Взломанное будущее

Андрей Фролов Интервенция

Два секретата сшибаются в центре комнаты, корёжа интер-коллективный эфир. Шипят яркие виртуальные искры. Девушки заходятся в крике и жмутся к бревенчатым стенам. Плечистый телоскульптор запоздало подаётся вперёд, будто решился в самом деле отвесить дуэлянтам пару тяжеловесных хуков. Сутулый неонерд в углу поднимает голову. Смотрит на драку со смесью интереса и затаённого, глубинно-школьного страха.

Но всё это через час…

А сейчас они входят в коттедж.

Настороженные, преисполненные недоумения и брезгливости. Словно провести ночь им предстоит не в добротном лесном доме, а в базальтовой пещере, где будущий ужин нужно сначала освежевать.

Дом, однако же, вполне комфортен. Сложенный из кедровых брёвен, он суров и примитивен, как варвар из исторического фильма. Светильники стилизованы под свечи. В центре гостиной под мощной бронзовой вытяжкой размещён огромный камин, окружённый кольцевым диваном. Прислуга успела развести самый настоящий огонь, и воздух наполнен чуждыми запахами горелого дерева.

В дальней стене видны двери трёх комнат, окна забраны коваными решётками. На мебели, полах, ступенях и источниках освещения лежит печать кропотливой заботы, с которой возводился лесной сруб. Несмотря на проекторы в стенах и прочую скрытую электронику, почти всё в гостиной аутентично, а о тёмно-жёлтую стену можно посадить настоящую занозу.

И всё равно гости косятся и недоумевают, втайне жалея, что откликнулись на авантюру Рамоны Эрвас…

Первым входит Ардо. За прошедшее со встречи выпускников время парень стал ещё выше и раздался в плечах. Глаза телоскульптора по последней моде сияют нежно-золотистым. На левом запястье глянцевый реанимакожух – Ардо хвастает, что в модельном тренде сейчас укороченные пальцы, и уже через неделю хирург доберётся и до его правой руки.

Следом в дом проходят Джам и Сьюзан Гиллис. Как всегда неразлучные, даже порог переступающие одновременно. Голубки держатся за руки, почти не рассматривают необычное убранство хижины, сливают эфирные сферы на самой грани приличий и без умолку воркуют об интимном. Глаза Сьюзан затянуты поволокой вожделения; Джам услужлив и внимателен, будто сошедший с рекламы образчик заботы и мужественности.

Прайла, идущая следом за влюблёнными, покачивает головой. Она давно смирилась с ролью серой мышки, не привлекающей самцов уровня Джама или Ардо. Но столь публичное проявление чувств кажется ей излишним и провокационным. Она деловито осматривает холл и направляется изучать проигрыватель виниловых дисков в стенном стеллаже.

Девушка бережно проводит пальцами по рычажкам, противовесу и тонарму, на пузыре её эф-сферы мелькают справочные данные о типе и устройстве старинного аппарата. Прайла задумчиво вставляет электросигариллу в порт на горле и выдыхает к потолку облако ароматизированного пара.

Затем в натопленной гостиной появляются Виктор и Кринд.

Первый осматривает дом с интересом искушённого историка. Второго не узнать, если бы не публичные мемонические архивы Университета. Он сразу шаркает в угол, занимает глубокое кресло, разворачивает на тощих коленях портативный графический дисплей и начинает набросок. Сферы обоих свёрнуты, секретаты притушены. Виктор нетерпелив, но умело прячет эмоции за ширмой вежливого ожидания. На его тонких губах притаилась саркастическая улыбка.

В свою очередь Кринд и не пытается скрыть, что на приглашение откликнулся с неохотой. Окружающие знакомцы в одном шаге от черты, за которой раскинулся его личный океан открытой неприязни. Парень только и ждёт, когда сможет вернуться в город.

Закрыв за собой тяжёлую дверь, последней в дом входит Рамона. Её эф-сфера тоже свёрнута, тёмно-карие глаза светятся жгучей тайной. Девушку распирает от желания поделиться ею с окружающими, но она мужественно терпит и охотно отвечает на глупые вопросы.

– Разумеется, в доме есть благоустроенный туалет.

– Нет, дикие звери не могут пробраться внутрь.

– Машина экстренных служб домчит сюда за полчаса.

Рамона с улыбкой запирает дубовую дверь. Весьма довольная собой, она оборачивается к остальным, уже успевшим рассредоточиться по просторной гостиной. За спиной девушки громко щёлкают замки. Через секунду на лицах собравшихся появляются недоумевающие гримасы.

– Экстер-коллективный доступ упал, – сообщает Прайла.

Она отодвигается от агрегата, чьё устройство не успела изучить. Без доступа в справочники проигрыватель винила кажется ей опасным.

– И у меня не отлавливает, – подтверждает Виктор.

Джам тоже кивает. Кринд поглядывает из своего угла, но ему, похоже, на сбой эф-связи наплевать.

– Знаю, – спокойно произносит Рамона и заставляет остальных охнуть возмущённым хором: – До утра этот чудесный дом блокирован от любых эфирных воздействий извне. Намеренно. Так что никто, – она обводит комнату заговорщицким взглядом, – не воспользуется линкерскими лазейками, не загрузит отвлекающие изнанки и не задурит остальных.

– Хитро придумано, – Прайла многозначительно кивает.

– Об этом ты не предупреждала, – с лёгким сожалением признаёт Виктор.

– О чём не предупреждала? – в недоумении, будто после затяжного сна, вскидывается Сьюзан. – Нас с Джамом вообще ни о чём не предупредили…

Ардо хмыкает. Здоровяк подходит к камину и стягивает толстовку с эмблемой университетского аэрофутбольного клуба; усаживается на диван, с недоверием косясь на открытый огонь. Виктор вздыхает, поочерёдно проверяя смежные спальни. Кринд не реагирует. Прайла молча курит, искоса поглядывая на Сьюзан и Джама. Те снова целуются, шепчутся, хихикают.

– Мы собрались здесь не для того, чтобы отдохнуть и вспомнить студенческие деньки, – торжественно объявляет Рамона. Ставит дорожную сумку у двери и деловито осматривает показатели на выдвижном дисплее домашнего эфира. – Сью, отвлекись, пожалуйста…

Девушка с неохотой отрывается от жарких губ жениха. Джам в недоумении, он замечает, что остальные смотрят на них. Даже тощий неонерд в углу. Джам хмурится, но Рамона уже завладела вниманием подруги.

– Мы здесь, милая Сью, – говорит она и разворачивает над дверью голографический баннер, стилизованный под белую простыню с рукописными буквами, – для этого!

На виртуальной простыне написано «ИНТЕРВЕНЦИЯ». Щёки Сьюзан вспыхивают, Джам хмурится ещё сильнее.

– Что это значит? – спрашивает первая красавица потока. – Кто-то подсел на нейротамин? Это Кринд, точно? Почему ты молчала? У нас в Мадриде есть отличный доктор!

Она наконец-то отпускает руку спутника и делает робкий шаг к двери. Изучает баннер так, словно на нём что-то гадкое и непристойное.

– Нет, Сью, – Рамона медленно качает головой. – Это касается тебя. Точнее, ваших отношений с Джамом. Если его на самом деле так зовут…

Теперь Сьюзан бледнеет. Джам щурится, будто не поверил ушам. Его эфирная сфера тут же сворачивается в нуль-точку, и он смущённо облизывает губы. Прайла наблюдает за мужчиной сквозь ароматизированный дым. Ардо кивает, с намёком пристукивая пальцами по молочно-глянцевому реанимакожуху. Кринд ухмыляется. Сьюзан глотает комок и тоже сворачивает персональный эфир.

– Что за глупости, – говорит она. – Я не собираюсь участвовать в каком-либо балагане. Джам, зайка, мы уезжаем.

– Не спеши, – говорит Рамона.

Её круглые щёчки порозовели, но девушка держит себя в руках – она не раз репетировала вступление, к тому же заручилась помощью суфлёра-секретата.

– Дверь заперта до полудня и экстренно откроется лишь по моему кодовому слову. Дай нам пару часов, и всё поймёшь. Или, Джам, ты хочешь сэкономить время?

Джам смотрит на неё – лучшую подругу своей невесты, девушку умную, образованную и столь же одинокую, от которой никак не ожидал такого подвоха, – и потрясённо разводит руками.

– Не понимаю тебя, Рами… – признаёт он. – Это розыгрыш?

– Ясно, – говорит та. – Значит, переходим к интервенции…

– Это насилие над всеми уровнями личности! – выпаливает Сьюзан. Она взволнованна и тщетно пытается нащупать выходы в экстер-коллективный эфир. – Немедленно отопри дверь! Ребята, вы что-то знаете про этот цирк?

Виктор, Прайла, Кринд и Ардо вразнобой кивают. Кто-то бормочет что-то вроде «это для твоего же блага», а Рамона уже распахивает интер-коллективную сферу, приглашая остальных цепляться.

– Мы здесь, Сью, – как можно мягче и спокойнее говорит она, – чтобы доказать, что Джам – вовсе не Джам. Мы здесь, чтобы доказать, что он брачный аферист, для которого нет понятия «любовь»! Тебя взломали и охмурили.

Глаза Сьюзан распахиваются, как у гротескной героини мультсериала. Своей ледяной ладонью она стискивает жаркую ладонь жениха и заставляет того отступить к стене, словно собравшиеся задумали их побить. Джам бледен и подавлен. Эф-сферы обоих голубков свёрнуты до состояния точек, парящих по орбитам секретатов.

– Ты сошла с ума, – шепчет Сьюзан. – Если через минуту дверь не будет открыта, я вызываю полицию, и тогда…

– Я вычислила, что вы встречаетесь с Джамом всего три недели, – дрожащим голосом, с трудом сдерживая азарт и страх, перебивает её Рамона. Её секретат погрузился в системы управления хижиной, загружает данные и настраивает внутренние дисплеи. – Двадцать два дня, Сью! И за это время бу-у-ум! Любовь до гроба? Планирование свадьбы и составление брачного контракта? Может быть, вы и детям уже имена подобрали?

Джам краснеет, но молчит. Сьюзан задыхается от негодования.

– Ты спятила, Рами… – бормочет Сьюзан, а её секретат лихорадочно ищет резервные выходы в экстер-коллективный эфир. – Сожгла золотые мозги наркотой или что ещё… Мы с Джамом вместе уже почти два года! Ребята, да что вы молчите, в конце концов?!

Она оборачивается к остальным и с мольбой тянет руку. Ардо виновато поджимает губы, Кринд уставился в планшет. Виктор вздыхает и кивает, при этом глядя на Рамону так, словно поддерживает её обвинения. Прайла вставляет в порт ещё одну сигариллу – на этот раз мощнее, с тонизирующим эффектом.

– Мы знали, что это будет непросто, – бормочет она.

– Нет, Сью, – тоном мудрого врача говорит Рамона, – не было двух лет. Твои изнанки взломаны и перепрошиты. Память загажена фальшивками. Очень умело. Ты можешь вспомнить день, когда познакомилась с Джамом?

И она с вызовом смотрит на молодого человека. Тот крупнее и сильнее её, но чувство уверенности в себе делает Рамону словно бы втрое больше Джама. Он молчит, прижимает к себе невесту и озирается в надежде, что остальные сейчас с хохотом объявят шутку состоявшейся.

– Конечно, помню! – возмущённо фыркает Сьюзан. – Это было на биеннале звуковых инсталляций в Мюнхене! Нас познакомил… – Она осекается и отправляет секретата на поиски данных в мемонических базах. – Секунду, найду… забыла его имя, но он оказался нашим общим знакомым…

– Не утруждайся, – с усмешкой обрывает её Рамона. – Эту легенду мы уже вскрыли. Как и записи ваших совместных прогулок по улочкам европейских городков…

В интер-коллективном эф-пространстве разворачивается гирлянда из снимков, информационных бордов, эмо-слепков и видеозаписей.

– Верно… – спохватывается Сьюзан, заметив в голографической круговерти знакомое лицо. – Вот, Аль Фархади, он композитор кофейных концентратов из Алеппо! И что тебя смутило?

– Не было никакого Аль Фархади, – с возрастающим напряжением говорит лучшая подруга Сьюзан. И широкими жестами листает данные над камином. – Это новый элемент твоей прошивки, милая… А вот, взгляни. Это наша с тобой общая поездка на море. Шестое августа прошлого года, ты вспомнишь и без запроса в мемоархив.

Ролики и снимки показывают двух девушек в купальниках и парео. Они гуляют по набережным Сан-Ремо, загорают в шезлонгах и визжат в аэродинамических трубах ночных клубов. Ардо плотоядно ухмыляется, Прайла смотрит записи с откровенной завистью в глазах. Кринд косится из-под кустистых бровей, а Виктор чинно кивает, будто подтверждая подлинность событий.

– А вот, – тоном безжалостного судьи продолжает Рамона, меняя цифровые приоритеты и выводя в эф-сферу совсем другие записи, – ваша «прогулка по Парижу». Тоже шестого августа прошлого года…

Теперь на снимках Сьюзан и Джам. Неразлучные, целующиеся в каждом кадре, они гуляют по бульвару Сен-Жермен и ужинают в ресторане «Диана». Цифровые подписи подтверждают дату. Сьюзан в растерянности – её секретат возвращается из глубинного мемоархива, сообщая об ошибке.

– Рами, ты тронулась, – с горечью говорит Сьюзан. – В моих эф-воспоминаниях нет данных о Сан-Ремо. А в августе мы ездили в Париж, и там Джам сделал мне предло…

– Примитивную память копнуть не пробовала? – в разговор наконец-то включается Прайла.

– Какая несусветная дикость! – Сьюзан возмущена.

– Но единственный шанс на правду, – хлёстко осекает художница. – Потому что тебя взломали. Он взломал.

И Прайла нацеливает длинный палец на Джама. Тот возмущённо подаётся вперёд, но невеста удерживает его за рукав.

– Я знала, что вы завидуете нашему счастью, – шипит она. – Но чтобы настолько?!

– Зависть?! – чересчур демонстративно фыркает Прайла.

Кринд снова ухмыляется так, будто у него свело лицо. Ардо и Виктор обмениваются многозначительно-снисходительными взглядами. Рамона удручённо разводит руками. По её приказу в сфере интер-эфира мелькают кадры новых роликов.

– Вот, взгляни ещё… – предлагает она, цепко изучая реакцию Джама. – Это запись вашей прогулки по Кастельон-де-ла-Плане. Рождество, совсем недавно.

По узким улочкам шагают Сьюзан и Джам. Обнимаются, смеются в камеру летающего дрона-оператора. Их персональные эфиры смело открыты взглядам окружающих, и каждый встречный с радостью салютует статусу «ПОМОЛВЛЕНЫ».

– Я немало времени потратила на вскрытие кода, – добавляет Рамона, игнорируя гневное клокотание Джама, – но смогла найти в экстер-коллективном океане оригинал ролика. Смотри. Ничего не напоминает?

Новый ролик в голографической сфере кажется тем же, но персонажи другие – теперь это темнокожие парень и девушка, иначе одетые, другого роста, основательно имплантизированные. Но столь же улыбчивые, любвеобильные, нежные и до мелочей повторяющие движения с первой видеозаписи. Сьюзан смотрит с приоткрытым ртом. Джам багровеет.

Виктор снова вздыхает – ещё со времён университета он был ранимым, и столь бесцеремонное вторжение в личную жизнь подруги кажется ему жестоким. Он находит в стене скрытый бар и наливает себе вина.

Прайла злорадно улыбается. То ли она рада, что Мисс Совершенство факультета Артхаусных наук стоит на пороге ценного открытия, то ли ликует, что приторное счастье Сьюзан и Джама обернулось жалкой подделкой.

– Доказательств у нас немало, – с материнской нежностью говорит Рамона. – Слишком много, чтобы была ошибка…

Она покидает свой пост у двери и усаживается на подлокотник пустого кресла. Кринд, сидящий рядом, с недовольством наблюдает за приближением к своему личному физиопространству. Рамона загибает пальцы:

– Подложные снимки, видео, коллекции запахов, эйфорокопии наркотрансов, чеки за одежду, эфирные копии сувениров, которые вы везли из своих «путешествий»… Мы с ребятами собрали их все…

Сьюзан угрюмо молчит. Она отпустила руку жениха и теперь стоит на краю общей эф-сферы, листая данные. Словно перебирает осколки любимой вазы, разбитой не менее любимым псом. Вид у неё жалкий, и даже туповатый телоскульптор смущённо отводит глаза.

– Это бред… – шепчет Сьюзан, сопоставляя вываленные на неё данные с подсказками персонального секретата. – Я познакомила Джама с родителями ещё прошлой весной! Мы ездили на пикник! Отец и Джам играли в крокет, и папа потянул ногу… Затем мы вместе катались на лодках! Рами, молю, прекрати это безобразие…

– Соболезную, – говорит Прайла и наливает себе бурбона.

– Ты должна знать, – тихо добавляет Виктор. – Это наш долг…

– Я не хочу причинять новую боль… – совсем уж сникшим голосом добавляет Рамона. Встаёт и шагает к подруге, чтобы взять за руку. Но та шарахается, словно от бомжа с вирусным сбоем цифровой изнанки. – Сью, милая… твои родители уже восемь лет спят в криогенных камерах Бергена…

Жених Сьюзан вжимается в бревенчатую стенку и шевелит губами, словно подбирая слова для гневной речи. Его кулаки крепко сжаты, плечи подрагивают. Рамону даже колет в сердце – а если интервенты ошиблись? Тогда удар, нанесённый Сьюзан и её любимому, окажется непоправимым…

– Не было никакого года, – Рамона вымучивает из себя эти злые слова и вдруг тоже испытывает желание смочить губы чем-то покрепче. – Он обрабатывает тебя всего три недели. И нас, кстати, тоже.

Девушка шагает к бару, но замирает на полпути и с вызовом смотрит в современные и высокоточные глаза Джама, сейчас раскрашенные в режиме «золотисто-карий».

– Но мистер альфонс не мог ожидать, – добавляет Рамона и победно улыбается, – что в мире ещё осталась настоящая, а не эфирная дружба! Дружба, которую ничем не сломить!

Прайла салютует стаканом и делает глоток. Ардо согласно кивает и щёлкает пальцами правой руки, ещё родными, не укороченными по последней моде. Кринд мычит под нос и включает музыку – вокруг его головы образуется свечение, дающее понять, что внешние слуховые каналы сейчас блокированы. На Сьюзан страшно смотреть.

Сметя в сторону парящие в воздухе таблицы и снимки, она поворачивается к Джаму. В глазах девушки слёзы.

– Значит, это не шутка… – И тут же спрашивает Виктора с нотками мольбы и вызова: – Такое вообще возможно? Ты же бывший линкер, Вик… Такое действительно возможно?

Тот смущён привлечённым вниманием. Но отставляет бокал и задумчиво потирает шрамированный висок.

– Теоретически, – говорит он, посматривая на Сьюзан и Рамону, но осознанно не встречаясь взглядом с Джамом. – Говорят, матёрые линкеры на такое способны. Нужна лишь мощная паразитическая изнанка… и внедрение в персональный эфир. Особенно, если тот слабо защищён от вирусной атаки.

– Я устал слушать ваши глупые обвинения, – вдруг говорит Джам. Голос у него хриплый, низкий и вибрирующий. От полученных оскорблений мужчину потряхивает. – Котёнок, попроси подругу открыть дверь. Я вызову такси…

– Никто не выйдет до утра, – терпеливо повторяет Рамона. – Или ты будешь пытать меня, чтобы узнать стоп-слово?

– Немедленно открой дверь! – не унимается Джам.

Он шагает к Рамоне, и Виктор поспешно убирается с его пути. Прайла хмурит лоб и тоже отступает. Ардо встаёт с кольцевого дивана и выжидающе смотрит на жениха своей бывшей одногруппницы.

– Ну вот, – довольно констатирует Рамона и скрещивает руки на груди, – занервничал. Неужели, Сью, ты до сих пор не хочешь принять правду?

– Зайчик, – спрашивает та, разворачиваясь к будущему мужу, – всё сказанное здесь это ведь бред?

– Конечно! – Мужчина с ненавистью оглядывается по сторонам. – Ты была права. Нам не просто завидуют. Это форменное безумие…

– Ага, иначе бы ты и не сказал, – выпятив широкий подбородок, басит Ардо. – Рамона предупреждала. Зря! Лучше сознайся, быстрее закончим…

– Какой же ты изворотливый гад! – покачивая тёмно-коричневой жидкостью в бокале, поддакивает Прайла. – Бессовестный ублюдок, обманувший нас всех! Я ведь и правда поверила во внедрённые воспоминания о тебе… Но сейчас мы прочитаем твои настоящие изнанки.

Щёки Сьюзан заливает краской. Джам бледнеет, Виктор потирает высокий лоб, на котором ещё заметны шрамы от старых линкерских портов. Если в современном мире и существует угроза страшнее, чем произнесённое мышкой-Прайлой, то это лишь форматирование персонального секретата.

– Только попробуйте! – шипит Джам и оглядывается так, будто задумал сбежать через зарешеченное окно.

– Или что?! – с вызовом ухмыляется телоскульптор.

И перемещается, преграждая путь к стойке с каминной кочергой и совком для золы. Виктор снова вздыхает, наблюдая за Рамоной и Криндом. Последний всё ещё рисует под музыку, окончательно потеряв интерес к происходящему.

– Вот декодирующие скан-щупы, – подрагивающим от напряжения голосом говорит Рамона и извлекает из персонального эфира огромный цифровой инструментарий. – Вот цепочки универсальных нейроферомонов с чёрного рынка… А ведь я рисковала, знаешь ли… Вот штрихбаза для допроса твоих секретатов. А это метабанк данных, которые мы сопоставим с твоими воспоминаниями для отсечения суррогатных…

Она похожа на популярного телопластика, готовящегося к шоу-операции. Вокруг девушки зеленоватыми полотнищами мерцают изнанки и прошивки, в том числе и полулегальные, за любую из которых оперативники КЭБ по голове не погладят.

Виктор следит с интересом и уважительным удивлением. Кринд поднимает голову, чешет стилусом нос и возвращается к рисованию. Прайла подходит ближе, сливает эфиры с Рамоной и изучает виртуальные орудия. Ардо обманчиво расслаблен, он неотрывно следит за Джамом. Сьюзан закусывает губу и тихо стонет.

– Я хорошо подготовилась, Джам, – Рамона сверкает белоснежными зубами. – Брачный договор тает, будто мираж?

– Сука! – рычит тот и бросается к ней с вытянутыми руками.

Сьюзан визжит, а телоскульптор устремляется наперерез. Его правый кулак влетает в рёбра Джама. Мужчина с грохотом сбивает со стены полку с муляжами старинных книг, чуть не сносит граммофон, повисает на дверце бара. Лицо Джама кривится от боли и стыда, Ардо хрустит шеей и презрительно изучает его сверху вниз.

– Не будем мешкать, – повышая голос, Рамона обращается сразу ко всем. – Давайте, друзья, объединим изнанки, вооружимся и вскроем урода, чтобы Сью наконец-то поверила…

Она поворачивается к Кринду и требовательно щёлкает пальцами. Тот не замечает, и Рамона посылает секретата. С недовольством отложив набросок, патлатый нелюдимый неонерд приоткрывается и сращивает эф-сферу со сферами других. Ардо, Прайла и Виктор уже внутри, устанавливают границы интер-коллективного соединения и разбирают цифровые инструменты.

Джам вернулся на прежнее место, растирает отбитый бок и восстанавливает дыхание. Его секретат пытается вызвать полицию, но без особого успеха или энтузиазма.

– Вик, ты самый опытный, – командует Рамона, стараясь не смотреть на белую как снег Сьюзан, – та сидит на паркетном полу, скрыла лицо ладонями и беззвучно рыдает, – начинай, мы поддержим…

– Вообще-то я ушёл из «Поляриса» три года назад, – Виктор неуверенно пожимает плечами. – Не уверен, что смогу в полной мере помочь. Вот если бы у меня ещё были порты или препараты, но…

– Хватит скулить, Вик! – осекает его Ардо. – Просто сделай, о чём просит Рами.

Виктор в целом прав, он давно не занимался подобным. Сейчас, если верить новостям, у него своя контора по изготовлению дешёвого нейроэфирного софта. Не ахти что, но она-то и помогла бывшему линкеру сойти с полукриминального пути.

Подобные Ардо открыто презирают эту «никчёмную паразитическую работёнку». Графисты-неонерды одобряют. Рамона и её коллеги из трансавиационного сопровождения считают несерьёзным хобби. Прайла ревнует, но она сама выбрала путь свободного художника… За последние полвека мир породил десятки новых профессий, но словосочетание «свободный художник» так и осталось обитать в человеческом сознании.

Прайла косится на экс-линкера и задумчиво теребит русую прядку – из всех собравшихся ниже её по социальному статусу хотя бы Кринд, и это приносит виноватое облегчение…

– Давай, Вик! – подбадривает Прайла и делает ещё один глоток бурбона.

Они не двигаются с мест. Но всем кажется, что Джама обступает собачья стая. От обилия мерцающих в эф-сферах данных пестрит в глазах. Секретаты Джама выходят навстречу вторжению и готовы отражать атаки, но шансы неравны.

Виктор поражает всех – манипулируя изнанками, он находит столь хитрый способ подобраться к ядру Джама, что Кринд заинтересованно изгибает бровь, Рамона хмыкает со знанием дела, а Ардо даже не успевает ничего понять.

Жених Сьюзан извивается, его сфера деформируется и стремится к нуль-точке, но скан-щупы под управлением линкера уже вцепились в изнанку и тянут, выворачивая и рассеивая инъекции метабаз.

– Твари… – шипит Джам, истекая потом.

– Лживый ублюдок! – сквозь зубы возвращает ему Рамона.

– Отпустите его, – едва слышно шепчет зарёванная Сьюзан. – Какие же вы после этого друзья?..

– Не лезь! – рявкает Ардо.

– Это для твоего же блага, – пасуя Виктору новой агрессивной изнанкой, добавляет Прайла. – Ты поймёшь…

– Это не интервенция, – воет Сьюзан, заламывая руки. – Это насилие!

И вдруг всхлипывает, привставая и со злостью нацелив палец на Рамону:

– Откуда мне знать, что вы не подсаживаете ему ложные метабазы?! Вы пойдёте на всё, лишь бы скрыть ошибку! Завистники!

Теперь она кричит, стоя на коленях и размахивая руками:

– Моральные выродки! Бледная моль, которую никто не любит! Перекачанный импотент! Жалкий лохматый задрот! И стерва, которая притворялась моей лучшей подругой!

– Мы ничего не подсаживаем, – властно бросает ей Виктор. – Я контролирую протокол!

Он кажется спокойным, и лишь горящие глаза выдают бушующий азарт взломщика. С каждым новым действием скорость Вика растёт, и Джам уже почти не сопротивляется вторжению. Рамона – коварная Рамона, спланировавшая бесчеловечную интервенцию, – оказалась права, и экс-линкер помнит ещё много коварных уловок.

– Ты вскрыл ядро? – дрожа от волнения, спрашивает та, когда Виктор изучает первые полученные данные. – Ну же!

– В целом, да…

Чужие изнанки перед лицом линкера развёрнуты до состояния базовых конструктов, непонятных никому иному. Вик впитывает чистый код. Прайла замечает, что собранный Рамоной арсенал внезапно усилен парой программ, законность которых тоже весьма сомнительна…

– Не буду вдаваться в детали, – с жаром добавляет Виктор, и его секретат торопливо прячет в нижних слоях персонального эфира несколько подозрительных щупов, – но я узнал, что Джам не тот, за кого себя выдаёт…

В просторной комнате лесного дома воцаряется тишина, в которой слышно лишь потрескивание догорающих в камине поленьев. Кринд откладывает планшет. Прайла осторожно возвращает пустой стакан на полку бара. Ардо хмурится, ожидая приказов. На Сьюзан нет лица.

– Это правда? – шепчет она.

– Конечно, нет, котёнок… – обессиленно отвечает Джам.

– Так он будет упираться до утра… – жёлчно усмехается Прайла.

– Вик, да шарахни его уже чем-то посильнее! – потеряв терпение, вдруг выпаливает Кринд, и Рамона косится на осмелевшего парнишку со смесью удивления и гадливости.

Но Виктор не успевает ответить, потому что Джам преображается. Его эф-сфера вдруг костенеет и сминает интер-коллективные границы, будто трактор бумагу. Секретаты обрастают защитными протоколами без маркеров подлинности. Замкнув защиту, Джам устало потирает лицо…

– Долбаные мудаки, – с невесёлой усмешкой бормочет он. – Что, больше других нужно? Верно говорят: хочешь завести жену, сначала перестреляй её бесценных подруг…

Он машет рукой, и заготовленный Рамоной инструментарий сдувает осенними листьями. Прайла испуганно отшатывается, Ардо поднимает кулак. Но первым действует Виктор: его инстинкты срабатывают на уровне автоматизма, и он контратакует – быстро, грязно и невероятно сильно.

Таранный выпад Джама, нацеленный по изнанкам Вика, тот отбивает с лёгкостью и заметным изяществом. А затем тактично сдвигает сферы друзей за спину и бьёт сам.

Два секретата сшибаются, разбухшими сферами цепляя интер-коллективный эфир. Летят виртуальные искры. Прайла, Сьюзан и Рамона пронзительно кричат и жмутся к стенам. С запоздалым воплем удивления Ардо подаётся вперёд.

Но Джам уже проиграл. Хлопок по его изнанкам настолько силён, что человек-хамелеон падает без чувств. С губ тянется слюна, из горла слышен хрип, по пузырю эфира бегут помехи, все секретаты отключены.

– Мы победили! – восклицает Рамона, не обращая внимания на горючие слёзы лучшей подруги. – Никому не позволено переписывать прошлое! Кем мы станем, если память и лучшие события прошлого будут меняться по прихоти мерзавцев?! Спасибо, что помогли, друзья, я бы не справилась одна…

Виктор виновато кивает. Он похож на бойцовского пса, случайно откусившего хозяину палец. Прайла присаживается возле Сьюзан и неумело успокаивает. Ардо с опаской косится на нокаутированного Джама.

– Да, спасибо всем, – вдруг говорит Кринд и выбирается из своего угла. – Но вынужден прервать торжественную речь… Виктор Вокатуро, вы арестованы.

В тонкой руке стеснительного неонерда возникает компактный пистолет.

– Какого хера?! – мычит Ардо.

– Комитет Эфирной Безопасности, отдел шестнадцать, – спокойно представляется Кринд, а его секретат вывешивает пестрящий государственными маркерами информационный стенд.

Желваки Виктора играют, он медленно поднимает руки и отступает к камину.

– Когда это ты успел стать легавым? – Челюсть Прайлы отвисает, глаза распахиваются.

– Простите, – пожимает узкими плечами Кринд. – Но я не совсем тот, за кого себя выдаю. Технически сейчас я и правда Кринд Суаз, но лишь за исключением физической оболочки. Но не волнуйтесь, скоро личность господина Суаза будет возвращена законному владельцу. А ложные воспоминания ваших метаархивов заменят резервными копиями, подготовленными перед моим внедрением в вашу компанию…

– Значит, ты тоже фальшивка… – с сипением выдавливает Рамона, на которую жалко смотреть. Она косится на Джама, на Кринда. На Ардо, так ничего и не понявшего. – Ты перепрошил наши изнанки?

– Так было нужно, – подтверждает «Кринд» и выразительно смотрит на Виктора. – Главный злодей тут…

Договорить он не успевает. Прайла, от которой ждут меньше всего, бросается на него с диким воплем «Фашист!». Переключив пистолет в режим шокера, лже-Суаз всаживает ей в плечо мощный электрический заряд. Подрагивая и отплёвываясь бурбоном, девушка катится по паркету.

– Главный злодей тут, – хладнокровно завершает фразу парнишка, в мемоархивах остальных всегда бывший забитым и жалким, – Вик Вокатуро. Точнее, опытный линкер и аферист Стралл, завладевший прошлым вашего друга. Подменыш, которого отдел ловит уже пятый год. К счастью, с вашей помощью я зафиксировал использование одиннадцати запрещённых эф-систем и изнанок с уникальным цифровым следом. Данных хватит, чтобы суд признал – в этом теле действительно Стралл… Гражданка Гиллис, ваш псевдожених тоже будет задержан за нарушение Протокола Куэйда. Разумеется, ваши истинные воспоминания мы постараемся вернуть.

Агент кривит губы и вздёргивает пистолет:

– Ты ведь просто не мог удержаться, Стралл?! Ах, азарт-азарт, что он делает с людьми… Кстати, отличная идея с интервенцией, гражданка Эрвас, вам обвинений в покупке нелегального софта я предъявлять не стану.

Он кивает Рамоне, и та потрясённо плачет в ответ.

– Но как же дружба? – шепчет она. – Как же наша память и всё, что мы храним?

– О, не волнуйтесь, – пожимает плечами оперативник КЭБ. – Когда метаархивы перезагрузят, а настоящие Виктор Вокатуро и Кринд Суаз снова займут законные ячейки ваших воспоминаний, вы заново насладитесь их незаменимой ценностью.

Дмитрий Богуцкий Бросающий кости

Человек не должен знать будущее – ужасная истина, главное условие выживания в нашем сложно запутанном мире. Почему я всегда пробовал это условие обойти?

– Так что, пацан? – задумчиво произнёс Цербер, почесав седую щетину на подбородке металлическими пальцами. – Толкал, значит, слитые из будущего данные?

– Типа того, – ответил я, настороженно озираясь.

Мы с Цербером отдыхали после восхождения на очередной этаж Иглы, на самом краю огороженного атриума уходящего вниз и вверх на всю высоту здания – бездонная глубина терялась в дымке. Внизу, кажется, летали птицы, а может, летучие мыши. Оттуда постоянно давил поток тёплого воздуха.

Мне казалось, что я слышу, как где-то рядом кричит женщина…

Прошивка на моём нейроинтерфейсе не давала мне даже время узнать без разрешения Цербера. В этот раз меня плотно упаковали. Военная прошивка с собственным квантовым процессором, с длиннющим кубитным ключом на доступ – такую можно десять тысяч лет безуспешно ломать…

– Помогите! – прокричала беловолосая женщина прямо мне в лицо.

Мы начали восхождение к заброшенной вершине Иглы три дня назад, с населённых уровней. Здесь мы были одни.

Я отлепил пластиковую заплатку с временной печенью от кожи на боку и сначала откачал кровь из времянки обратно в общий кровоток, потом выдернул пару пластиковых вен из шунтов, установленных на правом десятом ребре. Цербер передал мне свежую печень из стопки, запасённой на время моего этапирования. Я налепил новую на место прежней.

– Оно того стоило? – спросил Цербер, спрятав стопку в нагрудный оружейный ящик. – Раз уж ты на этом попался…

Я, не глядя на него, похлопал ладонью по печени-времянке на боку.

– С этой штукой перебирать варианты у меня времени обычно нет. Хуже героина. Всегда требуется следующая.

– А собственную куда дел? – спросил Цербер.

– Злые гопники отжали, – буркнул я, разрывая заплатку времянки и перемешивая пальцем мягкие слои печатного протеина, выглядевшие как настоящий паштет. – В кости проиграл. Будешь?

– Не, я печёнку не люблю… – Цербер, щурясь, озирал расчёрканный штормом горизонт далеко внизу, за бесконечно огромной стеной прозрачного смарт-композита. – Что ж ты этого не предвидел, когда играть садился?

– Чего это не предвидел? – пожал я плечами. – Предвидел. Что догола их раздену – верняк. Всё под контролем. Только, говорят, один умный дядька, Эйнштейном вроде его звали, сказал, что бог не фраер, костей не кидает. Вот и не фартануло. А проверить надо было – а вдруг он не прав?

И начал есть свою печень. Штука питательная, а белок мне ещё понадобится. Ту биопогань, что циркулирует в пищевом контуре Иглы, без кулинарного принтера в рот не положить. Эта биомасса даже на грибы не похожа, из которых вроде и производится.

Игла. Самое высокое здание в этом полушарии. Чердачок с видом на Северный полюс. Квартирка на краю Сингулярности. Самая заброшенная недвижимость на планете. Двенадцать километров высотой, изогнутое оптическим искажением тело Иглы уходит вниз, к острову Эдзо, где рассыпается на напряжённые нити радиолярного фундамента, накрывающего всю территорию острова и прилегающего шельфа. Я знаю, я жил там, в Северо-Японской кластерной Общине, в тени Иглы, видел её снизу. Теперь я смотрю на неё отсюда.

Мы уже почти в царстве Пожирателя.

– О призраках на верхних этажах слышал? – спросил Цербер, перебирая наши манатки.

– Слышал, конечно. Куда бы я делся?

Тридцать лет назад, когда меня ещё на свете не было, рост Иглы достиг проектной отметки. А вскоре после запуска комплекса что-то случилось, и Игла обезлюдела. Всё засекретили наглухо. Никто не знал, что там произошло.

Только люди, пропавшие в Игле, не исчезли совсем. Ведь что-то пугало команды по консервации здания, забиравшиеся слишком высоко?

– Такое впечатление, – произнёс Цербер, медленно озираясь, – что про призраков здешний народишко как раз и не врал.

И я с ним был согласен.

За годы заброшенности в Игле сначала сложилась своя вертикальная биосфера, в основном, из птиц и насекомых, жиревших на пищевых сервисах здания. А потом, вслед за едой, сюда переселились кочевые сквотеры. Вот они и двигались вверх, пока не наткнулись на настоящего хозяина Иглы – Пожирателя.

Странное человекообразное чудовище, ужас острия Иглы, серийный убийца – Пожиратель гипоталамусов. Жутким террором он очертил запретные пределы. Загнал сквотеров обратно вниз, и лишь постоянная дань в виде заключённых, отправленных в жертву гневливому божеству, удерживала Пожирателя от того, чтобы спуститься с горних вершин и сровнять человечество с землёй.

Ну, так болтали внизу.

Прилетевший сверху безголовый труп был намёком на то, что пора доставить очередного раба.

Деток, которые не слушаются родителей и плохо себя ведут, отдают Пожирателю.

А я себя, прямо скажем, вёл не образцово – начиная с успешного побега из инвестиционных яслей и заканчивая азартными играми с уличными коллекционерами внутренних органов.

Вот Цербер и ведёт меня теперь наверх.

Мы почти уже добрались. Мир за прозрачными конструкциями Иглы с такой высоты казался вогнутой чашей. Цербера этот вид просто завораживал. А мне было интересно, как работают конструкционные темпоральные автоматы. Динамический каркас уходящего в стратосферу здания постоянно получает информацию из ближайшего будущего о нагрузках на несущие конструкции и заблаговременно их компенсирует, неощутимо смещая углы наклона силовых струн и меняя форму обтекания здания поддерживающими атмосферными потоками. Иначе Иглу нельзя было построить.

Экая мощь. Вот где бы поковыряться…

– Помогите! – прокричала беловолосая женщина. – Он убьёт меня!

Сегодня такое ощущение, словно кто-то на меня постоянно смотрит…

Цербер мне нравился – изувеченный ветеран гибридных войн, родом из тяжёлой пехоты, полный ампутант в боевом сервокаркасе, с полустёртой эмблемой трёхголового пса на побитой броне и девизом «Ад будет наш», с двумя парами рук-манипуляторов. Сам несколько трёхголовый – седая башка между двумя мордами многоствольных пушек на плечах, живших собственной автоматической жизнью. Надёжный, крепкий, всё переживший, всем испытанный. В другой раз я бы с радостью доверил ему присмотр за моей тушкой, но сейчас, когда я сидел у него на привязи, чувства по его поводу у меня были смешанными.

Сквотеры наняли его доставить меня Пожирателю – он и доставлял. Но он не стремался разговаривать со мной.

– Так чем ты там торговал? – спросил Цербер.

– Да разным. Погоду предсказывал. Результаты собеседований или микрокредитных переговоров. На что хватало дальности сканирования погодного сервера – минут на сто. Одно моральное удовлетворение и совсем никакого нарушения причинности. Будущее наступает и проходит, а доходы остаются.

– Интересно, – проговорил Цербер, усаживаясь поудобнее. – Ладно. Удиви меня, пацан.

– Это чем?

– Узнай, что с нами будет… ну, через два часа.

Да ну? Экий ты… цербер.

– Это будет кое-чего стоить.

– О как, – усмехнулся Цербер. – А ты наглый.

– Мне терять-то чего? Кроме своих цепей…

– Ладно, – хитро прищурился Цербер. – Меняю весь мой запас твоей печёнки на то, что ты там выловишь.

Ничё так себе сделка. Есть смысл.

– Замётано, – буркнул я.

Когда кто-то обладающий самосознанием пытается манипулировать с темпоральным протоколом связи – перехватывает поток информации, идущий из будущего, и пробует осознать его содержание, он этот поток обесценивает – такая естественная защита реальности от временных парадоксов.

А вот автоматические системы, не обладая сознанием, способны обрабатывать такую информацию и отвечать в рамках построенного программистами дерева сценариев – частный случай калибровочной инвариантности.

Несанкционированные попытки узнать будущее разрушают темпоральную инфраструктуру, приводят к неполадкам, вплоть до самых катастрофических. Ракеты, бывало, падали.

Так выходит, что автоматика и базы данных могут оперировать с информацией из будущего, а люди – только ценой разрушения канала связи и прогулкой к ближайшему Пожирателю.

