Взыскующие града

1909 год

110. М.А.Новоселов[572] — А.С.Глинке[573] <6.01.1909.Москва — Симбирск>

Крещение Господне

<…> Вчера только уехал от нас Вал<ентин> Ал<ександровичi>>[574], с которым мы не раз вас вспоминали. Конечно, с его приездом выплыл на сцену хилиазм с самодержавием, кафолицизм, римский империализм и многое другое "неудобовразумительное" для малосведующих в области, лежащей "ни здесь, ни там". Я лично занимал наблюдательную позицию, а ломали копья С<ергей> Н<иколаевич> и Влад<имир> Ал<ександрович>[575]. Последний осоюзился по вопросу о самодержавии с Валентином и наседал на "христианского социалиста"[576], который с изумительной добросовестностью производил исследование страны, в которую таинственными путями оккультической идеологии достославный Валентин втаскивал своих собеседников.

Подробности великолепных схваток и блестящих выступленй приезжего хилиаста сообщим Вам при свидании. Впрочем, скажу пока одно: положение дел ни в России, ни в нашем кружке не изменилось, по крайней мере, заметным образом.

Побывали мы на праздниках — С<ергей> Н<иколаевич>, Влад<имир> Ал<ександрович> и я — у Васнецова[577], посмотрели новые работы его и побеседовали о плоти, хилиазме, пакибытии… Подробнее и о сем при свидании.

О Мережковском, вероятно, слышали: по общему признанию он провалился в Москве. — В Петербурге, в Религиозно-философских собраниях, шумят и бранятся изрядно. Вал<ентин> думает, что все же польза от них значительная, хотя публика набралась туда подозрительная; хвалит Столпнера[578], который представляется ему личностью "провиденциальной", главным образом, кажется, по отношению к Мережковскому, Белому и К°.

С частью молодежи у нас призошло некоторое недоразумение на почве конфессионализма, обостренное вследствие приезда Страупмана, прибывшего со специальной, по-видимому, целью обследовать здешние позиции. По поводу сих дел были у нас серьезные совещания. Кажется можно надеяться на хороший исход[579]…

Однако, я все о наших делах. Вы вот о своих пишите малоутешительное: враг представляется не столь сильным, каким оказался при встрече лицом к лицу. Все же в уныние не впадайте! Ведь можно отступить и отсрочить сражение. Не горячитесь! А в Москву в феврале приезжайте. Мне кажется, что так давно не виделся с Вами…

Спрашиваете о Зосимовой. Я ездил туда на 13-е и 14-е декабря; с С<ергеем> <Николаевичем> и Влад<имиром> А<лександровичем> собирались на 20-е, но оба они, особ<енно> последний, порасклеились физически, и поездка не состоялась. Думаем постом побывать там.

Валентин Ал<ександрович>[580] ездил к старцам на два дня, говел, потише стал и похудел.

Сегодня вечером о. Феодор с 2-мя учеными иноками будет у Владимира Ал<ександровича>, куда и я зван. 9 — 11 января ожидается в Москву архиепископ Антоний[581]; предполагается ин цорпоре сделать на него облаву. Застрельщиком выступает Н.Д.Кузнецов[582], С<ергей> Н<иколаевич> немножко смущается…

Печатаю теперь книжки о Церкви, о благодати и таинствах и еще о Церкви. А в "Церковных Ведомостях" с первых номеров должна идти моя статья, разбитая на маленькие главы, под заглавием "У отцов".

Мамаша здорова, хотя поустала от служб церковных. Ал. Ив. готовится к урокам. Аба приветствует Вас. Ф.К.Андреев[583] в Петербурге у своих. Готовится к экзаменам и потрухивает. Экзамен в феврале.

Кот блудит, пропадает по суткам и более, заметно худеет от любви.

Пока умолкаю, крепко обнимаю и в гости ожидаю.

Господь да поможет Вам обогатиться внешней премудростию, чтобы потом удобнее служить внутренней!

Михаил.

111. М.А.Новоселов — А.С.Глинке[584] 16.02.1909. Вышний Волочeк — Симбирск>

Вышний Волочек,

16 февраля1909.

<…> Вчера вернулись из Зосимовой мы — С.Н.Булгаков, Влад<имир> А<лександрович>[585], П.А.Флоренский и я. Как хорошо там было! Причастников за субботу и воскресенье больше 200. Когда приехали, все номера были заняты. И погода чудесная! — Приезжайте! Съездим туда еще разок. Если не скоро соберетесь в Москву, черкните слово — другое о себе. Давно не слышал Вашего голоса.

Влад<имир> А<лександрович>, С<ергей> Н<иколаевич> и я здоровы, хотя и изрядно мятемся в суете мира. О последнем можете судить по прилагаемой программе[586] <…>

112. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[587]

<…> Заседание наше мы назначили на среду на вечер! Вчера у нас в редакции было очень много народа. Были новые: Лурье[588] и П.П.Рябушинский[589].

Вожусь со Скрябиным[590], хожу его слушать очень часто — он много мне дает! В основах и вообще во всем кредо мы чужие с ним! Но в переживаниях, красках, подъемах — он мне близок и мил! <…>

ОР ГБЛ. ф. 171.3.9. л. 23, б.д.

113. А.В.Ельчанинов. Дневник[591]. <1.03.1909. Сeргиeв Посад>

III/1

Он <Флор/i>енский> мало изменился со времени нашего последнего свидания (три месяца назад); только как будто стал нервнее и чуть беспокойнее. Он ежеминутно в каком-нибудь деле. Вот перечень его дел за те два дня, что я здесь[592]. В пятницу вечером он сел писать лекцию и писал ееш до половины четвертого. Встал в субботу в 8ч. и в 10 пошел на лекцию, а оттуда в баню, затем обед. Сейчас же после обеда исправление рукописи о частушках для "Костромской старины" и т.д.[593]

114. А.В.Ельчанинов. Дневник.[594] <4.03.1909. Сeргиeв Посад>

III/4 Герасим-Грачевник

Вот несколько его <Флор/i>енского> разговоров.

— Ты замечаешь, я двигаюсь по направлению к т, иначе — впадаю в детство. Ведь я даже с осени изменился в этом направлении. Я часто чувствую себя ребенком, хочется возиться, шалить.

Действительно, только что перед этим он полчаса возился с Дарьей, представляя из себя медведя, дразнил ее, пел ей частушки и умолял ее, чтобы она посоветовала ему, что надо делать, чтобы понравиться девкам.

"В Академии я сдерживаю себя, но и то мне постоянно хочется или затрубить в сверток с моими лекциями, или кого-нибудь ткнуть в живот, или скатиться по перилам. И это делается как-то само собой. Я думаю, что это оттого, что мои дионисийские силы ищут себе выхода и обнаруживаются именно здесь".

Эту перемену в Павлуше я заметил особенно ярко этой осенью, а за зиму она у него усилилась и развилась. Он очень смешлив, остроумен, неутомим в разговорах с дамами и барышнями, причем они обычно остаются в восторге от своего кавалера.

Сегодня катались на лыжах. Несмотря на то, что завтра у него лекция, из которой у него готовы только три страницы, он так увлекся, что я едва уговорил его идти домой. Во время этой прогулки несколько очень интересных разговоров. Когда я ему сказал, что пора идти домой, он ответил:

— Зачем мне писать лекцию? Может быть я не доживу до завтрева, так уж лучше накатаюсь в свое удовольствие.

— Как приятно ехать, — сказал он, когда мы попали на глубокий нетронутый снег, — как будто идешь по пирогу и режешь его лыжами. На меня нападают, — прибавил он потом, — зачем я часто употребляю гастрономические сравнения; но ведь это так естественно: пирог нам ближе всего, мы знаем его вкус, запах, теплоту, состав; послесамосознания, конечно, на первое место надо поставитьпирогосознание.

Последние дни он все порочит дамский пол. После посещения Д. и Т. он все жаловался, что с их приходом что-то хорошее ушло из дому.

— Позвать надо о. Евгения[595]; пусть хоть молебен отслужит. Я понимаю, почему дам не пускают в скиты; люди всю жизнь копят, а придут бабы и враз все унесут. Ты не думай, что я считаю их чем-нибудь поганым, ничуть. Но они, видишь ли, как-то страшно пассивны и пористы и поэтому всасывают в себя все. Оттого они так легко поддаются влияниям.

— Несчастный народ женщины, — вздохнул я.

— Почему несчастный? Я вовсе не считаю себя более счастливым или привилегированным. У многих людей мускулы больше, чем у меня, а я ничуть не огорчаюсь.

— Но ведь ты должен признаться, что о женщинах ты отзываешься с иронией, насмешкой, даже презрением.

П<авел> стал серьезен.

