Я, Юлия

IMP CAES P HELV PERTIN AVG

Imperator Caesar Publius Helvius Pertinax Augustus

XI. Тайный дневник Галена

Бездыханное тело Коммода еще не успело остыть, а Сенат уже решил как можно скорее назначить его преемника. Клавдий Помпеян отказался, и новым властителем Рима стал Пертинакс. Выбор показался разумным всем, включая меня, хотя я никоим образом не мог повлиять на ход событий. Я был всего лишь зрителем, хотя и высокопоставленным, посреди всей этой круговерти. Воцарение Пертинакса встретили благосклонно: это был пожилой, опытный и осторожный сенатор. Расскажу о нем чуть подробнее. За плечами у Пертинакса был достойный cursus honorum: он родился в Альбе Помпее, получил хорошее образование и сперва хотел стать учителем, однако затем решил посвятить себя государственным и военным делам – занятие более рискованное, но зато и более выгодное. Он участвовал в войнах с парфянами и маркоманами, был трибуном Шестого Победоносного легиона, прокуратором Дакии, консулом-суффектом, наместником Верхней Мезии, Нижней Мезии, Сирии и Британии, проконсулом Африки, префектом Рима – и, наконец, стал консулом, причем его сотоварищем в том году был сам император. Мало у кого имелся такой впечатляющий послужной список. Пертинакс был спокойным, сдержанным и податливым – по мнению некоторых, даже чересчур податливым. Но в те дни требовалось найти равновесие между Сенатом, преторианцами и войском – нелегкая задача. Пожалуй, Пертинакс был именно таким человеком, в котором тогда нуждались Рим и вся империя.

Преторианцы пока что терпеливо ждали, хотя им обещали крупное вознаграждение по случаю восшествия на престол нового императора. Наместники провинций со своими легионами тоже молчали, наблюдая за тем, как разворачиваются события. Септимия Севера до сих пор снедало беспокойство, но в целом он чувствовал себя уверенно. Юлия перестала быть заложницей императора-тирана; ей, как и детям, больше не грозила непосредственная опасность, как при безумном Коммоде с его прихотями и причудами. Его уверенность основывалась не только на этом: он правил Паннонией, имея под своим началом три легиона, тогда как Плавтиан, его близкий друг, находился в Риме, где решался вопрос о власти. Кроме того, рядом с Юлией была ее сестра Меса – важное обстоятельство, поскольку это означало, что Алексиан, муж Месы, также пребывает в Риме. Если Септимий Север верно все рассчитал, он окажется весьма близок к Пертинаксу, новому повелителю Рима. И сам Септимий, и его ближайшие помощники – Лет, Цилон и другие – полагали, что дела идут прекрасно. После двух-трех недель неопределенности поступили хорошие известия. Юлия и дети, судя по всему, были в безопасности. Конечно, Септимий Север не стал уводить легионы с юга провинции, но сам немного успокоился.

На душе у него стало легче.

Как я уже говорил, Пертинакс отличался податливостью. Иногда грань между податливостью и слабостью становится почти незаметной. Тот, кто желает править другими, ни в коем случае не должен ее переходить. Пертинакс был очень близок к тому, чтобы переступить эту тонкую черту.

Один только человек мог предсказать будущее с точностью опытного авгура; одна только Юлия предчувствовала, насколько сильным будет грядущее бедствие. Возможно, Дидий Юлиан тоже понимал, к чему идет дело, но он – я в этом убежден – не мог предвидеть, с какой скоростью все завертится. А Юлия могла. Жена Севера разговаривала со многими приятелями и знакомыми, но Плавтиан, Алексиан и прочие друзья семейства Северов не выказывали никакого беспокойства. Волновалась только она. Женщина. А мнению женщины не придавали большого значения. Все, кроме Юлиана, недооценивали ее. Но не будем забегать вперед. Я еще поговорю о Юлиане, и притом подробно: он заслуживает отдельной главы в моем повествовании.

