ИЛ-18 был брюхат и приземист. Натужно ревя турбинами, он нехотя оторвался от земли, ушел в небо.
Никита Скворцов приник к иллюминатору, ощутил щекой прохладную гладкую поверхность стекла.
Земля медленно поворачивалась внизу, будто подробная, искусно сделанная топографическая карта. Земля песков, каналов и гор.
Самолет сделал плавный разворот и лег курсом на Каспий. Там будет посадка, следующая — в Харькове, а оттуда уж и рукой подать до Ленинграда.
Все точно так, как было совсем, кажется, недавно, только летит Скворцов в обратную сторону, и летит один.
Никита изо всех сил пытался заставить себя не думать о Татьяне, запрещал себе это. Но воспоминания неудержимо нахлынули на него, затопили.
Многовато все-таки восемь часов полета. А тогда они промелькнули как один миг, и почему-то всю дорогу они хохотали как сумасшедшие. Им даже сделали по этому поводу замечание.
Желчный сухолицый старик закричал вдруг, что их смех звучит издевательски во время такого серьезного дела, как полет на аэроплане.
Так и сказал: «на аэроплане».
Никита с недоумением взглянул на него и увидел, что старичок смертельно боится, — лицо его казалось костяным от ужаса. Татьяна тоже поняла это. Она повернулась к старику и мягко сказала:
— Вы не бойтесь. ИЛ-18 очень надежный самолет. Все будет хорошо, долетим.
Старик вымученно улыбнулся, благодарно кивнул и закрыл глаза.
Потом в ресторане харьковского аэропорта Никите подали совершенно сырого карпа.
Татьяне — нормально зажаренного, а ему такого, что, казалось, ткни в него вилкой, и карп запрыгает на тарелке.
Мысль об этом так рассмешила обоих, что прибежал обеспокоенный официант. Несмотря на заспанный вид, чувство юмора в нем не дремало.
Нимало не смутившись, он схватил Никитиного карпа и серьезно сказал:
— Этот нехай еще поплавает, он же живей живого, а вы его вилкой в бок. Счас отбивную принесу. Свинячью.
— А хрюкать она не будет? — спросил Никита.
— Не, — ответил официант, — вона вже отхрюкалась, бедолага.
— Он из лиги защиты животных, — сказала Татьяна.
— А неплохая находка для рекламы: котлета с поросячьим визгом, — сказал Никита.
Почему в горе память так беспощадна?.. Почему помнится самая мелочь, каждый жест, слово?..
Когда самолет приземлился в Алиабаде, от голода Никита щелкал зубами как волк.
Несмотря на весну, на то, что Средняя Азия занимает первое место в стране по количеству солнечных дней, было очень холодно.
Пока выгружался багаж, подошли к величественному, толстому шашлычнику.
Нанизанные на шампуры, шкворчали, истекали соком невиданно аппетитные шашлыки. Жарились они на саксауловых корявых сучьях. И терпкий душистый дым этого знаменитого дерева пропитывал мясо, делал его еще вкуснее.
Никита мгновенно слопал два шашлыка. Он ел так аппетитно, что Таня не выдержала, присоединилась к Никите.
— Что это у вас так холодно, отец? — спросил Никита. — Средняя Азия называется!
Шашлычник важно покачал головой и, как величайший секрет, сообщил:
— Этим году Сибир на ремонт закрылся. Холодно.
Никита и Таня расхохотались, и шашлычник снизошел — сморщил в улыбке лицо бронзового восточного божка.
Так началась семейная жизнь Никиты и Татьяны Скворцовых.
С Татьяной Никита познакомился в бассейне. В то время он приходил туда уже не плавать, не тренироваться, а просто так, по старой памяти.
Он любил влажный воздух бассейна, глухие звуки голосов, плеск воды, даже неуловимый и устойчивый запах хлорки, который неистребимо присутствовал во всех закоулках этого огромного здания.
Все детство и юность его были связаны с бассейном, — ходил он туда с десяти лет. Тренировался истово, фанатично, добился первого разряда, а дальше заколодило, результаты не улучшались, и Никита стал охладевать к плаванию.
Техника у него была, было вроде и желание, но не хватало силенки. И тогда добрый и мудрый Анатолий Иванович Пчелин отлучил его на полгода от воды, заставил заниматься самбо, надеясь, что Никита, накачав немножко мышцы, вернется.
Тренер ошибся.
Азарт борьбы, упоение первыми, сравнительно легкими победами, захватили Никиту всерьез. Он был тощ и легконог, с хорошо поставленным дыханием и развитым плечевым поясом. Борьба давалась ему легко. А тут подошло время призыва в армию, и Никита попал в воздушно-десантные войска. Почти все ребята из его секции очутились в одной части. И началась новая жизнь — размеренная, заполненная тренировками, учебой, стрельбами — суровая солдатская жизнь.
Никита снова приник к иллюминатору, разглядел спичечные коробки домиков, прямоугольники распаханных полей, узкую извилистую ленту реки.
Все было привычно и знакомо.
Он усмехнулся, вспомнив удивительные метаморфозы, происшедшие с ним и его товарищами в день первого прыжка с парашютом.
Возбужденный, горячечно болтающий Никита, только что переживший ужас падения в пустоту, в никуда, а потом все блаженство плавного спуска, когда вокруг неслыханная прежде тишина и хочется орать, петь, дурачиться, увидел вдруг трех своих товарищей, понуро выходящих из приземлившейся «аннушки», таких несчастных, потерянных, что при взгляде на них защемило сердце.
И Никита, и остальные счастливчики опустили головы. Особенно жалок был Витька Норейко — здоровенный парень, борец, весельчак, заводила.
В тот день будто незримая черта разделила их — большинство, которое сумело преодолеть себя, свой страх, и нескольких неудачников — ошеломленных, испуганных яростным сопротивлением своего такого привычного, такого, казалось, знакомого до той поры тела, впервые обнаруживших, что в них живет слепой, свинцовый страх перед высотой.
Еще накануне вечером, последним перед прыжком, когда большинство ребят притихло, прислушиваясь к себе, мучительно боясь неведомого завтра, Витька ходил по казарме гоголем, похохатывал, хлопал увесистой лапищей по плечам.
— Трясетесь, бобики?! — грохотал он. — Что же с вами завтра будет?
Старшина Касимов, маленький, плотный, как литой мяч, скользнул узкими глазами по Витьке, по ребятам, толпящимся в курилке, и тихо сказал:
— Не бойся, Норейко. Не надо бояться.
— Кто?! Я боюсь?! — вскинулся Витька.
Касимов кивнул:
— Все боятся, лучше молча бойся. Чтоб потом стыдно не было.
Старшина ушел, а Витька длинно и точно плюнул в ящик с песком, презрительно дернул плечом:
— «Молча бойся»! Ишь воспитатель горных орлов!
На миг Никита поймал его взгляд и увидел застывшую в глазах тоску.
Но Витька тут же подмигнул, улыбнулся лихо и прошел мимо — высокий, статный и красивый.
И вот теперь, когда Норейко неуклюже, осторожно выбирался из самолета, Никита его не узнал: это был другой человек, незнакомый, враз постаревший, с бессмысленными, стеклянными глазами.
В конце концов двое из трех сумели победить свой страх, а Витька не сумел.
Четыре раза поднимался он в воздух. Сам чуть не плача умолял об этом, и всякий раз, когда распахивался люк, непреодолимая сила заставляла его цепляться за скамейки, за стойки, за выпускающего.
В конце концов он раскрыл парашют в самолете.
Норейко списали из воздушно-десантных войск.
Никита помнил, как рыдал Витька, забившись в угол казармы, — могучий парень с дерзкими, бесстрашными на земле глазами.
А потом за четыре месяца до окончания службы с Никитой случилась беда.
Во время ночного прыжка ветер отнес его на горелый лес. Острый как пика сук пропорол ему бок, проткнул плевру и правое легкое.
Спасло его то, что он сразу потерял сознание и не пытался освободиться. Врачи говорили, что в этом случае сук сыграл роль пробки и кровопотеря была минимальной.
Затем шесть месяцев госпиталя, операция...
Никита выкарабкался. И вспоминать об этом периоде своей жизни не любил.
Он выжил, уехал домой в Ленинград, но со спортом было покончено. Никита приходил в бассейн побарахтаться.
Порой помогал Анатолию Ивановичу возиться с его очередной ребятней — четырнадцати-пятнадцатилетними парнями, живым воплощением пресловутой акселерации — здоровенными, высокими. Возраст выдавали только ребячьи наивные физиономии.
Там он и познакомился с Татьяной.
Подошла к нему тоненькая, затянутая в черный купальник девчонка — прутик прутиком, дотронулась пальцем до бугристого шрама, серпом перехватывающего грудь, и спросила испуганно и участливо:
— Где это вас так?
Никита взглянул на нее с усмешкой: она показалась ему совсем зеленой девчонкой.
— Русско-турецкую войну помните? — спросил Никита.
— Русско-турецкую? — удивилась девчонка. — Что за шутки?
— Какие уж тут шутки. — Лицо Никиты стало сурово-значительным. — Ятаганами изрубили. Они кривые, ятаганы. Но я дорого продал свою жизнь.
— Бедные турки!
Девчонка покачала головой, а Никита внимательно оглядел ее, увидел длинные ноги, чуть-чуть придавленную тканью купальника грудь, высокую шею, огромные глазищи и понял, что разговаривает со взрослой девушкой.
Никита на мгновение смутился, но тон был уже взят вполне определенный.
— Да-а, жуткая была рубка, — мрачно сказал он, — не могу вспомнить без содрогания. Лязг, грохот, а головы так и катятся, так и катятся.
— Рукой махну — сразу улочки, другой махну — переулочки! Это про вас? — спросила наивным голосом девушка.
— Ну вот! Соратники уже раззвонили! Совершенно невозможно оставаться скромным, незаметным человеком.
— Да, да... — Девушка печально покачала головой. — Я вас понимаю... Трудно быть национальным героем... Но чем же все кончилось?
— А дальше было так: только взмахнул рукой, чтобы, как вы понимаете, проложить очередной переулочек, вдруг слышу хруст, треск, потом темнота... и потом гляжу, а он уже неживой.
— Кто? — удивилась девушка.
— Я, — сказал Никита.
Девушка секунду растерянно смотрела на него и вдруг расхохоталась так, что ей пришлось присесть на бортик бассейна.
— Человека убили, а вам смешно.
— Да, — сказала девушка, — вы фантастические романы не пробовали писать?
— Нет, — сказал Никита.
— А зря. Большой талант пропадает.
— Может быть, вы представитесь юному дарованию? Меня зовут Никитой, а вас?
— Таней. — Она встала на бортик, поглядела через плечо на Никиту. — А вам больше подошло бы имя Станислав.
— Почему? — удивился Никита.
— Так зовут моего любимого писателя-фантаста. Станислав Лем. — Она сильно оттолкнулась и отвесно, почти без брызг вошла в воду.
Никита видел, как она, красиво вытянув руки, работая одними ногами, идет под водой. Волосы — темный полупрозрачный поток.
Он догнал ее у трапа. Таня собиралась выходить из воды.
— А вы не хотите немножко расширить круг любимых авторов? — спросил Никита.
Таня внимательно и серьезно поглядела на него, и Никите сделалось неловко.
— Нет. — сказала Таня. — Не хочется.
И ушла.
А Никита бешеным кролем промчался из конца в конец бассейна и остановился, задохнувшись от непривычной скорости.
— Ну что, брат, высекли тебя? — громко сказал он. — И правильно сделали.
Никита так резко повернулся в кресле, что разбудил соседа — меднолицего сурового старика туркмена.
— Извините, бабай, — пробормотал Никита и закрыл глаза.
Стоило ему увидеть ту, далекую Таню первого дня их знакомства, и все снова и снова, как склеенный в кольцо киноролик, начинали прокручиваться события последнего времени.
А лететь еще предстояло восемь часов.
Все, что происходило после знакомства с Татьяной: работа в «Интуристе» (Никита окончил английскую школу, ленинградскую школу № 207, что во дворе кинотеатра «Колизей»), учеба на английском отделении филфака в университете, приглашения на работу в таможне, курсы, практика в таможне аэропорта — все это казалось Никите всего лишь бледным фоном жизни. А центром, точкой, на которой замыкалось все существование его, была она.
Они сняли комнату у вздорной, суетливой старушонки, которая в любой миг могла постучаться и с неосознанным старческим садизмом просидеть целый ветер, разматывая нескончаемый клубок сплетен о каких-то других старухах, прихлебывая чай, который стал уже ежевечерней постылой традицией.
— Ну вот что, — сказал однажды Никита, — ни у тебя, ни у меня мы жить не можем. И ждать по меньшей мере год, а то и больше, пока мне дадут квартиру, тоже не можем. Мне предлагают работу недалеко от Алиабада, в горах, на границе. Все говорят — дыра жуткая. Маленький КПП, а в таможне двое — я и мой помощник. Но живут же там люди! Ты согласна?
— Да, — твердо ответила Таня. — Да! Я согласна куда угодно. Я хочу, чтоб у нас был свой дом. Хочу родить тебе дочку и сына. Я согласна.
Перевод с вечернего на заочное отделение, оформление документов, сборы — все заняло две недели, две суматошные, радостные, заполненные беготней недели.
Громада Копет-Дага, стеной уходящая в небо, мрачная, безлесая, бескрайняя, поражала.
От центра города до заставы — пятнадцать минут езды на автомобиле.
Проверили документы, поднялся шлагбаум, открылись ворота, и юркий газик пошел петлять по серпантинам пограничной зоны.
Дорога была не для слабонервных — крутые петли, карнизы, обрывы, — газик поднимался все выше; а горы — основной массив — и не думали приближаться.
Таня сидела притихшая, чуточку испуганная, подавленная дикой мощью гор, в которых она никогда прежде не бывала.
Дорога стала еще круче и красивее. Шофер-пограничник, белобрысый такой мальчишка, с носом красным и облупленным под непривычным солнцем, как молодая картофелина, сидел, небрежно вывалив в окошко локоть, правил одной рукой. Он так резко брал повороты, что камешки звонко выщелкивало из-под колес, а газик заносило к самому краю дороги, за которой начинался отвесный обрыв глубиной во многие десятки, если не в сотни метров. Но физиономия у шофера была такая равнодушная, сонная даже, что Никита не решился сделать ему замечание, хоть и видел, что Таня боится уже всерьез.
«Опытный, видно, небось дорогу эту как свои пять пальцев изучил», — подумал Никита, а вслух спросил:
— Далеко еще до КПП?
— Должно, не очень. Я-то не знаю, — сильно окая, ответил парнишка.
— Что-о? Как это не знаешь? — изумился Никита.
— А что? Я по ней впервой. Да вы не беспокойтесь, не заблудимся. Эта дорога здесь одна. Другой нету. Доставим.
— Ну вот что, друг ситный, — сказал Никита, — поезжай так, чтоб на спидометре было тридцать километров. Понял?
— Аль боитесь? — усмехнулся шофер.
— Боимся. Высота нам непереносима. И скорость, — налегая на «о», ответил Никита.
— Шутите. — Шофер покраснел еще больше. — Небось во-он сколь напрыгали. — Он обернулся и ткнул пальцем в значок парашютиста с цифрой сто на груди у Никиты.
Машина в это время вильнула, пошла к обрыву.
— Да ты на дорогу гляди, черт... облупленный! — заорал Никита.
Шофер надулся, обиделся. Таня ткнула Никиту локтем в бок, незаметно показала кулак. Никита засмеялся.
— Ладно, служба, не куксись. Скоро домой? — спросил он.
— Через четыре месяца и двенадцать ден, — буркнул шофер.
— Стой! — крикнул Никита.
Шофер мгновенно среагировал, тормознул. Удивленно поглядел на пассажира.
Никита выскочил из машины.
Слева на довольно крутом склоне, метрах в десяти над дорогой, в плоском выступе, выдававшемся из монолита скалы, как сложенная в горсть ладонь, жил родничок, ниспадал плоской струей, переходящей в крошечный ручей, прозрачный, как воздух. Со следующего уступа ручей прыгал вниз игрушечным водопадиком. А вокруг родничка росли какие-то незнакомые Никите цветы. Таня и шофер увидели, на что он смотрит, тоже вышли из машины.
— Красиво, — солидно сказал шофер.