— Это не так. Я с глубоким уважением отношусь к женщине, которая делает свое дело. Ты знаешь, что я Марусю Ланге[596] сейчас уважаю гораздо больше, чем когда она была курсистской. Я смеюсь над теми, которые берутся не за свое дело; я бы стал смеяться над мужчиной, который занялся бы бабьим делом, смеялся бы над женщиной, которая захотела бы завести себе бороду. Ум ведь-то половой мужской признак. И незачем нам завидовать: вот мне очень бы хотелось родить дитенка, а не могу! И знаешь, что я заметил, что женщины, склонные к научным занятиям, и после брака — обычно ведь все это слетает моментально — отличаются всегда блудливым характером.

— Я не понимаю, почему Д. обиделась на меня за Гефсиманский скит и за прочее: ведь не ходят же дамы голыми по улицам; зачем же она хочет, чтобы я всякому показывался обнаженным от моей квартиры?

— Но ведь ходишь же ты в гости?

— Ну так что ж? Ведь не ко всем хожу. Я и голым появляюсь которым людям — в бане, например.

— Я тебе говорил про опыты Каптерева[597] с внушением? Оказалось, что иногда достаточно бывает тонкой вуали, чтобы парализовать гипноз. В этом глубокий смысл фаты — женщину в фате невозможно соблазнить.

115. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[598] <26.03.1909.Москва — Симбирск>

Чистый Четверг

Дорогой Александр Сергеевич!

Христос воскресе! Поздравляю Вас с Светлым праздником и целую. Теперь Страстная. Благодатное время. Хожу к службам, говею, сегодня причащался вместе с Муночкой[599] и Михаилом Ал<ександровичем> в храме Спасителя. Как Вы? Погружены ли в лекции или нашли возможность оторваться? Ждем Вас после Святой в Москву, как о том доходят слухи. Наша "миссионерская" деятельность пришла к благополучному (относительно) концу на этот год, о результатах ее судить нам невозможно! По части внешнего успеха англосаксы (Джон Мотт)[600] нас далеко перебили. Это сообщаю Вам для Вашего злорадства. Вообще ничего особенного за это время не произошло. Выпустили сборник против интеллигенции, вышло хорошо, т.е. довольно крепко. Начинают немного его поругивать, но все это, Вы, конечно, скажете, чепуха и ни к чему[601]. Я, по приписваемой Вами мне потребности в возбуждениях, кажется, начинаю еще втягиваться в националистическую политику. У нас все благополучно. Писать нечего и не стоит в виду скорого свидания. Ваш

С.Б.

116. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <24.04.1909. Москва — Тифлис>

24 апреля 1909 года

<…> Представь, Надя встретилась на трамвае с Эфросом[602] и пригласила его к себе. Я ей объяснил, что за человек Эфрос, какую роль он играл подле Валентина, и она быстро согласилась, что поступила опрометчиво. <…> Сейчас только что был Сашенька. Он мне передал приятную весть. Лопатин говорил товарищу Миши Карповича, что я выдержал "блестяще" и несмотря на "каверзные" вопросы его сумел ответить ему как следует. Это меня очень радует, потому что, если этим экзаменом они остались довольны, то значит и на другие экзамены мне не придется затратить очень много сил. Я рад к тому же, что могу немножечко похвастаться перед тобою: ведь я еле на ногах держался в день экзамена[603]. <…>

117. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[604] <24.05.1909.Корeиз — Симбирск>

24 мая. Кореиз

Дорогой Александр Сергеевич!

Был очень огорчен Вашей неудачей, слава Богу, что Вам позволил держать осенью. Надеюсь даьше Вам больше повезет. У нас болеют дети, Ваня и Муночка корью, но у Муночки осложнилось воспалением в легком, которое тянется уже вторую неделю. Так, что, когда ей становится хуже, из головы вылетают всякие идеи. Оттого путем и не начал заниматься.

Ваше сообщение о Мариэтте[605] меня сравнительно утешило. Николай Александрович думает, что удерживать не надо, пусть переболеет, что разочарование последует само собой. Но аналогичные по бессердечному попранию живого человека случаи он знал и в Париже, равным образом и случаи "влюбленности", но в прошлом. У него я провел день. Вчера набросал статью в "Слово" об арх. Антонии и Струве (показалось предательством молчать и подводить одного Струве)[606], отдал на суд В<ладимира> Ал<ександровича> и поступлю, как он укажет. Сердечный привет авве. Ему напишу особо.

Целую Вас.

Христос с Вами!

Ваш С.Б.

118. П.А.Флоренский — А.С.Глинке[607] <9.06.1909.Сeргиeв Посад — Симбирск>

Многоуважаемый Александр Сергеевич!

Простите, что до сих пор не мог повидаться с С.И.Смирновым[608] и спросить у него насчет Русской Церковной истории. Сегодня видел С<ергея> Н<иколаеви>ча. Он говорит, что для экзамена[609] достаточно учебника Знаменского[610] или, лучше, — Доброклонского[611]. Но настоятельно рекомендует почитать "Историю Русской Церкви" Е.Е.Голубинского, конечно не всю, а частями[612].

Вы можете выбрать 2 (или больше) любых вопроса и по ним подчитать у Голубинского. Желаю Вам успеха в занятиях и экзаменах. На всякий случай сообщаю свой адрес (до 1-го августа): Тифлис, Николаевская, 61, мне.

Уважающий Вас

Павел Флоренский

Сергиевский Посад

Приготовил для Вас книжку об о. Исидоре[613], но не знаю, как ее Вам доставить. Ну, — до осени.

119. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[614] <11.06.1909. Бeгичeво — Ст.-Бласиен>

11 июня 1909 г.

Дорогая Маргарита Кирилловна,

с большой радостью получил открытку с необыкновенно симпатичным видом на Пчилосопченщег[615], а также письмо от 6 Июня. Пчилосопченщег приводит к дому, где читаются сочинения Соловьева; так оно и исторически произошло — именно немецкая "филосфская дорога" к нему привела. Значит, это — путь верный. Странным образом последнее Ваше письмо пришло ко мне через Москву, а потому шло 5 дней!

Я также теперь только одолел "Теократию"[616] и читаю "Ла Руссие ет л’Еглисе Универселле"[617] — необходимое к ней дополнение, вероятно, можно заказать какому-нибудь немецкому книгопродавцу. Много нового выясняется мне в этой теократии. Соловьев не то, чтобы отказался от нее, но оставил эту мечту в конце своей жизни ("Три разговора"). Теперь нужно, чтобы эта теократия стало окончательно "юберщунденер Стандтпункт"[618].

Ни в какие рамки человеческой теократии "Божеское царство" никогда не вместится. Это, в сущности, — попытка Петра построить три кущи для Иисуса, Моисея, Ильи и удержать на земле преображенное Божество[619]. — Нельзя! И мы хотели сделать то же с нашим освободительным движением, но последние годы доказали, что Христа земля не принимает и, во всяком случае,— в себе не удерживает. Земля не готова еще, а когда она будет готова, — будет сразу само Царствие Божие, а не промежуточная ступень теократии. В сущности уже в "Трех разговорах" Соловьева это промежуточное звено выпадает: вместо теократии — соединение церквей где-то в пустыне в лице немногих верных, а потом — сразу кончина мира.

Вы не подумайте, что этот мой ход мысли похож на монашеский аскетический пессимизм. Нет! Я все-таки вижу здесь, на земле, огромную задачу — готовить эту землю к преображению. Только все-таки это не будет боговластие, потому что внешним образом до конца мира Бог еще не будет царствовать. Внешнимобразом будет скорее торжествовать зло; Апостол не даром говорит, что если бы мы только в этой жизни надеялись на Христа, мы были бы несчастнее всех человеков[620].

Мне удается доказать, что теократическая мечта Соловьева — не что иное, как последний остаток славянофильства (Россия — народ-богоносец). Она и есть "богоносец" — это правда, в идее, умопостигаемом характере; но эта идея осуществится в чем угодно, только не в политическом могуществе. А Соловьев мечтает именно о могущественной русской теократической Империи[621]. Возможно, что в будущем нам придется пройти через целую серию внешних неудач и бед, чтобы возгорелся в нас небесный огонь: удачи чаще всего заставляют народы забывать о религии. Я боюсь, что русский народ только тогда сможет исполнить свое религиозное назначение, когда ему на земле станет уж очень плохо.

Ну прощайте, крепко целую Вашу руку. Жена Вас целует. У нас после потопов два дня чудной погоды; только к ночи дождь.

Ваш Кн. Е. Трубецкой.

120. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[622] <11.06.1909. Бeгичeво — Ст.-Бласиен>

№ 6

Милая и бесконечно дорогая

Я также пишу Вам два письма и по той же причине: второе — совсем, совсем между нами. Хорошо, что дети в Вилла Бристол не дают плакать, то есть мешают отдаваться слезам; а то ведь эдак можно совсем известись! Нельзявсегда сдерживаться; но ведь можно и вечером поплакать, когда дети легли спать, не так ли? А все-таки я ужасно надеюсь на моего милого "Ваньку-встаньку", — на силы, которые в Вас есть и несомненно Вас вывезут.

