Я научила женщин говорить - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Анна Андреевна Ахматова («Он прочен, мой азийский дом…» ) #14

«Он прочен, мой азийский дом…»

Луна в зените

Этой розы завои.

Фет Г. Г.

1. «Заснуть огорченной...»

Заснуть огорченной,

Проснуться влюбленной,

Увидеть, как красен мак.

Какая-то сила

Сегодня входила

В твое святилище, мрак!

Мангалочий дворик,

Как дым твой горек

И как твой тополь высок...

Шехерезада

Идет из сада...

Так вот ты какой, Восток!

Апрель 1942

Стихотворение посвящено Галине Лонгиновне Герус (Козловской), которая в 1937 г. была сослана в Ташкент вместе с мужем, ленинградским композитором Алексеем Федоровичем Козловским. В Ташкенте они стали близкими друзьями Ахматовой.

Г. Л. Козловская рассказывает предысторию этого стихотворения:

«…мой муж часто водил ее гулять по старому городу, который знал и любил. <…>

Привел он ее как-то и в тот «рай», в котором были прожиты три года нашей ссылки. Два дома, два сада с черешнями и персиками, которые то цвели, то плодоносили, серебристая благоуханная джида, огромный тополь и урючина, закрывавшая половину сада. Тут было все: и виноградная лоза, и розовый куст, и арык, бегущий вдоль дорожек, где кудрявится душистая мята всех цветов. Все чисто, все полито, все подметено. Как всегда, их встретили две девочки со множеством косичек. Под их радостные крики закипел самовар и появился дастархан – угощенье: изюм и сушеный урюк... В тот вечер Алексей Федорович показывал свои снимки тех дней, когда мы там жили на Игарчи – улице Седельщиков.

Анна Андреевна узнала и мангал в углу, и тополь, и меня, стоящую с кувшином. Через три дня она принесла мне листок со стихами. Подарила и поцеловала. На листочке написано – Галине Герус» (Козловская Г. Л. Ахматова в Ташкенте).

2. «С грозных ли площадей Ленинграда...»

С грозных ли площадей Ленинграда

Иль с блаженных летейских полей

Ты прислал мне такую прохладу,

Тополями украсил ограды,

И азийских светил мириады

Расстелил над печалью моей?

Март 1942

3. «Все опять возвратится ко мне...»

Все опять возвратится ко мне:

Раскаленная ночь и томленье

(Словно Азия бредит во сне),

Халимы соловьиное пенье,

И библейских нарциссов цветенье,

И незримое благословенье

Ветерком шелестнет по стране.

10 декабря 1943

4. «И в памяти, словно в узорной укладке...»

И в памяти, словно в узорной укладке:

Седая улыбка всезнающих уст,

Могильной чалмы благородные складки

И царственный карлик – гранатовый куст.

16 марта 1944

5. «Третью весну встречаю вдали...»

Третью весну встречаю вдали

От Ленинграда.

Третью? И кажется мне, она

Будет последней.

Но не забуду я никогда,

До часа смерти,

Как был отраден мне звук воды

В тени древесной.

Персик зацвел, а фиалок дым

Всё благовонней.

Кто мне посмеет сказать, что здесь

Я на чужбине?!

1944—1956

6. «Я не была здесь лет семьсот...»

Я не была здесь лет семьсот,

Но ничего не изменилось.

Все так же льется Божья милость

С непререкаемых высот,

Все те же хоры звезд и вод,

Все так же своды неба черны,

И так же ветер носит зерна,

И ту же песню мать поет.

Он прочен, мой азийский дом,

И беспокоиться не надо...

Еще приду. Цвети, ограда,

Будь полон, чистый водоем.

5 мая 1944

Ташкент

7. Явление луны («Из перламутра и агата...»)

А. К.

Из перламутра и агата,

Из задымленного стекла,

Так неожиданно покато

И так торжественно плыла, —

Как будто «Лунная соната»

Нам сразу путь пересекла.

25 сентября 1944

Стихотворение посвящено композитору Алексею Федоровичу Козловскому (1905—1977), писавшему музыку к «Поэме без героя» и «Прологу».

