Взрыв. Повесть

1

В ту ночь, когда Белла выбежала из Лубянского пассажа навстречу машине Загорского, у нее не было никакого оружия. Да и к чему бы оно ей? В ту ночь она металась по улицам, рискуя нарваться на патруль. Впрочем, у нее осталось удостоверение. Хотя она давно уже бросила службу, жила кое-как, случайной работой, но удостоверение не сдала. На всякий случай.

Та ночь словно жирной чертой подытожила все прожитое. Итог получался жалкий: бездарная мелодрама, нелепое кривлянье плясуна на веревочке — вот чем была ее жизнь. Мать ханжа была страшная: генеральская вдова, богомолка. Затаскала по монастырям и Беллу. Все было нелепо, начиная с имени: хотя бы лермонтовская Бэла! Так нет же, именно Белла — через два «л». В пансионе — скопище дерганых, ничтожных созданий, общающихся между собой на каком-то птичьем языке — одни уменьшительные слова и восклицания!

Белла жила в мечтах: то видела себя Орлеанской девой, то Софьей Перовской. Потом — революция. Мать быстренько собралась в Париж: там родня, там «свой круг». Почему Белла не поехала? Почему сбежала от матери? Как раз в это время она воображала себя героиней революции… В общем, осталась. Вот здесь ее и подхватили под «черные знамена» длинноволосые анархисты.

В «Союзе анархистской молодежи» по крайней мере было весело. Белла участвовала в налетах на кассы советских учреждений: таким путем добывались средства. Это, конечно, было некоторое отклонение от идеалов ее юности, но — не та эпоха, не те идеалы!

Впрочем, Белла не очень прочно утвердилась на новых позициях: то бросалась «замаливать грехи», то соблазнялась славой гулявшей в лесах Украины «атаманши» Маруси. Все у нее было путаное, дерганое, никчемное…

Когда на ее горизонте появился Черепок, он сумел ей внушить, что «надо умножать силы», что эсеры будут бороться вместе с «анархистами подполья» против Советской власти. Он не посвящал ее в свои конкретные планы, но Белле почуялось дело, настоящее дело, которое пахло порохом и кровью. Разве она не мечтала о таком именно деле? Не готова была к жертве?

И вдруг все круто переменилось. Она стала видеть то, что не замечала раньше. Настойчиво и жестоко кто-то словно показывал ей изнанку того «дела», которому она готова была отдать жизнь. Люди, говорившие о своем «высоком предначертании», охотно «делили портфели» своего будущего «правительства»; втайне каждый мечтал о собственной карьере. Их ненависть к Советской власти была ненавистью несостоявшихся наполеончиков. Белла сама пугалась того, что ей открылось, пугалась своего нового свойства: проникать в глубину замыслов людишек, казавшихся ей еще недавно героями. Это было похоже на ощипывание перьев жар-птицы, после чего она представала постыдно голой и жалкой курицей.

Порвав с Черепком, Белла почувствовала себя опустошенной. Она не жалела о разрыве, но пустота, в которой она оказалась, испугала ее. В эти дни она много бродила по улицам, и взгляд ее подмечал то, что раньше она отбрасывала.

Нет, перестав поклоняться старым богам, Белла не обрела новых. Но однажды в каком-то переулке, в полном одиночестве, она остановилась перед газетным листом, наклеенным на заборе. Она давно не читала газет, не веря им. Но были в том, что она сейчас читала, напрягая зрение в полутьме сумерек, слова не только простые и убедительные, но и грозные. Угроза была обращена к ней… Значит, она просто испугалась? Испугалась не только пустоты, но и кары?..

Страх гнал ее по улицам, она боялась вернуться к себе домой, ей чудилась засада, арест. Незаметно для себя уже поздней ночью она очутилась на Лубянке. Все окна были освещены. Безумная мысль войти, рассказать все, покончить раз навсегда с нелепой, незадавшейся жизнью…

Нет, она не могла решиться! Ноги ее стали ватными, как только она сделала несколько шагов к подъезду… Да и кто станет слушать ее!