— Ниагара в миниатюре, — отозвалась Таня. — Гляди, Никита, что это за цветы?
— Может быть, это знаменитые эдельвейсы? Сейчас посмотрим.
Никита, лихо перескакивая с уступа на уступ, побежал к роднику.
Добрался он до него вмиг, нагнулся над круглой чашей, в которой кипел родник, и... упал на колени, судорожно вцепившись в камень.
Сердце бешено колотилось где-то у горла, в глазах плавали оранжевые круги, поташнивало. Такое было однажды с Никитой во время марш-броска с полной выкладкой.
«Что это? — удивился Никита. — Что со мной? Глупость какая... Может, я заболел? Но ведь четыре дня назад был медосмотр. Я совершенно здоров!»
Он стоял на коленях, закрыв глаза, и ждал, когда перестанет так суматошно и отчаянно колотиться сердце.
С дороги казалось, что он просто стоит на коленях и любуется цветами.
Наконец в глазах прояснилось, сердце опустилось на свое место, успокоилось. И тогда Никита понял: горы!
Его предупреждали об этом, но он отмахивался, улыбался. Горы! Высота около трех тысяч метров.
Не так уж она велика, но и к ней надо привыкнуть.
Никита собрал небольшой букетик. Цветы были белые, маленькие, с мясистым, сочным стеблем.
Осторожно, стараясь не делать резких движений, Никита спустился на дорогу, протянул Татьяне цветы.
— Красивые, — сказала она и поцеловала Никиту.
Шофер покраснел, отвернулся.
КПП появился неожиданно. Газик вынырнул из-за поворота, и внизу, на небольшой седловине, показалось с десяток домиков и два длинных амбара.
К седловине вел пологий спуск, дальше дорога делала петлю, огибая площадь в центре и устремляясь круто вверх. Там, метрах в двухстах, торчала зеленая наблюдательная вышка, а дорогу перегораживали железные ворота.
Чуть в стороне от ворот, по ту сторону забора, возвышалось желтое здание необычной архитектуры — пограничный пост сопредельной державы.
Встречали Никиту и Таню начальник КПП капитан Василий Чубатый и заместитель Никиты Скворцова инспектор таможни Авез Бабакулиев. Встречали хорошо, так искренне радуясь, с такой готовностью помочь, что Никита и Таня даже растерялись.
Чего уж там помогать! Два чемодана с барахлом да ящик книг — вот и все имущество.
Оказалось, что домик для них приготовлен и даже обставлен. Нельзя сказать, что мебель была стильной, — две железные койки, покрытые грубошерстными одеялами, и стол, табуретки, тумбочки, полка для книг. Но на тумбочке стоял стакан с ромашками и огненно-красным маком, полка устлана белой бумагой, табуретки покрашены в веселый алый цвет, а на свежевыбеленной стене в аккуратной рамочке женский портрет. Таня подошла к репродукции, провела пальцем по длинной, гибкой шее женщины и... заплакала.
Капитан Чубатый и Бабакулиев затоптались на месте, закашляли дружно в кулак.
— Я понимаю... вы уж простите... мы по-солдатски, — хрипло сказал капитан, — но ребята от души старались... Если что не так, вы извините.
— Что вы! Что вы! — всплеснула руками Таня. — Я так вам благодарна, если бы вы только знали! Это наш первый дом... У нас еще никогда не было своего дома, своего стола, своих табуреток... Вы не глядите на меня... это так.. это от радости.
Капитан и Бабакулиев воспрянули духом и шумно потащили Таню на кухню.
В домике было две комнаты и кухня — гордость капитана Чубатого.
Здесь стояли надраенные алюминиевые миски, кастрюли, медные котелки, ложки, вилки, изящные пиалы, большой ярко расписанный цветами чайник. И главное — плита, замысловатая, со множеством дверец, вьюшек, с очагом, чтобы жарить шашлыки, — на кованой решетке лежали длинные шампуры.
Не плита, а целый агрегат.
— У меня старшина такой печник, на весь округ знаменитый, так и норовят переманить, — добродушно хвастал капитан. — И столяр у меня есть, краснодеревцем до службы работал. Золотые руки. Он вам стол сделал письменный. Вот здесь, глядите.
Он провел Никиту и Таню во вторую комнату, которая по замыслу должна была служить столовой и кабинетом одновременно.
Стол был по-настоящему, без всяких скидок, хорош! Современный, легкий, с желтоватой матовой столешницей.
— Нравится? Хорошо, правда? — Капитан заглядывал в глаза.
На столе стояли два черных, нарочито грубо кованных железных подсвечника, каждый на две свечи.
— А это как? Здорово, правда? — спрашивал капитан.
Никита взял один из них в руки, ощутил приятную его тяжесть, оглядел. Профессионально, с большим вкусом сделанная вещь. Он недоверчиво поглядел на капитана.
— Может быть, скажете, это тоже ваши ковали? — спросил он.
Капитан просиял, на его упругом, румяном как яблоко лице было столько гордости, что Никита еще и подыграл ему:
— Ну, это уж, капитан, слишком! У вас тут КПП или филиал Мухинского училища?
— Точно! — закричал Чубатый. — Вот Федотов спит и видит училище Мухиной. Он как узнал, что вы к нам из Ленинграда, так все свободное время из кузни не выходил. Люди, говорит, из такого города, засмеют небось мои поделки. Он после службы в это самое училище собирается. Художник!
— И хороший, — сказала Таня. — Я среднюю художественную школу при Институте Репина окончила, так что разбираюсь немного.
— Ну, подвалило Федотову счастье! — обрадовался капитан. — Теперь он от вас не отойдет. Для него удача огромная — со знающим человеком посоветоваться.
— А это что? — спросил Никита.
Он взял со стола округлый голубоватый камень. В полупрозрачной его глубине, будто нарисованная легкими мазками кисти, виднелась обнаженная женщина. Женщина была розовой. Она стояла на коленях, вернее, сидела, откинувшись на пятки, и ветер раздувал ее длинные волосы.
— Это что? — Никита изумлялся все больше, — Это кто сделал?
— А это сделал аллах, — усмехнулся Бабакулиев, — природа сделала. Случай. Это сердолик. Тут речка есть, там попадаются сердолики — голубоватые, розоватые, оранжевые. Агаты попадаются, халцедоны. Я люблю. Камни люблю. Собираю. Этот забавный. Игра природы. Вам подарил. На новоселье.
Никита знал коллекционеров, сам собирал в свое время марки и понимал, что значит для коллекционера расстаться с украшением своей коллекции А то, что этот поразительный по своеобразию и красоте камень мог украсить любую коллекцию, Никита не сомневался.
— Вам не жалко? — спросил он и тут же мысленно выругал себя за свой вопрос.
Авез нахмурился, пожал плечами:
— Вы приехали к нам в горы. Камень красивый. Для радости дарил. Зачем жалко?
— Не знаю даже, что сказать... Спасибо вам, — тихо проговорила Таня. — Всем спасибо. Говорят, человек быстро забывает добро... Это не так. Мы будем помнить.
Капитан и Бабакулиев переглянулись, смущенно хмыкнули, стали прощаться.
— Вы, конечно, устали, — сказал капитан, — отдыхайте, поспите. А потом познакомим вас с людьми, покажем КПП, на вышку, сходим, поглядите на заграницу.
— А сейчас нельзя? — спросила Таня. — Мы совсем не устали. Правда, Никита?
Он кивнул. Какой уж тут сон!
— Можно и сейчас! Верно, Авез? — улыбнулся капитан.
— Конечно.
Солдаты были молоденькие. С высоты Никитиных двадцати четырех они казались ему совсем мальчишками.
Сразу всех запомнить было невозможно. Взгляд выделял только троих: кряжистого, почти квадратного старшину Приходько, красавца грузина Гиви Баркая и Ивана Федотова — маленького, конопатого паренька с ушами, пылающими, как пурпурные витражи. Иван, узнав, что Таня окончила художественную школу, обомлел, побледнел так, что веснушки сделались почти черными, и за все время так и не сказал ни одного слова, только не сводил с Тани восторженных глаз.
Никита тоже пользовался вниманием и успехом. Значок парашютиста произвел впечатление, потом разговорились, и, когда ребята узнали, что у него первый разряд по плаванию и самбо, Никита понял, что популярность его подскочила на невиданную высоту.
Капитан Чубатый был рачительный хозяин. Радостно потирая руки и хищно загибая пальцы, он прикидывал, как можно использовать новых поселенцев.
— Значит, так, — говорил он, — Татьяна Дмитриевна может рисовать учить, если кто захочет. Никита Константинович — английскому языку и самбо. Эх, жаль — плавать у нас негде!
Потом вчетвером пошли к границе. Подъем был довольно крутой, но дорога гладкая, накатанная. Никита внимательно следил за Таней.
Она оживленно болтала с Васей Чубатым и Авезом. Но вдруг замолчала, побледнела и остановилась.
Она вцепилась в Никитин рукав, удивленно взглянула на него.
— Ой, что это со мной? — прошептала она.
— Не пугайся. Это горы. Высота. Со мной тоже так было. Помнишь, я за цветами лазал? Я ведь тогда упал у родника. Голова закружилась. Ты не бойся, привыкнем.
— Точно! — сказал капитан. — Со всеми так. Теперь ничего не чувствуем. И вы через недельку не будете. Пойдем медленнее.
Таня передохнула, пошла дальше.
На железных воротах, перекрывающих дорогу, висел здоровенный амбарный замок.
— Граница на замке, — пошутил Никита, — а ключ где?
— А вот он. — И капитан вытащил из кармана ключ, похожий на старинный пистолет. — Карманы рвет, черт, тяжелый. Хоть под камешек прячь!
Таня расхохоталась:
— Под камешек? А если коварный враг пронюхает?
— Шпионы нынче прилетают на реактивных лайнерах с паспортом и визой в кармане, — грустно сказал капитан Чубатый. — Эх, опоздал я родиться! А времена Карацупы прошли.
— Зачем же вы здесь находитесь, если нарушителей нет? — спросила Таня.
— Нарушители, к сожалению, еще есть. Да только какой теперь нарушитель пошел! Горе, а не нарушитель. Ну, жулик какой или дурак, которому сладкой заграничной жизни захотелось, попытается на ту сторону уйти. Ну, с той стороны контрабандист попрется. Поймали тут одного, царские золотые монеты нес. Монеты уж больно новенькие, сдали на экспертизу, а они фальшивые. Жулик, мелочь пузатая. А чаще пастухи с отарой забредут, одна морока.
— Неужели ничего серьезного не бывает? — спросил Никита.
— Бывает, — ответил Чубатый, и глаза его сузились, стали злыми. — Для меня они хуже любого диверсанта...
— Кто?
— Есть такие деятели... Знаете, кто такие «терьякеши»?
— Нет, — Таня покачала головой.
— Наркоманы. Опиум курят, глотают. По-местному опиум называют терьяк. Носят его из-за кордона.
Капитан говорил с такой болью и ненавистью, что поневоле Никита и Таня ловили каждое его слово:
— Страшное это дело. Поначалу ничего, кроме радости, зелье это не приносит, — человек становится веселым, бодрым, ему кажется — горы может свернуть. Эйфория. А потом ему уже не хватает первоначальной дозы, надо больше, и больше, и больше... Я видел, что творится с терьякешем, если у него кончился опиум. Жалко и... противно глядеть. Лечат их, спасают, идиотов. Но пока мы намертво не прекратим доступ в страну этой мерзости — клиенты найдутся. Острые ощущения, запретный плод сладок, ..
— Много их, этих... терьякешей? — спросила Таня.
— Нет. Немного. Но встречаются. Так сказать, родимые пятна проклятого прошлого, — невесело усмехнулся Бабакулиев
— Да-а, — задумчиво протянул Никита, — белая смерть. Я с ней тоже встречался. Вернее, не с ней, а, выражаясь высоким стилем, с ее вестником. В январе в Ленинградском аэропорту задержали одного типа. Летел из Кабула. Направлялся в Копенгаген. Вез четыре килограмма опиума. Но тип этот оказался просто перевозчиком. Заплатили, купили билет, и лети. Он даже не знал, что везет. Вернулся бы, получил остальную сумму. Придумано неплохо: человек-посылка. При всем желании не может никого выдать. Как почтовый ящик.
Таня тихонько отошла от беседующих мужчин. Не хотела она слушать про все про это. Она присела на обломок скалы. Среди суровых, продутых ледяными ветрами, прокаленных неистовым солнцем гор хотелось думать и говорить о чем-то чистом и строгом, как сами эти горы.
Кто-то сказал, что архитектура — это застывшая музыка. То же самое можно сказать о горах. Только если, скажем, архитектура Ленинграда — это музыка светлая, щемяще-радостная, воздушная, Моцарт, то горы Копет-Дага отнюдь не классическая музыка, скорее абстрактная, с диссонансами, без мелодии и ритма, с резкими изломами-вскриками звука. И вот она, эта странная, непривычная музыка застыла, и получились горы. Таня глядела на взмывающие ввысь острые пики вершин, на головокружительно обрывающиеся пустоты-обрывы между ними, на рваный, зубчатый частокол скал вдали, и думала, что музыкант, чья музыка застыла в этих горах, был, наверное, немножко сумасшедшим.
Ей захотелось другой музыки. Захотелось Моцарта.
Таня закрыла глаза и очутилась в родном, до боли любимом городе. Увидела тот день, когда впервые шла на свидание с Никитой. День был очень морозный, мглистый. Она шла через Екатерининский сад, Катькин сад, как говорят ленинградцы, и смотрела на деревья. Они были обметаны пушистым кружевом. В воздухе тонко поблескивала ледяная алмазная пыль.
Темно-зеленая бронза великой императрицы была выбелена морозом. Екатерина гордо возвышалась над своей знаменитой командой, а на ее венценосной голове лихо, набекрень сидела шапка снега, придавая ей вид легкомысленный и разгульный. Что, впрочем, не противоречило солидным историческим источникам. Худенький Суворов ехидно улыбался. «Надоело ему, наверное, сидеть у ног этой тети, — думала Таня, — ему бы через Альпы!»
Она шла к одному из самых любимых своих зданий в городе — к Александринке, Пушкинскому театру. Справа тянулся массив Публичной библиотеки, и Таня думала, как приятно в такой морозный день сидеть в тишине читального зала, осторожно переворачивать страницы, стараясь не шуршать.
Это был особый день. И люди навстречу попадались одни только красивые. А у самого выхода из сада Таню ждал подарок — посреди дорожки сидел и смотрел на Таню человечьими глазами огромный сенбернар. Он был великолепен и величествен, его нельзя было назвать, скажем, «собаченька». С ним можно было говорить только на равных. И Таня уважительно сказала: «Здравствуй, красивая собака!» Сенбернар неторопливо и вежливо поклонился. И так же неторопливо и так же вежливо поклонился его хозяин — крупный седой старик с пушистыми, голубоватыми усами и чисто промытыми морщинами на темном, словно дубленном нездешними ветрами лице.
«Он, наверное, капитан самого дальнего плавания», — подумала Таня и вдруг рассмеялась. Она заметила, как поразительно похожи сенбернар и его хозяин. Статью своей, несуетливостью, торжественно-важной повадкой.
И старик, очевидно, понял ее, потому что усмехнулся в усы и положил руку в пушистой варежке на голову собаке.
«Он, наверное, одинок. И сенбернар самое близкое ему существо», — почему-то подумала Таня, и ей сделалось грустно. Но грусть ее была светла и мимолетна.
Это был особый день, чудесный день, единственный день.
Ее переполняла негромко звенящая радость и острое предчувствие счастья.
И тут появился Никита. И Таня внезапно поняла, чего еще ей не хватало в этот великолепный день, — солнца. А Никита шел ей навстречу и нес в руках кусочек солнца — огромный, нестерпимо оранжевый апельсин. И мгновенно смягчились голубовато-жесткие краски площади, колкая накипь инея на деревьях, черно-белая графика решетки сада на фоне снегов.
Никита шел навстречу, улыбался и подбрасывал в руке апельсин-солнце.
Таня очнулась, открыла глаза. Вокруг были торжественные горы, рядом стоял Никита и пристально глядел на нее.
— Вернулась? — спросил он. — Где ты была?
— Ты помнишь Катькин сад, сенбернара, апельсин? И весь этот день? Я была там, — ответила Таня.
Никита почувствовал, что самолет пошел на снижение — заложило уши. Значит, скоро Каспий.