8. «Как в трапезной – скамейки, стол, окно...»

Как в трапезной – скамейки, стол, окно

С огромною серебряной луною.

Мы кофе пьем и черное вино,

Мы музыкою бредим…

Все равно...

И зацветает ветка над стеною.

В изгнанье сладость острая была,

Неповторимая, пожалуй, сладость.

Бессмертных роз, сухого винограда

Нам родина пристанище дала.

1943

Ташкент

9. «Какая есть. Желаю вам другую...»

Какая есть. Желаю вам другую —

Получше. Больше счастьем не торгую,

Как шарлатаны и оптовики...

Пока вы мирно отдыхали в Сочи,

Ко мне уже ползли такие ночи,

И я такие слышала звонки!

Не знатной путешественницей в кресле

Я выслушала каторжные песни,

А способом узнала их иным...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В Ташкенте Ахматова некоторое время жила в «балахане» (верхней надстройке) на улице Жуковского. Галина Козловская вспоминает: «Для меня балахана на Жуковского навсегда связана со строчками: «Как в трапезной – скамейки, стол, окно с огромною серебряной луною». <…> Те четверо, на кого глядела огромная луна, были: Анна Андреевна, Надежда Яковлевна Мандельштам, мой муж и я» (Козловская Г. Л. Ахматова в Ташкенте).

Над Азией – весенние туманы,

И яркие до ужаса тюльпаны

Ковром заткали много сотен миль.

О, что мне делать с этой чистотою,

Что делать с неподкупностью простою?

О, что мне делать с этими людьми!

Мне зрительницей быть не удавалось,

И почему-то я всегда вклинялась

В запретнейшие зоны естества.

Целительница нежного недуга,

Чужих мужей вернейшая подруга

И многих – безутешная вдова.

Седой венец достался мне не даром,

И щеки, опаленные пожаром,

Уже людей пугают смуглотой.

Но близится конец моей гордыне:

Как той, другой – страдалице Марине, —

Придется мне напиться пустотой.

И ты придешь под черной епанчою,

С зеленоватой страшною свечою,

И не откроешь предо мной лица...

Но мне не долго мучиться загадкой:

Чья там рука под белою перчаткой

И кто прислал ночного пришлеца?

23—24 июня 1942

Ташкент

Еще одно лирическое отступление

Все небо в рыжих голубях,

Решетки в окнах – дух гарема…

Как почка, набухает тема.

Мне не уехать без тебя, —

Беглянка, беженка, поэма.

Но, верно, вспомню на лету,

Как запылал Ташкент в цвету,

Весь белым пламенем объят,

Горяч, пахуч, замысловат,

Невероятен...

Так было в том году проклятом,

Когда опять мамзель Фифи[60]

Хамила, как в семидесятом.

А мне переводить Лютфи,

Под огнедышащим закатом.

И яблони, прости их, Боже,

Как от венца в любовной дрожи,

Арык на местном языке,

Сегодня пущенный, лепечет.

А я дописываю «Нечет»

Опять в предпесенной тоске.

До середины мне видна

Моя поэма. В ней прохладно,

Как в доме, где душистый мрак

И окна заперты от зноя

И где пока что нет героя,

Но кровлю кровью залил мак...

1943

Ташкент. Балахана

Cмерть

I. «Я была на краю чего-то...»

Я была на краю чего-то,

Чему верного нет названья...

Зазывающая дремота,

От себя самой ускользанье...

Август 1942

Дюрмень

II. «А я уже стою на подступах к чему-то...»

А я уже стою на подступах к чему-то,

Что достается всем, но разною ценой...

На этом корабле есть для меня каюта,

И ветер в парусах – и страшная минута

Прощания с моей родной страной.

1942

Дюрмень

III. «И комната, в которой я болею...»

И комната, в которой я болею,

В последний раз болею на земле,

Как будто упирается в аллею

Высоких белоствольных тополей.

А этот первый – этот самый главный,

В величии своем самодержавный,

Но как заплещет, возликует он,

Когда, минуя тусклое оконце,

Моя душа взлетит, чтоб встретить солнце,

И смертный уничтожит сон.