О моем настроении много говорить не буду; почему? Потому что не следует слишком в нем копаться: иначе доковыряешься до боли. Скажу только, что по отношению к Вам оно неизменно, моя милая, дорогая. Вот другое письмо мое в этом конверте очень характерно. Почему ход мыслей о Соловьеве так сам собой отливается в письмо к Вам; потому что так связано с Вами все, что я думаю. Вот этот Пчилосопченщег в Ст.-Бласиен правда замечателен, но символичен: он приведет Вас ко мне, моя бесценная, дорогая.

Что касается моего здоровья, то оно — так себе: увидим к концу месяца, можно ли вылечиться здесь или надо ехать за границу, так же относительно жены.

Прощайте, мой ангел дорогой, крепко крепко Вас целую.

121. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[623]<18.06.1909. Бeгичeво — Ст.-Бласиен>

Дорогая Маргарита Кирилловна,

Мое последнее письмо — почти полный ответ на Ваше; Сооловьев к концу жизни бросил теократию; в предисловии к переводу Платона он прямо говорит, что должен был отказаться от любимой мечты[624]. Почему? Он убедился, что соединение Церквей может привести к Царствию Божию на небе, а никак не на земле; в "Трех разговорах" оно происходит в пустыне между горстью христиан разных исповеданий; никакого внешнего могущества теократии в результате не наступает, а, напротив, — сразу настает конец мира. "Теократия" — остаток панславистской мечты о внешнем величии России; в "Трех разговорах" С<оловьев> приходит к заключению, что скорее внешнее унижение может побудить Россию исполнить свое внутреннееш назначение. По-видимому, и Вы так думаете; я — так же. Только вражда Чаадаева против "гомеризма" и его пристрастие к Индии мне непонятны и чужды; не понимаю, почему это Вам нравится: ведь Греция и гомеризм — олицетворение жизнерадостности, а Индия — нездорового, враждебного жизни аскетизма.

У нас по-прежнему за исключением немногих сравнительно редких дней — почти беспрерывный потоп. В церквах молятся о появлении солнца и прекращении дождя. Не скажу, чтобы это было мне полезно. Мое здоровье весьма неважно и отъезд за границу вдвоем весьма вероятен, тем более что в доме очень сыро, что никому не полезно. Большая часть прогулок совершается в непромокаемых плащах и высоких сапогах.

Ну, прощайте дорогая Маргарита Кирилловна, крепко целую Вашу руку.

Ваш Кн<язь> Е<вгений> Т<рубецкой>

122. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[625] <24.06.1909. Корeиз — Симбирск>

24 июня 1909 г. Кореиз

Милый Александр Сергеевич!

Спасиба Вам за словарь и за письмо Ваше, которое я получил одновременно с долгожданным письмом от В.В.Зеньковского, настолько тяжелым и унылым, как я никогда еще от него не получал. Он окончил курс и переутомился, а кроме того, очевидно, неизвестные нам его раны вскрылись, так что он, как пишет, не знает как выберется. Горюю о нем, но уповаю на помощь Божию. Ваше письмо тоже было тяжелое, много горького достается на Вашу долю, и такого нужного, вязкого, помогай Вам Бог! Наконец, получил еще большое, очень милое, но также очень тяжелое письмо от Мариэтты! Как видите в довольно скрюченном состоянии наши христиане! От Эрна и об Эрне ничего не имею, боюсь за него и вспоминаю о нем с любовью.

От Павла Александровича получил книжку об Исидоре, умилительно! Отдыхаешь духом, вспминая об его крепости. Меня это лето наказует и милует Господь. Все время болеют дети. Муночка теперь поправилась, хотя и не укрепилась, но заболел наш маленький Ивашечка, сначала корью, затем инфлуэнцией, осложненной воспалением в обоих ушах, а затем острым воспалением почек (нефритом). Сама по себе эта инфекция на южном берегу Крыма летом — довольно поразительна. Сейчас ему полегчало, у нас появилась надежда и временное успокоение (хотя особенность этой болезни—колебание), и я могу писать Вам в такие времена лучше всего узнаешь себе настоящую цену и всю свою человеческую и религиозную немощь!

Конечно, последнее время занятия прервались, и возобновление и ход их будут зависеть от здоровья Ивашечки. Поездка в Ливны тоже, вероятно, отменится. Елена Ивановна совсем замоталась и замучилась, п.ч. это продолжается уже второй месяц с малым перерывом.

А начал было я заниматься, точнее, учиться с увлечением, и ничего кроме отрезвляющего в том, с чем мне приходилось знакомиться, нет. Ведь я вообще люблю эту область знания—религиозно-историческую. О каких-либо практических результатах еще и не думал, даже тема не определилась и не скоро определится. Просто буду учиться. Пожалуйста, прошу Вас, напишите мне свои соображения о Религиозно-философском обществе, о которых упоминаете. Иногда мне кажется, стоит ли овчинка выделки, при наличности данных сил, особенно раз отсутствует религиозно-философской настроение, а для научных рефератов есть и Психологическое общество? Но за общество говорит его 3-хлетнее существование, право консерватизма, кроме обоих соображений.

От "старца"[626] не имел прямых вестей, а только через Вл<адимира> Ал<ександровича>[627], (который у меня был вместе с В.М.Васнецовым[628]). Ему написал на днях: мою заметку по поводу письма арх. Антония, одобренную Вл<адимиром> Ал<ександровичем>, "Слово" не напечатало, вероятно за черносотенство[629]. Прощайте, пишите. Храни Вас Христос!

Ваш С.Б.

Сколько же у Вас экзаменов-то?

123. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[630] <25.06.1909. Москва — Шварцвальд>

Дорогая Маргарита Кирилловна,

Теперь наш отъезд в Берлин окончательно решен; мы выедем из Москвы 30 Июня, а там — куда пошлет берлинский доктор. Это не означает плохого состояния моего здоровья; но надо поступать в ремонт поскорее в предупреждение худшего.

Получил Ваше письмо и открытку с рейнского водопада[631]. Относительно Соловьева Вы много чувствуете верно. Схематизм и диалектическое построение хода всемирной истории, несмотря на замечательный блеск, — самая слабая и даже несколько легкомысленная часть этой философии. Все эти построения к концу его жизни рухнули, как карточные домики. Посмотрите, что от них осталось в "Трех разговорах"! Не только нет речи о могущественной католической и русской империи, — но Россия — даже не самостоятельное государство: она — сначала под китайским игом, потом — под властью Антихриста. Где же тут русско-польско-еврейская теократия? Соединение церквей влечет за собой уже не политический переворот, а кончину мира[632].

Вообще та доля лжи, которую Вы в построениях Соловьева инстинктивно чувствуете, заключается именно в его идее теократии. Он считает государство частью Тела Христова и требует, чтобы оно походило на Церковь! Если довести эту мысль до конца, то получится нечто ужасное: такое государство должно исключить из себя всех иноверцев; нельзя же от неверующих, мусульман и других некатоликов требовать, чтобы они занимались осуществлением католическойтеократии. В результате — без деспотической власти и без инквизиции в самом средневековом смысле для осуществления такого государства не обойдешься. Соловьев этого не понимал, потому что он был в сущности слишком восточный неотмирный человек и большое дитя вместе с тем.

Что касается "материализма" в еврейском смысле, то в этом религиозном смысле — я также материалист; только не знаю, — в этом ли смысле Вы называете себя материалисткой; во всяком случае в Ваших цитатах из Соловьева нет ничего, под чем бы я не подписался.

Знаете ли Вы, в чем слабость Соловьева? — Несомненно в обломовщине. Гончаров прекрасно понял Обломова, потому что это — он сам; в Обломове — его собственная бездеятельная, созерцательная природа; но когда в противовес Обломову он попытался изобразить деятельный, практический характер, то вышел карикатурный, несимпатичный и совершенно неправдоподобный немец Штольц[633]: таких не бывает.

Вот теократия Соловьева и напоминает мне этого Штольца; из черт, недостающих Обломову в России, не построишь идеального общества, а только отвлеченную и нежизненную схему. Курьезно, что за изображение практического идеального христианства взялся самый непрактичный человек, какой только существовал в нашей непрактиеской России[634]. Чтение Соловьева укрепляет в мысли, что России не суждено политическое величие: она будет велика тем, чем был велик Соловьев и прочиеш шее гении, — не внешним, а внутренним своим делом. Какой урок заключается в том, чтовнешние замыслы Соловьева рухнули! В религиозном творчестве мы можем достигнуть великого, а в политике — дай нам Бог, хотя бы сносного.

