Взгляд василиска

Эпилог. Post hoc[165] или вскрытие покажет

Жизнь после смерти оказалась не лишена приятности. Впрочем, выяснилось это не сразу. Ведь прыжок с обреченного самолета и марафонский заплыв в Хазарском море — совсем не теплом, следует отметить, а напротив холодном, — и, наконец, бег трусцой от одного из актауских пляжей, куда Реутов, в конце концов, выбрался, и до точки назначения, ни тихим отдыхом, ни милой забавой не назовешь. Просто язык не повернется. Но с другой стороны, все это время — пока прыгал, плыл и бежал — Вадим пребывал в том особого рода состоянии, которое некоторые называют боевым трансом, и к рефлексии, соответственно, расположен не был. Поэтому и «загробная жизнь» по-настоящему открылась Реутову только тогда, когда спало напряжение «марш-броска по пересеченной местности» и началась рутина «подъема к престолу Тенгри Вечное Синее Небо», где, как известно, уготовано место для всех истинных батыров. А разве войсковой старшина Вениамин Хутуркинов не был настоящим богатырем? Был, и, значит, ему тоже полагалась своя степная Валгалла.

Вадим сделал несколько глубоких вдохов и длинных выдохов, успокаивая разогнавшееся под гору сердце, бросил между делом взгляд в витрину лавки торговца кашмирскими коврами, в которой отразился атлетического сложения мужик в спортивных трусах до колен и пропотевшей майке (и даже крошечный рюкзачок на спине не выбивался из вполне узнаваемого образа), и подошел, наконец, к дверям дома номер 7. Вот в этот момент, собственно, и началось его приятное во всех отношениях посмертие. Точнее, оно началось с по-восточному вежливого и при том немногословного человека, открывшего Реутову дверь дома, расположенного прямо напротив пятизвездочного караван-сарая «Шелковый путь». То есть, о том, что фасад старого, построенного, судя по стилю, еще в прошлом веке, дома выходит на просторную, залитую солнцем площадь с фонтанами, носившую имя какого-то знаменитого золотоордынского богатыря, Реутов, зашедший в дом со двора, узнал не сразу. Но позже ему довелось увидеть и эту впечатляющую площадь, и вспарывающее бледно-голубое небо на другой ее стороне здание суперсовременной гостиницы или по-местному караван-сарая, похожего своим дерзким дизайном на китайский широколезвийный меч.

Однако сначала, как водится, был краткий обмен любезностями, не исключая два пароля и одно очень важное условное слово. А вслед за тем — замечательно оборудованная ванная комната, где хозяин дома собственноручно обрил Вадима наголо, а затем — после контрастного душа и краткого перекура — наложил на лицо гостя грим, включавший темно-карие линзы для глаз и черную бандитскую бороду. Одевшись в заранее приготовленную для него одежду, Реутов глянул на себя в зеркало и с глубоким удовлетворением отметил, что сам себя не узнает. Перед ним стоял совершенно незнакомый — неожиданный и чужой — человек, при том человек идеально соответствующий тем документам, которые Реутов получил еще через два часа.

— Момент, — как-то совсем по-европейски сказал хозяин дома, жестом приглашая Вадима присесть на трехногий табурет, поставленный у идеально белой стены. Намерения его были прозрачны до очевидности, ведь, знать, как Реутов выглядит — до того, как он здесь появился, — не мог никто. А документы без фотографии, как известно, не действительны хоть в каганате, хоть в орде. Двадцатый век на дворе, и подорожные грамотки и прочие пайцзы[166] из употребления вышли. А жаль.

— Благодарю вас, — мужчина сделал два снимка, поклонился, и указал Реутову на двустворчатую дверь. — Проходите, пожалуйста, агьай[167]! Все приготовлено, и никто не помешает вашему отдыху.

Сказав это, мужчина поклонился еще раз и исчез за боковой дверью, а Вадим, отдавший дань предусмотрительности и деловитости человека, с которым — используя старые связи отца — связался всего два дня назад, хмыкнул и, закурив вторую в Актау папиросу, прошел в указанную хозяином дверь. За нею оказалась просторная, великолепно декорированная в среднеазиатском стиле гостиная с узкими стреловидными окнами, выходившими на площадь и устремленный в небо меч караван-сарая. И, разумеется, хозяин не обманул: здесь все было готово к приему дорого гостя. Не было только обязательных безмолвных фигур восточных женщин, тенями скользящих вдоль стен, и вообще никого не было. И не случайно. Ведь это не был знак неуважения к Реутову, впервые перешагнувшему порог этого дома, или, не приведи аллах, пренебрежения, выказанного, чужеземцу. Нормальная предусмотрительность умного и опытного человека: чем меньше людей увидят гостя, тем лучше и для самого гостя, и для хозяина дома. А так, все было приготовлено по высшему разряду, и низкий стол, застланный тяжелым тканным достарханом[168], и все, что положено, на нем: бешбармак[169] с осетриной, казы — великолепная колбаса из конины, и исходящие ароматным паром манты — огромные и очень острые ордынские пельмени — с верблюжатиной, и, разумеется, лепешки шелпек и хлеб, жаренный в казане — баурсак, и кувшин с кумысом и, понятное дело, водка. Куда же без водки на мусульманском востоке, который в данном случае не какой-нибудь там арабский Дамаск, а великая центрально-азиатская степь, где правоверных — таких, кто алкоголь в рот не берет — никогда толком и не водилось, но где вину, — которое, возможно, и есть зло — всегда предпочитали первач.

Все это отменно выглядело и пахло, и еще лучше оказалось на вкус. Так что, голодный, да еще и не по-детски уставший «с дороги» Реутов вполне отдал дань всем тем яствам, которые приготовил для него всегда безукоризненно точный в деталях — если верить чужому опыту — Исламбек аль Бухари, негоциант и ценитель изящных искусств. И последний штрих, нанесенный хозяином дома на картину их «мимолетной встречи», лишь укрепил репутацию торговца опиумом в глазах Вадима, несколько отяжелевшего от съеденного и выпитого. Ровно в тот момент, когда он почувствовал, что ему следует остановиться, с легким скрипом открылась боковая дверь, и в гостиную вошел аль Бухари. В руках он держал серебряный поднос: не слишком одобряемый муллами, имамами и кади[170] коньяк, чай, шарики из теста, сваренные в меду — шек-шек — на десерт, и пачка подлинных документов, выписанных на имя афганского купца Кешвара ибн Харуна Херати.

— Люди могут спросить, почему вы не говорите на пушту, — мягко указал на возможную проблему хозяин. — Но вы, уважаемый Кешвар, можете возразить, что росли в Европе. Сорок лет назад в Герате и Шинданде было много беженцев… Вы, правда, несколько моложе, но ведь некоторые правоверные родились уже на чужбине…

— Благодарю вас, агьай, — поклонился негоцианту Вадим. — Я так и сделаю, разумеется.

Старый принцип гласит: не говори лишнего. Вот и Реутов предпочел поблагодарить хозяина за разумную подсказку, но сообщать, что говорит на пушту бегло и без акцента.

— Жақсы сапарыңыз бар![171] — Поклонился, прижав правую руку к сердцу, хозяин дома.

— Кош![172] — Ответил Реутов и ушел, чтобы никогда больше сюда не возвращаться.

Город Актау, следует отметить, оказался на редкость симпатичным. Впрочем, Вадим прекрасно понимал, что делать выводы на основе обрывочных и, разумеется, поверхностных впечатлений — возникших большей частью или набегу, или от увиденного сквозь окно машины — весьма опрометчиво. Но с другой стороны, нефтяные тугрики тяжелее золотых, не так ли? Так почему же в Актау должно быть хуже, чем в каком-нибудь богом забытом Дубае?

— Приехали. — По-русски сказал извозчик, останавливая машину у искрящегося алмазными радугами фасада аэропорта «Коскудук». Создавалось впечатление, что еще мгновение и хрустально-серебряная волна захлестнет автостоянку вместе с множеством автомобилей и людей, казавшихся на фоне огромного здания аэровокзала всего лишь крошечными муравьями.

«Впечатляет!» — Признал Реутов, доставая портмоне.

— Спасийбе, — сказал он вслух, старательно коверкая русский язык, которого мог и не знать. Это для местных — по эту и по ту сторону Хазарского моря — русский это язык межнационального общения, но никак не для афганца, выросшего во Франкском королевстве.

Реутов сунул извозчику несколько мелких купюр, махнул рукой, оставляя сдачу на чаевые, и поспешил пройти внутрь здания, в прохладу кондиционированного воздуха. Вот здесь было действительно хорошо: свежо, светло и пахло чем-то приятным. И даже восточная музыка, звучащая негромко — под сурдинку — не раздражала, а как бы напротив — поднимала настроение.

Вадим прислушался. Показалось, что он слышит голоса разноразмерных дарбук[173], сагат[174] и бубна, и еще, кажется, уда[175], но абсолютной уверенности, разумеется, не было. Зато вспомнилось вдруг одно древнее изречение, вполне возможно, принадлежащее и его «афганским предкам»: когда женщина танцует, табла повелевает ее бедрами, сагаты стерегут ее сердце, и удом поет ее душа.

«Когда женщина танцует…» — Он очень живо вообразил танцующую женщину, и даже танец ее, скорее всего, можно было назвать восточным, вот только выглядела она… Ну, что ж, по эту сторону Хазарского моря блондинки — да еще такие, как Полина, золотистые с оттенком красноты — были не просто редкостью, а чем-то почти нереальным. Но только не для Вадима. Вадим бы грезил ею и в сердце черной Африки, если бы его вдруг занесла туда нелегкая. Но в Африку Реутов пока не собирался, хотя Сингапур — а в кармане его пиджака лежал билет именно в Сингапур, так же как в паспорте имелась виза Малаккского королевства — ничем не лучше какой-нибудь Кении или Занзибара. Но искусство отсекания хвостов и заметания следов, как и любое другое искусство, требует жертв.

«Вот именно!» — Реутов бросил взгляд на зеркальную поверхность стены, мимо которой проходил, и даже хмыкнул. Естественно, только мысленно, но все же хмыкнул, увидев идущего к стойкам регистрации здоровенного афганца с темным от загара лицом — тональная крем-пудра творит чудеса! — черными зрачками «бандитских» глаз — а это были, разумеется, линзы — окладистой черной бородой и бритой наголо башкой. Впрочем, голова у него была покрыта — афганская шапка из черного каракуля дополняла вполне аутентичный наряд состоятельного и, вероятно, европейски образованного пуштуна.

