Взятие сто четвертого

ПЕРИОД ОТНОСИТЕЛЬНОГО СПОКОЙСТВИЯ

Итак, Иво Звара приступил к изучению химических свойств нового элемента. Вы бы посмотрели, с каким поистине кондитерским удовольствием он «кулинарил» в лаборатории, выискивая в 104-м «наинтереснейшие» свойства циркония и гафния, а не «приевшиеся» свойства актинидов. Единственное, что пока не устраивало Звару, так это то, что авторы нового элемента провели «всего» восемь экспериментов, а не восемьдесят и получили «всего» сто пятьдесят ядер, а не миллион: аппетит у химиков, как известно, хороший.

Еще при мне он закончил первые замеры и исследования и с помощью Перелыгина и Третьяковой выяснял, что же он такое исследовал. Когда «садистики», покорпев над стеклами, говорили Зваре, что химическому анализу, по их данным, подверглись не какие-нибудь атомы, а именно 104-го элемента, Иво Звара, тщательно проверив, сходятся или не сходятся его условия «задачи», получал возможность либо подтвердить их вывод, либо опровергнуть. При этом ему постоянно казалось, что слишком мало, чрезвычайно мало, невероятно мало ядер! Он даже обещал коробку шоколадных конфет тому, кто заметит на стеклах детектора «лишнее» ядро.

Его методика официально называлась «экспрессной», но в лаборатории ее шутливо окрестили «дубовой» — в том смысле, что она была безотказной и простой. Звара потратил на разработку методики несколько месяцев жизни, специально ездил в США, чтобы в Окриджской лаборатории, как на полигоне, отладить ее и опробовать, и, наконец, в 1966 году не просто подтвердил правильность открытия, а, по сути дела, вторично открыл 104-й. Докторская диссертация, звание члена-корреспондента Чехословацкой Академии наук и Ленинская премия были наградой молодому ученому.

Однако в общем хоре поздравительных голосов прозвучало и сомнение: «Как вы рискнули по поведению нескольких атомов судить о свойствах целого вещества?» Но что мог Звара поделать, если пять часов работы циклотрона действительно «оборачивались» одним атомом 104-го? Впрочем, оппонентам был задан встречный вопрос: «А можно ли по поведению миллиона атомов судить о веществе?», и они в какой-то мере поутихли, потому что понимали: миллион атомов столь же «одинокая» величина в сравнении с веществом, как и один атом, а получить хотя бы грамм 104-го и выйти таким образом на иные качественные параметры физически невозможно.

Конечно, сомнение — это горючее, на котором работает мотор прогресса, но в данном случае имело место «спотыкание на необычности», как выразился Оганесян, но не поставил на этом точку. «Для кого спотыкание, — добавил он, — а для кого и тучка, предвещающая грозу».

Но в ту пору небо над ЛЯРом еще было безоблачное. Друин с Оганесяном отправились в Штаты, выступили на симпозиуме в Беркли с сообщением об открытии и были встречены иностранными коллегами тепло. «Тепло» у физиков означает не бурю аплодисментов, не крики «браво!» и не цветы, падающие к ногам, а «живое, — сказал Оганесян, — обсуждение с множеством вопросов, на которые приятно отвечать, а задающим — слушать ответы».

Лаборатория тем временем наслаждалась покоем, который я могу назвать относительным: с плеч свалилась громадная забота, но впереди возникала не меньшая. Так всегда было и будет: коллектив прожил в делах не один год, ему предстояло работать и дальше, он был испытан на неудачах и поражениях, но самое сложное испытание ждало его впереди — испытание славой.

Не мое дело составлять поименную антологию наград, скажу лишь, что это естественно: они впервые вступили на извилистую тропу открывателей новых элементов, избрали совершенно новую по сравнению с американцами методику, ориентируясь на спонтанное деление, а не альфа-распад, и добились невиданного для «новичков» успеха. Синтезированные в ЛЯРе элементы — это, конечно, большое богатство, которым можно измерить физические и нравственные траты коллектива, а с другой стороны, почести и блага, выпавшие на его долю.

