Взятие Вудстока

12. Взятие Вудстока

В пятницу 15 августа 1969 года, в пять часов пополудни, Ричи Хэвенс официально открыл, исполнив девять песен подряд, Вудстокский фестиваль музыки и искусства. Согласно программе, Хэвенс не должен был выступать первым, однако один лишь он и оказался доступным к этому времени. Все ведущие в Уайт-Лейк дороги были забиты, возможность хоть как-то одолеть их отсутствовала. Единственным средством доставки исполнителей в Уайт-Лейк стал вертолет. Майк Ланг бросился Хэвенсу в ноги, и тот без большой охоты, но вышел на сцену.

И тут же выяснилось, что лучшего начала концерта и придумать было нельзя. Полный решимости, но скромный, как человек, считающий свою миссию более важной, чем он сам, Ричи Хэвенс появился на сцене с гитарой под мышкой и обратился к морю застывших в ожидании музыки лиц. «Завтра люди прочитают о вас и о том, как клево вы здесь оттянулись, — сказал он толпе. — По всему миру, если вы сечете, что это такое» А затем он заиграл на гитаре, стремительно и неистово, как одержимый.

Установленные на ферме Макса Ясгура огромные динамики разносили подрагивающие звуки гитары Хэвенса по холмам и долинам Уайт-Лейка, делая их слышными для всех. Сипловатый голос певца, столь честного в его страстных призывах, словно нес в себе самую душу и сердце страны, истово требовавшей прекратить войну и признать всех людей равными. Никто из живших в ту пору не смог бы лучше, чем он, передать дух своего времени и боль, составлявшую ядро человеческого существования.

Несмотря на недели угроз, которыми осыпали нас местные жители, несмотря на близорукое сопротивление городских властей, Вудстокский фестиваль действительно начался. И со сцены его звучали теперь мощные музыкальные голоса нового поколения.

В ту ночь Арло Гатри сообщил со сцены о последних сделанных полицией оценках размера собравшейся в Уайт-Лейке толпы. «Чуваки, не знаю, многие ли из вас способны усечь, сколько народу сюда набилось, — нараспев произнес он своим характерным носовым говорком. — Я тут с легавыми побазлал, так? И знаете что? Чуваки, они говорят, нас тут нынче полтора миллиона собралось. Сечете? Нью-йоркская шоссейка закрыта, чуваки»

Впоследствии официальные лица штата и города объявили, что на ферме Ясгура присутствовало пятьсот тысяч человек. И еще миллион, по их словам, застрял в автомобильной пробке, которая начиналась примерно в девяноста милях отсюда, у моста Джорджа Вашингтона. Однако я уверен: это оценка консервативная до крайности. Людей здесь было намного больше, чем собирается под Новый год на Таймс-Сквер, а число последних принято считать равным миллиону.

Вопреки всем страхам и слухам, циркулировавшим перед началом концерта, ни преступлений, ни актов насилия совершено во время фестиваля практически не было. Не было бесчинств, изнасилований, нападений на местных жителей. На деле, когда местные жители и вправду сталкивались с хиппи лицом к лицу, то обнаруживали, что люди они вежливые, почтительные и доброжелательные. Единственный проступок, отдаленно напоминавший преступление, совершили молодые люди, перерезавшее проволочное ограждение владений Макса и проникшие на концерт без билетов. Однако и это таким уж серьезным нарушением не было, поскольку Майк Ланг и я успели объявить к тому времени, что концерт будет бесплатным. Да и во время концерта «Вудсток Венчерз» не раз повторяла: вход свободный.

Среди тех, кто собрался на ферме Ясгура, царил дух подлинной щедрости, общности и взаимовыручки. Его проявления можно было видеть в широких улыбках зрителей, в том, как они то и дело показывали друг другу «знак мира», как протягивали руку помощи совершенно не знакомым им людям. Даже трудности существования не уменьшали ни праздничного настроения их, ни любви, с которой они относились один к другому.