Январь 1944

Ташкент

Новоселье

1. Хозяйка

Е. С. Булгаковой[61]

В этой горнице колдунья

До меня жила одна:

Тень ее еще видна

Накануне новолунья,

Тень ее еще стоит

У высокого порога,

И уклончиво и строго

На меня она глядит.

Я сама не из таких,

Кто чужим подвластен чарам,

Я сама... Но, впрочем, даром

Тайн не выдаю своих.

5 августа 1943

Ташкент

2. Гости

«...ты пьян,

И все равно пора нах хауз...»

Состарившийся Дон Жуан

И вновь помолодевший Фауст

Столкнулись у моих дверей —

Из кабака и со свиданья!..

Иль это было лишь ветвей

Под черным ветром колыханье,

Зеленой магией лучей,

Как ядом, залитых, и всё же —

На двух знакомых мне людей

До отвращения похожих?

11 ноября 1943

3. Измена

Не оттого, что зеркало разбилось,

Не оттого, что ветер выл в трубе,

Не оттого, что в мысли о тебе

Уже чужое что-то просочилось, —

Не оттого, совсем не оттого

Я на пороге встретила его.

27 февраля 1944

«Когда уехала Елена Сергеевна Булгакова, занимаемую ею комнату передали Анне Андреевне. Это был дом на Жуковского, 54. В главном здании дома жили писатели Уткин, Луговской, Погодин и другие. В глубине двора было строение, к которому с наружной стороны была пристроена лестница, ведшая наверх, на так называемую «балахану». Там была большая комната со сплошным окном во всю длину. В противоположность «кассе» – много света и пространства. Свое новоселье Анна Андреевна отметила стихотворением «Хозяйка», которое дается в цикле «Новоселье». <…>

Посвящено оно Елене Сергеевне Булгаковой. Долго я не могла понять, почему Ахматова назвала ее колдуньей. Лишь много поздней узнала, что в Ташкенте (вместе с Фаиной Григорьевной Раневской) Ахматова читала роман «Мастер и Маргарита». И кто знает, может быть, читала в этой самой комнате на балахане».

Галина Козловская. «Ахматова в Ташкенте»

4. Гибель

Как будто страшной песенки

Веселенький припев

Идет по шаткой лесенке,

Разлуку одолев.

Не я к нему, а он ко мне —

И голуби в окне...

И двор в плюще, и ты в плаще

По слову моему.

Не он ко мне, а я к нему —

во тьму,

во тьму.

16 октября 1943

Ташкент

«Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни...»

Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни

На краешке окна, и духота кругом,

Когда закрыта дверь, и заколдован дом

Воздушной веткой голубых глициний,

И в чашке глиняной холодная вода,

И полотенца снег, и свечка восковая

Горит, как в детстве, мотыльков сзывая,

Грохочет тишина, моих не слыша слов, —

Тогда из черноты рембрандтовских углов

Склубится что-то вдруг и спрячется туда же,

Но я не встрепенусь, не испугаюсь даже...

Здесь одиночество меня поймало в сети.

Хозяйкин черный кот глядит, как глаз столетий,

И в зеркале двойник не хочет мне помочь.

Я буду сладко спать. Спокойной ночи, ночь.

28 марта 1944

Ташкент

Ташкент зацветает

Словно по чьему-то повеленью,

Сразу стало в городе светло —

Это в каждый двор по привиденью

Белому и легкому вошло.

И дыханье их понятней слова,

А подобье их обречено

Среди неба жгуче-голубого

На арычное ложиться дно.

–

Я буду помнить звездный кров

В сиянье вечных слав

И маленьких баранчуков

У чернокосых матерей

На молодых руках.

1944

«Это рысьи глаза твои, Азия...»

Это рысьи глаза твои, Азия,

Что-то высмотрели во мне,

Что-то выдразнили подспудное

И рожденное тишиной,

И томительное, и трудное,

Как полдневный термезский зной.

Словно вся прапамять в сознание

Раскаленной лавой текла,

Словно я свои же рыдания

Из чужих ладоней пила.