Но люди устали. Это было видно по всему: по внешнему виду, по настроению, по разговорам об отпусках, путевках, маршрутах. Все они были заядлыми туристами и путешественниками. Где только не побывал, например, Флеров! Когда я увидел у него дома на полу огромную медвежью шкуру, у меня, помню, даже руки задрожали от вожделения, и я представил себе, как буду описывать охоту, и меткий флеровский выстрел, и какой-нибудь шрам на боку, как память о бурной схватке… Но медведь оказался «комиссионным», по выражению Флерова, и мне не повезло. Ну и пусть!

Все они, конечно, должны были передохнуть, а Потом- Потом предстояло сформулировать новые научные задачи и прежде всего определить направление главного удара.

Действительно, что делать дальше? Идти ли поступательно и, открыв 104-й, переходить к 105-му, а затем целиться в 106-й? Или сразу кидаться в район какого-нибудь 120-го, для которого в таблице Менделеева тоже предусматривалось местечко? А предыдущие элементы синтезировать «попутно»? Или, быть может, избрать совершенно иное продолжение, связанное с поиском сверхтяжелых трансуранов в природе, например, в метеоритах? Флеров ломал голову над стратегией, понимая, что «время в путь собираться, а вещи еще не уложены». Но если шеф ломает голову, это значит, что постепенно начинают переворачиваться мозги у всего коллектива: все ищут, думают, втягиваются в спор и предлагают.

Друин решил «пощупать» 105-й элемент. В кабинете у него стояла штанга, подаренная сотрудниками лаборатории в честь присуждения Друину Ленинской премии: дюралевая подставка, на ней гриф с дисками из пенопласта, а на дисках — номера элементов, начиная со 102-го и кончая 110-м. Мол, поднимай, ставь рекорд за рекордом.

Не знаю, в какой степени штанга повлияла на решение Друина, но не исключено, что чаще других он поглядывал на диск с номером «105»: синтез нечетных элементов, в отличие от четных, требовал совершенно иной методологии, основанной не на спонтанном делении, а на альфа- распаде. За это дело и взялся Друин, невольно состыковавшись с американскими коллегами, традиционно предпочитавшими альфа-распад. Так он стал знатоком «их» метода и впоследствии оказал заметное влияние на ход событий, вызванных конфликтом вокруг 104-го. Но это было позже, а в ту пору сам Друин не был уверен, что поиск 105-го годится ЛЯРу в качестве глобальной задачи.

В этом смысле научные интересы Оганесяна казались более перспективными. Оганесян увлекся механизмом деления ядер, и Флеров, интуитивно угадав результат увлечения, «отпустил вожжи». Не буду излагать все тонкости проблемы, они могут запутать неподготовленного читателя, скажу лишь, что в делении ядер были «забавные вещи», не оставшиеся без внимания Оганесяна. Так, например, образованные в результате синтеза трансураны скоро разваливались, и с этим ничего нельзя было поделать. Однако, погибая, они давали стабильные осколки. Короткий век родителей компенсировался, таким образом, длинным веком детей, и в этом «что-то было», говорил Оганесян, размышляя о том, как бы продлить жизнь родителей.

Однажды он решил впервые за долгое время «отомстить» Флерову за его ранние телефонные звонки. Юрий Цолакович специально поставил будильник на пять утра и с удовольствием набрал знакомый номер:

— Георгий Николаевич? Я вас не разбудил? Так вот, а что, если вместо неона мы возьмем… уран?

— Как? Как вы сказали? Что возьмем?

Отвертеться Оганесяну не удалось, и через десять минут они встретились. Часа три, словно одержимые — да они и есть одержимые, — бродили по совершенно пустому и еще спящему городу, а потом вышли на берег канала.

И родилась у Флерова великолепная идея: тяжелые трансураны надо получать не с помощью синтеза, а с помощью деления еще более тяжелых! Разбомбить, положим, урановую мишень ураном (92 + 92), получить сверхтяжелый 184-й элемент, и хотя он проживет ничтожно малое время, такое малое, что его даже зарегистрировать не удастся, — но все же успеет, в силу своей нестабильности, родить перед смертью, разделившись, два осколка. И вовсе не обязательно, что эти осколки вновь будут уранами. А вдруг 102-м и 82-м элементами? Или 114-м и 70-м? Или заветным 120-м и черт его знает каким?! Важно, что в любых случаях — с избытком нейтронов и, следовательно, стабильным. Дух захватывало!