Вадим быстро и без приключений прошел регистрацию, общаясь с улыбчивой девушкой за стойкой исключительно на смеси пушту, франкского и английского, сдал багаж — средних размеров «почти новый» чемодан, и, оставшись налегке, пошел на паспортный контроль. Но и тут его не ожидало ровным счетом никаких неожиданностей. Документы у Реутова были настоящие, точно так же как и многочисленные визы в паспорте, позволявшие без ненужных сложностей свободно перемещаться едва ли не по всем государствам Дальнего Востока.

В зоне отлета, бросив взгляд на огромные электронные часы — серебряный полумесяц и золотое солнце — и убедившись, что по-прежнему движется строго по графику, Вадим прошел в одну из открытых греческих кофеен, а именно, ту, что располагалась недалеко от перехода к третьему терминалу, и заказал себе кофе. Хотелось и чего-нибудь покрепче, но не в роли афганца. Увы.

Реутов достал трубку, неторопливо набил ее, примял табак пальцем и со вкусом раскурил. И в ту же секунду — словно провидение «придержало» время, давая ему приготовиться — Вадим увидел двух женщин в традиционной одежде правоверных магометанок и в хиджабах, скрывающих лица. Таких здесь было довольно много, и Вадим никак не смог бы выделить именно этих двух из общей массы «женщин востока», если бы не одно, но принципиальное обстоятельство: одна из «незнакомок» держала на руках очаровательную девочку, и хотя Веронике покрасили волосы, Реутов ее все-таки узнал. Впрочем, возможно, все дело было в том, что он ждал именно двух женщин и девочку? Может быть, и так, но ему это было неважно. Главное, что Полина, Зоя и Вероника добрались уже до третей «станции» и сейчас вылетают в Гонконг, где их «встретит» и подстрахует Давид.

Женщины постояли немного, сблизив головы и обмениваясь, вероятно, впечатлениями, и вошли в переход, а Реутов посидел еще в кофейне, покурил, выпил пару чашек крепкого ароматного кофе без сахара, и только минут через двадцать отправился искать свой рейс.

Сменив за четыре дня три комплекта документов и побывав в столицах нескольких государств дальнего востока, Айвен Шиер, как теперь звали Реутова, прибыл во вторник 8 октября на железнодорожный вокзал Антверпена. Вообще-то господин Шиер — гражданин Германской империи и гешефтман[176] по роду занятий — всего несколько часов назад прилетел в Амстердам из Мумбаи, но в экономической столице королевства не задержался, а сразу же выехал на поезде в Антверпен. И то сказать, торопился он неспроста, так как документы Айвена Шиера, как наряд Золушки в сказке Шарля Перо, должны были вскоре «исчезнуть» и «исчезли», разумеется. Только не в полночь, а в 15.30 по Гринвичу, когда со своей стоянки в порту ушел курсом на Стокгольм паром «Гений Севера», увозя на борту серый «Фольксваген 722» и хозяина автомобиля герра Шиера, получившего за четыре дня простоя вполне внушительную компенсацию в виде подписанного им — им ли? — договора на поставку большой партии режущего инструмента одной из индийских фирм. Но раз так, значит он и, в самом деле, побывал в Мумбае, а не отдыхал в третьеразрядной гостинице, где даже не спрашивают документов? Все возможно, однако Вадима эта история перестала интересовать в тот самый момент, когда, перестав быть немцем — конверт с документами, использованными авиабилетами, и подписанным договором лег в ячейку камеры хранения — стал аргентинцем и уже на паспорт Ричарда Дэмпфи взял на прокат машину и отправился в Гент. Ехать тут было недалеко, так что через час он был на месте, снял номер в скромной гостинице, пообедал в небольшом ресторанчике недалеко от замка Гентских графов классической фламандской похлебкой ватерзой с рыбой и тефтелями по-льежски, и отправился спать.

Вот в этом последнем он как раз и ошибся. Не стоило ложиться так рано, даже если устал, а он, и в самом деле, устал, не имея в последние двое суток никакой возможности поспать больше сорока минут подряд. Даже в самолетах приходилось все время быть начеку, лишь изображая сон, но, не расслабляясь по-настоящему. И все-таки ему следовало быть умнее и вовремя вспомнить, что «нынче он не то, что давеча». Но привычка к новым обстоятельствам еще не выработалась, и в результате, завалившись спать в половине девятого вечера, чтобы подняться с рассветом и ехать в Брюгге, Реутов проснулся в начале первого. Сон ушел сразу, как ни бывало. Голова ясная. Сердце отбивает медленный уверенный ритм, и по ощущениям впору выскочить из отеля налегке — примерно так, как он был одет при своем появлении в Актау — и припустить в Брюгге бегом. Судя по карте, как раз нормальная дистанция для здорового мужика, у которого кровь в жилах играет, и молодецкую силушку требуется срочно растратить, поскольку зазноба…

«Ох, ты ж!»

Вадим принял душ, оделся и, выйдя из отеля, сел в машину. В его распоряжении оставался еще один вариант поведения, не то чтобы спорный, но предусмотренный все-таки лишь на крайний случай. Однако чем бессонница в начале первого ночи не такой именно случай? Существовала, правда, вероятность, что Марик как раз спит, и вероятность эта весьма существенно отличалась от нуля. Но Реутов решил действовать по принципу «не догоню, так согреюсь», и погнал машину в Брюссель. Впрочем, ехать здесь было всего ничего — пятьдесят километров по отличной автостраде пролетели так стремительно, что и говорить не о чем. А в самом Брюсселе, который Реутов помнил хотя и неплохо, но как бы не своей памятью, он покрутился немного, но, в конце концов, выбрался на искомую Rue de la Regence и только тогда набрал заветный номер.

— Да, — коротко ответил знакомый голос уже на третьем гудке.

— Привет! — Сказал на это Реутов.

— Ах, вот как! — Удивился Марик. — Только не говори, что соскучился!

— Соскучился.

— Ты где? — Спросил тогда Греч.

— На Rue de la Regence.

— Езжай до Place Royale и сворачивай на Rue de Namur. Третий дом от угла — бар «Корона».

«Так просто?» — Удивился Вадим, сворачивая направо и притормаживая около освещенных окон бара.

Но все так и оказалось. Народу в заведении было довольно много, но не до такой степени, чтобы не было свободных мест, а Греч и вовсе сидел за столиком один, и не узнать его — даже в гриме — Вадим попросту не мог. По глазам узнал бы, если бы даже не рассмотрел знакомых черт, скрадываемых накладными усами и аккуратной бородкой.

— Привет! — Сказал он, подойдя вплотную и садясь рядом с Марком.

— Эк тебя! — Усмехнулся Греч, с интересом рассматривая лицо друга. — Не спится?

— Никак.

— Вот и мне тоже… Что будешь пить?

— Виски буду пить и кофе, — но это Вадим сказал уже не столько Марку, сколько подошедшему к их столику официанту.

— Какой виски, желает месье? — Официант говорил по-французски скверно, но все-таки говорил.

— Хороший, шотландский, — пожал плечами Реутов. — На ваше усмотрение. И сразу же повторить в тот же стакан.

— Понимаю, — улыбнулся официант. — И, разумеется, безо льда?

— Безо льда, — подтвердил Вадим и тоже улыбнулся. — С кофе то же самое. Крепкий, двойной. Два раза, и в одну чашку. Идет?

— Все будет в лучшем виде!

— Заранее вам благодарен!

— Не за что! — И официант заспешил выполнять заказ.

— На все твои вопросы, — Греч достал из пачки сигарету, но не закурил, а продолжил самую важную сейчас для Реутова фразу. — Сразу отвечаю: да, а подробности, сам понимаешь, узнаем, когда до места доберемся. Так что с этим все.

— Все, — не стал спорить Реутов, и они оба закурили. — Газеты читал?

— И радио слушал, и по телевизору смотрел, и в сети искал. Безупречно.

— Да уж… Что бы впопыхах да набегу…

— О чем ты?! — В голосе Греча смешивались ирония и недоверие. — Если бы мне кто-нибудь когда-нибудь сказал, что я вот так — «на коленке» — за три дня сваяю операцию такой сложности, да еще и проверну… Авантюра!

— Но, согласись, вышел настоящий chef-d'œuvre[177]!

— Возможно. — Не стал спорить Марк. — Но без твоей помощи… Теперь-то расскажешь, как ты концовку отыграл?

— А чего там! — Пожал плечами Реутов. — Сбросил вас, дотянул почти до Актау, запустил часовой механизм, изменил курс, включил автопилот…

— И сколько тебе было до берега?

— Километров пятнадцать я думаю…

— Меньше месяца назад…

— Помню, помню. — Спокойно согласился Вадим. — Тогда я еле половину ширины Невы одолел.

— Ну и что изменилось?

— Многое.

Реутов переждал, пока официант выставит перед ним заказ, и продолжил, излагая ту версию, которую решил «подарить» своим друзьям, потому что даже Полине он не мог — не имел права — сказать правду. И если подумать, правильно делал. Его правда могла стоить им всем головы, а Вадиму Полинина голова была слишком дорога, чтобы ею рисковать, да и своя теперь была не лишней.

— Марик, поверь! — Сказал он Гречу, глядя тому прямо в глаза. — Я ничего не скрываю. Нечего мне скрывать, потому что «папенька» мой не озаботился со мной объясниться, ни когда был жив, ни тем более после смерти. Оставил наследство, это да. Завтра поеду забирать «основные фонды», так сказать, но никаких объяснений. Чем он там занимался, куда завели его эти их малоаппетитные исследования, я, как не знал, так и не знаю. И думаю, никто уже не знает и не узнает. Никогда. Но факт, что-то такое он со мной тогда сделал, а то, что он кое-что знал и умел, ты на собственной шкуре убедился, не так ли?

— Так, — подтвердил Греч, помнивший — невозможно такое забыть — как подействовали на его организм никому не известные стимуляторы Хутуркинова-старшего.