Вот человеческий фактор и исключили из темпоральной информатики. Техника безопасности запрещает интересоваться будущим.

Но это ведь просто невыносимо! Хочется же знать, что будет!

– Ладно. Есть, что сломать? – спросил я.

– Вот, – Цербер усмехнулся, – этот не жалко. У меня ещё есть, – снял с брони и отдал мне ручной темпоральный сканер. Очень простая машинка, отслеживает, наступил ты в ближайшем будущем на мину или ещё нет. Двухчасовая дальность.

– А прошивку с меня снимешь?

– Ещё чего… – усмехнулся Цербер.

Тут он прав. Без прошивки я мигом помашу ему ручкой.

Ладно, человеку с ловкими руками достаточно того, что есть. Главная проблема с данными из будущего – интерпретация… Они не предназначены для людей. Но я могу кое-что из них извлечь. Чисто технически эти данные не имеют общечеловеческого интерфейса, – это машинный язык процедур, инструкция на случай наступления того или иного события.

Поэтому они представлены в виде машинных кодов и запрещены к передаче в медийной форме. Криптотемпоральное кодирование – так данные защищаются от уничтожения заинтересованным наблюдателем. Такая вот у нас машинная криптократия.

Просто спишу запись нашего медицинского состояния на ближайшие сутки…

Машинка Цербера честно сдохла. Так, посмотрим, что имеем в результате…

То, что я считал, меня малость озадачило.

– Ну, чего там? – наклонился ко мне Цербер, когда моё молчание затянулось.

– Да вроде как бы этак, так вроде того уразумения, что как если бы типа гусь свинье когерентен…

– Чего? – удивился Цербер.

Так. Это у меня нормальная темпоральная шизофазия пошла. Информационный предел предсказателя, не позволяющий полученные данные передать в социум, превращающий информацию из будущего в бессвязный бред – «речь пророка». Будущее не так сложно узнать, как рассказать о нём. Но я знаю, как это обойти – сопричастностью к посланию. На, Цербер, смотри. Кажется мне, тебе это тоже не понравится.

– Что это значит? – спросил Цербер, ознакомившись.

– Твои и мои жизненные показатели прерываются после стрессового всплеска примерно через два часа. Почти синхронно. Сначала ты, потом я.

Цербер искоса глянул на меня. Теперь он вполне меня понял – мы уже были в рамках одного предсказания.

– Это значит, что в течение двух часов мы оба умрём?

Ага. На одну мину разом наступим. Хреновое вышло предсказание. А вот что нам теперь с ним делать – непонятно.

– Ты, я смотрю, не слишком напугался, – пробурчал Цербер, покрутив в руках неисправный сканер и повесив его обратно на сервокаркас.

– Не успел ещё, – пробормотал я. – Я не думал, что это случится прямо вот так…

– Привыкай, – буркнул Цербер, запуская с рук рой сторожевых квадрокоптеров. – Идём дальше. Только осторожно.

Мы и пошли… Пушки на плечах Цербера рыскали, разыскивая цель.

– Может, вернёмся?

– Мне не за это заплатили, – ответил Цербер, не оборачиваясь. – Если через два часа нас в живых не будет, то какая разница? В последний раз, когда я доверился человеку в картографировании будущего, мне и руки и ноги оторвали как мухе. Так что не обольщайся, я не исключаю, что это ты меня нагреть пытаешься.

– Ага, – согласился я. – Железная логика. Нет. Не пытаюсь. Печёнку отдай. Я заработал.

– Позже.

Вот же сволочь!

Мы всё равно идём вперёд и вверх. Кто-то сам, а кто-то и не очень. Примерно через час довольно нервного подъёма по радиальному пандусу мы наткнулись на труп беловолосой женщины. Тело в сильно изношенной униформе научного отделения Иглы, посреди размазанной кровавой лужи.

Кто-то проломил ей череп и съел мозг.

– Где-то я её уже видел, – хмуро произнёс Цербер, наклонившись над телом.

– Твою мать… Да чтоб тебя… – отозвался я. И проблевался вновь.

– Ты чего?

– Да так, ничего… – отплевался я. – Печёнка не в то горло пошла. У нас жизни осталось меньше часа.

Цербер прищурился:

– Это Пожиратель. Очень на него похоже. Теменные кости удалены по черепным швам, мозг просто оторван от позвоночного столба. Обычно он так и делает.

– А ты откуда знаешь?

– Изучал объект, – задумчиво ответил Цербер, медленно поворачиваясь с пушками наготове, озираясь вокруг.

– И что? Бросишь меня тут с этим каннибалом?

– Не ной.

Сука. Не ной… Я проплевался, вытер рот. Моё будущее грудой мёртвого мяса лежало у моих ног. Сука.

Мне нужно знать, что меня ждёт. Хорошо. Есть более простые способы, чем темпоральный взлом.

– У неё из позвоночника вход нейроимпланта торчит, – проговорил я. – Если дашь мне коннектор, может, узнаю кто она такая.

– Во, – буркнул Цербер. – Вот это по-нашему. А то сразу блевать… На, держи.

Я собрался с силами, отвернулся, сунул руку в опустошённый череп, окровавленные волосы мазнули по руке, и на ощупь вставил коннектор в нейроимплант. Старенький. Давно таких не видел. Соединил со своим входом.

Резкое погружение.

А потом меня скрутило так, что я уже никак не мог выкрутиться…

Убитая женщина выскочила из древних структур памяти остывающего позвоночника и намертво взяла меня за горло.

– Я умоляла тебя о помощи, – прорычала она мне в лицо. Белые волосы, словно змеи в воде, плавали вокруг искажённого яростью прекрасного лица. – А теперь я тебя заставлю…

Рука мертвеца, троян, спрятанный в оперативной памяти биокибернетических имплантов мёртвого тела, вломился в моё сознание.

В другой раз я разодрал бы сценарий этой управляемой эндорфиновой галлюцинации, разорвал связь, сбросил с себя эти призрачные руки, существовавшие только в угасающих воспоминаниях мертвеца, но сейчас на мне висит запирающая прошивка, и я ничего не могу сделать для своей защиты. Цербер мне не поможет, даже если поймёт, что происходит. Времени прошло очень мало, наносекунды, и прежде чем до него дойдёт, она переформатирует моё сознание.

Меня накрыло совсем.

Я узнал, что Игла – это её проект, огромная антенна, боевая машина, таран, пробивающий путь в будущее на десятилетия.

Что её зовут Медуза. И она эволюционный биолог. И шла к свержению машинной монополии на предвидение.

И что Пожиратель преследовал её тридцать лет и наконец настиг. Неуловимый, невидимый, методичный.

От него не было спасения. И это не было совпадением.

– Мне всегда было интересно, – произнесла уже мёртвая Медуза, – что за тип приспосабливаемости вырабатывают серийные убийцы? Какое преимущество даёт во внутривидовом соревновании потребность к периодическому убийству ближнего? Почему эта форма поведения возникает снова и снова? Или это влияет случайный ген пауков-каннибалов, доставленный эпидемиологическим путём в человеческий геном вирусом гриппа летучих мышей?

Потом это стало не вопросом интереса, а выживания.

Предсказательная мощность существующей квантовой сети напрямую зависит от её масштабов. Поначалу, когда первая сверхсветовая квантовая сеть только превзошла по размерам циклотрон ЦЕРН и впервые заметили занятные неслучайные потери спутанных фотонов в оптоволокне, выбитых тем самым потоком тахионов, двигающихся из будущего в прошлое, – речь шла только о наносекундах. Когда сеть развернулась до масштабов, сопоставимых с размерами планеты, речь шла уже об удержании чёткой связи с перехваченными в этом потоке тахионами в пределах часов.

Сейчас, когда в глобальную сеть завязаны Луна, Венера, Марс, система Юпитера, масса астероидов, околосолнечные спутники и группировка сверхдальних спутников связи, недавно покинувших облако Оорта, построен перехват данных из будущего на отрезке до семидесяти восьми часов, с устойчивой шириной канала в восемь кубит. Масштабы квантовой сети компенсируют потерю сигнала, возникающую при движении небесных тел.

Сначала добились стопроцентной безотказности космических стартов, потом полётов атмосферной авиации. Затем масштабировали систему до физических пределов техносферы, вплоть до сердечных клапанов и межкомнатных дверей. Сложившуюся безусловно доступную и всепротяжённую транспортную сеть невозможно сохранить, не реагируя на сигналы из будущего о её ближайшем состоянии.

Проект Игла – как пик этого технологического взлёта. Речь шла о годах, о десятилетиях картографированного будущего, о преодолении кризиса глобального планирования, о безупречном управляемом будущем и неумолимом процветании. Конец истории.

Ради светлого будущего и функциональности квантовых сетей человечество отрешили от необходимости оценивать полученные ими из будущего данные, и даже появилась идея «заглушить» способность предвидеть. Врождённая потребность смотреть в будущее должна быть ликвидирована массовой коррекцией генома с помощью управляемых эпидемий вирусов гриппа. Для реализации этого сценария меня и взяли в проект.

Человечеству запретили знать будущее.

Но живому свойственно предвидеть.

С точки зрения эволюционного биолога, человечество в целом – большая машина для выживания генома, удобная обтекаемая форма при движении вверх по течению в потоке времени. Предвидение будущего – древнейший и самый архаичный наш орган чувств, сформированный горизонтом событий ограниченным атомным взаимодействием. Древнее нашего собственного встроенного спектрометра – обоняния и кинестезии – чувства положения в пространстве. Это то, как жизнь, почти ничем не отличавшаяся тогда от броуновского движения аминокислот, в бульоне которых варилась, взаимодействовала с реальностью в пейзаже сцепленных молекул, воспринимая информацию о будущем с квантового уровня. Первый вирус стал передовой молекулярной машиной эволюции, с двигателем на спутанных атомах, резонирующих с ударами потока тахионов из будущего.

Человечество никогда не погибнет вдруг, ведь у генома одна задача – продолжить существование. Но кто сказал, что именно и только в человеческой форме? Если появится более эффективный механизм – нас предадут собственные гены. Похоже, преследующий меня Пожиратель – живое подтверждение этого предательства.

Огромный объём автоматических и осознанных предсказаний – чрезмерная нагрузка на реальность, и будущее старается защитить Мейнстрим – оптимальный эволюционный поток, вызывает инстинктивную реакцию социума – и появляются личности-корректоры, фагоциты, пожиратели.

Все эти «голоса» в головах фанатиков и серийных убийц, немотивированные расстрелы, непонятные теракты без заказчика вроде уничтожения моей группы в Игле – что это? Сверхглубокое воздействие из далёкого будущего?

Мне кажется, кто-то готовит нашу гибель в эволюционной гонке.

Если человек, получивший знание о будущем, попадает в информационную изоляцию, то испытывает синдром Кассандры. А человек, избежавший смерти, изменивший течение Мейнстрима, буквально выпадает из социальной реальности – это я испытала на себе, получив из будущего информацию о собственной близкой смерти. Мою группу перебили, а я исчезла из биологической реальности, уклонившись от смерти. Я жила рядом с вами – и меня уже не было. Глубокая темпоральная изоляция. Призрак.

Я выяснила, что такие люди встречаются достаточно часто, те, кто естественным образом смогли уловить из будущего леденящий ужас собственной смерти и избежать её. До ста тысяч человек в год исчезают подобным образом. Иногда их находят – обезумевших, потерявших память, безопасных для Мейнстрима. Или мёртвых. Временная развилка закрывается.

А если изолированные упорствуют в попытках выжить и повлиять на исторический поток, за ними начинает охоту их собственный Пожиратель…

…Мёртвая Медуза вколотила этот свой манифест мне в память буквально за микросекунды. Я был не в состоянии сопротивляться.

Параллельно с прессингом на мои когнитивные функции, троян Медузы атаковал меня на физическом уровне. Он заставил нейроны моего мозга сформировать сложный каскадный сигнал, что привело к сборке из моих собственных аминокислот наноразмерных молекулярных заводов по производству миллиардов специфических медботов из белков крови, приступивших к ребилдингу моего генома.

– Я много думала, – сообщила напоследок Медуза, – у меня было достаточно времени. Я долго уклонялась от смерти. И я придумала.

У каждого в голове собственная квантовая сеть.

Мой вирус, моя дельфийская машина, переберёт твои гены, и каждая заново собранная клетка твоего тела будет резонировать с потоком света из будущего. Теперь ты сам себе машина по предвидению.

Ты будешь моим оружием. Моя последняя надежда, мой последний удар. Я знаю, что умерла не зря. Удачи.

И меня отпустило.

Ух, как отпустило. Аж подбросило. Удачи, твою мать! Как же больно…

– Ты чего орал? – спросил Цербер.

Я валялся на спине, весь покрытый потом и совершенно обессилевший.

– По-моему, – прошептал я, – я только что ещё раз родился.

– С днём рождения, – любезно поздравил Цербер. – И вставай, давай. У нас проблемы. Пожиратель пожаловал.

В горле было сухо, глаза слезились, и кажется, у меня поднялась температура. Я сел, потом встал на колени, меня шатало. А мои стандартные медботы, взломанные техновакциной Медузы, не регистрировали никаких проблем…

– Кажется, я болею…

– А-а-а, – мягко проворковал, прожурчал, завибрировал мерзкий нежный голосок. – Глупая тётя Медуза всё-таки добралась до твоего мяса. И всё вкусное испортила.

Я поднял голову, прищурился и увидел Пожирателя. Действительно. Пожаловал.

Один взгляд на него – и я ощутил нечто, схожее с нейрозаписями действия псилоцибиновых грибов, которые мне попались однажды в детстве. Кожа его была прозрачной, и сквозь стеклянные рёбра видно, как бьётся светящееся пурпуром сердце, как в такт пульсу неоном вспухает и угасает большой круг кровообращения. Как изменяются пятнами Роршаха подсвеченные синим зоны мозговой активности на поверхности мозга, в прозрачном черепе с зеркальными глазными яблоками.

Я потряс головой. Пожиратель не исчез.

– Я есть, – помахал он мне прозрачной рукой. – А ты будешь есть?

– Тяжёлый случай, – медленно проговорил Цербер.

Его пушки держали Пожирателя на прицеле, квадрокоптеры кружили, образуя жужжащий вращающийся нимб над его седой головой. Свой главный аргумент – плазменный огнемёт, кустарно переделанный из двигательного факела когда-то сбитого на Луне космоплана, он удерживал в четырёх руках-манипуляторах. Толстенный, обмотанный ржавой бронеизоляцией питающий шлейф тянулся от сопла за спину, где висел импульсный реактор весом, наверное, в тонну, когда-то отвечавший за один из маневровых двигателей. Воистину – тяжёлая пехота…

– Добро пожаловать, – Пожиратель оскалил для него прозрачные зубы. – В ад…

– Спасибо за приглашение, – вежливо ответил Цербер. – Но я там уже бывал.

Наши два часа истекали с минуты на минуту.

– Ты в этом году дерзкий, Дедушка Мороз, – захихикал Пожиратель. – Ты подарки мне принёс?

– Сам такой, – бестрепетно ответил Цербер.

– А ты страшный, дедушка, – огорчился Пожиратель. – Я думал, ты мне летающего мальчика принёс, а ты злой.

– Работа такая, – буркнул Цербер.

– Оно конечно, как бы и вроде бы, но ежели вдруг чего, да этак типа того, так вот тебе и пожалуйста, – улыбнулся Пожиратель.

– Не понял, – прищурился Цербер.

– Это не бред, – предупредил я. – Это темпоральная шизофазия. Он предвидит. Берегись.

Пожиратель сначала улыбнулся мне прозрачными губами, а потом разорвал Цербера на куски.

И не помог военный квантовый локатор, способный уловить три миллиона атакующих объектов в разнесённых временных эшелонах…

Как авиабомба взорвалась – разлетевшийся сервокаркас Цербера всю площадку засыпал обломками. Исчезнувший и мгновенно появившийся Пожиратель одной рукой поймал попадавшие обесточенные квадрокоптеры в одну неустойчивую стопку на ладони, а потом один за другим покидал их за ограждение атриума. Через четыре минуты они упадут в пятиэтажную груду мусора, скопившегося за десятилетия на дне Иглы.

– Твою мать, – прошептал Цербер, окровавленный обломок человека, вырванный из брони и небрежно брошенный на пол. Из гигиенической системы текло, обрубки рук и ног беспомощно шевелились. Дёргались оторванные манипуляторы, получавшие сигналы по дистанционному каналу от его нейроинтерфейса. – Как так?

И я остался один на один против пары зеркальных глаз.

– Да ты вообще человек? – спросил я у Пожирателя, торопливо отступая назад и судорожно выбалтывая у смерти ещё чуть-чуть времени. – Ты им хоть был? Или ты натурально человек-паук?

– В подобных мне кричат гены другой, более совершенной расы, – оскалился Пожиратель.

И дал мне прожить ещё пару минут.

– Никто из вас не знает, куда вас несёт, – проворковал он, следуя за мной. – И чем вы разродитесь, когда придёте на нерест. Ведь ты безмозглая мёртвая рыба, населённая хитрыми паразитами, которую несёт потоком. Мой вид сражается за выживание там, в будущем, в котором мы обитаем, как пираньи в реке, где выбрали нас, а вы вымерли. Сигай на кубик, типа слаще и упоротый водоворот.

Ну, вот и оно – пошла речь пророка. Он и с Цербером так много трепался, чтобы получить описание ближайшего будущего, и сейчас он меня так же неотвратимо грохнет. Вот прямо сейчас…

Я отшатнулся от мелькнувшей тени – рядом возник очень удивлённый Пожиратель, не сломавший мне шею. Я оказался чуть в стороне. Пожиратель промахнулся.

– Это что такое, рыба моя? – произнёс он, пошевелив прозрачными пальцами.

– Н-н-не знаю, – честно ответил я.

– Медуза… – прошипел Пожиратель. – Ну, это никуда не годится. Это неправильные жала!

И вновь промахнулся. А я, кажется, уловил, как он действует. Это было что-то вроде глубокой изоляции Медузы, только очень короткой – он приближался, что-то радикально меняя в Мейнстриме на коротких отрезках и выпадая из реальности. Никакой военный сканер тут не поможет.

Геномный ребилдинг Медузы что-то во мне изменил. Теперь я ясно чувствовал будущее, не меньше чем на несколько мгновений. Так же ясно, как собственную кожу…

Пожиратель возник прямо предо мной, и я едва успел. Он лишь слегка зацепил меня, но сорвал кончиками пальцев временную печень с моего бока, из разорванных пластиковых вен плеснула чёрная кровь.

Вот теперь всё – у меня не более пары минут, прежде чем меня свалит печёночная кома.

Только я и так живу сверх срока – два часа уже целых пять минут как прошли. И я не теряю Пожирателя из виду, хотя он и пытается потеряться.

До меня дошло, что мы с ним теперь в одной темпоральной изоляции. Я да ещё живой Цербер видели его, потому что пережили свою смерть…

Это стало концом Пожирателя. Он кинулся ко мне – а я отступил в шевелящуюся груду обломков, оставшуюся от Цербера.

Его оторванные манипуляторы поймали Пожирателя за прозрачные ступни. Лежавшая в стороне, стволом к нам, ионная пушка, повинуясь мысленному приказу Цербера, взревела реактивным выхлопом и, прежде чем унестись через атриум Иглы на струе реактивного пламени и взорваться там, врезавшись в противоположную стену, сожгла ударом раскалённой плазмы прозрачную плоть Пожирателя. В жаркой вспышке я увидел, как в секунду пошли кипящими пузырями его зеркальные глаза и как они испарились.

Месть Медузы состоялась.

Очищенный от выкипевшей плоти прозрачный костяк, постояв секунду, с грохотом осыпался на пол, раскатившись прихотливой фигурой, в которой – будь я древним предсказателем, гадателем по трещинам на костях – я обязательно увидел бы несомненную благосклонность божества.

Глядя на эти брошенные кости, я внезапно понял, что было и что останется нашим эволюционным преимуществом. Как сохранить верность собственных генов в гонке по потоку времени.

Сначала я добрался до оружейного ящика Цербера, достал оттуда стопку печеней-времянок, налепил одну себе на бок и передумал пока умирать.

Оставшуюся стопку спрятал – я их честно отработал, они мои.

Потом я несколько часов собирал обломки сервокаркаса, тащил живой обрубок ругающегося Цербера в относительно уцелевшую корпус-капсулу, вставлял куда надо питающие трубки, подключал манипуляторы к резервному источнику питания. А дальше Цербер, пошевелив пальцами, уже сам, орудуя сварным гелем, принялся за свой ремонт.

– Мне заплатили, чтобы я грохнул Пожирателя, – проговорил Цербер, приладив обратно бронепластину с девизом «Ад будет наш». – Сквотеры скинулись – задолбал он их. А тебя я взял приманкой. С меня половина награды, если что.

– Замётано, – улыбнулся я.

– Когда доберёмся до людей, сниму с тебя прошивку, – добавил он.

Я только усмехнулся:

– Удивить тебя, Цербер?

Он мгновение смотрел на меня искоса.

– Ну, давай. Покажи мне класс…

Я щёлкнул пальцами и ввёл верный ключ к прошивке с первого раза. Доступ в нейроинтерфейс мне тут же вернулся.

– Ага, – произнёс Цербер. – И как ты это сделал?

– Угадал!

Я серьёзно. Попробовал бы я этот результат тупо в лоб пробить, как бывало, – падали бы мы из стратосферы на поверхность вместе с развалинами Иглы ещё лет пять.

Случайность, удача, область непредсказуемых квантовых эффектов – как говорят, последнее прибежище бога в этой учтённой до единой секунды и взвешенной до последней молекулы Вселенной.

Теперь я не только чувствую будущее всей кожей, Я нашёл способ знать его, не нарушая причинности, – если попросить бога освободить место. Как спрятать всю пробивную мощь Иглы в чистую случайность. Я перепрограммировал медботов Медузы и пересобрал из себя машину по безупречному угадыванию будущего.

И плевать мне, куда понесёт Мейнстрим после такого. Пусть им там, в будущем, тошно будет. Мои гены – только мои.

Цербер покачал головой:

– Экий ты, пацан…

– Просто залез на плечи ребятам повыше, – пожал я плечами.

В конце концов мы собрали из разрушенной брони Цербера нечто, что более или менее могло ходить.

– Так как? – спросил он, когда мы собрались. – Мы теперь тоже призраки?

– Вроде того… – скривился я.

– Что дальше? Что будем с этим делать?

– Ну, у меня есть пара плодотворных идей…

– И что? Справимся?

Я улыбнулся, покатал в ладони прозрачные фаланги пальцев, оставшиеся от Пожирателя. И подбросил их в воздух.

Кости упали и покатились, а медботы Медузы, получив точные данные от Иглы, тонко повлияли на вероятности в области случайных квантовых эффектов.

Остановившись, костяшки образовали комбинацию, означавшую утвердительный ответ.

– Конечно, Цербер. Конечно, справимся!

Чтобы угадать все функции ключа к моей прошивке, пришлось куда больше покидаться! Теперь осталось только что-то выдумать с моей временной печенью, и жизнь окончательно наладится.

Над нами, сквозь серебристые облака в тропосфере, мерцали давно сгоревшие звёзды.

Бог не бросает кости?

Теперь бросает.

Александр Матюхин Престиж

У меня семь сестёр и девять братьев. Мы считаемся многодетной семьёй, проходим по шести социальным программам, получаем льготные пособия, ежемесячные государственные выплаты и каждые четыре года улучшаем свои жилищные условия.

За это мы каждый день благодарим маму.

Пару десятилетий назад она решила, что иметь много детей выгодно. До этого мама прислуживала няней и зарабатывала копейки. Денег хватало на то, чтобы снимать крохотную квартирку в пригороде, где едва умещались одноместная койка и тумбочка. У мамы не было Интернета, выделенных карт доступа, ни одного вживления. В наследство от бабушки ей достался только крохотный съёмный «бегунок». Он ловил сигнал с перебоями и запросто мог выжечь маме мозги, когда она с его помощью отправлялась в далёкие виртуальные странствия.

Как-то раз мама наткнулась в журнале на статью о социальных программах для многодетных семей. Она уловила суть – гораздо выгоднее завести собственных детей, чем бегать по пятам за детьми чужими.

В тот же день мама активировала свои детородные аккаунты и подала заявку на усыновление. Ещё через неделю ей привезли двух мальчиков и девочку – розовощёких и голопузых, только что из коконов.

К тому времени мама оформила материнство и переехала в просторный двухэтажный дом. Ей провели выделенный доступ к социальным настройкам, открыли виртуальный личный кабинет и активировали пользовательские ссылки на портале государственных услуг. Ещё загрузили первоначальный взнос и материнский капитал. Счастье было не за горами.

Мама долго думала над тем, как настроить и назвать детей. Остановилась на несложных именах латиницей с удобными проверочными словами. Мальчики не отняли много времени, а девочку пришлось настраивать несколько дней. Мама хотела, чтобы она выросла красивой и, главное, похожей на неё. Режим гибких настроек позволил изменить цвет волос, сделать тоньше нос и подбородок, подправить глаза. Точного сходства мама, конечно, не добилась, но осталась довольна и активировала учётные записи.

Так на свет появилась я – мамина любимица.

Иногда кажется, что во мне отражается мамина ностальгия по времени, когда она ещё обращала внимание на собственных детей. Сейчас ей всё равно, кого привозят из Дома Ребёнка в красивых розовых автомобилях. Она не заглядывает в коконы, не радуется первым детским крикам, а просит меня или кого-нибудь из братьев и сестёр помочь с адаптацией нового ребёнка. Чаще всего мама даёт имена случайным набором букв на клавиатуре. Проверочное слово у неё одно – «Link». Это имя моей бабушки. И моё.

Гибкие настройки внешности и характера маме не нужны. Ей выдали стандартный пакет, где можно проставить все галочки одним нажатием. Этого достаточно, и не отнимает много времени.

Из всех девочек только у меня рыжие волосы. У остальных они пепельные с оттенком металла. И у тех девочек, которых больше нет, волосы тоже оставались пепельными.

Я не помню, сколько у меня было братьев и сестёр. Они появляются и исчезают. Некоторые не задерживаются у нас больше двух-трёх недель. Кое-кто прожил год или около того. Четверо мальчиков живут уже пятый год, и ещё я – пятнадцатый. Столько их уже сменилось в нашем доме – детей со стандартными настройками, – что имена путаются в голове, сложно запомнить их однотипные лица. Я стараюсь, конечно, но не всегда успеваю.

Мама говорит, что это всё из-за дефектов. Массовое производство детей, начавшееся в конце прошлого века, резко снизило их качество. Раньше дети были штучным товаром, их изготавливали на заказ умелые мастера, которые отлично знали своё дело, имели высокую квалификацию. Такого ребёнка можно было растить до пятидесяти-семидесяти лет и не обнаружить в нём ни единого изъяна. Сейчас же политика государства такова, что важно не качество, а количество. Отсюда и базовый набор настроек в комплекте, поспешная активация, огромные льготы для многодетных семей.

Мама говорит, что мы снова гонимся за каким-то соседним государством, соревнуемся, пытаемся превзойти. Сейчас в приоритете – повышение демографии.

Я не уверена, что точно выразила мысль. Мама говорит – нам важен престиж. Поэтому надо производить детей в огромных количествах. Не важно, с дефектами они или без.

Восемь девочек и девять мальчиков – это максимально возможный порог для многодетной семьи. То есть мы получаем самые большие льготы в стране. У нас две машины и личный водитель – престарелый безымянный мужчина с седыми усами. Однажды он возил маму к мастеру по лицензированию, который занимается удалением детей, и после этого уволился. Мама сказала, что водитель сошёл с ума.

Дефектные взрослые, как и дефектные дети, говорила мама, не могут нормально жить в нашем мире, поэтому их и надо удалять. У них что-то сбивается в настройках. Дети перестают вести себя как нормальные.

Один из первых моих братьев однажды начал носиться по дому с криками, изображая то ли ветер, то ли ураган. Он дёргал занавески, опрокидывал стулья и вопил о том, что собирается закружить всех вокруг волшебным вихрем. Мама сказала, что у него сбилась настройка спокойствия. Подозреваю, что она просто не хотела тратить лишние деньги на перепрошивку. Брата было легче удалить и заказать нового.

А одна сестра как-то раз украла из магазина краску для волос и залила себе всю голову фиолетовой жидкостью. Сестру тоже отвезли к мастеру по лицензированию, а потом красивый розовый автомобиль доставил к порогу новый кокон.

Несколько лет назад брат с сестрой слишком громко смеялись над фильмом. Они долго не могли остановиться, заливались смехом и катались по полу. Мама влепила брату пощёчину, а потом сказала, что если они не прекратят смеяться и будут мешать ей читать книгу, то живо отправятся к мастеру по лицензированию. Впрочем, брат с сестрой всё равно потом отправились на одном из маминых авто в центр города. Они слишком громко смеялись, понимаете?

Так же не вернулась сестра, которая однажды разбудила маму ночью, когда отправилась в туалет и хлопнула дверью.

Не вернулся брат, который чавкал и не убирал крошки со стола.

Не вернулся ещё один, читающий книгу с фонариком под одеялом, – мама проходила мимо детской и заметила тонкий луч света, разрезающий темноту.

И ещё десятка два детей, которые чем-то маме не понравились. Лишали её праздного спокойствия богатой жизни. Отвлекали от перебирания аккаунтов и подсчёта накопленных средств. Мама увозила их на проверку, а возвращалась одна.

Как я и говорила. Проще поменять ребёнка, чем перепрошить уже испорченного.

Как-то раз я стригла цветы на заднем дворе и заметила нашего бывшего водителя. Он стоял у обочины и махал мне рукой. Хотя мама говорила, что он сошёл с ума и наверняка с дефектом, водитель не казался страшным. Поэтому я подошла ближе и поздоровалась.

Мне было уже семнадцать, я не привыкла бояться кого бы то ни было.

Водитель сказал, что вспомнил о моей маме. Его не отпускают жуткие воспоминания о дефектных детях, которых мама заменяла, будто они были севшими батарейками. Он спросил, почему я всё ещё живу в этом доме? Почему меня до сих пор не признали дефектной?

Я ответила, что всё дело в ностальгии. Мама скучает по прошлому, перебирает ссылки, которые остались на память от бабушки. Она любит просто так разглядывать меня, ощупывать лицо, водить пальцами по рыжим волосам. Что-то она чувствует, глядя на меня. Поэтому позволяет слишком громко хлопать дверью или не всегда мыть посуду сразу после еды.

Водитель сказал, что ностальгия – это хорошо, просто замечательно. А потом спросил, знаю ли я, что моя мама сошла с ума?

Я ответила, что да, мама свихнулась много лет назад.

Мне ещё не было и десяти, когда мама начала приезжать домой в компании с каким-то мужчиной, которого звала мастером по лицензированию на все руки. Мама поднималась с ним на второй этаж и позволяла себе греметь, шуметь, кричать, стонать. Никто всё равно бы не повёз её на удаление, никто не сказал бы, что у неё дефект.

Когда она спускалась со второго этажа, совершенно обнажённая, потная, с растрёпанными волосами, мне хотелось вопить от ужаса. Потому что я знала, что произойдёт дальше – за её спиной возникнет тот самый мастер по лицензированию (толстоватый ухмыляющийся коротышка). Он будет говорить, что ему нужен лицензионный материал, что очень сложно получить сертификацию, поскольку хорошие, здоровые дети нужны для престижа, а дефектных становится очень мало. А мама, спустившись, будет осматривать детишек туманным взглядом, выберет одного, потреплет по волосам и скажет мастеру: «Забирай этого». Он заберёт, облизнувшись. А я буду стоять с колотящимся сердцем и каждый раз гадать о том, когда же мама потреплет по волосам меня.

Водитель слушал внимательно, а потом ответил, что моей маме нужно лечиться. Ни одна нормальная мать никогда не отдаст своего ребёнка на удаление. Пусть он будет хоть сто тысяч раз дефектен. Даже в мире, где человеческая жизнь перестала цениться.

Он взял меня за плечи и сказал:

– Знаешь, я прямо сейчас пойду и разберусь с ней! Хочу нормально спать по ночам!

Я попыталась возразить, но водитель направился через двор, сминая тяжёлыми ботинками изумрудную траву газона. Он зашёл в дом, хлопнув дверью, и я слышала, как он ходит внутри, пугая детей своим присутствием, кричит, зовёт, угрожает. Под его ногами скрипел дощатый пол.

Я зашла следом, остановившись на пороге. Собрала вокруг себя семерых испуганных сестёр и девятерых возбуждённых братьев. Со второго этажа спустился запыхавшийся водитель. У него раскраснелось лицо, обвисли седые усы.

– Где она? – пробормотал он. – Скажи!

Тогда я ответила:

– Мама умерла. Бабушкин «бегунок» выжег ей мозг несколько ночей назад. Мама отправилась в виртуальное путешествие и не вернулась. Вы опоздали.

Водитель тяжело сел на ступеньку лестницы, погрузил пальцы в редкие и тоже седые волосы.

– Какой кошмар, – сказал он. – Я много лет думал о том, как приду в этот дом и освобожу всех вас. Мне снились твои рыжие волосы. Я надеялся, что как-нибудь смогу сказать, что вы все свободны.

– Вы и сейчас можете это сказать.

– Уже слишком поздно.

– Я бы попробовала.

Он поднялся. Дети вокруг меня настороженно и тихо разглядывали этого пожилого сутулого человека.

– Вы же теперь свободны, – пробормотал водитель с нотками печали в голосе. – Почему до сих пор живёте здесь?

Я пожала плечами.

– Кому-то же надо оставаться мамой. Сложно быть ребёнком в мире, где человеческая жизнь ничего не стоит.

…Водитель иногда приходит в гости, и мои дефектные братья и сёстры называют его дедушкой.

Дедушка приносит с собой подарки, а дети рассказывают ему миллион историй. Он любит нашу большую семью – искренне любит, несмотря на то, что каждый раз перебирает имена детей, проверяя, не отправила ли я кого-нибудь к мастеру по лицензированию.

Я знаю, что когда-нибудь водитель попросит меня рассказать историю о маме. О том, как же она умерла по-настоящему.

Думаю, я объясню ему, что это был вовсе не несчастный случай. Просто однажды она спускалась с лестницы – обнажённая и вспотевшая – и потрепала меня по голове. Тогда я поняла, что в маме больше не осталось ничего человеческого. Что если я сейчас же не сделаю что-нибудь, то мастер по лицензированию, облизнувшись, возьмёт меня за руку и увезёт на своём совсем не красивом автомобиле.

Мастер, кстати, больше не приезжает в наш дом, а на крышку гроба мамы я бросила не горсть земли, а сгоревший «бегунок». На память.

Подробностей водитель никогда не узнает. Да ему и не нужно. Главное, кажется, он поймёт суть. Дело не в престиже и не в сумасшествии.

А в человечности.

Дмитрий Богуцкий Плацента

Мать для своих детей я нашла в груде мертвецов.

Это был вымерший подпольный завод по производству нелегальных органов, спрятанный в глубине пустыни.

На жёлтом склоне холма стояли доставившие нас сюда пулемётные «тачанки» племенного ополчения, на земле которого мы в своё время поставили это взаимовыгодное предприятие.

– Не пойдём, – покрутил головой огромный вождь ополченцев, покрытый шрамовыми узорами от бровей до кончика фаллоса. – Видишь, что там делается?

Я только закатила глаза, отобрала у него ампульный огнемёт с магазинным барабаном и пошла сама.

Тела, изъеденные до желеобразного состояния, оплывшие, как расплавленный парафин, лежали между врытыми в коричневую землю, блестевшими на солнце заводскими модулями. Обнажившиеся рёбра грудных клеток высыхали на горячем ветру.

– Лора, что там? – спросил Татлин, остававшийся за десять тысяч километров отсюда.

– Мёртво, – буркнула я.

Они попадали там, где их застал смертоносный апгрейд Красного Кода, превратившего их иммунную систему в безумную фабрику по воспроизводству медботов в неограниченном количестве – более миллиона наномашин в секунду, занимавшихся только собственным воспроизводством из любого доступного материала, вплоть до костного мозга и эпителия.

Попытки Красного Кода скопироваться в мой нейроинтерфейс отзывались бегущими по всему телу мурашками – для распространения инфекция использовала каналы связи уже мёртвых носителей. Но так уж вышло, что именно мой протокол соединения тебе не по зубам, ошибка природы, только если принять внутрь…

Красный Код – технобиологическая химера. Первая инфекция, сумевшая освоить новый путь размножения. Взломавшая сетевой протокол, получив почти безграничные возможности для самокопирования через каналы удалённого управления клеточной медтехникой – эпидемиологи ещё не разобрались в генезисе, но, похоже, исходно это была в целом безвредная и давно всеми позабытая детская лихорадка пустыни Намиб.

Кризисменеджмент объявил режим пандемии, а потом и вовсе отключил поддержку инфраструктуры по управлению глобальным здоровьем. Теперь каждый был сам за себя.

Производство органов парализовало в обоих полушариях. Поражённые инфекцией препараты выбраковывали прямо на заражённых сборочных линиях. Базы данных оцифрованных тканей оказались необратимо засорены. Строчки Красного Кода находили даже в памяти бытовых процессоров. Миллионы нуждающихся в регулярном биоапгрейде уже умерли, ещё сотни миллионов обречены.

Поэтому наши геронтократы из Пирамиды и послали меня сюда, на наше подпольное предприятие. Здесь, в изолированных дьюарах с исходным материалом для биопечати ещё могли оставаться чистые запасы стволовых клеток. Состояние пренебрежимого старения требует много строительного материала.

Вот только всё, что удалось здесь найти, оказалось заражено Красным Кодом.

Оставалось только прижечь эту гниющую рану раскалённым железом.

И я, уходя, залила там всё напалмом с белым фосфором.

Но прежде проверила склад вторичного сырья.

Там я её и нашла. В карантинном боксе, за спиралью из квазиживой колючей проволоки. Она сидела одна, среди трупов, в здоровенной пластиковой клетке для животных, обняв себя за ноги. Дрожала, стучала зубами, моргала огромными глазами. Живая.

Вождь ополченцев пожал плечами и сказал, что, наверное, её поймали где-то в пустыне браконьеры и привезли сюда, продавать на переработку. Кто там считает этих бушменов? На них даже чипов нет.

Миниатюрная девочка из Калахари, изящная и блестящая как статуэтка, отлитая из глубоко чёрного кондуктивного пластика. А дети будут, как я, белыми. Стильно получится.

Я сама внесла её в реестр панафриканских трудовых ресурсов и наняла на стандартный контракт.

– Да уж, – с сомнением пробормотал Татлин, разглядывая моё приобретение через тактическую камеру у меня на зрительном нерве. – Люди, чистые телом и душой. Я уж думал, что таких больше не водится.

– Она будет отличной мамочкой, – сказала я, отправляя запрос на выдачу моего генного вклада из банка Пирамиды. Оплодотворить её я решила сразу, как только вернёмся. Ещё надо будет поставить в план сомнального изучения язык!кунг. Узнаю хоть, о чём она там щёлкает…

– На твоём месте я бы так не спешил, – задумчиво произнёс Татлин.

– Да иди ты, – довольно послала я его.

Временами, я без дураков, горжусь тем, что делаю. Наш культ отложенного деторождения – шанс для современной женщины победить в тяжелейшей конкурентной борьбе с корпоративным патриархатом, а я сама такая же, сама храню в Пирамиде свои яйцеклетки, в сладком предвкушении инвестированного детоводства.

Однажды, очень давно, ради блестящей карьеры мне пришлось отказаться от овуляции и заморозить двадцать моих яйцеклеток в надежде на счастливое будущее. Вот и пришла пора разморозить прежние надежды и заняться детьми.

Вскоре мы уехали оттуда. Её я забрала с собой.

Вы понятия, наверное, не имеете, как теперь сложно найти чистую суррогатную мать.

И вот, когда я уже была готова собрать плоды своего шестидесятилетнего каторжного труда, культ выкинул меня из Пирамиды.

Я сама дала им повод.

Манипуляторы медблока отняли прежнее деловое лицо, положили на холод, приставили привычное. Части моего боевого тела отнимались одна за другой, новое тело строилось как здание, сеть интерфейсных стыков изящным техноузором украшала стыки между модулями моей домашней бодимодели.

Вот она я. Старая змея в новой коже. Мой личный бодикойн скрупулёзно вёл отметки всех замен органических блоков. Мой неуничтожимый сертификат на идентификацию. То, что осталось мной после сотен пересборок, – по сути, теперь только вот этот протокол, строчки перекрёстной базы данных, соглашение об этом с другими людьми.

Бодидрайвинг – последствие ранних геронтократий, когда вопрос замены органов постаревшего тела встал крайне остро – невозможно заменить шесть, семь, восемь сердечных мышц подряд, не нанося тканям необратимых повреждений. И тогда был разработан иммуносупрессорный органический интерфейс, сделавший архитектуру человеческого тела открытой.

Самое интересное началось, когда буйные дети геронтократов дорвались до технологии и появилось буйное и безмозглое племя бодидрайверов. Уж я-то знаю. Я сама родом из того безумного поколения. Да и Татлин тоже. Давно это было.

