает. Вы ведь сами мне только что рассказали, что плаваете и бегаете, как молодой.

— Да, пожалуй, — пожал плечами Реутов.

— Тут слабое звено, коллега, один лишь ваш позвоночник. — Эккерт поставил в своих записях галочку и написал рядом с ней одно только слово, «позвоночник».

— Да, — согласился Вадим. — Позвоночник это да.

— Если, конечно, имело место его поражение, — поднял взгляд Эккерт.

— Вы правы, — кивнул Реутов.

— Скажите, Вадим Борисович, — неожиданно спросил Эккерт. — А что было написано в той справке, с которой вы выписались из госпиталя? И в каком именно госпитале вы были?

— Госпиталь? — переспросил Реутов, с удивлением обнаружив, что, во-первых, вопрос этот в своих размышлениях полностью опустил, а, во-вторых, ничего об этом не помнит.

— Не помните, — неожиданно усмехнулся старик. — Очень у вас интересная амнезия, Вадим Борисович. Очень!

— Госпиталь был где-то на Урале, — неуверенно сказал Реутов, уже успевший осознать, что отчетливо помнит только последний день пребывания в госпитале, сборы, беседу с врачом… Следующее, что он помнил, было купе поезда, в котором он ехал в Новгород. — А справка… Что в ней было, убей бог, не помню. Она в шестьдесят шестом пропала вместе с моей медицинской карточкой.

— Вот как! — Казалось, Эккерт этому сообщению даже обрадовался. — И при каких же обстоятельствах это произошло?

— Ремонт в университетской поликлинике делали и потеряли.

— А инвалидность?

— Какая инвалидность?

— То есть, инвалидность вам не определили?

— Нет, — Реутов был не просто удивлен, он был ошеломлен. В самом деле, раненый офицер, который провел в госпиталях — Каких? — больше года, и едва стоит на ногах, да и то при помощи костылей, приезжает в Новгород и…

«Должны были, по идее, определить инвалидность и пенсию выдать… Но я ведь был убит!»

— Не было инвалидности, — сказал он вслух. — И пенсии тоже.

— Естественно, — кивнул старик. — Какая же пенсия покойнику? Это же ведь надо было через Военное Министерство проводить, а там вы числились «павшим на поле брани».

— Да, — снова вынужден был согласиться Вадим, начавший, однако, понимать, что старый хрыч хоть и зануда, но отнюдь не дурак.

— И что из этого следует?

— Что кто-то мою память редактировал, как хотел, — невесело усмехнулся Реутов, который и сам так считал, вот только не мог понять, как это возможно было сделать на самом деле. — Вопрос, кто и как?

— Ну на часть этого вопроса я, пожалуй, ответить могу, — старик сделал еще несколько пометок в своем чертовом блокноте, а потом остро посмотрел на Реутова. — Курить надо бросать, — сказал он противным «учительским» голосом. — Но коли еще не бросили, курите. Пепельница на столе. Выньте из нее скрепки и используйте по назначению. Это и к вам, мадмуазель, относится. Хотя, имейте в виду, никотин портит не только легкие, но и влияет на цвет кожи.

Реутов благодарно улыбнулся старику и пошел к письменному столу, в левом углу которого действительно стояла массивная пепельница, выточенная, судя по всему, из куска оптического стекла.

— Так кто это мог бы сделать? — спросил он, возвращаясь с пепельницей в руке к журнальному столику.

— В вашем вопросе, Вадим Борисович, переплетены два разных вопроса. — Эккерт с неодобрением проследил, как Реутов дает прикурить Полине и закуривает сам, и сокрушенно покачал головой. — Если рассматривать лишь внешние обстоятельства вашей истории, то ответ на первый вопрос очевиден. Государство. Разумеется, в лице отдельных и не самых лучших его представителей. Изъяли вас из госпиталя, что-то сделали и поместили в другой, из которого вы вышли с филькиной грамотой, по которой даже временной инвалидности не получили… И ведь это я еще не знаю всех подробностей вашей одиссеи. Вы же мне, наверняка, не все рассказали, не так ли?

— Так, — кивнул припертый к стенке Вадим.

— Ну и бог с вами, — неожиданно улыбнулся старый профессор. — Я, Вадим Борисович, ad nomanda[72], с некоторых пор телевизор вечерами смотреть стал. Так что, о вашем «растворении в нетях», так сказать, уже несколько дней, как знаю. И вот теперь тоже. Вы мне записку эту показали, а кто согласно сему писанию присутствовал при изъятии вашего не слишком живого тела? Полковник Шуг. А про генерала Шуга борзописцы наши как раз позавчера упоминали. Совпадение?

Ну что сказать? Судя по всему, у Пауля Леонардовича аналитические и дедуктивные способности были ничуть не хуже, чем у Джозефа Белла[73], и Реутов об этом отнюдь не жалел.

— Не совпадение, — сказал он вслух. — Но мне бы не хотелось впутывать вас в мои нынешние неприятности.

— Спецслужбы?