Белла спустилась с Лубянской площади вниз. Стал накрапывать дождь, и она укрылась под крышей пассажа, соединявшего Театральный спуск с Пушечной улицей. Здесь было тихо и темно. Дождь прекратился, но ей не хотелось выходить отсюда. Она села на порог какой-то лавки и почувствовала, что ноги ее дрожат от усталости. Кажется, она задремала, и вдруг сильный свет ослепил ее на минуту. Это были фары машины, тормозившей на спуске…

Она тотчас подумала: возвращаются те машины, что стояли у здания ЧК. Вот сейчас кинуться к одной из них, остановить, сказать… Она не знала, что именно скажет. Это было равносильно самоубийству, и пусть! Так, вероятно, бросаются с парапета в реку!

Она выбежала из пассажа в тот миг, когда вторая машина достигла его входа, бросилась к ней… Высокий молодой человек на ходу выскочил из машины. Его движение было таким резким, что он сбил ее с ног. Вероятно, неумышленно. Он стал поднимать ее. Водитель остановил машину. Сидевший рядом с ним что-то сказал. Кажется, спрашивал, что ей нужно. Она точно не разобрала слов, но поняла по интонации. И с ужасом поняла и то, что ни за что, ни за что не сможет ничего сказать этому спокойному, даже как будто участливому, какому-то очень достойному человеку.

«Я обозналась», — слышала она свои собственные слова и еще несколько минут смотрела вслед отъезжающей машине. Она заметила, что у нее сзади не было света, машина словно растворилась в темноте улицы, не оставив ей даже малого огонька.

Когда, уже на рассвете, она добралась до дому, очутилась в своей комнате, ночные страхи показались ей напрасными. Она порвала с Черепком, с анархистами, вообще с политикой… Чего ей бояться? Она хочет просто жить.

Все последующие дни Белла налаживала эту «просто жизнь»: служить, получать паек, читать книги — быть как все. Она как будто выздоравливала после тяжкой болезни, как будто встречала утро после ночи, полной кошмарных видений.

Ей открывалось нечто, что она постигала медленно и недоверчиво: страна трудно, ценою подлинных жертв, строила новую жизнь.

В тот день Белла задержалась на службе. Когда она возвращалась, был уже вечер. Поравнявшись с памятником Пушкину, она услышала взрыв. Взрыв был такой силы, что под ней заколебалась земля. Ей показалось, что где-то очень близко произошел обвал. Она подумала об этом прежде всего потому, что старые, давно не ремонтировавшиеся дома, случалось, рушились. Но тут же она отбросила эту мысль: это был именно взрыв… Пока она в замешательстве стояла на углу Тверской и бульвара, вокруг нее закипело движение: люди бежали вниз по Тверской, случайные возгласы долетали до нее: «Где? Где?», «Взрыв?». Люди задавали вопросы на бегу и исчезали во тьме. Она побежала вместе со всеми.

На ее глазах в Леонтьевский переулок свернула пожарная машина. Следом за ней — два черных автомобиля. Белла, подхваченная толпой, достигла середины переулка, здесь преграждала путь цепь курсантов. Не отвечая на вопросы, выставив вперед штыки, курсанты не пропускали никого. Но все уже увидели: на левой стороне Леонтьевского переулка дымилось здание, вскоре сквозь дым стали пробиваться языки пламени…

Толпа волновалась, в ней возникали догадки, опасения… «Это смерть!» — услышала Белла тихий голос за своей спиной.

Она обернулась и увидела страшно бледное лицо какой-то девушки. В эту минуту девушка рванулась вперед и бросилась к охранению. Белла слышала ее отчаянный голос: «У меня там отец. На собрании в МК…»

Белла стала выбираться из толпы: еще только услышав взрыв, она уже знала, что это… Но только теперь осознала ясно. В ее мыслях что-то переместилось с грохотом этого взрыва. И сейчас все было ясно — что надо делать и даже очередность этих действий: сначала домой… Зачем? Взять необходимые вещи — вряд ли ей позволят вернуться за ними. Потом — на Лубянку, к тому самому подъезду, приблизиться к которому она не решилась той ночью. А то, что взрыв имел отношение к человеку, которого она знала и больше не хотела знать, ей тоже стало ясно с первого мгновения, как только она услышала взрыв… Она заторопилась домой.

Дверь, как всегда, была не заперта. В темном коридоре она нащупала ключ, который — ей ясно помнилось — она повернула, уходя. Но ключа в двери не было. Она нажала ручку, и дверь открылась. С тахты поднялся кто-то… Она хотела включить свет…

— Не надо! Здравствуйте, Белла! — произнес незнакомый голос.