— Ну, вот, — кивнул Вадим. — А завтра, если я его правильно понял, мы получим и еще кое-что. Но не спрашивай меня, что это и откуда. Оттуда! А до Актау я доплыл, как не фиг делать. Устал, конечно, но не так что б смертельно. Вылез на берег, достал из непромокаемого мешка рюкзачок легонький, трусы, майку и спортивные тапки и побежал… Ну, а дальше адресок у меня был — папенькины контакты, понимаешь ли — и ждали меня, так что все прошло, как по маслу. А вы как?

— А что мы?! — Махнул рукой Греч и отпил из стакана. — Ты же знаешь. Я выпрыгнул первым, остальные за мной. Риск был только с Зоей — она с парашютом никогда не прыгала, но Давид ее очень аккуратно приземлил. Ну, а Вероника такая легонькая, что я лишнего веса даже и не почувствовал. Нас, правда, ветром снесло немного, так что к машинам потом пришлось часа четыре выбираться, да все буераками. Но зато местность дикая, и свидетелей там не было. А потом все по расписанию.

— Ну, и, слава Богу! Выпьем! — Предложил Вадим.

— Да я как-то и без тостов уже часа два тут… пью.

— Марик, перестань мучаться дурью!

— Да не мучаюсь я! — Отмахнулся Греч. — Решил, значит, решил.

— Скучаю я, — признался он через мгновение. — Даже сам не ожидал. Но… скучаю.

— Я тоже, — поддержал друга Реутов. — Вот за них и выпьем. За наших женщин!

— С удовольствием!

Разумеется, в номерном банковском сейфе не оказалось ничего такого, что могло пролить свет на историю жизни и на личные тайны Булчана Хутуркинова. «Папенька», как доподлинно знал теперь Вадим, был тертый калач, и в предусмотрительности ему не откажешь. Вадим провел в хранилище «1-го Коммерческого банка Брюгге» два часа, разбираясь с бумагами и вещами, составлявшими значительную часть таким странным образом доставшегося ему наследства. Выходило, что господин Хутуркинов сумел предугадать будущее, хотя, знай, Реутов с самого начала то, что знал его родитель, тоже, вероятно, смог бы сделать пару-другую верных предсказаний. Однако, сидя теперь в клиентском кабинете на глубине десяти метров ниже уровня городских мостовых, Вадим обо всем этом не думал, и думать не собирался. Сделанного не воротишь, а про папеньку он все уже для себя понял.

Оставив больше половины содержимого сейфа лежать там, где оно все эти годы и лежало, Реутов забрал самое необходимое и покинул банк. Ему предстоял неблизкий путь по дорогам Европы, но и то сказать, торопиться-то было некуда: Давид и Марк ждали его только вечером, а других дел — кроме как рулить — не имелось и не предвиделось. Тем не менее, одно дельце у Реутова все-таки образовалось. Ему вдруг пришло в голову, что имеет смысл, не откладывая в долгий ящик, «оживить» одну из «теней», оставленных ему Хутуркиновым-старшим в наследство, и сделать это, по здравом размышлении, Вадим решил в Люксембурге. Княжество являлось независимой территорией, но одновременно входило в качестве ассоциированного члена в Германскую Лигу, и эта двойственность положения порождала некоторые юридические казусы, делавшие Люксембург излюбленным местом заключения определенного рода сделок и проведения иных щекотливого свойства мероприятий.

От Брюгге до Люксембурга всего чуть больше трехсот километров, притом, что на большей части пути ограничений в скорости нет вовсе, а там, где все-таки есть — максимально разрешенными были 120 километров в час. Поэтому не приходится удивляться, что в половине первого Вадим уже был в Люксембурге. Там он провел час в компании местного адвоката, и тот за вполне приемлемую плату в 1000 золотых марок помог оформить все необходимые документы и обещал, что не позднее, чем через три дня, господин Рихтер — именно так и звали новую реинкарнацию Реутова — сможет получить свой паспорт и водительскую лицензию в посольстве Империи в Женеве. Этот же ушлый крючкотвор, не задавая лишних вопросов, оформил и все необходимые бумаги для филиала «Швейцарского Кредита», где спустя еще полчаса старший менеджер удостоверил Вадима, что теперь господину Рихтеру достаточно будет лишь обратиться в любой из действующих филиалов банка — в одной из девяносто трех стран цивилизованного мира — чтобы официально вступить во владение своим новым счетом.

Закончив дела, Вадим перекусил и с легким сердцем снова отправился в путь. Ему предстояло проехать еще без малого пятьсот километров через Мец, Страсбург и Мюлуз к Базелю и Цюриху. Однако теперь он уже действительно не торопился, а ехал с остановками — на «выпить чашечку кофе» или «съесть чего-нибудь мясного». И в Цюрих приехал только без четверти восемь, но зато, что называется, в самый раз, или словами канцлера Грибоедова, пописывавшего на досуге весьма приличные стихи и пиесы, прямиком с корабля на бал. Оказывается, и Давид объявился в городе всего двумя часами раньше, и Марк, страховавший отлет женщин из Милана, прибыл в Цюрих едва ли не одновременно с Вадимом. Так что, созвонившись и коротко выяснив личные обстоятельства, решили встретиться в ресторане: поужинать или, возможно, даже пообедать и заодно уж поговорить, хотя вроде бы ради «поговорить» как раз и встретились.

По правде говоря, Реутов прекрасно понимал, что именно этот «пункт программы» в сложнейшей и запутанейшей операции «по отрубанию хвостов и топлению концов» должен был вызывать и, разумеется, вызывает у компаньонов множество вопросов, если не сказать больше. Однако и то правда, что когда он их об этой встрече попросил, не объяснив при этом для чего она ему вдруг потребовалась, согласились они сразу, привыкнув, по-видимому, за последние дни доверять его «идеям» и «интуициям».

— Как прошло? — Спросил Вадим, едва успев занять место за столиком.

— Ты кого спрашиваешь? — Чуть прищурился Марк.

— Обоих, — усмехнулся Реутов. — Но раз уж ты спросил, ты и будешь первым.

— Все в порядке. Улетели.

— А у тебя? — Повернулся Вадим к Давиду.

— И у меня, — кивнул тот. — В Лихтенштейне проблем не возникло. И Лили тоже уже улетела. Теперь твоя очередь.

— Теперь моя, — согласился Реутов и достал сигареты. — Я был в Брюгге. Папенька, — он так и не смог научиться называть Булчана Хутуркинова отцом, но как-то же его следовало называть? — Папенька арендовал там банковский сейф. Ну, я подозревал, что сейф не пустой, но в Петрове уверен в этом еще не был, поэтому ничего определенного вам и не сказал.

— А теперь, значит, скажешь? — Улыбнулся Давид, отбирая у Реутова пачку и вытряхивая из нее сигарету.

— Теперь скажу, — Реутов подобрал оставленные Казареевым сигареты и подвинул их к Марку. — Он мне денег оставил. — Вадим проследил, как Греч берет сигарету и понял, что, скорее всего несколько затянул со своими объяснениями. И Марк, и Давид ведь не дети и понимают, что не в деньгах дело, тем более что у Лили их столько, что на всех хватит. — Денег много не бывает, — сказал он вслух и тоже взял сигарету. — Одиннадцать миллионов золотых марок на дороге не валяются.

— Согласен, — кивнул Давид. — Но дело, как я понимаю, не в них.

— Не в них, — согласился Вадим и, наконец, закурил. — Папенька мне еще кое-что оставил, причем такое, что кое-кто никаких миллионов не пожалел бы. Но этого «кое-чего» мало и хватит, да и то в обрез, только на троих и еще по чуть-чуть нашим девочкам. И все. Ни технологии, ни формулы. Поэтому взяли, приняли и забыли, как не было.

— Ну, а теперь ты, может быть, все-таки объяснишь, о чем речь? — А вот это спросил Греч, который, кажется, «чутьем» чуял, куда ветер дует, но сам себе боялся поверить. Впрочем, судя по «застывшему» взгляду, Казареев испытывал весьма похожие чувства.

— Стимулятор, — объяснил Вадим. — Что-то похожее на стимулятор, только зелье это стимулирует иммунную систему и регенеративную функцию, причем механизм действия запускается через подкорковые структуры мозга. Впрочем, ни химизм, ни физиология процесса мне неизвестны. Все, что я знаю, я узнал из письма от папеньки Хутуркинова, а он там коротенько отписался, без подробностей, так сказать. Даже о количестве оставленного зелья не написал. Потому я и молчал.

— А действие? — Спросил Давид. — Ожидать-то от него чего?

— Не знаю, — пожал плечами Вадим. — Но в самом худшем случае, перестанешь болеть инфекционными заболеваниями и ранки, как на собаке, заживать будут. Оно тебе помешает?

— Ни в коем случае! — Улыбнулся побледневший вдруг Казареев. — А… а в лучшем?

— А про лучший случай… — Реутов обвел взглядом друзей и кивнул. — Я не только говорить, я и думать боюсь… Что б не сглазить.

— У тебя хороший вкус, Давид! — Восхищение Вадима было искренним. Он никогда не бывал на Карибских островах и даже представить себе не мог, что есть в мире такие чудные места. То есть, теоретически он, конечно же, все это знал. И про сосновые леса, и про сверкающие белизной коралловых песков бесконечные пляжи, и про безбрежное и круглый год теплое синее, как детская мечта, море. Но знать и видеть — это все-таки разные вещи. И сейчас, когда, снизившись до двухсот метров, Реутов увидел панораму западного побережья острова во всех подробностях, он, разумеется, не смог, да и не захотел сдерживать свои чувства.