— И да, и нет, — Реутов решил все же чуть-чуть приоткрыть перед Эккертом запертую дверь. — Похоже на спецслужбы, но непонятно, кто за этим делом стоит конкретно. И при всем том действуют они как бы неофициально, и неясно, чего они добиваются. Но по ощущениям… По моим ощущениям, — поправился Вадим, — это как-то связано со всей этой историей. — И он кивнул на лежащие на столешнице бумаги.

— За кого вы больше опасаетесь? — Спросил Эккерт. — За себя, за нее, — посмотрел он на Полину. — Или за меня?

— За вас.

— Тогда рассказывайте ab ovo[74], я свое давно уже отбоялся.

— Любопытно, — сказал Эккерт, когда Реутов закончил рассказ. — Весьма любопытно.

— Да, уж… — невесело протянул Вадим.

— Не обижайтесь. — Эккерт чуть приподнял руку, как будто хотел успокоить собеседника. — Я понимаю, вам сейчас несладко приходится. Но вы же пришли ко мне не сочувствия искать, а за помощью, не так ли?

— Так, — согласился Реутов.

— Ну вот и давайте думать, чем вам можно помочь.

— Давайте.

— Итак, начнем с феноменов памяти. Да курите уж, курите, что с вами поделаешь! Я когда-то, признаться, тоже… Впрочем, неважно. Важно другое. Вы, я думаю, правы. Амнезия ваша какая-то, скажем так, не натуральная. И этот неглект[75] интеллектуальный… Очень странное впечатление производит. Напрашивается мысль, что феномен этот искусственного происхождения, да вот беда, делать такое, насколько мне известно, никто пока не умеет. А уж тридцать лет назад… Однако — inter nos[76] — опыты такие проводились. С конца 30-х годов над этим работал академик Суварин. Но Николай Константинович пытался таким образом решить проблему стресса, если говорить современным языком. Его интересовали острые состояния психологического конфликта, и, разумеется, все его исследования были открытыми.

— Я читал работы Суварина, но ведь у него так ничего и не вышло, — возразил Реутов, который и сам уже вспоминал Суварина, Киршенбаума и Айрапетяна, Лефевра, Кона, Ширяева и Костаса, и, разумеется, других, рангом пониже, но знал он и то, что никто из них так и не смог получить власть над памятью.

— Вы правы, Вадим Борисович, у Суварина не получилось, хотя как посмотреть. Вы знаете, например, что результаты последних работ Николая Константиновича так и не были опубликованы? Их потом, в семидесятые, искала его дочь. Но Лидия Николаевна так ничего и не нашла. Абсолютно ничего. Вы понимаете? Конечно, через Львов прошла война. Немировский, правая рука академика, погиб во время бомбардировки Львова осенью 58-го. Лазарчук умер еще раньше, а Вострецов погиб на фронте. Ни бумаг, ни людей. Но вот какое дело. Среди учеников Суварина был некто Елисеев. Он даже докторской вроде бы, никогда не защищал, хотя и был очень близок к академику и считался весьма перспективным ученым. Впрочем, здесь требуется некоторое отступление. Конечно, как говорили древние, de mortuis aut bene, aut nihil[77]. Однако следует заметить, что Николай Константинович, absit invidia verbo[78]2, был не только гениальным ученым, но человеком крайне увлекающимся, что, скорее всего, являлось частью его гения. И, увлекшись, он, как бы это сказать, переставал ощущать границы дозволенного. Надеюсь, вы меня понимаете. Sapienti sat[79], так сказать.

Реутов понял. Он и сам слышал, еще когда учился в университете, что академик Суварин слыл человеком одержимым и, когда его интересы вступали в противоречие с законами государства или этическими принципами, легко переступал и через те, и через другие. Передавали — разумеется, шепотом — и слухи о скандале, вспыхнувшем на конференции в Казани, когда Киршенбаум обвинил Суварина в том, что тот своими опытами довел до самоубийства женщину, ставшую жертвой изнасилования. Так что осторожные слова Эккерта его не удивили. Удивило другое. Как мог серьезный ученый — а Реутов полагал Эккерта именно таковым — не знать, что такого уровня открытие невозможно скрыть на такой длительный срок. И, более того, думать, что за прошедшие сорок лет никто его не повторит.

— Полагаете, что открытие, сделанное однажды, будет обязательно повторено кем-то другим? — Вряд ли Эккерт читал его мысли, он просто умел смотреть. И думать умел тоже.

— Обычно так и происходит, — пожал плечами Вадим.

— Обычно, но не всегда, — усмехнулся в ответ Старик. — Ad exemplum[80], Турчанинов совершенно определенно вылечил кагана Гавриила Третьего от рака предстательной железы. Как? А ведь случилось это в начале девятнадцатого века. Вот и говорите после этого о невозможности индивидуальных прорывов.

— Допустим, — снова согласился Реутов, сетуя на себя, что перебил старого профессора. — Так что там с этим Елисеевым?