Никита сидел, прикрыв глаза. Со стороны казалось — спит. Мирно спит молодой человек со спокойным, загорелым дочерна лицом.
Стюардесса на миг задержалась около него, но будить не стала, пусть спит человек.
«Странное лицо, — подумала она, — какое-то заострившееся и словно обугленное».
Она пошла дальше.
Никита глаз не открыл. Почему с такими подробностями помнится самый первый день на границе? И тот разговор слово в слово, до самого незначительного жеста, самой неуловимой интонации?
Потому ли только, что первые впечатления самые яркие?
Или же это ненавистное, трижды проклятое слово — терьяк, звучащее, как хруст ломающейся кости, служит катализатором в его воспоминаниях, помогает восстановить тот день по минутам, секундам?
Терьяк... Белая смерть, хотя он совсем не белый, а бурый, как засохшая кровь.
За разговорами незаметно подошли к сторожевой вышке, присели на плоский обломок скалы у ее подножия.
Метрах в десяти была граница. В этом месте она проходила по гребню горной гряды, дальше начинался крутой спуск, переходящий в обширное плато — безрадостное, без единого деревца, густо усеянное скальными обломками.
Кое-где виднелись разбросанные в беспорядке плоские приземистые дома.
— Так вот она какая — заграница... — сказала Таня.
— Нравится? — Капитан улыбнулся.
— Нет. Унылое какое-то место...
— Время сейчас такое, холодно еще. Погодите, летом зазеленеют поля, веселее будет. Летом здесь благодать. Внизу жарища, духота, а здесь хорошо. Ну как, на вышку будем подниматься?
— Конечно! Пошли быстрее, — заторопилась Таня.
— А вот быстрее не стоит, пойдем потихоньку. Вам сейчас лучше все делать неторопливо, пока не акклиматизируетесь.
Бабакулиев идти отказался.
— Неинтересно, сто раз видел, пойду делами займусь. Нам ведь завтра работать, — сказал он Никите и побежал вниз, легко перескакивая с камня на камень.
— Вот черт легконогий, — с завистью пробормотал капитан, — скачет, что твой джейран.
Таня засмеялась:
— Джейран! Звучит! А скажи, горный баран — совсем другое дело, обидно. Баран все-таки, хоть и горный.
— А есть здесь они — джейраны? — спросил Никита.
— Ха! Еще какие! Зайдите ко мне, покажу рога — ахнете. Вот погодите, выберем время, возьмем Авеза, у нас есть лицензия на отстрел, и он здесь каждую тропиночку знает — охотник заядлый, и отправимся на джейранов.
— А я? А мне можно? — спросила Таня.
— Тоже охотница?
— Нет. Я еще ни разу не пробовала, но очень хочется.
— Ну, если очень хочется — устроим это дело. Вот сходите с солдатами на стрельбище, карабином овладеете, и возьмем вас на охоту.
У Татьяны глаза загорелись.
— Карабином? Настоящим, боевым?
Никита и капитан переглянулись, засмеялись.
— Настоящим. Есть у нас легкий, кавалерийский, — в самый раз вам будет.
— Диана-охотница, — хмыкнул Никита.
— Татьяна-охотница, — поправила Таня.
Они медленно, не торопясь поднялись на первую площадку вышки, передохнули и полезли дальше. Ветер продувал насквозь.
На самом верху в маленьком помещении, похожем на крошечную каюту, было тепло. Солдат-пограничник четко доложил капитану обстановку, передал бинокль.
Вдалеке виднелся довольно большой поселок. Дома лепились близко друг к другу. Крестьянин пахал землю. Когда Никита приложил бинокль к глазам, он увидел, что пахарь налегает на ручку сохи, а тащит ее понурый ослик. Видно было, что соха едва царапает сухую землю.
— Да-а, землица у них не больно щедрая, — сказал Никита.
— Мало земли, — подтвердил капитан, — вкалывают до седьмого пота, трудяги, а толку мало. Плохо живут, бедно.
В сторону границы шел солдат в долгополой шинели голубовато-серого цвета. На круглой шапке отчетливо видна была большая кокарда, что-то вроде орла. За спиной торчала винтовка.
— Жандарм, — пояснил капитан, — какой-то новенький, я его не знаю.
— А остальных всех знаете? — спросила Таня.
— Конечно. И жандармов, и жителей поселка. От мала до велика. — Капитан повернулся к дежурному: — А что мотоциклист?
— Суетится. Шастает из дома в дом, да что-то быстро он оттуда выходит, вроде бы не больно привечают. А недавно переоделся, вдоль самой границы гулял. Конспиратор!
— А что?
— Да он с ишаком к осыпи притопал. У ишака две корзины через спину. Ну, как обычно. А мотоциклист щебенку стал в корзины грузить. Только сдается мне, товарищ капитан, этот грузчик первый раз в жизни лопату в руках держит.
— Интересно, — капитан хмыкнул, — занятно получается. Смена когда?
— Через двадцать минут.
— Рашидов?
— Так точно, товарищ капитан!
— Ну, я с ним потолкую, но и ты не торопись уходить. Подробно все ему расскажешь.
— Слушаюсь, товарищ капитан!
Они шли обратно на КПП, капитан притих, хмурился, о чем-то думал.
— Третий раз за последнюю неделю появляется этот тип. Прикатит на мотоцикле, бегает, мельтешит, а зачем, непонятно. А тут еще этот фарс с переодеванием.
— Думаете, что... — начал Никита.
— Нет. Не думаю. Слишком все топорно.
— Тогда почему вы беспокоитесь?
— Обязанность моя — обо всем здесь беспокоиться. Может, и нет ничего, какой-нибудь коммивояжер ездит с образцами... Или к родственникам погостить кто приехал. Но ведет себя непонятно, а этого быть не должно.
Стремительно наступали сумерки. Когда поужинали, выпили по случаю приезда бутылочку вина, совсем стемнело.
Наступила первая ночь на границе, первая ночь новой жизни в новом доме.
Так прошел этот нескончаемо долгий день.
Самолет приземлился в Каспие, надо было выходить, ждать предстояло минут сорок.
Над раскаленным полем аэродрома дрожал горячий воздух, иногда под порывом ветра марево раскачивалось, и тогда самолеты, служебные постройки, заправщики казались смазанными, нереальными.
Никита забрел в чайхану. Крытая гофрированным пластиком чайхана была миниатюрной моделью предбанника ада. В розовой духоте, обливаясь горячим потом, сидели невозмутимые люди в стеганых халатах и вливали в себя пиалу за пиалой кок-чай.
Между столами сновал с расписными чайниками в руках бойкий разбитной чайханщик, что-то говорил по-туркменски, шутил и сам же заливисто хохотал над своими шутками.
Чаевники одобрительно кивали, но лаковые лица их оставались по-прежнему невозмутимыми.
Никита попытался войти, но раскаленный, густой до осязаемости воздух словно толкнул его в грудь, и Никита остановился. Нет, надо обладать особой термостойкостью, чтобы пить горячий чай в этой парилке.
«Крупным, наверное, мыслителем был деятель, построивший на солнцепеке сие сооружение, — подумал Никита, — зимой холодильник, летом доменная печь».
Он вспомнил чайхану в Кушке, где пекло почище, чем в Каспие.
Та чайхана была изумительна: с саманной солнценепроницаемой крышей метровой толщины, прикрывающей решетчатое возвышение, на котором полулежа пили душистый чай.
Чайхана стояла поперек широкого арыка, и сквозь щели в решетке поднимался освежающий резкий холодок.
Таня и он уже считали себя старожилами. Они успели полюбить и горы, и пески, и арыки, научились пить вприкуску зеленый чай из пиалы, держа ее тремя пальцами снизу, полюбили карачорпу — черный суп, необыкновенную на вкус похлебку, сваренную из сильно прожаренного мяса.
А главное, полюбили людей — неторопливых, добрых и гордых.
Они сидели тогда над арыком и были так счастливы, что Никите внезапно сделалось страшно, потому что знал — такое не дается судьбою надолго. Он взглянул на Таню, увидел ее сияющие распахнутые глазищи и ему трудно стало дышать.
Оттого что солнце плавится в небе и печет нещадно; оттого что арык лопочет и всхлипывает; оттого что рядом сидит самый близкий, любимый человек и нежность переполняет душу; оттого что жить прекрасно и весело.
Никита ничего не сказал Тане, но она вдруг наклонилась к нему и быстро поцеловала в губы.
— У меня такой же неприлично счастливый вид? — прошептала она.
— Я люблю тебя, — ответил Никита.
— Молчи! Спугнешь. — Таня прижала к его губам палец.
А ведь если вдуматься, жизнь их была не такой уж легкой. Через границу в Союз шли в основном сухофрукты — урюк (в России эти сухофрукты назывались курагой, они были без косточек), изюм, сушеные груши, яблоки. Изредка — ткани, каракуль, шерсть, лезвия безопасных бритв, посуда.
Из Советского Союза — автомобили, тракторы, станки, электромоторы, радиоприемники, механизмы и промтовары десятков наименований.
КПП и Рагуданская таможня служили перевалочным пунктом, на котором автомобили с обеих сторон разгружались, обменивались грузами, уходили домой.
Но все дело в том, что в большинстве случаев делалось это не синхронно, товары некоторое время лежали на складах, полезный объем которых был явно недостаточен для резко увеличивающейся торговли между двумя странами.
Станки, автомобили, моторы можно было размещать под открытым небом, под легкими навесами, а пищевые продукты требовали более бережного отношения. Тут и санитарно-эпидемиологический надзор, и сельскохозяйственный надзор. Работники этих служб приезжали принимать каждую партию.
И бумаги, бумаги... Море бумаг. На каждую партию груза, на каждый ящик...
Никита и Бабакулиев сбивались с ног. Оформление, выборочная проверка, взвешивание, неизбежные конфликты с шоферами, грузчиками... И снова накладные, акты приемки, акты сдачи...
Помогали пограничники, выручал прекрасно знающий язык Бабакулиев, помогала Таня...
И все равно в первые недели Никита приходил домой с головой, гудящей от усталости, с мельтешением осточертевших цифр в глазах.
Едва успев поесть, он начинал клевать носом, и Таня отправляла его спать. Он слабо сопротивлялся, бодрился, пытался шутить, но сон наваливался внезапно — обволакивающий, вязкий. Никита ловил себя на том, что его клонит в сон за столом.
Но вот настали наконец дни, когда он перестал задыхаться, пробежав пару десятков метров, и уставать перестал к концу дня.
Он снова испытывал ту ни с чем не сравнимую радость, наслаждение собственным здоровым телом, какую давно уже не знал, разве что в те далекие времена, когда, подростком еще, фанатически, истово тренировался в бассейне. А потом позабыл это чувство.
И вот оно снова вернулось. И было оно прекрасно. Никита ходил веселый, как дрозд.
Теперь его хватало на все. После работы с остервенением он колол свилеватые грабовые чурки — запасал на зиму дрова; облазал вместе с нарядами пограничников весь участок границы, знал его теперь не хуже старослужащих солдат; возился в кузне Ивана Федотова, помогал грузчикам разгружать машины.
— Эх, силушка-то прет! — смеялся Вася Чубатый. — На тебе, товарищ инспектор, вполне пахать можно. А на вид жидковат. Мой Приходько тебя небось пальцем перешибет.
Капитан явно «заводил» Никиту. Разговор происходил при Авезе и нескольких солдатах.
Сам Приходько чуть поодаль тщательно надраивал сапоги, которые и так уже сияли умопомрачительным блеском. Он делал вид, что ничего не слышит, но Никита заметил, как капитан обменялся с ним почти неуловимым взглядом, и понял, что все продумано заранее.
— А что, — сказал Никита равнодушно, — Приходько парень здоровый. Пару минут с ним, пожалуй, придется повозиться.
Солдаты хохотнули, а шея старшины Приходько налилась малиновым цветом.
— Да ты что?! Никита, опомнись, — театральным шепотом произнес капитан. — Приходько подковы гнет, сам видел! Совьет из тебя веревочку!
— Ну ладно, раз подковы, даю ему три минуты.
— Нашему теляти тай волка зъисты, — сказал старшина в сторону, ни к кому не обращаясь. Он ни разу не взглянул на Никиту.
Солдаты дружно захохотали, а капитан довольно потер руки.
— Ну, давай своего Приходьку, — нарочито лениво сказал Никита и повернулся к будущему сопернику: — Старшина, а тебе не страшно?
— А як же! Дуже страшно, товарищ инспектор. Вы як та синица, — пробасил Приходько.
— Какая синица? — удивился Никита.
— А та, що море подпалить грозилася.
Солдаты во главе со своим капитаном снова грохнули хохотом. Бабакулиев деликатно прикрыл ладонью рот.
«Да, — подумал Никита, — тут ухо надо держать востро. Представления захотели? Будет вам, голубчики, представление».
Он добродушно улыбнулся. Ему и самому хотелось размяться, повозиться с этим Приходько. Парень был ему симпатичен. Да и солдат Никита понимал прекрасно — тяжкая, тревожная их служба развлечений давала не много.
В их возрасте физическая сила и смелость ценились в человеке, пожалуй, превыше всего. А и тем и другим старшину бог не обидел.
Никита знал, что относятся к нему на КПП хорошо, но все равно был он еще здесь человеком пришлым, а старшина своим в доску парнем. Они ни минуты не сомневались в победе Приходько, хотя и знали, что Никита занимался самбо и служил в авиадесантных.
Но все это слова и туман, это еще доказать надо, а силушку старшины каждый испытал своими боками на спортплощадке.
Все это промелькнуло у него в голове, пока он стоял и улыбаясь разглядывал старшину.
Тот глаз не отводил, глядел насмешливо и самоуверенно.
Рядом стоял Ваня Федотов, лицо его было печально.
«Загрустил мой единственный болельщик», — подумал Никита, подмигнул ему и сказал:
— Ну что ж, борьбу богов и титанов надо обставить соответственно, на высшем уровне. Я сейчас пойду принесу борцовские куртки, у меня есть одна побольше размером, как раз подойдет тебе, старшина. А вы, ребята, очистите пока от камешков лужайку рядом с волейбольной площадкой. Бороться будем босиком.
Никита заметил, что его деловитый, решительный тон произвел впечатление.
Солдаты переглянулись, капитан Вася Чубатый удивленно вскинул брови.
— Может, не стоит? — спросил он. — К высоте-то ты еще не очень...
Никита состроил свирепую гримасу:
— Нет уж! Разбудили во мне зверя, теперь трепещите! В гневе я страшен!
Он сходил домой, переоделся, туго затянул пояс куртки, покачался пружинисто на носках и сразу испытал такое знакомое, но почти забытое чувство подтянутости и особого вкрадчиво-упругого напряжения, которое всегда охватывало его перед схваткой.
Таня, конечно, тоже пошла. Спросила только:
— Не заломает он тебя? Все-таки ты после операции ни разу...
— Я в форме, Танюха! Ты не бойся!
Все население КПП, кроме ушедших в наряд и дежурного по вышке, было в сборе.
Неожиданно получился этакий стихийный спортивный праздник. Судить взялся сам капитан Чубатый.
Никита невольно улыбнулся, увидев старшину Приходько.
Борцовская куртка-халат едва не трещала на его медвежьих покатых плечах, а сатиновые до колен трусы напоминали футбольную моду времен славных ореховозуевцев.
Никита, пригнувшись, стал в стойку, пристально взглянул в глаза Приходько. Он всегда безошибочно определял, боится его противник или нет.
Бывало, соперник отвечает взглядом нахальным, вызывающим, злым даже, но что-то дрогнет в самой глубине зрачка, что-то неуловимое, и понимаешь: этот мой, трусит.
Приходько не боялся, взгляд его был серьезен и тверд.
И тогда Никита воспользовался другим приемом и тут же пожалел об этом. Прием этот годился для наглецов и был не очень-то чист, пожалуй.
— Да не бойся ты меня, старшина, — сказал Никита. — Ну чего ты меня так боишься все время?
На нахалов это действовало: они со злостью бросались вперед напролом и в большинстве случаев попадались на прием.
Приходько же только покачал укоризненно головой, чуть заметно улыбнулся.
Они сошлись, и когда Никита почувствовал на своем предплечье жесткое, костяное кольцо захвата, то мгновенно понял: стоит Приходько притиснуть его к груди, оторвать от земли, и никакие приемы ему, Никите, не помогут.