На протяжение всего того уик-энда то и дело разражались проливные дожди, люди промокали до нитки, муравчатый луг Макса обращался в гигантское поле грязи. Чтобы видеть выходивших на сцену исполнителей, зрителям приходилось стоять или сидеть в грязи. И что еще хуже, все они были голодны. Нехватка продуктов начала ощущаться уже за две недели до начала концерта. И однако же, никого все это особенно не удручало. Зрители пережидали дождь в легковушках, фургончиках, палатках. Они делились друг с другом едой, водой, спиртным и наркотиками. Счастливые и веселые, они одолевали все трудности «с небольшой помощью друзей». Когда дождь прекращался, снова начинала звучать музыка. И боже ты мой, какие исполнители чередой выходили на сцену: Тим Хардин, Мелани, Арло Гатри, Джоан Баэз, «Country Joe & The Fish», Джон Себастиан, Сантана, «Grateful Dead», «Creedence Clearwater Revival», Дженис Джоплин, «Sly and The Family Stone», «The Who», «Jefferson Airplane», Джо Кокер, «Blood, Sweat, and Tears», «Crosby, Stills, Nash & Young», «Sha Na Na» и Джими Хендрикс — это лишь некоторые из имен. Музыка песен и их слова рисовали картины свободы и мира, и люди, собравшиеся на Вудсток, сами обратились в одну из таких картин.

Музыка наполняла собою все. Акустические системы фестиваля обладали такой мощью, что изгнали из округа Салливан всех птиц, вернувшихся назад лишь после завершения концерта. Для всех же прочих эта музыка была звучанием радости.

Что касается меня, я так и не приблизился к ферме Ясгура на расстояние, меньшее того, что отделяло от нее мотель «Эль-Монако». Я по-прежнему управлял нашим бизнесом, а спрос на услуги «Эль-Монако» был, большое спасибо Вудстоку, колоссальным. На территорию мотеля забредали на нетвердых ногах буквально тысячи и тысячи людей и каждый из них в чем-то да нуждался — от первой помощи до спального места. Эти дни обратились для меня в мутное облако непрестанных требований — я то и дело переволакивал на себе по всей нашей территории коробки с туалетной бумагой, продуктами, питьем, охапки простыней; отвечал на участившиеся вопли мамы, которой требовалась моя помощь; пытался втолковать хиппи, что насланные на них наркотиками фантазии это всего лишь фантазии и есть. Когда эти ребята все же возвращались на землю и обретали здравость рассудка, большинство их просто падало на мокрую землю и засыпало. Сотни людей лежали на территории «Эль-Монако» и вокруг нее — перекурившихся, пьяных или просто решивших вздремнуть. Земля наша сильно походила на поле долгой, наконец завершившейся битвы.

В пятницу, в день открытия фестиваля, средней руки цирк показался бы в сравнении с «Эль-Монако» местом умиротворенного покоя. Стоило мне покончить с одним делом, как на меня наваливались три новых. Кружа в этом хаосе, я вдруг понял, что папа устал и еле держится на ногах. Он тащил простыни в «Крыло Фэй Данауэй», и я, приглядевшись к нему, увидел, что лицо у папы пепельное, изнуренное и морщин на нем гораздо больше обычного. Я торопливо приблизился к нему и сказал:

— Слушай, пап, дай-ка мне эти простыни. Тебе не мешает вздремнуть. Я и сам справлюсь. А если понадобишься, я тебя позову.

Он устало кивнул и сказал:

— Ладно, Элли. Может, мне и вправду стоит поспать немного.