Модные бодисборки, подпольные уникальные модификаты, коллекции из органов, завоёванные в личных поединках, идиотские коллективные конструкции, вплоть до легендарной человеческой многоножки – добром это, конечно, не кончилось. Оторопевший Кризисменеджмент постарался загнать технологию в подполье, запретить и ограничить впоследствии. Нашими оазисами стали Пирамиды генных банков.

От той меня, урождённой, давно ничего не осталось, клонировать даже нечего, исходный генный материал затерялся в десятилетиях. У меня ничего не осталось кроме пары десятков замороженных яйцеклеток.

Стоило мне перестроить себя из боевой формы в корпоративную, как тут же они меня и взяли. Отрезали связь, прекратили все полномочия, отменили доступ. Потом явился Татлин лично – конфисковать прочее корпоративное имущество.

– Лора, поверь мне, – угрюмо сообщил Татлин. – Это не моя идея.

– Да ты что, – поразилась я, разглядывая два киборгизированных шкафа с пулемётами, с которыми он меня встретил на выходе из медблока. Уважают меня тут. Или боятся, что один хрен.

– Не надо было изымать вклад, Лора, – добавил Татлин. – Не стоило глупости делать.

Ну, надо же! Пирамида интерпретировала возврат моего генного вклада как покушение на основной капитал культа, как акт сцесии, и инициировала протокол расторжения взаимных обязательств. Ведь что это такое – генный культ? Это гарантия акционеров-геронтократов, что насильно меня не разберут на органические культуры. А после смерти – разберут обязательно и используют во славу культа, поделят между участниками, а не каким-нибудь компрачикосам на секс-игрушки и украшения интерьера сбудут… А компоненты мозга сохранят и когда-нибудь – когда позволит экономическая ситуация – воскресят к жизни вечной среди светлого совета акционеров…

Взамен – служба, безупречная и бескорыстная.

Может, так оно всё бы и сложилось, кто знает… Но я очень хотела увидеть своих детей.

Может быть, я бы и утёрлась. Но Татлин взял и забрал только что найденную мной мамочку. Как прочее корпоративное имущество.

Потому я и бросилась на Татлина с голыми руками, в одних корпоративных длиннющих ногтях. Зря, конечно. Не в дресс-форме мне с ним тягаться. А разобранная боевая осталась в медблоке.

– Ты что, Лора? Не понимаешь? – орал Татлин, удерживая меня на расстоянии вытянутой руки и не давая киберам расстрелять меня. – Это идиотская мечта, причём чужая, даже не твоя! Это имплантированный психологический комплекс, его в отделе мотивации персонала сто лет как разработали. Никто из нас не может завести детей, это технически невозможно, это община для вечно молодых. Соберись, дура! Соберись, или я тебе челюсть вырву!

Потом я валялась побитая на металле посадочной площадки, с обломанными ногтями на пальцах, плюясь кровью со вкусом универсальной группы.

– Я за ней присмотрю, Лора, – мрачно пообещал Татлин. – И за твоим вкладом тоже. Мы же не чужие…

– Да ты что?

– Лора, ты же знаешь, я всё сделаю, как сказал.

– Татлин, сволочь ты последняя, – выплюнула я. – Не думай, что, уничтожив меня, ты получишь что-то ещё кроме взбесившейся обезьяны, кидающейся в тебя камнями.

– Лора, посмотри на меня, – тяжко вздохнув, попросил Татлин. – Это политика Пирамиды, её до меня придумали. Но я выбил для тебя «золотой парашют». Поняла? Сиди в городе тихо и не возникай. Я тебя оттуда вытащу.

– Слушай, Татлин, – проговорила я, – не мог бы ты сделать мне одно одолжение? Мог бы? Слушай, возьми, пожалуйста, этот мой золотой парашют, засунь его себе поглубже и за кольцо, мать твою, дёрни!

– Сиди тихо, – посоветовал он, прежде чем удалиться и увести мамочку. – И не лезь в Пирамиду.

Потом я брела прочь, побитая и уничтоженная.

Шестьдесят лет! Шестьдесят лет я горбатилась на этой каторге, вашу мать, и ради чего?

У меня уже есть их сгенерированные портреты, моих прекрасных мальчиков и девочек, рассчитаны этапы роста, моменты кризисов, склонности, привычки, всё! В этом нет ничего кроме сентиментальности, но ради чего ещё было тянуть эту лямку-то?

Я так хочу их назад. Верните мне моих детей!

Так, спокойно. Это стресс, Лора. Его необходимо контролировать. Всё в твоих руках. Ты же и не такие кризисы разбирала, давай, возьми себя в руки, сапожник без сапог…

Я никогда бы не пошла на такой риск – двадцать яйцеклеток на всю оставшуюся жизнь, если бы не могла контролировать техническую сторону вопроса полностью, сама. Я никогда не была настолько наивной, чтобы доверять Пирамиде своих детей. И, оказалось, была права. Доверять не стоило. И упускать контроль тоже. Нужно было держать руку на пульсе и не доверять ни единому слову.

Нет, я выдержу. Я всё перенесу, подонки, хрен я вам сломаюсь. Всё было ради детей. И их время придёт.

Я разберу по рёбрышку эту вашу Пирамиду и разбросаю по пустыне, чтоб не собрать обратно. Я обещаю. Я заберу у вас мою мамочку, заведу с ней детишек, уберусь подальше и забуду о том, что вы были вообще.

Ну а ты, Татлин, упырь ты конченый… Я приставлю здоровенный пистолет к твоей голове. Ты за всё ответишь. Не с той старой сукой ты связался, Татлин. Нет, не с той.

Ничего ещё не кончилось.

Мне снился речной ил.

А потом произошла обратная загрузка нейроинтерфейса, и я очнулся.

Моя жизнь началась ровно оттого, что какой-то психопат разнёс мне голову выстрелом прямо в лоб. Смартпуля в упор. Хрен увернёшься…

Ещё и тело сжечь постарался.

Меня собрали из обломков, найденных на свалке, угнанных у секс-туристов органов, и вообще из всего, что под руку попалось. Местный деревенский хирург-престидижитатор, упоротый техношаман, обвалял в стандартном нейромеханическом флоке нервный ствол электрического ската, купленного тут же прямо с рыбацкой лодки, и соорудил мне новый варолиев мост. После чего помогавшая ему девка – думаю, что всё-таки девка, с принадлежностью её я так и не определился – соорудила мне новый череп из смеси биополимеров и рыбного клея.

Получилось довольно забавно. Нейромеханический флок не даёт иммунным агентам пометить рыбные ткани как чуждые и отторгнуть, и голова как-то варит.

– Кто я? – задал я очевидный вопрос.

– Ты-то? Это смотря с какой стороны, – ответил мой реаниматор. – Если просто посмотреть, так псих-бодидрайвер, я такого ещё не видел. А вообще – везучий хрен. Повезло тебе, что подходящее тебе мясо не засрано Красным Кодом, кому другому и поставить уже нечего, а поменял я, считай, всё. Никаких примет не сохранилось, даже отпечатков пальцев, и геном в хлам перемешан, так что с индивидуализацией не помогу. В последнее время ты был однозначно невысок, быстр, много и тяжело работал, больше ничего не вижу.

Так и оставил меня в недоумении. От меня прежнего остался только модуль драйвера, таламус, мозжечок и часть коры головного мозга в трансорганическом интерфейсе – такой мохнатый кирпичик в белёсой нейроорганической шерсти. И никаких воспоминаний о себе. Индивидуальная память сгинула вместе с исходной личностью. И кто именно в меня стрелял, тоже не вспоминалось.

Я расплатился с хирургом за заботу местной криптовалютой, ходившей в дельте этой реки, с единственного доступного мне счёта с пометкой «Золотой парашют», уж теперь не знаю, откуда он у меня.

Ещё и спасибо хирургам сказал за то, что удержались и не поставили мне модный в этом сезоне репродуктивный набор. Я там насмотрелся, в этой деревне, за те месяцы, что общинная соцсеть учила меня говорить. Учила она меня почему-то только тайскому, русскому и!кунг – языку бушменов Калахари.

Адски хотелось сырых донных моллюсков, да вот ничего тебе не обломится, электрическая рыба у меня в голове.

Хирург сказал, что у всех радикальных бодимодеров есть идентификатор бодикойна – облачной базы данных, где регистрируются замены модулей тела, наглухо связанной обменом данными с другими пользователями, – для идентификации исходного владельца. Но я у себя в уцелевшей памяти нейроинтерфейса ничего похожего не обнаружил. Я никто.

Попробую вернуться обратно по сохранившемуся в навигаторе маршруту от места нападения. Может, узнаю о себе чего.

Начал я с места своей смерти на асфальте вертолётной площадки. Потом я пошёл обратно по отметкам маршрута. Путь оказался извилистым, прерывистым и трудноуловимым. Времени немало прошло. Станции метро, континентальные узлы связи, орбитальные паромы и частные подводные лодки.

Я возвращался двенадцать дней, как рыба, идущая против течения, улавливая знакомые очертания в мутной глубине, по миру, сотрясаемому Красным Кодом.

Мир кричал от боли, содрогался в корчах и искал виновных.

Еле договорились о происхождении Красного Кода – техногенная ошибка. Её связывали с амбициозным проектом глобального управления инфраструктурой здоровья, затеянного Кризисменеджментом. Все, у кого есть средства связи инвитрио – а это, считай, всё человечество, – в группе неизбежного риска. Единственное препятствие – протокол связи медботов у некоторых маргинальных групп. У бодидрайверов и геронтократов он нестандартный. Но принимать его внутрь тоже чревато.

Я тем временем спал на обочинах общественных терволаторов и ел еду, отобранную у домашних животных.

На десятый день моего путешествия сетевыми подрывными эпидемиологами было объявлено, что именно геронтократы Кризисменеджмента в состоянии пренебрежимого старения – резервуар обитания Красного Кода. Источник заразы.

И Кризисменеджмент пал. На мне это никак не отразилось, мне было всё равно, тех ли геронтократов назначили виновными. Я плыл себе мимо полыхающих деяний социального бунта и кровавых мальтузианских выбраковок, как тихая рыба в глубине штормового моря.

Я нашёл дом в безлюдном кондоминиуме, в охваченном волнениями поселении в глубине пустыни, в длинной тени угрюмой Пирамиды очередного генного культа. Дом заброшенный и забытый. Уже разграбленный. Почему-то мне было горько на душе.

– Узнаёшь? – спросил я у своего отражения в треснувшем окне.

В доме кто-то разводил костёр, разогревал на нём банки консервов и обжаривал мелкую городскую живность вроде котов и голубей…

Стены были расписаны обычной для эпох бунта примитивистской живописью.

Кого-то здесь очень не хватает…

Судя по обрывкам в разграбленном гардеробе, здесь жила женщина.

– Жена? Сестра? Мать? – спросил я у отражения в зеркальной стене разгромленной ванной. – Чего молчишь? Я вообще ничего не помню. Хреново…

Лёг на разодранную сырую постель. Уставился в потолок. Потолок незнакомый.

На моём счёте догорали последние энергорубли.

Я попытался узнать, кто здесь жил. Но на всех каналах шипел белый шум.

Я прожил там три дня, разыскивая хоть какие-то концы. Энергоснабжение время от времени пропадало. В городе дымили пожары, щёлкали выстрелы. Красный Код собирал глобальную жатву.

Я не обращал внимания – у меня здесь были свои дела.

В зеркале туалета отражалось типовое биомеханическое лицо, брови и ресницы, функциональная полимерная имитация, под чёрным капюшоном из пластиковой ткани грубого плетения – транспортировочная упаковка, в которую я завернулся, покидая рыбацкую деревню в другом полушарии.

– Кто-то же нас пристрелил, – пробормотал я, уставившись на своё отражение. Интересно, кто?

– Эй, ты! Ты же всё знаешь? Я прав? Скажи мне.

Мне нечего было сказать себе. Тогда я ударил головой в зеркало прямо в своё невыразительное лицо, раз ударил, два.

– Говори!

Когда осколки зеркала обвалились, а рана на лбу заплыла стараниями медботов, то в расколотом отражении я видел только свои белые глаза, разделённые кривой трещиной. Моё молчаливое прошлое смотрело мне глаза в глаза и не подавало знаков.

Ладно, значит и тут я один за всех.

Потом только обратил внимание, что за разбитым зеркалом что-то есть. Выломал острые осколки. Оказался тайник. В нём, в бархатной нише лежала карта памяти с файлом «Близнецы». Зодиакальный знак какой-то, что ли?

Неспроста он тут лежит. И что мне с ним делать? Использовать по назначению?

Запись «Близнецы» была долговременным проектом выращивания и воспитания каких-то детей, там были их сгенерированные портреты, рассчитаны этапы роста, моменты кризисов, склонности, привычки и прочая такая фигня. С ним явно работала женщина.

Нашёл в системном логе информацию о разработчике. Им оказался некий высокопоставленный офицер из той самой Пирамиды, что как раз нависает над этим раздираемым в клочья городом.

– Вот оно, значит, как, – пробормотал я.

Свет падал в нутро пустынной Пирамиды через обрушенные секции крыши, песок затянул полы, замёл коридоры, тихо мерцали огни аварийной сигнализации, реагировать на которые было некому. Тишь, сушь и запустение.

Я ступал по хрусткому песку, через полутьму заброшенных офисов, потом вышел в центральную полость, огромную как стадион. Там, в середине падающего сверху света, среди редких, облетевших деревьев внутреннего релаксационного сада колебался огонёк маленького костра.

Ветер, пробегавший по тёмным анфиладам, поднимал облачка пыли, стучал песчинками по пластиковой нити упаковочной ткани на моём теле, пока я медленно шагал к огоньку в темноте.

Там, перед скудным костерком, сидела на коленях гладкая, как чёрный японский лак, статуэтка беременной девушки. Потом в темноте блеснули белки огромных глаз и я понял, что она живая.

Около кострища разложено её маленькое первобытное хозяйство: камни – растирать корни, обугленные веточки, скорлупа страусиных яиц с водой. Похоже, она была на втором триместре.

Осторожно шагнув, я переступил выложенную тёмными камнями границу светлого круга, отбрасываемого в темноту её костром.

Она тут же вскочила, со скрипом согнула маленький деревянный лук, лежавший у неё на коленях. Стрела из заточенного сварочного электрода смотрела мне между глаз. Она держала лук и стрелу на пластиковой тетиве странно на отлёте, осторожно, нежно, кончиками пальцев. Наверняка попадёт, если я не успею увернуться…

Я поднял раскрытые ладони и не успел ничего сказать – прыгнувший из темноты кусок тяжёлой ярости снёс меня с ног и раскатал по песку.

Я еле вывернулся, едва не оставив врагу обе руки, откатился в сторону, вскочил – вскочил и тот, кто напал на меня. Голое тело его было исчерчено границами иммуносупрессорного интерфейса, кожа полностью покрыта квадратами цифрового пустынного камуфляжа. Бодидрайвер, больше меня вдвое и втрое страшнее. Огромные мышцы, кевларовые чашки на суставах, костяная полумаска, спрятавшая лицо и глаза.

Только сейчас я понял, что камни, разложенные вокруг костра, – высохшие головы предыдущих неудачников.

Он кинулся вперёд. И мы схватились.

Бой двух бодидрайверов, странная, похожая на схватку шариков ртути мясорубка. Когда под ударом кулака раздаются модули на груди, а потом собираются обратно. Я не знал, как это делается, но не мог не вспомнить. Он давил – я уступал, он цеплялся – я использовал его массу для бросков через себя. Я попался на том, что был пойман за шею.

Я даже не слишком почувствовал, как меня оторвали от песка. Я старался не дать скрутить себе голову с плеч. Потом нащупал пальцы у себя на шее, отжал их, упёрся ступнями ног в его огромные грудные мышцы и изо всех сил ударил его головой в голову, лицом в лицо.

Модули его черепа раздались, нити наших бодисборок смещались на мгновение, достаточное для установки соединения. На мгновение мы превратились в одноголового зверя с двумя спинами.

В ответ на автоматический запрос в мой нейроинтерфейс пришёл ответ. И обновление моей пустой базы бодикойнов произошло.

В тяжёлом дыхании и тёмном звоне наших перемешанных мозгов ко мне пришла одна мысль. Не моя. Его.

– Лора? Это ты, что ли?

Потом электрическую рыбу у меня в голове закоротило. Нас пробил неслабый разряд, нейроны встряхнуло, и на этом моя недлинная жизнь закончилась…

– Охренеть, – произнёс Татлин. – Ну, Лора… Ну, ты даёшь.

– Давай лучше приведём меня в порядок, – буркнула я.

Перебирать вручную бодисборку жутко тягомотно. Но я желаю быть такой, как мне нравится, а не такой, как получилось.

В памяти осталось изрядно дыр, но самоактуализация личности произошла и только вопрос времени, когда структура полностью реализуется на новом носителе.

В жизни я не теряла себя так надолго. Опыт был болезненным, а воспоминания безрадостными. Жаль человека, он жил и мучился, а ведь для него у меня теперь даже имени нет.

Я подавила тяжкий вздох, обвела взором нависающее пространство. Мало кто помнит, что Пирамида, это не потому, что в ней жизнь вечная, как та, что грезилась фараонам. А потому, что это жертвенник, вроде пирамид ацтеков. Автокровопускание на новом технологическом этапе. Человек должен страдать даже в недрах до предела гедонического бесстрастного, застывшего в янтаре пренебрежимого старения, раз уж мироздание оставляет нам такую возможность.

Или быстро окажемся неотехнологичными мумиями, жаждущими живой плоти.

– Лора, – произнёс Татлин у меня за спиной, – я хотел бы объясниться.

– Да ты что? – Я резко повернулась к нему. – Ну, давай, попробуй. Объясни мне, какого чёрта ты обрюхатил мою мамочку? И что нам с этим делать, тоже объясни. Какие у тебя есть идеи? А?

– Это твои дети, Лора. Двойняшки.

Чего?

Я, онемев, только и смогла показать пальцем на себя, потом на мамочку.

– Да, – подтвердил Татлин. – Часть яйцеклеток погибла за время хранения, часть не прижилась. Я уж думал ничего совсем не получится, их и так было мало, но нам повезло, пара замечательных детишек растёт, всё удалось.

– Так, стоп! – выпалила я. – Кто отец?

– Я, – после короткого молчания ответил Татлин.

– Да ты охренел совсем!

– Я думал, ты умерла, это было в память о тебе, от тебя же больше ничего не осталось, только несколько яйцеклеток…

– Да это изнасилование, мать твою! – завопила я.

– Да ладно, тебя даже рядом не было… – удивился Татлин.

– Изнасилование! Хрен с ним – косвенное, да плевать! С чего ты решил, что право имеешь? Я не хочу общих с тобой детей! Ты позволил меня убить!

– Дети уже есть, Лора. Других же больше не будет.

– Да я тебя сейчас грохну!

– Так! Спокойно! Держи дистанцию, оставайся там, где стоишь. Лора, стой! Да чтоб тебя!..

Я, не размышляя, бросилась вперёд. Я его разорву! Я не буду делить с кем-то моих детей! Они мои и только мои!

Но тут мамочка у костра одним движением согнула лук и отпустила стрелу, которую держала на своей тетиве, и заточенный электрод с хрустом воткнулся мне в горло. Голову дёрнуло, по коже побежали мурашки, вздыбились отсутствующие на коже волоски, – это из размазанного по электроду силиконового коммуникационного процессора, вынутого из чьего-то черепа, копироваться в мой кровоток Красный Код.

– Родня ругается, потом мирится. Жизнь идёт, – довольно прищурившись, произнесла девчонка на своём щелкучем!кунг…

Убила бы.

Мы уходили дальше в пустыню. За нашими спинами Пирамида медленно тонула за песками удаляющегося горизонта.

Татлин нёс мамочку на могучих плечах, как двуногий верблюд. Я следила за горизонтом через камеру на его зрительном нерве, и то, что от меня ещё осталось – а осталось немного, болталось в пластиковом низкотемпературном контейнере на поясе девчонки, рядом с флягой и бусами из семян тутовника.

В маленьком и, судя по последним событиям в мире, небогатом хозяйстве нашей мамочки всё сгодится, даже моя дурная голова, оставшаяся после разрушения Красным Кодом остального тела…

Татлин опять меня спас. Натурально оторвал мне голову и на ручной реаниматор насадил.

– Я их прятал, пока было можно, – рассказывал Татлин, широко шагая по песку. – Но всё очень быстро покатилось к чёрту. А когда начались смерти уже в совете акционеров и пустили на органы простых рядовых, народ вовсе разбежался. Нахрен сдался кому такой культ.

– А потом, – добавил Татлин, – когда стало заметно, все пронюхали, что в Пирамиде есть чистые живые человеческие зародыши…

Я знаю, что было потом. Они пришли за ними. За стволовыми клетками из тканей моих детей. Звери из темноты, звери, желающие жить вечно…

И он сложил из их тупых голов кольцо вокруг того костра.

Из тупых голов вроде моей.

Я тронута, Татлин. Правда. Я буду помнить, я никогда не забуду.

Я хотела рискнуть и завести детей, когда смогу быть уверенной, что огражу их от тех ужасов, что пережила и творила сама. Дать им лучшее, перемешать гены, найти другой выход.

Так и будет. А всё потому, что мамочка – ходячая замена плаценты, которой у меня никогда уже не будет, хотела их ещё сильнее, чем я.

– Стрела с Красным Кодом, – пробурчала я. – Это не честно.

Девочка-бушменка только щелкуче захохотала:

– То-то ты его почти убила, старуха. Спасать надо было. Ну и хорошо. Я согласилась породниться с вами, люди из кусочков, потому что вы сильные, – мамочка вздохнула. – А мои дети должны быть сильными, чтобы их уже никто не смог увести на завод.

– Ну да, – буркнула я.

Вот как всё повернулось. Она оказалась ему ближе, чем я. И детям моим тоже. Значит, это мне придётся пострадать.

Может, когда-нибудь, через много лет, меня отпустит, и я смилуюсь, прощу себя. Соберу себе новое тело и отпущу себя с миром. Но не сейчас. Не скоро. Человек должен страдать. И я – за всех.

А сейчас мы идём в Калахари. Жить. Растить детей.

Похоже, однажды на старости лет я всё же стану бабушкой в большой счастливой бушменской семье.

Ну, иногда ещё очень хочется отложить яйца. В песок, на дне медленной и тёплой тропической реки.

Владимир Венгловский Крэш

Выход преграждали трое, все в тёмных костюмах и фетровых шляпах, а-ля американские гангстеры прошлого века. Для полного соответствия в их руках не хватало лишь оружия – ощетинившихся острыми углами «Томми» или крутобоких револьверов. Но оцифрованные физиономии виртуалов выдавали наших «братков» с головой. Даже вытатуированные на щеках драконы, словно у японских якудза, не могли затмить тупое выражение глаз.

– Давай сюда чип.

Первый требовательно протянул ладонь. В его правой руке, вынырнувшей из кармана, холодно блеснул пистолет.

Анализ объекта:

Юзер-слой – «хот-ган», парализатор, разрешён законом для самообороны;

Вар-слой – армейский «выжигатель» PR-5, способный выпалить нейроконтакты и вызвать атрофирование нервных окончаний, превратив цель в «огрызок». Ого! Попытка замаскировать нелегальную пушку!

Глобал-слой и реал – пистолет-автомат «Beretta» 2025 года выпуска. А вот это уже физическая гибель.

Ветер метался в узком переулке. Ветер, как и я, искал выход, рвался к клочку голубого неба в вышине между серыми панельными стенами. Но ему негде было спрятаться. Все двери заперты.

– Ну, быстрее! Он же у тебя? – Браток шагнул навстречу, частично закрывая меня от своих напарников.

– Да-да, сейчас…

Я полез в карман, лихорадочно пытаясь оценить обстановку. Мысли прыгали. Не отдашь квантовый чип – убьют. Отдашь – тоже убьют.

Второй «гангстер» синхронно со мной опустил руку в карман пиджака. Значит, он цель номер два. Анализ объекта: пользователь не определён. Виртуальное присутствие, динамическое сокрытие сетевого адреса.

Прежде чем вынуть руку, я заставил свой «хот-ган» скользнуть из кобуры на предплечье в левую ладонь. Выстрел – навскидку, почти не целясь, ещё до того, как рука с оружием выпрямилась – и парализующий заряд полетел во врага. Система отобразила лишь след выстрела, словно воздух прошила электрическая дуга. Браток упал без сознания.

Раньше, чем второй враг успел выхватить оружие, я выстрелил снова, уже держа «хот-ган» на вытянутой руке. Вспыхнула защита, но моя модифицированная пушка при максимальной мощности пробьёт даже военную броню. Виртуал второго рассыпался горящими угольками пропадающих данных. Третий противник прижался к стене. Выстрелы его «беретты» эхом отразились от домов. Моя защита заискрилась, гася заряды из «выжигателя». Настоящие пули просвистели над головой, выбили крошево из панельных стен. Ответный выстрел! И очередь захлебнулась. Я убрал мощность «хот-гана» с максимума, поэтому третий враг был ещё в сознании. Лежал, царапая асфальт пальцами в тщетной попытке подняться, и смотрел на меня.

Я подошёл ближе, подобрал его выпавший пистолет.

– С-с-сука, – прошептал «гангстер». – П-п-почему?

– Почему ты так ругаешься или почему я ещё жив? – В кармане его пиджака нашлась запасная обойма. – Отвечаю: ты мазила, а я левша.

Направил ему в лицо «беретту», сказал: «бах!», и с удовольствием увидел, как от испуга дёрнулась его голова.

Я ушёл по переулку за вырвавшимся на свободу ветром. Вар-слой – сотрудник спецподразделения сетевой полиции Александр Король, два десятка боевых операций, несколько наград. Реальность – Сашка Корольков, двенадцатилетний пацан, от отчаянья хакнувший сеть до высшего слоя. В отличие от своего виртуала, я всегда был низкорослым. «Гангстер» не промахнулся – реальные пули прошли над моей головой.

Мне часто снится один и тот же кошмар – я лежу лицом вниз на жёсткой кровати и краем глаза вижу, как человек в белом халате подносит зажатого в пинцете огромного паука-птицееда. Паук всё ближе и ближе, дёргается, шевелит лапами.

«Не бойся, – говорит врач-модификатор, – это не больно».

Птицеед вырывается и падает мне на голую спину, бежит вверх по позвоночнику. Я чувствую, как его лапы царапают кожу. Наконец паук поднимается к голове и впивается в выбритый затылок. Я кричу от ужаса и просыпаюсь.

Только сон. По-настоящему операция прошла безболезненно, и было почти не страшно. Стандартная процедура. Местная анестезия из баллончика. Врастающие в мозг нейроконтакты – «микронки», которые поначалу вызывали лёгкий зуд, но затем прошёл и он. Сейчас маленький прямоугольник квантума на затылке – привычная для меня часть тела, и чувствуется под волосами лишь, когда я тереблю его пальцами. Но в отличие от других, у меня это случилось не в медицинском центре. Процесс вживления нейроконтактов проводил дома мой отец, который тогда работал в филиале «Квант-Глобала».

«Таких квантумов всего десяток, – сказал он. – Опытная модель».

А потом его убили. Нет, официально авария на скоростной магистрали случилась в связи со сбоем «Автосистем», но я знаю, что хакеры-профессионалы следов не оставляют.

Теперь, спустя шесть лет, мой квантум уже морально устарел и уступает по быстродействию новым поколениям чипов, но менять я его не собираюсь, ведь в него изначально встроен функционал, позволяющий анализировать слои системы. Мечта хакера.

Я смотрел за окно нашей квартиры и видел все слои сети сразу: общую расширенную виртуальность мегаполиса, с её нарядными облицовками и фонами, корпорациями и бандами, хакерами и служителями закона; серую реальность, в которой бомжи копались в мусорных баках и высокие фабричные трубы плевались клубами чёрного смога. Круговорот жизни, в которой чувствуешь себя маленькой букашкой.

Я поймал в кулак ползущую по стеклу муху и поднёс к голове. Муха была вполне реальной – жужжащей и с цепкими лапками.

– Ты что-то делаешь, – сказала Снежка.

– Ничего. – Я выбросил насекомое в открытую форточку и отошёл от окна.

Снежка улыбнулась. Моя сестра. Полное имя – Снежанна Королькова. Реальность – восьмилетняя девчонка. В слоях сети… А в сети Снежки нет. Она – «огрызок» с выжженными нервными окончаниями в мозгу. Операция в реабилитационном центре стоит двадцать тысяч. Я скопил уже половину суммы. Поддельной виртуальной личности – фиктиву, спецназовцу без страха и упрёка – надо работать ещё несколько лет… Или выполнить один заказ.

Висящий за окном баннер исказился в призрачное серое лицо, забрызгав стекло каплями крови. Я зажмурился, прогоняя созданное в юзер-слое видение. Опять повторялось моё наваждение: казалось, что стоит только захотеть, как станет возможным всё. Мама вернётся, отец будет жив, сестра перестанет быть «огрызком», и мне не придётся играть во взрослую жизнь. Всё будет как раньше. Я вздохнул и вновь прочитал полученное ранее сообщение.

«Сегодня в секторе 15–3 произойдёт крэш данных. Туда закинут твою группу и сектор изолируют от основной сети. Твоя задача – забрать у людей из «Квант-Глобала» чип памяти и передать на выходе нужному человеку. Аванс перечислен. Это половина. Остальное получишь после окончания работы».

Упавшие на счёт кредиты подтвердили реальность заказа.

Когда-то вместе с отцом мы ходили на рыбалку. Стоило забросить наживку на быстрину, как её тут же жадно хватал бычок-подкаменщик – безрассудная пузатая мелочь. Теперь мы с ним родственные души.

– Держи. – Я достал из микроволновки обед и поставил на стол перед Снежкой.

Юзер-слой и выше для меня – тушёная курица с сельдереем и картошкой. Для Снежки – простой соевый суррогат со вкусом и запахом картона. Денег на настоящую еду не хватало. Один заказ…

Я кинул взгляд в окно, опасаясь, что сознание вновь изобразит за ним призрака с моим лицом. Что чувствуют «огрызки» в то время, когда вирус вызывает перегрев контактов? Наверное, кажется, что в мозг впиваются раскалённые иглы. Хотя «микронки» слишком тонки, чтобы почувствовать от них ожог. Миг – и ты отключён от сети. Я не спрашивал у Снежки, что она испытала, когда во время крэша данных не успела выйти из сети и её виртуала сожрал серый призрак.

Снежка с постной физиономией жевала забрызганный томатным соусом соевый суррогат. Десять тысяч – хорошие деньги. Я правильно поступил, что не отказался от заказа.

Говорят, что Х-54 – это вышедший из-под контроля военный вирус. Во всяком случае, до сих пор я думал, что им никто не управляет. Время и место его проявления вычислить нельзя. Сеть крэшится, и в виртуальность врываются серые призраки – хаотические потоки данных, которые уничтожают виртуалов, присоединяют их код к себе и вызывают перегрев квантумов. Можно лишь изолировать сектор сети там, где это произошло, и уничтожить очаг заражения. Антивирус с этой задачей не справится, только люди с непосредственным присутствием, так как виртуалы в закрытый сектор извне не пройдут.

– Тебя что-то беспокоит, – сказала Снежка.

Она всегда так говорила – не задавала вопросы, а подчёркивала случившееся. Я улыбнулся. От дальнейших расспросов меня избавил звук аварийной сирены, прозвучавшей в моей рабочей области.

Словно огромная бесформенная медуза Х-54 растекался по улицам щупальцами серого тумана. Теневые потоки пожирали зависших виртуалов, которые замерли, будто манекены. Выброшенные из сети во время изоляции сектора юзеры отделались лёгким испугом. Но были и те, кому повезло меньше. Мужчина, окутанный туманом вируса, бился на асфальте, словно выпавший из гнезда птенец. Его уже не спасти. Слишком поздно. Человек присутствовал лично, и под стираемым со слоёв сети виртуалом проявлялось реальное тело нового «огрызка».

Надеюсь, что он, в отличие от Снежки, был застрахован.

Выстрел! Стирающий заряд из моего «делитера» выжег кусок виртуальности вместе с серым облаком Х-54. Крик человека захлебнулся. Не замедляя бег, я перепрыгнул через тело. Потом здесь будет служба спасения. Врачи в белых халатах, психологи реабилитационного центра… Если у тебя хватит денег на их услуги.

Враг слева! Я едва не прозевал вырвавшееся из-за угла щупальце тьмы. Оно скользило по стене «Роял-банка», стирая виртуальную облицовку, пожирая рекламные баннеры и оставляя после себя лишь серый бетон реальности. Разворот, выстрел – раньше, чем успеваешь подумать. Действия доведены до рефлексов. Перед глазами промелькнуло множество призрачных лиц, из которых, казалось, состоял туман вируса, и стёртое щупальце беззвучно исчезло.

Они ползли – ещё и ещё, окутывали город, извивались из эпицентра крэша, распадались на отдельные облака, порождая призрачные фигуры. Люди… Люди… Виртуалы поглощённых юзеров, присоединённые к Х-54, они стояли и смотрели на меня пустыми глазами. Когда я нажимал на спуск «делитера», то боялся увидеть среди них Снежку.

– Кинг, ответь! Глок вызывает Кинга! Что ж ты делаешь, твою мать!

– Неполадки со связью, Глок. Ни хрена не слышу.

Красная точка с надписью «Кинг» на карте командира сейчас оторвалась от россыпи себе подобных и стремилась к эпицентру крэша, туда, где возвышалось здание филиала «Квант-Глобала». Я стрелял и бежал. Мне оставалось преодолеть последний квартал, когда шпиль с эмблемой «Квант-Глобала» исчез, рассыпавшись серым туманом. Здание было наполовину виртуальным – корпорация любит пускать пыль в глаза. Остался лишь невзрачный облупившийся бетон пятиэтажки, давно неработающий в реале фонтан перед входом… Возле фонтана лежали несколько человек – двое в форме охранников, один – в строгом деловом костюме офисного планктона. Второй клерк прижался к стене и целился из «делитера» в стоящего невдалеке серого призрака.

Призрак выглядел человеком. Во всяком случае, на первый взгляд. Но если присмотреться, то его тело словно состояло из струящихся потоков тумана. Они сплетались, перетекали друг в друга, порождая лица людей, каждое из которых стремилось стать тем единственным на своём месте, смотрящим на мир пустыми глазами. Сейчас это было лицо старика, с усталостью разглядывающего своих жертв. За спиной призрака поднималась стена серого тумана.

«Делитер» в руке клерка ходил ходуном, поэтому выстрел получился неточным. Но надо отдать должное – часть заряда всё же зацепила призрака – исчезла его правая рука. Призрак отшатнулся, сливаясь с туманом, а затем из стены ринулись щупальца. Клерк заорал и бросился бежать.

Анализ объекта – личное присутствие. Сергей Кривов – инженер-программист филиала № 5 «Квант-Глобала». Сканирование… Нужный мне квантовый чип у него! Не присоединённая к сети память лежала во внутреннем кармане пиджака.

– Стой!

Я несколько раз выстрелил в стену Х-54, прожигая в ней дыры, а затем заставил «хот-ган» скользнуть из кобуры в левую ладонь. Вскинул оружие, поймал на мушку убегающую фигуру. «Делитер» лишь сотрёт виртуала, а мне нужно остановить человека.

– Кинг, что ты творишь?

Ничего, Глок, наверное, я просто схожу с ума.

Вспышка! Человек упал и проехался животом по земле. Прости, Серёга, или как тебя там, десять тысяч – хорошие деньги. Я подбежал к упавшему, перевернул на спину и вынул у него из кармана квантовый чип.

От серой стены отделился призрак. Его правая рука восстановилась, собралась из туманных потоков. Лица в его теле рвались из глубины, толкались, непрерывно сменяя друг друга. Старик, девушка, ребёнок, снова старик. Я выстрелил из «делитера», но призрак перетёк вправо – плавно, но в то же время стремительно, а ко мне из стены ринулось несколько щупалец. Я стёр их тремя меткими выстрелами, но за это время призрак преодолел половину расстояния между нами. Новый выстрел в призрачную фигуру – и опять промах! Тогда я развернулся и побежал к единственному порту, который, согласно договору, откроется через десять минут.

«Там тебя будет ждать человек».

Но заказчик обманул – их было трое. Узкий переулок. Преграждающие путь «гангстеры».

– Бросай пушку!

«Делитер» звякнул об асфальт.

– Давай сюда чип.

Первый «гангстер» шагнул навстречу. «Хот-ган», словно паук, скользнул по моей руке из кобуры в ладонь. Я никогда не любил игры-«стрелялки», потому что почти всегда выигрывал…

Эхо от выстрелов долго не затихало среди домов – какой-то хакер-самоучка явно поиграл здесь с физическими законами. Я подобрал своё оружие и снова бежал по переулку, и эхо преследовало меня. Как и серый призрак, появившийся в начале переулка.

Зона выхода всё ближе… Я оглянулся, чтобы увидеть, как рука призрака превратилась в длинное щупальце и прошла сквозь грудь поднявшегося на колени «гангстера». Часть виртуала исчезла. Новоявленный «огрызок» схватился за голову и принялся, безостановочно крича, кататься по земле.

Порт оказался закрытым. Он захлопнулся перед самым моим носом, и я остался в секторе 15–3. Обернулся, вскидывая «делитер». Серый призрак стоял посреди переулка и не сводил с меня пустых глаз. Его облик менялся, словно это актер комедии не мог определиться, какую маску ему выбрать. Наконец на его голове медленно появлялось лицо моей сестры.

«Делитер» дрогнул, я промахнулся. Времени на повторный выстрел не оставалось. Серый призрак метнулся ко мне. Щупальце срезало половину «делитера» – оружие было полностью виртуальным. Внезапно одна из запертых дверей распахнулась, и воздух прочертила вспышка «хот-гана». На пороге замерла девушка, держащая парализатор в вытянутых руках. Призрак отлетел к стене, расплылся туманом, но тут же вновь принялся собираться в человеческую фигуру. Словно на древней выцветшей фотографии проявилось лицо Снежки. Пустые глаза и замершая улыбка…

Незнакомка выстрелила повторно.

– Сюда, быстрее!

Она схватила меня за руку и затащила в дом. Дверь захлопнулась за нашими спинами. С той стороны раздался удар, послышалось шипение, контур двери вспыхнул и погас голубым свечением.

– Ха! – сказала девушка. – Файрволл последней версии – Хряк не пожалел денег на обновление. Так легко не пробьёт.

И повернула ко мне голову с торчащими над копной волос треугольниками ушей. В темноте блеснули кошачьи глаза с вертикальными зрачками.

«Внимание всем постам: разыскивается майор спецподразделения сетевой полиции Александр Король. Личность фиктивна. Настоящее имя и облик неизвестны. Обвиняется в стирании виртуала, нанесении д-травмы и краже ценных данных. Вооружён и особо опасен, при задержании проявить все меры предосторожности. Доставить живым».

Врут. Таких, как я, обычно живыми не берут. Маршалы и наёмники-хантеры давно вершат в сети собственный суд, и это стало привычным. Как говорил отец, мы все играем в игру под названием «законное общество», обманывая самих себя.

Фьют шла впереди, и я смотрел на её виляющий из стороны в сторону хвост.

В качестве виртуалов можно использовать только своё изображение. Сканирование личности стало обычным действием и занимает считаные секунды. Разрешена лишь лёгкая коррекция, которой непременно пользуются женщины, причём некоторые вирт-дизайнеры творят настоящие чудеса без всякой пластической хирургии. С подменной личностью сквозь сканеры не проскочишь, если, конечно, не хакнешь всю сеть до верхнего слоя.

Но в игровых зонах возможны такие виртуалы, с которыми не появишься в общей сети.

Гетто, как назвала Фьют здешнюю фурри-зону. Когда-то она служила городской свалкой, а сейчас выкуплена в частные владения – наверное, власти были рады сплавить проблемный район. Трущобы с домами из фанерных ящиков и старых окон, где на реал были натянуты клочья простейшей облицовки, давно облюбованы неадекватами. Здесь жили люди, чьи выдуманные образы заменили им реальные личности. Бомжи и беглые хакеры, наркоманы, корчащие из себя неохиппи, – тут принимали всех, кто согласен принять облик одного из антропоморфных зверей. А местный шаман откроет твою внутреннюю сущность, в этом не сомневайся.

Фьют всё это выложила за те несколько минут, что мы с ней были знакомы.

«Зачем ты меня спасла?» – спросил я.

«Ты нужен Хряку, – пожала она голыми острыми плечами. – А Хряк всегда получает то, что хочет. Тем более, малыш, что он единственный, кто сможет тебе помочь».

Малыш?

Фьют шла впереди, и я удивлялся, как ловко ей удаётся маневрировать среди этого нагромождения мусора. Её хвост действовал завораживающе. Недлинный и пушистый, при ходьбе он вилял из стороны в сторону, и было хорошо видно, что белья под мини-юбкой нет. Собственно, одеяние девушки состояло из юбки и связки спускающихся между грудей бус. Когда я впервые это увидел, то зажмурился, но быстро пришёл в себя.

Мне не двенадцать лет. Я майор спецназа, и не краснею. Я… Хорошо, что Фьют быстро отвернулась и повела меня в глубь трущоб. Хотя вид сзади был не лучше. Я пытался изо всех сил не наблюдать за её хвостом. Почему-то этот вопрос, а не то, насколько быстро вычислят мою реальную личность, и что делать с чипом, и как защитить Снежку, занимал меня больше всего.