«Здравствуйте, Белла!» — сказало ей незнакомым голосом то, что она хотела оставить навсегда, отбросить, может быть, даже вместе с жизнью. Но оно было живуче и не выпускало ее.

— Я от Черепка — за вами, — сказал незнакомец.

Он мог и не говорить этого, она все поняла.

— Лучше, если сейчас вы будете в безопасном месте, — ласково сказал незнакомец.

«Мне ничто не угрожает!» — хотела возразить Белла, но промолчала: это было бы бесполезно.

Дача стояла на лесном участке дороги Красково— Малаховка. Просторный деревянный дом был хорошо укрыт густым лесом. Дом имел застекленный мезонин. За домом, в некотором отдалении, находились службы и погреба.

Место это как нельзя более соответствовало своему назначению: тайная фабрика бомб, хранилище взрывчатки.

Именно здесь укрылись те, кто, опасаясь возмездия, имели план переждать, пока утихнут активные поиски, а затем пустить в ход немалые деньги, полученные от тайного центра: податься на юг…

Здесь, на даче Горина, «анархисты подполья» полагали, что это их убежище ни в коем случае не может стать известным ЧК.

Кроме лидеров, здесь были и «пособники»: Белла поняла, что их, как и ее, принудили таким образом к молчанию.

Но не только они, фактические пленники, с ненавистью смотрели на «лидеров», — и сами «лидеры» грызлись между собой, и трудно было понять, как опасность не заставила их сплотиться.

С той же ясностью, которую как будто раз навсегда обрела Белла, она подумала: «Идеи нет. Цели нет. Все — вразброд. Каждый — сам по себе».

И то, что она оказалась прикованной к их колеснице, Белла приняла как должную кару. Когда-то она ступила ногой в трясину, теперь трясина засосала ее.

Она много думала о Донате. Чаще всего — с уверенностью: «Выплывет, вывернется»… Ей и в голову прийти не могло, что через год Черепанов будет держать ответ перед советским правосудием!..

А дни шли. Осень делала свое дело. Вокруг зловещей дачи опасно оголялись деревья, водой наливались колдобины глинистой дороги, на которой явственно впечатывался человеческий след.

Но на даче Горина по-прежнему твердили о «недоступности» их убежища, о возможности выхода из него, о неминуемой гибели Советской власти.

И опять с этой обретенной ею способностью Белла слышала сквозь затверженные слова — смятение, страх, презрение друг к другу.

Как-то в террариуме она видела под стеклом клетки бой змей: отвратительное зрелище, от которого хотелось поскорее отдалиться. Дача Горина была такой клеткой. Но покинуть ее было невозможно. Это было одно из условий ее недоступности.

Чем дальше во времени отодвигался взрыв в Леонтьевском, тем более упрочивалась версия «недоступности».

Но однажды на рассвете наблюдатель скатился со своего поста в мезонине с криком: «Окружают!»

То, что в отряде чекистов, по всему было видно, отлично знали местность и расположение дачи, говорило о том, что «недоступная» дача давно на примете. Умело используя особенности места, нападавшие открыли огонь. Поднятые по тревоге обитатели дачи ответили залпами и стрельбой из револьверов. Чекисты перебежками приближались, не прекращая вести огонь, хоронясь за деревьями…

Бой шел уже около трех часов. Когда Белла подтаскивала патронный ящик к естественным амбразурам в проеме окон, она услышала чьи-то слова: «Последние»… На даче было полно взрывчатки, но мало патронов.

«Пустим в ход машину!» — сказал тот же голос, и Белла поняла, что дачу будут взрывать. Странно: она знала, что это ее последние часы, но полное безразличие сковывало ее. Белла продолжала механически подавать патроны. С любопытством она взглянула в щель окна: чекисты наступали, защищенные частым хвойным лесом, — достоинства дачи обернулись против ее обитателей.

Потом Белла перешла к другой стене и увидела внутренность двора с большой собачьей будкой. Двор был пуст, даже собаки попрятались, вероятно, под крыльцо.

На дворе все еще было серо, но в этом сумраке человеческая фигура поползла от дома к будке…

Белла не одна заметила ее.

— У-у, гадина!.. — ругнулся кто-то рядом и, переложив револьвер с оконного переплета на подоконник, выстрелил по низу.

