Я вернулся

РЕПОРТАЖ 10

Буйство красок кончилось. Красный и зеленый цвета исчезли. Деревья поскучнели и стали сплошь желтыми. Дикая тоска оттого, что эта красота невозвратимо исчезла. Я начал понимать природу депрессий. На Мориса Тореза пробка, иномарки выбираются из нее по тропинкам и гоняют в разные стороны по тротуарам. Я завис над городом, как космонавт Терешкова. Хорошо быть ангелом. Летаешь над городом и никаких забот не знаешь.

Какое счастье, что к власти придут коммуняки. Докторская колбаса будет снова рубль шестьдесят. И либералы — счастье. Мне очень нравятся либералы. И демократы, и монархисты — тоже счастье. Мне все очень нравится. Я живу на очень высоком этаже, и мне видно, над каким местом Ленинграда идет дождь.

Надпись на лимоновском заборе — «нет денег — убей банкира». Они не пишут, где его взять.

Моей жене, профессорской дочке Женьке, нужно найти себе более интеллигентного человека. Все-таки я очень серый. Вчера я выяснил, что Коломна находится в Ленинграде, я был уверен, что она под Москвой. А «Пушкинский дом» вовсе не означает «музей-квартиру Пушкина». Дом-сказка стоит на Маклина. Улица Маклина снова стала Английским проспектом. Там живут хоббиты. Можете сходить посмотреть, если не верите. По утрам они шарят по помойкам, ищут пустые пивные бутылки. Я буду собирать пустые бутылки с зимы, когда кончатся все деньги. У меня уже есть две бутылки.

А пока мы с Анькой учим плач Ярославны. Для девочки, прожившей всю жизнь в Израиле, этот текст за пределом понимания. Сам я прихожу к выводу, что Ярославна — липа, не могло быть никакого такого фольклора, это гениальная выдумка, она придумана намного позже.

Снова обвал, но очередей уже нет. Люди закупились. Деньги вытряхнули. Пока народ стоял в очереди за консервами, огурцы и чеченские помидоры подешевели, было не до зелени. Почти никто из моих знакомых вообще ничего не купил. Не было денег.

И было противно стоять в возбужденных очередях. Стану ли я тосковать, если население начнет голодать, а я буду доедать сгущенку из осенних запасов?

Головой я понимаю, что буду, но я не позволю голове собой командовать.

Я забыл, как пишется слово «здесь». «Сдесь» или «здесь»?

Оба варианта мне кажутся подозрительными. Вот что значит надолго предавать родину!

В Думе прозвучало «жиды», и у меня начался плач по Зюганову, а я так на него надеялся. Я решил не вступать в КПСС, но мне страшно хочется вступить в какую-нибудь организацию. Но пока у меня даже нет трудовой книжки.

Сына Давида отпускают из армии приехать ко мне в гости. Израильская армия оплачивает ему одну поездку в год. Я люблю израильскую армию. В высшем смысле. У меня там служат дети. Не дай Бог, если будет серьезная война, мне придется лететь в эту страну. Хоть это единственный вариант, когда я допускаю свое возвращение. Но непонятно, как меня можно использовать. Может быть, меня поставят рыть окоп или собирать апельсины. Это отвратительное занятие. Пожалуй, я раздумал возвращаться! Но все равно я надеюсь, что арабы первым делом поднимут на воздух компьютер соцстраха — Бетуах Леуми, которому я должен сто тысяч долларов по алиментам. Арабам придется поднять в воздух несколько банков, в которых у меня ипотечные ссуды: я уже выплатил втрое больше взятого, но мне еще платить и платить, лет десять. Если бы войти в контакт с арабскими наводчиками катюш, то я мог бы залезть на нужные здания и им оттуда семафорить. «Я беспартийный идеалист, я уехал оттуда обобранным и нищим, пожалейте меня, арабские бойцы! Я для вас только символ бескорыстного сионизма, дайте за меня по банку «Тфахот»! И в его лице по всему всемирному империализму! На всякий случай ориентиры такие: посреди Тель-Авива, недалеко от моря, на улице Герцль три, стоит такая высокая дура, выше города, но надо брать чуть левее. Я отдам за это все, что накопил с годами, я отдам восемнадцать пачек подкладок из города Котлас, двенадцать банок миног, сгущенку без сахара — что захотите. Пусть я и эту зиму буду голодать!»

Но молчат арабские наводчики! До них так просто не докричаться. Даже сердце мое колотится от возбуждения. Израиль — это неволя! Я в неволе не размножаюсь!

Ничего себе не размножаешься! — говорит моя жена, профессорская дочь Женька. — У тебя в Израиле родились шестой, седьмой, восьмой, девятый и десятый ребенок! В Китае тебя давно бы кастрировали!