Теократия в сущности — попытка влить вино новое (Царствие Божие) в ветхую форму государства. Неудивительно, что вино разорвало мехи; и так как мы, русские — по самой нашей природе — любители нового вина, то "мехи", по всей вероятности, всегда у нас будут дырявые. — Немцы на этом основании будут считать себя высшей расой: у них такого вина нет; зато мехи — превосходны. Поеду в Германию и, поскольку питье вод не помешает, посмотрю каково у них то и другое.

Крепко целую Вашу руку

Ваш Кн. Е.Трубецкой

124. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[635] <25.06.1909. Бeгичeво— Ст.-Бласиен>

25 июня 1909 г.

Дорогая Маргарита Кирилловна,

Прежде всего о моих занятиях Соловьевым. Ведь эти занятия едва начались, а я уже чувствую, что они много мне дали: опять что-то загорелось, и вылилась из-под пера одна большая статья "Патриотизм и национализм"[636], в которой Вы увидите, что что-то зажглось. По тому, как льется, я чувствую, что горит; надеюсь, что будет разгораться; но на Ваш вопрос, чувствую ли я себя во всеоружии, я скажу — "еще нет". Ведь это "всеоружие" — не начало, а венец дела, которому я хочу служить. Могу только свидетельствовать о моей решимости служить, а затем — что Бог даст! Только оставьте это выражение — "теократическое дело".

Я верю в Божье дело и в Божье царство; а "теократия" — только человеческая фальсификация; такой порядок, где Бог только ограничивает и сдерживает зло, прибегая для того к светскому мечу, — неш шесть еще Божье царство; Бог может царствовать только извнутри, а не извне. Я думаю, что внешней теократии на свете (в смысле действительного Боговластия) нет и не будет, потому что в деле спасения она была бы тормозом; человечество на ней успокоилось бы, что было бы концом христианского прогресса.

Вообще, где Божье царство, там зло уже побеждено; оно ни в каком случае не может быть только внешним порядком. Поэтому теократия, в которой католический первосвященник и царь правят над людьми независимо от их вероисповедания, убеждения и воли — сущая нелепость с христианской точки зрения; если христианство требует совершенно свободного единения людей с Христом, то принудительная теократическая власть с государственными полномочиями ему по существу противна.

Вы спрашиваете о моем здоровье; оно не дурно, и чувствую себя бодрым; но все-таки еще нет коренного излечения; и вот почему мы 30^го июня трогаемся в путь, чтобы второго числа быть в Берлине. Не знаю, куда пошлет нас берлинский доктор; нам московский усиленно рекомендует Неуначр (недалеко от Кельна).

Соловьева Ла Руссие ет Л’Еглисе Универселле. Парис, Алберт Савине едитеур. 1889.

Тьерри наиболее интересные вещи:

Сан Йеан Цчрисостоме <ет л’императрице Еудохие>

Несториус ет Еутыцчес[637]

Мы 30-го июня трогаемся в путь, чтобы 2-го числа быть в Берлине <…>

Прощайте, целую Вашу руку. Моя жена Вас целует.

Ваш Кн. Е. Трубецкой.

Милая и дорогая, Вы не поверите, как сильно действуют на меня Ваши призывы и как дорого мне участие Ваше в моей работе. Ах, как бы хотелось увидеться.

125. А.В.Ельчанинов — Дневник[638]. <7.07.1909. Москва>

Я не помню, когда это было; кажется в конце мая, во всяком случае в его<Флор/i>енского> последний приезд в Москву по вызову Новоселова. Я провожал его на вокзал, где около часу мы ждали поезда. Беседа была длинная, и я помню только главное. Мы говорили все о том же равнодушии Павлуши к дамам и его частой влюбленности в молодых людей; мы долго путались в объяснениях, и только в конце П<авел> напал на следующую гипотезу. Мужчина ищет для себя объект достаточно пассивный, чтобы принять его энергию[639]. Такими для большинства мужчин будут женщины. Есть натуры уЙпо-мужественные[640], которые ищут дополнения в мужественных мужчинах, но есть уЙпер-мужчины[641], для которых ж<енственное?]

слишком слабо, как слаба, положим, подушка для стального ножа. Такие ищут и любят просто мужчин, или уЙпо-мужчин.

126. М.А.Новоселов — А.С.Глинке[642] <27.07.1909. Вышний Волочeк — Симбирск>

Вышний Волочек, 27. 07. 1909.

День Священномученика Пантелеимона

<…> В Соловки я неш шездил, так как два главные спутника — о. Феодор[643] и другой ректор[644] — отказались от поездки, ибо получили короткие отпуски. Вместо Соловков посетил Троице-Сергиеву Лавру, где пребывали во время монашеского съезда Зосимовские старцы. Прожил в Лавре три дня и, хотя на Съезде не был, на иноков насмотрелся. Познакомился с Оптинским старцем Варсонофием[645], виделся с 2-мя епископами и многими архимандритами.

Побывав (на три дня) в Петербурге по делам законоучительского съезда и по своим — книжным. Видел Тернавцева, который при мне взял приз на гонках (пришел третьим), а после моего отъезда взял Императорский приз, прийдя первым[646], — о чем известил меня немедленно письмом, и о чем сообщено было в "Новом Времени". Боюсь за него: с двух сторон опасность…

Виделся с Ф.К.Андр<еевым>, на квартире которого и останавливался. Он усиленно готовится к экзаменам при Московской Академии. Дай Бог, и Вам, и ему порадовать нас успехами! Я так и представля. Ваш стол, заваленный "памятниками", и очень понимаю, что от него отдает чем-то операционным. Мама очень болеет за Вас душой.

Я живу тихо-тихо. Ни у кого не бываю, кроме 2-х двоюродных братьев, да в церкви. Никуда не тянет отсюда; даже подумать жутко, что опять в московскую суету погружаться придется. Если бы не письма, коих получаю чрезмерно, то житие было бы монастырское. Да еще беда: стал в газеты заглядывать. Неутешительно там… У меня такое чувство, что жизнь идет усиленным темпом, и что изо всех углов выглядывают какие-то страшные фигуры, о которых ученые историки и мудрые политики не знали ничего, а между тем нити грядущих событий содинены с этими фигурами. И ни политическая экономия, ни союзы и собрания, ни Дума, ни свидания монархов — ничто не спасет от грядущего всеобщего крушения[647].

Нельзя остановить или направить по своему усмотрению сил, уже приведенных в действие и впущенных в гущу человечества. Жутко становится в Божием мире, и одно остается: "Господи! Утверди нас на камени исповедания Твоего!".

июля. День Смоленской Б<ожией> Матери.

Вчера за поздним временем не успел дописать. Знаете новость: еп. Феофану (ректору) в совете Академий предъявлено обвинение в ереси и предложено представить письменное оправдание, от чего он, разумеется, отказался.

Инцидент занесен в журнал заседаний совета, несмотря на противодействие Феофана.

Привет жене Вашей!

Храни Вас всех Господь!

Любящий Вас Михаил.

Пишите!

127. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[648] <12.08.1909.Корeиз — Симбирск>

12 августа 1909 г. Кореиз

Наш мальчик Ивашечка, наша радость и живой вестник неба, отлетел от нас, скончался 27 июля после мучений. Елена Ивановна разбита и еще не оправляется от горя. Я — или лучше, мы оба, пережили за это лето и за последнюю неделю (у него была дизентерия) страшно много, и религиозно, и по-человечески, хотя еще и не отдал отчета во всем, и в письме не напишешь. Для меня — или, лучше, опять для нас обоих — ясно, что в нашей жизни прошла решающая грань, разделяющая ее на две качественно разные части. Я не берусь судить об их относительной величине, но в Ивашечке и его уходе образовалась новая ось ее и центр. И это я говорю не только по-человечески, но и так чувствую высшим религиозным сознанием. Смиряюсь перед волей Божией (хотя принять не на словах, а в сердце все пережитое будет еще дорого стоить), вижу здесь суд над собой и указание, которого еще не умею распутать. Святой Церкви предан более, чем когда-либо, и Ей хотел бы послужить остатком сил и дней. Что будет с нами в земном смысле, не знаю, т.е. осуществится ли предполагаемая наша программа, для меня утерявшая первоначальный смысл, а нового пока не получившая. В случае благоприяном в начале сентября буду в Москве и тогда увидимся. Ваше письмо было очень тяжелое. На всех нас что-то надвинулось. Помоги нам, Господи! Молитесь за нас. Христос с Вами. Целую Вас.

Пишите!

128. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[649] <22.08.1909. Бeичeво—Берлин, Чôтел Цонтинентал>

Дорогая Маргарита Кирилловна

Это — мое последнее письмо; другое уже Вас не застанет. Пока пишу дождь льет и поливает, а небо безнадежно сыро. Ну что ж, я, слава Богу, набрался запасов — и тепла и света; работа идет хоошо и служит источником постоянной интенсивной радости. Работается скоро, так что рассчитываю написать здесь вдвое больше, чем в Найнаре, и несомненно виден берег, т<о> е<сть> если ничего не помещает, я вывезу отсюда законченную часть страниц в 100; но не в этом дело, а в том, что отношение мое к теократии проясняется для меня окончательно, — в воззрении на государство, на отношении его к религиозному государству исчезают темные пятна, раньше застилавшие поле зрения. В смысле самоопределения то, что дает мне эта работа, — огромно. Оттого велика и доставляемая ею внутренняя радость. Днем я уже не могу спать из-за нее — слишком возбуждение от этой работы.