Этого допускать было нельзя.
Он резко вывернул руку в сторону большого пальца, освободился, затанцевал вокруг противника.
Машинально отметил, что старшина заплетает ноги, значит, борьбой, настоящей спортивной борьбой, никогда не занимался.
Приходько тут же вцепился ему в куртку у плеч. Это было не страшно. Никита присел пониже, упираясь изо всех сил, но старшина с мощью и неотвратимостью дорожного катка вытолкал его за край «ковра».
Солдаты обрадованно зашумели. Судья пригласил борцов в центр.
— Куда ему против нашего, видал, как прет! — услышал Никита и усмехнулся.
«Тут-то твоя погибель и таится, старшина», — подумал он.
Приходько снова резко пошел на Никиту, но тот неожиданно упал на спину, рванув на себя противника. Старшина по инерции полетел вперед, на Никиту, который мгновенно швырнул его ногой через себя, легко перекувырнулся, увлекаемый весом старшины, и поймал стопу Приходько на болевой прием.
Классический бросок через голову с последующим захватом — «ущемление ахиллесова сухожилия». Это произошло так быстро, что подробностей зрители не успели рассмотреть.
Взметнувшиеся высоко ноги, глухой удар, кувырок через голову и... старшина лежит на спине. Никита тоже на спине и какое-то замысловатое сплетение ног: одна нога Никиты на груди у Приходько, другая на его ноге, а стопа второй ноги старшины плотно зажата под мышкой у Никиты.
«Ущемление ахиллесова сухожилия» — болевой прием, который сильный человек может некоторое время терпеть.
Никита медленно, боясь повредить, выгибал стопу противника, а тот, стиснув зубы, терпел.
Будь на месте капитана Чубатого мало-мальски опытный судья, он тут же прекратил бы схватку: терпеть болевой очень опасно — можно не выдержать напряжения, резко расслабить мышцы, и тогда разрыв связок, а то и сухожилий.
Никита понимал это прекрасно и застыл, недоумевая, боясь только одного: не задумал бы рвануться старшина — тогда случится несчастье.
Молчали солдаты, молчал капитан, Бабакулиев молчал.
Молчал и Приходько. И было ему очень больно. Но он не был спортсменом, он был солдатом и не считал возможным сдаваться, пока еще можно терпеть хоть немного, пока ясно сознание, пока жив.
И когда Никита внезапно понял это, он тут же отпустил Приходько.
Вскочил на ноги, поправил куртку и проворчал:
— Здоровый, черт! Поди совладай... Ничья! — От смущения он готов был провалиться сквозь все три тысячи метров Копет-Дага!
Как же он сразу не понял, с кем имеет дело! Зря парня мучил... Э, дьявол!
Его смущение передалось окружающим, даже тем немногим, кто не понял, что произошло.
Только трое совсем молоденьких мальчишек-первогодков заорали, захлопали в ладоши:
— А вы думали! Силу надо иметь!
— А на приемчики... хе-хе! Не больно-то!
Старшина поднялся, прихрамывая, подошел к Никите.
— Спасибо, — помолчал немного, — а гарно! Научишь?
— Ладно, — Никита ткнул старшину в бок. — Зовут-то тебя как?
— Григорий.
— Научу, если таким дураком больше не будешь, чуть греха на душу не взял из-за тебя, герой, — тихо сказал Никита.
Через полчаса все мужское население КПП, а также Рагуданской таможни стало членами секции самбо, организованной тут же, не сходя с лужайки.
Через два месяца Никита проиграл Приходько и уже ни разу больше не выигрывал у него.
Через восемь месяцев Григорий Приходько выиграл первенство военного округа, а еще через два стал чемпионом Вооруженных Сил и мастером спорта.
Через неделю после этого радостного, сенсационного на КПП события капитан Василий Чубатый размахивал руками перед носом инспектора таможни Никиты Скворцова в его собственном доме и чуть ли не со слезами кричал:
— Такого старшину потерять! Такого парня! Где я такого возьму?! А кто его загубил?! Ты загубил! Вот читай приказ: «Для прохождения дальнейшей службы...» Вот... Вот... «Приходько Г. О. в распоряжение...» А-а! — Капитан махнул рукой — Короче, в Москве теперь наш Грицко. Радуйся, загубитель.
— Чудак человек, — смеялся Никита, — и ты радуйся. Подучится — офицером станет, к тебе же и приедет. Не все же ему бороться. Да и поздно он начал. Просто талант у парня и силища феноменальная.
— Таланты! — кричал Вася Чубатый. — С этими талантами мне весь КПП растащат. Думаешь, не знаю, что твоя Танечка поделки моего Ивана Федотова в Мухинское училище послала? Я, брат, все знаю! Заговор?
— Ну, Иван-то на сверхсрочную оставаться вроде бы не собирался.
— А вдруг скажут — гений? И цап-царап моего Ивана.
— Об этом не беспокойся. Гении тоже подлежат всеобщей воинской обязанности. — Никита смеялся, и Таня смеялась.
— Сколько Ване служить осталось? — спрашивала она.
— Год еще!
— Заберут, — авторитетно говорила она и подмигивала Никите, — обязательно заберут! Грех такой талант от народа в горах прятать и подвергать смертельной опасности!
— А сам-то, сам-то, товарищ Чубатый? — грозно спрашивал Никита. — «Зоркие глаза», очерк, автор — В. Чубатый. Не вы ли будете?
— Быть не может! — Таня с ужасом хваталась за голову. — Суровый капитан, горный барс, гроза контрабандистов и кошмарных шпионов — и вдруг рукоделье — журналистика! Не верю! Клевета! Вызовите его на дуэль, мой капитан
— Откройте, мадам, последний номер «Пограничника» и ужаснетесь. А за клеветника-с расчеты судом, только судом.
— Да ладно вам... ладно... Ну, трепачи, — бормотал Чубатый. — Это для дела, для воспитания молодых кадров, — выкрутился он. — Съели? — Капитан приосанился. — Кадры надо ковать, не покладая рук. А ваша политическая темнота непростительна и позорна.
— Прости, Васенька. — Татьяна чмокнула в щеку капитана, и он стал еще пунцовей. — Мы исправимся.
Объявили посадку. Очевидно, объявили ее давно, потому что, когда Никита очнулся, он услышал конец фразы:
— Алиабад — Каспий — Харьков — Ленинград. Па-авторяю: прекращается посадка на самолет, следующий рейсом...
Никита недоуменно оглянулся, с трудом возвращаясь со своей облизанной сквозняками Рагуданской таможни в раскаленную, душную печь Каспия.
Он прошел мимо нервной девицы-контролерши и равномерно, как автомат, зашагал к своему тяжелобрюхому ИЛ-18.
Издали увидел, что в проеме двери стоит тоненькая бортпроводница, машет ему рукой, а трап собирается отъехать.
Бортпроводница показалась ему вдруг похожей на Таню, и он замедлил шаг. Ему внезапно захотелось, чтобы самолет улетел без него, бросил его здесь одного, потому что знал: еще несколько шагов, и сходство между девушкой и Таней исчезнет.
Он теперь часто принимал других женщин за Таню. Таню первых дней их знакомства.
И странно, он совсем не помнил ее такой, какой любил больше всего — в ее последние дни, — располневшую, стесняющуюся своего живота, в котором зрела новая жизнь, жизнь, так и не узнавшая, что есть солнце, и небо, и горы, и самолеты, и другие люди; что есть любовь, и смех, и желтые верблюды в желтых песках, и грохочущие города, и...
Никите вдруг пронзительно увиделась вся огромность, неисчислимость потерь для этой несостоявшейся жизни — целый мир.
«А стюардесса так волнуется там, на трапе, будто происходит непоправимое... Непоправимо только одно — смерть». Мысль была обнажена и жестка, как стальной прут.
— ...Вы, наконец, или нет?! Из-за вас на три минуты опаздывает самолет! Самолет, понимаете?!
«На три минуты! Самолет! Это ужасно... А если на всю жизнь минус еще два месяца? Потому что семь месяцев во чреве матери это только преджизнь, теплое созревание...»
Он улыбнулся бортпроводнице и прошел в салон. Стюардесса, готовая разорвать этого неторопливого разгильдяя, вдруг умолкла.
Она увидела глаза. Глаза казались выцветшими из-за какой-то нестерпимой боли. И девушка испуганно умолкла, потому что столько боли в человеческих глазах она видела впервые.
А Никита сел в свое кресло и обнаружил, что соседа нет, сошел в Каспие.
За иллюминатором медленно поплыл назад аэровокзал.
После его угловатого уродства плавной была строгая, сдержанная красота самолетов, не утративших и на земле своей стремительности.
Они спокойно и доброжелательно глядели на своего собрата, неторопливо собирающегося в путь, домой, в небо.
Они не завидовали ему, потому что красивые, сильные и умные не могут быть завистниками. По крайней мере — не должны.
Но почему же так подробно запомнился именно тот день с нелепой борьбой, с упрямцем Приходько? Почему?
Старушка «аннушка» — трогательная, какая-то домашняя среди современных могучих лайнеров — прочертила плоскость иллюминатора.
«Здравствуй, старенькая! Не из твоего ли чрева я выпал тогда, семь лет назад?
Роды прошли удачно — родился мужчина, вылупился из нахального, самоуверенного мальчишки.
Тогда я этого не понимал — перепуганный комок, молча вопящий от ужаса, вывалился из тебя, как и положено, в позе эмбриона.
Рывок фала, и оборвалась пуповина. Второе рождение состоялось. Спасибо тебе, самолет с ласковым женским именем».
А тот день борьбы запомнился Никите, наверное, потому, что позже, ночью уже, Таня приподнялась на локте, задумчиво провела пальцами по его шраму, все еще не обретшему чувствительности из-за перерезанных нервных окончаний, и задумчиво сказала:
— А знаешь, сегодня я впервые ненавидела тебя.
Свет белесого ока горной луны прохладным потоком вливался в узкое окошко, и Танина кожа казалась голубоватой.
— Когда? И за что?
— Когда ты стал выгибать ему ступню, а у него сжались зубы так, будто сейчас раскрошатся, и закрылись от боли глаза. Я поглядела на тебя — лицо жесткое и ледышки глаза. Я подумала: если он его сейчас же не отпустит, не буду жить с ним ни минуты! И вдруг глаза твои стали живыми, удивленными, а потом испуганными, и ты отпустил его. Ты мои мысли прочел?
— Нет. К сожалению, я не телепат, — ответил Никита. — Просто я понял, что он по неопытности путает разные вещи — спорт и стойкость солдата. В спорте не зазорно сдаться, если проиграл. Игра. Проиграл. Человеку, который не умеет проигрывать, нельзя заниматься спортом. У солдата другое. Он обязан стоять до конца.
— Значит, спортсмены — плохие солдаты? — спросила Таня.
— Нет. Когда спортсмен становится солдатом, он перестает играть, он воюет. А тренированное тело помогает делать это лучше.
— А ты был хорошим солдатом?
— Да, — ответил Никита, — по-моему, да!
— Я знаю.
— Будете пить? Есть боржоми и лимонад, — спросила стюардесса. — Попейте.
Никита машинально взял пластмассовый стаканчик, выпил лимонад.
— Спасибо, — сказал он.
— Хотите еще?
— Девушка, умираю! Во рту — Сахара, — жирный голос издалека.
— Так хотите еще? Боржоми очень холодный.
Никита внимательно оглядел стюардессу. Вблизи стали заметны гусиные лапки морщинок у глаз. Но все еще подтянута, как пружина на боевом взводе. И цок-цок — перебирает ногами, как застоявшаяся лошадка.
— Там человек погибает от жажды. Как в пустыне Сахара, — сказал Никита.
— Этот и в Сахаре не погибнет. — Она улыбнулась. Скупо. Экономно. Улыбка прибавляет морщин. Старость подкрадывается незаметно.
— Спасибо. Я лучше подремлю.
Короткий, с достоинством, кивок. Цок-цок по проходу, покачивая безукоризненными бедрами.
Самолет заложил крутой вираж, сильно громыхнуло, затрясло, как телегу на булыге. Где-то близко мрачно двигался грозовой фронт со своими оперно-сатанинскими эффектами.
И еще один день.
Пришел караван из-за кордона, колонна из девяти машин. Автомобили — наши ЗИЛы, но так диковинно разрисованы, будто шоферы изощрялись в выдумке и озорстве.
Единственно общее для всех — марка фирмы.
Начальником колонны, именуемым по старинке караван-баши, был в этот раз на редкость противный тип со странной фамилией Яя.
Угодливый, вертлявый, с удивительно лживыми глазами и помятым лицом человечек.
А главное — голос! Будто пропитанный смесью подлости и патоки.
Никите казалось, что, даже не видя Яя, услышав только один его голос, люди должны бежать от него подальше.
Жилистый, маленький, почти лысый, но надо было видеть, как боялись его шоферы и грузчики!
Здоровенные рабочие парни, простодушные и веселые, они сразу съеживались, сникали под его взглядом, переставали балагурить и смеяться.
Как-то один из грузчиков — друзья его называли пехлеван, богатырь, — что-то возразил Яя, тот полоснул его таким взглядом, что у Никиты мурашки по коже побежали. А грузчик тут же умолк, только сплюнул и что-то пробормотал.
Авез Бабакулиев рассмеялся. Яя тоже угодливо хихикнул, но потом подошел к пехлевану, что-то процедил сквозь зубы, и этот огромный, сильный человек стал оправдываться, прикладывая руку к сердцу.
— Что он сказал? — спросил тогда Никита.
— Пехлеван?
— Да.
— Он сказал: гюрза в розовом сиропе.
— Здорово! — Никита искренне расхохотался. — А Яя что?
— Не слышал. Но реакцию грузчика ты видел.
— Да-а. Эх, если бы не дипломатия, с каким бы удовольствием навалял бы я ему по шее за один только его голосишко. Не понимаю, как только ребята его терпят?
— Боятся. Мне говорили, что он с каждой их получки мзду берет.
— И дают? — изумился Никита.
— Дают. За ним стоит кое-кто. Не этого же плюгаша боятся!
— Мафия?
— Очевидно, что-то вроде этого. А этот Яя странный тип. Говорит почти на всех языках Востока. Французский знает, греческий. Только боюсь, французы и греки его не поймут.
— Почему?
— Сленг. Жаргон воров, сутенеров и проституток.
— Гнать его надо к чертям собачьим, — возмутился Никита.
— А за что? Пока никаких претензий нет. Напротив, его колонна одна из лучших.
— Все равно глаз да глаз за ним нужен.
— Вот это правильно. Вася это понимает не хуже тебя. Видишь, у каждой машины пограничник. Да и что он может сделать? В город ему хода нет, на КПП все свои, грузы проверяются.
— Поди проверь их все, — проворчал Никита.
— Ни разу при выборочной проверке ничего не было, а проверять каждый ящик урюка...
— Ладно, Авез, ты мне только не читай лекций, — Никита улыбнулся, — я же знаю, что хозяева ему голову открутят, если мы партию груза завернем обратно.
В тот день опять явился Яя.
Все было как обычно: оформление грузов — бумажки, бумажки, выборочные проверки картонных, красиво оформленных ящиков, взвешивание, проверка упаковки и т. д. и т. д. Все как всегда.
Странным было только одно: Яя рьяно помогал грузчикам, трудился в поте лица, как заправский пролетарий. В предыдущие же свои приезды он стоял руки в брюки, покрикивал, командовал, а сам палец о палец не ударил.
Никита некоторое время наблюдал за этим неожиданным взрывом трудового энтузиазма, потом подозвал Ваню Федотова.
— У нас тут новый ударник объявился, — тихо сказал он.
— Вижу. Может, совесть заговорила?
— Как же! У него на месте совести щетина. Ты приглядывай за ним.
— Есть! — Иван улыбнулся. — Товарищ капитан тоже приказал глаз не спускать.
— Правильно сделал.
Никита и сам все время старался держать в поле зрения этого крайне неприятного ему человека. Ничего подозрительного не происходило. Ваня выполнял свои обязанности подчеркнуто открыто — он просто ходил за Яя по пятам. Но тот работал всерьез, подгонял грузчиков, весело скалил свои желтые, прокуренные зубы, подмигивал Ивану.
Иван был невозмутим, строг и непроницаем.
«А помогает работать грузчикам, очевидно, потому, что хозяева хвост накрутили, — подумал Никита, — нечего, мол, бездельничать, невелика персона».
