Я не верю судьбе

Я несла свою Беду

по весеннему по льду, —

Обломился лед — душа оборвалася —

Камнем пóд воду пошла, —

а Беда — хоть тяжела,

А за острые края задержалася.

И Беда с того вот дня

ищет пó свету меня, —

Слухи ходят — вместе с ней —

с кривотолками.

А что я не умерла —

знала голая ветла

И еще — перепела с перепелками.

Кто ж из них сказал ему,

господину моему, —

Только выдали меня, проболталися, —

И, от страсти сам не свой,

он отправился за мной,

Ну а с ним — Беда с Молвой увязалися.

Он настиг меня, догнал —

обнял, на руки поднял, —

Рядом с ним в седле Беда ухмылялася.

Но остаться он не мог —

был всего один денек, —

А Беда — на вечный срок задержалася…

Копи!

Ладно, мысли свои вздорные

копи!

Топи!

Ладно, баню мне по-черному

топи!

Вопи!

Все равно меня утопишь,

но — вопи!..

Только баню мне как хочешь

натопи.

Ох, сегодня я отмаюсь,

эх, освоюсь!

Но сомневаюсь,

что отмоюсь!

Не спи!

Где рубаху мне по пояс

добыла?!

Топи!

Ох, сегодня я отмоюсь

добела!

Кропи!

В бане стены закопченные

кропи!

Топи!

Слышишь, баню мне по-черному

топи!

Ох, сегодня я отмаюсь,

эх, освоюсь!

Но сомневаюсь,

что отмоюсь!

Кричи!

Загнан в угол зельем, словно

гончей — лось.

Молчи!

У меня давно похмелье

кончилось.

Терпи!

Ты ж сама по дури

прóдала меня!

Топи!

Чтоб я чист был, как щенок,

к исходу дня!

Ох, сегодня я отмаюсь,

эх, освоюсь!

Но сомневаюсь,

что отмоюсь!

Купи!

Хоть кого-то из охранников

купи!

Топи!

Слышишь, баню ты мне раненько

топи!

Вопи!

Все равно меня утопишь,

но — вопи!..

Топи!

Эту баню мне как хочешь,

но — топи!

Ох, сегодня я отмаюсь,

эх, освоюсь!

Но сомневаюсь,

что отмоюсь!

Я первый смерил жизнь обратным счетом —

Я буду беспристрастен и правдив:

Сначала кожа выстрелила потом

И задымилась, поры разрядив.

Я затаился, и затих, и замер, —

Мне показалось — я вернулся вдруг

В бездушье безвоздушных барокамер

И в замкнутые петли центрифуг.

Сейчас я стану недвижим и грузен,

И погружен в молчанье, а пока —

Меха и горны всех газетных кузен

Раздуют это дело на века.

Хлестнула память мне кнутом по нервам —

В ней каждый образ был неповторим…

Вот мой дублер, который мог быть первым,

Который смог впервые стать вторым.

Пока что на него не тратят шрифта, —

Запас заглавных букв — на одного.

Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта,

Но дальше я поднялся без него…

Вот тот, который прочертил орбиту,

При мне его в лицо не знал никто, —

Все мыслимое было им открыто

И брошено горстями в решето…

И словно из-за дымовой завесы

Друзей явились лица и семьи, —

Они все скоро на страницах прессы

Расскажут биографии свои.

Их всех, с кем вел я доброе соседство,

Свидетелями выведут на суд, —

Обычное мое, босое детство

Обуют и в скрижали занесут…

Чудное слово «Пуск!» — подобье вопля —

Возникло и нависло надо мной, —

Недобро, глухо заворчали сопла

И сплюнули расплавленной слюной.

И вихрем чувств пожар души задуло,

И я не смел — или забыл — дышать.

Планета напоследок притянула,

Прижала, не желая отпускать.

Она вцепилась удесятеренно, —

Глаза, казалось, вышли из орбит,

И правый глаз впервые удивленно

Взглянул на левый, веком не прикрыт.