Вагнер во мне начинает умолкать, хотя нынче ночью я всеш шеще слышал увертюру к Рчеинголд и Щалдщебен из Зигфрида; но все-таки чувствую, что что-то на всю жизнь во мне отанется от этого поломничества Байрейт, какой-то подъем, "призыв к борьбе и победе", как Вы говорите.

Сам того не подозревая, оказал услугу Михаилу П<авловичу> Поливанову[650]. Он прислал мне окончание своей статьи об Ибсене, чувствуя, что я должен реагировать ввиду расхождения в религиозно-философских взглядах. Я с огорчением прочел нечто не то когенианское[651], не то вообще имманентистское[652] и написал жестокую критику. В результате Поливанов взял свою статью назад, пишет, что я расшатал его философию и благодарит. Статья моя, таким образом пропала для печати; но я этому рад, т.е. рад поводу ее пропажи. Уж очень больно смотреть, как ученики моего брата один за другим уходят в эту философию, которая время и всевременное возводит в абсолют.

Коген, Авенариус[653], Скрябин, — все это вариации на одну и ту же тему — "смерть и время царят на земле"[654]; вопреки Соловьеву они смерть и время "зовут владыками"; ужасно мало теперь людей с крыльями, способных взлететь над временем. И эту свою неспособность выдают за философию! Мне хочется драться, когда я это вижу. Толпа всегда будет принимать их за учителей жизни, потому что они сами не вышеш шее и этим самым льстят ей; ей лестно признавать философами людей, которыеш шей по плечу и насквозь понятны благодаря своей философской вульгарности.

Покойный Аксаков говорил: "Со всяким игом можно примириться, но иго глупости невыносимо"[655].

Верочка[656] Вас целует. Ну прощайте, крепко целую Вашу руку.

Ваш Е<вгений> Т<рубецкой>

129. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[657] <27.08.1909.Корeиз — Симбирск>

27 августа 1909 г. Кореиз

Милый Александр Сергеевич!

Не беспокойтесь за нас. Бог, посылающий испытания, дает силы и переносить их, да и вообще, человек может перенести больше, чем думает. Я испытал такие страдания, каких еще никогда не испытывал, но и пережил такие осенения благодати Божией, — такое живое соприкосновение с тем миром (с душой нашего Ивашечки у его гроба), как тоже никогда раньше, и между горем и живым стремлением к Богу все время двоится наша жизнь.

Неля, несмотря на приливы отчаяния и ропотности иногда, по собственному побуждению говела, причем на исповедь и причастие пошла прямо от могилки нашего мальчика. В ней и в нем вообще, я чувствую ключ нашей будущей жизни. О, Александр Сергеевич, если бы мне сохранить хоть часть того, что мне открывалось и перенести это в новую жизнь. «Забвена буди, десница моя, если забуду тебя, Иерусалим»![658] А между тем чувствую, что уже тону в болоте, не в силах расправить крылья… И если бы я был достаточно серьезен и постоянен, я должен бы окончательно излечиться от религиозных новшеств, послеуслышанного мною слышимого и теперь зова оттуда, говорящего, что все здешнее преходяще, и наша родина — там, как и учит нас святая Церковь… В Москве буду лишь в начале декабря. Как Ваши экзамены? Пишите.

Целую и молюсь.

130. А.В.Ельчанинов. Дневник[659] <9.09.1909. Сeргиeв Посад>

9 сентября

Сегодня за утренним чаем Павлуша <Флоренский> рассказал мне о себе следующее. Еще этим летом П<авел> часто говорил мне, полушутя, полусерьезно, о своем интересе к кабацким песням, к пьяницам, о том, что он сам пробует пьянствовать.

— По крайней мере, эти люди, — говорил он, — простые, без всякой фальши, а я хочу простой жизни с простыми людьми.

Когда я приехал сюда (8-го сент.), Павлуша встретил меня сообщением о своем пьянстве. Я не поверил тогда. За чаем сегодня он начал с того, что сообщил о своем намерении прочесть студентам ряд лекций о пьянстве.

— Я начну с того, что центральным пунктом философии считается сейчас вопрос о познании, т.е. вопрос о познавании реального; но ведь всякое познаваниеш шесть выхождение из себя, я думаю, что исторически гносеологический вопрос зародился из культа опьяняющих растений, т.к. лучше всего явление выхождения из себя, тождества субъекта и объекта знают пьяные. Интересно то, что опьянение различными веществами дает совершенно различные переживания. Например, ром, водка и вино. Их действие совершенно различно. Я теперь много пью, я даже думаю, что это полезно. У нас слишком много еще всяких диких порывов, которым надо давать выход. Если б мы воевали, сражались с разбойниками — тогда другое дело. Когда я много выпью, на другой день я чувствую себя очень хорошо. Я даже физически стал поправляться, — все это замечают и не знают почему.

— Но разве ты не думаешь, что от пьянства притупляются способности?

— Я знаю это, но я этого и хочу; мне противна всякая культурность, утонченность, я хочу простоты.

— Но ежели ты потеряешь способность отличать божественное от дьявольского, то не боишься ли впасть в какие-нибудь искушения и соблазны и попасть на дорогу, которая ведет к гибели?

— Я и так погибший, — это было сказано очень серьезно. — Вообще у меня наступает какой-то перелом. Близок уже 27 год, значит это неизбежно.

— Но почему ты сам решаешь это все, почему не посоветуешься с духовником?

— Почему ты думаешь, что я не советовался? Если я спрошу духовника, что мне выбрать, самоубийство или пьянство,он запретит и то, и другое, и иначе он не может ответить. Конечно, я мог бы удержаться от этого, но я знаю, что тогда будет еще хуже; а потом — видно иначе никак себя не смиришь…

131. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <11.09.1909.Москва — Тифлис>

Москва

11 сентября 1909 года.

<…> Все эти дни занимаюсь к экзамену, не очень много, хотя сосредоточенно; а в свободное время, которого остается все же много, хожу по делам и людям. Вчера, проходя по переулку Белого, решил зайти к нему, но не застав его дома, пошел домой. Проходя мимо квартиры Д.Н.Егорова[660] — вдруг собразил, что хорошо бы его повидать. Он оказался дома и с обычным оживлением встретил меня и повел в столовую. Он был очень весел, мил, очень доброжелателен ко мне, и я провел у него с удовольствием часа два. Это поистине русско-немецкое произведение. Энергии и сил без конца! Он весь так и брызжет жизнью. Дел у него подавляюще много. Одних лекций в неделю 16 часов!! У него ужешесть детей!! И с ними он возится и дурачится два часа в день! При этом у него растет громаднейшая и ученейшая диссертация, о больших достоинствах которой я слышал от других. При этом у него масса сношений с людьми: беседы с курсистками на дому, всякие педагогические предприятия, издание учебных хрестоматий и пр. и пр. Он просто восхищает меня своей кипучей энергией. Когда он был два года заграницей за разысканием материалов к своей диссертации, он немецким студентам читал по-немецки четыре семестра. Он писал своей женеш шежедневно! <…>

Когда я возвратился от Дмитрия Николаевича и только что успел пообедать, пришла Надя в очень расстроенном виде. Вела себя нервно и, говоря всякие пустяки, ушла. Я закончил свою работу, у меня был свободный вечер, и я решил пойти к Наде. Купил конфет, пирожного и пошел. (Надя живет очень близко). Надя в совершеннейшей меланхолии лежала на диване; когда увидела сладости — так была необыкновенно тронута, что несколько минут плакала. Я занялся Надюркой и только через минут десять мне удалось перевести Надю в третье измерение. Саша приготовила чай, и мы мирно разговаривая сели за чай. <…>

132. А.В.Ельчанинов. Дневник[661] <14.09.1909. Сeргиeв Посад>

IХ/14

Сегодня, когда я вернулся из Москвы, моя прислуга, очень толковая баба средних лет, доложила мне:

— Тут вас спрашивал студент один, голова набок… малоумный такой… раскосый будто.

Она, видимо, очень затруднялась точно определить наружность Павлуши. Я даже не сразу догадался, что это о нем, и только по признакам — длинный нос, длинные волосы и штатское платье — сообразил, о ком идет речь.