Мысль трепетала, она еще не оформилась в практически осуществимое предложение, но в ней уже было нечто, что удерживало ляровцев от примитивного желания наваливаться всем миром на 105-й, а в 106-м видеть «конец света». Спортсмен, совершающий тройной прыжок, расценивает первый всего лишь как начало движения, при этом технология тройного совсем другая, нежели одинарного. Так и наши герои: не отказываясь от синтеза очередных элементов, они вырабатывали стратегию поиска с таким расчетом, чтобы все силы коллектива были вложены в заключительный «третий прыжок», а он, между прочим, со временем мог превратиться в первый, и нет тому конца.

Они уже загорались, были видны язычки пламени, но в этот момент начались события, предугадать которые не взялся бы никакой оракул.

Долгое время американцам не удавалось повторить наши опыты по синтезу 104-го. Плутониевая мишень у них, правда, была, но для того, чтобы разогнать частицы неона, не хватало мощности ускорителя. А не можешь проверить — не можешь и опровергнуть!

Так миновал год, второй, третий, и вот однажды им посчастливилось сделать мишени тяжелее наших — из кюрия и калифорния. Мы стали досягаемы: кюрий-96 + кислород-8 (или калифорний-98 + углерод-6) — и получается 104-й. Иными словами, они подтянули опыты к возможностям слабого ускорителя, и в этом деле, как говорится, честь им и хвала, — каждый выходит из положения как может.

В итоге, пользуясь своим традиционным альфа-распадом, они синтезировали три нечетных изотопа 104-го с массой 257, 259 и 261. Первый жил три секунды, второй — четыре, а третий и того больше, целую минуту, и внешне казалось, что это противоречит нашему четному изотопу с массой 260, время жизни которого равнялось трем десятым секунды. Но только внешне. Известно было, что нечетные изотопы в сравнении с четными являются как бы «долгожителями», это заметили еще при синтезе более легких элементов — 100-го, 102-го и вот теперь 104-го.

Так или иначе, а наши физики, познакомившись с результатами опытов, сделанных сотрудниками лаборатории им. Лоуренса в Беркли, не удивились. Переход от четного изотопа с массой 260 к нечетному с массой 259, то есть как бы «изъятие» из ядра всего лишь одного нейтрона, может уменьшить время жизни ядра более чем в четыреста раз! Однако американцы сделали несколько иные и далеко идущие выводы…

Здесь я прерву повествование, чтобы задать себе вопрос: что хотели они, почему упорствовали не столько в стремлении проверить русских, сколько их опровергнуть?

Во-первых, думаю, престиж. Десятки лет они были монополистами в синтезе трансуранов, и вдруг «какая-то» лаборатория в Дубне заявляет авторство на открытие, и ее, выходит, надо пропускать вперед.

Во-вторых, не исключаю момент политический. Синтез новых элементов, успешно осуществленный на глазах у всего мира, есть свидетельство научно-технического уровня страны, что немедленно отражается на общей политической. ситуации.

Наконец, в-третьих, нельзя забывать, что Сиборг и его помощник Гиорсо, непосредственно возглавлявший эксперименты по синтезу 104-го, были настоящими учеными, и потому не только не избегали, а даже стремились к научному спору, вероятно искренне полагая, что без него невозможен прогресс. Добавлю к сказанному, что спорили, по сути дела, не столько люди, сколько разные подходы к решению одной проблемы. Американцы использовали для синтеза альфа-распад; мы — спонтанное деление; у них были тяжелые мишени, но легкие «снаряды»; у нас — тяжелые «снаряды», но облегченные мишени, — короче говоря, методология столь разная, что даже проверить друг друга мы не всегда были в состоянии.

Впрочем, если Флеров не мог тащить в Беркли циклотрон, то Гиорсо имел возможность приехать в Дубну с калифорнием и поработать в содружестве с нашими учеными. Однако событие происходило в ту пору, когда еще не все понимали, как понимают это сегодня, что содружество выгоднее соперничества, что нет резона вести изнурительный поиск трансуранов в одиночестве, испытывая колоссальные физические, интеллектуальные и финансовые перегрузки.