— Да, тут неплохо, — дипломатично ответил Казареев по внутренней связи и, в принципе, был прав. Ведь не Давид же с Лилиан создали этот райский уголок. Его создал бог, а супруги Фернандез всего лишь подсказали своим друзьям — таким же обеспеченным, как и они, людям, что на Сосновом острове, где никогда не бывает зимы, как раз сейчас продается участок земли с очень хорошими домами. На самом деле речь шла о целом поместье, включающем в себя великолепный лес, бухту с крошечным скалистым островком, прикрывавшим вход в нее от ураганных штормов, которые являются единственным бедствием этих мест, и довольно значительный участок пляжа. Ну, а, кроме того, на слоне холма — под сенью высоченных сосен и прямо над бухтой, где у причала нашлось бы место для пары-другой яхт и гидросамолета, стояло несколько великолепных вилл постройки начала века, притом словно на заказ капитально отремонтированных и отреставрированных совсем недавно. Местный торговец недвижимостью предполагал продать каждый дом в отдельности, построив рядом с четырьмя особнячками еще с десяток, но заинтересовавшиеся проектом «богатые европейцы» купили все это добро оптом, предложив хорошую цену, а лишний дом их не смущал. В нем можно было организовать склад, общий бар с бильярдом и много что еще. А кроме того, в этом же «лишнем доме» — на верхних этажах — могли бы жить и наемные слуги. Идея эта была замечательна еще и тем, что королевство Куба известно своими крайне либеральными законами, буквально притягивавшими на Карибы сомнительного происхождения деньги и людей, не желающих, чтобы кто-нибудь копался в их прошлом. И вот в этом вопросе кубинская контрразведка, которой руководил доктор Кастро — бодрый старичок с очень специфической репутацией, и, разумеется, полиция островного королевства, во главе которой стоял родной брат контрразведчика — Рауль, шутить не любили и другим не позволяли. Ведь Карибы могли оставаться раем только в том случае, если выбравшие их для проживания люди будут вполне уверены в своей безопасности.

— Дома есть… яхту купим… — сказала тогда Лили, и все с ней согласились.

Но если яхту или яхты, как и многое другое, купить еще только предстояло, то с самолетом решили не тянуть. Амфибию приобрели во франкской Саванне, и оттуда уже летели сами, делая лишь короткие остановки для дозаправки и отдыха. Честно говоря, даже Реутов, чувствовавший себя после приема «папенькиного зелья» значительно лучше остальных, первое время уставал все-таки быстрее обычного. Но, кажется, после отдыха на британском Кайкосе, дела заметно пошли на лад, и не у него одного.

— Мне кажется, это за тем мысом. — Крикнул Давид. — Видишь?

— Вижу! — Вадим снизился еще немного, и еще.

Теперь они летели пусть и не над самой водой, но все-таки очень низко. Во всяком случае, по временам казалось, что стоит лишь высунуть в форточку руку, и без труда дотянешься до проносящейся под крылом чистой, спокойной воды, такой прозрачной, что кое-где было видно и дно, покрытое белым песком и заросшее кустиками каких-то водорослей. Между тем, залюбовавшись великолепным зрелищем — игрой солнечных бликов в хрустально прозрачной воде — Вадим чуть не прозевал самое главное. Самолет перевалил через узкий мыс, и глазам Реутова открылось видение мечты. Склон поросшего соснами холма, крошечная бухта и несколько белоснежных домиков, образовывавших нечто вроде «деревушки», расположившейся как раз между лесом и морем.

— Ох! — Вырвалось у Вадима. — Ведь я не грежу?

— Нет, не грезишь! — Рассмеялся Давид. — А ты, Марик, что скажешь?

— А что тут скажешь… Это они? — Голос Марка заметно дрогнул, но и то сказать, когда-нибудь дает слабину даже оружейная сталь.

Женщин, вскочивших при появлении самолета из шезлонгов, было ровно три, но это могло бы быть и простым совпадением, если бы с ними не было еще и девочки…

Ответа на свой вопрос Греч не получил. Во всяком случае, вслух никто ничего не сказал. Сейчас каждый остался наедине с самим собой, своими мыслями, своими чувствами и женщиной — одной из трех — ожидавшей его внизу, на линии прибоя. Но, если пассажиры только и делали, что пялились в окна, Реутов должен был еще и «рулить». Вот он и «рулил», выводя самолет на посадочную глиссаду, приводняясь, разворачиваясь в веере брызг, над которыми тут же встала россыпью пиратских сокровищ великолепная радуга, и, подгребая наконец на самых малых к деревянному пирсу, по другую сторону которого был причален — за временным неимением яхты — большой белый катер. К тому моменту, как выпрыгнувший на дощатый настил Давид принял конец и начал принайтовывать гидросамолет к кнехту, роль которого выполнял обыкновенный слегка обтесанный брус, по пирсу навстречу своим мужчинам уже неслись четыре не слишком одетые женщины. Причем если Вероника просто радостно визжала, как и положено маленькому ребенку, то некоторые дамы постарше откровенно орали, враз забыв о политесе и прочих разных приличиях. Но и мужчины далеки были от канонов франкской куртуазности и традиционной российской чопорности. Едва успев заглушить мотор, и даже не проверив, как и что там с причальным концом, Вадим пулей вылетел из кабины самолета. В два гигантских прыжка сократил до нуля расстояние, отделявшее его от бегущей навстречу Полины и, подхватив счастливо смеющуюся женщину на руки, сиганул вместе с ней — свихнувшись, вероятно, от полноты чувств — в теплые объятия моря.

Нырнули, вынырнули, поцеловались — да так, что снова ушли под воду — вернулись к воздуху и свету, чтобы хлебнуть немного кислорода и тут же снова впиться жадными губами в губы любимого человека, что, в свою очередь, означало новое погружение. И так раз за разом, пока «народ» с пирса не потребовал, «прекратить безобразие», но Реутов был готов прекратить его только отчасти и выбрался из воды, по-прежнему держа Полину на руках.

— Ты бы поаккуратнее, мил человек, — подмигнул ему Греч, держащий на руках обнимающую его за шею Веронику. — Ребенок все видит…

— Миль пардон, дамы и господа! — Улыбнулся Реутов, только теперь — в принципе, впервые, — по-настоящему рассмотревший стоящую рядом с Марком Зою и обративший внимание на то, что даже обычно сдержанная в выражении чувств Лилиан раскраснелась сейчас, и в глазах ее и улыбке присутствует такое, чего Вадим в них еще ни разу не видел.

— Шампанское есть? — Спросил Давид.

— Нет… — Кажется, это была Зоя.

— А что же мы будем пить?

— Мы пьем «Капиринью»[178]- объяснила Полина.

— А смешивает кто? — спросил Давид.

— Лино.

— Ну, и где этот Лино? — Вступил в разговор, ухвативший главную мысль, Вадим.

— Вон там…

Но он уже и сам увидел невысокого, но отлично сложенного мулата в цветастой рубашке и белых штанах чуть пониже колен.

— Эй, приятель, — окликнул Реутов парня по-испански и пошел навстречу, по-прежнему не выпуская из рук самый ценный приз своей жизни. — Ты как с ним общаешься?

— По-франкски. — Объяснила Полина, которой и самой, судя по всему, не хотелось покидать руки Вадима. — Он понимает.

— А… Ну-ну. — Вадим приблизился к юноше, с оторопью и восторгом смотревшего на такого большого человека, и улыбнулся: — Привет, парень! Тебя зовут Лино?

— Здравствуйте, сеньор, — поклонился юноша. — Лино Вальдес к вашим услугам, сеньор.

— Из чего ты смешиваешь Капиринью, Лино?

— Из кашасы, сахара и лайма, — парень был обескуражен таким простым вопросом. Это же очевидно, не так ли, что Капиринью делают из…

— Какая у тебя кашаса, парень? — Усмехнулся на его недоумение Реутов. — Вот в чем вопрос.

— Самая лучшая, сеньор… Самая…

— Верю! — Остановил его Вадим. — Как называется?

— Питу…

— Фабричная?

— Что значит?…

— Хорошо, хорошо! — Снова остановил его Вадим. — Пойдем, ты покажешь мне бутылку.

И они пошли к «лежбищу котиков», то есть, к тому месту, где недалеко от линии прибоя в тени тента стояли белые парусиновые шезлонги и легкие деревянные столики со всякими разностями, среди которых находилась и бутылка кашасы, судя по выступившей на ней испарине, совсем недавно извлеченная из переносного холодильника.

— Так, — сказал Реутов, принимая вес Полины на одну руку, а другой беря со столика бутылку. — И что же мы, милостивые государи, имеем с гуся? Шкварки, топленый жир и, разумеется, мя… Господа, это же кашаса с фазенды! Вы понимаете, о чем речь?

— Я да! — Откликнулся Давид.

— А я нет. — Сказал Марк.

— Это дорогой сорт, — объяснил Давид. — Вообще непонятно, как она сюда попала. Обычно такие партии выпивают прямо в Бразилии.

— Это что-то меняет?

— Разумеется, — усмехнулся Вадим, делая сильный глоток прямо из горлышка и протягивая бутылку Гречу. — Попробуй.

— Да! — коротко прокомментировал дегустацию Марк и передал бутылку Давиду.

— Хороша! — Улыбнулся тот, довольный вкусом напитка. — Вот, что, Хулио… — Сказал он, переходя на испанский.

— Я не Хулио, я…

— Да-да, — прервал его Давид. — Дамам коктейли, нам чистую кашасу в стаканах для виски и со льдом. Ты все понял?

— Да!

— Молодец! — Усмехнулся Давид. — И вот еще, что, Лино. Перестань заглядываться на наших женщин. И не мечтай… а будешь продолжать в том же духе, я лично выдерну тебе ноги и скормлю акулам, и поверь — я не шучу.

— А если серьезно? — Лили не сердилась — за что тут было сердиться и на кого? — но пройти мимо очевидного было невозможно, а дальше каждый реагировал в силу своего темперамента и образования.

— Тебе что-то не нравится? — Поднял бровь Давид.

— Напротив, — улыбнулась Лили, с откровенным интересом рассматривая «сеньора Гонзалеза». — Мне начинает нравиться, — она чуть прищурилась, как делают знатоки на демонстрации художественных лотов. — И это меня серьезно беспокоит.

— Что конкретно тебя беспокоит? — Уточнил Вадим, решивший, что самое время прийти на помощь другу, тем более, что некоторые, особенно пристальные взгляды Полины лучше всего было нейтрализовать прямо сейчас, чем оставлять на потом.

— Видишь ли, Вадик, — в голосе Лилиан определенно что-то вызревало, то ли смех, то ли истерика, то ли еще что-то. Знать бы только, что! — Видишь ли, Вадик, глядя на этого плэйбоя, — она кивнула на Давида и снова скосила глаза на Реутова. — Я начинаю сомневаться в объективности окружающего меня мира. Ты можешь поверить, что этот гладкий типчик был когда-то генералом морской пехоты?

— Нет, разумеется, — усмехнулся Вадим, раскуривая сигару. Изменения, произошедшие в его жизни, вели Реутова по скользкой дорожке экспериментов с «чужими привычками», и сигары, как ни странно, прижились, как родные. С первого раза. Впрочем, сейчас речь шла отнюдь не о табаке. — Этот, как ты выразилась типчик, Лили, лет на двадцать моложе генерала Казареева, да и с каких это пор испанцы из Макао стали служить в морской пехоте Аргентины?

