Я сжег Адольфа Гитлера. Записки личного шофера

Бегство из Берлина

Не знаю, сколько времени я пролежал без сознания, но когда пришел в себя, то обнаружил, Что мои глаза, ослепленные пламенем взрыва, перестали видеть. Я с ужасом подумал, что ослеп навсегда. Я начал шарить руками вокруг. Сознание вновь заработало.

Видимо, взрывная волна меня отбросила в развалины дома. Я ничего не видел. Опираясь на руки, с трудом прополз метров сорок, пока не уткнулся во что-то. Я нащупал препятствие: должно быть, это было противотанковое заграждение — то место, откуда мы начинали свой прорыв.

Постепенно глаза мои начали различать очертания предметов. Я решил передохнуть. Через некоторое время зрение вернулось ко мне. Я увидел какую-то шатающуюся фигуру, подошел ближе и узнал 2‑го пилота Гитлера, Георга Бетца, который тоже участвовал в прорыве. Его голова была раскроена осколком снаряда.

Вероятно, это случилось, по его словам, во время того самого взрыва, который отбросил в стороны нас четверых — Бормана, Наумана, Штумпфеггера и меня. Поддерживая друг друга, мы направились к Адмиралпаласту. Но едва мы дошли до Вайдендамского моста, как Бетц почувствовал, что он двигаться дальше не в состоянии. Я усадил его в тачку, брошенную кем-то из беженцев. К счастью, тут я увидел фрау Хейзерман, служившую у профессора Блашке зубным врачом. Профессор Блашке был личным зубным врачом фюрера.

Я попросил ее позаботиться о Бетце и принес из Адмиралпаласта бинты. Фрау Хейзерман пообещала мне отвести Бетца в свою берлинскую квартиру и организовать уход за ним. К сожалению, позже я узнал, что Бетц вскоре умер на том месте, где я оставил его.

Я снова направился в Адмиралпаласт. После всего случившегося я убедился, что групповой прорыв из Берлина невозможен. Поэтому группа была распущена. Каждому было предложено по возможности переодеться в штатское и попытаться прорваться через вражеское кольцо самостоятельно.

Отдав последнее воинское распоряжение, я должен был подумать и о самом себе. Захватив с собой семь человек, я направился к вокзалу Фридрихштрассе. Там мы спустились в метро и пошли к Лертскому вокзалу. Но и здесь, как оказалось, план побега был невыполним. Железнодорожное полотно, по которому следовало пойти, находилось под сильным обстрелом. Мозг лихорадочно искал пути выхода из положения. Надо было либо бежать, либо спрятаться. Куда я ни смотрел, всюду шла стрельба. Мы спустились с откоса железнодорожного полотна и вышли к надземной дороге, окруженной складскими помещениями.

Я осторожно вошел в склад. В нем находилось несколько человек, в том числе иностранные женщины-рабочие. Они торопливо стали убеждать меня немедленно снять мундир. Одна из работниц дала мне промасленный комбинезон монтера и направила меня на чердак, где я мог переодеться и спрятать среди сложенных там заржавевших радиаторов центрального отопления мою форму. Моим товарищам также достали гражданскую одежду. Переодеваясь, я осмотрел рану на своей правой руке и почувствовал совершенную обессиленность. Страшно хотелось спать. Едва я лег, как услышал громкую русскую речь. Выглянув в люк и посмотрев на ворота, я увидел большую толпу русских солдат. Они стояли в окружении иностранных рабочих.

Встретившиеся с ликованием обнимались и целовались.

Мной овладела полная апатия, и поэтому я не ощущал опасности, которая внезапно снова стала такой близкой.

Та же югославка, что дала мне комбинезон, позвала меня вниз. Мне ничего не оставалось, как делать то, что она говорит. Я спустился вниз и подошел к толпе иностранных рабочих и русских солдат. Улыбаясь, молодая югославка взяла меня за руку и подвела к русскому комиссару. Он посмотрел на меня испытывающим взглядом и обнял точно так, как только что обнимал иностранных рабочих. Югославка представила меня как своего мужа.

Таким образом и я удостоился «чести» побывать в объятиях комиссара.

— Товарищ! Берлин капут! Гитлер капут! Сталин великий человек!