1945

На Смоленском кладбище

А все, кого я на земле застала,

Вы, века прошлого дряхлеющий посев!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот здесь кончалось все: обеды у Донона,

Интриги и чины, балет, текущий счет...

На ветхом цоколе – дворянская корона

И ржавый ангелок сухие слезы льет.

Восток еще лежал непознанным пространством

И громыхал вдали, как грозный вражий стан,

А с Запада несло викторианским чванством,

Летели конфетти, и подвывал канкан...

Август 1942

Дюрмень

Три осени

Мне летние просто невнятны улыбки,

И тайны в зиме не найду,

Но я наблюдала почти без ошибки

Три осени в каждом году.

И первая – праздничный беспорядок

Вчерашнему лету назло,

И листья летят, словно клочья тетрадок,

И запах дымка так ладанно-сладок,

Все влажно, пестро и светло.

И первыми в танец вступают березы,

Накинув сквозной убор,

Стряхнув второпях мимолетные слезы

На соседку через забор.

Но эта бывает – чуть начата повесть,

Секунда, минута – и вот

Приходит вторая, бесстрастна, как совесть,

Мрачна, как воздушный налет.

Все кажутся сразу бледнее и старше,

Разграблен летний уют,

И труб золотых отдаленные марши

В пахучем тумане плывут...

И в волнах холодных его фимиама

Сокрыта высокая твердь,

Но ветер рванул, распахнулось – и прямо

Всем стало понятно: кончается драма,

И это не третья осень, а смерть.

6 ноября 1943

Ташкент

«Когда я называю по привычке...»

Когда я называю по привычке

Моих друзей заветных имена,

Всегда на этой странной перекличке

Мне отвечает только тишина.

8 ноября 1943

Надпись на поэме «Триптих»

И ты ко мне вернулась знаменитой,

Темно-зеленой веточкой повитой,

Изящна, равнодушна и горда...

Я не такой тебя когда-то знала,

И я не для того тебя спасала

Из месива кровавого тогда.

Не буду я делить с тобой удачу,

Я не ликую над тобой, а плачу,

И ты прекрасно знаешь почему.

И ночь идет, и сил осталось мало.

Спаси ж меня, как я тебя спасала,

И не пускай в клокочущую тьму.

6 января 1944

Ташкент

«– На днях я видела экземпляр Нечкиной, – сказала Анна Андреевна. – <…> Там я нашла надпись, сделанную мною в Ташкенте в 44 году. Я о ней наглухо забыла... Я вам ее прочту, только помните, и дайте мне слово, что она никогда не прилипнет к «Поэме»... И зачем это я, дура, сходной строфой ее написала? Другой не нашла?

Она произнесла короткое стихотворение, горестное, открытое, будто дала мне потрогать рукою свою беззащитность и боль. <…>

Я думаю, это впервые за все существование поэзии поэт обращается с мольбой о помощи не к другу, не к людям вообще, не к природе, не к Богу, а к собственному своему творению. Поэт просит помощи у созданной им Поэмы.

Спаси ж меня, как я тебя спасала...

В этих стихах, что редкостно в поэзии Ахматовой, нет никакой опоры на реальный мир, никаких внешних конкретностей – ни облаков, ни бессмертника, ни муфты, ни хлыстика, ни сада, ни дома, ни набережной, ни птиц, ни Петропавловской крепости, ни мостов, ни закатов – одно раздумье, оканчивающееся мольбой:

Спаси ж меня, как я тебя спасала...

Хотелось бы мне когда-нибудь понять, догадаться – чем преображена фраза, воспроизводящая интонацию совершенно обыденную, домашнюю даже, словно выговор ребенку:

И ты прекрасно знаешь, почему...

Что превращает ее из прозаического упрека в торжественную жалобу, в какую

то музыку стона... То место, на котором строка эта поставлена в стихе? Анна Андреевна сказала мне, что оно было написано в 44 году, в Сочельник. Я запомнила все стихотворение мгновенно, от слова до слова, будто оно всегда жило во мне; записала его на чистом листке и дала Анне Андреевне проверить и подписать».

Лидия Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Запись 11 июня 1955 г.