Но вернемся к Пертинаксу. Я поставил его на второе место в списке врагов Юлии. Сам он не делал ей ничего плохого, но его бездействие непременно должно было вызвать новый виток безумия и насилия, губительный для Юлии и всех остальных. Как я уже говорил, предвидела это только она. Бездействие в государственных делах порой так же непростительно, как сознательное нарушение закона. Пертинакс принадлежал к числу тех государственных мужей, которые вечно медлят, а когда решаются на что-нибудь, оказывается, что время безвозвратно ушло.

Никто, кроме супруги Септимия Севера, не мог сказать, чем закончится борьба за власть, и никто не понимал, что́ она говорила. Я имею виду, никто из близких ей людей. Юлиан прекрасно бы ее понял, но он находился в противоположном лагере. Конечно, я пишу все это, обогащенный знанием о прошлом, которое видится мне ясным и понятным: можно без труда истолковать смысл любого события.

Главное заключалось в том, что никто из родственников и друзей Юлии не прислушивался к ней.

Должно быть, жена Септимия Севера чувствовала себя очень одинокой.

Как ни удивительно, вскоре она вспомнила обо мне.

И позвала меня.

Я был погружен в горестные хлопоты, стараясь восстановить свои труды, погибшие в огне, и даже подумывал, не возобновить ли поиски загадочных книг Эрасистрата и Герофила, чтобы заглушить боль от страшной потери. Государственные дела казались мне второстепенными. Юлия знала, что я ими не интересуюсь, а потому представила все так, будто я понадобился ей как врач.

Тогда-то я и увидел ее в первый раз.

XII. Неожиданное предложение

Рим Январь 193 г.

Гален откликнулся на просьбу Юлии Домны скорее по привычке, чем по внутреннему побуждению. Она была супругой чрезвычайно высокопоставленного лица – наместника Верхней Паннонии, который после убийства Коммода стал одним из самых влиятельных людей в империи, наряду с наместниками Британии и Сирии. Старого врача нисколько не волновали вопросы государственной важности, которые решались в переговорах между сенаторами, наместниками вышеуказанных провинций и преторианцами. Гален написал в Пергам и Александрию, попросив выслать копии руководств по лекарственным средствам и строению человеческого тела – тех, которые сгорели в Риме. Некоторые труды Галена, переписанные от руки, как он знал, попали в его родной Пергам и многолюдную Александрию. Но пути сообщения внутри империи стали ненадежными, так что дело обещало быть нелегким и небыстрым.

Галена охватило отчаяние.

Он подумывал, не написать ли кое-какие работы заново. Задача казалась почти непосильной, но главное – она требовала времени и, как любое предприятие, денег. Поэтому он решил и дальше лечить членов могущественнейших римских семейств. Пертинакс, новый император, по-видимому, не желал пользоваться его услугами – его больше заботило удержание власти и сокращение расходов двора. Нужно было срочно найти другого подопечного, не стесненного в средствах. В то утро ему принесли записку: внезапно слег один из сыновей супруги наместника Паннонии. Как вовремя!

Шагая по улицам, Гален видел, как сшибают с пьедесталов возведенные по всему городу статуи Коммода. Их было столько, что требовалось несколько дней непрерывного труда – или даже недель. Сказать по чести, преторианцы, занимавшиеся этим по распоряжению Сената, выглядели хмурыми и работали без особого рвения. Пертинакс по предложению большинства сенаторов издал указ о торжественном damnatio memoriae в отношении Коммода: все изображения бывшего цезаря следовало уничтожить.