133. А.В.Ельчанинов. Дневник[662] <22.09.1909. Сeргиeв Посад>

IХ/22

Я не знаю еще, всегда ли он <Флоренский> такой, но я его вижу каждый раз очень изменившимся по сравнению с прошлым годом. Нет той ясности в глазах, живости и веселости; вместо этого какая-то тусклость, тяжесть, как с похмелья (хотя П<авел> и уверяет, что именно на другой день после пьянства особенно хорошо чувствует себя, "наступает какой-то катарсис, сначала острое раскаяние, а потом смирение, ясность и радость"). Вчера, как обычно, он вздыхал о том, что слишком много дел, что он не успевает всего делать, что нет времени, а потом вздохнул, что у него нет секретаря. Я вызвался помочь ему в одной из его работ (рецензия на сочинение Наумова о Дионисе[663]), он согласился. Мы работали вчера весь вечер и сегодня до обеда, и много разговаривали.

134. А.В.Ельчанинов. Дневник[664] <24.09.1909. Сeргиeв Посад>

IХ/24

Я запишу только одну часть разговора, особенно для меня важную, хотя мысли эти я слышал от него полтора года назад, прошлой весной.

— Мне не трудно многое убить в себе, но что из этого выйдет. Я мог бы убить в себе все, что связано с полом, но тогда бы во мне умерло всякое научное творчество прежде всего. Ты говоришь, что так и надо, что через такую смерть проходили все подвижники, я знаю это, но ведь меня не пускают в монастырь, мне велят читать лекции. Почему от многих сочинений, учебников и т.д., семинарских особенно пахнет мертвечиной; как будто бы все на месте, есть большая ученость, приличный язык, даже мысли, но читать невозможно? Потому что их писали скопцы. И я бы мог так записать, но кому нужны такие труды? Вот теперь мы с тобою пишем о Дионисе; ведь я должен же пережить все это, перечувствовать, сегодня я не спал всю ночь, от какого-то общего возбуждения, как будто я сам участвовал в оргиях. И так все. Так и с лекциями. Я знаю, что в последующих лекциях я дам христианский синтез, но пока я излагаю, я не могу не проникаться симпатическим отношением к своему предмету.

135. А.Р.Минцлова[665] — Вяч.Иванову[666] <9.10.1909. о. Рюгeн — СПб>

Любимый мой, дорогой…

Я Вам пишу у окна, из которого видно море Арконы[667]. Сегодня оно спокойное, тихое, цвета зеленой бирюзы — позеленевшей…

Эти два дня дивная погода, и я могла совершить все должное, все что указал мне Голос. И странно — мне было удивительно легко все сделать. Я обошла (пешком, здесь нет извозчиков совсем, да я и не могла бы ими воспользоваться, т.к. сама не знала, куда я должна идти) — я обошла, вчера и сегодня, почти всеместа, отмеченные Роком — все ущелья, где были перерезаны, коварно и предательски, Славяне, погибшие здесь все до одного, кто жили на острове, кто охраняли мистерию Славян… Мне было совсем легко и свободно ориентироваться здесь, как нигдеш шеще — даже в Париже… Я молилась на этих местах, совершила все обряды, предписанные мне, и поцеловала землю эту, которую гореть я взяла с собой.

Посылаю Вам сегодня, дорогой брат, три очень плохих изображения этих мест (открытки). Мне важно, чтобы они у Вас были. И для "сосредоточения" — очень нужно это, для прочтения этого периода в Акасча[668]. Когда я буду с Вами, это будет нам нужно для урока… В одном ущелье здесь — Вы сами должны увидеть, в котором, — были перерезаны все жрецы Арконы Германцами…

О том, что я узнала здесь… О том, что открылось здесь и даровано мне — писать нельзя. Этому нет слов. Я чувствую себя измененной до самых глубоких корней существа моего. Я еще останусь здесь сегодня весь день до отъезда в Берлин, в 3 часа дня — я должна здесь пробыть 3 дня и ночи…

Весь остров теперь молчаливый и опустелый. И так легко и свободно и радостно это одиночество и запустение. Я брожу день и ночь — теперь новолуние — и никто не обращает внимания, все дороги открыты, все леса буковые, устланные алым ковром осенних опавших листьев — зовут и ждут, ждут давно… И вот… И вот я пришла — меня послали к ним, хотя до сих пор яникогда не знала ничего, не думала о Рюгене и Арконе — и к туманным, слабым, недостаточным словам Нины Гернет[669] относилась всегда с улыбкой недоверия, т.к. они не были ею серьезно и строго обоснованы… А теперь… теперь, когда я сразу, немедленно нашла старый дуб — "Herta's Eiche" — со знаками человеческих жертвоприношений — это было первое, что я должна была найти, эти "письмена смерти" — и любви (жертвы здесь были лишь добровольные, лишь последние невозможности имели доступ к принятию, здесь )[670].

Вячеслав… Ваше имя звучит особенно вещим — здесь, в этих рощах священных. Если бы я знала, что предстоит мне теперь — о, конечно, я бы тогда безусловно, бесповоротно, позвала Вас с собой, умолила, упросила бы Вас ехать со мной теперь (я знаю, Вы сделали бы это), но у меня было тогда смутно все, и я боялась, что это у меня слишком личное… А сейчас — сейчас я вижу, что я была неправа к себе… и за это теперь должна заплатить страшной ценой, за это, незаслуженное недоверие к себе, ибо вся жизнь моя, с начала и до конца, не давали мне повода для такого отношения к себе. Во мне распахнулась дверь безумия — Сибиллинского… Сорвалось с петель все, задерживающее прежде… Сейчас — со мной, возле меня Великие, Старшие братья (не те, кто в Нюрнберге). Но… звена, соединяющего с землей — нет больше, кроме одной любви к Вам — и здесь… здесь мне очень трудно…

Целую руки Ваши

136. А.В.Ельчанинов. Дневник[671] <10.10.1909. Сeргиeв Посад>

У него <Флор/i>енского> масса нежности, привязчивости, любви. Я никогда не видел, чтобы он охладевал к людям первый, чтобы он тяготился близким человеком, искал перемены, свободы. Если он полюбит кого-нибудь, то все отдает для этой дружбы, он хочет вовлечь своего друга во все подробности своей жизни, и в его жизнь и интересы входит всей душой; он оставит свои дела, своих знакомых, срочные занятия, если его время нужно (или ему кажется, что нужно) другу. С Васенькой[672] он ест из одной чашки и ни за что не сядет обедать без него, хотя бы тот не пришел бы до вечера, ездит разговаривать с его доктором, помогает ему писать реферат, вообще не дает ему "ни отдыху, ни сроку". (Таковой и должна быть настоящая дружба, но только при полной взаимности; иначе она — невыносимая тяжесть, я знаю это по себе).

Часто говорит о своем намерении бросить Академию. Он решил было летом бросить ее, да отговорил Вас<илий> Мих<айлович>. Настроение по-прежнему тяжелое.

137. А.В.Ельчанинов. Дневник[673] <18.10.1909. Сeргив Посад>

13-го — 16-го я был в Москве. Перед отъездом Павел сказал мне:

— Если увидишь Владыку[674], скажи ему обо мне. Можешь сказать, что я часто хочу его видеть, но не приеду к нему, потому что все равно не послушаю, что он мне скажет.

Я был у Владыки 15-го. Сначала я расказал ему о своих делах, а потом о Ф<лоренско>м. Я сообщал только факты: разочарование в науке, беспричинная тоска, пьянство. Владыка слушал, сидя боком и усмехаясь в бороду, но когда я сказал о пьянстве, он стал серьезен. "Рано, рано начал", — бормотал он.

— Скажите ему, — быстро сказал он, — что я очень прошу его удерживаться до 30-ти лет. Пусть соберет все свои силы. Потом уже не опасно. Кровь бродит до 30-ти лет и эти последние годы особенно опасны.

Взволнованный (но не очень) он встал и вышел на минуту в свою комнату; потом вернулся и продолжал:

— Пусть применяет мой сократовский метод анализа понятий. Летом я поеду в Соловецкую пустынь и возьму его с собой. Передайтеш шему это; это его ободрит.

Между прочим, уже в конце беседы он высказал предположение, не заразился ли Павел пьянством от Глаголева.

138. П.А.Флоренский — А.С.Глинке[675] <15.11.1909.Сeргиeв Посад — Казань>

Многоуважаемый Александр Сергеевич!

Доселе я все откладывал исполнить Вашу просьбу, надеясь на получение точных сведений, но т.к. теперь я боюсь уже задерживать свое письмо, то пишу, что знаю. Михаил Алесандр<ович> Новоселов (уже 2 недели тому назад) был здоров; повидимому теперь нет изменений в его положении, — по крайней мере мне об этом ничего не сообщали. Его болезнь была серьезна, но, слава Богу, кончилась благополучно.

Сердечно благодарю Вас за то, что помнитеш шеще обо мне. Сейчас живее, чем когда-нибудь, я чувствую, что того не стою. Господь да будет с Вами.

Книжку об о.Исидоре (в ней только и есть хорошего, что имя о.Исидора, да мое намерение напомнить о нем) вышлю Вам в Симбирск, — как Вы велите, на днях. Желаю успеха в экзаменах.