Остаток дня я провел в конторе и в других наших строениях, с головой уйдя в работу. Я, возможно, и осознавал, смутно, что где-то играет музыка — может быть, на парковке или на шоссе, — однако от того, чем я занимался, она меня не отвлекала. А потом, около пяти часов вечера, прохладное мерцание музыки вдруг проникло в мое сознание и возвратило меня к нормальной жизни. Я оторвался от работы, подошел, притягиваемый музыкой, к окну моей конторы и увидел людей, стоявших и на парковке, и на 17Б. Все они смотрели в одну сторону — на северо-запад, в направлении Уайт-Лейка. Я вышел наружу и присоединился к ним, стоявшим в грязи. И, наконец, услышал музыку по-настоящему, чистую и светозарную. Ричи Хэвенс пел «Freedom».

Голос его, спутать который ни с чем было нельзя, прокатывался по 17Б, точно звуки грозы. Он отражался от холмов, долин и озер, примыкавших к ферме Ясгура и к «Эль-Монако», и приходил к нам, поднимая нас над заботами дня, внушая веру в то, что все на свете возможно. Я смотрел в сторону фермы Макса и улыбался. Пойти на концерт я не смог, и потому концерт пришел ко мне.

Следующий день оказался таким же безумным, как предыдущий, и с каждым проходившим часом безумие его лишь нарастало. Сразу после полудня этой субботы, и сразу после очередного ливня, я сидел на передней лужайке мотеля — вернее, на том, что от нее осталось, — стараясь успокоить вымазанного в грязи хиппи, который понемногу возвращался из дурно сложившегося «странствия», предпринятого им с помощью ЛСД. Хиппи тупо смотрел в пространство, вглядываясь в нечто такое, чего там никогда не было, а я вдруг услышал донесшиеся с 17Б взревы мотоцикла. Я обернулся и, действительно, увидел ехавший прямо на нас мотоцикл. Он резко остановился в нескольких ярдах от нас, забрызгав меня и хиппи грязью.

— Вы спятили? — закричал я. — Тут же людей полно. Еще задавите кого-нибудь!

Мотоциклист снял с головы шлем, и на плечи его упала длинная грива каштановых волос. Собственно говоря, это была мотоциклистка в черной кожаной куртке поверх джинсовой рубашки. Не произнеся ни слова, она слезла с мотоцикла, тут же повалившегося на землю. Лицо ее было красным, и я вдруг увидел, что большие глаза ее расширяются, становясь еще больше. Она стояла передо мной, слегка приоткрыв рот и молчала. Дождь только что промочил ее насквозь, а опустив взгляд пониже, я понял, что она беременна. Между ног ее каплями стекала вода, но не дождевая. «Господи, — подумал я. — Это и вправду то, что я думаю?» У женщины только что отошли воды!

Я понимал — необходимо что-то предпринять, и поскорее, но сознавал также, что я не лучший из кандидатов на исполнение такой работы. Начать с того, что я и представления-то не имел, какая первая медицинская помощь тут требуется. В школе я напрочь завалил биологию, потому что не мог заставить себя препарировать лягушку. Я и героин, да и все, что требовало инъекций, обходил стороной, поскольку боялся уколов. Я, может быть, и выглядел мужчиной дородным и дюжим, но где же сказано, что мистер Дородный-и-Дюжий непременно должен уметь принимать роды?

Театральное появление этой девушки возвратило к жизни с десяток накачавшихся наркотиками хиппи, за миг до того бессознательно валявшихся на земле. Теперь они столпились вокруг меня, разглядывая девушку так, точно она была существом с другой планеты.

— Ничего себе, — сказал один из них. — Она же щас родит.

— Есть среди вас врач или санитарка? — в отчаянии спросил я.

Хиппи, мужчины и женщины, переглянулись.

— Не-а, — ответила одна.

— Нет, друг, — подтвердил другой.

— Ну так, помогите, хотя бы, занести ее в мотель, — закричал я. Я и двое хиппи сцепили руки, так что получилось подобие сиденья, на котором мы и оттащили девушку в бар. Пока наше шествие медленно продвигалось к нему, откуда-то прибежал с бейсбольной битой в руке встревоженный шумом и гамом папа. Мы опустили девушку на пол, и папа тоже понял, что она того и гляди родит.