– Призрак не выйдет за пределы сектора, двух крэшев подряд не бывает, – сказала Фьют. – А мы с тобой проскользнули сквозь неучтенный порт. Ха! Хряк, если захочет с кем-то увидиться, то считай, что это уже сделано.

– Считай, что сделано, – ухмыльнулся сидящий за костром крысюк и дохнул в мою сторону перегаром.

Рядом с пустой бутылкой водки в руке лежал белый антропоморфный кролик.

– Привет, Густав, – улыбнулась Фьют. – Где Хряк, у себя?

Крысюк махнул нанизанной на ветку сосиской куда-то в глубь мусорных завалов. Мы прошли сквозь нагромождение металлических проржавевших труб, в которых, словно в варварском музыкальном инструменте, стонами и завываниями отдавался каждый наш вдох и шаг, и оказались внутри огромного ангара у безумного строения из старых автомобилей, картонных ящиков и пружинной кровати, водружённой на крышу из подранной металлочерепицы. Здесь даже никто не пытался создавать виртуальный дизайн. Видимо, владельца дома полностью устраивало его жильё.

– Фьют, дорогая, ты привела к нам моего мальчика!

На пороге показался жирный антропоморфный боров в майке и клетчатых бриджах до щиколоток.

– Я не мальчик, – сказал я и понял, как по-детски это прозвучало.

Тогда я сосредоточился, снимая с Хряка слои сети, словно луковую кожуру. Юзер-слой, вар, глобал… В реальности Хряк оказался крепким, ещё не старым мужчиной с седым ёжиком волос, совсем не похожим на своего виртуала. Лишь взгляд остался прежним – цепким, с хитрецой, он словно дырявил меня насквозь.

«Коротов Вениамин Павлович. 2002 года рождения. Пенсионер, владелец фурри-зоны».

Я когда-то его уже видел. Эта мысль появилась неожиданно.

– Будь как дома, – показал Хряк на груду мусора у себя за спиной. – Располагайся, теперь тебе тут жить.

Эхо отразилось от металлических стен ангара.

– Мне надо домой, – буркнул я.

– Ну, об этом даже не мечтай, вычислят только так, – поднял руки Коротов, и я сбросил анализ сети, вновь возвращая обратно все слои.

Тело Коротова обросло виртуальной плотью. Голова превратилась в свиную харю, и только глаза остались теми же. Я вспомнил, где их видел!

– Кстати, что ты там ухитрился спереть? Чип у тебя? – спросил Хряк.

Когда-то он носил совсем другое имя. Работал в «Квант-Глобале» вместе с моим отцом. Однажды даже был у нас в гостях, кажется, на сорокалетие папы, и в тот злосчастный день сбоя «Автосистем» они возвращались с работы вместе. Тело папиного сослуживца так и не нашли.

– Вы живы, – сказал я.

– Что? – прищурился Хряк.

– Говорю, что вы выжили, а мой папа – нет.

– Вспомнил-таки. Ты тоже, как и твой отец, не спрашиваешь, а констатируешь факты.

Его не удивило, насколько быстро я вычислил реальную личность. Хряк подошёл и опустил руку мне на плечо.

– Я тебя ещё вот таким помню. Да не напрягайся ты так. Видишь ли, я посчитал, что свободным быть лучше, чем рабом системы.

Вдалеке раздался грохот.

– Что там? – прищурился Хряк. – Фьют, займись гостем!

– Идём, мальчик, – взяла меня за руку девушка.

– Я не мальчик.

Когда мы нырнули под импровизированную крышу, виляющий хвост Фьют равномерно тюкался по моим ногам.

– Не мог не воспользоваться таким случаем, – продолжил Хряк, заходя следом за нами и вытирая ладонью голый лоснящийся череп. В реальности он приглаживал ёжик волос. – Приятно жить с фиктивной личностью, – подмигнул он мне. – Чувство свободы, когда ты обманул систему. Настоящие хакеры могут себе это позволить. Фьют, покажи.

Девушка подошла ближе, повернулась ко мне спиной и убрала с затылка волосы. Её квантум был той же серии, что и мой.

– У меня аналогичный «ChW», – ухмыльнулся Хряк. – Опытная серия, которую разрабатывали мы с твоим отцом.

Снова раздался грохот и далёкий крик.

– Да что там такое! Густав, сходи, проверь! – закричал Хряк.

– Слушаюсь! – подал многократно усиленный трубами голос крысюк.

– Для активации «ChW» нужна программа, – посмотрел на меня Хряк. – И ты её сегодня стащил.

– Квантум и так активен, – нахмурился я.

– Активен, но не полностью. Знаешь, как расшифровывается ChW? Change world – измени мир.

– Ты не собирался ему рассказывать, – обиженно сказала Фьют.

– Да ладно, – махнул рукой Хряк. – Видишь, какой малый дотошный. Лучше ему сразу про всё узнать. Мы с твоим отцом создали квантум, который может легко анализировать слои системы, отделяя правду от лжи. Но что в нашем мире правда, а что лишь игра сознания? Но «ChW» позволял не только это. С его помощью мы увидели тонкий квантовый слой между глобалом и реальностью. Этот слой-без-названия существовал всегда, ещё до того, как мы создали сеть. Как сон, как переход между сном и явью. В нём возможно всё. Изменяя его свойства, ты можешь менять реальность.

– Как?! – удивился я.

– Молча.

Я вспомнил свои видения. Когда казалось, что я вижу что-то неуловимое, ускользающее. Что-то, не находящееся в слоях сети, но и не в реальности.

– Первый, кто это сделал, был Николай Гек, – продолжил Хряк. – Сошёл с ума. Совершенно чокнулся после первого испытания. Извини, Фьют. Это её отец. Именно тогда он создал Х-54. Вирус, существующий в слое-без-названия. А может, и не совсем вирус. Во всяком случае, Коля ухитрился его потом выгодно продать одной корпорации вместе с программой управления. Решил загрести себе все денежки.

– Откуда вы знаете?

– Для такого хакера, как я… Обижаешь, – ухмыльнулся Хряк. – Но мозги у него поехали. И тогда мы поняли, что для управления слоем-без-названия нужен алгоритм, программа. Мы разрабатывали её, пока нас не отстранили.

– Почему?

– Мы с твоим отцом не сошлись во мнениях. Этический подход к изобретению. Получить возможность менять реальность – это заиметь полную власть. Без программы-ключа – это самоубийство, но теперь, когда она у нас… Знаешь, что такое быть богом, малыш?

– Я не малыш.

– Её закончили без нас. Программу. И ты её украл. Ты принёс нам ключ к всевластию, Сашка. Мы ведь вместе?

Он впервые назвал меня по имени.

– Я следил, когда разработка выплывет на поверхность, – продолжил Хряк. Когда он говорил, торчащие клыки мешали челюстям полностью смыкаться, и в мою сторону летели брызги виртуальной слюны, отчего хотелось всё время вытереться. – А тут такая удача – тебя наняли, чтобы украсть нужную мне программу! Я не мог не воспользоваться случаем. Фьют очень удачно тебя перехватила.

– Зачем вы хотите менять мир? – спросил я. – Мой папа не хотел. Вы хотели, а он нет – вот почему вы не сошлись во взглядах.

Хряк нахмурился.

– Знаешь, в этом мире стоит многое изменить, – сказал он.

– И быть его властелином? Богом? Вы же этого хотели?

– Мы вместе…

– Вместе? Как с моим отцом, которого вы убили?

Хряк дёрнулся, словно от удара.

– Хакеры следов не оставляют, – сказал я.

Я следил за его руками, поэтому прозевал, когда Фьют выхватила пистолет и направила мне в голову.

– А теперь, мальчик, – произнёс Хряк, – давай сюда чип.

– Отца Фьют вы тоже убили? – спросил я. – Думаете, детей легче взять под контроль? Не верь ему, Фьют.

По металлическим трубам прокатился вскрик, а потом раздался равномерный стук, словно катилось что-то круглое. Через несколько секунд из трубы-входа вывалилась голова крысюка. Виртуальная голова, тело человека осталось там, где сквозь него прошёл серый призрак.

Призрак выплыл из трубы почти беззвучно. Лёгкий шелест, словно это выползла змея, и он замер, разглядывая нас, а затем его взгляд остановился на Фьют, и из глубины его головы выплыло лицо мужчины.

– Отец? – сказала Фьют.

Пистолет дрогнул в её руке. Хряк выхватил своё оружие. В реальности это был автоматический пистолет, в сети – «делитер», и его очередь прошла по широкой дуге сквозь меня и призрака. Призрак растёкся туманом. В мой живот ужалила оса. Земля стала совсем близкой. Уже падая, я увидел, как Фьют перевела пистолет и во лбу Хряка образовалось красное отверстие. Хряк рухнул, разметав мусор по сторонам.

Через секунду Фьют держала мою голову у себя на коленях и пыталась зажать ладонью рану. Сквозь её пальцы проступала кровь. Как много крови, подумал я. И ещё о том, как плохо будет Снежке самой.

– Я не могу. – По лицу Фьют текли слёзы. – Я сойду с ума, как мой отец. Дай мне чип. Нужна программа…

Слои сети стекали с неё акварельными красками во время дождя. Я отключил своего виртуала – не хотелось умирать фиктивом. Всегда будь самим собой, говорил отец. Мы лежали среди мусора – двенадцатилетний мальчишка и худая девчонка в грязном сарафане. На вид Фьют было не больше семнадцати.

– Не успеть, – прошептал я.

Фьют всхлипнула. Мне снова показалось, что стоит лишь захотеть… Мама не уйдёт навсегда, и отец будет жив и с нами. Со мной, со Снежкой. И пусть Фьют тоже будет счастлива. Интересно, серая пелена перед глазами – это слой-без-названия?

Фьют вдруг напряглась, вздрогнула, а потом рассмеялась. Она отняла руку от моей раны, и на землю вместе с брызгами крови упала сплющенная пуля.

Виталий Вавикин Якудза

Пустошь была абсолютной. Выжженная земля тянулась к горизонту. Профессиональный убийца по имени Семъяза шёл уже вторые сутки. Солнце иссушало его покрытую нейронными татуировками кожу, но не могло прогнать ледяной холод наномеча. Другого оружия у якудзы не было. Не было на нём и одежды – она сгорела во время последней стычки. Убийцы клана Гокудо преследовали Семъязу, надеясь, что он приведёт их к Шайори. Ничего личного. С кланом Гокудо ничего личного. Они лишь хотели вернуть своему оябуну дочь – Шайори. У девушки не было рук – своих, настоящих рук, хотя имплантаты и выглядели весьма естественно. Отец отсекал дочери кисть за каждое бегство. Семъяза встретил её в центре реконструкции конечностей. Там же он нанёс себе на тело последнюю нейронную татуировку – образ Шайори. Свободное место на теле было лишь на ногах и на шее. Семъяза выбрал шею. Шайори понравилось. Она улыбалась, и Семъязе нравилось смотреть, как светятся её глаза. Обрубок её правой руки он мог заставить себя не замечать.

– Если отец узнает, что я встречаюсь с убийцей из клана Тэкия, то отрубленной кистью мне уже не отделаться, – сказала Шайори. – Хотя кистей и так у меня больше нет, – она показала Семъязе свою восстановленную левую руку.

Если не придираться, то реконструкция выглядела реалистично. Выделялся лишь тонкий белый шрам, где живая плоть соединялась с искусственной. Скоро такая же кисть будет красоваться и на правой руке. Врачи, которым платит отец Шайори, Мисору, работают быстро и качественно. Правда, Семъяза так и не увидит этой реконструкции.

Шайори будет ждать его в их тайном месте встречи всю ночь, но Семъяза не придёт. Он допустил ошибку и теперь находился в камере, связанный по рукам и ногам. Стоявшие во главе правительства демократические технократы допускали сотрудничество с кланами, которые могли решить практически любую задачу, но иногда, чтобы показать свою власть, технократы требовали от банд жертв для политического кровопролития. Семъяза стал этой жертвой.

Он получил от своего вака-гасира задание, но, когда подобрался к своей жертве достаточно близко, чтобы забрать его жизнь, оказался окружённым силовиками. Семъяза был в своём клане обыкновенным дэката – убийцей, который делает то, что ему прикажут, но шум вокруг его ареста был таким, словно арестовали самого оябуна.

Потом был долгий показательный суд и пыльная дорога в коррекционную тюрьму «Тиктоника». Процедура нейронной интеграции была болезненной, но Семъяза привык к боли, к тому же он знал, что не запомнит эту боль – его бросят в разработанную для исправления реальность, стерев из памяти арест, суд, тюрьму.

По дороге сюда один из силовиков отрезал ему палец на левой руке. Семъяза не знал, зачем он это сделал, – якудза не спросил, силовик не ответил. Он завернул отрезанный палец убийцы в платок и убрал в карман.

Начальник «Тиктоники» встретил Семъязу лично, снова неверно истолковав его положение в иерархии клана Тэкия.

– Мы исправим тебя, – пообещал якудзе начальник международной тюрьмы.

Охрана была не на высшем уровне, и Семъяза отметил как минимум три возможности добраться до начальника тюрьмы и забрать его жизнь. Вот только никто не говорил ему, что нужно лишить этого человека жизни.

Семъязу накачали нейронными релаксантами и отправили в сектор коррекции. Последним ярким воспоминанием стал наношприц, проткнувший затылок. Дальше наступила темнота. Машины откорректировали личность, отправив в замкнутый отрезок, где Семъяза должен был проживать момент своего последнего убийства снова и снова, пока не исправится или пока его общий коэффициент исправления не упадёт ниже допустимых отметок. Тогда машины поставят крест на его исправлении и сотрут личность.

Семъяза не знал, сколько циклов он провёл в петле несуществующей жизни. Время в этом состоянии было лишь условностью, но всё закончилось тем, что машины посчитали его исправленным. Семъяза помнил своё последнее убийство, вернее, своё исправление, когда он отказался от убийства, но вот только почему? Нет, конечно, Семъяза помнил всю ту череду событий, которых никогда не было в жизни, но… В прошлом он встречал и больше трудностей, но это его не останавливало. Сейчас же…

Возможно, ему просто что-то внушили – так решил Семъяза, когда проходил курс реабилитации после процедуры. Подсознательно он хотел вернуться в свой клан. Тем более что о предательстве он не помнил… Но потом Семъяза получил послание от Шайори.

Девушка узнала о том, что его исправление признано завершённым, и связалась, предложив встретиться, сбежать от всех. Вначале Семъяза не мог взять в толк, почему должен бежать, но потом Шайори рассказала ему о предательстве. Семъяза не смог вспомнить этого, но Шайори он верил. Он понял, что родной клан предал его, и это опустошило его сердце. Он был один. Якудза без семьи… Или же нет? Или же это был просто новый этап в жизни? Теперь его семьёй могла стать Шайори.

Место их встречи держалось в тайне. Это была секретная информация в послании, скрытая между ненужными подробностями. Разгадка была в голове Семъязы. Чтобы найти её, ему нужно было вспомнить всё, что было у него с Шайори общего. Не только вспомнить, но ещё надеяться, что система не удалила из его воспоминаний ничего важного. Иначе он никогда не найдёт свою новую семью.

В голове сохранились воспоминания о прошлой жизни. Хоть начальник «Тиктоники» – Раф Вэдимас – снова встретился с ним и поздравил с исправлением, решив, что это будет хорошим рекламным ходом для его карьеры, Семъяза не чувствовал перемен. Сердце оставалось холодным. Сердце принадлежало убийце. И этот лёд не могла растопить даже любовь. Убийца хотел отыскать Шайори не столько ради того, чтобы остаться с ней, сколько ради того, чтобы ещё раз столкнуться с членами её клана, потому что Мисору не будет сидеть сложа руки, пока его дочь бросает тень на семью, вступив в отношения с якудзой из враждебного клана. Семъяза знал, что за ним будут следить. Сообщение Шайори дойдёт до её отца, и он пришлёт убийц.

Они пойдут по следу Семъязы, скрываясь до тех пор, пока он не выведет их к Шайори. Тогда они убьют его, а сбежавшую дочь вернут строгому отцу. И на этот раз отсечёнными кистями она не отделается. Возможно, Мисору устроит показательное наказание – публично отсечёт дочери голову в назидание всему клану. Именно поэтому Семъяза и не мог отступиться. Даже если он не ответит на послание Шайори, на ней всё равно лежит клеймо предателя. И ей придётся вернуться к отцу. Так что хуже не будет.

Жалко, что верный наномеч нельзя вернуть. Он обречён пылиться в отделе улик мёртвым нанометаллоломом. Друг. Этот меч был продолжением руки владельца. Он дополнял не только кисть, превращая плоть в сталь, но и подчинялся мысли хозяина. Семъяза не помнил ареста, но люди вокруг, когда система посчитала его исправившимся, шептались, что наномеч якудзы убивал и после того, как хозяина сковали.

Первым пострадал силовик, имевший глупость забрать наномеч у Семъязы. Сталь утратила твёрдость, изогнулась, почувствовав чужака, и отсекла силовику голову. Вторым пострадавшим стал хранитель отдела улик, забывший по неосторожности проверить работу силового поля, окружавшего меч. Суд ждал, когда привезут главную улику, а хранитель, который должен был доставить наномеч, корчился в луже крови, пытаясь перетянуть отсечённую по локоть правую руку.

Последнее убийство случилось уже в зале суда. Наномеч почувствовал близость своего хозяина, попытался бороться с силовым полем, пленившим жидкую сталь, а когда понял, что терпит поражение, утратил целостность, окатив присутствующих в зале россыпью раскалённой стали, которая несла смерть так же, как пули. Таким был последний подарок старого доброго друга. Люди в зале суда кричали, обливаясь кровью, но ни один из осколков не зацепил Семъязу. Наномеч дал ему возможность спастись.

Семъяза слушал рассказы о своей попытке бегства, но не помнил этого – система стёрла из головы эти события, чтобы корректировать личность для исправления. После коррекция не проводилась, полученный коэффициент сочли приемлемым для возвращения в общество. Что ж, так было лучше – Семъяза не помнил боль, которую пережил, когда наномеч превратился в осколки.

Редко можно встретить такое преданное оружие. Оно принадлежало многим поколениям семьи, сохраняя верность. Другие наномечи, которые получали якудзы, были более сложными и современными, но ни один из них не привязывался к своему владельцу, к его родовой линии. Якудза должен был работать с наномечом каждые сутки, держать его, напоминать ему, кто хозяин, иначе оружие забывало о нём.

Эти мечи были запрещены законом. Они были непокорнее самых опасных хищников. Их невозможно приручить. Как тигр, который не бросается на дрессировщика, потому что в руках дрессировщика кнут, так и современные наномечи не трогали хозяев, пока чувствовали в их сердце холод, безразличие, спокойствие. Не раз во время боя наномечи давали сбой, отсекая конечности хозяевам. Рука, которая держит такое оружие, должна быть твёрдой, мысли открытыми, взгляд прямым. Вступая в бой, настоящий якудза не имел права бежать от смерти. Он должен был искать её. Именно это было тем кнутом, заставлявшим современные наномечи подчиняться. Но смотреть в глаза смерти могут не все. Семъяза мог, хотя его меч и был тем хищником, готовым умереть, сражаясь за своего хозяина…

Теперь в память об этой верности осталась лишь нейронная татуировка, которую Семъяза сделал ещё мальчишкой, впервые прикоснувшись к наномечу. Холодный и опасный, он висел на стене, дожидаясь после смерти отца Семъязы нового владельца. Мать ахнула и побледнела, увидев, как сын вынул наномеч из ножен. Сталь сверкнула – сверкнули налитые кровью глаза хищника. Но холод якудзы был у Семъязы с рождения. Наномеч изогнулся. Хищник зарычал. Но хищник признал своего хозяина. Меч подчинился. Вместе с ним Семъяза прошёл долгий путь. Теперь друг пылился в архивах. После взрыва в зале суда его собрали, но сердце хищника остановилось, и жизнь покинула наносталь.

– Всё уже в прошлом, – сказал Семъязе начальник тюрьмы. – Считайте, что ваше прошлое взорвалось в том зале суда.

– Моё прошлое придёт за мной, – сказал Семъяза.

Он покинул реабилитационный центр, расположенный в больнице, вынесенной за пределы исправительной тюрьмы, раньше, чем прошёл первый из трёх циклов. Семъяза сделал это после того, как Раф Вэдимас завёл разговор о том, что, следом за мечом и природой убийцы, было неплохо, если бы бывший якудза избавился от нейронных татуировок. Особенно от той, что красовалась на шее – яркий, раскрашенный образ Шайори. Она улыбалась и сверкала зелёными глазами, способная очаровать любого. Даже убийцу.

– Сначала вы забрали у меня воспоминания, потом меч, теперь хотите подобраться к нейронным татуировкам? – хмуро спросил Семъяза начальника тюрьмы.

– Ваши татуировки напоминают вам о прошлом, – сказал Раф Вэдимас.

Для верности начальник тюрьмы пригласил доктора Синдзи Накамуру, который долго рассказывал бывшему якудзе о том, какую власть над разумом имеют нейронные татуировки. Подсознательно они считали его убийцей, не особенно доверяя системе, решившей, что Семъяза исправился. «Если не убраться отсюда сейчас, то они не отстанут, пока не заставят меня публично отказаться не только от татуировок, но и от своей кожи как от части прошлого», – подумал Семъяза. Вернее, не подумал – окончательно решил.

Он выбрался из центра реабилитации ночью. Убийцы из клана Гокудо ждали этого. Они скрывались в ночи, наблюдали. Семъяза чувствовал их присутствие своей покрытой нейронными татуировками кожей. Это был его опыт. Это была его жизнь, которую система почему-то решила сохранить, посчитав, что он исцелился, что добро реабилитации проникло в его холодное сердце и сразилось, встретившись лицом к лицу, со злом. Но добро не победило – Семъяза чувствовал это. Он всё ещё был убийцей. Инстинкты превращали его в хищника. И хищник крался в ночи, чувствуя, как по пятам идут другие хищники. Семъяза понимал, что нарушил закон, сбежав из центра, но ждать нельзя. Он был безоружен и не знал, как сильно система изменила его личность – что если, когда нужно будет действовать, рука предательски дрогнет? Нет, Семъяза не боялся смерти, но как быть с Шайори? Она хочет жить. Она ждёт его.

Общественный транспорт проходил возле центра реабилитации дважды в день, давая возможность людям, которые живут в крохотном городе на краю пустыни, работать в «Тиктонике». Нейронная татуировка судьбы, нанесённая Семъязой много лет назад, позволяла ему просмотреть десятки вариантов сценария, по которому может пройти ближайший день. Ни один из вариантов не предвещал сражения с убийцами из клана Гокудо, если, конечно, он не спровоцирует стычку сам. Он не знает, сколько убийц послано за ним, не знает глубину уровня их бусидо и какие нейронные татуировки покрывают их тело. Так что единственный вариант – бежать, скрываться, выжидать.

Семъяза проскользнул вдоль ограждений стоянки работников «Тиктоники». Искушение угнать одну из машин было велико, но уровень охраны транспорта был неизвестен якудзе, а специальной нейронной татуировки, способной помочь при краже автомобиля, он не делал. Поэтому оставалось нырнуть в пролесок синтетических дубов и попытаться оторваться от преследователей, используя собственные ноги. К тому же так можно будет понять глубину их бусидо. Если удастся сбежать от них, значит, это любители, если нет…

Якудза двигался бесшумно. Синтетические листья дубов – и те громче шелестели на ветру. Нейронная татуировка третьего уровня ловкости воспалилась, предупреждая, что может отказать в любую минуту, но Семъяза готов был рискнуть. Тем более что уже наступал рассвет и скоро появится общественный автобус. Он привезёт в «Тиктонику» рабочих на дневную смену и заберёт тех, для кого только что закончилась ночная. На обратном пути автобуса Семъяза задумал проникнуть в него, оставив своих преследователей у обочины. Это даст ему необходимое время. Но для того, чтобы не пропустить автобус, нужно было держаться вблизи дороги. Поэтому, когда ночь подошла к концу, Семъяза активировал нейронную татуировку ориентации в пространстве. Глубина бусидо Семъязы позволяла сделать это, но энергия тела расходовалась слишком быстро. Хорошо ещё, начали просыпаться птицы, дав возможность уменьшить уровень татуировки ловкости до первого. Но силы всё равно кончались слишком быстро, и когда Семъяза наконец-то выбрался на дорогу, преграждая автобусу путь, энергии тела едва хватило на то, чтобы активировать нейронную татуировку маскировки, отключив все остальные.

Водитель автобуса увидел дряхлого старика и свернул на обочину. Рабочие «Тиктоники» дремали в креслах, отработав ночную смену. Им снился дом. Им снились их семьи и дети. Семъяза поблагодарил водителя и прошёл в дальний конец автобуса, где находилось окно аварийного выхода. Маскировка старика дважды дала сбой, но сонные пассажиры ничего не заметили. Убийцы клана Гокудо, которые преследовали Семъязу, выбрались на дорогу, но автобус уже набирал скорость и остановить его было нельзя. Да и не собирались они этого делать. Сейчас в их задачу входила лишь слежка. Якудза из клана Тэкия должен привести к дочери оябуна, указать путь, и только после этого им поручено забрать его жизнь.

Автобус доставил Семъязу в небольшой пыльный город. Водитель удивился, не обнаружив среди пассажиров дряхлого старика, которого подобрал утром на дороге, но к тому времени Семъяза давно вышел из автобуса. Подбиравшаяся к городу пустыня ждала его. Татуировка ориентации показывала вероятные маршруты. Но прежде чем отправляться в долгий путь, нужно было восстановить жизненные силы.

Семъяза выбрал пустой дом. Чтобы проникнуть внутрь, не потребовалось особых навыков. Охранявшего дом пса, мускулы которого были напичканы электронными стимуляторами, а мозг улучшен жидким чипом, повышающим интеллект, якудза убил голыми руками. Электронные мышечные стимуляторы пса заклинило, и, разорванный надвое, он продолжал дёргаться, словно испорченная детская игрушка. Да он, по сути, и был игрушкой – не живой и не мёртвый, предназначенный лишь для охраны, с мозгом, выжженным дешёвым жидким чипом. Хотя эти чипы даже за безумные деньги никогда не были достаточно хороши, чтобы соперничать с инстинктами. Семъяза встречал кланы, практиковавшие электронные стимуляторы и жидкие чипы, пытаясь превратить своих сансит в идеальных убийц. Что ж, опытные убийцы расправлялись с ними так же легко, как сейчас Семъяза расправился с уродливым чёрным псом-охранником. Пёс был опасней, потому что у него были клыки.

Якудза прошёл на кухню. Репликатор продуктов не был защищён паролем, и Семъязе не пришлось тратить время на его взлом. Он выбрал протеиновую смесь, добавив десяток химических соединений, способных улучшить работу нейронных татуировок. Примитивный интеллект репликатора предупредил его о несъедобности выбранной смеси. Семъяза проигнорировал совет выбрать что-то другое. Запасы сна были пополнены ещё в реабилитационном центре. Так что теперь оставалась только пустыня.

Семъяза покинул дом, где дёргалась мёртвая собака, покинул пыльный город. Тратить энергию на активацию маскировки не хотелось, поэтому якудза потратил час времени на поиски попутчика, который мог бы отвезти его в соседний город. Вернее, не город, а большую деревню.

Старый грузовик надрывно гудел, доставляя из города реплицированные продукты. В деревне жили в основном старики и дети. Якудза не удивлялся. Дети вырастут и так же сбегут отсюда, а если у них самих появятся дети, то всегда можно будет отправить их сюда, объяснив поступок дороговизной жизни в большом городе… Не удивлялись и преследователи Семъязы. Не удивлялись до тех пор, пока один из них не пропал.

Его соблазнила молодая женщина, распустившаяся на пороге старого дома, словно дивный цветок посреди песков и зноя, обещая любовь и отдых. Нейронная татуировка Семъязы работала безупречно, но он понимал, что сможет использовать её лишь однажды – потом преследователи узнают об этом и второй раз не попадутся в ловушку.

Женщина не улыбалась, просто смотрела на чужака. Женщина, под образом которой был скрыт якудза. В доме плакал несуществующий ребёнок – ещё одна хитрость Семъязы, чтобы усилить иллюзию.

– Нужна помощь? – спросил якудза женщину с пышной грудью.

– Нужны деньги, – сказала она.

– Деньги у меня есть, – просиял преследователь.

Он вошёл в дом, окунулся в царивший за пыльными стенами полумрак. Плач ребёнка стих. Убийца насторожился, но уровень его бусидо был ниже, чем у Семъязы. Единственной надеждой был наномеч. Он потянулся за ним как раз, когда отключилась нейронная татуировка маскировки Семъязы. И сразу же его преследователь услышал, как хрустнула сломанная кость правой руки. Затем Семъяза сломал ему третий шейный позвонок. Свой меч убийца так и не успел вынуть из ножен. Колени его подогнулись. Он умер раньше, чем упал на грязный пол. Семъяза склонился над ним, изучая наномеч. Модель была новой, ещё недостаточно накормленной кровью. Семъяза осторожно протянул к мечу руку. Холод можно было ощутить на расстоянии. Рукоять меча почувствовала чужака, вздрогнула. Нет, каким бы молодым ни был меч, он всё равно оставался убийцей, хищником. И хищник не любил чужаков. Семъяза сорвал с пола грязный половик и завернул в него наномеч.

Он выбрался из дома прежде, чем преследователи поняли, что случилось. Его главный козырь – нейронная татуировка маскировки – был разыгран. Теперь, если впереди случится бой, придётся встречать врага лицом к лицу.

Семъяза покинул деревню и долго шёл по пустыне, прижимая к груди завёрнутый в половик наномеч. Ему нужно было время, чтобы приручить этого дикого зверя. Семъяза активировал нейронную татуировку охотника и долго шёл по следу тощего шакала. Животное было старым и хитрым. Но животное слишком сильно доверяло своим клыкам, и, когда нужно было бежать, оно решило сразиться с преследователем. Якудза играл с ним – пускал кровь и дразнил свой наномеч. Вернее, ещё не свой, но меч уже тянулся к крови, извиваясь под половиком, искрясь. Семъяза взял его в руку и вынул из ножен. Сомнений не было – сейчас этот меч либо отсечёт ему конечность, либо зарычит и начнёт подчиняться. По крайней мере, пока есть этот шакал. Потом меч захочет ещё крови. И якудза готов был ему это дать.

Ночь ещё не закончилась, когда он вышел к очередной деревне. Старики спали в своих пыльных домах, выстроившихся вдоль единственной улицы. Деревня была ещё меньше, чем та, где Семъяза убил одного из преследователей и присвоил себе его меч. Сейчас этот меч пульсировал и хотел свежей крови. Семъяза чувствовал, как вибрации меча становятся сильнее, когда он проходил мимо домов, где спали дети. Но достойных противников здесь не было, а меч был слишком молод, чтобы питаться кровью слабых и беспомощных. Семъяза не знал, насколько глубоко интегрируется меч в своего хозяина, но на всякий случай показал ему два возможных варианта: меч может отсечь голову новому владельцу, пасть в грязь, и никто больше не прикоснётся к нему, или он может дождаться преследователей Семъязы, настоящих воинов, сразиться с ними, почувствовав себя живым, и в случае победы остаться навсегда с новым хозяином, который приручил его кровью шакала. Меч изогнулся, потянулся к горлу якудзы, словно пробуя крепость его руки и холод сердца на вкус. Быстрая смерть манила тёплой кровью, но обещанный бой привлекал сильнее.

– Мы умрём здесь вместе либо уйдём отсюда вместе, – сказал Семъяза.

Меч распрямился, притих, позволяя убрать себя в ножны. Он приготовился ждать – хищники умеют ждать. Семъяза тоже был хищником. Неважно, как сильно изменили его личность в «Тиктонике», он всё равно остался убийцей.

Дряхлый старик проснулся с первыми лучами рассвета и вышел на покосившееся крыльцо своего дома. Кожа его была смуглой и огрубевшей от солнца и пыли. Он долго прищуривал азиатские глаза, разглядывая застывшего посреди улицы чужака, затем закряхтел и заковылял, не разгибая спины, к Семъязе. Якудза чувствовал его приближение, но глаз открывать не стал – в старике не было угрозы.

– Кого-то ждёшь? – спросил старик сухим, скрипучим голосом.

Якудза кивнул.

– Прольётся кровь?

– Возможно.

– Твоя или чужаков?

– Для тебя я тоже чужак.

– Но ведь ты уже здесь, и мы ещё живы.

– Ты знаешь, кто я? – Семъяза открыл глаза и уставился на старика, который поднял дряхлую, высушенную прожитыми годами руку и указал на ножны, скрывавшие наномеч.

– От него пахнет кровью, – сказал старик.

– Это кровь шакала.

– Так твой клинок молод?

– Мой прежний меч пал в бою.

– Почему же ты жив?

– А почему твоя деревня всё ещё жива? Меч хочет крови, и если ты понимаешь это, то должен понимать, что и твоя жизнь – чудо, дар.

– Я не боюсь смерти, якудза. В мои годы главный враг – это время. Не меч и не рука, которая его держит.

– Тогда возвращайся в свой дом и не мешай мне ждать моих врагов.

– В дом? – Старик улыбнулся, растянув сухие, почти чёрные губы. – Ты думаешь, эти хрупкие стены смогут защитить меня?

– Значит, собирай вещи и уходи в пустыню. К вечеру всё будет кончено.

– А как же остальные жители?

– Забери их с собой, – Семъяза снова закрыл глаза.

Старик какое-то время смотрел на него, затем кряхтя заковылял прочь. Семъяза слышал, как он ходит по домам, поднимая таких же дряхлых, как и сам, жителей. Пара грудных близнецов, которых мать привезла своим старикам, а сама снова сбежала в большой город, плакали, не понимая, что происходит. Деревня ожила, забурлила дюжиной семей, а затем стихла. Люди уходили в пустыню. Возможно, рядом находилась ещё одна деревня, или они просто готовились переждать день смерти среди песков – Семъяза не знал, да и не было ему до этого дела.

Враги приближались с севера – он чувствовал это. Дряхлый старик, с которым Семъяза разговаривал утром, подошёл к нему, чтобы попрощаться. В его руках был кувшин с водой и гуиноми – он налил в него воду и предложил якудзе. Вода была тёплой, с привкусом пыли. Семъяза выпил две чашки и кивнул старику в знак признательности. Старик кивнул в ответ, протянул руку, чтобы забрать гуиноми. Семъяза заметил у него на запястье старую нейронную татуировку маскировки. Старик проследил за его взглядом.

– Каким был твой уровень глубины бусидо, якудза? – спросил Семъяза.

Старик не ответил, лишь снова поклонился и начал пятиться. Семъяза потерял к нему интерес и закрыл глаза. Впереди был, возможно, последний бой в его жизни. Преследователи уже близко. Они зайдут с подветренной стороны так, чтобы не слепило глаза.

Семъяза достал из ножен наномеч, позволяя ему вдохнуть свободу, почувствовать близость битвы. Меч всё ещё был непокорным, но иного друга у якудзы сейчас не было. Он активировал нейронную татуировку внимания. Преследователи вышли на единственную улицу пустынной деревни. Они были молоды и неопытны – Семъяза видел это, изучая их оружие. Ни один опытный якудза не доверит свою жизнь огнестрельному оружию, если жив его верный наномеч. Мечи преследователей оставались зачехлёнными. Всего их было четверо. Вернее, пятеро, но жизнь одного Семъяза уже забрал. Два преследователя появились с севера и юга, неспешно приближаясь к жертве. Два других крались вдоль домов.

Семъяза видел всё это благодаря нейронной татуировке слежения – глаза его оставались закрыты. Лишь наномеч, обнажённый и жаждущий крови, покоился в правой ладони, продолжая руку. Семъяза вскинул его, когда громыхнули первые выстрелы. Меч был молод, но мастерски изогнулся, отбив пули. Семъяза замер. Наномеч снова обрёл твёрдость – свинец пуль не был кровью. Семъяза ждал, когда громыхнёт ещё один выстрел.

Он активировал татуировку невидимости. Пули прошили воздух и устремились дальше вдоль улицы. Они прошили грудь зазевавшегося преследователя, заходившего с юга, и взорвались россыпью смертоносных осколков. Убийца покачнулся и упал на спину, подняв облако пыли. Два других борекудана, крадущиеся вдоль домов, открыли хаотичный огонь, надеясь, что одна из случайных пуль заденет якудзу. Молодые и неопытные – Семъяза чувствовал их трепет. Они должны были пленить его, но сейчас мечтали лишь об одном – забрать жизнь. Их вёл страх – на это он и рассчитывал.

Семъяза видел их нейронные татуировки, способности которых выдавали в преследователях бывших байкеров-босодзоку. И они всё ещё не обнажили свои наномечи. Трое – уже не пятеро. А если забрать жизнь ещё двоих, то можно будет устроить честный бой. Наномеч Семъязы потянулся к ближайшему борекудану. Нейронная татуировка невидимости начала сбоить, перегреваться, выжигая плоть, из которой черпала свои силы. Невидимость продлится ещё пару секунд, но Семъяза знал, что этого времени ему хватит, чтобы добраться до следующей жертвы.

Борекудан увидел его слишком поздно. У него был выбор – либо стрелять, либо выхватить свой наномеч. Бывший байкер доверился пулям. Меч Семъязы отбил три из четырёх выпущенных пуль. Пятая вспорола плоть на плече якудзы, уничтожив одну из нейронных татуировок. Но рана была поверхностной. Рука осталась твёрдой. Рука, несущая смерть. Наномеч разрубил преследователя надвое. В воздух вырвался фонтан кровавых брызг.

Борекудан на другой стороне улицы бросил зажигательную гранату. Спасая себе жизнь, Семъяза навалился на закрытую дверь в дом. Высушенное солнцем дерево уступило закалённой в боях плоти. Громыхнул взрыв. Огонь охватил дом почти мгновенно, вцепился в стены, крышу. Одежда на якудзе задымилась. Жар подобрался к покрытой татуировками коже.

Бросивший зажигательную гранату борекудан пересекал улицу, ожидая, когда Семъяза, превратившись в свечку, выскочит из дома. Тогда от пуль не спастись. Семъяза видел врага за пеленой огня и дыма. У него было время. Одежда вспыхивала и гасла. На коже появлялись ожоги, вздуваясь водянистыми пузырями. Но время ещё было – тело может вынести много боли, укрепив веру.

Борекудан разглядел свою жертву в тот миг, когда из охваченного огнём дверного проёма вылетел, извиваясь, брошенный Семъязой наномеч. Борекудан выстрелил, но сила руки, бросившей меч, оказалась сильнее пуль – они лишь лязгнули о сталь. В следующее мгновение наномеч пробил бывшему байкеру грудную клетку. Пытаясь устоять, борекудан всплеснул руками. Он ещё был жив, когда восставшим фениксом из горящего дома выскочил объятый пламенем Семъяза.

Оставался ещё один преследователь. Якудза выдернул из груди бывшего байкера распалённый кровью наномеч. На южной стороне улицы стоял последний борекудан. Обнажив наномеч, он ждал, оценивал. Он был готов умереть – Семъяза видел это в его глазах. Борекудан ждал смерть, готовился встретить её. Но Семъяза был мёртв. Мёртв уже сотни раз, оставшихся за плечами сражений. Спасти борекудана мог только его наномеч. Но меч дрогнул. Вернее, меч не пожелал крови. Не пожелал так, как этого желал меч Семъязы. Наносталь лязгнула, сцепилась. И менее сильный, менее кровожадный меч сломался.

Борекудан вскрикнул. Меч врага вспорол ему грудь. Следующим ударом Семъяза рассёк противнику брюшную полость. Борекудан выронил обломок своего наномеча и зажал ладонями живот, пытаясь удержать вываливающиеся внутренности. Третий удар Семъязы пришёлся бывшему байкеру в спину, перерубив позвоночник. Руки борекудана безвольно повисли, ноги подогнулись, но прежде чем он упал, разбив лицо о пыльную дорогу, его внутренности вывалились, окрасив жёлтый песок бурыми и чёрными цветами. Борекудан ещё был жив – боли не было, он знал, что умирает, понимал, что это конец, но не мог ничего изменить.

Семъяза убрал наномеч в ножны, избавился от дотлевавших лохмотьев одежды. Сухой ветер вцепился в обожжённую плоть.

– Тебе бы мазь для восстановления, – услышал Семъяза скрипучий голос старика-азиата.

Якудза попытался активировать нейронную татуировку маскировки, чтобы спрятать свои увечья, но то ли сил у него почти не осталось, то ли… Семъяза растерянно уставился на чистый участок кожи на своём теле, где раньше находилась татуировка маскировки, которую сейчас он видел на запястье старика. Скрипучий, надтреснутый смех прорезал тишину пустой деревни. Безобидность дряхлого старика лопнула, растаяла. Семъяза потянулся к рукояти своего наномеча, но старик активировал нейронную татуировку невидимости и исчез.

Он не нападал. Но якудза чувствовал опасность. Не явную и ежеминутную, а более глубокую, как новый уровень бусидо, который так сложно заслужить. Но уровень этот был для Семъязы недосягаем. На этом уровне ты борешься не за то, чтобы приобретать умения, а чтобы сохранять их. Старик уже украл каким-то непостижимым образом у Семъязы тату маскировки – это случилось ещё утром, когда он приносил воду. Теперь он украл татуировку невидимости. На её месте у Семъязы красовался бугристый ожог. И старый вор был где-то рядом – Семъяза понял это не сразу.