Мне рот заткнул — не помню, крик ли,

кляп ли,

Я рос из кресла, как с корнями пень.

Вот сожрала все топливо до капли

И отвалилась первая ступень.

Там, подо мной, сирены голосили,

Не знаю — хороня или храня,

А здесь надсадно двигатели взвыли

И из объятий вырвали меня.

Приборы на земле угомонились,

Вновь чередом своим пошла весна,

Глаза мои на место возвратились,

Исчезли перегрузки, — тишина…

Эксперимент вошел в другую фазу, —

Пульс начал реже в датчики стучать.

Я в ночь влетел — минуя вечер, сразу, —

И получил команду отдыхать.

И неуютно сделалось в эфире,

Но Левитан ворвался в тесный зал

И отчеканил громко: «Первый в мире…» —

И про меня хорошее сказал.

Я шлем скафандра положил на локоть,

Изрек про самочувствие свое.

Пришла такая приторная легкость,

Что даже затошнило от нее.

Шнур микрофона словно в петлю свился.

Стучали в ребра легкие, звеня.

Я на мгновенье сердцем подавился —

Оно застряло в горле у меня.

Я óтдал рапорт весело — на совесть,

Разборчиво и очень делово.

Я думал: вот она и невесомость —

Я вешу нуль, — так мало, ничего!..

Но я не ведал в этот час полета,

Шутя над невесомостью чуднóй,

Что от нее кровавой будет рвота

И костный кальций вымоет с мочой…

Проделав брешь в затишье,

Весна идет в штыки,

И высунули крыши

Из снега языки.

Голодная до драки,

Оскалилась весна, —

Как с языка собаки,

Стекает с крыш слюна.

Весенние армии жаждут успеха,

Все ясно, и стрелы на карте прямы, —

И воины в легких небесных доспехах

Врубаются в белые рати зимы.

Но рано веселиться:

Сам зимний генерал

Никак своих позиций

Без боя не сдавал.

Тайком под белым флагом

Он собирал войска —

И вдруг ударил с фланга

Мороз исподтишка.

И битва идет с переменным успехом:

Где свет и ручьи — где поземка и мгла,

И воины в легких небесных доспехах

С потерями вышли назад из «котла».

Морозу удирать бы —

А он впадает в раж:

Играет с вьюгой свадьбу, —

Не свадьбу — а шабаш!

Окно скрипит фрамугой —

То ветер перебрал, —

Но он напрасно с вьюгой

Победу пировал!

А в зимнем тылу говорят об успехах,

И наглые сводки приходят из тьмы, —

Но воины в легких небесных доспехах

Врубаются клиньями в царство зимы.

Откуда что берется —

Сжимается без слов

Рука тепла и солнца

На горле холодов.

Не совершиться чуду:

Снег виден лишь в тылах —

Войска зимы повсюду

Бросают белый флаг.

И дальше на север идет наступленье —

Запела вода, пробуждаясь от сна, —

Весна неизбежна — ну как обновленье,

И необходима, как — просто весна.

Кто славно жил в морозы,

Те не снимают шуб, —

Но ржаво льются слезы

Из водосточных труб.

Но только грош им, нищим,

В базарный день цена —

На эту землю свыше

Ниспослана весна.

…Два слова войскам: несмотря на успехи,

Не прячьте в чулан или в старый комод

Небесные легкие ваши доспехи —

Они пригодятся еще через год!

Вот я вошел и дверь прикрыл,

И показал бумаги,

И так толково объяснил,

Зачем приехал в лагерь.

Начальник — как уключина, —

Скрипит — и ни в какую!

«В кино мне роль поручена, —

Опять ему толкую, —

И вот для изучения —

Такое ремесло —

Имею направление!

Дошло теперь?» — «Дошло!