— Вызови помощь, пап! — велел я. Он побежал куда-то, ошеломленный и намертво сбитый с толку. Куда — я и понятия не имел.

У одного из хиппи, видимо, заработали вдруг нейронные связи, и он объявил:

— По дороге до нас никто не доберется, друг. Там все стоймя стоит.

«Вот жопа, — подумал я. — А ведь он прав!»

— Кто-нибудь, позвоните в полицию штата, — сказал я хиппи, — объясните, что у нас женщина рожает и нам срочно нужна помощь. Мотель «Эль-Монако». На 17Б, в Уайт-Лейке.

Несколько человек припустились бежать — почему-то в разные стороны. Я повернулся к девушке, взглянул в ее испуганные глаза, становившиеся с каждой секундой все большими и большими. Ей было от силы лет двадцать. И когда она завопила от боли, крики ее пробились сквозь пелену моего ужаса, и я начал действовать.

— Все обойдется, — сказал я девушке, и заглянул ей под юбку, решив, что именно там находится место, требующее особого внимания. А потом спросил: — Ничего, если я сниму с вас трусы?

Рядом с девушкой присела женщина лет тридцати с небольшим, подсунула под ее голову сложенный свитер — вместо подушки. А после начала гладить девушку по голове.

— Все обойдется, маленькая, — повторяла она. — Не беспокойся, мы о тебе позаботимся.

Прочие хиппи тоже опустились рядом с ней на пол, наперебой произнося слова утешения и ободрения. Теперь беременную окружали коленопреклоненные люди. Я осторожно стянул с нее трусы и вдруг вспомнил, что видел в каком-то телефильме человека, оравшего ровно в таком случае: «Вскипятите воду! — а затем: — Тужься!». Впрочем, что я понимал в подобных делах? Зачем мне нужен кипяток, я и знать-то не знал, и потому просто завопил:

— Тужься!

Теперь уже и хиппи, с облегчением обнаружившие, что знают, как им себя вести, последовали моему примеру и заорали:

— Тужься! Тужься! Тужься!

Лежавшая на полу безымянная роженица набрала в грудь побольше воздуха, героически взвизгнула и поднатужилась. Женщина, гладившая ее по голове, зашептала:

— Как у тебя здорово получается, милая, какая ты умница. Главное, не останавливайся.

Я продолжал бессмысленно выкрикивать: «Тужься!», надеясь, что из этого хоть какой-нибудь толк да выйдет. И ведь вышел. Между ног девушки появилась верхушка маленькой, темной, волосатой головки. Я взволновался так, что едва к потолку не подскочил. И тут же услышал восторженные клики.

— У тебя получается! — завопил чей-то голос.

— Малыш вылезает! — подтвердил другой.

— Вот щас как родим! — торжествующе воскликнул третий.

Не зная, что делать дальше, я просто поддерживал головку младенца, а юная женщина все тужилась, тужилась.

— Тужься, милая, тужься, — повторял я. — Еще немного — и все.

И тут до меня дошло: вот это и называется родовыми муками. Юная мать обливалась потом, хватала ртом воздух и тужилась что было мочи. «Ой, нелегкая это работа — родить младенца на свет» — подумал я. И черт знает, какая мучительная. Бедная девочка с огромными глазами и каштановыми волосами трудилась изо всех сил, одолевая сопротивление собственного тела. Ткани его разрывались, я увидел кровь, увидел слезы. Но за слезами, наполнившими ее глаза, я увидел и яростную решимость.

Голова уже полностью вышла наружу.

— Ты справляешься, леди, — хором грянули хиппи, — ты справляешься! Не останавливайся, давай!

И внезапно произошло нечто совершенно иное, новое: я обнаружил, что держу на ладонях крохотное дитя Вудстока — девочку. И девочка эта плакала. Хор завопил с новой силой:

— Девочка! Леди, ты же девочку родила! Девочку!