Первая же пуля догнала беглеца: он затих у самой собачьей будки, не успев втянуться в нее. Хотя Черепанова не было на даче, Белле показалось, что это он, что это Донат неподвижно лежит там, у собачьей будки. Она подумала, что это не может быть он, хотела сообразить, а кто же, но не успела: страшный грохот потряс воздух. Это взорвали дачу ее защитники.

2

Первый зимний день сделал город белым, легким, словно парящим в воздухе. Свежее веяние только что выпавшего снега перешибало запах мокрого угля и махорки и ощущалось даже здесь, на путях.

Эшелон стоял на запасном пути. «На фронт!» — было выведено наискось на двери теплушки, около которой взад-вперед ходил Василий, не отзываясь на зов товарищей.

— Ну и торчи там, топчись, как петух на заборе! — беззлобно кинул кто-то и задвинул дверь.

Василий упрямо шагал туда-сюда, снег скрипел под его сапогами, легкий морозец пробирал через тонкую шинель.

«Кажется, толком объяснил ей, где стоит эшелон. Пропуск у нее есть…» — беспокойно думал он.

Между тем знакомые звуки — рожок составителя, гудок маневрового паровоза «овечки», свисток кондуктора — вызывали у него воспоминания…

Какими далекими казались ему те дни, когда судьба его повернулась круто и бесповоротно. Он мысленно обегал взглядом пережитые годы — сколько событий радостных и горестных уместилось в них! В короткие сроки довелось ему узнать так много о жизни и смерти, о дружбе и предательстве, о черных делах врагов и беззаветной отваге лучших людей, какие были в мире Революции.

И теперь он уезжал с таким чувством, что еще одна полоса его жизни отходила в прошлое, отступала, оставляя в нем и боль больших потерь, и надежды, с которыми он сейчас уезжал на фронт. Последний, думал он, фронт гражданской войны…

В его памяти еще неотвязно стояла совсем недавно пережитая ночь, ночь, которую он так долго ждал: ночь расплаты.

Длительной и умелой работой чекистам удалось нащупать дорогу в тайное гнездо террористов. Никому не доверяя, обрубая многие связи, теперь уже ненужные или ненадежные, террористы укрылись здесь, все еще надеясь на безнаказанность, на удачу, на помощь «хозяев».

В поздний ночной час законспирированная под санитарную, с красным крестом над ветровым стеклом, машина с недозволенной скоростью мчалась по направлению к Краснову.

Василий оглядывал своих товарищей, как будто впервые их видел. И в самом деле, за то время, что он нес службу в МК, многое изменилось. Лица иных были ему незнакомы: в ЧК пришло новое пополнение из московских рабочих. Люди были лучше одеты и вооружены. Впрочем, последнее могло быть объяснено и значительностью сегодняшней операции.

Все, кто находился сейчас в машине, были подробно инструктированы и хорошо знали, с каким противником им предстоит встретиться. «Анархисты подполья» — так называла себя та группа, которая стала на путь террора, убийств и ограблений.

Здесь уж не считались с разницей в «платформах», под черные знамена анархии охотно приняли эсеров, не чуждались и профессиональных уголовников.

Поэтому в последнем их убежище, на даче Горина в Краснове, в двадцати пяти километрах от Москвы, собралось разношерстное сборище наиболее опасных и готовых на все врагов.

ЧК было известно, что «анархисты подполья» свозят в Москву динамит, подготовляя новые «акции» в годовщину Октябрьской революции. Те, кто мчались сейчас в «санитарной» машине, должны были предотвратить новую катастрофу.

И потому, наверное, сознавая значение сегодняшней операции, все так сосредоточенно молчали в зашторенной коробке «санитарной» машины.

Собранным здесь оперативным работникам было известно и то, что командовать операцией будут помощники Дзержинского Манцев и Мессинг. Отряд состоял из тридцати человек. Анархисты имели преимущество если не в численности, то в положении: они оборонялись в своем логове.

На рассвете дача Горина была оцеплена. Тотчас анархисты открыли огонь из револьверов и стали бросать ручные гранаты.