— Говорят, Елисеев был не просто учеником и помощником Суварина. Он был человеком, допущенным в святая святых, туда, куда академик опасался пускать людей более щепетильных. Однако в 1948 между ними произошел конфликт, и Елисеев ушел из университета и вообще из науки. Во всяком случае, так считали сотрудники Суварина. Но хотя они и были отчасти правы, де-факто они ошибались. Я ведь Елисеева знал лично, мы с ним оба из Гельсинфорса, в университете вместе учились. Очень не простой человек был, следует отметить, и бешено одаренный, но… Впрочем, не суть важно. Так вот, в 51-м институт медико-биологических исследований, ИМБИ-3, заказал мне обзор литературы по вопросам, касающимся модификации поведения. И заказчиком являлся совершенно неизвестный мне профессор Нестеров. Я с ним не встречался, но два раза говорил по телефону и вот, хотите верьте, Вадим Борисович, хотите — нет, но я уверен, что Нестеров и Елисеев один и тот же человек, хотя мне он в этом и не признался. И смотрите, как все сходится в одну точку. При вашем, так сказать, изъятии присутствуют генерал-полковник Уваров, носивший лейб-гвардейские аксельбанты и некто, кого профессор Стеймацкий считает Людовым из 3-го Главного Управления Императорской Канцелярии, и ИМБИ-3 принадлежит этой же канцелярии, и в нем работает ученик академика Суварина, в свою очередь, интересовавшегося вопросами памяти. А кстати! — Эккерт вдруг поднялся из кресла и, со словами «Мы же можем это проверить» подошел к одному из книжных шкафов.

— Нуте-с, и что же они пишут? — сказал он, доставая с полки тяжелый том в кожаном переплете. Эккерт вернулся к креслу, сел, положив книгу себе на колени, открыл ее в самом конце и, перелистнув несколько плотных глянцевых страниц, нашел именной указатель. — Уваров, страница 527. — Он перевернул еще несколько страниц и наконец нашел, по-видимому, то, что искал. — Уваров, Андрей Петрович, 1896 года рождения, дворянин… Ну это мы можем пропустить. Флигель-адъютант… для особых поручений… Вот. С 1953 по 1964 год первый заместитель начальника 3-го Главного Управления Императорской Канцелярии. Генерал-полковник? А кто же, тогда, был начальником? Минуту, господа, одну минуту… Так, генерал-майор Драгунов, Иосиф Матвеевич… Ну это до пятьдесят девятого года, а затем Комков Еремей Калинович, и тоже, представьте себе, всего лишь генерал-майор. Каково?

— А что потом стало с этой «шарашкой»? — Спросил Реутов.

— А ее закрыли в шестьдесят восьмом по решению комиссии Ширван-Заде, — ответил Эккерт, закрывая книгу, но, увидев, что ни Вадим, ни Полина его не поняли, объяснил: — Это была сенатская комиссия под председательством князя Ширван-Заде, созданная для расследования деятельности Военного Министерства и прочих милитаризованных учреждений и ведомств империи в ходе Второй Отечественной Войны. Вы же воевали, Вадим Борисович, и, следовательно, должны знать, сколько глупостей и откровенных подлостей творилось тогда на фронте. Но это, вы уж поверьте старику, капля в море по сравнению с теми безобразиями, что имели место в тылу. Впрочем, война это всегда не только кровь, но и деньги. Semper idem[81], так сказать. Сенатская комиссия заседала два года, и, ad vocem[82], процентов семьдесят, если не больше, ее материалов засекречены до сих пор.

— И никто не знает, чем они там занимались, в этом институте? — спросил Реутов, закуривая очередную папиросу.

— Ну почему же. — Эккерт встал и понес книгу обратно. По-видимому, привычка к порядку была даже не второй, а первой натурой старого профессора. — Кое-что и раньше было известно, например, об исследованиях в области радиационного поражения, биозащиты, физиологии обморожения, а другое всплыло, после того как по истечении сроков давности заговорили работавшие там ученые. Воздействие органических токсинов на нервную систему, физиология химических поражений, пластическая хирургия… Но, полагаю, заговорили не все, а только те, кому разрешили. Сами понимаете, есть секреты, для которых срок давности еще не наступил, да и наступит ли?

— А что стало с Елисеевым? — нарушила молчание Полина.

— Не знаю, — покачал головой старик. — Больше я о нем даже не слышал, не то что не встречал. Однако, если он мне ровесник, то, вполне возможно, все еще жив.

— А про Людова вы что-нибудь знаете? — Тема института, как понял Вадим, себя исчерпала, и следовало переходить к следующей.

— Если, разумеется, это был Людов.

— Да, конечно, — согласился Вадим. — Если это был Людов. Но других-то кандидатур у меня пока нет.

— Тоже верно, — кивнул в знак согласия Эккерт. — Но про него я мало что могу вам рассказать. Видел я его всего один раз и, честно говоря, не знаю даже, чем он там, в 3-м управлении, занимался. Правда, слухи о нем были самые противоречивые. Таинственная личность. Один вполне здравомыслящий человек говорил мне даже, что Людов этот был чуть ли не магом и волшебником. Sagus[83], так сказать, который, дескать, то ли в Тибете, то ли еще где, превзошел науки древних мудрецов. Однако верить этому, как вы понимаете, не стоит. Хотя, как говорится, non est fumus absque igne[84]. Что-то там было, разумеется, но не сказочное, а вполне реальное. Только, что именно, мне, увы, не известно.