Да, все стало на свои места...
Груз сдали, груз приняли, и колонна ушла к себе, за кордон. А с ней и неприятный тип, караван-баши Яя, и, какой бы темной личностью он ни был (предположительно), к работе его никаких претензий не имелось.
«С глаз долой — из головы вон (не из сердца же — чур-чур меня! Держать там такого хоть мгновение!..)», — подумал Никита.
Дотемна провозились они с Бабакулиевым в своей «конторе» — обшарпанной, насквозь прокуренной комнате с двумя письменными столами и допотопным, огромным, как танк, сейфом. Капитан шутил, что если прорезать в нем амбразуры, получится непобедимый дот.
Комнату украшали только яркие календари «Совэкспорта» за разные годы, развешанные по стенам.
Когда Никита пришел домой, он застал идиллическую картину. За столом, заваленным красками, карандашами, фламастерами, бумагой и еще десятками необходимых художнику вещей, работала Таня.
Еще в Ленинграде она получила заказ на цветные иллюстрации к детской книжке. Это было огромной удачей для начинающего художника-графика, первой по-настоящему творческой работой.
Тане до смерти надоело рисовать плакаты по технике безопасности, рыб, моллюсков, осьминогов и прочих каракатиц для какой-то толстенной научной книги, где превыше всего ценились точность и подробность изображения.
Ползучий натурализм, как говорила Таня. А тут цветная книжка, да еще сказка! Таня была счастлива. И теперь целыми днями работала, мучаясь, делая десятки эскизов, сомневаясь, порою чуть не плача.
Никогда не предполагал Никита, что рисовать цветные картинки для детской книжки такой тяжкий труд.
Но надо было видеть, как радовалась Таня, когда работа ей удавалась!
И тогда Таня закатывала «званый ужин» — готовила какие-то неведомые, замысловатые, но необычайно вкусные блюда, чистила все в доме, драила и делала это в охотку — весело, без натуги.
Приходил Бабакулиев с очередным своим сердоликом, Вася Чубатый приносил гитару. Гриша Приходько тихонько, боясь что-нибудь задеть, расколоть ненароком, пристраивался в уголке, и начинался один из тех вечеров, после которых трое холостяков несколько дней ходили задумчивые, и думы их нетрудно было угадать. Таня была королевой на этих вечерах, а Никита таким же подданным, как и остальные, — ни больше ни меньше. Так уж повелось, такова была традиция (а возникла она и укрепилась очень быстро).
Тепло было на этих вечерах, и забывалась тяжелая служба и то, что рядом граница, а вокруг голые мрачноватые горы.
И казалось, будто Ленинград, любимый до того, что сердце щемило, переносил малую частицу свою сюда, в домик, прилепившийся на угловатой спине Копет-Дага.
И все было удивительно чисто и молодо.
Бабакулиев придумал игру: он читал любимого своего Омара Хайяма на фарси, и надо было отгадать, о чем идет речь. Поразительно, но, не зная языка, в большинстве случаев угадывали.
Лопали за обе щеки Танину стряпню, нахваливали, потом Приходько помогал Тане мыть посуду.
Никита и Вася Чубатый «резались» в шахматы.
А Бабакулиев колдовал над кофе, никого не допускал к священному ритуалу.
Несколько раз пыталась Таня пригласить любимца своего Ваню Федотова. Он очень вежливо, но твердо отказывался. Таня недоумевала, все допытывалась — почему, но Иван только опускал голову, молча переступал с ноги на ногу и краснел.
Он был солдат и жил со своими товарищами в одной казарме, а старшина и капитан были его командирами. Он не мог и не хотел...
— Оставь его в покое, — сказал Никита, — он прав. Существует солдатская этика.
Когда Никита возвратился домой после долгого дня беготни, писанины и любования мерзкой рожей Яя, Таня работала над иллюстрациями, а напротив нее, на краешке стула, сидел Ваня Федотов и тоже рисовал — Таню. Оба так увлеклись, что не слышали шагов Никиты. Он стоял в проеме двери и улыбался, и глядел на них.
А они его не видели. И чем дольше он глядел, тем отчетливее понимал, что Ваня Федотов влюблен в Таню.
Татьяна была единственной женщиной на КПП — да еще молодой, да еще красивой и доброй. И немудрено, что тайной любовью к ней переболели все. Как корью. Никита знал это. Естественно, знала и Таня.
Ведра всегда были полны водой. А дров напилено и наколото было бы лет на десять, если бы не взбунтовался Никита. Не хотел он лишать себя отличной утренней зарядки.
Дом становился постепенно своеобразным музеем солдатского творчества. Каких только поделок тут не было! И забавные фигурки, вырезанные из дерева; и плетенные из цветного провода корзиночки, шкатулки, абажуры; со вкусом сделанный бронзовый нож для бумаг с наборной рукояткой; очень красивые, с загнутыми носами домашние туфли; разнообразные рамы для Таниных рисунков; роскошные рога архара; тщательно выделанный рог для питья... Всего и не перечислишь. Причем все эти подарки делались тайно, прикладывалась только лаконичная записка: «Для Татьяны Дмитриевны».
Солдатам нравилась эта таинственность. Они играли в нее, как мальчишки.
Вася Чубатый безошибочно узнавал автора очередного подарка, удивлялся:
— Откуда они только время берут, дьяволы? Уж, кажется, передохнуть некогда, а поди ж ты! И что вы только с моими хлопцами делаете, Танечка! И что только женщина с нашим братом вытворяет! Каждый день свежие подворотнички, сапоги драят по десять раз на дню. Гиви Баркая усы отпускает. Слезно выпросил разрешение — какой, говорит, я грузин без усов! Ох, гляди, Никита, ох, гляди!
— Не надо, Вася, не смейся, — говорила Татьяна, — это они по невестам да по мамам тоскуют.
Никита даже научился по количеству подарков от одного и того же автора определять продолжительность влюбленности того или иного солдата.
Но, глядя на Ивана, он понял, что здесь совсем иное.
Иван с такой нежностью, с такой тоской и преданностью смотрел на Таню, что на мгновение в душе Никиты шевельнулась ревность. Но она тут же сменилась жалостью к этому чистому, очень одаренному, тонко чувствующему парню из крохотного городка Кологрив, что на реке Унже.
Безнадежная любовь...
А может быть, это прекрасно — первая и безнадежная? Может быть, это научит его ценить и беречь любовь другой женщины, которая должна, обязательно должна встретиться ему в будущей долгой его жизни...
— Да-а, рядовой Федотов, а еще пограничник! Так тебя, Ванюша, и из наряда, чего доброго, уволокут. Десять минут уже наблюдаю, а ты и ухом не ведешь.
Таня засмеялась и подбежала к Никите.
Иван по обыкновению покраснел:
— В наряде я не рисую, Никита Константинович.
— Ну, это руками, а в воображении-то? Бывает ведь?
Иван опустил голову.
— Бывает, — прошептал он, — только я с этим борюсь.
— Ну, давайте-ка, братцы, поужинаем. Я как две собаки голодный. Есть что-нибудь, Таня?
— Есть. Ребята на ручей ходили. Форель принесли.
— У-у-у! — оживился Никита.
— Никак нет! Я не буду, — вскочил Иван.
— Опять начинается? — Таня укоризненно покачала головой.
— Брось ты свои китайские церемонии, — посоветовал Никита.
— Никак нет. — Иван упрямо наклонил голову. — Я уже ужинал. — Он улыбнулся: — Я читал, что к работающему желудку приливает три четверти крови. За счет мозга. Лучше всего думается на голодный желудок.
— Ты хочешь сказать, что, съев эту форель, я вот тут же, на глазах почтеннейшей публики, поглупею на три четверти? — Никита расхохотался.
Таня и Иван тоже.
— Ну, вы личности творческие, вам голодать полезно. А мне после целого дня общения с одним очаровательным иностранцем необходимо подкрепиться.
Иван нахмурился:
— Да, тип... Когда он тут парня одного, грузчика, при мне саданул по печенке, у меня просто в глазах темно стало. Еле сдержался...
— Это ты мне брось — Никита говорил серьезно. — Что за дамские разговорчики: «еле сдержался»?!. Попробовал бы не сдержаться... Служба такая. Думаешь, мне целовать его охота? Ты ничего не заметил?
— Ничего. Во все глаза глядел. А он будто чувствует, скалится только.
— И я ничего, — задумчиво сказал Никита, — и все же сердце как-то неспокойно.
— И у меня, — сказал Иван.
— А ну-ка? — встрепенулся Никита. — Может, заметил что?
— Не знаю... Уж больно он суетился сегодня. Больше, чем обычно.
— В том-то и дело.
— А может быть, это просто кажется вам? — спросила Таня. — Оттого что он вам неприятен?
Иван пожал плечами.
— Может быть, — задумчиво сказал Никита, — может быть.
Он плохо спал в ту ночь. Вертелся, вздыхал. Шлепал босыми ногами по выскобленным доскам пола, часто ходил пить. Потом долго сидел на кузне, курил, глядел упорно в одну точку и не понимал: что такое творится с ним?
Утром он вновь обошел склад, внимательно оглядел штабеля ящиков. Конечно, он мог взять любой из них и проверить. Но что толку?
Ящики стояли одинаковые — яркие, чистенькие, с синими надписями по желтому фону.
На одном только виднелся едва заметный след пятерни. Видно, шофер какой-нибудь помогал грузить, оставил след вымазанной в машинном масле ладони.
Но Никита не поленился вскрыть его. Ничего. Урюк лежал плотной массой — оранжево-желтый, полупрозрачный, отборный.
Никита поставил ящик на место, отошел.
— Что-то ты, видать, заработался, — пробормотал он.
Три дня было относительно свободных, Никита помогал Тане по дому, тренировал солдат, которые после того знаменитого поединка слушались Никиту как господа бога, в рот ему глядели, будто знает он какое-то волшебное, петушиное слово.
Тренировались они с таким желанием, с такой радостью, что и Никите тренерские обязанности доставляли истинное удовольствие.
Никогда не подозревал он в себе педагогических наклонностей, даже удивился, обнаружив их. Удивлялся спокойствию своему, когда какой-нибудь новичок бестолково делал все не так, не понимал очевидных, казалось бы, вещей. Удивлялся радости своей, когда ученик схватывал сказанное на лету.
Особенно его восхищали успехи Гриши Приходько.
Ей-богу, он не радовался так собственным успехам в свое время!
А потом пришли наши автомобили за грузом, и стало не до самбо.
Как обычно, Никита присутствовал при погрузке. Первым на пятачок перед складами лихо влетел ЗИЛ с веселым, разбитным шофером лет сорока.
Он выскочил на землю, присел, разминая ноги, и улыбнулся так, будто выиграл международную автогонку.
Никиту поразили зубы шофера — ослепительно белые, какой-то странной, волчьей формы.
«Да, если бы у всех такие были, — ухмыльнулся Никита, — зубные врачи вывелись бы на земле».
Никита частенько помогал при погрузке, Бабакулиев этого не одобрял.
— Це-це-це! — качал он головой. — Инспектор-грузчик! Силы девать некуда, лучше с Приходько поборолся бы. Какое, понимаешь, уважение иметь будешь?
— Это в тебе восточные предрассудки голову поднимают, — смеялся Никита. — Помоги лучше, авторитету это не повредит. Авторитет такая штука: или он есть, или его нет. Работой еще никто авторитета себе не подрывал.
— Это не моя работа, — обижался Авез.
Он ходил важный, сосредоточенный, официальный — хозяин!
А Никита таскал ящики. Ах, хорошо поразмяться! Он схватил очередной ящик с урюком, как вдруг услышал голос:
— Эй, сюда неси! Эй, таможня, кому гавару!
Никита удивленно обернулся и увидел, что кричит тот самый шофер, приехавший первым. И лицо его было совсем не улыбчивым, а злым.
Никита поставил ящик на землю.
— Ты чего это? Боишься, груза на твою долю не хватит? — Никита взглянул из-под ладони: солнце мешало. — Не бойся, под завязку загрузим.
— А я гавару, сюда неси! — шофер даже ногой топнул.
Никита пристально поглядел на шофера.
— Ты чего это тут разоряешься? — спросил он. — Ты дома женой командуй, понял?
— Да я так... Понимаешь, думал, ближе ко мне... Я не командую, дорогой... — смешался шофер.
Никита удивился еще больше Он уже стоял около чьего-то грузовика, а до машины того, с волчьими зубами, было метров пятнадцать.
— Ты вот что: если голову напекло, иди в тень, посиди, — посоветовал Никита и передал ящик парню в кузове.
На миг мелькнула на боку ящика мазутная пятерня. Никита заколебался было. Но ящики все несли, наваливали друг на друга.
Никита попытался закурить. Руки тряслись, ломали спички, прикурить удалось с четвертой попытки.
«Худо, брат», — мимолетно, будто о ком-то другом, подумал Никита, жадно затянулся и тут же с отвращением скомкал сигарету.
Дым показался отвратительным, горьким, с каким-то мыльным привкусом.
Эх, если бы можно было вернуть то мимолетное мгновение, когда взгляд скользнул по тому проклятому меченому ящику!
«Кретин, ты думал, что самый умный и проницательный! Сказал бы Бабакулиеву! Васе Чубатому сказал бы! Ведь не зря же ты вскрывал этот чертов ящик! Почти вскрыл».
Никите показалось, что он говорит вслух, он огляделся. Ничего. Впереди спокойные затылки, сзади дремлющие лица. «Керим Аннаниязов! Это имя на всю жизнь как проклятие. Он неуличенный убийца. И он жив. И через двенадцать лет выйдет на свободу. Да и сейчас он жив, жив, ест, спит, дышит, двигается, а они нет, они нет...»
Сильно захотелось пить, нестерпимо захотелось, язык стал неповоротливым и шершавым. Никита встал, прошел по проходу в закуток между первым и вторым салонами — пристанище стюардесс.
Вибрация и грохот были здесь очень сильными. Но две авиадевушки разговаривали не повышая голоса и, кажется, отлично слышали друг друга.
Когда Никита вошел, обе удивленно и, как ему показалось, чуть испуганно взглянули на него, и Никита понял: говорили о нем.
— Дайте попить, — попросил он.
Обе поспешно потянулись к шкафчику, столкнулись руками, но не улыбнулись.
Одна молча открыла бутылку боржоми, вторая подала стаканчик. Две пары глаз серьезно глядели, как он пьет.
«Почему при мне люди перестают улыбаться? Или, может быть, у меня лицо такое, при котором не улыбаются?
— Девушки, у вас есть зеркало? — спросил он вдруг.
Они ничуть не удивились, одна молча раскрыла сумочку, вытащила зеркальце.
Никита внимательно, сосредоточенно стал разглядывать себя. «Лицо как лицо... Вот только глаза... Как у больного спаниеля... Но у спаниеля глаза карие, а у меня светлые...»
— Вы не знаете, у спаниелей бывают серые глаза? — спросил он.
Они изумленно переглянулись, одна чуть заметно отодвинулась.
— У кого?!
«Ясно. Теперь все ясно. Они думают, что я сумасшедший. А это не так? Нет. Не так. К сожалению. Возможно, для меня и лучше было бы на время выпасть из бытия, завернуться в безумие, как в кокон, а потом, когда вся горечь осядет, проклюнуться в жизнь другим, обновленным».
— Спаниель — это такая охотничья собака. Она похожа на сеттера, только поменьше, с длинными ушами до земли. Спаниели очень милые псы, — сказал Никита и попытался улыбнуться, — только все сплошь кареглазые.
— Вам очень плохо? — тихо спросила вдруг та, которая ругала его в Каспие. Он угадал вопрос по губам.
— Да, — сказал Никита.
Он повернулся, чтобы уйти, но она дотронулась до его руки.
— Хотите еще? Очень свежий боржоми.
«А ты лучше, чем я думал. И эта подтянутость, и стройные бедра, и костюм, сидящий как перчатка, — все это совсем неплохо. Просто работа у тебя очень тяжелая, И ты немножко устала от нее, и в жизни, наверное, у тебя не все ладно, даром что красивая. Иной раз красивым еще трудней».
— Хочу, — сказал Никита и взял стаканчик, — прекрасный боржоми. Большое спасибо.
Он ласково сжал ей руку повыше локтя. Она чуть прикрыла веки — ответила.
Никита ушел.