Около трех часов шел жаркий бой. Наконец, видя свою обреченность, осаждаемые пустили в ход адскую машину и взорвали себя вместе с дачей. Силою взрыва все помещение было поднято на воздух, и много часов еще следовали новые взрывы, по которым можно было судить, какие запасы взрывчатки имелись в этом центре заговорщиков. Еще много времени спустя в разных местах Подмосковья обнаруживались всё новые склады бомб и динамита, но это были уже действительно последние следы самой активной и самой опасной организации «анархистов подполья».

Василий так погрузился в свои мысли, что перестал чувствовать холод, позабыл, почему он меряет тут крупными шагами запасный путь. И заметил Веру, когда она уже очутилась рядом с ним.

Она показалась ему какой-то новой в черном полушубке, слишком просторном для нее, а серый пуховый платок, заменивший привычную красную косынку, делал ее старше и словно бы выше ростом. Она всегда казалась ему такой маленькой, такой хрупкой! Он узнал ее силу в тяжелые дни. Она здорово поддерживала его тогда, в больнице! В его тоске, в бесполезных укорах самому себе! Он узнал тогда Веру совсем другой. Мог ли он предположить, что она поддержит его?

Он хотел все сказать ей, переполненный смешанным чувством благодарности, грусти расставания и безотчетной радости, оттого что вот они вместе и что бы ни случилось, будут снова вместе… Только потом, после победы!

Он не посмел сказать ей все, что думал. А она смотрела на него взрослым, женским взглядом, который он подметил у нее еще тогда, в больнице, и улыбалась тоже взрослой, понимающей улыбкой.

— Пойдем туда. Еще можно? — спросила она, указывая куда-то вдаль, где рельсы уходили в засыпанный снегом березнячок.

— Да, конечно, — поспешно ответил он, — эшелон еще на запасном.

Они сбежали с насыпи и вошли в редкую рощицу, рассыпавшуюся на пологом холме.

Они сбежали с насыпи и вошли в редкую рощицу, рассыпавшуюся на пологом холме.

Василий засунул Верину руку в карман своей шинели и, сжимая ее пальцы, ощущал их тепло, как тепло своей собственной ладони.

А Вера, как будто разгадав недавние его мысли, сказала не грустно, а легко и как-то уверенно:

— Вот, Вася, как много мы с тобой пережили… А ведь это и есть настоящая жизнь! И мы уже прожили с тобой целый ее кусок!

Она заглянула ему в глаза с милой своей привычкой, словно спрашивая взглядом: «Так ли?» И тотчас сама себе отвечая опять же только взглядом: «Да, так! И если мы сейчас расстаемся, то ведь обязательно, обязательно встретимся!»

— Да, — ответил Василий, — да…

Он вложил в это коротенькое слово всю свою уверенность в будущем и всю свою благодарность ей за прошлое.

Почему-то здесь, в глубине жиденькой рощи с обнаженными, трогательно белыми стволами тонких березок, совсем не удержался снег, и они шли по ковру палого листа.

На каблучках Вериных сапожек налипли веера желто-красных, как бы мотыльковых крылышек. Василий нагнулся и смахнул их своей варежкой.

— Смотри, ты как на птичьих лапках! — сказал он, и она в самом деле показалась ему такой маленькой и летучей, словно первый порыв ветра мог унести ее. Это как-то странно сочеталось со взрослым, спокойным ее взглядом. — Жди меня, Вера. Жди меня обязательно! — вырвалось у него. Эти слова как будто долго пробыли под спудом, будто нагнеталось в них все больше и больше чувства, больше необходимости, — и поэтому они теперь вырвались с такой силой.

— Буду ждать! — Она рассмеялась и тряхнула головой. От этого движения платок упал ей на плечи, и черные, крупно вьющиеся волосы, которые были такой ее особой метой, очень для нее характерной, закрутились вокруг ее лица.

Теперь она была такой, какой он знал ее раньше, до того, как несчастье еще больше сблизило их.

И он слушал ее голос, воспринимая не только слова, но и то, как двигаются ее губы и отражается на лице то удовольствие, то огорчение. И все казалось ему необыкновенно важным и единственно нужным сейчас, когда он оставлял ее.

А между тем это были обычные слова, торопливые и не очень связные, которые говорятся любимым перед разлукой.

И так они бродили между белых стволов берез в виду станции, пока хриплый гудок паровоза не вернул их к действительности… И они, взявшись за руки, побежали обратно, к эшелону, к теплушкам с косой надписью: «На фронт!»