— Впрочем… — Эккерту потребовалась едва ли не целая минута, чтобы решиться сказать то, что говорить он, по-видимому, совсем не хотел. — С этим Людовым связан один казус… Честно говоря, я не знаю, как к этому относиться… Но, раз уж начал… Чертовщина, конечно, но… В конце шестидесятых разговаривал я как-то с покойным ныне академиком Шептицким. Евгений Львович занимался органической химией и к нашим делам имел весьма слабое касательство, однако в разговоре мелькнуло — уж не припомню по какому поводу — имя Людова, и Шептицкий сказал мне тогда, что видел его во время войны и… Errare humanum est[85], разумеется, но он утверждал, что Людов был удивительно, ну просто как брат-близнец, похож на одного биохимика из Петрова, который к тому времени лет тридцать как умер. Попал, представьте, под паровоз…

«Черт возьми! — думал Илья, просматривая расшифровку ночных переговоров Домфрона и К®. — Или я чего-то не понимаю, или Вадим водит меня за нос».

Однако по внутренним ощущениям выходило, что Реутов не лгал, а своему шестому чувству Илья привык доверять.

«Но, если не врет, тогда что?»

В самом деле, мир Реутова, каким Вадим представлялся сейчас Илье, был не просто далек от «планеты», на которой правил Князь, — эти миры просто не пересекались. Тогда, откуда же возник тот неподдельный интерес — и это еще мягко сказано — который испытывал к русскому профессору-психологу некоронованный король транснациональной мафии? Караваев-то полагал, что в Петров Домфрона привела обычная жажда мести или, на худой конец, привязанность к ребенку, или то и другое вместе взятое. Но, если судить по тому, о чем говорил со своими абонентами Князь, выходило, что Зоя его почти не интересовала. А Вероника не интересовала вообще. Во всяком случае, вспомнил тать о своей бывшей любовнице один только раз, приказав искать ее и заодно некоего Илью Константиновича Караваева, и все. Зато Реутовым он занимался, что называется, вплотную, требуя от своих людей, найти этого «беглого сукина сына» любой ценой и обязательно захватить живым.

В принципе, здесь было о чем подумать. Беда только в том, что для анализа Илье катастрофически не хватало ни данных, ни времени. Впрочем, информацию можно в конце концов найти. Кто ищет, а главное, кто умеет искать, тот непременно найдет. Но время! Времени у Ильи было крайне мало. Если оно вообще оставалось. Как ни мало Князь интересовался Зоей, он ее все-таки искал, и это было плохо прежде всего для нее, а косвенно и для Вероники. Поэтому все планы Ильи оставались в силе. Домфрона надлежало «удручить», и сделать это следовало как можно скорее.

Соответственно, и в этот день, как и днем накануне, Илья до позднего вечера занимался именно Домфроном. Однако из этого не следует, что Караваев совсем забыл о Реутове. Чем бы он теперь ни занимался, дело Вадима держал в уме тоже. И самого Вадика, скрывавшегося сейчас где-то в Петрове, и его странную историю, выглядевшую при ближайшем рассмотрении как бред свихнувшегося триллериста, но — вот ведь какое дело — являвшуюся, судя по всему, той самой реальностью, данной нам в ощущениях, о которой Караваев читал когда-то давно в книжке одного из последователей Маркса.

«Плеханов? Каутский? Ульянов? Нет, не помню…»

Сумерки в Петрове наступают рано, и поэтому, когда они вышли от Эккерта, по общему впечатлению на город уже опустилась ночь. Однако на самом деле едва пробило восемь вечера, и Реутов решил не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.

— Знаешь, — сказал он, когда подгоняемые поднявшимся к вечеру холодным ветром, они шли к платной стоянке, где еще днем оставили свой «Дончак». — Бери-ка ты извозчика и езжай домой. А я попозже к тебе присоединюсь.

— Что ты собираешься делать? — повернулась к нему, явно удивленная таким поворотом событий, Полина. — И когда именно наступит это твое «попозже»?

— Понимаешь, — объяснил Реутов, одновременно прокручивая в голове неожиданно возникшую у него идею. — Я, кажется, знаю, как нам добыть неопубликованную часть доклада Ширван-Заде. Но вдвоем туда идти не стоит. Дело, сама понимаешь, весьма щепетильное, и при свидетелях человек может просто не захотеть на эту тему разговаривать.

В сущности, он сказал ей правду. Вернее, та часть объяснения, которую Реутов озвучил, тоже являлась истиной. Вопрос деликатный? Несомненно. И просить кого-то о такой услуге при свидетелях неприлично и неловко. Даже если допустить, что человек, которого ты просишь, твой старый друг. Однако правда была, как часто это в жизни и случается, гораздо сложнее и пикантнее, чем мог бы Вадим рассказать сейчас Полине.