Яя появился через два месяца, когда Никита решил, что уж никогда его не увидит. Такой же угодливый, суетливый и противный. Да и с чего бы ему перемениться за столь короткий срок?
И на этот раз он помогал грузчикам. Нет, Никита все-таки не забыл того мимолетного, тяжелого взгляда шофера, когда он передал ящик с мазутной пятерней в другую машину.
Ваня Федотов по-прежнему ходил по пятам за караван-баши, а Никита отмечал те ящики, которые тот таскал самолично. Но ящики были одинаковые, и точно запомнить нужные ему было невозможно.
Никита примерно отмечал места, куда ставил свою ношу Яя. Он напряженно вглядывался, но никакой пятерни на ящиках не было.
«Я становлюсь маньяком», — подумал Никита. И расхохотался, когда Таня, которой он рассказал о своих сыщицких бесплодных опытах, повторила эту фразу слово в слово.
— Никита, ты становишься маньяком. Не пришлось бы тебе менять профессию, — сказала она. — Таможенник с манией подозрительности — это ужас. Профессиональная непригодность.
— Таможенник должен быть подозрительным.
— В нормальных, разумных пределах. Если к этому есть веские основания.
— А пятерня?
— Господи, да ты же сам говорил, что проверил этот дурацкий ящик и ничего не нашел! Думаешь, шоферы и грузчики, прежде чем начать работать, отмывают руки, как хирурги?
— Ладно, я сделаю еще один опыт. Посмотрим.
Он проделал этот опыт. Но эксперимент провалился. Наградой экспериментатору были насмешки.
Было так.
Для контрольной проверки Никита взял те ящики, которые самолично отгружал Яя. Он ничего не сказал Авезу, и тот очень удивился, когда Никита вывалил из одного ящика все сухофрукты и проверил чуть ли не каждую урючину. Ничего не было. Упаковать вновь, как было, Никита не сумел — около трети урюка не влезало обратно.
— Ящик испорчен. Некондиция, — насмешливо констатировал Авез.
— Составим акт. Высчитаем из моей зарплаты, — буркнул Никита.
Он был зол на самого себя, но упрямство, о котором он даже не подозревал, заставляло его действовать дальше.
Семь бед — один ответ.
И Никита провел свой опыт.
За грузом автоколонна пришла через два дня.
И снова первым влетел, сияя, как победитель автогонки, тот шофер. Никита уже знал его имя.
Керим Аннаниязов, Аннаниязов Керим.
В паре со своим грузчиком он погрузился первым. Никита наблюдал. Из тех ящиков, которые отгружал Яя, в машину Аннаниязова попали два или три. Не больше.
И те перемешаны в кузове с другими. Никита не смог бы отыскать. И все же, стиснув зубы, он решился на свой опыт. Подошли еще три отставшие от колонны грузовика. Никита подозвал Бабакулиева и капитана Чубатого.
— Я хочу перегрузить груз с этого ЗИЛа, — он показал на машину Аннаниязова, — в эти три. Поровну, А его загрузить другими ящиками.
— Зачем? — изумился Бабакулиев.
— В чем дело? — Капитан насторожился. — Что-нибудь неладно? Объясни, в чем дело?
— Не знаю, — честно признался Никита. Не знаю, но все равно сделаю. Я что-то чувствую, а что, не знаю.
Чубатый внимательно поглядел на Никиту.
— Бывает, — медленно сказал он, — пусть перегружает. Если чувствует — пусть. Беды не будет. А чтобы не обижались грузчики, дам солдат. Никита подошел к Аннаниязову.
— Ехай-ехай! Готов! — браво доложил тот.
— Нет, не готов, — сказал Никита. — Сейчас груз с вашего автомобиля перегрузят в другие машины. А вашу заполнят новым.
Никита глядел в глаза шоферу. Сначала ничего, кроме недоумения, в них не было. Потом вспыхнуло бешенство. И какое!
— Ты... ты... шайтан, — задыхаясь, заговорил шофер — Ты не сделаешь этого!
— Сделаю! — твердо ответил Никита и дал знак, пограничникам.
Ребята начали проворно разгружать машину.
Аннаниязов завертелся волчком, он бросился сперва к автомобилю. Остановился. Подбежал к Никите. На миг показалось, что он ударит его. Но шофер только закусил губу, потом плюнул Никите под ноги и процедил длинную фразу на родном языке, глядя ему в глаза горящими глазами.
Раздался резкий голос Бабакулиева. Он подскочил к шоферу и хлестал его звенящими, гортанными фразами.
Плечи Аннаниязова поникли, твердое, красивое лицо перекосила жалкая гримаса.
— Я лучший шофер... Первый всегда... Зачем время отнимаешь? Зачем рабочий человек карман лезешь? — забормотал он. — Зачем унижаешь?!
Никита вдруг почувствовал стыд.
«Может быть, и впрямь я зарываюсь? — подумал он. — Конечно, обидно мужику — первый прикатил, первый загрузился — и вдруг такое. Я же ему явно выказываю недоверие. Черт! Что это со мной, не пойму? Но как он взбесился? А впрочем, восточный человек, горячий. Черт! Ладно, дело сделано. А перед Керимом извинюсь».
— Извини, — сказал он, — разгрузка и погрузка займет десять минут — видишь, как солдаты работают. Ты ничего не потеряешь. Приедешь первым. Извини.
— Не смей извиняться перед ним! — гневно крикнул Бабакулиев. — Это он перед тобой извиняться должен!
— А что он сказал? — спросил Никита,
— Непереводимо, — буркнул Авез. — Раньше за такие слова убивали.
— Вот как? — Никита вскинул глаза на Керима.
Тот приложил руку к сердцу, поклонился:
— Извини. Горячий.. Ой, беда.. сердитый, плохой я... кипяток.
— Еще раз такой горячий будешь, пропуск в погранзону навсегда потеряешь, — холодно сказал Бабакулиев. — Это я тебе обещаю, Бабакулиев Авез. Запомни.
Керим опустил глаза. Но чего-чего, а раскаяния в них не было.
Потом, когда колонна ушла, Никите пришлось отбиваться:
— Ну вот он я, вот! Режьте меня, пилите, грызите!
— Что ты, дорогой, что ты? — ужаснулся Авез. — Тебя нельзя резать! Таможенная служба лишится единственного телепата и провидца! Мы тебя беречь будем как зеницу ока. Что ты сейчас чувствуешь, скажи?
Никита сделал несколько многозначительных пассов, задумался.
— Чувствую, что Авезу Бабакулиеву и Василию Чубатому не терпится съесть шашлык из молоденького барашка, который собирается зажарить Татьяна Скворцова.
— Ты гений! — потрясенно ответил Авез.
— Вы очень ценный человек, товарищ Скворцов, — сказал капитан Чубатый.
— А откуда ты узнал про барашка? — спросила Таня.
— Их мозг испускает одинаковые биотоки, — сказал Вася.
— Чей?
— Товарища Скворцова и барашка, — отомстил капитан.
Они с хохотом вошли в дом. Бабакулиев стал готовить мясо, доверяя остальным только черную работу: носить дрова, растапливать плиту, чистить шампуры.
И потом, в знак особого расположения, позволил Тане насаживать на них кусочки мяса — сочного, проперченного, посоленного, политого уксусом и переложенного кружками лука.
Обжигаясь, ели они шашлык, зубоскалили, поддевали друг друга, смеялись.
— Эх, жалко — Грицка нету! А все ты со своими японскими штучками. — Капитан погрозил Никите шампуром. — Гляди, если сманят от меня старшину, из тебя самого шашлык сделаю.
— Вот увидишь: он их там всех разложит, — сказал Никита. — А я ведь ему только самые начатки показал! Со старшиной ты, Вася, распрощайся. Быть ему чемпионом Союза, а если попадет в хорошие руки, то и повыше бери.
— Но-но! Намнут моему Приходько шею, и бросит он эти глупости. Хоть бы намяли! — Капитан молитвенно сложил руки.
— Не надейся. Он уникум. Такая силища и реакция одновременно — это талант. От бога. Никакими тренировками не выработаешь.
— А здорово он тебя в последний раз уложил! Любо-дорого глядеть, — подковырнул капитан.
— Сам-то сбежал из кружка! Авторитет потерять боишься?
— Никитушка поддался. Никитушка добрый. Он самаритянин и альтруист, — сказала Таня елейным голосом.
— Да-да! Помним, помним, как он ноги выворачивал бедному Приходько прямо с мясом. Пока мог! — сказал Бабакулиев. — Это было страшное зрелище.
— Вот приедет Приходько, прикажу ему, чтоб завязал товарища Скворцова морским узлом, — погрозил капитан.
— Не губите, товарищ Чубатый Вася! — вскрикнула Таня.
— Послушай, Василий, а чего ты народ обманываешь? — спросил Никита.
— Как это?
— А так. Какой же ты чубатый, если под бокс стриженный?
— Ха! Чудак человек! Это же маскировка. Пронюхают ковар-р-ные враги: грозный капитан Чубатый появился, станут искать, глядеть, где чубатый, где кудрявый? А я — вот он я, вроде бы неопасный для них человек, замаскированный своим полубоксом, неожиданно как выскочу, как выпрыгну — цап-царап! — и в сумку! Понимать надо, товарищ Скворцов! Это вам не урюк потрошить.
Никита не переставал вспоминать и оценивать мельчайшие детали сегодняшнего дня. И ничего не находил. Ничего, кроме взрыва бешенства шофера Керима Аннаниязова.
Но это все эмоции... Мало ли людей, готовых вспылить, взбеситься и по ничтожнейшему поводу!
И все бы забылось, не осталось бы ничего, кроме досадного чувства ошибки, если бы не письмо...
Поздней ночью, когда в горах по ночам уже подмораживало, днем тянул пронзительный ветерок с ледников, а изо рта стали вылетать клубочки пара, Никиту послали в командировку. В город, расположенный в оазисе, в самом центре пустыни Каракумы.
Лучшего времени для поездки туда просто невозможно было выбрать.
Пылящая, до шестидесяти градусов на солнце, убийственная жара спала. Люди вздохнули свободней. Это было время изобилия, время, когда земля отдавала человеку стократно все, что он в нее вложил.
Никита и Таня никогда не были в Каракумах, да и вообще плохо знали край, в котором жили.
Горы, Алиабад, два дня в Кушке, и все.
А Каракумы... Что они знали о Каракумах? Одна из величайших пустынь земли, самый большой канал в мире — Каракумский, верблюды, саксаул, солончаки, перекати-поле... Что еще? Еще, пожалуй, конфеты «Каракум».
Немного.
Они так радовались, будто отправлялись в далекую экзотическую страну.
Впрочем, так оно и было — и расстояние порядочное, и экзотики хоть отбавляй.
В том городе, куда они ехали, находилась школа сержантского состава пограничных войск. Готовили в ней сержантов самых разных, необходимых погранвойскам специальностей: инструкторов служебных собак, строителей, механиков, оружейников, радистов — всего не перечислить.
Никита должен был прочесть краткий курс лекций по основам таможенного дела, и он лихорадочно готовился все предотъездные дни. Штудировал учебники, писал конспекты, перечитывал лекции. Не хотелось ему ударить лицом в грязь. Да и начальство подчеркивало важность этой командировки, потому что погранвойска — неисчерпаемый резервуар кадров для таможенной службы. Очень многие таможенники — из бывших пограничников.
А в школе были собраны лучшие из них.
Таню одолевали свои заботы. И она не хотела ударить в грязь лицом. За восемь месяцев в горах, отлученная от прихотливой моды, она боялась выглядеть чересчур провинциально.
Для того чтобы привести свои туалеты в достойный вид, ей необходимо было окунуться в ближайший крупный очаг цивилизации и прогресса.
Короче, назрела необходимость спуститься с горных вершин в Алиабад.
Никита посмеивался:
— Уж не думаешь ли ты, что мы едем в Париж? В этом городишке небось в парандже ходят еще. Возьми спортивный костюм и кеды. Ну, купальник на всякий случай да сарафанчик с халатиком. И все дела.
— Много ты понимаешь! Именно в таких маленьких городах особенно пристально следят за модой. Это москвичка или ленинградка может себе позволить пренебречь или пойти наперекор всемогущей. А в провинции — шалишь! Тут слово ее — закон.
— Да откуда ты это знаешь?
— Не веришь, не надо. Короче, завтра еду в Алиабад.
Вместе с Таней ехал Ваня Федотов. Ему поручалось закупить кое-какие книги, бумагу и краски, необходимые для оформления Ленинской комнаты.
Надо было видеть, как он обрадовался! Он пытался хмуриться, ему хотелось казаться озабоченным, деловым и серьезным человеком, но пухлые губы его помимо воли поминутно разъезжались в блаженной, чуточку даже растерянной улыбке, будто он сам в глубине души не верил своему счастью.
Ребята завидовали Ивану черной завистью.
— Почему Федотов? Почему Федотов?! — хмурился Гиви Баркая, нервно подкручивая любовно выращенные усы.
— А что ты в красках да кисточках маракуешь? — отвечали ему.
— Пфа! При чем краски-кисточки?! А если опасность?! Что Федотов — рисовать будет?! А я как барс, я...
— Какая опасность? Что она — в джунгли едет?
— Какая опасность? Пфа! Много ты знаешь! Красивый женщина, незнакомый город, мало ли что!
— Ты, Баркуша, за Ваньку не беспокойся. Он за Татьяну Дмитриевну самому шайтану глотку перервет. Он ее знаешь как уважает?
Солдаты не видели Никиту и поэтому говорили совершенно свободно. Бурно обсуждался вопрос о том, как Иван уважает Таню и за что. Сошлись на том, что за дело.
«Пацанье вы, пацанье! «Уважает»! Конечно, уважает. Но он же влюблен в нее смертно!» — думал Никита.
Они уже говорили с Таней об этом. Бессловесная, робкая, но явно всерьез, любовь Ивана беспокоила Таню.
Она не хотела мучить этого славного парня, мучилась сама, пытаясь разрешить неразрешимое.
Просто оттолкнуть, перестать общаться?
За что?
И она решила вести себя с ним, как прежде, ровно, дружелюбно, мягко.
Никита тоже считал это правильным.
Но одно дело спокойно намечать линию поведения, а другое — глядеть на Ивана, когда он рядом с Таней...
Газик медленно полз вверх из седловины, чтобы затем начать головокружительный спуск по серпантину древнего торгового тракта.
Никита проводил его взглядом и ушел в дом, сел работать.
О том, что произошло в Алиабаде, он узнал несколько позже.
Впрочем, там ничего и не произошло, кроме одного странного эпизода, которому Таня не придала значения. В одном из магазинов ей вдруг показалось, что ее хотят обокрасть, залезть в сумочку. Она инстинктивно дернула сумочку к себе и увидела спину метнувшегося в толпу мужчины. Сумочка была открыта. Таня усмехнулась: в сумке, кроме пудры и туши для ресниц, ничего не было, деньги лежали во внутреннем кармане замшевой куртки.
Таня защелкнула сумку, сказала:
— Ванюша, ко мне сейчас один тип в сумочку забрался.
— Кто?! — Иван рванулся вперед.
Таня удержала его:
— Удрал. Да он ничего не утащил, а ты с другой стороны шел, тебе не видно, не переживай.
Иван помрачнел. Он казнил себя за ротозейство.
А Таня веселилась:
— Жалко, что спугнула, надо было поглядеть на его разочарованную физиономию!
— Жалко! Хоть бы толкнули меня локтем, Татьяна Дмитриевна! Я бы этого жулика не выпустил! — волновался Ваня.
— Будет тебе, Ванюша! Ну его к богу, — сказала Таня. — Пошли лучше краски выбирать.
Это были магические слова. Все остальное сразу перестало существовать.
Записку Таня нашла в сумочке на следующий день, уже дома.
Но Никите не показала. Осталась один на один со всеми сомнениями и страхами.
Через день они улетели в Чары. Вот где они по-настоящему ощутили Среднюю Азию!
Вот где был подлинный Восток — яркий, шумный, разноязыкий и чем-то неуловимо таинственный Восток без бутафории.
Старый город, с его кривыми улочками, зажатыми с обеих сторон высокими глухими дувалами, с минаретами, торчащими, как пальцы, уставленные в небо, с плоскокрышими глинобитными домиками, будто специально был выстроен для съемки фильма на восточную тему.
Здесь вполне мог жить Али-Баба и промышлять Багдадский вор.