Сначала он решил, что это просто какой-то трюк, на который он попался. Скорее всего, старик провернул это, когда угощал его водой. Возможно, он добавил туда наноботы или что-то ещё. Теперь две украденные нейронные татуировки можно продать на чёрном рынке, обеспечить свою дочь или сына, живших в большом городе еле-еле сводя концы с концами. Семъяза снял с одного из своих мёртвых преследователей плащ для путешествий в пустыне. Микроорганизмы, которым надлежало поглощать жару, были уничтожены прямым попаданием пары свинцовых пуль. Теперь плащ был просто плащом, способным скрыть наготу якудзы. Он надел его и покинул деревню. Отец Шайори не успокоится. Он пошлёт новых убийц уже в этот вечер, когда его люди не выйдут на связь. Так что времени почти нет. Нужно найти Шайори и спрятать её.

Семъяза шёл по пустыне, не останавливаясь на ночлег или отдых. Он восстановит силы потом. Сначала нужно встретиться с девушкой, нейронная татуировка которой красовалась на шее якудзы.

На утро второго дня якудза снова встретил старика. Вернее, сначала Семъяза обнаружил его следы, когда забрёл в мёртвый город, надеясь найти там скважину с водой. Но скважина была суха. Поэтому люди и покинули это место. Но кто-то уже был здесь – следы на пыльной дороге тянулись к скважине. Сначала Семъяза решил, что упустил ещё одного преследователя, надеявшегося выйти на Шайори, но затем якудза увидел уже знакомый кувшин и заполненный водой гуиноми. Это был старик. И старик умел искушать. Впрочем, второй раз попадаться на один трюк Семъяза не собирался.

Он осмотрел кувшин с водой, жалея, что не получил в своё время нейронную татуировку распознавания ядов. Хотя вряд ли в кувшине был яд. Семъяза огляделся, надеясь отыскать старика в одном из заброшенных окон, – ведь старое тело не может генерировать так много энергии, чтобы обеспечить бесконечную невидимость…

Он обернулся, услышав за спиной шорох. Даже не шорох, а звук жадных глотков. Никого за спиной не было, лишь гуиноми опустел. Старик выпил воду, но… Семъяза увидел свежие следы на пыльной дороге. Что ж, татуировка невидимости может обмануть глаза, но не законы природы. Семъяза метнулся к невидимому старику. Следы потянулись прочь: быстро, спешно, словно у дряхлого старца открылось второе дыхание. Якудза активировал нейронную татуировку преследования. Плащ мешал, раздирал обожжённую кожу. Семъяза сбросил его, решив, что воспользуется одеждой старика, когда свернёт тому шею и заберёт свои татуировки. Но следы, оставляемые невидимым человеком, двигались слишком быстро.

Деревня осталась далеко за спиной. Нейронная татуировка преследования перегрелась и взорвалась, вырвав из предплечья Семъязы кусок плоти. Якудза остановился, не понимая, как старик мог сбежать от него. Или же не сбежать? Семъяза видел, как следы приближаются к нему. Он достал из ножен заскучавший наномеч.

– Ты можешь забрать мои татуировки, но моя рука останется, как и прежде, твёрдой, – предупредил старика Семъяза.

Татуировки на правой руке побледнели и покинули покрытую ожогами кожу. Образ старика проявился на безопасной близости. Семъяза молниеносно метнул в вора меч. Сталь вспорола воздух, но старик уже переместился в другое место. Наномеч упал в пыль. Якудза подобрал его почти мгновенно, но старик-азиат снова находился от него на безопасном расстоянии. Семъяза мог поклясться, что вместе с нейронными татуировками этот хитрец каким-то образом приобрёл ещё и молодость. Но татуировки он воровал у якудзы, а молодость черпал откуда-то извне. Семъяза не чувствовал, что стал старше, наоборот, израненное тело, казалось, омолаживается. Пропала даже пара свежих шрамов, полученных во время ареста.

Якудза притворился, что едва стоит на ногах, затем активировал нейронную татуировку ловкости и метнулся к старику-азиату. Вор замешкался на мгновение, но всё-таки успел скрыться раньше, чем Семъяза снёс ему с плеч голову. Наномеч рассёк воздух и, казалось, разочарованно вздохнул.

– Ты не сможешь ускользать вечно! – зарычал Семъяза, устремляясь за стариком, следы которого уже растаяли в начинавшихся пустынных сумерках.

Татуировка ловкости позволяла якудзе двигаться как ветер. Вдобавок к ней он активировал татуировку гнева, способную высосать из тела все силы, но увеличивающую в разы способности активированной ловкости.

Преследование продолжалось почти всю ночь. Ближе к полуночи активированные татуировки Семъязы начали сбоить, но вместо того, чтобы сгореть от перегрузок, просто растаяли, покинув его кожу. Это не остановило якудзу.

– Я доберусь до тебя, даже если моя кожа станет чистой, как у младенца! – закричал он старику.

Утро осветило пустыню, которая теперь медленно переходила в саванну. Преследование превратилось в смертельную схватку. И Семъяза готов был умереть. Это был вызов. Он не знал, насколько ещё хватит сил и сколько на его теле осталось нейронных татуировок, но он не собирался останавливаться. Обгоревшие ботинки сносились до дыр, ступни кровоточили. Якудза продолжал бежать. Он не остановится, пока бьётся сердце или пока… Он замер, увидев, как старик, вернее, уже не старик, а молодой азиат, нырнул в гигантский разлом, к которому привела их погоня. Сердце в груди ёкнуло и остановилось. Якудза не понимал, как могло так случиться, что старый вор привёл его к месту встречи с Шайори.

«Может быть, я всё ещё нахожусь в «Тиктонике»? – подумал Семъяза. – Может быть, это часть моего исправления? Почему тогда я помню об аресте? Нет, система так не работает». Он вздрогнул, услышав далёкий голос Шайори. В гигантском, уходящем за горизонт разломе, вспоровшем саванну, кишела жизнь. Голос любимой женщины сливался со звоном ручья. Кричали птицы. Якудза видел семью шимпанзе. Самец недовольно смотрел на чужака. Где-то далеко внизу раздавался треск, рождённый стадом слонов. И… Сердце замерло в груди. Крик Шайори казался острее клинка.

Якудза обнажил меч и начал спускаться в разлом. Вор ждал его. Вор, тело которого покрывали нейронные татуировки Семъязы. У самого Семъязы осталась лишь одна – татуировка Шайори, сделанная незадолго до ареста. Но вор не хотел забирать эту нейронную копию. Ему нужен был оригинал. Он уже забрал у якудзы навыки, забрал зрелость, забрал даже лицо, а теперь хотел забрать любимую женщину.

«Всё это не может быть явью, – говорил себе Семъяза, спускаясь по отвесным склонам разлома. – Наверное, это какая-то маскировка, какой-то зрительный обман или…» Он снова подумал, что, возможно, находится в «Тиктонике». Может быть, это какая-то новая программа исправления или специальный режим для особо опасных преступников, но… Но как заставить себя не слушать крики о помощи? Как заставить себя выйти из этой системы? И как, что самое главное, выяснить, доказать, что это не реальность, что в этом мире нет никого?

Семъяза услышал новый крик Шайори и отбросил сомнения. Да, кто-то забрал у него все навыки, но ведь с ним оставался доказавший свою преданность наномеч. Да и рука его была тверда. Он пересёк ручей, не подумав о том, чтобы утолить жажду. Жажда – это последнее, что должно волновать человека, который готовится встретить смерть.

– Отпусти её! – крикнул Семъяза, увидев своего двойника.

Вор был похож с ним как две капли воды, но Шайори каким-то образом смогла распознать, что это чужак. Семъяза понимал, что вору хватит украденных навыков, чтобы забрать жизнь девушки за мгновение.

– У меня кое-что есть для тебя, – прокричал Семъяза, показывая вору наномеч. – Тронешь девушку – клянусь, я буду сражаться с тобой до последнего вздоха. И меч тебе не удастся украсть. Меч, без которого все твои навыки ничего не значат.

– Ты предлагаешь обмен? – спросил вор.

– Или попробуй забрать его у меня силой.

Якудза смотрел вору в глаза. Нет, как далеко бы ни ушли навыки и технологии, украсть твёрдость руки и холод сердца никогда не удастся. Вор нервничал. Семъяза видел это. Но Вор был алчен и хотел получить наномеч.

– Хорошо, давай обменяемся, – сказал он.

Шайори почувствовала свободу и осторожно шагнула к якудзе. Семъяза убрал наномеч в ножны. Шайори обернулась, заглянула вору в глаза. В эти знакомые, но в то же время чужие глаза. Она знала каждую нейронную татуировку на теле вора, знала каждый его шрам, но вот взгляд… Взгляд был чужим.

– Двигайся! – прикрикнул на неё вор.

Он не сводил глаз с наномеча в вытянутой руке Семъязы. Шайори сделала один неуверенный шаг, другой, затем побежала к якудзе. Вор мог догнать её и свернуть ей шею. Семъяза понимал это. Как только Шайори приблизится к точке невозврата, вор доберётся до неё, если только не дать ему то, что он хочет. Спасти девушку можно было, лишь соблюдая условия сделки. Семъяза размахнулся и бросил наномеч так далеко, как только мог. Несколько секунд вор смотрел на меч, вычисляя траекторию, затем, активировав нейронную татуировку ловкости, кинулся его ловить. А Шайори упала Семъязе в объятия.

– Теперь беги, – сказал якудза. – Беги отсюда так быстро, как только сможешь. Я знаю, на твоём теле достаточно нейронных татуировок, чтобы скрыться.

Других слов было не нужно. Шайори выросла в клане и знала правила. Она понимала всё без слов. Если она хочет доказать Семъязе свою любовь, то должна спастись. Спастись ради него. И она побежала…

Якудза отвлёкся лишь на мгновение, чтобы увидеть, как Шайори скрылась за деревьями. Теперь её жизнь зависит от него. Чем дольше он сможет противостоять вору, тем лучше будет для Шайори.

– Ты не остановишь меня, – сказал вор.

Он подобрал наномеч и собирался извлечь его из ножен. Стальной хищник ждал, вместе с ним ждал и Семъяза. Он накормил этот меч, приручил его. Хищник должен сохранить преданность… Вор вытащил наномеч из ножен. Сталь вздрогнула и замерла, не признав, что его держит рука клона, копия прежнего хозяина.

– Ты ждал другого? – спросил вор, растягивая узкие губы в усмешке.

– Ждал, – согласился якудза, поборов искушение ещё раз обернуться, убеждаясь, что Шайори не передумала, не вернулась.

Вместе с якудзой на зелёные заросли посмотрел и вор.

– Я убью тебя, а затем догоню и убью её, ты ведь понимаешь? – спросил он.

– Так иди и убей, – сказал якудза.

Вор выждал мгновение, словно размышлял, какие нейронные татуировки лучше активировать, затем метнулся к противнику. Семъяза подхватил с земли два увесистых камня и швырнул их во врага. Наномеч превратил камни в пыль, но пыль попала вору в глаза, и когда он поравнялся с якудзой, то почти ничего не видел. Наномеч рассёк воздух. Семъяза увернулся от трёх смертельных ударов и нанёс противнику удар в колено. Тот ахнул и отступил. Но кости его остались целы. Наномеч извивался в твёрдой руке.

– Тебе не спастись, ты понимаешь это? – спросил вор якудзу, наконец-то активируя нейронную татуировку ловкости.

Семъяза не ответил. Слова сейчас не нужны. Смерть уже была здесь, и смерть знала, кого заберёт в ближайшие мгновения. Но смерть не получит сегодня больше никого. Семъяза отступил назад, готовясь к защите. Смерть хочет Шайори, но смерть не получит её. Не в этот день. Нет.

Вор вскинул наномеч и устремился к якудзе. Активированная нейронная татуировка ведения боя с якудзой показывала ему каждый вариант атаки. У противника лишь одна возможность уцелеть – нанести точный и смертельный удар. Вот только Семъяза уже приготовился к смерти. Он не боролся за свою жизнь. Он боролся за жизнь Шайори. И ни одна нейронная татуировка не могла показать это вору. Он ждал точечного, разящего смертельного удара, готовый отразить любой из них. Но чтобы спасти Шайори, не нужно было убивать врага, достаточно лишь травмировать. Вор вонзил наномеч Семъязе в грудь в тот миг, когда якудза нанёс ему ещё один удар в больное колено. На этот раз кость уступила. Сталь обожгла якудзе грудь, разделив надвое сердце, но он успел услышать крик вора. Крик досады и разочарования. Потом наступила темнота.

Румит Кин Оцепеневший человек

Квуп проснулся оттого, что кто-то водил пушистой кисточкой по его лицу. Кисточка пахла душной химической сладостью. Запах ассоциировался с Улой.

– Чего? – вслепую отбиваясь от кисточки, спросил он.

Кисточка исчезла. Где-то далеко хихикнула Ула. Квуп открыл глаза.

Его ложе было устроено на дне бывшей купальни для принудительных ванн. По стенкам свешивались ржавые цепочки со скобами для крепления рук и ног; из овальных отверстий торчали жала ионизаторов воды; сверху нависали две механические руки с соплами для водного массажа. А между робобрандспойтами, чуть наклоняясь над Квупом, стояла Ула – манто из сотни пушистых кисточек и весёлое прыщавое пятнадцатилетнее лицо в светящихся зелёных очках.

– Она работает! – восторженно подпрыгивая, сказала Ула.

– Та машина? – переспросил Квуп.

– Да.

– Сейчас, – сказал Квуп, и Ула убежала.

Квуп выкарабкался из уютного углубления купальни. Он был на сорок седьмом этаже заброшенной и сквотированной башни Центра пенитенциарной психиатрии. В темноту уходили ряды душевых кабин и снабжённых кандалами купален. За полуразбитыми окнами был виден купол Нового Города, сиявший в ночи золотисто-розовым светом. Вокруг него лежали руины старого мира – мерцающая тусклыми огоньками паутина замусоренных улиц. Если подойти к окну вплотную и глянуть прямо вниз, то видно лежащую у подножия башни Площадь Правосудия – четыре фонаря, красный узор выложенных в брусчатке символов и огромную каменную тушу обезглавленной взрывом статуи.

Квуп поправил смявшийся со сна ирокез, потянулся, хрустнул затёкшими суставами, накинул куртку на тощие плечи и пошёл вслед за Улой.

Общий коридор был полон голосов, смеха, воплей, движущихся в танце фигур. Звучало шесть видов музыки. Растворяющуюся в темноте даль то и дело озаряли вспышки голубого и зелёного света – оскотинившегося зомбогука дрессировали электрошоком. Зомбогук выл и стенал. По полу рассыпались пустые банки из-под зуча и красной смерти. На одной стене двое юных художников спешно закрашивали граффити конкурента. Вдоль другой кто-то тянул бозоноволоконку в бывший кабинет хумиляционной терапии. Девочки торговали жвачкой и ушанчиками. Чел по имени Чах на общественном объёмном принтере печатал новую рукоятку для своего рельсотрона. Изобретателя торопила очередь.

Квуп решил, что ушанчики продаются не каждую ночь, поторговался, двух купил за старые деньги и ещё четырёх выменял на игровую матрицу от зоттера. Пока он рассовывал ушанчиков по карманам, девочки обхихикали его жадность.

Когда Квуп проходил мимо Чаха, тот поприветствовал его.

– Что, ты теперь у нас тоже технический гений?

– Я всегда им был, – возразил Квуп. – А почему ты спрашиваешь?

– Народ глаголет, что по твоей схеме отремонтировали машину, – объяснил Чах, – но я, по правде, ставлю это под сомнение: если устройство начало мигать лампочками, это ещё не значит, что оно работает.

Квуп пожал плечами. На него пялились человек шесть – все, кто стоял в очереди за Чахом, и ещё некоторые. Это было приятно, но в то же время заставляло нервничать. Квуп прикидывал, что теперь, когда про машину заговорили все, его засмеют, если он не сможет её по-настоящему запустить.

– Ничего не знаю, – сказал он. – Последние шесть часов я спал.

– Но если она всё же работает, я хочу с ней поиграться, – предупредил Чах.

– За ваши деньги – всё, что угодно, – лучезарно улыбнулся Квуп.

– Значит, рассчитываешь сделать бизнес? – жёлчно оценил Чах.

На это Квуп отвечать уже не стал – пошёл к лестницам.

Подростки сквотировали верхние двадцать этажей башни – ниже селились взрослые бродяги и беженцы из горячих районов, а ещё были притон вальтритов и привесной блок, занятый сектантами техло-амоки. Подростки своих нижних соседей побаивались, поэтому заблокировали лифтовые шахты и подорвали почти все лестничные пролёты между сорок вторым и сорок четвёртым. Сорок третий этаж после взрывов стал почти непроходим. В единственном годном коридоре работал открытый для взрослых публичный дом «Юная Плоть», а сразу за ним был блокпост молодёжной банды Шритла, через который не пропускали тех, кто на вид старше двадцати.

Подходя к лестнице, Квуп чуть не погиб под электрокаталкой. На каталке, угорая от кайфа, носилась пара малолетних энцефалонариков. Их трепанированные бошки сверху были закрыты прозрачными куполами, а мозг плавал в светящемся жёлтом эфире. Когда каталка врезалась в стены, было видно, как серое вещество в головах детишек взбалтывается и липнет к стеклу.

На лестнице Квуп встретил Ваки – тот по перилам съехал ему навстречу.

– Привет, – сказал Квуп.

– Так она работает? – ловко тормозя, спросил Ваки.

– И ты туда же? – поразился Квуп.

– Я хочу в мозг убийцы, – сообщил Ваки.

Они вместе взбежали на сорок восьмой этаж. Там играл классический эмбиент-варп-данс.

– Кто разнёс слух? – с досадой спросил Квуп.

– Так она не работает? – огорчился Ваки.

– Даже если машина работает, – ответил Квуп, – я последний, кто об этом узнал.

– Чёрт, ясно, – осознал Ваки. – Кажется, виновата Ула, но по большей части слух разнёсся сам.

Меньше года назад Квуп жил в совсем другом мире – учился на проектировщика энтропических светосетей, играл в джет-бол, спал в мягкой постели, не дрался, не знал вкус спиф-смога, был влюблён в свою пустоголовую белокожую однокурсницу Фабли и искренне страдал из-за её равнодушия.

Потом был конфликт с учителем новой теории пространства. Квуп всё время ловил этого мужика на ошибках. А тот вёл себя, как лживый гад, затыкал Квупа, ставил ему плохие баллы и не допускал до экзамена на виртуальном терминале. Квуп дошёл до ручки и пробрался ночью в школу, чтобы сдать экзамен на терминале и доказать свои знания. Кончилось всё это исключением. Затем последовала фатальная ссора с родителями. Квупа попытались сослать. В ответ он обчистил отцовский счёт и ушёл из-под Купола. И вот он оказался здесь – один из множества несовершеннолетних беглецов, собравшихся в безымянной коммуне.

– Меня бы устроила и запись с мозга жертвы, – изрёк Ваки. – Пережить чужую смерть… да… в этом что-то есть.

Слова приятеля вернули Квупа в действительность. Они подходили. У входа в зал машины, пританцовывая и помахивая кисточками, ждала Ула.

– Здесь ведь казнили людей, ага, – с нехорошим блеском в глазах продолжал Ваки, – я точно знаю. На восьмом этаже был центр утилизации – для тех, кто не поддаётся коррекции.

– А он всё о своём, – глянув на Ваки, отметила Ула.

– Зачем ты всем говоришь, что она уже работает? – спросил у Улы Квуп. – Вдруг что-нибудь пойдёт не так? Я же буду в заднице.

Ула смутилась.

– Но… – неуверенно возразила она.

Они вошли внутрь, и Квуп остановился как вкопанный. Машина светилась. Квуп удивлённо осознал, что слова Чаха насчёт лампочек, похоже, не были метафорой. В комнате было светло от тысячи мелких огоньков. Огромный панорамный экран моргал десятками табло. Под экраном синими, зелёными и жёлтыми рядами сияли подсвеченные клавиши длинного изогнутого пульта. На удалении от пульта широким веером были установлены пять кресел виртуальной реальности, и четыре из них тоже светились – своими датчиками и индикаторами они сигнализировали о готовности машины к работе.

В зале были двое: Ирвич и Снахт. Снахт, сидя в обычном кресле-крутилке, мудрил над пультом. Ирвич, распластавшись на широком подоконнике большого окна, поедал батончик осквамола.

– Вау, – оценил Квуп.

– О, Квуп, – обрадованно вскинулся Снахт.

– Работает? – спросил Квуп.

– Всё, кроме пятого кресла, – сказал Снахт.

– Вообще-то не совсем, – возразил Ирвич.

Квуп перевёл на него взгляд.

– Ничего запустить мы не смогли, – пояснил Ирвич. – Похоже, мёртв её блок памяти. То есть она как бы пашет, но ей нечего нам показать.

Ваки за спиной Квупа грустно вздохнул.

– Подробнее, – потребовал Квуп. – Что вы вообще сделали, чтобы она так засветилась?

– Шли по твоему плану, – подцепляя с пульта бумажку, ответил Снахт, – и вдруг сработало.

– Квуп, это был твой пункт пятый, – вставая с подоконника, уточнил Ирвич. – Я не спал часов тридцать и прошёл по пунктам весь предложенный тобой путь. В конце запаял по твоей схеме шестнадцатый и восьмой блоки в распределительном коммутаторе, а в световоде поменял местами жестянку и склянку.

Квуп недоверчиво глянул в свою бумажку. Там значилось: «5. Попробовать от балды, если не сработало всё остальное (но можно не пробовать, потому что это тогда тоже не сработает)». Дальше всё было, как описал Ирвич, а внизу стояла приписка: «Беречь руки при замене жестянки и склянки».

– Странно, – пробормотал Квуп. – Пусти-ка.

Снахт встал с кресла, а Квуп плюхнулся на его место.

– Самое странное здесь – это ты, – сказал Ирвич. – Сам же зачем-то всё это мне написал. Значит, думал, что в этом есть какой-то смысл.

– Интуиция, – предположил Квуп. – Нет… Не знаю… Мне надо подумать. Все должны замолчать.

– Как будто кто-то шумел и ему мешал, – шёпотом прокомментировала Ула.

Стало тихо, остались лишь далёкая музыка да шум порывистого ветра за окном.

Квуп, закусив губу, сидел за пультом и разглядывал экран. Он понял, что Снахт сумел заставить машину вывести все данные о самой себе – медленно изменяясь, моргали списки частот и уровни заполнения энергоёмкостей. Квуп потыкал пульт, потом закрыл всё, что открылось в ответ на его запросы, и снова стал изучать данные, добытые Снахтом. Светился один системный ресурс – тот, на котором помещалась программа самой машины. Под ним тусклыми значками были отмечены порты для подключения других резервов памяти.

– Её память, – вслух подумал Квуп.

– Я же говорю, она убита, – подтвердил Ирвич.

– По-моему, другой памяти, кроме базовой, просто нет, – возразил Квуп. – Машина предоставляет нам возможность подключить что-нибудь ко всем этим портам.

Он ткнул пальцем в экран.

– Памяти не может не быть, – сказал Снахт.

– Очень даже может, – возразил Квуп. – Из этой штуки могли просто вытащить память.

– Ага, точно, – подтвердил Ирвич. – Во времена переворота правительство приказало чиновникам уничтожить все секретные данные. Вот они и вынули из машины главное.

Квуп вывел на экран список последних команд, которые машина выполняла до обесточивания здания. Экран почернел, на нём шевельнулись и замерли строчки кода.

– Смотрите, – сказал Квуп.

– На что? – не понял Снахт. – На то, как ты сломал всё?

– Я ничего не сломал, – возразил Квуп. – Это просто архив команд. Посмотри на нижние строчки.

Подростки сгрудились у него за спиной.

– «Терминал прекращён», – прочитал Ирвич.

– Это она выключила саму себя, – объяснил Квуп. – А выше читаем: «Критический дефицит питания», «Потеря сервера данных», «Коллапс даймона поддержки сервера данных», «Метакритический дефицит питания», «Потеря периферийного оборудования». Дальше бла-бла-бла, это она по очереди перечислила коллапс всех даймонов периферии. Потом она перечисляет отключение вообще всех своих даймонов и, наконец, говорит про аварийное выключение самой себя.

– И что? – спросил Снахт.

– Квуп, ты гений, – сказал Ирвич.

Квуп самодовольно хмыкнул.

– А я вообще ничего не понял, – заметил Ваки.

– Народ, посмотрите вон на те циферки, – указал Ирвич. – Это дата. Семьсот девяносто второй год с начала колонизации Нео-Земли. То есть это было семнадцать лет назад – здания были обесточены окончательно через пару лет после переворота. Её память – это древняя реликвия. Я тогда пешком под стол ходил.

– А я был у мамы в животе, – кивнул Квуп. – Ну да это всё не суть. А суть в том, что машина потеряла свой сервер данных. Это логично. Когда отключалось питание здания, сервер – а он требует больше мощности – отключился чуть раньше машины.

– Сервер, – осознал Ирвич. – Ну конечно, у неё не было своей встроенной памяти.

– Я думаю, это тот сервер, который в соседних комнатах, – махнул рукой Квуп. – Можно больше не гадать, зачем им столько общих каналов бозоноволоконки – через них обмен и шёл.

– Сервер-то мёртв, – напомнил Снахт.

– Выходит, у нас всё равно нет другого способа опробовать её, кроме как оживить тот грёбаный огромный сервер? – огорчился Ирвич. – Ну, это работёнка надолго… Зачем вообще тогда начинали?

Квуп мотнул головой.

– Не надо весь сервер, – возразил он. – Достаточно выдернуть из него один живой блок с записью и подключить его прямо к машине, к тем портам, которые на экран вывел Снахт.

Снахт чуть улыбнулся, поняв, что ему сделали комплимент. Ирвич щёлкнул пальцами.

– Идея, – согласился он. – Пошли искать живой блок.

Квуп встал.

– Нам нужен источник, – сказал он. – Что-нибудь небольшое.

Снахт за мотню проводов поднял с пола тройку зетареечных боксов. Квуп кивнул, и они двинулись в соседние комнаты.

– Если заработает с чем-нибудь одним, – на ходу продолжал Квуп, – то не жалко убиться и поднять какую-то часть сервера, собрав вместе все живые блоки. Только представь, Ирвич. К нам хоть по разу, но весь сквот зайдёт, чтобы новую развлекуху попробовать.

– Там записи с мозгов кучи преступников и сумасшедших, – согласился Ваки. – Об этом мечтает каждый ребёнок.

– Ха-ха-ха, – прокомментировала Ула.

– А разве нет? – обиделся Ваки.

Серверные анфиладой лишённых окон комнат уходили в кромешную темноту. Ребята включили карманные фонарики, и лучи света побежали по обросшим махровой пылью стальным стеллажам.

– Давай я возьму эту линию, ты – ту, а Снахт – дальнюю, – предложил Квуп.

– Лады, – ответил Ирвич.

– А нам что делать? – спросила Ула.

– Светить, – сказал Квуп.

Ребята разошлись. Ваки пошёл с Ирвичем, а Ула с Квупом. Теперь они двигались медленно – у каждого блока Квуп останавливался, отряхивал с рельсиков пыль и совал в разъём питания зетареечный штекер.

– Тут могут быть убийцы? – поинтересовался Ваки. – Или записи смерти людей?

– Откуда я знаю? – отозвался Квуп. – Пока надо найти хотя бы один работающий блок. Любой.

– Свети лучше, – обращаясь к Ваки, сказал Ирвич, – а то я сам стану убийцей. Убийцей бедного Ваки.

– Если догонишь, – уточнил Ваки, но поднял фонарь выше.

– Я от него устала, – вздохнула Ула.

Некоторые блоки, когда Квуп давал им энергию, приветливо мигали зелёным огоньком, но потом показывали, что информация с них была стёрта.

– Ничего нет, – пожаловался Ирвич.

– Я думаю, большую часть работоспособных блоков отсюда растащили ещё в те времена, когда мы были карапузами, – сказал Квуп.

– Кому они тогда могли понадобиться? – удивилась Ула.

– Ну, нам вот они сейчас нужны, – рационально рассудил Ирвич. – Думаешь, за прошедшие двадцать лет мы первые умники, которые сюда залезли поживиться старой техникой?

– Скорее уж последние, – согласилась Ула.

– Я знаю несколько парней, которые ходили сюда за бозоноволоконкой, – донёсся из-за стеллажей голос Снахта. – Нарезали люктов двадцать, но мелкими кусками. Ничего не смогли с ней сделать. Даже продать.

Стеллаж кончался. Если так же будет и в других комнатах, то Ирвич прав – их труд был проделан зря. И тут очередной блок мигнул ему сразу двумя лампочками.

– Есть, – громко сказал Квуп.

– Живой и с данными? – подходя, спросил Ирвич.

Вместо ответа Квуп показал пальцем на огоньки.

– Нашли? – обрадовался Снахт.

– Возможно, – подтвердил Квуп.

Срывая ногти, они разжали старые защёлки и вытянули блок наружу. Пыль полетела такая, что Ула закашлялась.

– Тяжёлый, – крякнул Ирвич.

Подоспел Снахт.

– Вчетвером возьмём, – сказал Квуп.

Не у дел остался только Ваки – он шёл позади остальных и светил им под ноги. Задыхаясь, подростки донесли блок до машины и бережно установили его на пол рядом с коммутационным щитком пульта. Ирвич сел на корточки, выцепил из-под коммутатора свободный штекер бозоноволоконки и сунул его в инфогнездо блока, а Квуп снова дал блоку питание с зоттера.

Все в ожидании уставились на экран машины. Несколько мгновений ничего не происходило, а потом вдруг лавиной начали выскакивать и исчезать окна сообщений от заработавших даймонов – Квуп не успевал их читать. Пропали все графики и командные строки, которые были развёрнуты ранее. На экране, вызвав у подростков восторженный вздох, появилась оживлённая анимацией статуя с Площади Правосудия: могучая фигура развернулась и опустила свой карающий меч. В какой-то миг угроза её удара казалась столь реальной, что Ула вжала голову в плечи, а Ваки машинально шарахнулся на шаг назад. Наконец анимация красиво раскололась на тысячу осколков, и подростки увидели новый – перенастроившийся – интерфейс машины.

– Вот это да, – пробормотал Ирвич.

– Она нашла годную для воспроизведения запись умственной деятельности, – рассматривая новые меню, сказал Квуп, – и предлагает нам сеанс.

Ваки сглотнул.

– То есть у нас получилось? – спросил Снахт.

– Должно быть, да… – неуверенно подтвердил Квуп.

– Кому не стрёмно засунуть в это свои мозги? – поинтересовался Ирвич.

Подростки переглянулись.

– Ну, мне, – вызвался Ваки.

– Нет, только не ты, – запретил ему Ирвич. – Маленький ещё на рожон лезть.

Квуп, прищурив один глаз, оглянулся на кресла воспроизведения.

– Мне стрёмно, – сказал он, – но я это сделаю.

– Почему ты? – удивился Снахт.

– Мои мозги решали, как её чинить, – ответил Квуп, – так что, если она их пережжёт, всё будет честно. А если она пережжёт мозги кому-нибудь из вас…

Он пожал плечами. Это означало «я не смогу с этим жить».

– Квуп, не надо, – упавшим голосом произнесла Ула. – Вы должны как-то по-другому её испытать.

– Как? – откидываясь в кресле, спросил Квуп.

Он вздрогнул, когда под ним, принимая его тело в глубь конструкции, задвигались металлические пластины.

– Она нашла тебя, нашла человека, – сказал Снахт.

Пластины продолжали вращаться, обхватывая голову Квупа.

– Ирокез помнёт, – предупредил Ирвич.

– Он у меня всегда мятый, – ухмыльнулся Квуп.

Затем он перевёл взгляд на Снахта.

– Поставь на одну минуту, – попросил он. – Надеюсь, это меня не убьёт.

Снахт послушался – повёл руками над пультом. Вокруг головы Квупа сомкнулись металлические зажимы. Ирокез смяло. Ула кусала губы и выглядела очень испуганной.

– Аккуратнее, – попросил Квуп.

– А я предупреждал, – напомнил Ирвич.

– Ты точно хочешь это сделать? – беспокойно спросил у Квупа Снахт. – Я не хочу стать тем, кто отправил тебя в расход.

Квуп ощутил неприятный холодок в груди – струсить было легко.

– Ну, давай уже, – поторопил он, – включай.

– Ладно, – согласился Снахт. – Но имей в виду, я делаю это в первый раз, и…

Конец фразы Квуп не услышал. Стальные пластины зашевелились с удвоенной быстротой. Ощущение было странное – будто над твоим телом катится невысокая волна из ожившего металла. Исчезли звуки, стало прохладнее. Квупу стало страшно, но закричать он уже не мог – его тело перестало существовать. Он остался один в пустоте, без рук и ног, без глаз, без кожи, без дыхания.

Квуп успел подумать, что машина, должно быть, его убила. Но потом мысль ушла, рассеялась, ведь она на самом деле была не его мыслью, на самом деле он – человек по имени…

– Дегора Липаш.

Он чувствует, как произносит своё имя, как привычно оно слетает с губ. Ещё он чувствует страх. Страх от того, в каких обстоятельствах ему приходится называть себя: он прикован к креслу подсудимого, его голову холодит обруч мыслесканера, а напротив него, склонившись над своими пультами, работают шесть судей и двенадцать наблюдателей.

– Ваш возраст? – спрашивает младший судья.

– Сорок шесть лет.

По виску Липаша течёт пот, но он не может его вытереть – руки тоже прикованы к креслу. Вот нелепость: всё устроено так, будто он – загнанный в угол, одышливый, слабый и неуклюжий толстяк – может быть опасен для этих людей.

– Где вы родились? – уточняет младший судья.

– Тиркуниум, район Мирух, – отвечает Липаш.

Всё куда-то уплывает, и, кажется, что теряешь сознание…

А потом Квуп вспомнил, что он – Квуп. На мгновение вокруг снова стало совсем темно, а потом – раз, и пластины начали разъезжаться, пропуская свет. Квуп лежал, чувствуя, как бешено колотится его сердце – два страха, собственный страх перед машиной и страх Липаша перед судом, слиплись в одно целое.

– Ты жив? – озабоченно спросила Ула.

Квуп моргнул.

– Да жив он, – слегка испуганно сказал Снахт.

– Я был жирным, – произнёс Квуп.

В то же мгновение его заполнила радость – от того, что у него снова собственный голос, что он не подсудимый Дегора Липаш. Квуп резко вздохнул – почти вскрикнул – и начал ощупывать своё лицо, потом безумно рассмеялся.

– Хочешь сказать, что это всё? – разочарованно спросил Ваки. – Эта машина заставила тебя думать, что ты жирный?

– Или она всё-таки пережгла тебе мозги? – Ула повела перед лицом Квупа рукой. Он отстранился.

– Как тебя зовут? – спросил Ирвич.

– Квуп, – начиная слегка злиться, ответил Квуп, – и я нормально себя чувствую. Только подташнивает.

Ула мгновенно раздобыла откуда-то из-под своих кисточек кислую конфетку. Квуп захрустел обёрткой. Ребята молчали. Вид у них стал немного разочарованный, особенно у Ваки: тот явно рассчитывал или на героическую смерть Квупа, или на то, что тот увидит что-то невероятное и запредельно жестоко-злобное.

– Нет, народ, вы не поняли, – вскинулся Квуп. – Она работает на сто пять, потому что я был жирным сорокашестилетним мужиком, которого звали Дегора Липаш.

– Как? – опешила Ула.

– Дегора Липаш, – повторил Квуп. – Всё было реальным – я был в другом месте и чувствовал всё, что чувствовал этот хрен.

– Что за имя такое? – переспросил Ваки.

– Двойное, старинное, – со знанием дела объяснил Ирвич. – Теперь таких нет. Отменили после переворота.

– То есть правда сработало? – восхитилась Ула.

Квуп с азартом кивнул.

– Я был подсудимым, – сказал он, – и был жутко напуган.

Ула чуть подняла левую бровь.

– Но это был не мой страх, – быстро пояснил Квуп. – Это был его страх. Этот Липаш реально что-то натворил, раз так боялся.

Квуп сунул конфетку в рот и на мгновение задохнулся от кислятины, но тошнота сразу ушла.

– Я чувствовал его страх, – продолжал он, – видел всё его глазами и говорил его голосом всё, что он тогда говорил.

– Ни фига себе, – восхитился Ваки. – Значит, этот Липаш – реальный преступник?

– Наверное, – пожал плечами Квуп. – Но, если честно, не думаю, что он убийца.

– А за что его судили? – спросил Ирвич.

– Я не разобрался, – ответил Квуп. – Я же был там всего минуту.

– Чуть больше на самом деле, – признался Снахт. – Я поставил машине задачу воспроизвести одну минуту, но ты был в капсуле в шесть раз дольше.

– Да? – удивился Квуп.

Ирвич кивнул.

– Странно, – сказал Квуп. – Значит, пять минут куда-то пропали.

Снахт пожал плечами.

– Я не знал, как тебя вытащить, а ползунок на экране ехал, и жизненные показатели были в норме. Поэтому я решил, что можно подождать.

– Может, это переход занял столько времени, – предположил Квуп. – До и после видения была темнота. Мне казалось, что она ушла быстро, но вдруг она длилась долго…

– Две с половиной минуты на загрузку и выгрузку всех параметров мозга – звучит реалистично, – подтвердил Ирвич.

– Ну и ладно, – подытожил Квуп.

Он всё ещё сидел в кресле виртуальной реальности. Все затихли.

Тишину нарушил Ирвич.

– У нас получилось, получилось, у нас получилось, – три раза повторил он.

Снахт захохотал. Ула запрыгала. Ваки захлопал в ладоши. А Квуп досасывал кислую конфетку, смотрел на друзей и просто наслаждался происходящим.

– Ладно, – согласился Ирвич. – Тогда вопрос: что делать дальше? Я имею в виду с машиной.

– Пробовать? – предположил Ваки.

– Пробовать, – в тон ему повторила Ула.

– Кто-то должен остаться снаружи, – порываясь встать с кресла, сказал Квуп. – Чтобы разбудить остальных, если дела пойдут плохо.

– Сиди, – остановил его Снахт. – Я останусь.

– Уверен? – удивился Квуп. – Я-то уже видел эту байду.

– А я уже видел твои жизненные характеристики, – сказал Снахт. – Я лучше кого угодно за вами послежу.

Квуп подумал, что, в конце концов, ему будет интересно досмотреть финал истории Липаша, и уж точно это лучше, чем пялиться в экран и скучать, пока другие развлекаются.

– Ладно, – согласился он.

Ула, Ирвич и Ваки заняли оставшиеся кресла. Квуп со стороны увидел, как его друзей вбирает внутрь себя цепочка метаморфирующих металлических пластин, а потом стальная волна накрыла его самого и он вновь поплыл в прохладную темноту.

– Дегора Липаш, вам известно, почему вы здесь находитесь? – спрашивает младший судья.

Липаш нервно обводит взглядом своих мучителей. Вопрос кажется ему идиотским. Потому что так устроено общество? Или потому, что я запутался? Или потому, что я был неосторожен? Или потому, что на меня донёс мой брат? Или…

– Потому что… – начинает Липаш. Замолкает и не может закончить.

Обыск у него в квартире. Его поймали с поличным. Он хорошо помнит это. Ощущая себя в полной безопасности, он смотрел долгую запись, одну из самых своих любимых – ту, на которой восьмилетняя девочка играет в подкупольном парке со своей старшей сестрой.

– Я должен убедиться, что вы осведомлены о том, какой закон нарушили, – поясняет судья.

Игра была простой: старшая горстями бросала в воздух светящихся виртуальных бабочек, а младшая гонялась за ними с цифровым сачком. Обе хохотали и врезались друг в друга. В свете двух солнц пригашенный Купол был бесконечно красив – будто навеки застыл вечер летнего дня.

А потом запись кончилась, Липаш очнулся и увидел, что вокруг него, наслаждаясь эффектом, стоят солдаты. Его квартира уже разгромлена. Его тайники разворошили, блоки с записями тащили на улицу. Вместе с солдатами и копами по его дому, не снимая ботинок, ходили соседи. А он сидел в одних трусах, уничтоженный, одинокий.

– Дегора Липаш, – окликает младший судья.

– Да, я… – произносит Липаш.

– Суд не рекомендует вам отмалчиваться, – говорит судья. – Молчание будет интерпретировано как отказ сотрудничать.

– Я… – Липаш силится собраться с мыслями, – я смотрел записи, которые нельзя смотреть.

– Это недостаточный уровень понимания ситуации, – возражает судья пятого ранга. – Вы можете объяснить, почему записи, которыми вы обладали, запрещены к просмотру?

– Потому что они сделаны с мозга детей, – признаёт Липаш.

– Достаточно? – обращаясь к старшему, спрашивает судья пятого ранга.

– Нет, – говорит тот. – Дегора Липаш, объясните, почему записи, сделанные с мозга детей, запрещены к просмотру?

– Потому что так решили люди? – предполагает Липаш.

– Всё решают люди, – раздражённо вступает младший судья. – Прошу вас указать конкретную причину.