Дело в том, что сведения, предоставленные ему Эккертом, хотя и были весьма и весьма интересны и, разумеется, содержали некоторое количество позитивной, так сказать, информации, на самом деле были совершенно бесполезны. То есть в познавательном смысле все сказанное стариком было более чем существенно, но в практическом плане, кроме нескольких фамилий давным-давно ушедших из этого мира людей, Реутов ничего нового для себя не узнал. Поэтому доклад сенатской комиссии, упомянутый старым профессором, представлялся сейчас Вадиму именно тем источником информации, который мог бы пролить свет на всю эту загадочную и мерзкую историю. Однако доклад был засекречен и, следовательно, недоступен. Так, да не так. Во-первых, такие документы, как известно, хранятся в архивах, а во-вторых, по какой-то неизвестной Реутову причине Государственный Архив Русского каганата находился не в Новгороде Великом, как следовало бы ожидать, а в Петрове. Так уж сложилось исторически, а почему — не суть важно. Важно другое. В этом архиве работал — и не кем-нибудь, а заместителем директора — студенческий приятель Вадима Алексей Комаровский. И вот тут-то и была, собственно, зарыта та, с позволения сказать, «собака», рассказывать о которой Полине Реутов не хотел.

Когда-то, когда они с Комаровским еще были студентами Новгородского университета, их отношения без преувеличения можно было назвать дружбой. Сближало их многое, хотя Алексей учился на юридическом факультете, а Вадим в лекарской школе. У них и вкусы были похожие, и на жизнь они смотрели одинаково, но главное, оба они были офицерами-фронтовиками, пришедшими в университет прямиком из госпиталей. И все бы хорошо, но в конце концов подвела их именно общность вкусов. За три месяца до получения дипломов Вика Турчанинова, которую Реутов уже почти привык считать своей невестой, объявила ему, что выходит замуж за Комаровского. Как ни странно никакой жизненной трагедии не произошло. Вадим информацию воспринял хоть и тяжело, но по здравом размышлении считать случившееся катастрофой не стал. Однако Комаровский отнесся к этой истории иначе. Он был страстно влюблен в Вику и, разумеется, отказываться от своего счастья не собирался, но при этом вбил себе в голову, что поступил по отношению к другу некрасиво и даже подло. Насколько он в этом мнении был прав, сказать, на самом деле, трудно. Жизнь штука сложная, а любовь, как теперь смог убедиться Реутов, и того сложнее. Но так уж вышло, что Комаровский сохранял убеждение в своей неправоте и связанные с этим убеждением чувства вины и неловкости перед Вадимом уже без малого четверть века.

Друзьями — при таком обороте — они быть, естественно, перестали, хотя, видит бог, Реутов на Комаровского обиды не таил. Однако вечное чувство вины, которую испытывал Алексей, продолжению дружеских отношений не способствовало. В результате, живя уже много лет в одном и том же городе, виделись они редко, а общались, как теперь принято говорить, и того реже. Но телефон и адрес Комаровских Вадим знал и решил — его просто принуждали к этому сложившиеся обстоятельства — сделать сейчас нечто, что еще неделю назад счел бы для себя неприемлемым. Он решил использовать слабость Комаровского себе на пользу, принудив того достать для него засекреченную часть отчета сенатской комиссии. Однако делать это на глазах Полины Реутову было, разумеется, неудобно, не говоря уже о том, что появление его в доме Комаровских с такой молодой и красивой девушкой могло разом стереть всю ту «неловкость», что, как убедился Реутов во время их последней встречи, Алексей испытывал к нему до сих пор.

— Понимаешь, — сказал Вадим. — Я, кажется, знаю, как нам добыть неопубликованную часть доклада Ширван-Заде. Но вдвоем идти туда не стоит. Сама понимаешь, дело весьма щепетильное, и при свидетелях человек может даже не захотеть на эту тему разговаривать.

— А кто это человек, тоже секрет? — насупилась Полина.

— Нет, — улыбнулся Вадим, пытаясь смягчить отказ. — Какие от тебя могут быть секреты? Это заместитель директора Государственного Архива.

— Ну у тебя и знакомые, Реутов, — улыбнулась Полина.

— Ну у тебя и родственники, — ответно поддел ее Реутов, видя, что она уже не сердится.

— Ладно, — кивнула Полина. — Езжай, а я тогда тоже загляну к одному человеку.

— А стоит рисковать? — сразу же посерьезнел Вадим.

— Никакого риска, — отмахнулась Полина. — Этот парень — взломщик сетей, и меня с ним ничего не связывает. Никому и в голову…

— А зачем он тебе понадобился? — удивился Вадим.

— Ну ты же не пойдешь в архив университета узнавать про профессора Зимина?

— Не пойду, разумеется, но какая связь?

— Архив университета в прошлом году закончили оцифровывать.

— И?

— Я попрошу этого парня, взломать сервер и вытащить нам всю информацию на Зимина. За деньги, разумеется.

— А, что, — оценил ее идею Реутов. — Вполне. Где он живет?

— На Заневской перспективе, — снова улыбнулась Полина. — Я возьму извозчика, а ты меня на обратном пути подхватишь. Идет?

— Идет, — кивнул Вадим и тут же шагнул к обрезу тротуара. — А вот как раз и извозчик.