Но воплощением этого самого «восточного духа» был базар.
Никите показалось, что базар на площади равен половине всего города. Это был симбиоз рынка, заваленного грудами фруктов, овощей, висящих гроздьями ободранных бараньих туш, с тем, что в России называют барахолка, толкучка, толчок. Здесь можно было купить все — от белого, неописуемо важного верблюда до ржавой гайки или пары драных калош на одну ногу.
Здесь яростно били себя в грудь и бросали мохнатые бараньи шапки-тльпеки наземь, торговались; надсаживаясь, кричали торговцы, расхваливая свой товар; вопили, взбрыкивали ошалевшие от слепней ишаки; чадили пряным дымом десятки мангалов, на которых жарились сочные шашлыки.
Прямо на земле, подогнув ноги, сидели бесконечные вереницы мужчин и женщин, продающих самые странные вещи — старинные серебряные таньга, собранные в мониста, табакерки для нюхательного табака из высушенных и отполированных тыкв, яркие шерстяные носки, огромные кожаные то ли лапти, то ли галоши — чарыки, верблюжью шерсть, каракулевые шкурки и тысячи других вещей.
После горной кристальной тишины в этом бурлящем людском водовороте кружилась голова. Но Таня уверенно, будто она всю жизнь ежедневно бывала на таких базарах, вела Никиту вперед, сновала меж рядов, весело приценивалась к какой-нибудь невероятной, метрового диаметра папахе, беседовала с продавцом целебной смолы — мумие, расспрашивала, как делается ядовито-зеленый жевательный табак «нас».
Больше всего поражали ковры. Ярчайшие, с замысловатыми узорами, они лежали прямо в пыли, на земле, и люди ходили по ним, топтали их, не вызывая со стороны продавцов никаких возражений.
Оказалось, что делается это специально. Первозданная яркость резала глаз, но после того как по ковру проходили тысячи ног, его чистили, отмывали, и узор приобретал благородную блеклость, столь ценимую знатоками. И это не было подделкой под старину — так повелось испокон века.
Невозможно, противоестественно было побывать в Каракумах и не увидеть знаменитого канала!
Пограничники договорились со строителями, и в последний выходной день Никита и Таня махнули на вертолете в Ничку — новенький поселок строителей, выросший на берегу искусственной реки.
МИ-1 имел столь легкомысленный вид, что просто не верилось в его способность летать. Этакая стрекоза с тоненьким хвостиком! Но он взревел, лихо подпрыгнул, повисел малость на одном месте, будто озираясь — не забыл ли чего, и деловито поплыл над городом.
Промелькнула мутно-зеленая лента обмелевшего Мургаба, остались позади последние деревья и дома, и распахнулась пустыня.
Необъятная, от края до края в гребешках барханов, в редкой шерсти саксауловых зарослей, в грязно-белых пятнах солончаков.
Никита глядел сквозь выпуклый иллюминатор вниз и думал, что истинную, осязаемую прелесть полета можно ощутить в наше время только на такой вот стрекозе да еще, пожалуй, на воздушном лайнере. А то упакуют тебя в сверхзвуковой лайнер, выстрелят с одного аэродрома, посадят на другой, и неясно — летел ли ты или висел на месте, а земля в это время крутилась под тобой своим ходом.
МИ-1 был нетороплив. Он казался домашним и ручным, как велосипед.
Внизу скользила по пескам худощавая его тень, от нее лениво шарахались отары овец, а мальчишки-чабаны азартно пытались догнать ее на приземистых своих лошаденках.
Пески внизу, казалось, часто-часто истыканы палкой: лунки лепились вплотную друг к другу.
— Что это? — прокричала Таня.
Кричать приходилось прямо в ухо, иначе ничего не было слышно.
Никита недоуменно пожал плечами, но вдруг увидел, как несколько неподвижных столбиков, замерших у лунок, разом мгновенно исчезли в них.
— Суслики! — заорал он. — Или тушканчики! Пески, пески...
Глаза уже стали уставать. И вдруг, как бесшумный зеленый взрыв, лента канала.
Даже отсюда, сверху, он поражал своей грандиозностью.
Петли первоначального русла спрямлялись, новый водный тракт был прям, как луч. Черные работяги-землесосы плевались пульпой, гнали ее по трубам в сторону и вгрызались, вгрызались в пески.
Почти тысяча километров искусственной полноводной, шириной до ста пятидесяти метров реки. Тысяча! И почти столько же предстоит еще сделать.
Исполинский, невероятный труд!
Никита глядел и думал, что хорошо бы каждому новобранцу показывать это, чтобы до самых печенок прочувствовал, что ему доверено защищать.
Таня смотрела не отрываясь, и на лице ее было изумление. И радость. И никаких слов не надо было говорить. Вокруг домов курчавились молодые сады — люди здесь поселились всерьез и надолго.
А потом был катер на подводных крыльях и полет по каналу меж высоких, поросших камышом берегов.
Именно полет, иначе не назовешь: сто пятьдесят километров проскочили за два с половиной часа.
В аккуратном, прохладном домике полевой гостиницы Каракумгидростроя Никиту и Таню встретили как некогда утерянных и вновь счастливо обретенных близких родственников. Смотритель гостиницы, крепкий, с пожизненным загаром и веселыми глазами старик балагур, заядлый охотник и рыболов, развил такую бурную деятельность, что Никита и Таня только смущенно и счастливо переглядывались.
Пока они плескались в теплой воде канала, поспела уха. Разомлевшие после еды, они блаженно растянулись на тончайшем песке у самого берега и молчали. Слишком много впечатлений принес этот прекрасный день.
А потом был вечер, и низкие, мохнатые звезды над головой, и душистый костер из саксаула, и шашлык из молоденького козленка.
И разговоры... разговоры... Неторопливые, без суеты, тихими, будто боявшимися нарушить первозданность окружающего мира, голосами.
Но этот вечер был последним вечером покоя, потому что утром следующего дня Таня показала Никите письмо. Написано оно было аккуратным почерком и довольно грамотно.
«Скажи своему мужу, цепному псу и ищейке, пусть скорей уезжает с границы. Иначе умирать будет плохой смертью».
И все.
Лист был большой. Текст уместился в две строчки на самом верху. Все остальное место занимала черная пятерня. Рука, оставившая отпечаток, была в перчатке.
Заложило уши — самолет шел на посадку.
«Не курить!» — зажглось на табло.
— Не буду, — сказал Никита.
«Одного не могу понять, зачем они написали эту записку? Ведь не получи я ее, может, и не стал бы больше проводить свои бесплодные опыты с Аннаниязовым. Зачем? У меня ведь не было никаких улик.
Это я знаю. А они? Они откуда это знали?
Я дважды смешал им карты, и потом они понимали, что рано или поздно те ящики, которые уплыли из их рук, попадут в магазин. Кто-нибудь купит урюк, и все раскроется, начнется следствие...
Но пока суд да дело, система могла еще сработать не раз. А я мешал. И они понесли огромные убытки.
Нет, рассчитали они все правильно, логично по крайней мере.
А вдруг струшу?
И я ведь чувствовал, что это всерьез, и Таня чувствовала...»
«Для шутки слишком уж угловато все проделано».
Так сказал тот майор, прочитав принесенную Никитой записку и подробно расспросив его.
Никита скрипнул зубами и почувствовал, что на него смотрят. Он вскинул глаза. Стюардесса. Та самая.
Она невольно вздрогнула, столько ненависти было в глазах Никиты.
Никита вскочил, взял ее за руку.
— Я напугал вас? Я просто думал, вспоминал... — забормотал он. — Простите.
— Я понимаю... — Она улыбнулась — Сейчас посадка. Вы, пожалуйста, ничего не ешьте в аэропорту, не перебивайте аппетит. После Харькова будет обед.
Она осторожно высвободила руку и ушла. Некоторое время он глядел ей вслед. Потом устало закрыл глаза.
В тот день на берегу Каракумского канала Никита узнал еще одну новость: Таня беременна. Уже два месяца. Молчала, хотела удостовериться, теперь знала точно.
Услышав об этом, Никита некоторое время недоверчиво глядел на Таню, взял ее на руки и побрел вдоль воды.
— Танюха моя, Танюха... — шептал он.
Караван прикатил по первой пороше. Внизу было еще тепло, а в горы уже пришла зима.
Караван был последним в этом году. Скоро снег занесет перевал, мороз покроет льдом крутые виражи дороги, и только бесстрашный газик с двумя ведущими осями, обутый поверх покрышек в цепи, сможет осторожно преодолевать коварный серпантин.
Последний караван привел Яя.
На этот раз он вел себя необычно. Ни тени угодливости, суетливости, подобострастия. Тощий, жилистый, с приплюснутой змеиной головой и сухими петушиными ногами, обтянутыми клетчатыми брючками, он был надменен и сух. И на этот раз он помогал сгружать ящики, но делал это неторопливо и даже важно.
А Никита ходил за ним следом и помечал его ящики. Незаметно, в то время, когда Яя выходил из склада. Но последний ящик он пометил демонстративно, на виду у караван-баши.
Надо было видеть, как позеленел Яя!
Он остановился, как конь, налетевший на препятствие. Никита видел, что ему не хватает воздуха.
Наконец Яя судорожно вздохнул и уставился Никите в переносицу таким тяжелым, ненавидящим взглядом, что Никита физически ощутил его. Будто холодным, жестким пальцем нажали на переносицу.
Никита не был трусом, но тут ему стало на миг жутковато. Яя просвистел что-то сквозь стиснутые зубы, круто повернулся и вышел.
Бабакулиев уже провел контрольную проверку, оформил бумаги, и Яя, не дав отдохнуть людям, визгливыми, яростными криками разогнав их по машинам, развернул колонну и поспешно увел ее к себе за кордон.
Помеченных ящиков было тринадцать, чёртова дюжина.
Потрошить их все не имело смысла, упаковка была столь тщательна, что восстановить бы ее наверняка не удалось. Никита уже убедился в этом однажды.
Аннаниязов, безусловно, заметил бы переворошенные ящики.
Его надо было брать с поличным, схватить за руку.
За полчаса до прибытия автоколонны, возглавляемой, как обычно, Аннаниязовым, на КПП прибыл майор Михайлов, тот самый, которому Никита передал записку. Полностью в курсе предстоящей операции были только капитан Чубатый и Бабакулиев.
Всем свободным от нарядов и дежурств солдатам капитан приказал собраться у склада.
— Поможете загрузиться, — коротко приказал он.
Но, очевидно, ребята почувствовали напряжение, в котором находился их командир, обратили внимание на серьезные, хмурые лица Никиты и Бабакулиева.
Солдаты сбились кучкой, закурили и о чем-то перешептывались, настороженно поглядывая на незнакомого майора.
Появление лихого автоджигита Керима Аннаниязова до мелочей напоминало все предыдущие его появления.
Он влетел на площадь, круто развернул свой мощный ЗИЛ — щебенка брызнула из-под колес — и резко осадил его ровнехонько напротив ворот склада.
Что бы ни думал Никита об Аннаниязове, в чем бы ни подозревал, он искренне восхитился шоферской его уверенностью и артистизмом.
Сияя острозубой своей улыбкой, Аннаниязов приветливо поздоровался со всеми и, не теряя ни секунды, принялся помогать грузчику и солдатам загружаться
Первый же ящик, который он легко пронес на плече мимо Никиты, был из чертовой дюжины Яя.
Никита переглянулся с майором Михайловым, тот незаметно сделал предостерегающий жест: не торопись.
Бросив в кузов еще пару ящиков, Аннаниязов обошел вокруг машины, деловито, исконным шоферским жестом попинал скаты, потом открыл капот и стал ковыряться в моторе.
Минут через двадцать автомобиль был загружен. Ни одного помеченного Никитой ящика больше не попало в него.
Никита подошел к Михайлову.
— По-моему, пора, — сказал он.
— Да, начинайте, — ответил майор.
Никита сделал знак Васе Чубатому, капитан понимающе кивнул в ответ.
— Слушай мою команду, — негромко сказал он и, когда солдаты обернулись к нему, приказал: — Разгрузить машину!
На мгновение стало тихо-тихо. Недоуменно умолкли грузчики и шоферы с других машин, переглянулись пограничники, как бы спрашивая друг друга взглядами: не ослышались ли, правильно ли поняли приказ своего командира.
— Выполняйте! — коротко бросил капитан, и все разом пришло в движение: солдаты сноровисто принялись за разгрузку.
Никита наблюдал за Аннаниязовым. Тот медленно разогнул спину, захлопнул капот.
Пропеченное солнцем лицо его посерело. Некоторое время он стоял опустив голову, будто раздумывая, машинально вытирал ветошью руки. Потом он весь напрягся, набычился и, по-медвежьи косолапя, пошел на Никиту. Но в двух шагах от него Аннаниязов остановился.
Он молча глядел на Никиту, медленно сжимая и разжимая кулаки.
— Ты опять? Издеваешься? Ты цепной собака, ищейка! — Он прохрипел, будто выплюнул, длинное грязное ругательство.
Никита усмехнулся.
— Не горячись, Аннаниязов, — тихо сказал он, — знакомые слова говоришь, где-то я их недавно читал.
— Больше в погранзоне не будешь, — сказал Бабакулиев и встал между Никитой и шофером. — Я тебе обещал.
— Да! — закричал Аннаниязов и так рванул рубаху на груди, что брызнули пуговицы. — Да! Я честный человек! Я рабочий человек! Да! Зачем оскорбляет?! Он! Люди смеются! Издевается! Нарочно! — На губах его выступила пена, толстая темная жила набухла на лбу.
— Успокойтесь, — холодно сказал майор. — Честному человеку принесут извинения. А теперь не мешайте.
Машина была уже разгружена. Гиви Баркая и Ваня Федотов, подававшие ящики с кузова, спрыгнули на землю, закурили.
Никита и Михайлов подошли к помеченному ящику, и Никита решительно вскрыл его.
В ящике лежал урюк. Обычный, плотно спрессованный, нежно-оранжевого цвета, полупрозрачный отборный урюк.
Никита выпрямился, растерянно огляделся.
«Неужели ошибся?» — мелькнуло в голове.
Майор Михайлов неторопливо снял верхний слой — ничего! Подцепив ножом, снял слипшуюся пластину второго слоя — тот же урюк. Обычный урюк.
С пунцовым лицом, прикусив нижнюю губу, Никита растерянно глядел в ящик. Он боялся оглянуться. Боялся встретиться с насмешливыми взглядами Васи Чубатого, Авеза Бабакулиева, с торжествующим — Аннаниязова.
Он вглядывался в открытый ящик и вдруг почувствовал: что-то неладное. Он еще не понял, в чем дело, медленно присел на корточки, и тут до него дошло — следующий слой урюка был не такого цвета, как два предыдущих, он был чуточку темнее.
Еще не веря своей догадке, осторожно, будто боясь спугнуть удачу, Никита выковырял из пласта одну урючину, развернул ее нежные липкие створки, и в руках у него оказался бурый комочек размером с горошину. Никита понюхал, но и без этого все было ясно. В руках он держал терьяк.
Пресловутый терьяк, опиум-сырец, медленную смерть.
Весь остальной урюк был начинен такими же, похожими на сгустки засохшей крови, комками.
Вася Чубатый и Бабакулиев склонились над ящиком.
И в это время раздался крик.
Никита резко обернулся и увидел Аннаниязова, бегущего к своей машине.
Ему наперерез метнулся Ваня Федотов. Дальнейшее развернулось мгновенно, но Никите показалось, что это происходит в вязком, медленном сне.
Движения окружающих его сознание фиксировало как бы заснятыми ускоренной киносъемкой, — они казались тягучими, противоестественными в своей неторопливости.
Вот Иван бросается к Аннаниязову, у того что-то взблескивает в руке. Нож. Аннаниязов бьет Ивана ножом в живот. Ваня складывается пополам и медленно падает, а Аннаниязов уже в кабине.
Вот плавными скачками бежит он сам, Никита, и успевает вцепиться в борт грузовика в тот самый миг, когда он резко рвет с места, чуть не стряхнув Никиту с себя.
Но он с трудом подтягивается и переваливается в кузов. Машина, из которой выжимают все ее силы, натужно ревет мотором, преодолевает длинный подъем-тягун и на полном ходу летит вниз по дороге, а КПП, пограничники, автомобили исчезают из глаз.