Вот это мы приветствуем, —

Чтоб было как с копирки,

Вам хорошо б — под следствием

Полгодика в Бутырке!

Чтоб ощутить затылочком,

Что чуть не расстреляли,

Потом — по пересылочкам, —

Тогда бы вы сыграли!..»

Внушаю бедолаге я

Настойчиво, с трудом:

«Мне нужно прямо с лагеря —

Не бывши под судом!»

«Да вы ведь знать не знаете,

За что вас осудили, —

Права со мной качаете —

А вас еще не брили!»

«Побреют — рожа сплющена! —

Но все познать желаю,

А что уже упущено —

Талантом наверстаю!»

«Да что за околесица, —

Опять он возражать, —

Пять лет в четыре месяца —

Экстерном, так сказать!..»

Он даже шаркнул мне ногой —

Для секретарши Светы:

«У нас, товарищ дорогой,

Не университеты!»

Я стервенею, в роль вхожу,

А он, гляжу, — сдается.

Я в раже, ýдержа мне нет,

Бумагами трясу:

«Мне некогда сидеть пять лет —

Премьера на носу!»

Возвратятся на свои на крýги

Ураганы поздно или рано,

И, как сыромятные подпруги,

Льды затянут брюхо океана.

Словно наговоры и наветы,

Землю обволакивают вьюги, —

Дуют, дуют северные ветры,

Превращаясь в южные на юге.

Упадут огромной силы токи

Со стальной коломенской версты —

И высоковольтные потоки

Станут током низкой частоты.

И взовьются бесом у антенны,

И, пройдя сквозь омы — на реле,

До того ослабнут постепенно,

Что лови их стрелкой на шкале.

…В скрипе, стуке, скрежете и гуде

Слышно, как клевещут и судачат.

Если плачут северные люди —

Значит, скоро южные заплачут.

У профессиональных игроков

Любая масть ложится перед червой, —

Так век двадцатый — лучший из веков

Как шлюха упадет под двадцать первый.

Я думаю — ученые наврали, —

Прокол у них в теории, порез:

Развитие идет не по спирали,

А вкривь и вкось, вразнос, наперерез.

Зарыты в нашу память на века

И даты, и события, и лица,

А память — как колодец глубока:

Попробуй заглянуть — наверняка

Лицо — и то — неясно отразится.

Разглядеть, что истинно, что ложно,

Может только беспристрастный суд:

Осторожно с прошлым, осторожно —

Не разбейте глиняный сосуд!

Иногда как-то вдруг вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапер ошибается

Только раз.

Одни его лениво ворошат,

Другие неохотно вспоминают,

А третьи — даже помнить не хотят, —

И прошлое лежит как старый клад,

Который никогда не раскопают.

И поток годов унес с границы

Стрелки — указатели пути, —

Очень просто в прошлом заблудиться —

И назад дороги не найти.

Иногда как-то вдруг вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапер ошибается

Только раз.

С налета не вини — повремени:

Есть у людей на все свои причины —

Не скрыть, а позабыть хотят они, —

Ведь в толще лет еще лежат в тени

Забытые заржавленные мины.

В минном поле прошлого копаться —

Лучше без ошибок, — потому

Что на минном поле ошибаться

Просто абсолютно ни к чему.

Иногда как-то вдруг вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапер ошибается

Только раз.

Один толчок — и стрелки побегут, —

А нервы у людей не из каната, —

И будет взрыв, и перетрется жгут…

Но может, мину вовремя найдут

И извлекут до взрыва детонатор!

Спит земля спокойно под цветами,

Но когда находят мины в ней —

Их берут умелыми руками

И взрывают дальше от людей.

Иногда как-то вдруг вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапер ошибается

Только раз.

Мы бдительны — мы тайн не разболтаем, —

Они в надежных жилистых руках,

К тому же этих тайн мы знать не знаем —

Мы умникам секреты доверяем, —

А мы, даст Бог, походим в дураках.