Визит к Комаровскому оказался намного более неприятным, чем Вадим представлял себе, отправляясь на эту встречу. Причем неловкость чувствовали все трое, и Комаровский, и Виктория, и сам Реутов, который по своему характеру не мог оставаться безучастным к их состоянию, тем более что в душе он прекрасно понимал, что сейчас делает. Даже взрослые сын и дочь Алексея и Виктории, которые пока еще жили с родителями, почувствовали напряжение, возникшее между неожиданным гостем и их родителями, и поспешили ретироваться. Пикантности встрече старых друзей добавляло и то, что Комаровские, разумеется, смотрели телевизор и читали газеты и, следовательно, были уже осведомлены в том, что Реутов — который уже день — числится пропавшим без вести. Ну и вообще, пришел-то он к ним нежданно-негаданно, без договоренности, и даже без предварительного звонка. Просто как снег на голову свалился, да еще и в десятом часу вечера, когда все нормальные люди начинают подумывать об отходе ко сну.

Тем не менее приняли его хорошо. Усадили за стол, в спешке — буквально на бегу — накрытый Викторией, и забросали вполне очевидными вопросами. От объяснения обстоятельств своего исчезновения Вадим уклониться не мог, поэтому вынужден был бессовестно врать, но другого выхода, если подумать, у него просто не было. Ну не в молчанку же играть, в самом-то деле? Однако и правды сказать он не мог. Пришлось сочинить историю о том, как, выпив на радостях от известия, что его работа высоко оценена научной общественностью, Реутов утопил машину в реке, чудом оставшись при этом в живых и добравшись до одного своего знакомого — ночью, мокрый до нитки и страшно расстроенный, — напился уже с горя. Причем — ну врать, так по крупному — выпивка незаметно перешла в трехдневный запой, и теперь у него серьезные неприятности, как с полицией, так и с руководством университета.

— Э… — Это было единственное, что смог выдавить из себя Комаровский, выслушав «печальную повесть» Реутова, а Вика при этом посмотрела на своего мужа с таким выражением, как если бы говорила ему сейчас что-нибудь вроде той сентенции из старого анекдота, «Не выйди я за тебя замуж тогда, сейчас эту историю рассказывал бы ты». А посему, чувство вины, испытываемое Алексеем Комаровским достигло такого градуса, что, когда, оставшись наедине, Вадим попросил его об одолжении, означавшем на самом деле служебное преступление, Комаровский отказать ему уже не мог.

— Ладно, — сказал он, обдумав просьбу Реутова. — Хорошо. Но ты, Вадик, надеюсь, понимаешь, на что я иду? Только для тебя и только из моих рук. Согласен? И, разумеется, без распубликования.

— Согласен, — сразу же согласился Вадим. — Когда, где?

— Завтра, — снова с минуту помолчав, ответил Комаровский. — В Архиве, в моем кабинете.

— Идет, — Реутов боялся поверить в такую удачу. В самом деле, не прошло еще и двух часов, как он узнал о существовании секретной части доклада Ширван-Заде, а доклад этот уже, считай, в его руках. — В котором часу?

— В обед, — предложил Алексей.

— А когда у тебя обед? — уточнил Реутов, всю жизнь проживший без точного расписания.

— В час дня.

— А как я попаду в здание? Меня ведь, вероятно, просто так внутрь не пропустят?

— Позвонишь с проходной, — объяснил Комаровский. — 22–43, и я выйду. Я тебя сам проведу. Не нужно, чтобы охрана записывала твои данные.

— Спасибо, Алеша, — едва не «прослезившись», сказал Реутов, вставая из-за стола. — У меня сейчас, сам понимаешь, очень непростое время, так хоть в работе что-то сдвинется. Может быть.

От Комаровского он вышел в двенадцатом часу, а к сто семнадцатому дому на Заневской перспективе подъехал в начале первого. Как назло поставить машину прямо около дома оказалось невозможно и парковаться пришлось на боковой улице. Но нет худа без добра, как говорили русские люди еще тогда, когда до изобретения самодвижущихся повозок было далеко, как…

«До луны… раком…»

Хотя, по идее, визит к Алеше Комаровскому следовало считать более чем удачным, настроение у Вадима испортилось настолько, что даже получасовая поездка по ночному городу исправить ситуацию не смогла. Всегда тягостно говорить с людьми, которые ощущают себя перед тобой виноватыми, даже если сам ты их ни в чем не винишь. Но еще пакостнее на душе у Реутова сделалось оттого, что он эту человеческую слабость только что использовал в самой что ни на есть извращенной форме. И никакие утешения не помогали, потому что и невооруженным глазом видно — и Алеша, и Вика, как были славными людьми, так ими и остались. Любили его по-своему, помнили давнюю уже дружбу и даже через двадцать пять лет не забывали, что счастье их построено на «несчастье» другого, пусть даже этот другой несчастливым себя давным-давно не считал. А его нынешние обстоятельства, были его и только его личным делом и не давали никакого права совершать аморальные поступки. Возможно, и даже скорее всего, приди он к ним с Полиной и объясни, что нет между ними — во всяком случае, давно уже нет — никакого «конфликта интересов», Комаровский помог бы ему точно так же, как взялся помогать теперь. Но сделанного не воротишь. Это была еще одна житейская мудрость, пришедшая в голову Реутова, пока он плелся от машины к дому номер сто семнадцать.