Господь да хранит Вас и всю Вашу семью с детками.

Павел Флоренский.

16. ИХ. 15. ночь. Сергиевский Посад[676]

139. С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[677] <22.11.1909.Олeиз — Москва>

22 ноября 1909 г. Олеиз.

Дорогой Владимир Францевич!

Очень обрадован был письмом Вашим и содержащимся в нем относительно успокоительным известием о Вас. Радуюсь я так же очень Вашей радости в работе и самому вашему замыслу. Философия, особенно гносеология, как орудие христианской апологетики (я беру это в самом утилитарном смысле) так нужна теперь для "малых сих", пробивающихся к вере сквозь колючую изгородь неокантианства в разных его разветвлениях. Конечно, не гносеология родит веру, но некоторые шаги к ней. Тому, кто неспособен перепрыгивать, удобнее пройти с крепким гносеологическим костылем в руках. Я, конечно, понимаю, что для Вас работа имеет прежде всего самостоятельное религиозное значение, и менее всего в ней Вы думаете о пользах претыкающихся, но польза будет и для них. Дай Вам Бог сил и таланта совершить это благое дело. В декабре в Москву собирался В.В.Зеньковский, Ваш коллега по философии и собрат по церкви. Как было бы хорошо, если бы он застал Вас! Впрочем, срок его приезда еще не определен. мы предполагаем приехать в самых первых числах декабря. Над нами сгущаются новые тучи: у Елены Ивановны нашли хронический аппендицит, может быть, предстоит операция, хотя хотелось бы без нее обойтись. К душевному потрясению присоединилась и физическая болезнь. Впрочем, самое последнее время она чувствует себя опять несколько лучше. Об Александре Сергеевиче имел короткую весточку от М.А.Новоселова (который, кстати сказать, перенес тяжелое и продолжительное воспаление легких и тем причинил мне немало тревоги о себе). Он писал ему, что собирается в Казани держать экзамен. Мне он так же не пишет. От Григория Алексеевича ничего нет, религиозно-философское общество замерло. В Москве Н.А.Бердяев, Вы с ним увидетесь, конечно. Вчера исполнилась годовщина опубликования нашего письма о Свенцицком[678]. Я вспоминаю об этом с огорчением и с некоторым раскаянием, хотя, вспоминая обстоятельства дела, понимаю тогдашнюю безысходность. Итак, надеюсь, до скорого свидания! Обнимаю Вас. Да хранит Вас Господь!

Ваш С.Б.

Ускорение нашего приезда вызывается тем, что, может быть уже теперь, до праздников, придется делать там операцию.

140. П.А.Флоренский — А.С.Глинке[679] <26.11.1909.Сeргиeв Посад — Казань>

Многоуважаемый Александр Сергеевич!

Сообщаю Вам, в дополнение к предыдущему письму, что Мих<аил> Алелс<андрович> Новоселов совершенно здоров, как я узнал о том вчера. Письма Вашего он, — насколько я понимаю, — не получил.

Если будет время, черкните о своем здоровье и об экзаменах. Желаю Вам всяческого успеха.

П.Флоренский

11. 26.

Простите, пишу открыткой и небрежно: страшно тороплюсь.

141. С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[680] <29.11.1909. Олeиз — Москва>

29 ноября 1909 г. Олеиз

Милый Владимир Францевич!

Спешу Вас уведомить, что мы остались в Крыму еще на месяц и будем в Москве только к новому году. Поэтому нам, значит, не суждено теперь увидаться. Простите, если я Вас задержал в Москве. Если увидете Григория Алексеевича и Николая Александровича, побудите их устроить до Рождества хотя одно заседание Религиозно-философского общества, ведь право же это возможно, если только этого захотеть. Кроме того, следовало бы устроить и годовое, хотя фиктивное(в квартире Григория Алексеевича даже) собрание для перевыборов членов правления. Тогда мы будем иметь юридическую возможность беспрепятственно продолжить в будущем году. Грустно, что не пришлось теперь видеться. Когда еще увидимся! Но мы решили день Рождества Христова и рожденя Ивашечки провести у его могилки. Елена Ивановна чувствует себя сносно, я тоже. Крепко обнимаю Вас. Христос с Вами!

Вчера послал С. Вл. Шеру 45 р. для Нади, в начале сентября послал ему же.

142. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <3.12.1909 .Москва — Тифлис>

Москва

3 декабря 1909 года.

<…> Вчера я был у Бердяевых — провел у них несколько часов. Быть может когда-нибудь мы станем друзьями. Пока пора доброжелательности и дружелюбности. <…>

143. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <4.12.1909. Москва — Тифлис>

Москва

4 декабря 1909 года.

Сегодня наконец я разузнал о своих делах. До Рождества будет всего лишь одно факультетское заседание — именно 15-го, и на это 15-е назначен мой экзамен по метафизике. Я кое-что сделал, приехав, но теперь придется усердно посидеть в эти десять дней перед экзаменом. Придется засесть основательно и все другое отодвинуть на второй план. А этого другого здесь порядочно много, так что мне предстоит не только умственная работа, но и волевая. Я ничего не имею против.<…>

Я узнал очень печальную новость. Волжский провалился на экзаменах в Казани. Прямо не знаю, как он теперь будет. Тифлисское место для него пропадает. Я постараюсь на него всячески воздействовать, чтоб он держал еще, но быть может, это не удастся. Как это все тяжело. <…>

О Павлуше Рачинский рассказал мне ужасную вещь: будто бы Павлуша начал горько пить и ходить по кабакам с забулдыгами. Я был страшно поражен. Но Вася, слыхавший рассказ того же Саши, от которого слышал и Рачинский, говорит нечто совершенно иное. А именно, что Павлуша стал производить опыты и наблюдения над действием разных наркотических веществ на психику человека — и для этого пробовал "наркотизироваться" опиумом, гашишем и алкоголем. Это совсем другой смысл. Это просто любопытно, а не страшно. И я уверен, что прав Вася, а не Рачинский. Григорий Алексеевич просто, должно быть, перепутал, и я даром переволновался за Павлушу[681]. <…>

144. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <8.12.1909. Москва — Тифлис>

Москва, 8 декабря 1909

<…> Я ужасно рад и счастлив, что ты себя чувствуешь хорошо. Я теперь после радостных писем успокоился и тревога моя забралась в самый дальний угол моей души. Вчера было очень интересное заседание Соловьевского Общества. Но у меня были не менее интересные приготовления к заседанию. Во-первых уже за несколько дней Татьяной и Васей был поднят вопрос о некоторых дефектах (весьма незначительных, впрочем, хотя и в очень значительных местах) моих философических штанов и решено было снабдить меня специально к заседанию штанами Васи. За несколько часов до заседания Вася с увлечением подруги принялся за мое снаряжение, или, лучше сказать, одевание. Я вычистил сапоги, вымылся (в этот же день стригся и мыл голову шампунем!), Вася заставил меня надеть весь его костюм, достал какой-то длиннющий галстук Татьяны, и сам мнеш шего очень искусно завязал. Я посмотрел в зеркало и просто себя не узнал. Приехал Саша, пришла Надя, — начались восторги и восклицания <…>

Заседание было великолепное — в главной зале Морозовой. Только что я вошел, как меня поймал Е.Н.Трубецкой и так вцепился в меня, что со всеми другими только здоровался. Он мне говорил о своей новой книге о Соловьеве[682]. Тернавцев прочел реферат поистине вдохновенный и великолепный: Церковь и Римская Империя. Слушать его было — одно наслаждение. Белый сказал о реферате: "местами он гениален". Мы давно не слышали такого реферата. Прения были менее интересны и существенны, хотя и очень оживленны. Дядя Гриша[683] блистал костюмом и удовлетворением и властью председателя вписал меня третьим оппонентом (после Бердяева и Трубецкого). Я протестовал, но он настоял, и мне пришлось говорить все опять о Ней, о Мировой Душе, потому что Тернавцев обидел язычество.

В перерыве Маргарита Кирилловна, на которой было, кстати, великолепное платье, угостила всех великолепно сервированным чаем в столовой <…>

145. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн<9.12.1909. Москва — Тифлис>

Москва, 9 декабря 1909 г.