— Но я-то влюбилась в Давида Казареева, а не в этого… Как тебя… юноша?

«Нет, — решил Реутов, вслушиваясь в интонации ее голоса. — Это не истерика, но это что-то очень на нее похожее, хотя и со знаком плюс».

Что это означало на деле, сказать было трудно. Во всяком случае, если бы Реутова спросили сейчас, что это такое «истерика со знаком плюс», он, наверняка, затруднился бы с ответом. Но ощущение было такое, что по сути-то он прав, а все остальное — формалистика и казуистика.

— Я не понимаю, что тебя не устраивает? — Спросил он вслух. — Форма или содержание? Поверь мне, Лили, содержание от изменения формы ничуть не пострадало, а форма…

— Видишь ли… Э… А ты вполне уверен, что ты это ты? — Усмехнулась Лили.

Ну, что ж, дети и влюбленные женщины никогда не ошибаются. Однако, когда схлынула волна первых восторгов — а восторги были самые искренние, поскольку моменту этому предшествовали дни и дни напряжения, риска, ожидания и натянутых до предела нервов — так вот, когда схлынула волна первых восторгов, «разжались объятия», и припухшие губы получили отдых, по крайней мере, до ночи, тогда и стали очевидны всем заинтересованным лицам те перемены, которые случились с некоторыми из присутствующих. Ну, допустим, у Вадима процесс этот начался несколько раньше, и, как минимум, один человек — вернее, одна женщина — некоторые «странности» в его, так сказать, анатомии и физиологии заметить успела еще до разлуки. Однако, увидев его теперь и рассмотрев наконец, «что с ним не так», даже Полина не смогла удержаться от того, чтобы сделать большие глаза. Что же говорить о двух других женщинах, которые любили своих мужчин, потому что любили. И ничего такого не ожидали, и даже напротив — пусть и, не отдавая себе в том отчета — настраивали себя не замечать очевидного и не думать о том, что станет с их отношениями через немного, в принципе, лет, когда к их мужчинам придет старость. Но, с другой стороны, когда это еще будет, и ведь любовь — настоящая любовь, я имею в виду — живет сегодняшним днем, не желая заглядывать в принципиально непознаваемое будущее, где лишь клубится туман неопределенности, окрашенный в розовое и красное взошедшим солнцем счастья и разделенной страсти. И вдруг все меняется, и каноны реализма летят в тартарары, и реальность, данная нам в ощущениях — как говаривал великий русский прожектер Владимир Ульянов — дарит нам чудо, с которым еще предстоит научиться жить.

Те серые кристаллики с металлическим отливом на гранях и запахом канифоли или чего-то нефтехимического, так вот эти кристаллики, о происхождении которых Реутов знал гораздо больше, чем хотел и мог рассказать другим, насыпанные парциально в запаянные стеклянные ампулки, наверняка — объяви Реутов на них торги — принесли бы ему миллионы. Такие невозможные чудеса и стоят невозможных денег. Вот только и проблем такой аукцион породил бы тоже немеряно, а уж о характере этих проблем Вадим мог судить поболее чем кто-либо другой, не переживший того, что довелось пережить ему в несколько последних недель. Но суть не в этом, а в том, что «зелья» и было-то всего ничего, и если уж делиться, то, верно, не с чужими, а с теми, с кем разделил жизнь и смерть. Поэтому и порошок кристаллический достался своим, и, будучи растворен в красном вине — с медом, гематогеном и витаминами — произвел на организмы испивших сей «живой водицы», «неизгладимое впечатление». Ну, то есть, сам-то Реутов знал, чего ожидать, но ни Греч, ни Казареев даже представить себе не могли, о чем, собственно, идет речь. И ведь не объяснишь! Разве можно объяснить чудо? Нельзя, разумеется. Зато его можно прочувствовать.

И прочувствовали по полной программе: от и до, что называется. Но тут уже Реутов вел их железной рукой, не упустив при этом ни одной мелочи. Пили зелье не в кабаке — что было бы, по меньшей мере, странно — а «дома». Причем домом назначили не гостиницу, где творить некоторые чудеса совсем несподручно, а в меблированных комнатах, снятых Реутовым по телефону еще из Люксембурга. Вот там и выпили, там же — в подходящем месте и в удобное время — и прихватила их «первая волна». Сказать, что было плохо, значит, ничего не сказать и, уж тем более, не объяснить. Вадиму-то еще ничего — для него это «молодильное яблоко» было как шенкеля для резвого жеребца — а вот Греча и Казареева накрыло по полной программе и крутило два дня кряду, буквально вывернув наизнанку. Слава богу, заказывая апартаменты, Реутов этот момент из виду не упустил и заказал «квартирку» с двумя ванными комнатами и тремя туалетами…

А правда — вся правда — заключалась, увы, в том, что Реутов, ничего существенного об этом порошке не знал и рассказать, соответственно, никому ничего не мог: ни формулы, ни точного механизма действия, ни способа производства. Вот о происхождении стеклянных капсул и уже не существующей металлической, в которой первоначально порошка было много больше, он был осведомлен. Но как раз об этом рассказывать никому и не хотел.

«Твидж» — странное слово из неизвестного языка. Впрочем, язык мог быть и известный, но ведь и Реутов знал их — языков — не так уж много, да и произношение могло быть неправильным. Но на самом деле не суть важно, что означало это слово, которое на поверку вообще могло оказаться аббревиатурой, важно другое: что оно обозначало. Так вот, «Твидж» не был, разумеется, ни живой водой — мертвых, насколько было известно Реутову, оживить не мог — ни настоящим «молодильным яблоком». Из того, что знал Вадим о физиологии действия этого странного препарата, выходило, что воздействует он, прежде всего, на эндокринную систему, причем воздействие это осуществляется через центральную нервную систему. Знаний Реутова — всех знаний — не хватало, чтобы понять, зачем надо было создавать такой сложный механизм каскадного действия. Однако же факт: те, кто синтезировал «Твидж», считали, что так будет лучше или правильнее. Сначала запуск чего-то там в недрах ЦНС, которая, в свою очередь, каким-то образом — интересно бы знать каким! — активирует выборочно некоторые аппараты эндокринной системы, начинающей насыщать кровь гормонами — и не только обычными, хорошо известными, но и модифицированными. И вот уже эти гормоны наносят «удар» по иммунной системе и регенеративной функции, и начинается такое, что ни в сказке рассказать, ни словами — пусть даже матерными — описать. Организм, как спятивший пес, начинает выискивать «блох» — состарившиеся или пораженные различными недугами ткани и исторгать их из самого себя самым решительным образом. Результат понятен? Ну, хотя бы в самых общих чертах? Можете вы себе вообразить, что чувствует человек, у которого тут и там отторгаются «по живому» ткани, и тут же начинается процесс их регенерации? Температура скачет, словно бьющийся в конвульсиях припадочный, пот в три ручья, понос вместе с недержанием мочи и рвотой, боли — разные, разнообразные, непрекращающиеся — а ведь еще имеются и другие эффекты. Слезы, например…

В общем, досталось по полной программе. Хорошо еще Вадим — единственный из троих — оставался отчасти трудоспособным и мог выйти из апартаментов, чтобы прикупить в ближайшей аптеке обезболивающих, физиологического раствора или еще чего по мелочам, да в супермаркет смотаться за едой и питьем, поскольку уже к исходу первого дня на всех троих напал совершенно невероятный голод. То есть, это-то как раз вполне объяснимо: если ты все, что в тебе есть, оставишь в уборной, то чем-то же все это надо потом заместить, не так ли?

Но зато и результат, что называется… на лице.

За неделю, что прошла с тех пор, как три товарища завершили многотрудный день бокалами красного вина, имевшего, впрочем, весьма своеобразный вкус и запах, изменения стали уже настолько очевидными, что и не захочешь, а заметишь. Исчезла седина, разгладились морщины, но главное даже не в этом. Чем отличается здоровый, тренированный мужчина тридцати, скажем, лет от такого же крепкого от природы и продолжающего мучить свое стареющее тело ежедневными тренировками мужика в пятьдесят? Кроме двух-трех ярких признаков, типа седины и морщин, множеством мелких, на первый взгляд, едва уловимых отличий, которые вместе и создают образ молодого или не слишком молодого человека. Вот все это вдруг — ну, почти вдруг — и изменилось. Так что недоумение Лили, Зои, да и Полины было вполне закономерным, даже если это было приятное недоумение.

— Я не понимаю, что тебя не устраивает? — Спросил Реутов у Лили, хотя обращался на самом деле ко всем женщинам. — Форма или содержание? Поверь мне, Лили, содержание от изменения формы ничуть не пострадало, а форма…

— Видишь ли… — Парадируя его интонацию, усмехнулась мадам Казареева. — Э… А ты вполне уверен, что ты это ты?

— Я это я, — улыбнулся ей Вадим. — Но! — Поднял он палец, привлекая внимание собравшихся. — Издание дополненное и улучшенное!

— Хвастун! — Ну, это была, разумеется, Полина.

— Я говорю только правду! — И жестом фокусника Реутов выложил на стол две ампулы с серым порошком. — Это то, о чем вы хотели спросить. Наследство от моего покойного папеньки… — На самом деле Вадим не был уверен, что Хутуркинов-старший мертв, но для всех было лучше считать его покойным. — Не спрашивайте меня, что это такое. Я все равно не знаю. Предполагаю, — Реутов пыхнул сигарой и потянулся к стакану с кашасой, которая на его вкус оказалась ничуть не хуже хорошего коньяка или виски. — Предполагаю, — повторил он, сделав глоток. — Что это плод трудов лаборатории профессора Зимина или шарашки господина Людова, но не суть важно. Важно, — снова поднял он указательный палец. — Что это сильнейший и совершенно неизвестный современной науке биостимулятор. Он действует на иммунную и регенеративную систему. Очищает организм от «испорченных» и больных тканей и все такое… А это, — Вадим дотронулся до ампул. — Вам. Одна Лиле и Полине пополам, а вторая Зое — половина, и Веронике — четверть. Остальное сдать мне под расписку и забыть.