Успехи взвесить — нету разновесов,

Успехи есть, а разновесов нет, —

Они весомы — и крутых замесов.

А мы стоим на страже интересов,

Границ, успехов, мира и планет.

Вчера отметив запуск агрегата,

Сегодня мы героев похмелим,

Еще возьмем по полкило на брата…

Свой интерес мы — побоку, ребята, —

На кой нам свой, и что нам делать с ним?

Мы телевизоров напокупали,

В шесть — по второй глядели про хоккей,

А в семь — по всем Нью-Йорк передавали,

Я не видал — мы Якова купали, —

Но там у них, наверное, — о'кей!

Хотя волнуюсь — в голове вопросы:

Как негры там? — а тут детей купай, —

Как там с Ливаном? что там у Сомосы?

Ясир здоров ли? каковы прогнозы?

Как с Картером? на месте ли Китай?

«Какие ордена еще бывают?» —

Послал письмо в программу «Время» я.

Еще полно — так что ж их не вручают?!

Мои детишки просто обожают, —

Когда вручают — плачет вся семья.

Мне скулы от досады сводит:

Мне кажется который год,

Что там, где я, — там жизнь проходит,

А там, где нет меня, — идет.

А дальше — больше, — каждый день я

Стал слышать злые голоса:

«Где ты — там только наважденье,

Где нет тебя — всё чудеса.

Ты только ждешь и догоняешь,

Врешь и боишься не успеть,

Смеешься меньше ты, и, знаешь,

Ты стал разучиваться петь!

Как дым твои ресурсы тают,

И сам швыряешь всё подряд, —

Зачем?! Где ты — там не летают,

А там, где нет тебя, — парят».

Я верю крику, вою, лаю,

Но все-таки, друзей любя,

Дразнить врагов я не кончаю,

С собой в побеге от себя.

Живу, не ожидаю чуда,

Но пухнут жилы от стыда, —

Я каждый раз хочу отсюда

Сбежать куда-нибудь туда…

Хоть все пропой, протарабань я,

Хоть всем хоть голым покажись —

Пустое все, — здесь — прозябанье,

А где-то там — такая жизнь!..

Фартило мне. Земля вертелась,

И, взявши пары три белья,

Я — шасть! — и там. Но вмиг хотелось

Назад, откуда прибыл я.

Мой черный человек в костюме сером —

Он был министром, домуправом, офицером, —

Как злобный клоун, он менял личины

И бил под дых, внезапно, без причины.

И, улыбаясь, мне ломали крылья,

Мой хрип порой похожим был на вой, —

И я немел от боли и бессилья,

И лишь шептал: «Спасибо, что — живой».

Я суеверен был, искал приметы,

Что, мол, пройдет, терпи, всё ерунда…

Я даже прорывался в кабинеты

И зарекался: «Больше — никогда!»

Вокруг меня кликуши голосили:

«В Париж мотает, словно мы — в Тюмень, —

Пора такого выгнать из России!

Давно пора, — видать, начальству лень!»

Судачили про дачу и зарплату:

Мол, денег — прорва, по ночам кую.

Я всё отдам — берите без доплаты

Трехкомнатную камеру мою.

И мне давали добрые советы,

Чуть свысока похлопав по плечу,

Мои друзья — известные поэты:

«Не стоит рифмовать „кричу — торчу“».

И лопнула во мне терпенья жила —

И я со смертью перешел на «ты», —

Она давно возле меня кружила,

Побаивалась только хрипоты.

Я от суда скрываться не намерен,

Коль призовут — отвечу на вопрос.

Я до секунд всю жизнь свою измерил —

И худо-бедно, но тащил свой воз.

Но знаю я, что лживо, а что свято, —

Я понял это все-таки давно.

Мой путь один, всего один, ребята, —

Мне выбора, по счастью, не дано.

Я никогда не верил в миражи,

В грядущий рай не ладил чемодана, —

Учителей сожрало море лжи —

И выплюнуло возле Магадана.