Русские принесли водку, мясные консервы, масло, хлеб. Я пошел наверх пригласить товарищей — комиссар, переполненный восторгом победителя, хотел приветствовать немецких рабочих.

Дальше все происходило как во сне. Комиссар ушел вместе со своими солдатами. Мы снова пошли наверх. Эти несколько минут были более утомительными, чем несколько последних часов. Усталые, мы опустились на пол. Уснуть, лишь бы уснуть хотя бы на миг. На время мы забыли обо всем окружающем. Однако внутреннее беспокойство заставило меня проснуться и подняться на ноги.

Еще была возможность предпринять что-нибудь. Я тотчас же разбудил своих крепко спавших товарищей и приказал немедленно сжечь все имевшиеся документы, приказы, солдатские книжки. Сам я тоже проверил содержимое своих карманов и все сжег. В огонь пошел и флажок с моей машины.

Теперь мы стали людьми без имени. Всего несколько часов назад на нас была форма, которой мы всю свою жизнь гордились, теперь же походили на оборванных бродяг.

Предпринятые меры лишь чуть-чуть обнадежили. Но всем было ясно, что вырваться из рук противника всей группой не удастся. Отправляться нужно по одиночке. Как ни тяжело было расставаться со своими верными товарищами, обстановка того требовала. У каждого из нас имелась только одна возможность — попытать счастья на свой собственный риск.

Выйдя на улицу, я наткнулся на уже знакомых мне русских солдат. Они шумно приветствовали меня и кое-как объяснили, что возвращаются к складам. Мне не осталось ничего другого, как присоединиться к ним. Едва мы переступили порог помещений, как встретились с югославской девушкой, выдавшей меня за своего мужа. Она радостно поприветствовала нас. Комиссар объявил, что сейчас состоится праздник победы. Принесли водку, другие алкогольные напитки. Праздник начался.

Мыслями я вновь и вновь возвращался к разрушенному дому в саду имперской канцелярии, рядом с которым каких-нибудь 48 часов назад были погребены человек, которому я верой и правдой служил всю свою жизнь, и женщина, которую я так чтил.

Мыслями я возвращался туда, где мне довелось исполнить самый тяжкий долг, который когда-либо выпадал на мою долю. И все же во имя этого жалкого отрезка жизни, к которой человек так привязан и которую он любит, я должен был участвовать в торжестве. Со мной все время чокались, и я тоже должен был непрерывно чокаться с русскими солдатами.

Когда-то в мирные дни я прочитал в прекрасном переводе на немецкий язык «Ад» Данте. Тогда я как следует его не понял. Я только смеялся и думал, что все великие поэты в конечном счете просто фантазеры. Но жизнь выше всяких фантазий.

Изрядно подвыпивший комиссар потребовал, чтобы я станцевал с моей «югославской» женой. Во время танца я обратил внимание, что из правого рукава у меня сочится кровь. Чтобы этого не заметили, я сунул руку в карман.

Но вот и эти ужасные часы, при воспоминании о которых мне до сих пор становится не по себе, прошли. Добрая маленькая девушка из Югославии, с которой меня ничто, кроме взаимной симпатии, возникшей в этой необычной обстановке, не связывало, была мне в этот день верным товарищем; у нее мог бы поучиться мужеству и любой мужчина.

Все время меняя направление, мимо русских патрулей, прочесывавших разрушенный город в поисках немецких солдат, она провела меня и какую-то присоединившуюся к нам в пути венгерскую баронессу в Тегель. Там она покинула нас и вернулась к своим землякам.

Я до сих пор не знаю, чем объяснить такое отношение ко мне со стороны этой девушки. Не означало ли оно, что эта иностранная работница была все же счастлива и довольна своей жизнью в той Германии, которую теперь обливают грязью?

30 мая 1945 г. я попал наконец в Виттенберг. Затем, переплыв Эльбу, я через Веймар, Нюрнберг и Мюнхен добрался до Берхтесгадена. Никто не узнал и никто не задержал меня.

В пути мне еще раз улыбнулось счастье: одна девушка-немка, которая работала у союзников в качестве переводчицы, достала мне документы на мое собственное имя. Благодаря этому я получил возможность беспрепятственно достигнуть своей цели — Берхтесгадена.