«Ну ничего, — решил Вадим, поворачивая за угол. — Даст бог, разберемся с супостатом, и я к ним с повинной приду. Повинюсь и…»

И в этот момент Реутов думать о всяких глупостях перестал, потому что осознал наконец то, что увидел, вывернув с боковой улицы на Заневскую перспективу. У сто семнадцатого дома, въехав колесами прямо на тротуар, потому что все парковочные места были заняты, стояла полицейская машина с выключенными мигалками, и у той самой парадной, в которую ему предстояло войти, паслись двое в форменных плащах с капюшонами. Конечно, это могло быть простым совпадением, а пуганая ворона, как говорится, и куста боится. Однако с некоторых пор Реутов весьма подозрительно относился к таким вот совпадениям, потому что ни разу еще за последнюю неделю подобные «случайности» таковыми, на самом деле, не оказывались.

Перспектива была хорошо освещена частыми с желтоватым светом уличными фонарями, да и неоновые рекламы вместе со светом из окон домов вносили свою лепту. Но как раз минут за десять до появления здесь Вадима пошел дождь, и стражи порядка, почему-то не оставшиеся в машине, раз уж решили не входить в дом, набросили на головы капюшоны плащей и, вероятно, поэтому Реутова не увидели. Зато он, едва осознав, что за зрелище открылось его глазам, тут же спрятался за припаркованными автомашинами и, стараясь не привлекать своим поведением внимания водителей проезжающих мимо машин, начал осторожно приближаться к полицейскому «Запорожцу». Сейчас он досадовал только на то, что не захватил из «Дончака» спрятанный под водительским сидением «чекан», но, с другой стороны, не маньяк же он, в самом деле, чтобы разгуливать по городу с автоматом?! Тем более, что марголин-то был при нем. Но мысли нет-нет да сворачивали в привычную колею. Оно и понятно, нервы при виде полицейских напряглись, а с автоматом, как ни крути, было бы куда как надежнее.

— Ну скоро они там? — спросил между тем один из стражей порядка, закуривая сигарету, что сделать было, учитывая усиливающийся дождь, совсем не просто.

— А черт их знает, — пожал под плащом плечами второй. — Ты, Петрович, другое мне объясни. За каким хером они нас прямо тут, у парадного, оставили. По идее, засаду надо было ставить и брать этого маньяка тепленьким.

— Да не придет он сюда, — ответил первый, выдыхая из-под капюшона плотное облако табачного дыма, перемешенного с паром от дыхания. — Слышал, что Кузьмин сказал. Хитрый он, сам в капкан не полезет. А вот если мы его девку возьмем…

Слушать дальше Вадим не стал. Ему уже и так сказочно повезло, что те, кто планировал операцию по захвату Полины — а уж как они вышли на этот адрес совсем другой вопрос — то ли перемудрили, то ли не продумали до конца свои действия, но, в любом случае, они предоставили Реутову великолепный шанс переиграть ситуацию в свою пользу.

«В поддавки играют?» Но по ощущениям никакого подвоха здесь не имелось, а случилось обычное головотяпство используемых в темную полицейских. Во всяком случае, инстинкты, взведенные тревогой за Полину на «товсь», молчали, и Реутов, не раздумывая более о причинах выпавшей на его долю удачи, начал действовать. Он только подумал вскользь, бесшумно просачиваясь между плотно стоящими у тротуара автомобилями, что очень вовремя вернулся от Комаровских, но в следующее мгновение все мысли уже вымело из головы волной адреналина, и он «пошел».

«Проходами» такие пробежки под огнем назвал как-то в самом начале войны хорунжий Титов, служивший до призыва в армию актером в Саркельском Русском драматическом театре. Показалось смешно, особенно если учесть, что разговор происходил ночью после боя, в котором каждому из них пришлось выполнить по нескольку подобных «проходов» и при этом удалось уцелеть. Но слово запомнилось, а потом и прижилось, и, если бы Реутов способен был сейчас оценивать свои действия со стороны, он обязательно назвал бы свой рывок «проходом». Но он на такое способен не был, и времени на рефлексии у него не оставалось тоже.