– Потому что… – мямлит Липаш и снова замолкает. Он устал говорить, устал объяснять. Он хочет покоя. Говорить ему не хочется, а хочется, чтобы на него перестали смотреть.

– Я не знаю, – признаёт он.

Наблюдатели что-то вводят в свои пульты – должно быть, выставляют ему оценку социальной сознательности.

– Потому что все записи, сделанные с мозга детей, классифицируются как высшая категория детской порнографии, – объясняет второй по рангу судья. – Дегора Липаш, вы нарушили сексуальную неприкосновенность ребёнка. Вы заглянули к ребёнку внутрь. Вы могли ощущать себя в его теле, в том числе вы ощущали, как ребёнок прикасается к самому себе и к другим детям. Через эти записи вы вступили в аморальную интимную близость с множеством детей, и хотя дети ничего об этом не узнают, вы фактически изнасиловали их – через доступные вам записи.

Липаш чувствует слабость и тяжело дышит. По лицу всё обильнее течёт пот, но руки прикованы, и он не может утереться.

– Младший судья, огласите результаты следственной описи, – призывает старший судья.

– «В тайниках Дегоры Липаша обнаружено четырнадцать блоков, содержащих более пятидесяти записей разной длины, – читает младший судья. – Все записи сделаны с мозга детей или подростков. Из них четыре записи содержат элементы детской и подростковой мастурбации (описания этих отвратительных сцен я опущу из уважения к суду); несколько записей содержат воспоминания об обнажённом детском теле (такие, к примеру, как омовение девятилетнего мальчика, причём в упомянутой сцене у мальчика наблюдается эрекция); несколько записей содержат заигрывания между детьми и детьми, детьми и взрослыми (заигрывания эти такого рода, что позволяют допустить сексуальную интерпретацию: к примеру, поцелуи между сёстрами и между матерью и её сыном)».

– Дегора Липаш, признаёте ли вы, что получали извращённое эротическое удовольствие от воспроизведения данных сцен? – спрашивает третий судья.

– Нет, – ощущая своё прерывистое дыхание, отвечает Липаш.

Мгновение спустя до него доходит, что их машина наверняка уже определила его ложь. Конечно, он ощущал. У него была запись, сделанная с мозга мальчика одиннадцати лет. Тот лишь обнаружил свою сексуальность, как и сам Липаш когда-то давным-давно обнаружил свою. Ощущение тела, возбуждающегося от одного лишь прикосновения. Оргазм, такой быстрый, такой сильный, какого не бывает у взрослых.

– Не всегда, – поправляется Липаш. – Не всегда. Я настаиваю на том, что эротическое удовольствие не было главным для меня, когда я смотрел эти записи.

Он в отчаянии от собственного бессилия. Это конец.

– И какое же удовольствие было для вас главным? – спрашивает старший судья. – Откройте нам этот секрет.

Липаш слышит издёвку в голосе судьи. Его выжигает изнутри невыносимый стыд. Они хотят вывернуть его наизнанку. Они хотят заглянуть в него, но не так, как он это делал, когда заглядывал в детей.

– Я хотел вернуться… – Липаш заплакал. Судья терпеливо ждёт, когда подсудимый договорит.

– …вернуться к жизни, – заканчивает Липаш.

Дорожки слёз на толстых щеках. Ощущение неконтролируемого подёргивания в мышцах лица.

– Подсудимый, вы способны самостоятельно выйти из истерического состояния?

– Я? – переспрашивает Липаш. – Я… Да.

Он глотает слёзы и силится успокоиться.

– Прошу пояснить, что вы имели в виду, когда сказали о возвращении к жизни, – требует второй судья.

– То, что я мёртв, – осипшим от слёз голосом отвечает Липаш. – И вы тоже мертвы, ваша честь.

– Но я жив, – спокойно возражает судья.

– Почти все взрослые мертвы, – стараясь правильно произнести каждое слово, объясняет Липаш. – Мы все мертвы.

– Но мы живы, – вновь возражает судья. – Осознаёте ли вы, насколько сильно ваши суждения расходятся с действительностью?

«Ваша честь, – мысленно обращается Липаш, – мертвы наши души. Мы сбивчиво думаем. Мы видим тусклый мир. В нас нет огня». И тут же у него внутри с новой силой распускается чёрный цветок отчаяния. Он уже не может сказать то, что подумал.

– Вы не поймёте меня, – испуганно и сбивчиво мямлит он. – Если бы вы хоть раз испытали то, что… дают эти записи, тогда бы вы поняли.

Липаш осознаёт, что этого говорить не следовало.

– Вы понимаете, что сейчас призвали членов судебной комиссии совершить по вашему примеру череду антиобщественных действий, запрещённых законом и омерзительных для любого порядочного человека? – спрашивает первый судья.

– Да… я прошу прощения, – хнычет Липаш.

– И что же вы испытывали, когда просматривали свою коллекцию запрещённых материалов? – спрашивает третий судья. – Не стесняйтесь: в вашем положении это уже не имеет смысла. Обнажите язву своего порока.

Бег. Прыжок. Послушная гибкость маленького тела. А вокруг необычайно яркий и отчётливый мир; он мчится тебе навстречу, и ты видишь его: каждую пылинку, травинку, камень, птицу далеко в небе. Ты ощущаешь движение воздуха вокруг своей кожи. И мокрый мяч в твоих руках.

– Я был лёгким, – бормочет Липаш.

Он остро переживает пребывание в своём оплывшем теле. Его ожиревшие сердце и печень мечтают об обновлении, кожа покрыта болячками и трещинками, слабые ноги ноют после ходьбы, а задница страдает от пребывания в жёстком кресле.

Липаш хнычет. Ему страшно от мысли о том, что с ним будут делать, к чему его приговорят. И уж точно никогда больше не позволят погружаться в его сладкие искусственные сны о детстве.

– Подсудимый, – чуть наклоняясь вперёд, говорит старший из судей, – вы должны прекратить истерику и говорить ясно и чётко. Иначе…

– Я переживал их интерес к жизни! – вскрикивает Липаш.

Он вспоминает про свой архивчик из Центра школьного тестирования – записи, сделанные с мозга дюжины десятилетних мальчишек. Их лёгкие шаги. Их возбуждение от того, что вокруг них происходит что-то новое. Их желание трогать мыслесканер, вертеть его вокруг своей головы. Их рвущиеся с языка вопросы. И само это ощущение – быть ребёнком в толпе других возбуждённых детей: толкаться, тянуть шею, ощущать чужие острые локти, запах чужого молодого пота.

– Их мысли, – зажмурившись, продолжает Липаш, – ясные, быстрые, чистые и фантастические. Они всё время фантазируют. Любой предмет, когда они смотрят на него, говорит с ними сразу на десяти языках. Они превращают… – его голос вздрагивает, – они превращают всё что угодно во всё что угодно.

Какой интерес и трепет вызывают у школьников учёные, столпившиеся за пультом. Как роятся в детском разуме вопросы. И какие это вопросы. Липаш помнил, что его поразила ясность, с которой дети понимают статус и возможности взрослых. Они выбирали, о чём спросить, делали свои вопросы проще, чем те были на самом деле – как будто жалели взрослых, как будто знали, что души взрослых заторможены и наполовину мертвы. При этом – вот парадокс – они знали, что взрослые чем-то стали. Чем-то законченным. Поэтому они завидовали взрослым, завидовали долгой жизни.

– То есть, помимо извращённого сексуального удовольствия, вы получали удовольствие, подобное наркотическому, наслаждались изменённым способом видения мира?

– Да, – обессиленно соглашается Липаш.

– Дегора Липаш, мы благодарны вам за содействие, – говорит старший судья. – Теперь суд видит, что вы причинили себе непоправимый ущерб. В вашем случае лечить одну только сексуальную девиацию бесполезно. Ваша личность будет полностью стёрта.

К своему удивлению, Липаш ощущает волну покоя. Они не станут его переделывать. Он умрёт, будучи собой, уйдёт в свои сны. И, может быть, мяч снова будет у него в руках.

Сгустилась темнота. Зал заседаний исчез. Больше нет потной кожи, страха, складок жирного тела. Но есть тошнота – Квуп ощущал её совершенно отчётливо, и она была раз в десять сильнее, чем после первого сеанса.

Кресла раскрылись. Квуп и его друзья снова оказались в своих телах и в своём мире. Снахт спал, положив голову на пульт, и это должно было означать, что прошло ужасно много времени.

– Ублюдок безответственный, – успел сказать Квуп.

А потом они все – он сам, Ула, Ирвич, Ваки – повалились со своих кресел и начали блевать. Рвотный спазм изматывал, но и одновременно освобождал, как будто с каждой пульсацией пищевода в них возвращалась жизнь. Между двумя приступами рвоты Ирвич всхлипнул, и Квуп понял, что его друг плачет. Он позавидовал, потому что сам в эту минуту плакать не мог. Стоя на четвереньках и ощущая под собой зловонное содержимое своего желудка, он смотрел на свет за окном – на далёкую бело-голубую полосу горизонта.

– Никогда больше… – прохрипел Ваки.

Всхлипы Ирвича затихали. Квуп, шатаясь, поднялся на ноги, посмотрел на остальных и на мерцающую экранами машину. Она казалась ему гнездом кошмаров.

– Пойдём отсюда, – позвал он.

– Не могу, – еле слышно ответила Ула.

Квуп помог ей подняться. Они вышли в коридор. На мягких пакетах дремали угомонившиеся психонарики. Музыка больше не играла. В полной тишине подростки дошли до лестницы, спустились на пролёт вниз и остановились у большого полуразбитого окна.

– Лучше бы это был убийца, – потерянно сказал Ваки, – а то у меня в голове теперь след этого трахнутого задрота…

Всходило первое солнце. В его лучах купол Нового Города изменил цвет и обрёл бледно-голубые тона. Старый мир спал, его огни погасли, а проваленные крыши зданий серебрились битым стеклом. По дну улиц-ущелий стелился серый смог.

– Что же нам делать, – тихо спросил Квуп, – если мы тоже растём и должны стать взрослыми?

– Не обязательно такими, как этот… – пробормотал Ирвич.

Квуп покачал головой. Никто не переспросил, что он имеет в виду. Ула молча смотрела вниз, на пустынную Площадь Правосудия – как будто оценивала возможность смертельного прыжка.

Наталья Духина Грава

Закуток Римана лишь на словах закуток, на самом деле здесь столько потайных ходов… Все обшарила – пусто. А ведь это последняя из вероятных областей обитания потеряшек. Следовательно, ребятки вовсе не потеряшки. Невозвращенцы, вот они кто! А невозвращенцы у нас где?

Метнулась в исходник, куда выводила «петля тупых». Девять неверных ответов и затем верный образовывали цикл, позволяя оставаться невидимым. Циклить можно до бесконечности, вопросы простенькие, главное – соблюдать схему 9–1. Разработчики реально лоханулись, пропустив эту петлю.

И в исходнике пусто! Однако…

Неужто цикл Винера? Обучалка для студентов-математиков. Лишь владевший в совершенстве тематикой мог крутиться там. А тематика – не фунт изюма: высшая алгебра. Сколько нервных клеток я потратила в своё время, пока обнаружила сей прокол… до него ещё поди доберись. Горестно вздыхаю. Дома дел полно, сын один как перст, а тут возись с этими…

Встречайте, господин Винер! Бодро щёлкаю задачку, с двумя последующими расправляюсь уже не столь легко и подвисаю на четвёртой. Хитрый интеграл увёртывается, не даётся. А если вот так? – ухватываю хвост, выхожу на идею. Решение – дело техники, а техника у меня отточенная, на автомате. Ответ программу удовлетворяет… Не сомневалась. Осталась формальность. Выплыл вопрос и список с ответами. Выбираю заведомо неверный – и я на месте.

Вот они, красавы, сидят рядышком в потайном чуланчике. Съёжились, увидев меня, обнялись… Поняли, кто перед ними: костюмчик мой за версту семафорит, патлы торчком, нос крючком – специально облик бабы-яги выбрала.

Неужто у ребяток любовь?.. любовь… Я мягчею. А то ведь собралась за шиворот да в реал. На «петле тупых» ещё можно отговориться, будто случайно, но здесь… нарушение сознательное, злостное. Паренёк регулярно расправлялся с четвёртой и запарывал пятую. Силён! А может, не он, а она? Было бы здорово!

Подсаживаюсь, завожу беседу. Начинаю издалека – как зовут, откуда родом, где учились. Молчат… лишь теснее жмутся друг к другу.

– Давай уже, хватит! – бросает парень сквозь зубы. В меня, надо полагать. Некультурный тип.

Значит, всё-таки он. Жаль. Ребят у меня и так завались, есть из кого выбирать.

– Хватит – значит, хватит! – поднимаюсь, достаю пульт.

– Подождите! – пищит девчонка. Всхлипывает. – Вы не понимаете! Это я! Я уговорила! Мы любим друг друга, и всё равно будем вместе!

– Солнышко, не стоит унижаться, – целует он её в губы.

Я бледнею, хватаюсь за сердце и сползаю по стеночке. Они всполошились, помогать бросились. Прошли тест, прошли… Изображаю, что отпустило, и вновь сажусь рядом. Есть контакт!

Слово за слово, рассказывают свою историю. Маша из богатой семьи, Сева из обычной. Её отец жениха не одобрил, вот они и сбежали в виртуал. Проблем с телами тут нет, есть лишь полное единение душ. Что над их реальными телами трясутся хозяева, обеспечивая полновесный жизненный цикл, – ребятушек не волнует.

– Вы что же думаете, так вам и позволят здесь шляться? – удивляюсь.

– Так это… – краснеет пацанчик. – Режим нуль. Я и лазейку присмотрел.

Офигеваю, натурально. Мальчик осведомлён о подноготной спасателей!

– До нуля не дорос ещё, Сева. Там козявки бегают, проныр вроде тебя отлавливают – и в бочоночек. В общем, так. Беру вас к себе. Согласны?

Гляжу, парень засиял. Девчонка не понимает, но, глядя на друга, тоже засияла. Зачётно!

– Да! – выдавили оба.

На поверхности сдаю нарушителей принимающей стороне.

Отец обнимает дочь, слезу смахивает. Волнуется. Но крепится, чувства прячет. Ну-ну, допрячется… неужто, идиот, не понимает, что с девчонками так нельзя?!

– Вы полегче с детьми, папаша! – включаю менторский тон.

Он кривится – не привык к нотациям. Но мне можно. Я дочь его спасла, так что внимай, олух. Разразилась тирадой о родительском долге, понимаемом некоторыми зашоренными неверно. Что приводит к плохому концу, вместо счастья – калечит. Ему это надо?

Развернулась, не собираясь вступать в полемику, он уже воздуха набрал, чтоб возразить. И ушла. Мне некогда, меня сын ждёт.

Сын не ждал – в доме пусто. Более того, ни одна вещь не сдвинута. Мать, значит, в командировку, и Ванька – тоже? Занятно.

Кулем осела на диван.

Одна растила ребёнка, никто не помогал. И вырастила, сын у меня хороший. Ужин мне готовил! Он – мне, а не наоборот… в глазах повлажнело, в носу защипало. Горе-мать, называется. А ещё других учу, глупая. В подсознании всплыл Машкин отец, ухмылялся эдак насмешливо, коз-зёл… или не козёл?

В последнее время Ванька ходил какой-то не такой. Ловила иногда его взгляд – странный, изучающий. Поговорить бы… но некогда – работа. И потом, что может случиться со студентом младшего курса? – любовь какая-нибудь, несчастная и безответная… С этим – без меня, я в данном аспекте не специалист, сама, вон, кукую в тоскливом одиночестве. Потому, может, и отдаюсь работе, что больше некому…

Когда тоска навалилась так, что не продохнуть, я плюнула на этику и влезла в компьютер сына, взломав защиту. Глянула журнал – и пот прошиб. Грава, сплошная Грава, аж целый год! Нашёл, чем досуг заполнить, балбес! В пси-виртуал ушёл. За реальными ощущениями. Жизнь, значит, ему пресная… тайно, зараза, слинял – знал, мать стеной встанет. Ладно, чего взъярилась… пусть пробует. Плохо, что сразу в полымя – нет бы с обучалок начать.

К Граве мы давно присматриваемся. Щупаем. Чтобы когда объявят SOS, быть в теме. Нутром чую – мутная штука. Никто из нас, спасателей, не добрался до верхних уровней, в то время как другие смогли… предполагаю подлянку. И хозяева затихарились, о сертификате не просят…

Разболелась голова. Выключила комп и пошла спать. Жили же когда-то люди нормально… А после изобретения пси-моста понеслось. Пси-виртуал выносит мозг почище наркотика, но опомнились властные структуры поздно. Народ подсел. Запрещённые игровые миры ушли в подполье, и хрен их оттуда выковыряешь. Что гладиаторы эти дикие или войнушки жестокие – мрак. Кровавый бизнес. Ненавижу. Но я не по той части, мягкая слишком.

Моя группа работает в официально разрешённых мирах. В основном, вытаскиваем застрявших. Ещё тот дебилизм: ямы, куда регулярно засасывает игроков, – известны, а засыпать те ямы – не моги. Потому что частная собственность. Тьфу на них! Исправления вносятся лишь в следующую версию. Получается, мы не только спасаем, но и за бесплатно выявляем глюки, безмозглое законодательство.

Звонок шефа застал врасплох – занималась гимнастикой. Это в виртуале я обалденно ловкая, гибкая, быстрая, в жизни же – ровно наоборот. Мозги на работе устают до чёртиков и в реале бастуют. Не противлюсь, не насилую понапрасну – должны же бедняжки хоть иногда отдыхать! Но если чего – могу собраться и выложиться. Наверное. Давненько не приходилось. Уверенность в себе тает, тает… взбодрилась, чучело! Я – крутая! Ко мне в группу мечтает попасть геймерский контингент всей зоны! Мы – спасатели! Звучит!

– Ко мне с вещами! – квакнула трубка.

– Есть!

Заметалась туда-сюда. Поесть не успела! А надо. Застряну опять неизвестно на сколько, и будет бедное тело питаться внутривенно, хоть покормить на дорожку. Хорошо, массировать научились, по возвращении не чувствуешь себя трупной болванкой, как бывало когда-то, в начале освоения пси-миров.

Шеф старательно отводил взгляд и вид имел несчастный. Поняла: произошло нехорошее.

– Сын? Грава? – спросила, отчаянно желая, чтоб только не это.

– Да! – не стал юлить он.

Федералы по своим каналам выявили незаконный портал Гравы и устроили этой ночью налёт. Улов богатый – нашли склад, где висели в пси-анабиозе десятки тел, молодых и не очень. Среди них – мой сын.

Пси-анабиоз – это плохо. Очень. Разорвана связь сознания с телом, пси-мост порушен. Без связи с телом оболочка действовать не может, скукоживается и виснет, это вам не фантастика, где души отрываются и бегают по Вселенной. Поди найди её, маленькую, иссохшую, в огромном пси-мире, а если кто ещё и специально спрятал…

Тело без сознания не может стать полноценным человеком. Стыкуется лишь своё к своему, чужое отторгается. Но даже своё не всегда приживается, сколько случаев знаю… мозг – дело такое, до конца не изученное. Прекратить панику! Положительных результатов – больше! Восстановим мост, пристыкуем убитую оболочку, заведём – и всё наладится. Наладится, я сказала!

Игру теперь не отключишь. Более того, всеми силами необходимо следить, чтобы вдруг, в силу непредвиденных обстоятельств, она не остановилась. Иначе кошмар наяву: растение вместо сына. Ушлёпки, убила бы… Валяется где-то на чердаках Гравы сознание моего Ванечки… Сдохну, а найду! Срочно надо в игру.

Мысли метались, не давая сосредоточиться. Я очень старалась казаться сильной, но мешал нервный озноб, сотрясал, подлый, тело. Сжала кулаки, прикусила губу. Я спокойна! А то отстранят, с них станется, шеф, вон, уставился, заботливый…

К работе привлекли не только нас, но и коллег из соседних зон. ЧП потому что. Плюс федералы прислали подмогу. Ну какие из них игроки, анекдот… но спорить не буду. Пусть. Основание – серьёзней не бывает: среди анабиозных тел нашли несколько криминальных, принадлежащих преступникам. Банк какой-то грабанули. Только этого не хватало! Взвинченная, пошаркала вон из кабинета.

– А вы куда? – уставилась грозно на новеньких: вчера лишь стажёрами оформились – и сразу в бой? Чудики. – Детского сада нам не хватало…

– Я знаю игру. Гиперболоид Месса, туннель Эвона, бутылка Клейна… Скрытую сущность знаю, в смысле алгебру. Подозреваю, мы с вами одни тут её и знаем! – нагло заявил Сева.

Почему нагло? Ведь он прав! Мои архаровцы больше по маханию кулаками и скорострельности специализируются; хоть и программисты через одного, но в мозгах коды, шифры…

– Ладно, уговорил, – согласилась.

Пусть, в самом деле. И Мария при нём, что ценно: новички в игре – товар востребованный. Не напасёшься ими, новичками.

Пойдём врассыпную, с разных порталов и в разное время. Что мы – группа, афишировать нельзя. Не все дойдут до места сбора, кто дойдёт – те и скучкуются. В одиночку не выжить. Вперёд, в игру!

Обожаю первые мгновения: грузное тело сменяется невесомой оболочкой, можешь летать быстрей птиц, торпедой бороздить воду, продираться сквозь джунгли… Красота!

Интерфейс Гравы создавал талантливый человек, надо признать. Наслаждайся, пари, кувыркайся… Заработала первый балл, устояв на горке, – всё, больше я не новичок. Пространство начало меня чувствовать, больше баллов – сильнее отдача. Едва не прозевала грав – резкое утяжеление (от слова «гравитация»). Внимательней, тютя! Мерно чавкает болото, зудят комарики… подхватила ритм и поскакала козочкой по бугоркам собирать бонусы. Такой вот простой нулевой уровень в Граве. Чем больше вошло народу, тем норов пространства круче… но всё равно – простой. Дают разогреться, нет в игре сэйва.

С первого уровня начинается рубилово. Отбиваю у хмыря зеркальце, управляющее обликом, превращаюсь в старушку и мочу необходимый десяток игроков – невзначай, враскоряку. Притворяться – надо. Заведомо сильных игроков уничтожают гобы (от слова «бог»). Присосутся к небу, незаметные снизу для игроков, и наблюдают, гравитация на них не действует. И если наметят тебя в жертву – хана, сметут, начинай сначала.

На втором уровне сменила имидж на громилу с квадратной мордой: потребуется грубая сила, координация у меня и так хорошая. И тут увидела Севу с Машей; Мария всё ещё в статусе новичка, ай молодцы! Держась за руки, девчонка посередине, пошли по канату, что при скачущей гравитации отнюдь не просто. В одиночку стрёмно, с незнакомцами страшно – запросто сбросят, чтоб самому устоять. Смахнула испарину со лба – глаза заливало. Играя с гравом на противоходе (пригодилась сила!), синхронизируя балансировку, перебрались-таки через пропасть.

– Мы в туннель! – кидает Сева.

– Прикрою! – киваю.

Мысль отличная. Сохранить новичка проще именно в туннеле Эвона. Сева может пройти, он математик. Нематематику там делать нечего – замурует, те ещё ощущения, бр-р.

А мы по-простому, с боем и песней. Нас десять подгребло к месту сбора – команда. Сражаемся и против других команд, и против враждебной среды. Хотя нельзя так про среду – враждебная! На любую её злостную выходку существует артефакт, с помощью которого можно спастись. Среда мне как раз нравится, я и отвечаю в команде за среду, определяю, так сказать, стратегическое направление. А мужички дерутся, меня в серёдке отряда хоронят, словно бриллиант.

Перебираясь с уровня на уровень, теряем в борьбе товарищей, но к нам прибиваются уцелевшие из разбитых групп. Чем дальше, тем больше достают гобы. Соседнюю группу разнесло в клочья бомбой, подло скинутой сверху безо всякого предупреждения. Мы и зарылись в землю, два уровня солнышка не видели, провоняли, обессилели.

На девятом нас выкинуло на поверхность. Здесь все тёрки между бойцами прекращаются, начинается битва с гобами. Висят, твари летучие, поджидают… А путь преграждает бутылка Клейна, известное двумерное замкнутое многообразие, которое вкладывается в четырёхмерное пространство, а в наше, трёхмерное, лишь погружается. Ух, я и обрадовалась – привет, бутылочка!

– Отвлекайте! Знаю! – крикнула своим.

– Точно? – переспросил Алекс, надёжный и сильный. Из реальных вояк. Обожаю таких.

Я кивнула. Он подошёл и без слов сунул мне в запасник взрывпакет. Бесшумный. Крутейшая штука! Вслед за ним то же проделали остальные. Самое дорогое отрывали от себя – кровью заработанные артефакты. Блин… до слёз…

Ползла, и грохотали орудия – наши ввели в бой артиллерию. Гобы – существа нежные, страдать не любят, а снаряды их хоть и не убивают, но треплют. Реально больно треплют – слыхала однажды истошный гобов вой, перемежаемый матом… добил он меня тогда, гад, не простил страданий.

Ребята гибнут за меня! – билось в мозгу. Будто и вправду гибнут, обалдеть, до чего реально… но боль-то они испытывают по-настоящему!

Грав прижимал к земле, пересечь край не было никакой возможности. А мне и не надо – ползя по поверхности в бутылке Клейна, не переходя краёв, ты можешь извне попасть внутрь. Топология. Врубила моторчик и поползла в горку оптимальным маршрутом.

И доползла! Вывалилась на последний – десятый – уровень. Впервые здесь, никогда раньше досюда не добиралась. Спасибо, ребята!

И вдруг… из туннеля, нос к носу, выныривают стажёры! Потрясно! Ну Сева даёт! Как он смог?! Гений! Отяжелённые бонусами, мы стояли друг против друга и улыбались. Им тоже досталось – дышали тяжело, грязные, окровавленные.

До высшего уровня оставался лишь шаг – чтобы взлететь, надо заполучить антиграв. Фишка в том, что антиграв отдавался лишь в руки новичка. Хочешь – тащи с собой, оберегай и холи, как Сева Марию. А можно через меню, но только если ты – воин, гобам данная опция недоступна. Логично, иначе натащили бы в рай своих приятелей.

– Список! – проорала.

Предо мной заколыхался свиток пергаментной бумаги с начертанными именами новичков, которые сейчас в игре.

Не до чтения – пространство волновалось, вихрилось, норовило в фарш вымесить. Потянулась ткнуть… и сорвалась, пропустив подлый грав. В падении сыпанула бонусами, но сумела лишь вертикальный полёт сменить на вращательное скольжение по воронке.

И – Сева. Выдернул меня на излёте. А ведь конец был близок…

Но не такая уж я простушка – пока пространство занималось мной, я врубалась в него. Расчухивала, как собака кость.

– Есть ритм! – вскричал Сева.

– А у меня – траектория! – провизжала. Надо будет сменить облик кикиморы на что поприличнее.

В просвет между гравами ринулась по гипоциклоиде параметра шесть, как есть цветочек. Несла Севу, погружённого в ритм, Мария сзади держалась. На катарсисе он сделал знак – поднял руку. И у меня как раз узел. Тормознула. Либо здесь и сейчас, либо швах, второй попытки сделать не дадут.

Хвала небесам – получилось! Антиграв материализовался перед нами. Красненький такой, миленький, в виде сердечка…

– Хватай! – заорали мы с Севой Машке.

Мария вздрогнула – и схватила. Мы впились в неё, и все втроём вознеслись на небо – высший уровень. Тем самым превратились в гобов.

Я ещё помню – зачем явилась сюда? или игра перевернула сознание?

Встретили нас торжественно. Главный гоб в красной мантии и с короной на голове – во принарядился-то, нимб забыл! – поднялся с королевского кресла и величаво поплыл навстречу. Я ж кикимора – пританцовывала, строила рожи… и потихоньку озиралась: численность, расположение, вооружение. Если раньше из реала нас видели, то здесь, на небе – скрытая зона, рассчитывать приходилось лишь на себя.

А неплохо устроились ребятки, организовали себе райскую жизнь! Кто они, от каких тел? У Главного аж пять антигравов на поясе, у остальных меньше. Чем больше артефактов, тем выше статус?

И никаких взбрыков пространства, оссподи, хорошо до чего. Самое место оболочки прятать, вон их сколько, потайных ходов. Ванька, иду!

Но идти мне не дали. Окружили. Классический охват перед захватом! Жить осталось – секунды! Хоть парочку господ рассекретить, мля!

Конфузливо щерюсь и оповещаю общество, что меняю имидж – неудобно, мол, кикиморой. Превращаюсь в осьминога и громко ужасаюсь, что не в ту кнопку ткнула. А сама ненароком потихоньку выпрастываю щупальцем пульт.

– Щас, господа, извините, в принцессу хочу, сей момент! – извиваюсь всеми метастазами и – втыкаю пульт в Главного. Вынос в реал!

Он ржёт. Да, он – ржёт!

– Мадам! – булькает сквозь смех. – Примите, наконец, достойный облик и прекратите свои шпионские штучки!

Выдёргивает пульт из щупальца и засовывает себе за пазуху, осуждающе качая головой. Кивает охране. Меня обращают в принцессу и обездвиживают. Хорошо, не убили… добренькие!

Да знаю я, что раз нет связи с внешним миром, то потуги вынести в реал бессмысленны. Пульт – девайс сложный. Кроме функции выноса есть ещё один такой ма-аленький модуль… моё ноу-хау. Мне нужен пульт. Кровь из носу нужен!

– Почему не сработало? – старательно изображаю удивление. Мышцы лица не шевелятся, как и прочие, но голос – он сам по себе. – Дай пульт, будь другом, сделай одолжение тётке перед смертью!

Но на меня не обращают внимания. Главный подходит к Марии, протягивает холёную длань.

– Антиграв. Антиграв, будь любезна, девочка!

Но наша девочка не любезна. Медленно достаёт сердечко из складок одежды и… бьёт ногой в область мужского средоточия. Пока Главный, согнувшись в три погибели, воет «у-у-у», она швыряет артефакт Севе, стоящему возле выхода на игровое поле.

– Севка, держи! – кричит отчаянно.

Машу опутывают гобовой сетью, обездвиживают.

Сева ловит и невозмутимо вертит сердечко в руках.

– Спасибо! – говорит. Идёт к Главному, помогает разогнуться.

Мы во все глаза таращимся на Севу. Паника тихой сапой подступает и овладевает. Паника и тоска.

– Страстная какая… Хорошо! – произносит Главный. Я б на его месте… ух, убила бы. А он невозмутим. – В карцер обоих!

Охрана возвращает нам подвижность, заключает в кокон и толкает к выходу. Оглядываюсь – картина маслом: Главный и Сева братски обнимаются.

Ну и опростоволосилась я… Никогда ещё не чувствовала столь острого унижения. Меня – крутую, умную, командира группы Спасения – и развели словно лоха! А ведь я и правда ему верила! А внедрился-то как… стильно! Сама, своими руками внедрила! Ну и Сева!..

Активирую бесшумный взрывпакет Алекса – кокон в клочья. Сигаю назад. Они не ждали, в нашу сторону не смотрели, потому получили знатно: силёнок в ручонках принцессы немного, зато коготочки – блеск! Вот ими и… А по-хорошему ведь просила – дай! Выдрала пульт из-за пазухи Главного, отскочила взад с падением-перекрутом и врубила модуль.

Шок сковал все мои члены, реальные и виртуальные. Охране и надрываться особо не пришлось, чтобы поднять меня и вновь заключить в кокон. Но прежде они нагло влезли в мой запасник, опустошили.

Я не реагировала. Я ни на что больше не реагировала, а лишь смотрела во все глаза на Главного. Так вот он чего так любезен!

Пульт показывал, что оболочка Главного вошла в Игру с тела Ивана Петрова. То есть Главный – мой сын!

Сынуля, просмотрев экран пульта, укоризненно цокнул.

– Ну здравствуй, мамочка! – усмехнулся. И кивнул охране.

Обнявшись, мы с Марией сидели в карцере и рыдали. Душа моя просто сочилась горем.

Нет, так нельзя, мать. Слезами горю не поможешь. Давай работай!

– Как ты познакомилась с Севой? – задала, всхлипывая, вопрос. Надо разобраться до мелочей, разложить по гаечкам и шурупчикам.

Целый час спрашивала. Мария стоически отвечала, правдиво и полно, изо всех сил стараясь помочь. Поначалу я и её подозревала – а ну как тоже засланная? Но потом мнение изменила. Не может человек так врать, разве что великая актриса. А Машка не была великой актрисой. Она и простой актрисой не была. С Севой знакома со школьной скамьи, доверяла ему больше, чем себе, выполняла всё, что скажет, вот и весь сказ.

Зачем нас сюда приволокли? Кто им нужен в первую голову – я или Мария? Назад теперь точно не отошлют, слишком много знаем. Скорее всего, в анабиоз отправят, это несложно: р-раз – заточил оболочку в склеп и отключил.

То-то стажёры так легко прошли десять уровней… пару охраняли и мы, и гобы! Для того и втёрлись в доверие, очевидно.

Стоп. Стоп, мать! Тебе же русским языком шеф сказал – твой сын в анабиозе! В а-на-биозе! А этот Главный живёт-поживает… ни в каком он не анабиозе. Обычный невозвращенец, взаимодействует с телом из невидимой зоны, я таких сотни наизвлекала из программ. Ничего не понимаю!

Бог мой, рассуждаю так, будто мне противостоит чужой человек, враг, а не собственный сын! Схватилась за локоны и, подвывая, начала дёргать, до головной боли. Машка испуганно обняла меня за плечи. Девочка, а ты им зачем? Ни разу Мария с Иваном не пересекались в реальной жизни, ни единого самого малого разику!

С утра нас повели в зал. Там по-прежнему торжественно, чинно; классическая музыка ласкает слух, солнечный свет льётся сквозь окна. Что-то мы услышим? Всё больше склоняюсь к нехорошей мысли… Как войду – проверю. И будь что будет.

И проверила.

– Дорогу! – буркнула Главному.

– Какую дорогу? Ты о чём, мать? – не понял он.

Зато я поняла. Главный – не мой сын! Ванька бы ответил «осилит!», а я б завершила «идущий!». Фенька у нас такая, с детства. Кричалка. На всякий случай подстраховалась:

– Идущий?

Он лишь пальцем у виска покрутил. Сбрендила, мол, от переживаний.

А я и вправду сбрендила. Потому что сие означало – некто внедрился в тело сына, жил со мной в доме. Потом стартанул в Граву с подпольного портала. И после поменял тело – как преступник, уходя от погони, меняет машину. Причём поменял, не выходя из игры, потому что тело сына в анабиозе, а оболочка, с него ушедшая, – вон, расхаживает, строит из себя Всевышнего. Да, только так можно объяснить непонятку. Караул! Что делать-то? Ребятки, по всему, научились внедряться в чужие тела! а мы считали, что это невозможно! Какие ж мы идиоты…

Ваня, видать, не раз тайно от меня погружался в Граву, и его в какой-то момент использовали. И сознание Ванечки – уже до-олго! – валяется где-то! Поплохело мне не на шутку. Взбодрись, тютя, страдать после будешь!

А ведь и с Севой наверняка та же история – липовый! По словам Марии, не был её Сева гением, лишь простым отличником и отличным парнем. А нынешний Сева – однозначно гений. Но и я не промах, включаем мозги, старушка!

Глянула в окна. Там рубились мои коллеги. Уже на девятом уровне! Упорные, вновь с нуля поднялись. Тормозили всем отрядом, вперёд не шли. Я знаю, чего ждали – бутылку Клейна: видели, как её преодолевать. И правильно, через седло Гессе им не перевалить.

Игра продолжалась на всех уровнях. Возможно, её и перекрыли, перестали пускать игроков со стороны… подставных используют? – ведь пока не прикончишь определённое число воинов, на следующий уровень не переберёшься… ладно, буду верить, что помощь идёт. Вот только дойдёт ли? Пространство не сахар! Ребяты, вперёд, одна я не справлюсь!

Гобы нисколько не встревожены, переговариваются, смешок за смешком. И это плохо. Значит, у них готовы пути отхода. Оседлают чужие тела – и адью. В любой момент. И никто не узнает. Спишут вопли индивидуума, несогласного с новым телом, на неудачное пси-перемещение, обзовут сумасшедшим и заточат в дурку. Или в тюрьму – срок отбывать: подозреваю, что индивидуумами окажутся как раз криминальные тела. И все довольны: преступники кайфуют в молодых горячих телах на Багамах, полиция получает премию за поимку преступников… А про бедолаг, двинувшихся умом, никто и не вспомнит.

Мамочки! Вот для чего нужна Мария… девка красивая, холёная, здоровая… тело её им приглянулось! Одна из банды – баба! И эта баба желает молодости. Не удивлюсь, она в эту авантюру влезла именно и только из-за нового тела.

Как они смогли – в чужие тела? Невозможно ведь! А вот тебе и невозможно, тютя. Любуйся на невозможное. Где мой сын?

Марию увели. Наверное, с будущим телом желает ознакомиться та самая баба из банды…

А меня осчастливил свиданием Сева. Или кто он там… Не удивлюсь, если именно он и взломал тот Банк. Бандит!

Он не догадывается, что его раскусили, и дальше пусть пребывает в неведении. Принцессовым сладким голосом пою, что нехорошо предавать Ромео свою Джульетту. Как он мог! Мария же его любит!

– Хватит! Любит, не любит… Я к тебе пришёл!

– Ко мне? – поперхнулась я. Он что, решил женщиной стать? Занять моё место? А-а!

– Да не трясись ты! Просто хотел пообщаться. Любопытно, чтоб дама – и секла в топологии.

Сомнительный комплимент.

– Но-но! Не ты, а вы! На брудершафт не пили! – ставлю его на место.

– Так в чём дело, давай, восполним пробел! – Он щёлкнул пальцами, и перед нами возник поднос с рюмками. – Закольцуемся, мадам?

– Закольцуемся лентами Мёбиуса, хватанём из бутылки Клейна! – восторженно ляпнула я. – А четвёртое измерение, чтоб бутылочка полноценной стала, организовать могёшь?

– Н-ну-у… А заманчиво, чёрт возьми. Интересно, вдруг и правда оно в программе заложено? Писал-то программу умный чел…

– Погоди, не растекайся. Есть проблема: не пью с малолетками. Не могу, правда. У меня ж сын твоего возраста.

Он загоготал. И хитро так глянул…

– А если не с малолеткой? К тому же одиноким?

– А с удовольствием! – подлила я маслица.

Он тут же преобразился в весьма интересного мужчину.

– Такой пойдёт?

– А пойдёт! Ещё б тебя Машка не любила… не хочу счастья на несчастье других.

– Какая Машка? Ах, Мария… дык она для Ивана… Иван да Марья… Ты, мать – и не знала?

Во время беседы я нет-нет да и поглядывала в окно. Наш полз в бутылку! с моторчиком! Через пару минут взойдёт на десятый уровень – и его прикончат гобы, азартно толпящиеся у лаза! Вру, не на воина они зарятся – на антиграв… без паники. Флиртую дальше. Стоп! Что он там про четвёртое измерение выдал?

– Хочу! Сделай мне Клейна настоящего! Дай четвёртое! – выдохнула жарким шёпотом ему в ухо.

Очуметь – Сева раскрыл хэлп! Он что, дурак? Или не знает? Там же спрятана кнопка спасателя! Страница тридцать семь, под иконкой с безобидной аббревиатурой.

Пока Сева рыскал в хэлпе в поисках возможного расширения размерности, я готовилась. Мысленно собиралась для рывка.

Вот она! Сева быстро пролистнул страницу. Зачем так быстро – знает всё-таки? Набралась духу и попросила вернуться. Глубокомысленно углубилась в текст на тридцать пятой, тридцать шестой… и тридцать седьмой.

– Смотри! – сказала. Метнулась фурией и ткнула.

– А ну, отошла! – опомнился Сева. Но как-то вяло.

Возникла менюшка – наша, спасательская! И я со всей дури грохнула на последнюю строку.

Время будто застыло – и разорвалось. Окружающие меня гобы сдувались на глазах, будто кто выдернул пробку из резиновых кукол. Логично, я же запустила процесс всеуровневого анабиоза.

Сама я тоже сдуюсь, но не сразу. Вызвавшему катастрофу полагался бонус в две минуты жизни.

Внизу, на десятом уровне, отчаянно дёргались мои коллеги – марлезонский балет, в натуре. Один за другим бойцы вылезали с девятого уровня, вызывали с первого новичков… и проваливались в преисподнюю. Не давались им артефакты!

Первое, что сделала, – собрала антигравы. Открыла люк, заорала:

– Эй! Ловите!

Швыряла по очереди прямо в них.

Всё. Теперь главное. У меня минута. Вызвала лист бумаги и карандаш. Писала разборчиво, секунды тикали в башке, успеваю.

«Главный не мой сын, Сева не Сева, Маша норм. Гобы банда. Найдите сына, умоляю! Ада».

Схватила бумагу, прижала к груди и приготовилась к отходу. Возможно, что и в мир иной. Это молодым хорошо, быстро приспосабливаются, легко выздоравливают. Не то что мы, старички-старушки.

Прежде чем схлопнуться, помутившееся сознание отметило родную грязную морду Алекса, вынырнувшего из лаза.

Уловила тихое «мама». Сын? Сыночек… Я растеклась… и вновь улетела.