И пользуясь тем, что ответная реакция пораженной до глубины души публики явно запаздывала, с удовольствием допил свою кашасу и потянулся за бутылкой, чтобы добавить, но…

— Ты уверен? — Полина покраснела и смотрела на него как-то так, что у Реутова в очередной — даст бог, не в последний — раз захватило дыхание.

— Я… ты сказал иммунной… — Похоже, Лили мучили те же самые сомнения.

— Папенька мой, — осторожно сказал Реутов, все-таки завладевший бутылкой и теперь разливавший замечательно вкусный напиток по стаканам. — Был тот еще сукин сын, царствие ему небесное. Но ни разу не соврал. Все, что обещал, так и вышло.

— Это ты к чему? — Прищурилась Полина.

— К тому, — объяснил Вадим. — Что он мне оставил цидульку с подробным перечнем хвороб и состояний, когда «панацея» эта может пригодиться, в какой концентрации, в смеси с чем, и какого, стало быть, в конце концов, ожидать от нее эффекта. Так вот, беременность, как ни странно, учитывая наш с мужиками личный опыт, препятствием никак не является. Напротив, и плоду и матери будет только лучше. И ребенку, — глянул он на Зою. — Тоже не навредит. Но мы с Давидом и Марком приняли по целой ампуле, вам же, имея в виду ваш возраст, положена половинная доза, а Вероничке и четверти будет в самый раз.

— Ага, — задумчиво сказала Полина, глаза которой только что не светились сейчас словно два медовых солнца. — Значит, вам по целой, а нам по половинке… Боишься, что привлекут за связь с малолетней?

— И не надейся! — Захохотал Реутов, понявший, что разбирательство закончено. — Во-первых, на Кубе такой статьи не предусмотрено, а во-вторых, настолько не помолодеешь. Даже у чудес есть границы, — закончил он, привлекая женщину к себе и зарываясь лицом в ее отросшие и принявшие, наконец, свой первоначальный цвет волосы.

А рассвет в Карибском море оказался удивительно красивым даже притом, что поселились они на западном берегу острова, и солнце всходило сейчас где-то за их спинами. Но дело ведь совсем не в том, поднимается ли солнечный диск из моря, или нет — зато на закате в море нырнет, не без этого — а в том, какие краски легли на небо и воду. Невероятные, невиданные никогда и нигде краски. Действительно, новый мир. Новый яркий мир, чудный своей непознанностью и новизной, огромный и одновременно уютный — отличное место для усталых путников, чтобы сделать привал, разбить лагерь на берегу синего безбрежного моря, да и остаться навсегда, родив детей и создав собственный полис, в котором хорошо будет жить и приятно встретить старость.

Им не спалось в эту ночь. И страсть, что и не думала выдыхаться, а лишь набирала и набирала градус, карабкаясь или вернее взлетая куда-то уж в совсем немыслимую высь, даже она не смогла их утихомирить, бросив утомленные любовью тела в объятия сна. И на рассвете они оказались вдвоем на террасе, с которой открывался замечательный вид на уходящее за горизонт спокойное море.

— Нет, Поля, — покачал он головой. — Не знаю и теперь уже, видимо, не узнаю. Так и буду жить живым трупом.

Он улыбнулся смущенно и развел руками, как бы говоря, ну что тут поделаешь, раз уж все так случилось. И Полина все поняла и больше вопросов не задавала. А что она думала на самом деле, какие у нее имелись по этому поводу мысли, сказать, не задавая встречных вопросов, было нельзя. Однако и самому Реутову тревожить это дело совершенно не хотелось, во-первых, потому что кое-какие белые ниточки из выстроенной им на скорую руку легенды все-таки торчали, не могли не торчать, и, значит, неглупые люди, составлявшие его окружение, давно уже все увидели и поняли. Поняли, но промолчали, и Реутову трепаться, соответственно, тоже не след. Ну, а, во-вторых, и в главных, он не хотел касаться этой скользкой темы, потому что сам-то как раз знал теперь, что и как с ним произошло. Но, оставаясь последним и единственным — если, разумеется, Хутуркинов-старший действительно умер — хранителем тайны, делиться ею с кем-нибудь, с лучшим другом, например, или любимой женщиной, не мог и не хотел. Слишком опасной была заключенная в его личной истории тайна. Слишком просто было зажечь одним единственным неосторожным словом глаз мертвого василиска. А этот страшный зверь достаточно натворил уже бед, став виновником множества смертей и таких жизненных трагедий, что и таланта Шекспира, верно, не хватило бы все их записать. Однако чудовищу, в котором воплотились едва ли не все смертные грехи, присущие людям, отвратительному и смертельно опасному чудовищу этому не повезло услышать, в конце концов, петушиный крик. И не Реутову было оживлять окаменевшего монстра. Пусть остается там, где есть. А забвение не худшее лекарство от смерти.

Вадим встал из плетеного кресла и потянулся, ловя лицом легкий морской бриз, пахнущий солью, водорослями и простором.

— Жаль, что ты не можешь видеть себя со спины, — задумчиво «пропела» Полина.

— И что же ты там такое углядела? — Бросил он взгляд через плечо.

Полина, на которой из одежды оказались сейчас только янтарные бусы, сидела в кресле, положив длинные безупречного рисунка ноги на столешницу одного из плетеных столиков, составлявших вместе с креслами гарнитур «верхней» террасы, относительно небольшой, в отличие от «нижней», но зато являвшейся естественным продолжением их с Полиной спальни.

— Я там увидела такое, — улыбнулась в ответ Полина. — Что еще немного и захочу снова.

— Скажешь, когда закончится это твое «еще немного», — улыбнулся Вадим. — Но если оно затянется, я и спрашивать не стану!

Он и сам был голым, но стеснительность исчезла вместе с прошлой жизнью, и он, если честно, не тосковал по ней, как не печалился и о лаборатории, или о чем-нибудь еще, что умерло вместе с прежним его именем и настоящей биографией.

— Выпьешь? — Спросил он, подходя к столику на колесах, который они сервировали с Полиной где-то между первым и вторым приступом страсти, а теперь утянули вместе с собой из спальни на террасу.

— Вообще-то, нас учили, что алкоголь беременным женщинам вреден…

— И поэтому вы с Лили пили «Капиринью».

— Во-первых, сколько там и было той кашасы…

— А во-вторых, сегодня ближе к вечеру вы, мадам, примете зелье моего папеньки, и все отрицательные факторы — алкоголь, никотин и прочие ужасы биохимии — как рукой снимет.

— Ну, если ты обещаешь… Плесни мне кашасы и сигарету тогда уж не забудь!

А между тем, солнце поднималось все выше и выше, краски восхода менялись, наполняясь теплом наступающего утра, становясь еще более сочными и яркими, и Реутов должен был признать, что лучших декораций для их с Полиной любви и придумать невозможно. И для начала новой жизни тоже.

«Вот только которой по счету?» — спросил он себя, раскуривая гаванскую сигару.

Вопрос непростой, потому что и история, если честно, была более чем заковыристой, и началась она отнюдь не в 1938 году, когда, если верить метрике, появился на свет Вадим Реутов, а гораздо раньше и одновременно много позже. Вот это последнее обстоятельство и делало реутовскую историю чем-то уж совершенно фантасмагорическим. Но, как говаривали, древние хазары, человеческий разум не может измыслить ничего такого, что бы загодя не приснилось богам.

«А это я к чему?» — Но мелькнувшая было мысль возвращаться, кажется, не собиралась, хотя и случайной была вряд ли.

Реутов отхлебнул ароматной и крепкой кашасы и выпустил клуб табачного дыма, якобы любуясь красками рассвета в тропиках, но он, и в самом деле, ими любовался, получив заодно право и возможность на законных основаниях немного помолчать.

Александр Керн — так на самом деле звали реутовского «родителя», — к тридцати годам был человеком бывалым и притом высокообразованным. Капитан-лейтенант инженерной службы, он участвовал в двух военных конфликтах в составе «разведки первой волны», которая если и ошивается по тылам, то только по вражеским. Крутой в общем был дядечка, не смотря на возраст, — три ордена и два специальных наградных знака чего-нибудь да стоят — и талантом бог не обделил, потому как в промежутках между компаниями присовокупил Алекс Керн к техническому факультету Космической Академии еще два образования — психологическое и биологическое. А дело происходило в 2020 году от рождества Христова. Но это если по-нашему считать, потому что по ихнему год на дворе был 987-й и не от сотворения мира, в которое сограждане Алекса не слишком-то уже и верили, и не от рождества Христова, который у них просто не родился, а от того, что они называли Великим Соглашением. Так вот, в год от Великого Соглашения 987-й капитан-лейтенант Керн получил приглашение войти в научную группу профессора Колодного. Группа была полуофициальной, но, тем не менее, получала совершенно невероятное по масштабам финансирование от Управления Колонизации, имея при том такую свободу действий, что многие, узнав об этом, от зависти удавились бы. Впрочем, удивляться тут было нечему, так как Колодный был тот еще прохиндей и манипулятор. Его школы Керну потом на всю жизнь хватило, а это без малого целый век. Но каким бы ни был Павел Игнатьевич по своим человеческим качествам, одно бесспорно: был он фантастически талантливым ученым. Вероятно, к нему даже больше чем к кому-либо другому, к тому же Эйнштейну, если брать пример из нашей жизни, подходило определение — гений. Гений и есть, поскольку в одиночку не только создал «теорию перехода», имея в виду «внепространственные мембраны», но и воплотил сию теорию в жизнь, изобретя и построив «машину пространства». Тут следует пояснить только, что до Колодного теория «веера реальностей» или «розы пространств» была скорее философской, чем физической, а он сумел доказать, что «иные реальности» не сон разума, а самая что ни наесть материальная сущность, и, построив свою машину в 2017 — сначала один, а позже и с группой присоединившихся к нему энтузиастов — посетил семь таких реальностей, населенных, следует отметить, одними и теми же — в биологическом смысле — живыми существами, включая сюда и людей. Впрочем, посещения эти были краткими и более напоминали разведывательные набеги. Однако какое-то — пусть и небольшое — количество книг, газет и прочих печатных изданий, так же как пластинок, магнитных лент и иных искусственных носителей информации профессор из этих своих вояжей «за мембраны» привез. Вот только кроме самого Колодного и его приближенных никто чудес этих не видел и оценить, соответственно, не мог. Казалось бы, мелочь, но именно из таких мелочей и соткался рисунок будущих событий.