На какой-то миг голова моя опустела словно бы навсегда. Я сохранил лишь одну способность: дивиться чуду. А после понял, что так же, как дитя все еще связано с матерью длинной окровавленной пуповиной, так связан с нею и я, — даром, что в течение многих лет связи мои с женщинами были периферийными, и это еще мягко сказано. Кровь, внутренности, ничем не прикрытое материнское естество. Все это было естественным, подлинным и, право же, таким неопрятным.

Передо мной стояла дилемма. Что мне делать с пуповиной и с тем, к чему она приделана? Этого я не знал. Сколько бы адреналина ни вылилось в мою кровь, резать живую, человеческую плоть я не мог. Кто-то выступил из окружавшей меня толпы, опустился на колени рядом с матерью и дитятей. Это была Вильма. Она стянула со своей головы черный шелковый капюшон и завернула в него младенца.

Кто-то еще наклонился к моему уху и произнес:

— Вертолет уже в воздухе, Элли.

Это был голос отца. Он позвонил куда-то и вызвал помощь.

— Они сказали, что будут здесь через несколько минут. — И следом он, прислонясь к моему плечу, спросил: — Мальчик, думаешь, ты единственный, кто приманил сюда все эти чудеса?

Я держал на руках ребенка, все еще связанного с матерью пуповиной. Потом помог роженице выйти из бара и нас обступило человек пятьдесят новоиспеченных дядюшек и тетушек младенца. Все мы присели в ожидании вертолета на землю. Мирное безмолвие снизошло на нас. Говорить что бы то ни было никому не хотелось. К подобным минутам не стоит примешивать какие-либо слова. Мать подняла ребенка к груди, начала кормить его. А мы отдыхали — и так, казалось нам, прошла целая вечность.

В конце концов, я взглянул на все еще мокрую от дождя и от пота мать, на новорожденную девочку и наивно спросил:

— Как же вы могли отправиться на фестиваль с таким поздним сроком?

Только что ставшая матерью женщина взглянула на свое дитя, улыбнулась, потом подняла взгляд на меня.

— Так я же не знала, что беременна, — тихо и счастливо сказала она. — У меня еще не было детей.

На шоссе 17Б появился вдруг скакавший к мотелю на гнедом жеребце полицейский. Лихо спрыгнув с коня, он направился к нам.

Я увидел, как из конторы выскакивает и бежит к нам мама.

Полицейский спросил у меня:

— Это вы отец ребенка?

Других вопросов маме не потребовалось.

— Нет! — завопила она. — Нет! Это не он! Он мой сын. Он не женат. Он холостой, а эта девушка и на еврейку-то не похожа! Как же он мог оказаться отцом?

Все-таки, логика это прекрасно, подумал я и сказал:

— Нет, я не отец ребенка. А ей нужна помощь врача, срочная.

— Вертолет вот-вот появится, — пообещал полицейский.

И действительно, скоро мы услышали «пум, пум, пум» подлетавшего к «Эль-Монако» вертолета. Я сидел у бара, наслаждаясь воспоминаниями, которые вызвал во мне этот звук. А потом, повернувшись к юной матери, сказал:

— Не волнуйтесь, кавалерия уже на подходе.

Прошла пара минут, и над нами завис, раскидывая мусор и брошенную кем-то одежду, огромный, серебристо-синий кит. Чудище это пошло вниз, мягко коснулось земли и замерло.

А еще миг спустя дверь вертолета отъехала в сторону, и из него спрыгнуло на землю несколько человек. И к матери с младенцем побежал военный врач в белом халате с торчавшим из кармана стетоскопом. Врач положил ей руку на плечо и спросил:

— Вы хорошо себя чувствуете, мэм?

Мать кивнула: да, хорошо.

— Мы вам поможем, — заверил ее врач.