У нее удивительная способность снимать возвышенность моих состояний. Я не понимаю, куда смотрели мои глаза.

Моя племянница Яня не всегда была психологом. Она раньше была лошадницей и каждый день ездила в конюшню в Лодейном поле. Но в Израиле ей скакуны не понравились. Я показывал ей жеребца, которого купили в Голландии за двести пятьдесят тысяч долларов, но она говорит, что он очень костлявый. Этот жеребец живет в Кфар-Адумим. Если вы едете по дороге к Мертвому морю, то сначала идут бедуинские поселения, а потом под горой там есть левый поворот и домики на горизонте. Это одно из самых красивых мест в Израиле. Вы возвышаетесь над Иудейской пустыней и видите сразу все, от Иордании до Сирии. Только нужно забираться в этот поселок рано утром, пока нет дымки. Мне туда, наверное, уже не попасть никогда, а в Мертвое море хочется до боли.

Девочка Таня, первый класс французской школы Фрунзенского района, сказала, что в Иерусалиме было лучше, потому что девочки дружили в их школе с мальчиками. А в первом классе французской школы Фрунзенского района дружат только девочки с девочками.

Глупая, глупая Таня! Ты еще надружишься с этими козлами. Они будут нелепо размахивать руками, пить водку и блевать в ванных или будут бессмысленными качками с потухшим взором, будут блудить, требовать, чтобы ты делала аборты и с важным видом вести кусок железа о четырех колесах. Просто мерзость. Как прекрасно изменилась бы жизнь на земле, если бы на ней не было мужчин.

Нет проблемы Шекспира — есть только проблема моей глупости. Дело ведь не в том, что Шекспир оказался одним человеком, а не другим. Дело лишь в том, как я в здравом уме мог поверить, что малограмотный прижимистый актер, или нет, наоборот, как не возникло понимание, что написать любую из пьес мог только человек недостижимой небесной культуры.

Василий Иванович спасен! К Аньке на пятнадцатилетие пришла вся команда фехтовальщиков, и один шпажист сильно наблевал в ванну. И, конечно, на беду туда немедленно явился Василий Иванович. «После этого вы еще меня обвиняете, что я гажу в туалете», — сказал он, но по-доброму, с большим пониманием. Все-таки юношеские организмы совершенно не переносят крепленых вин!

Для старушек в сберкассах сделан специальный сервис. Для того чтобы заплатить за коммунальные услуги, за квартиру или за прописку, за свет и за все остальное, в сберкассах нужно заполнить специальные формуляры и в них указать три расчетных счета, каждый по двенадцать цифр, но это не страшно, потому что в каждом номере всего по семь или по восемь нулей. Иногда семь, а иногда восемь, каждый раз трудно сказать сколько, потому что в образцах циферки очень мелкие. Прямо малюсенькие. Образцы эти вешают на стенах, не очень высоко, на уровне моей головы. То есть высокая старуха вполне может рассмотреть этот номер, не залезая на скамеечку. А потом быстро бежать записывать его за столик. Для них еще сделали специальный столик. Но это даже лишнее, потому что только они сядут, как им нужно вскакивать и бежать запоминать следующую цифру. Особенно им часто приходится бегать из-за нулей. Я сам пересчитываю их раза по три. Главное, что нельзя сделать на образцах особенную пометочку, чтобы запомнить, сколько ты нулей переписал, потому что они под стеклом. Посидите в сберкассе сами, заплатите рубль восемьдесят за прописку и последите за старушками. Обхохочетесь. Вам никогда не захочется становиться старушкой, настолько это смешно.

Какое счастье, что ни с одной женой я не дожил до серебряной свадьбы! Я уже сделал столько попыток! Сейчас-то мне это точно не грозит.

— Почему люди не могут просто спать вместе? — спрашивает меня моя жена Женька.

— Я не собираюсь спать вместе с женщиной по принуждению.

— Тебя никто не заставляет спать по принуждению и жить половой жизнью по принуждению, если невозможно ею не жить по принуждению, — говорит моя жена Женька. — Господи, как мне надоело слышать про половую жизнь, когда все это кончится.

— Так отпусти меня на свободу!

— Никогда.

— Забери детей.

— Никогда.

— Отдай их мне.

— Никогда.

— Что никогда?

— Все никогда. Я так и знала, что тебе нужно гоняться за новыми юбками. Но на это ты даже можешь не рассчитывать. Ты больше не испортишь жизнь ни одной женщине, я твоя последняя жертва.

— Но зачем так мучиться, если так все чудовищно?

— Только из принципа.