Полицейских Вадим «отключил» сразу и самым радикальным способом. Ударом по голове. Он тенью возник за их спинами, так что они даже среагировать не успели, ударил — левого голым кулаком, а правого рукоятью марголина, что, однако, на результат никакого влияния не оказало — и стремительно бросился к парадному, но только за тем, чтобы уже здесь остановиться и открыть тяжелую, подпружиненную дверь максимально осторожно, так чтобы наверху, на третьем этаже, его не услышали. Впрочем, первый встреченный им полицейский оказался все-таки этажом ниже. Оставленный прикрывать лестницу, он идущего «спокойным» ровным шагом Реутова, разумеется, услышал. А затем, когда Вадим, миновав очередной марш, вышел на лестничную площадку, и увидел. Увидел, узнал — вероятно, перед выездом на задание им фотографию Реутова на всякий случай показывали — и вскинул руку с зажатым в ней пистолетом. Вернее, попытался вскинуть, потому что Вадим оказался быстрее. Боевой рефлекс сработал так, как будто с войны и не прошло тридцати лет. Марголин выстрелил, а Реутов, как снаряд, выпущенный из пращи, рванул вверх, успев на лету подхватить рушащееся вниз тело с аккуратной дыркой, как раз там, куда, по словам Греча, в свое время пуля попала и самому Реутову. Но спешил он напрасно. Даже пистолет с глушителем производит при выстреле некоторый шум, тем более ночью, в тишине, на гулкой пустой лестнице. И если жильцы дома, в большинстве своем уже отошедшие ко сну ничего такого из-за плотно закрытых дверей не расслышали, то те, кто находился в сорок пятой квартире, не услышать выстрела не могли. И на непонятный шум отреагировали. Но реакция их была в корне неверной, ну да у них и времени на размышление не оставалось. По хорошему, им следовало запереться в квартире, вызвать по рации подкрепление и отстреливаться, что называется, до последнего патрона, стараясь удержать Реутова на расстоянии. Трудно сказать, помогло бы им это или нет, но шанс сохранить жизнь у них все-таки был. Однако они рванули на шум и, хотя действовали вроде бы по инструкции, были это все-таки не бойцы спецназа, а обычные полицейские. И результат оказался для них именно таким, какого и следовало ожидать. Через минуту все они — а было их общим числом трое — были убиты или ранены, а Реутов уже сжимал в объятиях смертельно бледную Полину руки которой оказались скованы наручниками.

— Ты их…

— А иначе бы они нас, — ответил Вадим, вставляя, слова в паузы между поцелуями, которыми покрывал ставшее вдруг мокрым от слез лицо Полины. — Это война, девочка, а на войне, как на войне.

Он оторвался от Полины, хотя, видит бог, делать этого ему совершенно не хотелось, мельком взглянул на «ломщика», сидевшего, съежившись, в кресле в дальнем конце комнаты — руки парня тоже, видимо для порядка, были скованы — и шагнул к корчащемуся на полу мужчине в мундире жандармского ротмистра. Пуля попала жандарму в живот, но человек, как ни странно, был в сознании. Он даже пытался бороться, но, как ни старался, дотянуться до отброшенного ногой Вадима табельного «Еремеева» не мог.

— Больно? — спросил Реутов, нагибаясь над раненым.

— Тебя повесят, — процедил ротмистр сквозь прокушенные губы. В глазах его плавилась боль, но держался он, надо отдать должное, молодцом.

— Возможно, — кивнул Реутов. — Но если я сейчас раскрою тебе череп, тебе, друг, будет уже все равно, повесят меня или, скажем, четвертуют.

Как оказалось, даже боль не помешала жандарму оценить слова Вадима по достоинству. Ему предоставлялся шанс дожить до госпиталя, а значит, и выжить, и он решил этим шансом не пренебрегать.

— Чего хочешь? — прохрипел он.

— Прежде всего, ключи от наручников, — усмехнулся Вадим.

— В… Ах ты ж! В кармане, — сразу же ответил жандарм.

— Молодец, — похвалил ротмистра Вадим и начал охлопывать его карманы в поисках ключей. — А теперь коротко и по существу. Кто приказал и почему? Мы же с ней, — кивнул он на Полину, — не в розыске, и обвинений никаких…

Он нашел ключи, разогнулся и начал отмыкать Полинины наручники, что без навыка сделать оказалось совсем не просто.

«Давида бы сюда…»

— Ну! — напомнил он раненому жандарму о заданных вопросах.

— Майор… Кабаров… — выдохнул жандарм.

«Кабаров…»

— И что ему от меня нужно? — Вадим все-таки одолел чертовы наручники и, освободив Полину, снова повернулся к раненому.

— Не… не знаю.

— Что значит, не знаешь? — удивился Реутов. — Он что, своих приказов не объясняет? А если он тебе застрелиться велит?

— Не об… Ох!

— Значит, не объясняет, — закончил за него Илья. — А почему?

— Потому что… обязан я… ему.

Прозвучало это несколько странно, но, кажется, Реутов идею уже ухватил.

— А полицейские? — спросил он. — Полицейские обязаны тебе?

— Да…

— Чем?

— Наркотики, — коротко ответил ротмистр, явно с трудом уже удерживаясь в сознании.

— Молодец, — кивнул Вадим. — Заслужил жизнь. Последний вопрос и все. Как вы эту квартиру нашли?

— Мы… Мы следим за всеми… за всеми, чьи телефоны… были в ее записной… А этот… Он полез в сервер университета…

— Ну и что? — удивился Реутов. — Что в этом такого?

— Не… знаю. Кабаров… он сказал… следить за университетом и… там еще семь… ад…

— Назови!

Но жандарм уже потерял сознание, да и им, если честно, задерживаться в разгромленной квартире не стоило. Реутов с сожалением посмотрел на так не вовремя отключившегося жандарма, но делать было нечего. Он быстро собрал оружие, Полина вытащила из хозяйского терминала дискету с записями, и они пошли к выходу.

— Звони в полицию, парень, — сказал Водим «ломщику» на прощание.

— И раненых перевяжи, — добавил он, закрывая за собой дверь.