<…> 15-го у меня экзамен. 16-го еду в Посад, 17-го иду к Титову, 18-го рождение Татьяны, 19-го Митин[684] суд (Митя рассчитывает на меня). Так что первый день, когда я могу выехать, — это 20-е. Представь! В день заседания я получил неожиданное предложение. На улице встретился с Котляревским[685], который спросил меня, не хочу ли я занять в Университете кафедру истории церкви. Там же никого нет и пр. Конечно — это только возможность (ибо не Котляревский предлагает кафедры, а факультет) и кроме того, тут есть своеобразные затруднения от того, что эту кафедру хотел занять Булгаков, но против него вели какие-то интриги, в которых участвовал чуть ли не Котляревский — но во всяком случае я предложения этого не отклонил и Котляревский поднимет от себя этот вопрос на факультете, в январе он более или менее выяснится. Я написал уже подробное письмо Булгакову, чтоб выяснить окончательно вопрос о возможности его кандидатуры. Это все, конечно, лишь журавль в небе, и даже м<ожет> б<ыть> не журавль, а простая болотная цапля, но я так проголодался отсутствием всякой дичи, что готов радоваться даже цапле. Хотя пока что я предпочитаю этой цапле заграничную командировку, а если она не выйдет, — Тифлисскую кафедру на Женских Курсах. Ну это материя скучная!

Сегодня получил деньги с "Русской Мысли"[686]. Меня обочли! Вместо 80 р. за лист дали всего 60 — и вышло всего 63 р. 75 коп. И так как никого из заправил не было, а были только конторщицы — мне пришлось удовольствоваться молчаливым принятием денег. Итак, мечты о костюме рассеялись. <…>

146. С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[687] 13.12.1909. Олeиз — Москва>

Олеиз. 13.12. 1909

Дорогой Владимир Францевич!

Отвечаю немедленно на запрос Ваш. Прошлой осенью С.А.Котляревский, встретив меня на улице, сделал мне предложение занять кафедру церковной истории, уверяя, что это осуществимо, что он этого добьется и т.д. и т.д. В результате этого самоуверенного легкомыслия, Вы знаете, не вышло ничего, кроме неприятностей, пересудов и т.д, причем теперь и сам С.А. от меня отказался, хотя тогда находил, что я единственный в России человек, призванный занять эту кафедру. По оценке, например, М.О.Гершензона, факультетские дела знающего, влияниеш шего на факультете совершенно не соответствует его самооценке. Рассказываю это Вам исключительно для того, чтобы сразу же установить надлежащий взгляд на происшедший разговор и предостерегаю от его переоценки, хотя конечно некоторое влияние С.А. и имеет. Ново здесь для меня то, что кафедра по-прежнему пустует. Между тем весною я слышал от Г.И.Челпанова[688], что декан[689] ведет переговоры с какими-то византинистами и, стало быть, вопрос устраивается. Раз нет, надо употребить все усилия, чтобы заполучить эту кафедру в свои руки. О себе скажу так, что, конечно, я с радостью взял бы ее, если бы мне предложили. Но я до такой степени уверен, что не предложат (и главное, исходя из этой уверенности, и не предпринимаю никаких шагов), что лучше обо мне и не ворошить вопроса. Вас же это прямо идеально устраивает, иначе Вам в университете Московском, вероятно, и не устроиться, и хотя трудности и с Вами велики, но в ином роде, чем со мною: Вы — своего факультета, и пока еще не вызываете против себя такой озлобленности (конечно принципиальной), как я. Но трудность, кроме Вашей академической незрелости в том, что по понятиям историков, не только с Виппером[690], но даже и Виноградовым[691] во главе, на эту кфедру нужно историка в их смысле, то есть или такого, который бы исследовал связь свиноводства с реформацией, или же политическую историю католицизма. Для нас же история церкви, конечно, совпадает с внутренней ее историей,— догмы, жизни и т.д. Но, с другой стороны, одно время предполагалась кафедру эту поручить С.Н.Трубецкому, коего Вы ученик и в некотором роде школьник (в смысле школы, а не школьничества). Практически же надлежит действовать так. Я думаю, что Г.К.Челпанов, сочувствующий моему стремлению, поддержит и Ваше для этой именно кафедры, хотя распинаться за Вас он не будет. Во всяком случае, как человек трезвый, знающий превосходно дела и дрязги факультета и в нем действительно влиятельный, он даст оценку положения и, может быть, практический совет; и лишь имея его заручку, можно продолжать это дело. С ним же может поговорить Н.А.Бердяев, которому он выскажет откровенно свое мнение и сделает оценку положения, возможно ли заполучить эту кафедру и кому легче, мне или Вам (хотя, повторяю, для меня здесь нет никакого вопроса). Кроме того, через того же Н.А. можно спросить мнение М.О.Гершензона, который в прошлом году делал для меня нужные справки и давал совершенно верную оценку положения дел (а также и обещаний Котляревского). В заключение скажу, что как не желал бы я чтобы Вы устроились, но веры в это имею очень мало и Вам увлекаться не советую, — в прошлом году я дорого поплатился за свое легковерие, — впрочем, тогда во мне поддерживал эту надежду Новгородцев. Рад, что В.А.Тернавцев прочел блестящий доклад. Н.А.Бердяев сообщил мне, будто в совет Общества Григорием Алексеевичем вводится Астров. Неужели это правда? Меня это крайне огорчило[692]. Впрочем, вам там виднее. Жаль, что слабы были прения. Мы благополучны. Обнимаю Вас. О всем, происхоящем с кафедрой, уведомляйте.

Волжский писал М.А.Новоселову, что его опять постигла неудача на экзамене. Больно думать о нем! Ваш

147. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <15.12.1909. Москва — Тифлис>

Москва, 15 декабря 1909 г.

<…> Устал, конечно, от экзамена, который благополучно свалился с моих плеч. Пришлось ожидать ужасно долго. Ты только подумай, я ждал 3 с половиной часа! Я пил неимоверное количество чая, разговаривал с кем только можно, наконец разболелась голова и наступила полная апатия! Только тогда появился Лев Михайлович[693] и позвал меня на допрос о Спинозе, Лейбнице и Платоне. Я говорил совершенно механически, без всякого одушевления; просто выкладывал все, что нужно. Вялые вопросы Лопатина меня не оживили и хотя они, видимо, остались довольны, но сам я остался экзаменом очень мало доволен. Это какая-то профанация! Мечтаю скорее сдать все, что осталось, и больше никогда в жизни не переживать этого глупого состояния! <…>

148. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[694] <22.12.1909. Москва — Москва>

Моя дорогая, родная и хорошая

Пишу тебе рано утром, пока никто не вставал, и пошлю так, что никто не узнает, через масажиста. Вот уже третий день, что я лежу: повредил себе ногу гораздо сильнее,чем предполагал: не только ходить не могу, но вчера ещеш шедва мог ступить на ногу: возможно, что порваны связки.

О тебе имею известия через Елену Кирилловну[695], слава Богу, недурные; но тоскую ужасно без тебя. Поврежденье моей ноги также связано с тобой: я бежал стремглав в редакцию, чтобы там уединиться и оттуда написать тебе письмо, и растянулся на тротуаре так, что сам потом не мог подняться из-за подвернутой ноги. Поднимал меня извозчик.

Хорошо еще, что это случилось, когда видеться мы все равно не можем. Лежанье предрасполагает к усердной работе над Соловьевым. Он двигается хорошо! Но больно, обидно и тоскливо тебя не видеть. Когда можно будет, извести, изменив почерк на конверте. Я к Рождеству надеюсь выходить, если массажист не обманывает.

Боборыкина[696] в Среду секли вчетвером: я, Бердяев, Хвостов, Лопатин. Он почти ничего не был в состоянии ответить. Высекли так больно, что среди речи Лопатина он ушел со скандалом, не дослушав. Подобного не было с основания Псих<ологического> Общества[697] Ну прощай, моя радость ненаглядная, дорогое мое сокровище. Ах, как хочется тебя видеть. Целую крепко.

149. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[698] <24.12.1909.Корeиз — Симбирск>

24 декабря 1909 г. Кореиз

Милый Александр Сергеевич!

Поздравляем Вас с праздником Рождества Христова. Да пошлет родившийся в Вифлееме Господь мир в Вашу душу! Слышал от М<ихаила> А<лександровича>[699] о Вашей новой неудаче и скорблю о Вас. Дай Вам Бог сил и бодрости справиться и как-нибудь выкарабкаться. За все это время ничего ни от Вас, ни о Вас не имел, кроме этого коротенького известия и истолковывал это в том смысле, что Вам не до писем.

Мы живем, пока Бог грехам терпит. Время и сила низости Карамазовской помогли пережить наше горе, давшее испытать много и благодати Божией, оставляющей однако, ее недостойных и отвращающейся от одебелевших сердцем. В сегодняшнюю Христову ночь будем впервые вспоминать о рождении от нас ушедшего.

Мы несколько раз уже собирались уезжать отсюда, но всякий раз удерживал тихий зов могилы. Теперь определили отъезд на 2-е января, так что с 4-го будем в Москве, и начнется мой беличий бег. Эрн сдает экзамены в Москве, дела его, очевидно, сносны. О здоровье М<ихаила> А<лександрови>ча знаю лишь из его писем. Если можете, дайте знать о себе сюда или в Москву по прежнему адресу. Христос с Вами!

Обнимаю Вас крепко. Если нужны какие-либо справки, хождения и подобное, пишите без стеснения.

Ваш С.Булгаков