Я-1

61

…И, видя, как я мучаюсь, как обычно, не понимая причины, мама решила показать мне город-герой Ленинград.

Сказано — сделано. Через неделю в 0 часов 3 минуты наша «красная стрела» тронулась. Сначала тихонько, как подкрадывающаяся к жертве кошечка, потом быстрее; а потом, видно, убедившись, что никто не подкрадывается, в свою очередь, к ней, принялась неистово пожирать октябрьскую железку, громко чавкая на стыках и стрелках.

Я вообще подозреваю, что людям только потому удаётся перемещаться на поездах, что поезда питаются рельсами, а чтобы иметь свободный доступ к новому корму, им необходимо находиться в движении, чем все мы и беззастенчиво пользуемся. Потому-то скоростные локомотивы и морят голодом и содержат в ужасных условиях.

Надо сказать, город-герой Ленинград мне понравился. Ведь когда мне было пятнадцать лет, а в ту поездку мне именно столько и было, Ленинград являлся единственным большим, чистым и вместе с тем красивым городом. Москва была большой, но грязной, пыльной, потной и некрасивой. Города же Советской Прибалтики хоть были и красивы и чисты, но по своим габаритам не превышали размеров посёлков городского типа в славянской зоне бывшего Союза. Герой же вполне отвечал моим максималистским требованиям. А развитая система метрополитена в моих глазах и вовсе делала его достойным моей же любви.

Исакий, конечно, на мой вкус показался мне довольно аляповатым, но за метро, «Аврору» и Александрийскую колонну это можно было простить.

Там я неожиданно с новой силой заскучал по Миле, которой сам же и написал «прощальное» письмецо. Большие физические расстояния — вообще штука весьма поразительная. Возможно, тут важную роль играет специфика именно российского способа расселения, когда всё без исключения пространство между нашими крупными городами можно смело назвать тайгой. Иными словами, мы живём в дремучем лесу (в том числе в дремучем лесу человеческой глупости), и никогда нельзя забывать, что столица нашей родины Москва, равно как и любая другая столица или же просто город, — не более чем только лесная опушка, полянка, временно освещённая солнышком; красная горка; а вокруг непроходимые заросли, тёмный лес, полный дикий людей, тупая зелёная чаща.

Именно Лес постоянно атакует города, пытаясь пробраться, протиснуться в них любой ценой и уничтожить, а не наоборот, как принято думать. Всё время прорастает сквозь асфальт бессмысленная трава, и всё время тупые ленивые твари человечьей породы норовят прорасти сквозь череп в мой мозг, в мою душу, поставить там, у меня в голове мещанскую свою мебель, купленную на распродаже в IKEA; в самом сердце поместить огромную двуспальную кровать, плюхнуться туда с бутербродами и шампанским и смотреть сквозь мои глаза бесконечные научно-фантастические сериалы, созданные лишь затем, чтобы отвлекать подлинных людей от ежесекундной работы, направленной на тотальное истребление окружающего нас, богов истинных, мира тупых и ленивых скотов. Да я скорее ослепну, чем позволю вам это! Будете свои сериалы у меня через жопу смотреть! Я так подозреваю, немного другие.

Так вот, чем дальше мы удаляемся от полянки, которую действительно считаем своей, тем более реальную мы получаем возможность увидеть себя со стороны, поскольку мы всегда остаёмся в доме, который считаем своим. Иными словами, куда бы мы не уезжали, наш двойник всегда остаётся дома со всем своим духовным опытом, но лишённый возможности действовать и развиваться. И, благодаря именно этому обстоятельству, мы, отъехавшие, получаем возможность анализировать его жизнь, поскольку только на чужбине (пока, конечно, она не приобретает качества Родины, что тоже случается, если к тому есть необходимые предпосылки) нам удаётся увидеть самих себя на собственной ладони.

Тогда, в августе 88-го, мне впервые посчастливилось увидеть себя таким образом. Это, конечно, было ещё слабым подобием будущих потрясений, в ходе которых у меня порой и вовсе исчезали поочерёдно все части тела, кроме, собственно, ладони, но уже тогда мне удалось увидеть, что наладонный я — это моё первое чувство к Миле и, мягко говоря, беспокойство по поводу того, что я её потерял. (Дурак я был. Ведь тогда я её ещё и не нашёл ни на йоту.)

Впрочем, эти страдания, которые скорее развлекали в силу новизны оных чувств, нисколько не мешали мне по вечерам уединяться в ванной маленькой квартирки на «Ломоносовской», которую мама сняла на время нашего приезда, и самозабвенно дрочить на двух девочек в закрытых купальниках, подмигивающих мне со страниц какого-то английского журнала мод. Я им даже дал имена. Ту, что была брюнеткой и повыше ростом, я мысленно называл Джейн, а светленькую, с лицом продавщицы, но тоже очень сексапильную девочку — Элис. (Когда, через три с небольшим года, мы с Милой, с которой успели уже пожениться, приехали уже в Санкт-Петербург и остановились в этой же квартире, я не смог отказать себе в удовольствии проверить, на месте ли заветный журнал, и, обнаружив его в целости и сохранности, улучил-таки пару минут на сладкую ностальгию.)