…Очнулась оттого, что услышала:

– Аделаида Васильевна!

У-у, лапочки, сейчас я вам выдам, навек забудете меня так кликать!

Ненавижу вот это – Аделаида Васильевна. Удружили родители. Мало того что погибли, оставив меня ребёнком на попечение государства, так ещё и имечком наградили… Но сменить не могу. Не хочу. Какая ни есть, а память. Всё, что от них осталось. Но ненавижу. Кто там меня домогается? Наши все знают и полным именем-отчеством не обращаются. Для своих я просто Ада.

Сколько времени прошло? Где я вообще?

Распахнула глаза – а передо мной Сева с Машкой, собственными персонами. И… Ванёк?

Господи, благодарю! Губы мои непроизвольно сложились в ниточку, пальцы скрючились – от избытка чувств.

Белые стены… Госпиталь? Тело – моё. Неуклюжее, но до чего родное!

Вошёл Машкин отец, ни к селу ни к городу.

Неотрывно. Глядел. Аж до печёнки пробрал.

Захлопнула очи, изобразила обморок. Болваны, зачем впускать постороннего, я же в ужасном виде! И пусть в ужасном, даже к лучшему, что в ужасном – женатиками не интересуюсь принципиально.

Но тут одна мысль пронзила мозг, и я подскочила, словно ошпаренная.

– Дорогу! – сказала, глядя в упор на сына.

Он склонился ко мне и шепнул на ухо:

– Осилит! Мам, ты б легла, а! Ты же… кхм… в ночнухе.

Я проворно нырнула обратно и зарылась в одеяло. Севочку потом проверю, не избежит… хотя чего проверять – ясно, он Машкин жених. Наши разобрались.

Но почему мне тревожно, если всё хорошо?

А, вот. Как стажёры добрались до десятого уровня по туннелю? Невозможно это, я ж пробовала. А что если лже-Сева и есть создатель Гравы? Мориарти виртуального мира создал рай, чтоб безопасно отсиживаться после дел. Недаром я не знаю ни одного геймера, ставшего гобом, – все бандиты, небось.

Но тогда… Мориарти должен был знать про кнопку спасателя.

Он позволил мне уничтожить банду.

Почему? Ох…

Я найду его. Хочу на брудершафт!

Павел Губарев Мексиканка

Они извинились за то, что придётся сделать прокол на шее. Какие пустяки.

Да я бы руку отдал за то, чтобы попасть в это хранилище.

Вот то-то и оно: выжечь кожу на пальцах, чтобы подделать рисунок отпечатка, – мелочи для грабителей. Надо быть на шаг впереди злоумышленников. Поэтому я ничуть не возражал против имплантата. Безопасность того стоит.

Меня провели за стальные двери, оставили одного, обдали каким-то аэрозолем с потолка, потом сигналом лампочки дали понять, что можно пройти дальше. Шипение, клацание механизмов, какое-то жужжание. Чем дальше, тем страшнее и торжественнее. И воздух будто стерильнее, и моё отражение в стальных поверхностях очередных дверей всё ошарашеннее выглядит.

А дальше – я один в скупо освещённой комнате, уставленной драгоценными картинами. И глухая тишина, такая непривычная в мегаполисе. Мне дали минут пятнадцать. Я старался не моргать, чтобы наглядеться впрок. За такое время можно обойти всю комнату, и я обошёл её, не торопясь, мелко шагая по часовой стрелке. Но в первую же секунду я почувствовал, в какой точке комнаты стоит «Мексиканка». Конечно, меня потянуло именно к ней. Наверное, она была чуть ярче освещена, чем все другие картины. В какую-то секунду мне почудился шорох платья и смешок с той стороны, я даже дёрнулся и обернулся. Но нет: в хранилище был я один. Просто она нарисована как живая, и я краем глаза засёк её взгляд. Тот самый знаменитый взгляд. Кто-то говорит, что она смотрит насмешливо – так же, как «Мона Лиза». И так же переоценена. И то, и другое ерунда. Я бы сказал, что она смотрит на тебя так, как будто знает все твои мысли. Наверное, над чьими-то мыслями она и смеётся. Вот эти люди такие слухи и распускают. Я понял, как это правильно, что «Мексиканка» не стоит в музее, а спрятана за семью печатями. Зачем смущать людей этим рентгеновским взглядом? Довольно с них репродукций.

Я тоже знал её по репродукциям: каждый локон, каждую пуговку на платье. Но и близко не ожидал, что она меня так обожжёт, когда я увижу её вживую. И за что мне только такая честь?

Действительно, за что?

Я спросил об этом Виктора. Виктор объяснил, что иметь дело с современными искусствоведами – это всё равно что добровольно пускать лису в курятник. Их всех купили, даже тех, кто не продавался. Они испорчены деньгами и конъюнктурой так называемого современного искусства. А что такое современное искусство? Сунуть мышь в блендер, продать фарш за миллион долларов. Ну, в общем, я должен понимать, что к чему. А раз понимаю, то именно такой молодой, незашоренный талант из провинции – тот, кто им нужен. Сам Папа имел себе за правило привлекать к любым проектам «свежую кровь». А ему не откажешь в прозорливости.

И я не отказывал в прозорливости человеку, который создал технологическую компанию, знаменитую на весь мир. Поговаривают, что он продал душу дьяволу, чтобы научиться создавать таких поразительных роботов. Возможно, он просто был очень умён. Его гигантская фотография украшает холл этого небоскрёба: десять шагов от левого уха до правого. Виктор похож на своего великого отца, хотя тот и не поджимал губы так капризно. Впрочем, эта привычка делает Виктора похожим на аристократа. У меня дух захватило, когда я его увидел. Словно имеешь дело с человеком тех времён, из которых дошла до нас «Мексиканка».

Кстати, говорят, что когда связываешь судьбу с этой картиной, то с тобой начинают происходить всякие странности. Суеверия. «Мексиканку» изучает огромное количество специалистов по всему миру. У кого-то рано или поздно звонит телефон, и его приглашают в столицу работать с оригиналами. Это, собственно, всё необычное, что пока произошло со мной.

Я вышел из хранилища и отправился в гостиницу отдыхать и готовиться к новому рабочему дню. Точнее, меня отправили, наказав хорошо отдохнуть и переварить впечатления. Легко сказать: титанических размеров высокотехнологичное хранилище картин ошарашивало, но и огромный дорогой отель производил впечатление. Конечно, стальных дверей с кодовыми замками в отеле нет, но если ты провинциал, то тебя легко поразить, например, пылесосом. Особенно если он роботизированный, хромированный, а горничная, которая им помыкает, одета в униформу, достойную космических войск.

В баре гостиницы убивают вечера уставшие командированные. Я не умею заводить знакомства, но само собой получилось так, что меня распирало от впечатлений, а барные стойки вроде как предназначены для ненавязчивых бесед. Так по крайней мере следует из фильмов.

– Вы знаете, я тоже в последние годы занималась картинами.

– Так вы искусствовед?

– Нет, я биолог. Меня привлекли к одному проекту. Видите ли, на некоторых старых картинах у персонажей очень странные пальцы. Люди бог знает что выдумывают, чтобы это объяснить. Мы считаем, что у них попросту ревматоидный артрит. Или подагра.

Я помнил эти скрюченные пальцы у одной из граций Рубенса. Сам Рубенс страдал артритом. Как, возможно, и его жена, позировавшая для этой картины. В те времена мало кто был полностью здоров. Меня рассмешило то, что кто-то всерьёз пытается разобраться, чем именно мучались эти несчастные. Мою собеседницу, похоже, ничто особенно не смущало. Впрочем, она медик, биолог. Знаете, они имеют привычку говорить сухо и обыденно на такие темы, которые обычно озвучивают с неловким смешком. Мне даже на секунду показалось, что на ней белый халат. И тогда я окинул её взглядом, чтобы убедиться, что она одета во вполне обычное платье. Бывает, за годы профессия накладывает отпечаток на манеры.

Я осмеял заказчиков исследования.

– Что ж такого, – возразила биолог, – людям свойственно искать объяснения. Можно сказать, что люди выживают только потому, что умеют искать и находить объяснения. В каком-то смысле, хм, это делает нас людьми.

– Но многое остаётся необъяснимым. В людях. То же искусство. Разве можно объяснить искусство? Что заставляет людей рисовать картины?

– Отсутствие фотоаппаратов? – Она говорила серьёзно.

– Это раньше. А сейчас?

Женщина задумалась.

– Вы знаете, есть такая птица – австралийский шалашник. Её самцы для своих самок строят такие беседочки, арочки. Чрезвычайно затейливые. Жить в них нельзя, яйцо в них не отложить. В общем, никакой пользы. Они их украшают цветами, всякими перьями, ворованными пуговицами. Доходит до того, что они могут раздавить ягоду и красить шалашик соком ягоды, окуная в сок листик как кисточку. Всё для того, чтобы обворожить невесту. Мой бывший муж, кстати, тоже за мной очень красиво ухаживал. И как у птички-шалашника на ухаживании его роль в продолжении рода закончилась. Искусство появилось просто как реклама качеств, необходимых для продолжения рода. Индикатор приспособленности.

– Погодите, но это инстинкты. Настоящее искусство необъяснимо.

– Ну, если бы мы могли поговорить с птицей, она бы тоже не смогла объяснить, почему у неё такая страсть к тому, чтобы украшать арочки. Она ощущает, эм-м-м, творческий импульс. Не связанный явно с поиском партнёра.

– Но это не творчество!

Наверное, я слишком громко это выпалил. В баре на пару секунд притихли, и я услышал вдалеке короткий женский смешок, как будто Мексиканка сама спустилась сюда за бокалом вина и теперь веселилась над подвыпившим молодым человеком. Биолог, впрочем, оставалась невозмутимой как метроном.

– Почему не творчество? Если дать ей жёлтые и красные пуговицы, то жёлтые она уверенно отбросит, а за красные ещё станет драться.

– Но Рубенс это не пуговицы!

Мы спорили два часа, пока бар не опустел. Женщина методично объясняла, как гены, отвечающие за вкус к прекрасному, передаются по популяции. Кто сильный – у того шалашик красивее. У кого шалашик красивее, тот и папа. Кто любит красивые шалашики – тот и мама. А дети все в папу и маму. Логично? Логично!

Я ничего не мог возразить, но твердил, что всю жизнь занимаюсь искусством и точно понимаю, что в нём полно необъяснимого. Мы разошлись ни с чем.

А ночью мне приснилась птица-шалашник, которая говорила: «Отказавшись от присущих моим ранним работам локального света, я достигла тончайших градаций повышенных тонов. А мой секрет в том, что заключительные света наносятся корпусно, после лессировки».

Утром следующего дня Виктор со своей аристократической чуткостью немедленно предложил кофе, оценив мой невыспавшийся вид. Я окончательно его полюбил. Про Виктора ходят слухи не менее фантастические, чем о его великом отце. Оно понятно: легко возбудить подозрения, если ты с рождения богат, нелюдим и прячешь от всего света драгоценную коллекцию полотен. Я, однако, старался не засорять голову предрассудками. И, видимо, был прав. Два настоящих ценителя искусств найдут общий язык.

За чашкой Виктор осчастливил меня тем, что меня снова отправят в святая святых. В камеру, как выяснилось, неохотно запускают людей, чтобы не разрушать микроклимат, и мне вновь предстоит зайти одному, чтобы вынести в лабораторию «Девочку на пляже». Я не возражал.

К моему удивлению, новый визит меня не слишком обрадовал. Оказавшись под взглядом «Мексиканки», я вдруг почувствовал себя виноватым. Как будто вчерашний полуночный спор был важной битвой, и я её проиграл. Не то чтобы я выронил копьё, но коня из-под меня выбили. Как странно: всю жизнь я служил прекрасному, но вот появляется сухой биолог и что-то говорит такое, от чего я вдруг чувствую себя смешным. Искусство тянется вверх, так? У нас есть слово «возвышенное». Нас возвышает. Но вот появляется человек, который объясняет наши души снизу вверх, а не сверху вниз. Ничего у нас не отнимает. Даже ни с чем конкретно не спорит. Но почему же я чувствую, что у меня украли тайну? Почему я эту тайну не смог отстоять?

«Мексиканка» не осуждала меня, не смеялась надо мной, но её взгляд был таким понимающим, что я растерялся. Когда я руками в белых перчатках взял модерновую «Девочку на пляже» со стойки, у меня появилось ощущение, что я её краду.

Что за чушь? Я не вор. Я здесь работаю. Меня пропустил целый взвод охраны, у меня даже где-то в черепе нейроимплантат, сообщивший местной системе безопасности, что я тот же самый человек, который вчера проходил сто двадцать проверок на компетентность и моральную прочность. А нейроимплантаты не лгут. Не лгу и я.

Я честно отработал этот день, сгорбившись над лабораторными сканерами. К вечеру у меня в глазах плавали цветные пятна от цветокалибровщиков. Я твёрдо решил не идти в бар и не искать знакомств, а всё-таки выспаться. Когда я спускался в лифте, вякнул телефон: пришло сообщение. Сообщение меня доконало.

Чёрт с ним, девушка, конечно, может тебя бросить. Хуже то, что девушка может тебя бросить, просто отправив сообщение пока ты в отъезде. Три строчки. Вроде как это всё, чего ты достоин. Почему она не хочет брать трубку? Не хочет оправдываться? Ей тяжело с тобой поговорить? Быть может, она прямо сейчас занята кем-то другим?

Я в пятый раз набрал её номер, сбросил вызов и зажмурился: сперва было просто темно, потом снова поплыли пятна бурого цвета: выцветшая охра, невыцветшая охра, потом опять возникло лицо «Мексиканки».

Может, это тест, подумал я. Проверка, испытание. Кто ты такой, чем занимаешься, почему ты достоин приходить к этой картине? А если пошатнуть твои убеждения, твою страсть, смешать тебя с зоологией, распять тебя на хирургическом столе, размазать тебя по предметному стёклышку? А потом отнять любовь? Что от тебя останется, искусствовед? Где твоя страсть? Где твоё чувство прекрасного?

Где истина?

Нет, я не считаю, что она в вине, но, вот так размышляя, я снова оказался за барной стойкой. Бармен дежурно осведомился, что мне предложить. Я проскользил взглядом по подсвеченным бутылкам, стоящим вдоль зеркальных полок за спиной бармена.

– Что-нибудь покрепче, – равнодушно ответил я.

– Покрепче, чтобы отпраздновать? Покрепче, чтобы забыть? Покрепче, чтобы прийти в себя? Дайте я угадаю: сперва немножечко, чтобы забыть, а потом ещё немножечко, чтобы прийти в себя, ведь завтра снова на работу.

Я рассмеялся.

– А вы проницательны.

– Как и всякий, кто каждый день стоит за стойкой.

Он налил что-то пахучее. Я молча выпил. Бармен ушёл возиться со стаканами, а потом вновь появился, словно выждал, пока я переведу дух после глотка крепкого и снова захочу говорить.

– Ждёте, пока подействует? – участливо спросил он.

– Прижигаю раны, – сухо ответил я, – во дни Рубенса порезы солдат заливали кипящим маслом. Не то чтобы солдатам становилось лучше…

– Женщина, – заключил бармен. – Несчастный человек за этой барной стойкой бывает двух типов: «сорвавшаяся сделка» и «женщина». Если бы у вас были неприятности в бизнесе, то вы бы попросили льда и пили мелкими глотками, потому что бессознательно решили бы экономить. А тех, кто глотает крепкое, не чувствуя вкуса, вот как вы сейчас делаете, – тех ударили по сердцу, а не кошельку. Почему женщины так любят рвать отношения на расстоянии? Мужчина в столицу по делам – а ему нож вдогонку. В спину!

– А что, нас много таких?

Бармен сделал многозначительный жест полотенцем.

– Вы ведь не бизнесмен? Судя по одежде: высокооплачиваемый с недавних пор специалист?

– Искусствовед, – мгновенно признался я и тут же пожалел: ещё полчаса назад я пообещал себе ни с кем больше не говорить о прекрасном в этом проклятом городе.

– Так пейте не спеша! – неожиданно предложил бармен. – Виски это тоже искусство. В этом напитке вкус солода и торфяного дыма, которым коптили солод, а также чуть морской солёности, чуть вязкости от дубовой бочки. Какой урок можно извлечь? Что наши чувства нежны, как ростки ячменя, и так же недолговечны. Но боль всегда улетает, как торфяной дым. Что следы, оставленные нами, смываются морем. Что мощный дуб пошёл на бочку, а значит, и после смерти ты можешь чем-то послужить…

– Да вы поэт!

– Любой бармен – поэт, философ, телеведущий и врач в одном флаконе.

– Тяжёлая, должно быть, работа.

– Не стану отпираться. Но буду скромничать. Кто я? Слушатель. Приходят разные люди, садятся за стойку, начинают говорить. Заезжие бизнесмены и столичные специалисты, иностранцы и прожигатели жизни. Моё дело наливать, стоять рядом и не затыкать пальцами уши. Если вам вдруг покажется, что я изрёк мудрость, то я вас разочарую: я её у кого-нибудь подхватил. Благодарите тех, кто сидел за стойкой до вас. Я посредник. Лишь посредник.

– Почётная миссия.

– Если бы мне ещё платили за каждое слово!

Я извлёк из кармана брюк помятую купюру.

– Да бросьте! Спрячьте деньги, они вам понадобятся! Слушайте бесплатно. Я буду сорить словами, а вы выбирайте, что понравится. Вы обижены на кого-то? Так вот: «Для каждого человека ближний – зеркало, из которого смотрят на него его собственные пороки».

– Кто это сказал?

– Ну откуда же мне знать. Какой-нибудь Шпенглер или Шопенгауэр. Но я это услышал от облысевшего раньше времени гуманитария, который перебрал текилы, сидя вот за этой табуреткой. Вы потеряли веру? «Душа не любит, она сама есть любовь. Она не существует, она само существование. Она не знает, она само знание».

– Это какой-то подвыпивший буддист?

– Новообращённый кришнаит в костюме из тонкой шерсти. Грузил товарища весь вечер.

– А тот ему возражал?

– Ещё бы. Он говорил: «Наука не губит душу, а берёт её за руку и выводит из мира сказок в огромный, прекрасный мир реальности».

Я слушал и хмелел. Бармен сыпал цитатами без перерыва. Я уже было устал от его трескотни, когда он вдруг упомянул женщину-биолога в годах, беседовавшую с бородатым коллегой.

– …сто миллиардов нейронов. Каждый из них связан с другими тысячами отростков.

Я встрепенулся.

– И что?

– А ничего! Он ей говорит: как это изучить? Как в этом разобраться? Вот изобрели нейроинтерфейсы. Шуму было! Построили мостик в мозг, так? А толку? Мостик в бездонный, неизмеримый океан информации, в хаос импульсов, в бесконечный лабиринт, перестраивающий сам себя каждую долю секунды, в сокровенный сгусток диковинной ткани, которым Вселенная познаёт сама себя!

– Да вы поэт!

Бармен посмотрел на меня с тревогой.

– Знаете, время позднее.

Я снова извлёк купюру из кармана брюк и почувствал, что ладонь у меня вспотела.

– Спокойной ночи. Но сперва вы дорасскажите, кто выиграл спор.

– Да разве споры выигрывают? Их только проигрывают. И то виду не подают. Но ту женщину мне было немножко жалко. Её собеседник всё сыпал числами: миллиардами лет да сотнями веков, да триллионами синапсов. В конце концов он её придавил. Вы, говорит, антропологи, просто дети, которые нашли ракушку на берегу. Но по ней судите о целом океане.

– Океане… в который мостик?

– Так… Покажите-ка ключ. Ваш номер 411. Лифт из прохода направо. Четвёртый этаж. Что касается океана, то, я думаю, вы всё правильно поняли.

Меня обдало аэрозолем с потолка, и я почувствовал запах стерильности. «Может, спросить у неё?» – подумал я. Разговаривают же люди с иконами. Звучит странно, но что в этом такого? Всё равно кроме меня никого в хранилище не будет. Вот только что спросить? Посылает ли она ко мне этих людей? Зачем они со мной говорят об этих материях? Смущают почём зря.

Время шло, но двери в хранилище почему-то не открывались.

Я устал ждать и стал звать охрану. Никто не отозвался. Я прождал ещё минут десять и стал выбираться обратно. Двери поддались, я вышел в коридор. Коридор, обычно заполненный сотрудниками хранилища, был пуст. Что за чёрт?

Справа зашуршало. Какой-то знакомый шорох. Я пошёл в ту сторону. За углом никого не оказалось. Но что-то мелькнуло в конце коридора. И опять что-то смутно знакомое. Я шагнул в ту сторону, чувствуя, как что-то защекотало в животе. То, что мелькнуло, было такого цвета… Оно было цвета, который я видел… Который я видел только…

Стоп! Я остановился и попытался собраться с мыслями. Что происходит? Почему в коридоре так пусто? Что-то мелькнуло, ну и что? Какая-то сотрудница спешила по своим делам, и я увидел подол её платья. Почему мне так жутко?

Я почувствовал, что за углом кто-то есть. Кто-то дышал чуть взволнованно. Я набрал воздуха в грудь, готовясь заговорить, и шагнул за угол.

Там стояла Мексиканка. Во плоти и крови. И улыбалась. И смотрела мне прямо в душу.

Я почувствовал, как в груди что-то нарастает. Будто я был пустым бокалом, который наполняют шампанским. И оно шипит, как то море, возле которого играет маленькая девочка, что станет биологом. Я улыбнулся, должно быть, во весь рот. И вдруг понял, что спрошу у неё. Но прикусил язык. А вдруг привидение исчезнет просто от звука моего голоса? Думая об этом, я краешком сознания, фоном, но в бешеном темпе делал то единственное, что хорошо умел: сличал цвета. Так вот какой оттенок у её платья – на самом деле. Так вот какого цвета кожа – на самом деле! Пыль, патина, микротрещинки – ничего нет между мной и этой прекрасной женщиной. И тут я заговорил.

И сам не поверил тому, что произнёс.

– У тебя прививка на плече, – сказал я.

Мексиканка чуть приподняла брови, как будто не понимала моего языка.

– У тебя след прививки на плече. Шрам от БЦЖ. Этого не может быть. «Мексиканка» жила в девятнадцатом веке.

Мексиканка очень удивлённо посмотрела на меня, а потом сказала:

– Ну… твою мать!

Развернулась и пошла от меня по коридору, цокая каблуками.

Я ошалело помотал головой и последовал за ней. В конце коридора обнаружился ярко освещённый кабинет с дубовыми дверями. Возле дверей стоял, скрестив руки, Виктор. Рядом с ним стояла женщина-биолог. Из дверей выглядывал бармен.

– Вы хотите знать, что это всё значит? – спросил Виктор и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Я сейчас объясню. Как вы знаете, технологии компании моего отца совершили прорыв в нейроинтерфейсах. Но это не значит, что мы научились читать мысли. Мозг человека – это тёмный лес и сад расходящихся тропок. Всё, что мы можем сделать, – это послать массу сигналов на вход и получить сигналы на выходе. Как они преобразовались? Почему мы получили такой ответ, а не иной? Как устроен этот конкретный мозг? Загадка. Это всё равно что закинуть кусок в мясорубку и по форме фарша попытаться установить, какой формы ножи.

Я, должно быть, поморщился.

– Да, что-то я не с того конца начал. Неважно. – Виктор всегда говорил тоном человека, уверенного, что его внимательно слушают. Его «неважно» было очень мягким, но подразумевающим, что никто не станет возражать. И ещё капелька монотонности: я понял, что он это всё рассказывает далеко не в первый раз.

– Мой отец незадолго до смерти перевёл львиную долю состояния в предметы искусства. Вы их видели. Дверь в хранилище открывается обычным нейроключом. Такой вам и вживили с вашего согласия. Есть нюанс. Обычно биометрические замки работают так, чтобы не пускать незнакомых людей, но пускать знакомых. А замок в хранилище работает не совсем так. То есть совсем наоборот. Он пустит незнакомого человека, но не пустит знакомого. Зачем? Объясняю. Мой отец был необычным человеком. Он постоянно развивался. Посвятил жизнь личностному росту, как говорят его биографы. Поэтому у него не было времени на семью. Когда он понял, что умирает, то решил, что подрастающим детям нужно не столько наследство, сколько отец. Учитель. Тот, кто будет заставлять нас расти, меняться. Поэтому он расставил нам барьеры на пути к получению наследства.

– Я что-то не… – перебил я Виктора. Виктор сделал приглашающий знак своей тонкой ладонью, и заговорила женщина-биолог.

– Нейроинтерфейс даёт нам доступ в гиппокамп. Через него – в долговременную память. Если отправить на вход пучок хаотичных сигналов, то на выходе мы получим другой пучок, тоже хаотичный. Но его статистические характеристики будут одинаковыми для одного и того же человека, и будут они зависеть от его жизненного опыта. И меняться они будут очень медленно, по мере того как копится опыт. Таким образом, хоть и косвенно, замок хранилища замеряет, сколько вы накопили жизненного опыта со времени прошлого визита. Если не слишком много, то не откроет дверь. А если достаточно, чтобы считать вас другим человеком, то откроет.

– Я могу получать своё наследство по одной вещи за раз, – перебил биолога Виктор, – раз в несколько лет я могу зайти и вынести одну картину. Чтобы получить следующую, я должен накопить опыт. То есть измениться.

– Измениться, – продолжила биолог, – долговременная память работает на так называемый «кристаллический интеллект». Если у вас другой жизненный опыт, то вы принимаете решения по-другому. Чтобы отпереть замок два раза подряд, не обязательно ждать, достаточно, чтобы вы изменили взгляды на жизнь. Реагировали по-другому на входящие сигналы. Переобучились.

– Папа боготворил изменения. Это была его вторая натура. Когда он слышал фразу «Просто будь собой», то начинал скрипеть зубами: он-то считал, что каждый день нужно стараться стать кем-то большим, чем просто собой. Вот его главное наследство. Самое сладкое во всём завещании. Он не захотел, чтобы богатство досталось его детям разом. Пусть растут над собой. Собственно, замок пускает любого человека, но даёт право вынести одну картину, начиная со второго посещения. И количество попыток ограничено. И количество кандидатов ограничено.

– И никак не… – проблеял я.

– И никак не обойти. Стоит защита, стоят баки с серной кислотой и компьютер, готовый уничтожить коллекцию в случае взлома. Вокруг нас кружат юристы фонда, учреждённого отцом, готовые грудью защищать картины. Всё, что остаётся нам, – это ждать у дверей и выцарапывать своё наследство по крохам. Слава богу, что публика всего этого не знает. Вы сейчас предположили, что нет никаких проблем расти над собой. Но в этом нет ничего приятного, уверяю вас.

Я не перебил его, но, должно быть, скептически скривился. Виктор заговорил ещё холоднее.

– Я и мои сёстры перепробовали многое: путешествия, тренинги, психотерапию. Чтобы пройти замок в очередной раз, требуется большая внутренняя перемена. Болезненная, как правило. Душевное потрясение. Это больно. Ты растёшь, но теряешь вкус к жизни. Бросаешь очередную жену, уходишь из проекта, проклинаешь церковь, вступаешь в партию… со старыми друзьями тебе становится скучно, ты пакуешь чемоданы в неизвестность или, наоборот, рвёшь билеты в любимые места… В общем, как жил мой отец. Поверьте, ему было не до семьи и не до счастья. Меняться больно. До двадцати пяти мозг пластичен. Дальше обучение даётся с трудом. Большинство людей застревают в развитии примерно в этом возрасте. Выбирают себе образ жизни и живут как принято. Отца это бесило. Он считал, что человек должен учиться всю жизнь. Постоянно переизобретать себя, несмотря на боль.

– Но он создал эту компанию, – вдруг вступился я.

– Создал, – с готовностью согласился Виктор, как будто уложил ещё один безрадостный для него факт в копилку. – Создал, конечно. В общем, иногда мы приглашаем людей под предлогом работы над картинами. Они делают несколько попыток войти в хранилище. А между попытками мы стараемся изменить их взгляды на жизнь. Те спектакли, которые вы наблюдали, именно для этого были предназначены. Если вы думаете, что сможете нас засудить или разгласить эту историю прессе, то вы заблуждаетесь. Мои помощники вам напомнят условия договора.

Виктор жестом не дал мне себя перебить.

– Завтра у вас будет ещё одна попытка войти в хранилище. Последняя. В этот раз за хорошее вознаграждение. Около десяти процентов от стоимости полотна. Этого хватит на приличный дом для вас и вашей девушки.

Я усмехнулся:

– У меня, кстати, уже не…

– Есть у вас девушка. Сообщение было фальшивым.

– Так… так… а сейчас я почему должен вам верить?

– Вот! – сказала биолог со своей фирменной интонацией учёного, констатирующего факт. – Не должны. Именно для этого мы вам сейчас раскрываем карты. Чтобы вы начали сомневаться в наших словах. Вам двадцать четыре, а вы всё ещё так доверчивы и открыты новым идеям. Верите взрослым, можно сказать. Но сегодня вам преподали урок. Урок в том, что вас могут взять и нагло использовать. Как отмычку. В мирное время. Приличные люди.

Я не знал, что сказать.

– Ну, – сказал Виктор, – пойдите домой, поспите, ваш гиппокамп за ночь перегонит эту информацию в долговременную память. А завтра вы с этим новым опытом наверняка сможете зайти в хранилище. Я бы на вашем месте очень на это надеялся.

Виктор написал на бумажке сумму и показал мне.

– На этом мы расстанемся, большего из вас нам не выжать. Но вы можете гордиться: вы показали блестящую амплитуду перемен за эти дни.

– И я не биолог, – сказала биолог, – я специалист по информационной безопасности, которая перешла на сторону зла. Скажем так, я специалист по информационной опасности.

– И запомните: поэтичных барменов не бывает, – вдруг добавил бармен.

– Да, это образ из кино, – кивнул Виктор. – Хорош, правда? Ну так что, договорились?

Он вопросительно на меня посмотрел.

Договорились ли мы? Я не сразу осознал вопрос, а потом понял, что настало время выругаться. И отправиться домой. Но тут я вспомнил слова Виктора, предлагавшего мне новый дом. Он ведь знал, что я живу в съёмной квартирке. От этого я ещё больше разозлился и уже открыл было рот, чтобы послать его подальше. Но что-то мне помешало. Вспомнилось, как бармен говорил о том, что у всех есть общие пороки, и злимся мы на людей только потому, что в этот момент пороки проявились не в нас самих. Могу ли я возмущаться? Чем? Жадностью этих людей? Но я-то ведь тоже прямо сейчас думаю о деньгах, которые мне предложил Виктор, и я хочу их до жути.

Нежеланием меняться? А хотел ли меняться я сам? Нет, я цеплялся за свои идеи о сакральности искусства. С другой стороны: в конце концов я эти идеи отпустил, раз смог пройти в хранилище. Могу этим гордиться. Гордиться? Да он мной манипулирует, такая сука! И этот фальшивый бармен… Да, но почему я поверил ему? Ведь это образ из кино. Быть может, я хотел поверить, только и всего?

Я ощутил, что мои губы сохнут: должно быть, я уже минуту сижу с открытым ртом. И, наверное, глупым выражением лица. Я закрыл рот и набрал воздуха в грудь, не зная, что сказать. В который раз за эти дни я ощутил, что мне не на что опереться: мои привычные мысли и представления ускользают из-под пальцев. Я нащупывал что-то новое вместо них. Это новое было непривычным и холодным.

Я беспомощно посмотрел на Виктора.

– Вот! – печально ответил он. – Я же говорил: меняться больно.

Ярослав Веров Реакция отторжения

В терминале нуль-таможни оказалось многолюдно.

Тем лучше, решил Эрш Джокер, есть время упорядочить матерьял. Получив электронный жетон, прайм-репортёр «Гэлэкси-моушн» устроился в угловом мини-боксе, активировал «третий глаз». Свернул в тугой комок и зашвырнул куда подальше сладко кружившие в голове мысли о скором и немалом гонораре. Работа, работа.

Эпизод первый. Горящее здание. Несколько трупов мирных тхагов. Крупный план. Сюда чуть больше крови. Крови никогда не бывает много. Так, вот эту женщину… чёрт, ноги оторваны, это перебор. Ноги на место, ретушь на ожоги. Вполне аккуратный труп. Теперь выжившая. «Будьте прокляты, убийцы!» Вопрос: «Кто вас обстреливает?» Взгляд, полный презрения, на эмблему «Гэлэкси-моушн» и нецензурная брань. Варвары эти повстанцы, всё верно, чистые варвары. Так не уважать прессу… Взгляд отрезаем. С ругательством хуже. Подгонка артикуляции – его конёк. Он, Эрш Джокер, – мастер своего дела. Теперь женщина произносит: «Твари, наши же тхаги, будь они все прокляты!» Кадр вниз – у юбки аборигенши пятилетний малыш, не повезло пацану: взгляд стеклянный, изо рта тонкая струйка слюны. Попал, значит, под удар облучателя. Ничего, дебилом останется, зато живым. Может быть, останется.

Прогоняем через чип-контроль. Есть, вполне аутентичная сцена, хоть на главный мнемоскоп пускай.

В телепорт пачками грузят «тяжёлых» урхов. Где, интересно, им так вломили? И чем? Видел он, чем тхаги воюют – таким старьём только на эндилоп охотиться где-нибуть на курортной Гнее, а не воевать в мятежной колонии. А, не всё ли равно? Урхи – шлак, расходный матерьял, так же, как и тхаги. Сжать всё это, спрессовать в комок и выкинуть из головы. Не хватало ещё…

Эпизод второй. Военный госпиталь урхов. Так, репортаж раненого героя, отлично. Вот здесь подчистить. Тяжёлый боец мечется на койке в бреду: «Сволочи! Какие же мы все сволочи!» И так далее, и в том же духе. Экий пустячок: были «мы», стали «они». Не всё ли равно: и те сволочи, и эти. Видели – знаем.

Эпизод третий… Стоп, стоп, стоп…

Интересненько. Через зал ведут процессию. Прямо этот… Пит Брендон… Тьфу, Пит Брейгель. Эрш покидает бокс, переводит взгляд в режим сканирования и включает на запись резервный чип. Это надо отдельно и под личный шифр. Это пригодится…

Через терминал два поводыря ведут колонну… нет, не слепцов. Парни попали под излучатель. Только парни ох не простые. Имперские пехотинцы в полном боевом, вернее, в том, что от него осталось. Вон и шевроны спецподразделения «Громовержец». А нет на Ургее никаких имперских сил. Официально, по крайней мере. А у повстанцев нет излучателей. Как бы нет. «Ещё как есть», – подумалось, но Джокер сделал привычную свёртку и отправил мысль в утилизатор.

– Журналист! – окрик, как щелчок курка.

Кр-расавец. Имперский таможенный офицер. Ну и верзила. Челюсть квадратом, глаза как прицелы.

– Вернитесь в свой бокс, журналист.

– А что с парнями?

– Несчастный случай, – цедит сквозь зубы таможенник. – Наблюдатели от Содружества. Дружественный огонь. Ещё вопросы?

Вопросов у Джокера не было, и он вновь воцарился в своём кресле.

Пока отправляли «Громовержцев» и несколько семей беженцев-тхагов – всё больше чумазые бабы с потомством, домонтировал третий эпизод – пытки пленных урхов, четвёртый – раздача продовольственных паёв на освобождённых территориях (с ликованием народа пришлось поработать) и пятый – эксгумация массового захоронения жертв повстанцев. Тут тоже пришлось потрудиться. Всё-таки туземцы макеты полуразложившихся трупов изготовили из рук вон плохо. Пришлось напрячь творческое воображение, но не сильно. Нервы зрителей надо щадить.

Последние формальности, досмотр, дежурное «счастливой сборки, мистер Джокер», и он в камере. Мысль о том, что тело его превратится в какой-то волновой пакет и тут же возникнет точно в такой же камере на Земле, никогда не посещала его голову. Технология она везде технология. Дорого, но когда фирма платит – не всё ли равно?

Предчувствия ни разу не обманывали Джокера. Журналист сразу почуял неладное, когда после дежурной процедуры сканирования его пригласили пройти в медицинский бокс. Не приглашали – а тут пригласили. Нет, годное объяснение наличествовало: всякий, кто проваландался неделю среди голодных, грязных повстанцев и таких же голодных и грязных правительственных регуляров на богом забытой планете, мог приволочь на себе или в себе любую дрянь.

Но Эрш Джокер не верил в подобную чушь. Он верил в универсальную сыворотку «ТриХит», циркулировавшую в его крови, как и в крови любого порядочного военкора. Не та планетка, чтобы придумать штуку, способную одолеть «три хита». Если только… Никаких только.

Пока после рентген-камеры истуканоподобная медсестра с лычками сержанта нуль-таможни брала у него кровь, Эрш развлекался придумками сюжетов для жёлтой прессы.

«Скажите, Джокер, откуда у повстанцев ракетное вооружение? Ведь Империя не поставляет тхагам технологий?» Сделать значительное лицо. Нет, снисходительное: «О, мисс, знаете ли, даже животные, когда их припрут к стенке, проявляют чудеса изобретательности. Вы слышали что-либо об их новейшей разработке?» Взять эффектную паузу. «Фекальный ускоритель!» – «Простите, мистер Джокер, что? Что значит „фекальный“?» – «О, мисс! Повстанцы развивают биотех. Но неужели вы думаете, что мне вот так (щелчок пальцами) раскрыли военные тайны? Хотя кое-что я разнюхал!» – «Расскажите же нашим читателям!» – «Вещество биогенного происхождения, которое они называют «фекалии», смешивают с другим биогенным веществом «дрожжи», и в герметическом корпусе ракеты происходит неизвестная науке реакция. Дальность стрельбы фекального ускорителя – до пятнадцати миль. Это варварское оружие они производят сотнями и тысячами единиц…»

И ведь сожрут, подумалось Эршу. Как миленькие слопают за чистую монету и не поперхнутся. Фекальный ускоритель! Ха! Песня…

Облачившись в комплект новенькой формы, выданной взамен аннигилировавшей при переходе, он переступил порог кабинета начальника нуль-таможни, полковника Хёрста Оберста, как гласила голограмка на шлюзодвери. Нехорошие предчувствия никуда не делись.

– Рад сделать знакомство со знаменитым Джокером! – На полковнике, сверкая погонами, красовалась расстёгнутая чуть ли не до пупка белоснежная форменная рубашка, открывая могучую волосатую грудь.

Нижнюю часть полковника скрывал стол, он же рабочий пульт. Эрш включил сканеры, вперил взгляд в заплывшие жиром серые очи чиновника, точнее сказать – поросячьи глазки, и обнаружил, что сканеры-то заблокированы. Полковник между тем не представился – ну да, на шлюзодвери ж начертано, от кресла зад не оторвал и руки не подал. И, похоже, знакомство делать был вовсе не рад. Кстати, сам оборот речи выдаёт уроженца Кесарии, отметил Джокер. Изобразить возмущение или не дёргаться? Эрш выбрал второе.

Уселся в кресло и выжидательно уставился на Оберста. Тот никуда не спешил. Извлёк из недр стола бутылочку чего-то запотевшего, изрядно приложился, крякнул.

Интересно, с чего бы в кабинете начальства стояла такая жара? Предположим, Кесария – планета холодная и выходцы оттуда любят погреть кости, но не настолько же?

– Нарушаете законы Содружества, журналист? – наконец заговорил боров.

– С какого Бодуэна? – блеснул знанием древней лексики Эрш.

Ответом было жужжание пульта, полковник вытянул на свет божий, небрежно швырнул на стол рентгеновский снимок и расцвеченный голограммами официальный бланк, в котором Эрш без труда распознал судмедзаключение. Джокер поднял со стола снимок, глянул на просвет. Тазобедренный сустав – очевидно, его собственный – не вызвал у него никакого интереса, а вот выше… Что за чертовщина?

Хёрст Оберст уже раскуривал сигару – несомненно контрабандную – и сочувственно кивал. Знаки безнаказанности и превосходства.

– Три почки, журналист! – Полковник выставил три жирных пальца. – Раз, два, три. Одна – «левая». Контрабанда человеческих органов из зон боевых действий под прикрытием профессиональной деятельности наказывается снижением общественного статуса вплоть до нулевого со всеми вытекающими, не так ли, друг мой?

«Гнейский птицерух тебе друг», – ответил пословицей Джокер, но про себя, вслух же ничего не сказал.

На снимке и в самом деле рядом с его законной правой почкой угнездилась ещё одна, и тонкая нить мочеточника смыкалась с его же законной нитью на входе в мочевой пузырь.

– Не сомневайся, журналист, никто тут не блефует, – продолжал полковник несомненно отточенную заранее речь. – Их три. Скоро ты в этом убедишься сам. Кстати, с тобой всё окей?

Джокер поёжился. Прав сукин сын, зябко. В кабинете, как в адском котле, а ему зябко. Неужто, уроды, впрыснули чего?

– Знобит чего-то.

– Гы-ы! – обрадовался полковник, веско пыхнул сигарой. – «Чего-то». Сейчас я тебе скажу – чего. Реакция отторжения, знаешь такую штуку? Не знаешь? А с виду неглупый. У тебя в теле чужой орган. Смекаешь? Чужой – значит, враг. Враг – значит, убить. Вот ты тут сидишь, на меня пялишься, а кровь разгоняет антитела, чтобы почку контрабандную угробить. И угробит… вместе с тобой. Только это… про адвоката там личного бодягу не разводи. Юристы, сам понимаешь. Мы это дело затянем на недельку – экспертизы, согласования, консультации, этот, как его… консилиум соберём, случай-то какой… гы. Особый. Ты и загнёшься тихо. Так что решай.