И я не отличался от невежд,

А если отличался — очень мало,

Занозы не оставил Будапешт,

А Прага сердце мне не разорвала.

А мы шумели в жизни и на сцене:

Мы путаники, мальчики пока, —

Но скоро нас заметят и оценят.

Эй! Против кто?

Намнем ему бока!

Но мы умели чувствовать опасность

Задолго до начала холодов,

С бесстыдством шлюхи приходила ясность

И души запирала на засов.

И нас хотя расстрелы не косили,

Но жили мы, поднять не смея глаз, —

Мы тоже дети страшных лет России,

Безвременье вливало водку в нас.

А мы живем в мертвящей пустоте, —

Попробуй надави — так брызнет гноем, —

И страх мертвящий заглушаем воем —

И те, что первые, и люди, что в хвосте.

И обязательные жертвоприношенья,

Отцами нашими воспетые не раз,

Печать поставили на наше поколенье,

Лишили разума и памяти и глаз.

И снизу лед и сверху — маюсь между, —

Пробить ли верх иль пробуравить низ?

Конечно — всплыть и не терять надежду,

А там — за дело в ожиданье виз.

Лед надо мною, надломись и тресни!

Я весь в поту, как пахарь от сохи.

Вернусь к тебе, как корабли из песни,

Все помня, даже старые стихи.

Мне меньше полувека — сорок с лишним, —

Я жив, тобой и Господом храним.

Мне есть что спеть, представ перед всевышним,

Мне есть чем оправдаться перед ним.

Какой был бал! Накал движенья, звука, нервов!

Сердца стучали на три счета вместо двух.

К тому же дамы приглашали кавалеров

На белый вальс традиционный — и

захватывало дух.

Ты сам, хотя танцуешь с горем пополам,

Давно решился пригласить ее одну, —

Но вечно надо отлучаться по делам —

Спешить на помощь, собираться на войну.

И вот, все ближе, все реальней становясь,

Она, к которой подойти намеревался,

Идет сама, чтоб пригласить тебя на вальс, —

И кровь в виски твои стучится в ритме вальса.

Ты внешне спокоен средь шумного бала,

Но тень за тобою тебя выдавала —

Металась, ломалась, дрожала она

в зыбком свете свечей.

И бережно держа, и бешено кружа,

Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, —

Не стой же ты руки сложа,

сам не свой и — ничей!

Если петь без души —

вылетает из уст белый звук.

Если строки ритмичны без рифмы,

тогда говорят: белый стих.

Если все цвета радуги снова сложить —

будет свет, белый свет.

Если все в мире вальсы сольются в один —

будет вальс, белый вальс.

Был белый вальс — конец сомненья маловеров

И завершенье юных снов, забав, утех, —

Сегодня дамы приглашали кавалеров —

Не потому, не потому, что мало храбрости у тех.

Возведены на время бала в званье дам,

И кружит головы нам вальс, как в старину.

Партнерам скоро отлучаться по делам —

Спешить на помощь, собираться на войну.

Белее снега, белый вальс, кружись, кружись,

Чтоб снегопад подольше не прервался!

Она пришла, чтоб пригласить тебя на жизнь, —

И ты был бел — бледнее стен, белее вальса.

Ты внешне спокоен средь шумного бала,

Но тень за тобою тебя выдавала —

Металась, ломалась, дрожала она

в зыбком свете свечи.

И бережно держа, и бешено кружа,

Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, —

Не стой же ты руки сложа,

сам не свой и — ничей!

Если петь без души —

вылетает из уст белый звук.

Если строки ритмичны без рифмы,

тогда говорят: белый стих.

Если все цвета радуги снова сложить —

будет свет, белый свет.

Если все в мире вальсы сольются в один —

будет вальс, белый вальс!