И вот в июле 2020-го — будем уж пользоваться для простоты привычным нам летоисчислением — Александр Керн получил официальное приглашение профессора Колодного присоединиться к Проекту, и, что особенно интересно, командование Инженерного Корпуса Военно-Космических сил в лице адмирала Богуна выразило данной идее полную свою поддержку и одобрение. А Проект в то время достиг уже в своем развитии пика: ведь усовершенствования и рационализации производились после каждого проникновения «на ту сторону». И удивленному до возможного предела капитан-лейтенанту продемонстрирована была крошечная субмарина класса «Ять», на которой, собственно, и была смонтирована «Машина пространства» Колодного. Идея была, по всем стандартам, более чем удачная: в океанах места много, и прятаться там можно долго и со вкусом, имея при том возможность, достигать множества городов и стран, расположенных на океанском побережье. Если же учитывать тот факт, что субмарина, с одной стороны, способна была погружаться на глубину до двух километров и имела чудовищную автономность, а с другой стороны, в силу своих весьма скромных размеров — длинна 21 метр, максимальная ширина — 5 метров, и высота — 4 метра — могла подниматься по крупным рекам и каналам вглубь материков, то это была лучшая база для экспедиции из всех теоретически возможных. Так, в сущности, и случилось, когда в 1887 году нашего летоисчисления лодка с командой из восьми человек, включая профессора Колодного и капитан-лейтенанта Керна, прорвав «граничную мембрану» нечувствительно перешла из одной реальности в другую и вынырнула где-то на просторах Северной Атлантики.

Первые несколько месяцев экспедиция свободно бороздила моря и океаны, тем более, что, как оказалось, в данной реальности люди не успели еще изобрести не только радио- или гидролокации, но и обыкновенное радио, по сути, еще не существовало. Комфорта на субмарине участникам экспедиции вполне хватало, да и пустынных мест на островах и океаническом побережье, где без проблем можно было устроить бивуак на день или два, существовало в то время множество. Так что по временам экспедиция начинала даже напоминать экскурсию или затянувшийся пикник, но и в научном плане это был просто праздник души. Другого слова и не подберешь!

Однако все хорошее когда-нибудь заканчивается. Завершились и их затянувшиеся каникулы. Стечение невероятных обстоятельств — действительно невероятных даже с точки зрения всесильной статистики — привело к кратковременному выходу энергосистемы лодки на максимум, что повлекло за собой лавинообразное обрушение ряда систем и гибель одного из восьми членов экипажа. Авария была тяжелейшая и крайне неприятная во всех отношениях, но за три недели подвижнического труда под руководством капитан-лейтенанта Керна экипажу удалось восстановить все системы субмарины, кроме одной. И этой одной, как и следовало ожидать, оказалась «машина пространства». Ничего странного, однако, в этом не было, так как, в данном случае речь шла о крайне сложной и совершенно нестандартной технике, и даже присутствие на борту самого Колодного, который эту чертову машину изобрел и построил, ничего, по сути, не меняло. Колодный тоже был бессилен, но обещал, что со временем они ее, то есть, машину, все-таки починят и, соответственно, смогут — когда-нибудь — вернуться домой. И, надо сказать, содержалось в словах профессора рациональное ядро. Не без этого. Ведь окружавшая оставшихся в живых членов экспедиции реальность хоть и отставала в техническом развитии от их собственной цивилизации, была все-таки не вовсе бесперспективной. При правильном воздействии и аккуратном манипулировании аборигенами, лет за двадцать вполне можно было создать техническую базу для ремонта «машины Колодного», и даже без того, чтобы местные догадались, что и для чего было изготовлено на том или ином предприятии. Все это так. Вернее, именно так им сложившаяся ситуация тогда и представлялась, тем более, что ожидать помощи из дома не приходилось. Колодный так засекретил свое изобретение, что иди теперь пойми, что и как он сделал! Так что надежда оставалась лишь на собственные силы, которые тоже не следовало сбрасывать со счетов. Но на практике все получилось совсем не так, как хотелось и планировалось.

Жизнь сложная штука, а временами и опасная, особенно если живешь не как сторонний наблюдатель, а являешься, так сказать, активным «полевым игроком». А годы шли, и проекты, заложенные в недрах местной науки и промышленности, развивались, но не всегда так быстро, как хотелось бы или в том направлении, которое планировалось изначально. А потом… Участники экспедиции уходили по-разному. Кто по глупости, кто по дурному случаю, но уходили и никакие самые продвинутые медицинские средства не могли помочь там, где их, по большей части, и применить не успевали. И как-то так вышло, что не прошло и двадцати лет, как стало очевидно, что проект захлебнулся, не успев даже по-настоящему набрать темп. Ну, а когда умер Колодный — от старости и инфекции, подхваченной профессором по собственной дурости, — Керн окончательно понял, что возврата не будет, и стал выстраивать свою жизнь «на чужбине», исходя из обстоятельств и собственных устремлений, тем более, что новый мир, если честно, пришелся ему по душе. Здесь, правда, не летали в космос, но зато и войны пока не обрели того зверского характера, который был так хорошо знаком разведчику первой волны.

К началу 20-го века в живых их оставалось только трое, что являлось фактом невероятным с любой точки зрения. Земляки Александра жили в среднем лет по сто, если, разумеется, не погибали на войне. И большинство инфекций и болезнетворных микроорганизмов этой реальности теоретически были им не опасны. Повышенная смертность вызывалась совсем другими причинами: отсутствием дисциплины и сходящим на нет рефлексом самосахронения, что было более чем логично, учитывая о ком, шла в данном случае речь. Людей, участвовавших в экспедиции, Колодный, в большинстве своем, рекрутировал из лабораторий Главного Академического Центра, сотрудники которого отличались, разумеется, неординарным интеллектом, но отнюдь не зря носили прозвище блаженных. Блаженные и есть! Только такой человек, как капитан-лейтенант Керн, выживший в аду двух военных компаний, мог по достоинству оценить этих господ не от мира сего, позволивших угробить себя в том детском парке развлечений, каким представлялась ему эта новая реальность. Но, с другой стороны, в этих его взглядах проскальзывал некий максимализм, который, несмотря на анкетный возраст Александра, можно было бы назвать и юношеским, поскольку солдаты в чем-то дети, хотя сами этого обычно признавать не хотят. Однако со временем, он все-таки понял, что мир, в который все они попали, мог показаться вольером для ребятишек только такому «моральному и физическому уроду», каким был он сам. Ведь Александр Керн не был просто человеком, имеющим боевой опыт и военную специализацию. Он, как разведчик первой волны, прошел полный курс «кондиционирования» со всем, что скрывалось под этим эвфемизмом, а скрывалось там многое: от «комплекса боевой анатомии и физиологии» и до психофизического тренинга шестого уровня. Такие штуки не зря стоили чертову прорву денег, они поднимали способность выживания хомо сапиенса на совершенно запредельный уровень. Так что не гениям теоретических изысканий было с ним в этом смысле мерится, но и не ему смотреть на них свысока. Однако, даже осознав, в чем тут дело и приняв меры к тому, чтобы максимально помочь оставшимся в живых товарищам, Алекс «дотащил» их лишь до начала тридцатых годов, и, в конце концов, остался один. Вот тогда и возник у него дерзкий план «продолжить себя в будущее», за реализацию которого он тут же и взялся со всей энергией, на какую еще был способен. А способен он был на многое.

Дело в том, что экспедиция профессора Колодного оснащалась не просто хорошо, а, что называется, по высшему разряду. И среди прочего высокотехнологичного оборудования на субмарине, все еще существовавшей в то время, как пригодное к передвижению плавсредство, был установлен и «Полевой Госпитальный Комплекс 1-го класса». Машина эта была действительно уникальная и страшно дорогая, так что оставалось лишь удивляться, каким образом Колодному удалось ее для себя добыть. Но она там была, и мало того имела программы и оснащение буквально на все случаи жизни, включая то самое, хорошо известное Керну на собственном опыте анатомо-физиологическое кондиционирование, являвшееся даже в его собственном мире той еще редкостью. Ведь суть операции заключалась в том, чтобы превратить обычного человека в некое сверхсущество, кости которого, например, становились много прочнее и устойчивее к травмам, но при этом и срастались — в случае перелома — много быстрее, чем обычные человеческие кости. И так во всем, в ночном ли зрении или выносливости, в устойчивости к инфекциям или ненормальной мышечной силе и пластичности. Но, разумеется, в тот момент кондиционировать Александру Керну было некого и незачем, и заинтересовало его в этом сложном агрегате нечто другое: а именно то, что использовать эту вычурную машину можно было, в принципе, и по-другому. Ее можно было перепрограммировать, настроив на выполнение таких задач, которые изначально «в номенклатуру услуг» вовсе не входили. Было бы умение да необходимые ингредиенты в наличие, а остальное лишь дело техники и времени. Однако Александр был не только военным инженером, но и дипломированным биологом, а те из необходимых ему веществ, которых в наличии не имелось, на самом деле при желании можно было и синтезировать. В особенности, имея в своем распоряжении целый научный институт со множеством самых разнообразных лабораторий и опытных производств.

В иные моменты ему становилось страшно. Он слишком долго жил в этом мире и не мог не проникнуться его духом и идеями. А возможность клонирования живых существ не рассматривалась здесь пока даже теоретически. Но именно это Керн сделать и собирался, вернее уже делал и, в конце концов, сделал, создав шесть собственных клонов. Внешне они друг на друга похожи не были, что коренным образом отличало их от «нормальных» клонов, но, с другой стороны, внешнее сходство — это всего лишь биологическая косметика. Гораздо важнее, что в базовых своих характеристиках это были настоящие близнецы, повторявшие генотип эталона, то есть, самого Александра Керна. И какие бы чувства он по этому поводу не испытывал — от страха иудейска перед богом, на прерогативу которого замахнулся, до обычных опасений об утечке информации — совершенное им было настоящим чудом, истинные размеры которого он смог оценить, лишь завершив свой невероятный проект. Оглядываясь назад, трудно было не увидеть, что изначальных ресурсов на такой «подвиг» могло и не хватить. Существовало множество — буквально тысячи — причин, почему его план не должен был удастся. И все-таки Александр со своей грандиозной задачей справился и, возможно, все последующее могло сложиться гораздо лучше и для него самого, и для его «детей», если бы не одно обстоятельство, едва не превратившее победу в поражение.