Теперь вернемся к брошенным на полпути «далеко идущим выводам» американских ученых. Вскоре, используя все тот же альфа-распад, они сделали попытку получить «наш» четный изотоп 104-го, но зафиксировать его за 0,3 секунды не сумели. Это естественно, ведь условия их опыта были далеко не одинаковыми с нашими: и мишень не та, и регистрирующая аппаратура по чувствительности в сто раз слабее нашей. Однако трагическая неудача американских физиков — уж лучше бы им сопутствовал успех! — позволила сделать Гиорсо такой вывод: ситуация чет-нечет, которая имеет место для 98-го элемента, должна усугубиться для 100-го, еще более — для 102-го и уж совсем сильно — для 104-го. Вывод был основан не на данных эксперимента, а сугубо расчетный, и, тем не менее, из него следовало, что «русские ошиблись», их четный изотоп живет не 0,3 секунды, а в миллион раз меньше!

Вот это уже было удивительно. Затронутой оказалась не только честь Флерова и его коллектива, не только честь страны, претендующей на авторство, но интересы «чистой науки». Момент был воистину необычным, не говоря уже о том, что неприятным: и наше открытие казалось «непробиваемым», и аргументация американцев казалась серьезной, и проверить друг друга, повторяю, мы не умели. А возможен был один из трех вариантов: либо ошиблись они, либо мы, либо все вместе, — четвертого не дано. Тут бы и сесть за «круглый стол», спокойно во всем разобраться и соединенными усилиями получить результат, удовлетворяющий обе «стороны» и науку в целом.

Увы, в конце 1969 года Гиорсо опубликовал свои данные, затем самостоятельно «отменил» наше название 104-го — курчатовий, присвоил собственное — резерфордий и, провозгласив американцев авторами открытия, посчитал вопрос исчерпанным.

«У нас был привкус, — сказал Оганесян, — что ученые так не поступают».

С момента, когда Чедвиг установил время жизни нейтрона в одиннадцать минут «с лишним», ученые продолжают уточнять эту цифру, до сих пор придумывая все новые и новые методики уточнения. Я вспомнил о Чедвиге к тому, что так уж устроены физики: любое открытие для них вовсе не означает совершенство знаний, а воспринимается всего лишь как этап на пути к совершенству. Даже независимо от покушения американцев, ляровцы были нравственно готовы к бесконечным самопроверкам. «Мы часто совершаем одну и ту же психологическую ошибку, — сказал однажды Флеров, — наивно полагая, что известное нам известно каждому. Но этих „каждых“ тоже надо понимать, когда они протестуют, чего-то не понимая». Короче, выход был такой: следовало научить американцев тому, что умели мы, и попытаться понять их, предварительно проверив.

На время оголив наименее напряженные участки, ляровцы бросили лучшие силы лаборатории на «самоинквизицию». Первые результаты ждали от Друина: если читатель помнит, его методика была ближе других к американской. Отставив поиск 105-го элемента, он полностью переключился на синтез 104-го с использованием «американского» альфа-распада.

Говорят, Друин сутками не выходил из лаборатории, ухлопал на эксперимент в общей сложности около года, но не роптал, потому что чувствовал настороженное внимание своих товарищей.

В конце концов Друиным был вынесен такой приговор: опыт американцев по крайней мере «не чист».

Что это значило? Давно было известно, что если в мишени содержится хотя бы одна тысячная доля свинца, висмута, ртути или другого элемента этого ряда, то при взаимодействии с частицами кислорода или углерода легко возникают изотопы радона, радия и полония, радиоактивные свойства которых очень близки к свойствам 104-го. А свинец в лаборатории, как говорится, «на каждом углу»: и на руках свинцовая пыль, и множество приборов из свинца, и даже в краске, которой покрашены стены, содержится свинцовая олифа. Друин почти год убил на то, чтобы очиститься от свинца, и получил в итоге результат, ничего общего не имеющий с американским. Спрашивается, есть ли уверенность у самого Гиорсо, что его мишени были чисты? Что он полностью избавился от фона и не приписал, сам того не желая, чужие свойства полученному элементу? Может ли он, проще говоря, гарантировать безупречность эксперимента?

«На месте Гиорсо, — признался Оганесян, — я бы и на более легкие вопросы но ответил».