Полтора дня отдыхал я в полном покое у своей жены в Берхтесгадене. Все тяготы и переживания остались позади. Никому не было до меня дела. За всю свою жизнь я никому не причинял никакого зла. Однако, как это всегда случалось во все времена и у каждого народа, особенно же у народа, потерпевшего поражение, под влиянием духа времени на поверхность всплыли злостные людишки.

Я сам намеревался через какое-то время явиться к оккупационным властям и представиться им в качестве начальника автопарка при фюрере и рейхсканцлере. Я считал это своим долгом.

«Величайшим подлецом на свете всегда был и будет доносчик, — сказал великий немецкий поэт Гете, чтимый всем миром. На меня донесли. На следующую ночь я был арестован американской разведкой Си-ай-си и после двенадцатичасового допроса заключен в тюрьму.

Для меня началось время бесконечных переводов из одного лагеря военнопленных в другой. Появился слух, что Адольф Гитлер жив. В каждом лагере соответствующий офицер считал делом своей чести производить длительные допросы, пытаясь установить, что случилось с моим шефом и его ближайшими соратниками.

Эта настойчивость, вполне понятная сама по себе, была для меня мукой. Всегда задавались одни и те же вопросы. Во время допросов мне расставляли одни и те же ловушки, ставить которые считали своим долгом люди, допрашивавшие меня. Обращались со мной неплохо. Американские офицеры с уважением относились к моему рангу и поступали со мной по-человечески. И все же никто из них не мог себе представить, что человек, подобный Гитлеру, мог так тихо и просто уйти из жизни, уйти именно так, как им об этом правдиво рассказывал я. Они поверили моему рассказу о смерти Геббельса, так как русские официально заявили, что ими обнаружены трупы министра пропаганды, его жены Магды и их детей.

Но чтобы Адольф Гитлер не использовал ни одной представлявшейся ему возможности спастись — нет, такого быть не может. Обер-штурмбаннфюрер СС Эрих Кемпка, по-видимому, просто лжет.

— Командир немецкой подводной лодки сообщил на допросе американской разведки Си-ай-си, что он со своей подводной лодкой с 25 апреля 1945 года находился в Бремене в особом распоряжении фюрера, причем лодка содержалась в полной готовности к выходу. Он заявил также, что, по крайней мере, десять командиров других подводных лодок получили такой же приказ. Что вы скажете об этом, господин Кемпка?

Я только грустно усмехнулся.

— Мы установили, что 12 летчиков получили секретный приказ главной ставки подготовиться для отлета с Адольфом Гитлером за границу.

И действительно, находились такие фантазеры или глупцы, которые, чтобы привлечь к своей особе внимание, сообщали на допросах, что они доставили Адольфа Гитлера и его жену за границу.

Эти бесконечные допросы мне невольно напомнили одну беседу, которую я имел с фюрером в 1933 г. Это было вскоре после того, как Адольф Гитлер стал главой государства. Я вез его из имперской канцелярии всего второй или третий раз. Уже тогда эти слова поразили меня, и я никогда их не забуду:

— Знаете, Кемпка, живым я отсюда не выйду!

Возможно, каждая эпоха требует своих иллюзий. Для меня — человека, который никогда не сможет забыть того апрельского вечера, когда он своими руками лил бензин на труп человека, так им почитаемого и уважаемого, — для меня все, что я слышал на допросах, звучало какой-то бессмыслицей, проходившей мимо моего сознания.

На некоторые вопросы мне вообще было противно отвечать:

— С какой ноги вставал Гитлер по утрам — с левой или с правой? В какой руке он держал вилку?

Американцы вели себя как дети, задающие бесчисленные вопросы, когда им рассказывают сказку. Они не видели в этом ничего плохого. Для них Адольф Гитлер был ужасным, но в то же время в высшей степени интересным чудом двадцатого столетия.

Из лагеря для военнопленных и интернированных в Дармштадте я был в конце июня 1946 г. доставлен на «джипе» на большой Нюрнбергский процесс; перед этим меня в течение двух дней разыскивали по радио.