Не суть важно, когда и как стал Александр Керн профессором Зиминым или Людовым, почему и каким образом возник из небытия Булчан Хутуркинов, по-настоящему существенным было лишь то, что за годы и годы, проведенные в этом мире, он сумел самым серьезным образом вписаться в местные властные структуры, сплетя вокруг себя, как трудолюбивый паук, настоящую паутину, состоящую из разной прочности ниточек, протянувшихся ко многим сильным мира сего и к немалым деньгам в придачу. Не будь этого, и клоны не смогли бы появиться на свет. Так что все, вроде бы, было правильно. Не учел Александр лишь того, что «фокусы» его, призванные продемонстрировать нужным людям недюжинные научные возможности «мага и кудесника» и огромность открывающихся от сотрудничества с ним перспектив, одновременно создадут монстра, способного уничтожить и своего создателя вкупе со множеством других ни в чем ни повинных людей. Во истину, угораздило капитан-лейтенанта Керна уподобиться на старости лет тому черному петуху, который по преданию раз в сто лет способен отложить спорыш[179]. Но так все и случилось, как говорится в легендах, потому что с чем же и сравнить Каганскую Тайную Канцелярию, кроме как с кучей дерьма, которое суть навоз, если пользоваться, эвфемизмами. Ну, а кто же, тогда, был той жабой, что высидела василиска? О, кандидатов на сей почетный титул имелось немало, теперь уж и не разобраться, кто, как и когда. Да и не суть важно, потому что когда монстр вылупился из яйца, все остальное потеряло смысл, и Петру Григорьевичу Людову оставалось одно — бежать, обрубая концы, что он и сделал.

Однако «между тем и этим» случилось еще и множество других непредусмотренных и даже принципиально не предусматриваемых событий: война, например, или попытка государственного переворота, предпринятая в пятьдесят седьмом году Генеральным Штабом в сговоре с каганом. Много чего случилось за эти годы, и ушли один за другим в небытие пятеро из шестерки, которую создал и тайно пестовал стареющий профессор Людов. И когда в шестьдесят первом он почувствовал приближающуюся смерть шестого — последнего и, значит, самого любимого, от страха и отчаяния он пошел ва-банк, рискуя так, как никогда не рисковал, и, соответственно, оставляя следы. Множество следов…

В сущности, Реутова спасло тогда только то, что между ним и Людовым существовала прямая биологическая связь. Не телепатия или что-нибудь в этом роде, а грубая базисная связь, информирующая «донора-родителя» только о самом главном в жизни «реципента-клона»: жив, мертв, умирает… Если бы не это, войскового старшину Реутова, пожалуй, и в самом деле, похоронили бы где-нибудь в окрестностях Вены. Но Людов успел, а, успев, сделал все, чтобы его «сын» и наследник выжил. Впрочем, главное было довезти Реутова живым до «шарашки», остальное — имея под рукой действующий, пусть уже и не в полную силу, «Госпитальный комплекс» — всего лишь дело техники. Единственной проблемой могла оказаться память, но у прошедших «кондиционирование» существуют дублирующие механизмы, а так что ж: дырка в мозгах остается некомпенсируемой травмой зрелого мозга, даже если каким-то чудом удалось воссоздать утраченную нервную ткань. Поэтому, собственно, память у Реутова и сохранилась. И не только своя собственная, но частично и память «братьев», которые были связаны между собой гораздо более тесными, хоть и упрятанными глубоко в подсознание узами, чем обычные биологические братья. Однако для его же, Реутовской, безопасности, профессор Людов кое-какие воспоминания до времени притормозил, а другие модифицировал, что делать умел прямо-таки виртуозно. Впрочем, нет худа без добра, и, воспользовавшись случаем, Керн «передал» Вадиму и свои собственные воспоминания, сделав его, таким образом, подлинным своим наследником.

Вот, собственно, и вся история, если не заморачиваться множеством и множеством второстепенных деталей. Но история это была такая, надо признать, что Реутов, которого «пробило на правду» еще по дороге из Итиля, тогда же и решил, что не расскажет ее никому и никогда. Ни лучшему другу, ни любимой женщине. Никогда. Никому. Иначе умерший монстр воскреснет, и взгляд василиска снова начнет шарить по миру, разыскивая свои жертвы при свете солнца или под покровом ночи.

— Жаль, конечно, — сказал Вадим, отпив немного кашасы. — Мне, как ты понимаешь, Поля, и самому было бы любопытно выяснить, что там тогда со мной произошло и почему.

«Впрочем…» — Солгал ли он ей сейчас?

Хороший вопрос. Просто замечательный, потому что, если на первый взгляд — в первом, так сказать, приближении — все было до ужаса очевидно, то при «повторном просмотре» возникало странное ощущение незавершенности или, напротив, чрезмерной определенности «текста». Что-то тут было не так, и, даже если не сразу становилось ясно, что же именно, желание просмотреть материал еще разок возникало по-всякому. И вот, изучая свою память, исследуя воспоминания — «свои», «не совсем свои», «ничьи», или определенно чужие — Реутов обратил внимание на то, что при запредельной полноте одних воспоминаний, детализированных настолько, что возникал вопрос, а может ли вообще живой человек увидеть и запомнить столько второстепенных подробностей в отнюдь не требующей такой шизофренической точности ситуации, другие воспоминания сквозят пробелами, как старая порченная молью шаль дырками. И что характерно, пробелы эти — лакуны, так сказать, в цельном полотне прошлого, — странным образом группировались вокруг самых важных, самых существенных вопросов. Где, например, лежит эта чертова субмарина, на которой приплыли в этот мир разведчики из иной реальности? А бог его знает! Вот вроде имеется смутное воспоминание, как он сам — Реутов-Керн-Людов — минирует ее реактор… Но, тогда, где и когда произошел взрыв? Или это воспоминание неправильное и к делу не относится, и все было не так, и подводная лодка все еще лежит на дне крошечной скалистой бухты на Кольском полуострове? Или нет — причем тут Север! — если прячется она в теплых водах Русского моря? И вот таких неувязок — при тщательном учете «родового наследства» — оказывалось что-то уж слишком много. Настолько много, что у Реутова появилась если и не уверенность, то, во всяком случае, весьма крепкая гипотеза о намеренном наведении теней на плетни. Похоже — или скажем осторожнее, возможно, — Людов и здесь был не искренен или искренен, но не до конца. Могло статься, что, как минимум, часть доставшихся Реутову по наследству воспоминаний была Керном — или как его там звали на самом деле? — намеренно фальсифицирована и не просто фальсифицирована, а так мастерски подделана, что будь Реутов чуть менее умен и проницателен, не имей того опыта в анализе научных данных, какой имел, повелся бы, пожалуй, на эту фальшивку. Однако и то верно, что, не изучи Вадим за несколько прошедших с начала этой истории недель «изящную манеру» своего папеньки общаться с ним, Реутовым, сквозь время и пространство посредством намеков и недоговоренностей, удовлетворился бы одной этой гипотезой, приняв очередную подделку, как должное. Но, как ни странно, даже не зная, как того на самом деле звали — вернее, не будучи в этом уверен, — Вадим своего родителя «изучил» настолько хорошо, что не мог не задуматься еще над одним вопросом: как могло случиться, что такой ас как Людов, делавший с человеческой памятью все, что хотел — оставил белые стежки именно там, где они всего более заметны?

«Ну, допустим, если это все-таки стежки, — поправил себя Вадим. — То совсем крохотные, и нитки не совсем белые, а скажем так, подобранные не совсем в тон».

Вот именно! Не шито белыми нитками, а сделано настолько аккуратно, что умный поймет, а дураку эти «разносолы» без надобности… Но если так, то означало это, что Реутов, и в самом деле, не лгал, когда говорил, что не знает, что и как с ним произошло. Возможно, действительно не знал, а только думал — на минуту соблазнившись брошенной ему наживкой — что знает. Но знал ли он теперь наверняка, что ничего не знает? Мог ли доказать, что владеет подложными воспоминаниями? Имел ли право подозревать Керна-Людова в двойном, а то и в тройном заговоре против себя самого? А не попахивало ли все это самой настоящей шизофренией?

«Нет, — решил Реутов еще в Брюгге, сидя в подземелье банка. — Никакой уверенности ни в чем у меня, увы, нет, и быть не может. Такова природа этой головоломной истории».

— Жаль, конечно, — сказал Вадим, отпив немного кашасы. — Мне, как ты понимаешь, и самому было бы любопытно выяснить, что там тогда со мной произошло и почему. Однако и цена такому знанию могла быть…

— Ну, и бог с ним! — Полина взгляда не отвела, и Вадим смог увидеть в ее глазах именно то, что хотел и в глубине души ожидал. Согласие — вот, что там было. Согласие с ним, с тем, что Реутов решил, и с тем, что есть темы, которые лучше не затрагивать. Для всех лучше.

А солнце между тем встало над пологими, поросшими сосновым лесом холмами, и море засверкало в его лучах, уподобляясь расплавленному золоту, разлитому по хрусталю и бриллиантовым россыпям. И от этой красоты у Вадима даже дыхание перебило, и восторг брызгами шампанского ударил в голову. И он шагнул к Полине, плавным движением поднявшейся из кресла навстречу ему, и обнял за плечи, намереваясь насладиться чудесным зрелищем вместе с ней. Но случайный взгляд разом изменил его планы.

Реутов увидел сияющие золотом глаза Полины и утонул в них. И он забыл и о море, и о встающем над холмами солнце, и о своих планах на будущее, и о загадках прошлого. Он забыл обо всем, потому что здесь и сейчас — словно одни во всем огромном мире — оставались только она и он. Он и она, и их еще не родившиеся дети, и огромная любовь, которую невозможно разделить на двоих, а можно и нужно переживать вместе, сегодня, как вчера и как завтра, и так день за днем все отпущенные им богом годы, обращенные сияющей тропой в затянутое туманом неопределенности будущее. Аминь.

А старики в хазарских стойбищах бывало говорили: «Всяк молодой состарится, а старик молодым никогда не будет». И это истинная правда, как правда и то, что не пристало похваляться тому, кто обувается так же как тот, кто уже разулся, может случиться, что у них разная обувь.