Где б ни был бал — в лицее, в Доме офицеров,

В дворцовой зале, в школе — как тебе везло, —

В России дамы приглашали кавалеров

Во все века на белый вальс, и было все белым-бело.

Потупя взоры, не смотря по сторонам,

Через отчаянье, молчанье, тишину

Спешили женщины прийти на помощь к нам, —

Их бальный зал — величиной во всю страну.

Куда б ни бросило тебя, где б ни исчез, —

Припомни этот белый зал — и улыбнешься.

Век будут ждать тебя — и с моря и с небес —

И пригласят на белый вальс, когда вернешься.

Ты внешне спокоен средь шумного бала,

Но тень за тобою тебя выдавала —

Металась, ломалась, дрожала она

в зыбком свете свечей.

И бережно держа, и бешено кружа,

Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, —

Не стой же ты руки сложа,

сам не свой и — ничей!

Если петь без души —

вылетает из уст белый звук.

Если строки ритмичны без рифмы,

тогда говорят: белый стих.

Если все цвета радуги снова сложить —

будет свет, белый свет.

Если все в мире вальсы сольются в один —

будет вальс, белый вальс!

Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем, —

Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы

в спину ножом:

Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, —

Не скажу про живых, а покойников мы бережем.

В грязь ударю лицом, завалюсь покрасúвее

набок —

И ударит душа на ворованных клячах в галоп,

В дивных райских садах наберу бледно-розовых

яблок…

Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха

в лоб.

Прискакали — гляжу — пред очами не райское

что-то:

Неродящий пустырь и сплошное ничто —

беспредел.

И среди ничего возвышались литые ворота,

И огромный этап — тысяч пять — на коленях

сидел.

Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым

словом,

Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел.

Седовласый старик слишком долго возился

с засовом —

И кряхтел и ворчал, и не смог отворить — и ушел.

И измученный люд не издал ни единого стона,

Лишь на корточки вдруг с онемевших колен

пересел.

Здесь малина, братва, — нас встречают малиновым

звоном!

Все вернулось на круг, и распятый над кругом

висел.

Всем нам блага подай, да и много ли требовал я

благ?!

Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала

на гроб, —

Ну а я уж для них наберу бледно-розовых

яблок…

Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха

в лоб.

Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:

Это Петр Святой — он апостол, а я — остолоп.

Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых

яблок…

Но сады сторожат — и убит я без промаха в лоб.

И погнал я коней прочь от мест этих гиблых

и зяблых, —

Кони просят овсу, но и я закусил удила.

Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху

яблок

Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала!

Мне судьба — до последней черты, до креста

Спорить до хрипоты (а за ней — немота),

Убеждать и доказывать с пеной у рта,

Что — не то это вовсе, не тот и не та!

Что — лабазники врут про ошибки Христа,

Что — пока еще в грунт не влежалась плита, —

Триста лет под татарами — жизнь еще та:

Маета трехсотлетняя и нищета.

Но под властью татар жил Иван Калита,

И уж был не один, кто один против ста.

<Пот> намерений добрых и бунтов тщета,

Пугачевщина, кровь и опять — нищета…

Пусть не враз, пусть сперва не поймут

ни черта, —

Повторю даже в образе злого шута, —

Но не стóит предмет, да и тема не та, —

Суета всех сует — все равно суета.

Только чашу испить — не успеть на бегу,

Даже если разлить — все равно не смогу;

Или выплеснуть в наглую рожу врагу —

Не ломаюсь, не лгу — все равно не могу!

На вертящемся гладком и скользком кругу

Равновесье держу, изгибаюсь в дугу!

Что же с чашею делать?! Разбить — не могу!

Потерплю — и достойного подстерегу:

Передам — и не надо держаться в кругу

И в кромешную тьму, и в неясную згу, —

Другу передоверивши чашу, сбегу!

Смог ли он ее выпить — узнать не смогу.

Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,

Я о чаше невыпитой здесь ни гугу —

Никому не скажу, при себе сберегу, —

А сказать — и затопчут меня на лугу.