– Полковник, хватит тягать мышь за усы.

– Мышь, гы. Эх, как я вас, репортёришек, ненавижу. – Хёрст Оберст пыхнул сигарой и мечтательно воздел очи горе. – Вот тут, – приставил два пальца к горлу, – вы у меня. Наснимал хрени, думаешь – герой? Да не мышь ты, а дерьмо коровье. Думаешь, не знаю, какие дела на Ургее творят? Всё знаю. А ты за свой пузырь розовой воды хороший гонорар получишь. Да не пялься на меня, не пялься, всё заэкранировано. Захочу – весь твой грёбаный репортаж из твоих грёбаных мозгов высосу.

Он отложил сигару.

– Одним словом, парень, такое предложение. Сейчас поедешь в одну клинику. Там тебе эту твою контрабанду аккуратнейшим образом изымут и утилизируют. Половина твоего гонорара мне, половина, сам понимаешь, – доку. И без шансов. Окей? Вижу, что окей.

Не то, что же здесь не то? Полицейский антиграв скользил так, что, собственно, и движения никакого не ощущалось, голову Эршу опутывала сетка-экран с застёжкой-самоликвидатором под подбородком, а Джокер всё не мог поймать, что же не то в поведении таможенного чиновника, в дурацком, да что там дурацком – безнадёжном, его, Эрша, положении, в чудесном появлении дополнительного органа выделения. Мысли путались, репортёра «Гэлэкси-моушн» бросало то в жар, то в холод, и предательская слабость то охватывала тело, то вновь отпускала. Реакция отторжения, будь она неладна.

Он, прайм-журналист могущественной медиакорпорации. С ним – как с каким-то полуправным то ли третьего, то ли четвёртого уровня рейтинга гражданином. Стоп. Вот оно. Вот.

Джокера замутило. Никогда начальник нуль-таможни не стал бы так вести себя с прайм-репортёром. Кроме одного случая.

Полковник Хёрст Оберст разговаривал с заведомым покойником.

– Вам плохо, господин журналист?

Охранец. Сама вежливость.

– Воздуху…

Конвоир дёрнул за верёвочку, и на колени Эрша упала кислородная маска. Джокер жадно схватил её и пару минут шумно дышал.

В сторону панику. Не с трупом разговаривал полковник. Потому что – репортаж. Начальство ждёт репортажа. Ай да Джокер, ай да сукин сын. Чутьё, вот что значит чутьё. Как вовремя он всё смонтировал заранее. Хотел бы Оберст его трупа – зачем бы дал говорить с боссом? Ясно, босс от нетерпения на яйцах подпрыгивает, но знает же, что монтаж – дело тонкое. Аж позеленел, когда Эрш по подсказке Оберста двенадцать часов потребовал. «Даю, но надеюсь, это будет твой лучший репортаж, Эрш! Понимаешь – лучший!»

Где ж не понять. Джокер с тоскливой злобой вспомнил о пятистах юнитах, ушедших в карман начальника таможни, и стольких же – на счёт клиники… Опять же – засветили счёт клиники, а не доктора. Хорошо это или плохо? С одной стороны, только мёртвые не выдают тайн, с другой – счёт наверняка подставной…

Перед глазами всплыло измученное лицо женщины тхага: синяки под глазами, заострившиеся черты лица, два передних зуба выбиты. Губы шевелятся, она что-то говорит… «Прокляты… все прокляты…» Кто – все? А, это из репортажа… И то верно, будь они все прокляты… Кто – они? Память в корзине… Очистить корзину… очистить корзину к такой-то матери, не хочу память, будь они все прокляты, журналистов он не любит, боров, жирный боров…

Отпустило. Это бред. Реакция отторжения. А в сухом осадке – шеф должен через двенадцать часов получить репортаж. По личному каналу. Значит…

– Вам луч…

Гравилёт нешуточно тряхнуло. Вежливый охранник не мешкая замкнул на запястьях Джокера электронные браслеты, а второй забубнил неразборчиво в браслет связи. Джокер разобрал только слово «курса». А потом подушка отключилась, и всё заверте…

Свет. Мягкий и матовый, он льётся с высокого потолка и совсем не режет глаз, даже после того, как с третьей попытки удаётся раскрыть слипшиеся веки. Эрш Джокер обнаруживает себя в… да, пожалуй, апартаментах: мягкая удобная кровать, письменный стол с узлом связи, пол устлан тёплым пласт-покрытием. Всё выдержано в ровных серо-фиолетовых тонах. Вот только окон нет. Но есть дверь.

Встать удаётся тоже с третьей попытки. За дверью – небольшой бассейн: вода изумрудно и призывно искрится; тут же изощрённо техногенная душевая – душ обычный, душ ионный, душ озонированный, и прочие службы – вне зависимости от воли отмечает разум.

Тюрьма. С узлом связи? Эрш бросается к столу, запускает аппаратуру. Время: после катастрофы гравилёта прошло около восьми часов. Настраивает личный канал, и в голове раздаётся недовольный голос босса:

– Справился?

– Старался, мистер Маккьюз.

– Сейчас, погоди. Давай трансляцию.

Эрш сливает боссу содержимое чипа. Откуда ощущение, что из головы льётся поток дерьма? Ах, это… «Наснимал хрени, пузырь розовой воды». Реникса. Забыть. Эрш закрывает глаза и тут же открывает их не без испуга: перед внутренним взором тяжелораненый боец, от бинтов – гангренозная вонь, запах давно не мытого тела и хриплый, протяжный то ли голос, то ли стон: «Сво-олочи…» Откуда, зачем? Очищал же корзину!

Пауза. Босс осознаёт полученное. Наконец, заветное – «дзинь-звяк» – сообщение о заходе суммы на счёт. Одобрил, значит, босс. Жаль, что денежек этих уже того… след простыл.

– Отлично, Эрш. Это твой лучший репортаж, без врак. То, что надо, парень. Завтра проснёшься знаменитым, – изрекает босс и гасит канал.

О, что-то новенькое. Скупой на похвалу Маккьюз выдал. Эрш бросается в душевую, задирает перед зеркалом пижаму, поворотясь спиной, пытается разглядеть поясницу – никаких шрамов. Впрочем, какие шрамы, при современной коллоидной-то медицине. Интересно, она ещё там или уже того?..

– Почка в тебе, – голос раздаётся, кажется, прямо из воздуха.

– Ты кто? Призрак забытого замка? – мрачно острит Джокер.

– Хранитель ключа и замка, – в тон отвечает голос.

– Неужели я и ключ, и замок?

Голос бархатисто смеётся. Довольно смеётся.

– В каком-то смысле, малыш, в каком-то смысле. Ты пока отдыхай. Скоро тебе снова сделается нехорошо. Мы впрыснули тебе немного сыворотки, которая блокирует выработку антител, но совсем-совсем немного. Чтобы не навредить твоей… хм… беременности. Отдыхай. Питаться тебе сейчас тоже ни к чему.

Джокер метнулся обратно к узлу связи, уже понимая, что его ждёт: всё верно, терминалы обесточены. Бессильно выругался и рухнул на кровать.

Думать. Только это может его спасти. Спасти? Полноте. Им играют, как картой, пусть и козырной. Но думать. Джокер распаковал все материалы по поездке на Ургею. Заурядный колониальный конфликт. Две метрополии ведут войну руками идиотов-колонистов. Колония основана сто пятьдесят лет назад, первоначальное название Тхаргея. Дальше всё как обычно, столкновение интересов Высоких Шишек, крейсера Империи и линкоры Содружества остаются в орбитальных доках, колонистов переформатируют так и эдак, одну группу стравливают с другой, Высокие Шишки меряются пиписьками, и всё это носит гордое название «большая галаполитика». Попутно Мелкие Шишки делают свои мелкие гешефты, но при чём тут, дьявол её забери, третья почка?

Он не заметил, как провалился в зыбкий полусон. В этом полусне реактивные системы залпового огня ровняли аккуратные дома тхагов, горели поля с несобранным урожаем, а у обочин дорог валялись неубранные раздутые сизые трупы урхов и тхагов, и торчали остовы разбитой бронетехники, а где-то поодаль страшно кричала беременная женщина, которую волокли в сарай двое молодчиков, а потом – протяжный свист, и кровавое месиво на месте всех троих, и он видит собственные прищуренные глаза-сканеры, прикидывающие направление и скорость снаряда, да какой же это снаряд, это фекальный ускоритель, который он же сам и придумал, и всё это – фекалии, боль, вывороченные внутренности, сожжённые дотла урхи и выпотрошенные тхаги – смерть, лицо смерти…

Он вынырнул на поверхность бреда. Выпотрошенные. Разархивированная память гудела, как улей. И услужливо подсказывала: аборигены, попавшие под излучатель, пойдут на органы. Женщины-тхаги и солдаты-урхи – органы. Зародыши беременных тхагов – стволовые клетки. Вот и почка.

Он распаковал давно не используемый отдел «математика нуль-переходов». Тело превращается в информационный пакет вне времени и пространства. По сути, набор формул. Можно дописать ещё одну. Легко. На словах. При этом где-то надо эту формулу в информационном пространстве задержать. Нуль-переход в нашем пространстве-времени мгновенен, это квантовый процесс. Над решением такой задачи должен биться целый институт, и не один год. Значит, решили. Если бы две параллельные нуль-камеры сопрячь и проводить два перехода одномоментно… тоже ещё та задачка. Впрочем, камера на Ургее одна.

Снова эта женщина, этот полный презрения взгляд на его эмблему, эмблему «Гэлэкси-моушн», он же стёр, стёр, этого нет в его памяти, откуда…

«Посмотрите на беднягу, он бредит… Да, сыворотку, конечно… Мы же не звери… Штурмовать бесполезно… Мои условия неизменны… Как вы говорите – время жить и время умирать…»

Камера… камера на потолке… его показывают… кому-то. Хозяину почки.

Из стены над изголовьем выдвинулась механическая рука, аккуратно отвернула ворот пижамы и впрыснула в предплечье Джокера порцию сыворотки.

– Голос! Отзовись, сукин сын!

– Зачем? – раздалось из воздуха.

– Эта почка… Она для кого-то очень… В общем, оттуда? – Джокер ткнул пальцем в потолок. – Так что даже нельзя вырезать и доставить на льду?

Голос вздохнул – лирично так вздохнул, приторно.

– Сейчас это неважно. Уникальная операция – телепортационная подсадка, комар носа не подточит, а ты, малыш, здесь. Не волнуйся, скоро тебя обменяют, почка получит своего законного владельца…

– Законного?! – неожиданно для себя Джокер захохотал – истерически, до слёз. – Хотел бы я видеть действительно законного владельца.

– Ты видел его, сынок. Сержант «Громовержцев» в телепорту. Его ДНК-матерьял, – Голос сказал именно «матерьял», как любил называть свои репортажи сам Джокер, и снова сладко вздохнул, – просто идеально совпал с матерьялом настоящего Хозяина. А зачем он ему после излучателя?

– Кто?

– ДНК-матерьял.

– Про дружественный огонь расскажи, – пробормотал Джокер еле слышно, однако же Голосу хватило.

– Умный мальчик. Такие нужны в моей команде. Когда победим, я тебя не забуду. Видишь ли, Президенту Содружества очень хочется жить. Собственные клоны его организм отвергает. Законы демократии суровы. А заварушка на Ургее – отличный полигон ДНК-матерьяла…

– Не произноси этого слова, сволочь! – рявкнул Эрш.

– Но это же твоё слово, – якобы удивился Голос. – Твою совесть недоработали, но мы это поправим.

Эрш пропустил мимо ушей странное слово «совесть». Пока Голос в настроении, надо его дожимать.

– Что дальше?

– Дальше – услада моего сердца. Мы изничтожим тхагов на Ургее, даром что сто пятьдесят лет назад она звалась Тхаргея, кто теперь это помнит, кроме самих тхагов, этой горстки глупцов? В моём распоряжении отныне – в обмен на жизнь Президента – вся вооружённая мощь Содружества. Я уничтожу Империю, этот рассадник зла, и мне помогут верные союзники – урхи. Они доблестно погибнут все до одного во славу Содружества. И заметь, малыш, добровольно и счастливо! Мы дадим этим недолюдям счастье – всем, даром. Но я не расскажу тебе весь план, да ты его и не поймёшь. Отдыхай пока, ещё один раунд переговоров мне предстоит, важный раунд. Воды можешь попить, но не увлекайся.

Эрш Джокер ждал. Ждал? Неправильно. Впервые в жизни прайм-репортёр ничего не ждал и ничего не хотел. Верно сказал полковник, коровье дерьмо. Дерьмо просто лежит на дороге и сохнет под лучами солнца. Ничего не ждёт, ни о чём не думает, и ничего от него не зависит. Потом кто-то подбирает его и топит печь. Как на Ургее. На разрушенной выпотрошенной планете, где упрямые тхаги бьются против всей Галактики за свою глупую, никому не нужную независимость… Но они хотя бы не коровье дерьмо. Они так захотели сами. Их толкали, но толкали не к этому. Их пока не победили. Пока. Джокер просунул руку под поясницу. Оно ещё там.

Сквозь расходящиеся волны вновь начавшегося бреда он ощущал лишь одно. И, пожалуй, название вертелось в голове, но он не спешил озвучить даже для себя. Действие сыворотки вновь заканчивалось, антитела взялись за свой адский труд и что-то странное творили с башкой. Голос назвал это совестью. Нет. Голос не всеведущ.

Он снова видел цепочку «слепцов Брейгеля», свой сканирующий взгляд, и вот он – сержант «Громовержца» – здоровенный парень, в комбезе, но без шлема, спокойное каменное лицо, высокий лоб в залысинах, бессмысленный голубой взгляд. Что-то сместилось в памяти, что-то далёкое, какое-то интервью… Сержант имперской пехоты, позывной «Ара», герой трёх войн, образование высшее техническое… Взгляд… взгляд тяжёлый, но спокойный, взгляд умного и видавшего виды человека. И тебя, Ара, превратили в стеклянного дебила… ДНК-матерьял… матерьял… матерь…

Что случилось? Чего от него снова хотят? Зачем? Почему в камере пещера? Нет? Не пещера? Аха-ха, передвижной нуль-портал… а вы кто? Воины освобождения Тхаргеи? Что ты говоришь, Голос? Чтобы я не бузил? Я вижу, что у них нет сыворотки, откуда у них сыворотка, у них только фекальные ускорители… Аха-ха… Да не бейте по щекам, я пошутил. Что ты говоришь, Голос? Чтобы я не бузил?! А вот хрен тебе! Мне нравятся эти парни! Парни, я пойду с вами, об одном прошу: не режьте меня там у себя живьём, я скоро и так загнусь! Потом выпотрошите. Только мой вам совет: сожгите. Сожгите вы её к такой-то матери, не поможет она вам, сдохнет эта сволочь и ладно, а за почку вам всё пообещают: и ещё три планеты землеподобные в придачу пообещают, и десять астероидов платиновых, и тыщу сто десять железных, только потом всё едино наколют. Не-е, на почки, парни, не надейтесь, а на ускорители… фекальные. Ладно, не бейте. На излучатели, на ракеты, на силу свою надейтесь, а уродам – не верьте. И мне не верьте, я сам урод. Слышишь, Голос? Я пошёл! Да помню я! Там. Сыворотки. Нет.

Просто у меня эта… Реакция отторжения.

Владимир Калашников Головоляпы

Поле до сих пор волнистое из-за пахоты. У нас давно уже не ковыряют почву плугом – съедобную органику проще выращивать на гидропонике. Волны просели за минувшие годы. Чернозём слежался и отвердел. На меже стоят рядком наголо выбритые люди, мужчины и женщины разных возрастов, и на противоположной стороне поля тоже – переминаются с ноги на ногу. По сигналу – клёкоту зуммера – начинается забег.

Друг навстречу другу. Стенка на стенку. С виду люди ожесточены, и взгляд поневоле ищет в их руках оружие, которого нет. Они прыгают с гребня на гребень, спотыкаются и катятся кувырком, встают. Кое-кто берёт секундную паузу, сгибается пополам, уперев руки в колени, чтобы извергнуть поток белой рвоты. Наверное, укачали земляные волны. Люди неумолимо сближаются. Зачем они бегут? Кто знает. Нарики, подумает случайный свидетель. Сектанты. Безумцы. И в каждом предположении отчасти будет прав. Но нельзя забывать – только отчасти.

Наконец, лидеры гонки сталкиваются в прыжке головами, замирают в неестественных позах, на полушаге, в полудвижении, срастаясь в единое целое: два тела, склонившихся к шару, в который слились головы. Самые быстрые – качок и анорексичная девица. Мужчина давит с пригорка всей массой, и тоненькая девушка ухитряется поддерживать его. Тела становятся жёсткими, как при столбняке. Жизнь их покинула.

Цефалопагами – сросшимися головами однояйцевыми близнецами – они оставались не долго. В их шар ввинчивается третий человек. Ещё один подныривает и утыкается башкой в самую сердцевину и без того немаленькой головной массы. Подтягиваются отставшие и идут на стыковку – с замаха, для надёжности. Мельтешение на поле прекращается. Все участники забега столкнулись головами и срослись. Среди старых, изгладившихся борозд стоят ещё пять или шесть таких конструкций – сюрреалистические скульптуры, издали похожие на составленные из человеческих тел перевёрнутые икебаны.

Как дошли мы до такой жизни, спросите вы?

То, что вы узрели, – инициация. Таких роликов много в сети.

Несколько лет тому назад человечество получило в подарок технологию Слипания. Кем был даритель? Наверняка нельзя сказать до сих пор, зато множатся версии. Зелёненькие гуманоиды, нацепившие человеческую личину. Пришельцы из восьмимерного измерения. Самозародившийся в глубинах сети разумный программный код. Мы сами, из будущего. Боги, древние или, напротив, новорождённые. Друзья человечества. Враги.

Сторонники теорий заговора сошлись во мнении, что всё это – эксперименты правительства. Патриоты как обычно клянут заграницу. Хакеры сновидений толкуют головоляпство как своеобразный вирус, внедряющийся в коллективное бессознательное человечества. Неостароверы точно знают: головоляпов ввёл в прелесть кибернетический Диавол, и круглые сутки жгут за них светодиодные лампадки в каждой своей коммуне-«корабле». Старообрядцы пироманического согласия в знак протеста спалили несколько дата-центров, в самом сердце пожарища устроив радение в противоогневых скафандрах из асбеста. Одни староверы-бегуны проскочили мимо, ничего по привычке не замечая, и побежали себе дальше в извечных кошках-мышках с судебными приставами, которые годами пытаются вручить под расписку набор необходимых гражданских документов.

В назначенный день не назвавшиеся господа в дорогих костюмах презентовали препарат, инъекция которого позволяла подключаться к особой виртуальности посредством собственных тел и объединять таким образом мощности разумов. В качестве разъёма – вся поверхность головы, модем – содержимое черепной коробки. Благодетели человечества в прямом эфире продемонстрировали возможности своего дара: грянулись лбами и застыли абсурдистской статуей.

При масштабной травме головы человек должен в считаные минуты умереть от кровотечения из лопнувшего синуса. Но этого не происходило, настолько масштабными были изменения, производимые инъекцией. Модифицировались самые основания физиологии человеческого организма. Внедрённый в кровь контагий с лёгкостью проникал через гемато-энцефалический барьер и начинал перестраивать центральную нервную систему. Кровообращение замыкалось на туловище и конечностях, голова отныне являлась обособленным органом. Пластинки костей растворялись. Мозг превращался в желеобразную однородную массу, имеющую память формы. Некоторые нейробиологи утверждают, что в подобном физическом носителе не может пребывать разум. Будто бы сознания головоляпов хранятся на неком «сервере» и оттуда управляют телами. Однако это не более чем умопостроения, если не сказать жёстче – домыслы.

Известно, что Слипание есть поле, всепроникающее и вездесущее, не поддающееся фиксации современными приборами. Вселенская виртуальность, порождаемая то ли флуктуациями в вакууме, извечным «кипением» межпланетной пустоты, то ли вибрацией струн, слагающих пространство-время. Точнее сформулировать нельзя. С чем сравнить физическую природу Слипания, чтобы дать о нём более ясное впечатление? Наверное, с резонансом Шумана или реликтовым излучением. Для входа в Слипание нужны как минимум двое: чужая голова – вроде ключа, открывающего доступ. Погружаться рекомендовалось на голодный желудок и предварительно опустошив мочевой пузырь, иначе стоило ожидать неприглядных физиологических отправлений.

Я сам чуть было не польстился на дармовщину. Удержало известие, что все вживлённые в голову имплантаты в ходе первого же слипания элиминируются – выплёскиваются наружу потоком белёсой субстанции. К тому времени у меня были усилители зрения обоих глаз, по гайморовым пазухам ползал крохотный медбрат и в затылочной кости имелись три скважины для подключения к вирту. Жалко было терять такое оборудование.

Кроме журналистов, приглашения на пресс-конференцию получили чиновники и политики, но большинство, кроме политических карликов и маргиналов, проигнорировали. Недовольные же увидели в Слипании способ ускользнуть из-под опеки государственной системы, не желавшей отмирать назло всем прогнозам о приближении будущего.

Как всегда бывает, правительство запретило препарат «до проведения экспертизы». Но из запрета ничего не вышло. Попробуй останови распространение популярности Слипания, когда вещество можно сцедить из уха любого липкоголового!

Заказчик приказал разнюхать, что происходит у липкоголовых. Вроде что-то интересное намечается. Меня ждут премиальные, если удастся поставить прямо в голову какого-нибудь слипшегося «жучок», покрытый веществом, не провоцирующим мгновенное отторжение.

Да у меня же есть знакомый липкоголовый! С него и надо начать. Это во всех отношениях годный для разработки кадр. Мы его, дурачка, терпим уже лет десять. Чрезвычайно непоседливый персонаж. Аферист из него был никудышный, того хуже – наивный. Ему бы стоять на углу со свечкой – пожертвования собирать, а не пускаться в заведомо непосильные авантюры. Последним делом Козьмы была какая-то жалкая финансовая пирамида. Он замучил всех знакомых россказнями про «быстрый заработок». Потом вышел на магната районного масштаба, заключил с ним убыточную сделку и несколько месяцев прятался от спрашивавших о нём крепких мужиков, носивших киберпротезы со встроенными инструментами для металлообработки.

Удивительное совпадение – на днях Козьма позвонил мне и назначил встречу. При его подлой натуре следует ожидать, что он снова начнёт завлекать меня в свои нелепые махинации.

Условленный день. Я иду по городу в заведеньице, облюбованное липкоголовыми. В прилегающих к нему улочках ощущаешь себя так, будто заблудился на складе магазина одежды: кругом десятки манекенов и ни одного живого человека. Склонившиеся друг к другу манекены стоят на тротуарах, на аппарелях, ведущих на верхние уровни города, на террасах и балконах. Столбнячные тела заполняют парковки и скверики. Искусственный ветер колышет занавески, и за ними видны опять манекены, манекены, манекены с уродливыми головами.

Гигантская крыса – наверное, специально выращенная и выпущенная на волю в город сектантами-злыдарями, – нацелилась на высунутый из сандалии большой палец липкоголового. Наглая, привыкшая к присутствию людей, она даже не вздрогнула, когда я замахнулся.

Из-за спины раздаётся гнусавое:

– Паскуда, зачем обижаешь моих друзей-липкоголовых?!

Это подонок из числа тех, что отираются вокруг застывших головоляпов. Будто бы «смотрящие», на деле они обчищают карманы своих подопечных. По всей видимости, он караулил какого-нибудь доброхота, который решит позаботиться о беспомощном ляпуне.

Я оборачиваюсь и вновь выстреливаю из пальцев наноспицы – свёрнутые в трубку углеродные кристаллической решётки. Это запрещённое оружие, но ещё не было прецедента, чтобы кого-нибудь поймали с поличным. Стержень из атомов углерода невидим. Тем не менее я не хочу никого убивать. Я не херувим, у меня нет крыльев, но я чту Уголовный кодекс, говаривал трикстер прошлого века. Глядишь, и пробуду на воле до того дня, когда смастерят способные оторвать человека от земли биомеханические крылья.

Я пронзаю мерзавца выскользнувшими из рук нанотрубками. На них тотчас формируются прозрачные аэрогелевые листочки-распорки, чтобы противник не добрался до меня, насаживая своё тело на острия. Советую:

– Не шевелись. Не нужно. Пока ты проколот насквозь, вреда никакого. Но если двинешься вбок, рассечёшь себя. Глянь на крысу.

Грызун бьётся об асфальт и пытается ползти, коготки передних лапок скребут гудроновое покрытие… А где же задние лапки? В метре позади. Крыса разваливается на пласты. Тонко нарезанные дольки сыплются как из-под ножа шеф-повара, превратившего свои навыки шинковки в аттракцион.

Принимаюсь выговаривать пленнику:

– А ты хуже этой крысы. Гаже. Вредоносней. Ты хоть догадываешься, идиот, что амортизация моего оборудования за эти секунды будет оценена в сумму, большую, чем ты настрелял у прохожих за всю свою жизнь? Ты понимаешь, болван, тебе никогда не расплатиться за то, что я тебя спицей протыкаю? Никогда!..

Он не понимает. Воет бабьим голосом, когда я пускаю лёгонький разряд гулять по его нервам.

Я взламываю его банковскую карту, чтобы перечислить себе завалявшиеся там копейки. Которые – известно же – рубль берегут. Затем сканирую идентификационный номер головоляпа и выставляю ему официальный счёт за спасённый большой палец. И ухожу.

Мы сидим в клубе – я и Козьма, друг против друга внутри уютного купе. Мне всё ещё непривычно видеть его бритым под ноль.

Козьма вопрошает:

– Как ты относишься к Системе? Себя в ней видишь?

– Вижу.

– Ну и дурак, – безапелляционно заявляет головоляп. – Будущее за горизонтальными связями. Только сеть, только горизонталь!

– Ха! Будто у ляпунов нет иерархии!

– Хочешь верь, хочешь нет. Всякий, хоть раз посетивший Слипание, равен в правах и возможностях старожилу.

– Ты что-то имел мне сказать? – обрываю его я. – Что-то важное?

– Мы собираемся уходить!.. – таинственным шёпотом докладывает Козьма.

– Куда? – спрашиваю в тон ему. – К чёрту?

Кажется, он не замечает моей мрачной шутки. Или я попал в цель? Забавно, если в итоге окажутся правы кибернетические староверы.

– В сингулярность. Трансгрессию. Астрал. Логос. Плерому. В Слипание!.. Главное, прочь из обрыдлой экзистенции! Прочь из Системы! Навсегда!

– Зачем? – хочу уточнить я.

– Мы сделаем рывок, какого человечество не совершало последние два миллиона лет, – с воодушевлением говорит Козьма. – Освоим биологическую виртуальность! Настало время эволюционировать. Взамен вашему кибернетическому Homo Ludens придёт Homo Extra Ratio – Человек Внесистемный.

– Вы бы ещё это… Не головами срастались, а…

– Ты на что намекаешь?

Козьма так смешно выглядит, когда пытается сыграть агрессивность.

– Говорят, в копчике находится нервный узел – «задний ум» из поговорки, – объясняю я. – О нём и речь, – я позволяю себе усмешку. – По крайней мере, будучи в Слипании, могли бы крыс давить. Так с какой целью вызвал?..

Головоляп всплёскивает руками:

– Я часто тебя вспоминаю и удивляюсь: такой прогрессивный человек, а до сих пор не присоединился к Слипанию!

Я решаю не возражать.

– Твой вшитый в роговицу интерфейс… – Козьма презрительно морщится. – Пусть он самой новейшей модели, но в сущности… Уж извини. Прошлый век. Эти штуки морально устарели. Кибернетические протезы бесперспективны. Не получится без конца увеличивать в теле концентрацию крутых устройств. Закон Мура можно распространить и на киберпротезирование. В одно прекрасное время в твоём теле просто не останется плоти, чтобы склеивать груду железок. А принцип Ландауэра? Рано или поздно микросхемы вскипятят твой мозг! Далее, с годами, ты заменишь конечности, и вдруг – сюрпри-из! – оставшееся «мясо» пойдёт вразнос. Вот увидишь!.. Сердце в соответствии со своей животной программой будет прилагать усилия много большие, чем нужно для прокачивания крови по сократившемуся впятеро метражу сосудов. Насос сам изнашивается, и трубопроводы рвёт избыточным давлением. Кровь разжижится, потому как остатка костного мозга уже недостаточно, чтобы своевременно её обновлять.

Я нахмуриваюсь. Профаны частенько выдают устаревшие правила за непреложные аксиомы. К тому же я не собираюсь ампутированные руки и ноги кремировать и прах развеивать над морем, как делают киберрадикалы. Пусть хранятся в морозильной камере районной поликлиники. На всякий пожарный.

Вероятно, Козьма решает, будто я уже достаточно озабочен старостью, потому что протягивает мне пластмассовую ампулку с чем-то белым внутри и говорит отрывисто:

– Будь с нами.

Я беру ампулу, как бы в раздумье кручу в пальцах.

Мимо нашего столика идёт девушка. Я таращусь ей вослед.

– Мне примерещилось или… У неё голая задница?

– Это обтягивающие леггинсы в цвет кожи, – отвечает головоляп.

– Новая мода? – интересуюсь я.

– Старая. Отстал ты от жизни! Десять лет назад ты где был? В спячке? – смеётся Козьма. – В берлогу забился?

– По-видимому, – я невозмутим. – Как раз тогда появилась новая модель робоняни.

Это чистая правда. Мы долго не вылезали из постели. Потом у неё вышел из строя важный патрубок, пришлось вызывать ремонтников.

– Хочешь, познакомлю? – подмигивает головоляп. – Неонила!

Я зашикал на Козьму, но девушка уже откликнулась, подсела к моему собеседнику.

Козьма посмотрел на девушку, потом на меня:

– Загляну в Слипание. Что там творится? Всего минуточку! Жди!..

Неонила сдёргивает парик.

Они легонько стукнулись темечками и уподобились сиамским близнецам.

Я разглядываю их в упор. Из приоткрывшегося рта девушки капает белёсая жидкость – та загадочная субстанция, основа существования головоляпов. На столешнице успевает образоваться лужица, прежде чем губы мигрируют в верхнюю часть щеки. Теперь между ними видны коренные зубы – моляры. А вот и маленькое ушко Неонилы решило попутешествовать по размягчившемуся черепу. К моменту отключения от Слипания облик липкоголовой, конечно же, восстановится. Органы на лице Козьмы тоже колобродят, но его преображение меня нисколько не трогает. Чего хорошего, в самом деле, от него можно ожидать? Но вот девушка…

Наконец, ляпуны с влажным чмоканьем разъединяются.

– Я уже вернулся! – бормочет Козьма. Будто разбуженный человек, который очень старается казаться бодрым.

Я предлагаю:

– Давай пройдёмся!

Мне противно смотреть на Неонилу. Так же гадко, наверное, монаху было смотреть на красивую девушку, оказавшуюся ведьмой.

Козьма любезно прощается с липкоголовой. Поцелуи в губы и объятия… Я примечаю, что парочка старается не соприкоснуться черепушками. Неконтролируемое слипание? И такое бывает?

Поднимаясь из-за стола, я убираю в карман салфетку.

Мы выходим на улицу. Какие всё же откормленные крысы снуют поблизости головоляпских притонов…

– Если ты боишься инициации, – возвращается к нашей теме Козьма, – то можно поступить иначе. Мы с тобой люди серьёзные. Поле, бег, таран друг друга лбами – показуха. Это не для нас с тобой. Я сам проведу твоё первое слипание. В узком кругу.

Я отказываюсь от этой сомнительной чести.

– Ну что ты ломаешься!..

Я непреклонен.

– Так и будешь со своими железками сидеть.

Я говорю, что обожаю свои железки.

– Да ты испугался!

Я усмехаюсь.

– Я же тебе добра хочу!

Я замыкаюсь в себе.

Козьма избирает новый подход:

– Да ты знаешь, каково там?.. Зажмуриваешься, ляпаешь головой, а через миг открываешь глаза уже в Слипании – перед тобой мириады огоньков. Кр-расота!.. Звёзды – невероятные, проливающие потоки зеттабайтов. Каждая есть прошедший Слипание разум. Сразу и не поймёшь, визуализация виртуальности кругом или ты на самом деле попрощался с бренной оболочкой и ныне обретаешься в далёком галактическом скоплении.

Я настораживаюсь. Козьма никогда не был романтиком. С чего бы сейчас его так разобрало? Можно предположить, что говорит он не своими словами, а слоганами из методички. Я не слыхал о такой методичке, и нигде не было упоминаний. Если таковая существовала, головоляпы не допускали её распространения за пределы Слипания. Что же она из себя представляет? Руководство по привлечению новых адептов? Точнее, по заманиванию. Почитать бы…

Как узнать наверняка, собственные это слова Козьмы или цитата?

Устроить, что ли, проверку?

Я привычно расфокусирую зрение. В пространстве между мной и Козьмой повисает видимый мне одному интерфейс мировой сети. Нахожу базу данных русской поэзии и запускаю поиск. Формируется выборка – список цитат. Мне остаётся лишь время от времени туда подглядывать.

– А какие они, эти звёзды? – спрашиваю Козьму. – Электрические розаны, газа голубые пионы? Или ржавые, в странных прожилках? Эти звёзды как рыбки блестят?

– Это вопрос второстепенный…

– Нет, ты погоди! Надо разобраться! Хочу разобраться.

Он притворяется удивлённым:

– Откуда мне знать!

– Как – откуда? Ты мне плёл, вот только!..

Козьма глупо улыбается:

– Да какая разница-то?

– Нет, ты скажи! Ты ответь! Я понять хочу! Горние звёзды как росы?.. Или звёзды – невод, рыбы – мы, боги – призраки у тьмы?

– Слипнешься и сам увидишь…

– Да погоди ты со своим Слипанием! Годить надо. Ты сперва объясни, какие там звёзды!

– Обычные. Ну, такие…

Ясно. Как и в прежние времена, Козьма непроходимо туп в плане романтики.

– Когда человек в последний раз наблюдал их? – продолжаю я. – В реальности, имею в виду. Световое загрязнение, смог, углекислые испарения миллионов людей… В городах даже луну трудно различить! Потому и спрашиваю. Как они выглядят-то?

– Это к делу не относится, – упорствует в своей приземлённости Козьма.

Очевидно, методичка. Самостоятельно он рифмы не способен связать. Но остановиться уже не могу – вошёл во вкус.

– Пёрышко огнистое, рассветная звезда? Ядовитый изумруд звезды? А, что скажешь?.. Магнитящие и слезотворные звёзды? Звёзд иглистые алмазы? Однообразные звёзды?

– Чего пристал? – жалобно тянет Козьма.

– Плевочки, которые кто-то называет жемчужинами? Какая звезда в «слипшейся» виртуальности главная? Отвечай! Большая чёрная звезда? Предречённая звезда, что в карих сумерках всегда кукушкой окликала нас? Звезда-Полынь – ветвь иссохшая, прах выжженных пустынь?

– Да не знаю я! – сердится он.

Точнее, делает вид, будто сердится. На самом деле Козьма напуган до смерти.

– Каково там, в Слипании? – говорю я с жаром. – Говоришь, кругом пустая бесконечность? Только жёлтая заря, только звёзды ледяные, только миллионы лет?..

– С ума подвинулся? – слабеющим голосом вопрошает Козьма.

– Я тебе добра хочу! Слышишь?! Добра! – надрываюсь я. – Про звёзды расскажи! Человек облагораживается, когда вспоминает о высоких материях. Ты от меня теперь не отвертишься! Договаривай, раз начал! Звёзды – это архиважно!

Козьма ускоряет шаг, пытаясь отвязаться от меня. Я дёргаю его за рукав, разворачиваю к себе, кричу в лицо:

– Звезда зелёная, что ангел поднял в пустоту? Звезда омега?.. Весь в искрах, Сириус цветной? Немая Вега, оледенела над Землёй?

Козьма берётся за левую сторону груди, его походка становится неровной – это имитация сердечного приступа, стандартный фокус, чтобы не побили. Он как тот зверёк, притворяющийся мёртвым в случае опасности. Неужели до сих пор работает? Выглядит жеманно, а не измученно.

Я хлопаю Козьму по плечу, оправляя на нём одежду. Его колотит крупная дрожь. Возможно, я переборщил. Козьма глядит на меня во все глаза. Ждёт, что его будут бить. Значит, за ним вина, и куда большая, чем я полагал вначале.

– Ну, всё, – примирительно говорю я. – Пошутил. Эй, слышишь, шутка это была! Ты меня уговорил. Попробуем. Я полчаса уже как сделал инъекцию. Пока ты слипался с этой бабенцией… Ох, и болючий же укол! Давай прямо здесь! Чего тянуть.

Вероятно, моё представление серьёзно пошатнуло душевное равновесие Козьмы. Он должен был почуять неладное, но в панике «ляпнул» меня лбом в лоб. Вхолостую!

Совсем не больно, будто мокрым полотенцем хлестнули. Козьма забрызгал меня своими мозгами, то есть тем, что заменяет их у головоляпов. Я достаю из кармана салфетку и отираюсь. Головное желе с шипением кипит на асфальте и медленно стекается к обрубку шеи, где уже сформировалась завязь восстанавливающейся головы. Я втыкаю туда выданное заказчиком устройство – булавку из материала, к которому фирменная субстанция липкоголовых якобы толерантна. Плюю под ноги, перешагиваю тело и удаляюсь, насвистывая.

О том, что нас с Козьмой «вели», я догадываюсь, лишь когда меня настигает троица липкоголовых боевиков.

Я запрашиваю сеть, как справиться с таким количеством врагов. Программа запрашивает характеристики моего тела и сообщает: «Вы труп!», после чего перебрасывает на сайт ритуальных услуг. Мне на почту приходит приглашение на мои же собственные поминки.

Я ныряю в толпу погружённых в Слипание головоляпов, оскальзываясь в луже разлившихся под ними нечистот. Амбалы посчитали, что я решил затеряться среди неподвижных тел, и никуда не торопятся. На самом деле мне нужно, чтобы они не могли накинуться все разом. Я петляю среди статуй из плоти, крови и белой субстанции.

Тут уж не до Уголовного кодекса.

Взмахом руки я срезаю бугор с чьих-то склеившихся голов. Амбал по ту сторону застывшей троицы если и заметил мой жест, то принял его за проявление паники. Он уже тянет ко мне руки, когда я смахиваю отрезанную часть прямо ему на лысину. Сочащийся белой жидкостью кусок прилипает и уносит боевика в Слипание. Хотя бы на минуту я устранил одного из противников.

Жаль, у ляпунов нет волос – было бы удобно держать за них отрезанную часть.

Я отделяю новый пласт. С внутренним содроганием хватаю его обеими руками и бросаю в приближающегося амбала. Тот пробует уклониться, почти получается. К счастью, мой метательный снаряд разваливается в полёте и ошмётки забрызгивают лысину противника. Его тотчас выкидывает из реального мира в Слипание.

Спокойно выхожу из гайд-парка головоляпов на свободное пространство. Уж с одним противником я как-нибудь справлюсь. Кажется, амбал немного смущён.

А вот и Козьма, притащился-таки следом. Вид у него потрёпанный – не прошло даром разбрасывание мозгов по мостовой. Заметив меня, растерянно мигает. Определённо, не хочет со мной разговаривать и поэтому подскакивает к оставшемуся амбалу и, не спрашивая разрешения, утыкается лобной костью тому в затылок. Боевик содрогается всем своим огромным телом, и мне чудится, будто по замершим вокруг фигурам тоже пробегает рябь.

От греха подальше я ретируюсь так быстро, как только могу.

Ляпуны отстояли восемь дней на страже Слипания, а на девятый, невзирая на протесты родственников, правительство призвало армию содействовать санитарным службам в очистке улиц. Бойцы стройбата грузят бездыханных липкоголовых в армейские ЗИЛы и отправляют на переработку – в топки мусоросжигательных заводов. Огромное количество разлагающихся тел не представляется возможным захоронить в соответствии с традициями. Как разделять слипшихся по трое-четверо? А если перед прозектором раскорячился кластер из дюжины головоляпов?

Так в наш мир вернулась старая добрая гиперинформационная постиндустриальная реальность. Антиобщественные элементы, только и мечтающие разрушить устоявшийся порядок, самоликвидировались.

Мой любимый заказчик – ему не жалко денег, и задания он выдаёт равнодушно, будто читает с циркуляра, составленного вышестоящим сотрудником, – я начинаю догадываться, кто он. Конечно, доказательств у меня маловато – одна лишь рябь, мгновенное сотрясение тел липкоголовых. Может, это и вовсе совпадение. Может, гибель головоляпов никак не связана со шпилькой, которую я воткнул в голову Козьмы. С чего я решил, что то была флешка с вирусом? Вдруг ляпуны в самом деле удалились в своё райское Слипание? Да ведь я не собираюсь никому и ничего доказывать. Громогласно раскрывать заговоры – удел конспирологов. А мне больше по вкусу получать денежки за выполненную работу.