А ещё в той квартирке был репродуктор, будь он неладен…

Вообще, во всём вероятно виновата программа «Взгляд», появившаяся в описываемый период. А в том, что она оказала на меня такое влияние, виноваты моя водолейская природа и Совок. Уж очень я любил всё эдакое, а когда в Советской России появились информационно-музыкальные программы, как они тогда назывались, смело преодолевающие такой ранее неприступный в Совке временной барьер, как полночь, я, изначально будучи в группе риска, то бишь в числе предполагаемых разработчиками адресатов оных программ, либо старался к моменту их начала закончить уроки, либо, если не успевал, просто-напросто их задвигал. Искушение было слишком велико.

И это понятно, как выразился бы какой-нибудь доморощенный «учёный» на своём звёздном докладе в традициях отечественного беллетристического соцреализма. Обычно в такой манере (мол, бу-бу-раз-бу-бу и это понятно!) общались с аудиторией гениальные изобретатели, которые сразу после того, как почтенная публика принимала их доклад «на ура», немедленно, буквально уже в следующем кадре, отправлялись к звёздам. А если не к звёздам, то уж во всяком случае на Луну или Марс (если повезёт) на ими же изобретённых межпланетных ракетах! И это понятно!.. И врать не буду, такое кино я очень любил.

Но это я любил его, когда был отроком, а когда, эдак лет в 13–14, начал я семимильными шагами превращаться в сколь ебливого, столь и пытливого юношу, более полюбилось мне кино документальное, а иначе говоря, сама Жизнь, но не в голом виде, а творчески структурированная и смонтированная в меру ума и таланта каждого отдельно взятого монтажёра.

Мне тут подумалось, что кого-нибудь именно в этом месте мой синтаксис может начать раздражать ещё более, чем обычно. Ну так и ладно! Мне-то что за дело, ей-богу! Да, да, читатель, благородный, я всё вижу! Поэтому веди себя хорошо. Не то я могу рассердиться (в шутку, конечно), и откуда ни возьмись высунется из книжки моя старческая жилистая рука и ка-ак хвать тебя за нос!!!

То-то же, смотри у меня! Сиди смирно, а то я и оторвать могу! Или вон в книжку тебя затащу. Станешь персонажем моим. Очень это скучно, невесело и трудоёмко, я вам доложу. По себе знаю.

Так вот, программа «Взгляд», «Пятое колесо» и им подобные открывали, блядь, юной душе, алчущей бездны, огромную страну, которой не знали тогда не только ваши покорные «юные телезрители», но весь наш несчастный, запуганный и при этом дремучий и злобный народец. Ёбтыть! Мыслимое ли дело! Железный занавес пал!

И в моё юное, охочее до диковин сердце, устремилась, рада стараться, всякая якобы необычная всячина. То выяснялось, что в каком-то сибирском городе рождение двухголовых младенцев — уже обычное дело (мол, экологические проблемы); то Шевчук споёт что-нибудь вроде «Революция, ты научила нас верить в несправедливость Добра!»; то Политковский выводит на чистую воду каких-то фарцовщиков; то актёр Георгий Жжёнов со страниц журнала «Огонёк» повествует о своих злоключениях на Колыме; то покажут веснушчатого мальчика, который у себя на балконе держит… кобылу и чуть ли не в своё ПТУ на ней ездит, предварительно спустившись с ней на первый этаж в грузовом лифте; то каких-нибудь молодых фашистов покажут; то вводят танки и бронетранспортёры в мятежный Тбилиси, и тут же, на удивление к месту, вездесущий псевдоцыган поёт свою «Предчувствие гражданской войны» — и так каждую пятницу с 23.00 до полвторого ночи.

И после каждого очередного «смелого» репортажа старушки во дворах всё это громогласно обсуждали, а так называемая интеллигенция, блядь, начинала со всей присущей им многозначительностью глупо улыбаться и как бы между делом, но отчётливо приговаривать «скоро начнут сажать».

Одна Катя, носившая тогда фамилию Шелыгина, консерваторская сослуживица моей тётушки, с которой мы в своё время вместе занимались на ускоренных курсах английского, говорила дело, вследствие чего и оказалась права. Однажды, на станции метро «Динамо» я выразил Кате свою обеспокоенность дальнейшей судьбой некоторых персоналий русского рока, мол, не посадят ли их в тюрьму, и она сказала, что нет, что тоталитарная машина изменилась, и такие «глашатаи истины» ей необходимы в первую очередь, потому что они снимают напряжение, растущее у народа, и гораздо умнее со всех точек зрения позволить таким людям как Шевчук или Кинчев петь то, что им заблагорассудится, потому что от пустой болтовни никаких серьёзных социальных катаклизмов проистечь не может, и тоталитарная машина нового типа, наоборот, будет поддерживать любую говорильню, но всерьёз делать никому ничего не дадут. Как потом выяснилось, никто и не будет ничего такого хотеть.

Кате в ту пору было немного за тридцать, и с моей тётей они познакомились в комитете комсомола Московской консерватории, каковой комитет моя тётя в течение нескольких лет возглавляла.

И ещё однажды я спросил Катю, так сказать, как старшего товарища, пройдёт ли когда-нибудь мой юношеский сплин. Она задала мне несколько вопросов, чтобы выяснить, что именно меня не устраивает в окружающем мире, и когда я ответил ((9-a) Я — Бог! Я хочу созидать миры!!!), не задумываясь, сказала, что нет. Тут она тоже не ошиблась.