Действительно, подкрепленные подробным описанием, результаты Друина так и не получили убедительного ответа американцев. Как говорится, уже хорошо. Но мало. Рассуждая самокритично, ляровцы, хотя и не допускали возможности собственной ошибки, должны были себя проверить. И потому, параллельно экспериментам Друина, была организована тщательная проверка опытов по синтезу 104-го при помощи «нашего» спонтанного деления. Возглавил эту работу Оганесян. «Мы старались забыть все, что делали прежде», — сказал он. Действительно, они решительно изменили условия опытов: отказались от прежней установки и сделали быстродействующую, улучшили условия фона, поставили специальные детекторы для регистрации осколков, вывели пучок ионов из циклотрона и подняли его интенсивность. Чувствительность аппаратуры была увеличена в десять раз!

Впустую или не впустую они трудились, если иметь в виду перспективу? — попробуем задаться таким вопросом. Только ли для того, чтобы доказать свою правоту, а потом завернуть методику и приборы в целлофановые пакетики и выставить в ляровском музее для всеобщего обозрения, как исторические реликвии?

Читатель, конечно, предвкушает ответ, потому что уже знает способность физиков «думать вперед». Защищая собственную честь и проверяя себя, они поднимались на более высокий уровень, что должно было сыграть решающую роль в поиске 106-го элемента, и не только 106-го, — позвольте мне намекнуть на нечто большее, и то, что мой намек приходится именно на этот период в жизни ЛЯРа, само по себе знаменательно.

Да, это была настоящая самоинквизиция, хотя она и приносила сотрудникам минуты и даже часы истинного удовлетворения. В 1964 году они с трудом получали одно «событие» за пять часов работы циклотрона— «событием», напомню, звали рождение атома элемента, — теперь наградой им служили десять «событий» за то же время. Первый же эксперимент дал в общей сложности шестьдесят атомов, второй — снова шестьдесят, и это было прекрасно, потому что — чего греха таить? — и в душе у некоторых шевелился червь сомнения: а будет ли эффект вообще? Впрочем, я не совсем прав. Оганесян уверял меня, что лично он ни секунды не сомневался в безупречности прежних опытов, и лишь обстановка за пределами лаборатории, взвинченная американцами, рождала, по его выражению, «излишнее волнение». Могу представить себе, в какой мере оно было «излишним», если я сам, расспрашивая участников этой эпопеи, каждый раз переживал ее заново, хотя и знал конечный результат.

Итак, проведя серию экспериментов, они убедились в главном: новый элемент получается! Но 104-й ли? — вот в чем была загвоздка. На этот раз собственной уверенности было недостаточно, следовало убедить и оппонентов. И тогда на помощь пришла замечательная идея: коллиматорный способ регистрации ядер.

Дело в том, что ядро 104-го могло получиться только в том случае, если участвующие в реакции атомы сливаются целиком: плутоний-94 + неон-10 = 104. Но, как заметили ляровцы, подобная реакция имела особенность: неон, слившись с плутонием, передавал ему свою энергию, а потому образовавшееся ядро продолжало лететь по тому направлению, куда пошел бы неон, не будь на его пути плутониевой мишени. А если атом неона не полностью сливался с атомом плутония — то есть, получался не 104-й элемент, а какой-то другой, — новое ядро отклонялось от заданного направления, образуя угол. Вот тут-то и возникла мысль установить за мишенью тоннель — коллиматор, а проще говоря, кусок трубы. Ядра, благополучно прошедшие через трубу и «пойманные» на выходе, можно было безошибочно считать ядрами 104-го, потому что все остальные, образовав угол, отклонялись в сторону и оседали на стенках тоннеля.

Разумеется, я спросил Оганесяна, почему коллиматор не был придуман и применен еще в 1964 году. Он ответил: «Тогда было невыгодно. Ведь мы получали так мало атомов сто четвертого, что буквально молились на каждый и очень боялись растратить. А теперь, при таком богатстве, даже рискнули поставить на пути ядер препятствие: преодолеет — „наше“ ядро, не преодолеет — ну и черт с ним, „чужое“!»

«Ответ» американцам уже был готов, и я мог бы поставить точку, если бы…

Увы, сам факт синтеза 104-го еще не был «последним словом» в диалоге с оппонентами — следовало уточнить время его жизни. Действительно ли наш изотоп с массой 260 делится за три десятых секунды? И тут как обухом по голове: «этот» имел другой период полураспада! Однако в ЛЯРе все было спокойно: они скорее обрадовались, чем огорчились. Для настоящих ученых любое приближение к истине есть приобретение, а не потеря.