Да, этот мерзавец был первоклассным шофером! Самые крутые виражи он брал, почти не снижая скорости, резко, так, что задние колеса повисали над пропастью. Лежа на дне кузова, Никита изо всех сил цеплялся за борт.
«Куда он несется, идиот! Ведь знает — дорога уже наверняка перекрыта. Застава поднята в ружье!»
Никита заметил впереди крутой поворот, и вдруг Аннаниязов резко затормозил. Открылась дверь кабины, и шофер выскочил на дорогу. Машина по инерции шла вперед. В последний миг Никита успел перемахнуть через задний борт, выпрыгнуть на дорогу, и тотчас ЗИЛ резко клюнул носом и, плавно кувыркаясь, полетел в пропасть. Вот он все меньше и меньше, потом рыжий всплеск пламени и глухой взрыв.
Все это произошло в считанные секунды. Когда Никита обернулся, Аннаниязов карабкался по крутому склону горы.
Он успел подняться всего на каких-нибудь три-четыре метра, потому что голая каменная стена была почти отвесна.
— Стоять! — крикнул Никита.
Аннаниязов вздрогнул, нога его судорожно заскребла по откосу, нащупала крохотный выступ и тут же сорвалась.
И шофер, обдирая в кровь руки и лицо, съехал по склону вниз на дорогу.
Сверху послышалось жужжание мотора — приближалась машина. Они стояли метрах в пяти друг от друга, лицом к лицу.
У Аннаниязова в руках был нож. Узкий, с хищно задранным носом, страшный нож — клыч. Тот самые?, которым он ударил в живот добрейшего парня на свете — Ваню Федотова.
Аннаниязов пригнулся и пошел на Никиту. Он скалил свои волчьи зубы и торопливо, с придыханием бормотал:
— Пес... Грязная собака... Сейчас помирать будешь... Сейчас, сейчас тебя резать буду...
Он оттянул локоть назад, собираясь ударить снизу, Никита сделал обманное движение, и Аннаниязов попался — он сделал выпад, и в тот же миг руки Никиты впаялись в его запястье. Никита резко присел, выворачивая руку с ножом ладонью вверх, и так же резко выпрямился, ударив плечом в локоть бандита.
Раздался отвратительный хруст ломающегося сустава и нечеловеческий рев. Нож упал на землю.
Аннаниязов вопил с выпученными, белыми от боли глазами и держал перед собой сломанную в локте, висящую под прямым углом руку.
На какой-то короткий миг Никите сделалось жалко его — правая рука Аннаниязова была изувечена на всю жизнь. Но он тут же вспомнил медленно падающего Ваню, и жалости не стало.
— Этой рукой ты больше никого не ударишь, — сказал он.
Но Аннаниязов не слышал. Он выл от боли и слышал только ее — свою боль. Из-за поворота показалась машина с пограничниками.
Ивану повезло. Нож скользнул по бляхе ремня, вспорол мышцы живота и проколол брюшину. Все внутренние органы остались целыми. Уже через час после ранения он был доставлен в госпиталь, и хирург, латавший его, сказал капитану Чубатому и Никите, что парень родился в сорочке, ему неслыханно повезло, нож прошел в сантиметре от печени.
Этот же хирург сшивал порванные сухожилия и накладывал гипс на руку Аннаниязову, перед тем как отправить его в тюрьму.
— Ну а ты, братец, получил свое сполна, — сказал он и повернулся к Никите: — Это вы его так?
— Да.
— Круто, круто! Но справедливо. То, что солдат остался жив, не заслуга этого типа.
Аннаниязову сделали обезболивающий укол, и прежняя наглость вернулась к нему.
— Рука живой будет? — спросил он хирурга.
— Не знаю, — ответил тот, — может и высохнуть.
Аннаниязов повернулся к Никите.
— Помни! — сказал он. — Ты, собака, помни меня!
— Надо бы тебе, негодяю, обе руки открутить, — брезгливо проворчал Вася Чубатый и отвернулся.
Следствие по делу торговца наркотиками Аннаниязова длилось четыре месяца. В самом конце февраля состоялся суд. На скамье подсудимых оказалось кроме шофера еще четыре человека.
Никита Скворцов выступал на суде основным свидетелем обвинения.
Дело это взбудоражило весь город.
А Никиту больше всего интересовало, кто же терьяк покупал.
Выяснилось, что в подавляющем большинстве это были древние старцы, неизлечимые наркоманы, терьякеши, готовые за кусочек снадобья продать душу черту.
Но было и другое, то, что вызывало возмущение и ненависть алиабадцев: мерзавцы, сидящие на скамье подсудимых, растлевали мальчишек.
Сначала те получали терьяк бесплатно, пробовали из лихости, не подозревая, чем это кончается.
Потом... Потом, когда приходило привыкание, из них можно было веревки вить. Юнцов этих было немного, но они были. Всех, кого обнаружили, направили на принудительное лечение.
— Благодарите Скворцова, — сказал их перепуганным родителям старый судья, — считайте, что вашим недорослям крепко повезло.
Аннаниязов вел себя на суде нагло. Когда Никита выступал с показаниями, он поднял над головой скрюченные пальцы правой руки и громко сказал:
— Помни!
Аннаниязова осудили на двенадцать лет заключения в колонии строгого режима. Разные сроки получили и его сообщники.
Когда Никита выходил из зала суда, к нему подбежал мальчишка лет двенадцати, сунул в руку лист бумаги и убежал. Никита развернул записку. Корявыми буквами было нацарапано:
«Будешь плакать кровавыми слезами».
Никита аккуратно сложил листок и спрятал в карман.
Тане он ничего не сказал. Через два с половиной месяца должен был появиться новый человек на земле. Сын. Или дочь.
И Никита не хотел волновать Таню. Да и не принял он на этот раз угрозу всерьез. И потом не мог простить себе этого.
В Харькове в самолет села группа иностранных туристов, вернее туристок. Толпа сухощавых, радостно возбужденных дам весело взяла ИЛ на абордаж, растеклась по проходу. У Никиты было такое впечатление, что все они если не близнецы, то очень близкие родственницы — одинаковые угловатые фигуры, одинаковые волосы платинового цвета, экстравагантность в одежде. И даже эта экстравагантность, собственно и предназначенная для того, чтобы выделяться из массы, делала их одинаковыми.
Дамы без возраста. Тот, ставший привычным во всех аэропортах мира, примелькавшийся стереотип «путешествующей американки», глядящей на мир сквозь рамку видоискателя фото- или киноаппарата. Пожалуй, только личные врачи да таможенники имели возможность узнавать их истинный возраст.
Никита равнодушно наблюдал за суетой усаживания бодрых путешественниц, машинально отметил, что стюардесса неплохо говорит по-английски.
Она перехватила Никитин взгляд, смущенно улыбнулась — в это время одна из экспансивных авиастарушек что-то такое прикрепляла ей на грудь, какой-то круглый значок величиной с небольшое блюдце.
Никита отвернулся.
Снова выплеснулся в памяти весенний Алиабад — пропитанный, перенасыщенный солнцем и запахами свежей, новорожденной листвы. Город, который видел сейчас Никита, был более реален, чем настоящий, и в этом была какая-то странность, тревожная и раздражающая.
В который уже раз Никита перебирал тот день по минутам, шаг за шагом, слово за словом.
Дрожали на тротуарах нежные тени акаций — сквозные, замысловатые, как кружева. На Тане было свободное, скрадывающее изменившуюся фигуру светлое платье, походка ее стала осторожной и плавной. И была она такой молодой и свежей, что встречные издали начинали улыбаться ей, а потом долго еще оборачивались и глядели вслед.
Таню смущали эти взгляды. Она коротко взглядывала на Никиту, прихваченные первым весенним загаром щеки краснели.
Вдруг Таня остановилась:
— Есть хочу. Умираю хочу есть. Шашлыка хочу и много-много зелени.
— Хоп! — Никита по-восточному хлопнул над головой ладонями. — Кутить так кутить.
Они зашли в кафе напротив женской консультации. Таня ела с таким аппетитом...
— Подозрительно, — сказал Никита — Не лопаешь ли ты за троих?
Таня рассмеялась:
— Вот бы здорово!
— Тебе не страшно? — тихо спросил Никита,
— Чего? — удивилась Таня,
— Боли.
Таня перестала улыбаться, отложила вилку.
— Страшно, — сказала она. — Одно утешение, что всех людей на земле родили их матери.,.
— Кроме Адама и Евы, — глуповато сказал Никита.
— Адам! Это был мужчина! Вот попробуй сотвори что-нибудь толковое из своего ребра!
— Только шашлык по-карски, если ты каннибалка.
Так они болтали всю эту чушь, а разговор был последним...
— Я побежала, — Таня чмокнула его в щеку. — Это недолго.
Он следил из окна кафе, как она вошла в подъезд консультации, видел, как туда прошмыгнул какой-то парень. Подумал: «Ему-то туда зачем?»
Видел, как он выскочил оттуда и быстро пошел по улице.
Ошибся парень дверью...
И вдруг что-то толкнуло в сердце.
Опрокидывая стулья, Никита ринулся из кафе, вбежал в парадное и увидел...
Она лежала на площадке лестницы между первым и вторым этажом.
Лежала в любимой своей позе — свернувшись калачиком.
Никита не видел лестницы, не видел подоконника, не видел площадки...
Он глядел на Таню, и ему казалось, что она просто устала и прилегла отдохнуть.
А дальше... Что было дальше, Никита помнил плохо. Он машинально делал все, что нужно, но одна мысль бухала в голове, как набат: «Поздно! Поздно!»
Он осознал это в тот миг, когда поднял Таню.
Негодяй ударил подло, по-бандитски точно — сзади, в шею у основания черепа. Наповал.
Убийцу искали не только те, кому это положено.
Уже было известно, что это брат Аннаниязова. Никита и Ваня Федотов остервенело искали по всем закоулкам, по всем базарам, по всем забегаловкам — молчаливые, с почерневшими лицами и яростными, жесткими глазами.
И худо пришлось бы подлецу, если бы они его нашли. Его нашли, но не Никита и Ваня.
Даже своим крохотным сумеречным умишком преступник понимал — пощады не будет, и отбивался яростно, как хорек, попавший в западню.
После суда Никиту вызвал начальник таможенной службы республики и сказал:
— Вот что, Скворцов, тебе надо уезжать отсюда. Ты погляди, на кого ты похож, — лицо серое, как чугун. Изведешься ты здесь. Короче, переводим тебя в Ленинград.
— Хорошо, — ответил Никита.
— Ну и славно, раз хорошо, — сказал начальник и тихо добавил: — Жить-то надо, Скворцов, что ж поделаешь — им уже не поможешь. У меня дочь погибла а горах, альпинистка. Я понимаю, ты уж поверь.
— Верю.
— Иди, сдавай дела. Прощай. — И начальник отвернулся.
А на заставе, на заставе...
Перед отъездом к Никите подошел Иван. Долго молчал, опустив голову. Потом вскинул глаза, прошептал:
— Я никогда не забуду Татьяну Дмитриевну!
— Я тоже, — ответил Никита.
И вдруг Ваня заплакал совсем по-детски.
А Никита плакать не мог.
Вася Чубатый и Бабакулиев поднесли вещи Никиты к машине. В основном это были солдатские поделки — подарки Тане. Никита взял их все до одной.
— Ничего не скажу тебе, Никита. Ничего, — проговорил наконец Вася Чубатый. — Что уж тут скажешь. Одно только: всем нам очень тяжело. И знай: где бы ты ни был, что бы ни случилось — только позови...
— Мы тебе друзья, Никита, — сказал Авез Бабакулиев, — мы тебе братья.
— Я знаю. — Никита до боли прикусил губу. — Я знаю.
Самолет вдруг резко тряхнуло. Взвизгнула соседка — моложавая американка, туристка. За иллюминатором было черным-черно. И только вдали взрывались голубые сполохи. Самолет задрожал.
Прошла по коридору стюардесса с бумажными мешочками в руках. Лицо ее было белым до синевы, как снег под луной.
Никита остановил ее.
— Гроза? — спросил он.
— Да, — негромко ответила она и быстро добавила: — Обойти не удалось, вернуться нельзя — горючего не хватит. Будем пробиваться.
— Ну что ж, остается только молиться, — усмехнулся Никита, — вот моя соседка уже и начала.
Действительно, американка вынула из-за корсажа золотой крестик на цепочке, целовала его и что-то быстро шептала. Никита разобрал только:
«Езус Крайст... Езус Крайст...»
Женщина плакала.
А потом началось!
Огромную махину самолета швыряло с крыла на крыло легко, словно стрекозу. Он ухал в воздушные ямы, клевал носом, оседал на хвост.
«Страшно мне? Пожалуй, да. Но и страх какой-то равнодушный. Телу страшно. А мне нет. Знаешь, Таня, если бы я верил в загробную жизнь, я был бы, пожалуй, счастлив сейчас...»
Молния ударила так близко, что самолет шарахнулся от нее, будто боясь обжечься.
Никита никогда так близко не видел молнии. Она была толстой, с добрый ствол дерева, пронзительно голубой и какой-то ворсистой, словно шерстяная нитка.
Никита повернулся к соседке и увидел, что она потеряла сознание.
Он вновь приник к иллюминатору и увидел в крыле, едва проглядывающем в туче, черную полукруглую дыру.
«Все. Конец». Никита удивился своему спокойствию, но внутри что-то противно задрожало и кто-то маленький в нем яростно заверещал пронзительным голосом: «Жить! Жить! Жить!»
Никита напрягся, выпрямился в кресле. И вдруг тугой солнечный свет ударил по глазам, и сразу стало так светло, сине и спокойно, будто и не было никогда этого кошмара, который все-таки был всего секунду назад, — самолет пробил грозовой фронт.
Никита осторожно посмотрел в иллюминатор, отыскивая дыру в крыле. И неожиданно жаркая краска стыда залила его лицо: из-за высокого ребра жесткости выглядывал полукруглый кусочек цифры 6, последней цифры номера самолета, написанного на крыле.
«И верно — у страха глаза велики», — подумал Никита и покосился на американку, словно та могла прочесть его мысли, и чуть не вскрикнул от удивления. Вместо моложавого существа рядом с ним сидела глубокая старуха. Слезы смыли толстый слой косметики, отклеили роскошные ресницы, обнажили морщинистую дряблую кожу.
Бедная женщина была еще в обмороке. Но вот она открыла глаза, и Никита деликатно отвернулся.
Он услышал радостный вскрик, потом долгое бормотание, где упоминался Езус Крайст, и слова: «На кого я похожа!»
Она судорожно завозилась, щелкнув замком сумочки.
Когда через десять минут Никита обернулся, рядом с ним снова сидела моложавая женщина с роскошными ресницами.
Самолет идет на посадку. Внизу проплывает панорама Ленинграда. Вон Гавань. Вон чаша Кировского стадиона.
Чуть закладывает уши. Появляется стюардесса с подносом конфет. Никита качает головой, отказывается.
Она наклоняется к нему:
— Испугались?
— Да, — говорит Никита.
— И я! Это был ужас какой-то. Я летаю пятый год и такого не видела.
— Да, — говорит Никита.
— Меня зовут Мариной. — Девушка явно ждет, чтобы Никита представился.
— Красивое имя, — с трудом, сквозь сжавшееся горло проталкивает слова Никита.
Девушка ждет еще мгновение, но Никита молчит. Тогда она поворачивается и уходит.
Шасси самолета касаются земли, несется серая лента бетонной полосы, американки начинают взбудораженно суетиться, обвешиваться фото- и киноаппаратурой.
ИЛ-18 останавливается, подают трап. Надо выходить. Страшно. Надо начинать новую жизнь. Без Тани. А как?
Никита остается в самолете один. Дальше тянуть невозможно.
Он берет свою сумку, идет к выходу. Там стоит стюардесса.
— До свидания, Марина, — говорит Никита как можно мягче, — спасибо, что довезли.
Они мгновение глядят друг другу в глаза. Никита будто слышит:
«Я вижу, у тебя горе...»
Шумят, смеются люди. Басом ревут самолеты, ползет, выгнув прозрачные усы, машина-поливалка. Жизнь.
Два мира сейчас на земле: один — Никита со своей бедой, второй — все остальные люди.
Никита понимает: надо слиться с этой шумной, многоцветной живой жизнью, стать ее частицей. В этом спасение.
Забыть ничего нельзя. Просто надо жить дальше.