Он быстро обрезал пуповину, удалил плаценту. «Ой-вей, — подумал я. — Чтобы я еще когда-нибудь взял в рот чолнт!..»

Двое санитаров помогли матери, так и державшей в руках младенца, улечься на носилки и торопливо погрузили ее в вертолет. Дверь его задвинулась, снова мощно заработали винты. А я вдруг сообразил, что не узнал даже имени юной матери, не спросил, как собирается она назвать дочь.

Снова отступив к бару, я смотрел, как вертолет снимается с земли и воспаряет в небо. Он повернул на юго-восток и понесся к Манхэттену, вскоре обратившись в точку, а там и исчезнув совсем. Я улыбался, махал ему вслед рукой. Внезапная, неожиданная волна облегчения накатила на меня. Я ощутил странную легкость — точно сотни цепей, которые я носил всю мою жизнь, рассыпались на кусочки и опали вокруг меня. И пока стихал гул вертолетных винтов, в ушах моих снова начала нарастать музыка Вудстока.

Вудстокский фестиваль продолжался еще полтора дня. Под перемежавшими друг друга дождем и солнцем происходило нечто очень странное. На краткий исторический миг нация молодых людей собралась в одном месте, чтобы поделиться радостью, которую доставляла ей музыка — ну, и наркотики тоже. Но ими все не ограничивалось. Здесь присутствовало еще и искреннейшее ощущение единства, мира и, прежде всего, любви. И в четырех милях от них, в «Эль-Монако», мы были не в меньшей мере захвачены этим чувством. Конечно, роды нам принимать больше не пришлось, однако в мотель притекал нескончаемый поток юных ребят, впавших в невменяемость от приема того или иного «расширяющего сознание» вещества. И каждого из них встречали совершенно чужие им, но полные сострадания люди, готовые помочь этим ребятам, поддержать, поговорить с ними, избавить бедняг от персональных фильмов ужасов, которые прокручивались в их головах.

Когда музыка смолкла, я ощутил себя изнуренным — и физически, и эмоционально — и тем не менее, пребывающим в состоянии на редкость приподнятом. Впервые в жизни я понял, что не одинок. Годы, в течение которых я скрывал мою сексуальность, в которые чувство ответственности приковывало меня к родителям, в которые я наблюдал за тем, как каждый заработанный мной доллар проваливается в бездонную яму, привили мне ощущение оторванности от людей и одиночества, никогда меня не покидавшее. Теперь я почувствовал себя частью огромного целого, поколения, объединенного способностью к всеприятию, пристрастием к сумасшедшим краскам и любовью к новой эре рок-н-ролла.

За три потрясающих дня я обратился в часть социального явления, которому сам же и помог зародиться, и то, что лишь очень немногие знали, какую роль я в этом сыграл, было уже не важно. Важным было то, что я чувствовал. А чувствовал я, что свободен и в то же самое время связан со всеми и всем, меня окружавшим. Ну, хорошо, может быть, на маму сказанное особо не распространялось, и все же теперь, когда осуществились столь многие мои мечты, я мог жить в мире с собой. Нам удалось расплатиться по всем долгам мотеля, мама смогла отправиться в Майами-Бич и пожить там на широкую ногу — вместе со всеми прежними клиентами Катскиллов. А я, наконец, узнал настоящую отцовскую любовь. И понял, что дальнейшая моя жизнь будет искренней, теплой и правдивой — какой, теперь я знал это точно, ей и следует быть.

По завершении того лета, когда огромная толпа, наконец, расточилась, мы закрыли «Эль-Монако» до конца сезона. Однако в сердце моем я знал, что куда бы я отсюда ни отправился и чем бы ни занялся, Вудсток останется со мной. Мир он, быть может, и не изменил, а вот мою жизнь изменил коренным образом. И по сей день, стоит мне увидеть горящую всеми цветами радуги футболку или услышать песню, звучавшую когда-то на Вудстоке, я поневоле расплываюсь в улыбке.