Выяснилось, что в 1964 году ляровцы синтезировали не один, а сразу и одновременно два изотопа 104-го, но не знали этого и знать не могли: ведь аппаратура была в десять раз менее чувствительной и, кроме того, естественно было думать, что все осколки обязаны одному излучателю. Так что же это за изотопы? Первый, с массой 260, образовывался с большей вероятностью, чем другой, и жил, как теперь установили, около одной десятой секунды. А второй разваливался за четыре секунды ровно. И хотя его было ничтожно мало в сравнении с первым, он все же усреднял общую картину, чуть-чуть затягивал хорошо видимый эффект и как бы продлевал жизнь первого изотопа с одной десятой секунды до трех десятых. При условии, что на химические свойства элемента разница в две десятых секунды никак не отражается, следовало сделать единственно правильный вывод, что подобное уточнение не только не колеблет авторитет открытия, а еще более его укрепляет.

В ЛЯРе тем временем началась цепная реакции мысли, без чего наука, вероятно, существовать не может. Успокоившись по поводу 104-го, сотрудники лаборатории переместили жгучий интерес на четырехсекундный изотоп, вопрошая друг у друга: а что же он такое, откуда взялся? Началась серия опытов, давших невероятный результат: оказалось, масса этого странного изотопа — 259! Значит, это был «их», американский нечетный изотоп, который они синтезировали с помощью альфа-распада. Но кто ответит на вопрос, почему он получился у нас, хотя мы использовали спонтанное деление?

Тут уже Оганесян решительно взялся за разгадку и выяснил, что в восьмидесяти случаях из ста изотоп 259 действительно испытывает альфа-распад, а в двадцати случаях делится спонтанно. При этом он ведет себя так же, как четный изотоп 260, подчиняется одним и тем же зависимостям, и химически имеет равное с ним количество свойств. Стало быть, если уже не только четные изотопы, но даже нечетные начинают делиться спонтанно, можно предположить, что поиск последующих за 104-м элементов по спонтанному делению перспективен!

Вот, собственно, и все. Точка над «и» была поставлена. Добавлю к сказанному, что в истории ядерных реакций появился первый и беспрецедентный пример того, как разные лаборатории, используя разные методики, получили один и тот же изотоп одного и того же элемента. Сама природа, казалось, давала повод для содружества, открывая тайну непохожим ученым, владеющим непохожей методологией.

И, наконец, если нечетный изотоп 104-го делится спонтанно, это значит, что снимается «запрет» на аналогичный способ деления нечетного изотопа и 105-го!

Так, может, рискнуть?

105-й взяли с ходу. Бой за него был относительно легким, потому что, переходя на военную терминологию, ляровцы на высоте «104» не задержались и тут же развили наступление. Техника была отлажена, тылы подтянуты, настроение воинственным, и была надежда на то, что, даже если в одном случае из ста ядро 105-го разделится спонтанно, чувствительности аппаратуры хватит, чтобы зарегистрировать событие. Когда вдали показался излучатель с периодом полураспада около двух секунд, они пошли на штурм, понимая, что это и есть высота «105». Новый элемент природа преподнесла им довольно щедро, ибо выяснилось, что не в одном, а в двадцати случаях из ста ядра испытывали не альфа-распад, а спонтанное деление. Название 105-му дали в честь великого датского физика Нильса Бора — нильсборий.

Это было 18 февраля 1970 года. Пятнадцать экземпляров препринта с сообщением об открытии нового элемента Юрий Цолакович Оганесян собственноручно вложил в конверты и отправил в лабораторию им. Луоренса.

Примерно через два месяца, в апреле, американцам тоже удалось синтезировать нечетный изотоп 105-го, живущий около двух секунд. Они использовали все тот же альфа-распад, и это было второе приятное совпадение. Однако Гиорсо, опубликовав результаты своего эксперимента, странным образом не сослался на наш препринт. Можно было поспорить с коллегой, но Флеров решил отнестись к забывчивости американца как к недоразумению. Он словно чувствовал, что в недалеком будущем мы состыкуемся с американцами в космосе, а потому готовил почву для стыковки в атомном ядре.

Забегая вперед, скажу, что в конце 1974 года в Дубну пожаловал с визитом доброй воли один из руководителей знаменитой Окриджской лаборатории, и творческий контакт физиков двух стран был наконец установлен.

Но вернемся в 1970-й.