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!

Может, кто-то когда-то поставит свечу

Мне за голый мой нерв, на котором кричу,

И веселый манер, на котором шучу…

Даже если сулят золотую парчу

Или порчу грозят напустить — не хочу, —

На ослабленном нерве я не зазвучу —

Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!

Лучше я загуляю, запью, заторчу,

Все, что ночью кропаю, — в чаду растопчу,

Лучше голову песне своей откручу, —

Но не буду скользить словно пыль по лучу!..

Если все-таки чашу испить мне судьба,

Если музыка с песней не слишком груба,

Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, —

Я умру и скажу, что не все суета!

Подшит крахмальный подворотничок

И наглухо застегнут китель серый —

И вот легли на спусковой крючок

Бескровные фаланги офицера.

Пора! Кто знает время сей поры?

Но вот она воистину близка:

О, как недолог жест от кобуры

До выбритого начисто виска!

Движение закончилось, и сдуло

С назначенной мишени волосок —

С улыбкой Смерть уставилась из дула

На аккуратно выбритый висок.

Виднелась сбоку поднятая бровь,

А рядом что-то билось и дрожало —

В виске еще не пущенная кровь

Пульсировала, то есть возражала.

И перед тем как ринуться посметь

От уха в мозг, наискосок к затылку, —

Вдруг загляделась пристальная Смерть

На жалкую взбесившуюся жилку…

Промедлила она — и прогадала:

Теперь обратно в кобуру ложись!

Так Смерть впервые близко увидала

С рожденья ненавидимую Жизнь.

Я при жизни был рослым и стройным,

Не боялся ни слова, ни пули

И в привычные рамки не лез, —

Но с тех пор, как считаюсь покойным,

Охромили меня и согнули,

К пьедесталу прибив ахиллес.

Не стряхнуть мне гранитного мяса

И не вытащить из постамента

Ахиллесову эту пяту,

И железные ребра каркаса

Мертво схвачены слоем цемента, —

Только судороги по хребту.

Я хвалился косою саженью —

Нате смерьте! —

Я не знал, что подвергнусь суженью

После смерти, —

Но в обычные рамки я всажен —

Нá спор вбили,

А косую неровную сажень —

Распрямили.

И с меня, когда взял я да умер,

Живо маску посмертную сняли

Расторопные члены семьи, —

И не знаю, кто их надоумил, —

Только с гипса вчистую стесали

Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,

И считал я, что мне не грозило

Оказаться всех мертвых мертвей, —

Но поверхность на слепке лоснилась,

И могильною скукой сквозило

Из беззубой улыбки моей.

Я при жизни не клал тем, кто хищный,

В пасти палец,

Подходившие с меркой обычной —

Отступались, —

Но по снятии маски посмертной —

Тут же в ванной —

Гробовщик подошел ко мне с меркой

Деревянной…

А потом, по прошествии года, —

Как венец моего исправленья —

Крепко сбитый литой монумент

При огромном скопленье народа

Открывали под бодрое пенье, —

Под мое — с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась —

Из динамиков хлынули звуки,

С крыш ударил направленный свет, —

Мой отчаяньем сорванный голос

Современные средства науки

Превратили в приятный фальцет.

Я немел, в покрывало упрятан, —

Все там будем! —

Я орал в то же время кастратом

В уши людям.

Саван сдернули — как я обужен,

Нате смерьте! —

Неужели такой я вам нужен

После смерти?!

Командора шаги злы и гулки.

Я решил: как во времени оном —

Не пройтись ли, по плитам звеня? —

И шарахнулись толпы в проулки,

Когда вырвал я ногу со стоном

И осыпались камни с меня.

Накренился я — гол, безобразен, —

Но и падая — вылез из кожи,

Дотянулся железной клюкой, —

И, когда уже грохнулся наземь,

Из разодранных рупоров все же

Прохрипел я похоже: «Живой!»