Прежде чем проводить меня из тюрьмы в здание суда, американский офицер осмотрел, в каком состоянии находится мой костюм. Он был очень вежлив и заявил мне, что я одет лучше, чем, например, издатель «Штюрмера» Юлиус Штрейхер. Единственное, чего мне недостает — это приличного галстука. По его приказанию мне выдали новый галстук.

Послеобеденное время я провел в помещении американской охраны суда и допросам не подвергался. В 17 часов меня без каких-либо объяснений снова препроводили в мою камеру.

На следующий день в 11 часов утра меня проводили в зал Трибунала, и после принесения присяги я должен был дать показания. От меня хотели узнать очень многое и были весьма удивлены, что я действительно очень много знал. Во время перекрестного допроса американский обвинитель между прочим заявил мне:

— Просто смешно, что именно вы были повсюду, именно вы.

Лично я не видел в этом ничего смешного. Почти все мои товарищи, пережившие вместе со мной смерть Адольфа Гитлера и его жены, смерть Геббельсов, Бормана и доктора Наумана, были убиты или попали в плен к русским.

Для меня — человека, занимавшего при фюрере и рейхсканцлере пост, требующий особого доверия, — было очень горько подвергаться перекрестному допросу, касавшемуся моего, теперь уже мертвого, шефа.

Мне нечего было скрывать.

Все, что я — молодой человек, выходец из средней городской семьи, не имеющий высшего образования, — когда-либо делал в своей жизни, я делал из честных побуждений. Все эти люди, против которых теперь выдвигались такие ужасные обвинения, в отношении меня вели себя порядочно и обращались со мной хорошо.

Я считал бы себя подлецом, если бы отклонился от правды, отвечая на какой-нибудь хитроумно поставленный вопрос во время перекрестного допроса. И то, что до сих пор меня и одного из высших американских офицеров Трибунала на Нюрнбергском процессе связывает взаимное чувство глубокой человеческой симпатии, дает мне, молодому человеку, надежду на будущее.

В те сумасшедшие времена, которые теперь канули в прошлое, никто не знал, что такое добро и что такое зло. Уже во время войны мне в руки попала книга, в предисловии к которой Черчилль писал: «Возможно, Гитлер является величайшим из всех европейцев, которые когда-либо жили».

Нет нужды, чтобы я высказывал свое мнение относительно приговоров, вынесенных Нюрнбергским трибуналом. Фюрер часто говорил мне, что только будущее может вынести приговор прошлому. А мы пока еще переживаем современность.

Около четырех недель провел я в крыле тюрьмы, где содержались свидетели на Нюрнбергском процессе. Мне удалось повидать кое-кого из товарищей, которых я знал в лучшие дни. Один из них — человек, которому я бы раньше никогда ничего не доверил, — вырос в моих глазах и оказался настоящим человеком. Зато другие, которых я раньше уважал, стали тряпками.

У нас не было возможности говорить друг с другом. Однако даже те немногие слова, которыми мы смогли обменяться, научили меня гораздо большему, чем все беседы, которые нам довелось вести между собой на протяжении тринадцати лет.

Мне было очень трудно сохранить в это время веру в человеческую добродетель. Повторюсь еще раз и скажу: я не могу судить о том, что справедливо и что несправедливо. Меня как рядового человека интересовало одно, как проявляют себя в этих условиях люди. Ко всем им без исключения шеф относился только хорошо. Часто — об этом Гитлер говорил, сидя рядом со мной в машине, — он сохранял их на службе вопреки доводам рассудка, так как верил в их порядочность. Не мне судить его, но может статься, что когда-нибудь история выдвинет в качестве самого большого упрека фюреру то, что он был слишком доверчив.

Из Нюрнберга меня доставили в лагерь Лангвассер. Там меня должны были освободить из плена. Но так как оформление освобождения в этом лагере военнопленных на волю уже было окончено, меня переправили в лагерь Регенсбург. Именно там я был переведен на положение интернированного. По дороге из Регенсбурга в Людвигсбург я попал в автомобильную катастрофу, от последствий которой страдаю и по сей день.

В октябре 1947 г. по решению американской военной администрации я был освобожден. Я знаю, что многим немцам выпало на долю пережить неимоверные страдания. Я знаю также, что Адольф Гитлер рассматривается теперь как одна из самых спорных личностей в истории. И только последующие поколения смогут вынести правильное суждение об этом человеке.