Лекаря сопровождало множество рабов, вооруженных кольями. Вообще-то, Галена знали и уважали в городе: он был знаком в лицо преторианцам, сенаторам и многим простолюдинам. Он публично рассекал на части животных и проводил другие опыты, вызывавшие всеобщее изумление. Однажды, например, он показал, что голос исходит не из сердца, а из верхней части тела, вероятно из головы, хотя и кажется, что у людей он идет из груди. Для этого он решительно перевязал голосовые связки свиньи на глазах у толпы людей, ошеломленно наблюдавших, как животное перестает испускать крики боли и как – тут удивление всех присутствующих многократно возросло – вопли возобновились, когда Гален освободил связки. Стало совершенно ясно, что голос не имеет никакого отношения к сердцу. Многие были глубоко благодарны греку за то, что он спас их близких от неминуемой смерти. Слава его была поистине всенародной. Но сейчас настали смутные времена, в городе царили хаос и жестокость, и Гален благоразумно решил не передвигаться по улицам Рима в одиночку, пусть даже его призывала к себе супруга наместника Паннонии, а солнце светило ярко – близился шестой час.

– Сюда, хозяин, – сказал один из рабов, останавливаясь перед высокой и широкой дверью дома Северов.

Гален кивнул, и раб решительно постучал по ней два раза. Вскоре тяжелая деревянная дверь приоткрылась. Гален назвал себя и немедленно был впущен – но без рабов, по обычаю оставшихся снаружи.

Каллидий, атриенсий Северов, провел врача во внутренний двор.

– Госпожа сейчас явится, – сказал он.

Гален встал у края имплювия. Дно бассейна было одной гигантской мозаикой, призванной напоминать о море: рыбы, сирены, лодки ярких цветов… Стены были расписаны охотничьими сценами. Повсюду блеск и чистота. Хозяйка дома знала, как поддерживать порядок, несмотря на долгое отсутствие мужа. Гален пару раз кивнул, как будто вел беседу сам с собой. Он любил порядок, считая его основой всего.

– Спасибо за то, что пришел.

Слегка вздрогнув, врач обернулся. Перед ним стояла тонкая женщина: прекрасное круглое лицо, пухлые губы, более смуглая, чем у коренных римлян, кожа. Юлия Домна. Заморская красавица. Будущий наместник Паннонии взял в жены прямо-таки ослепительную девушку. Если есть возможность выбирать, почему бы не остановиться на лучшем из того, что есть?

– Я любовался росписями, а госпожа ходит очень тихо, – ответил Гален и низко поклонился.

В этом не было ни грана раболепия – лишь почтение к хозяйке благоустроенного дома.

– Их выполнили по велению мужа. Как всякому порядочному военному, ему нравятся сцены охоты, – любезно отозвалась Юлия.

Ее слова звучали упоительно. Гален давно не слышал такого сладостного женского голоса. А может, дело было в ее стройном стане и прекрасном лице? Или во всем этом, вместе взятом?

– Могу ли я видеть больного? – осведомился он, почти опасаясь, что Юлия прочитает в его взгляде восхищение ее красотой и сочтет это дерзостью.

По другому концу атриума с криками пробежали двое детей: один гонялся за другим. Это не очень понравилось старому лекарю: выходит, хозяйка дома не умеет обуздать своих отпрысков. Порядок в этом доме, как видно, не был совершенным.

– Эти сорванцы – мои сыновья, Бассиан и Гета, – объяснила Юлия.

– Похоже, они вовсе не больны, – заметил Гален. – Есть еще один ребенок, которому требуется мое внимание?

– Ты прав, они не больны. Но больше никаких детей у меня нет.

Гален нахмурился:

– Выходит, произошло недоразумение. В послании, полученном мной, недвусмысленно говорится о больном ребенке…

Пока она говорил, Юлия оглядела атриум, убедилась, что в нем больше никого нет, и медленно приблизилась к греку.

– Я солгала, – шепотом сказала она.

Гален заморгал. Первое впечатление от дома, где, казалось, царил порядок, было превосходным. Но эти бегающие и орущие, подобно варварам, дети… Это признание во лжи – при том что Юлия явно не испытывала чувства вины… Галену больше не хотелось оставаться в этом доме ни секунды. Его самолюбие было уязвлено. Столько неотложных дел, а он…

– Я был врачом двух императоров и не привык к тому, что меня заставляют терять время. Разрешите…

Отвесив поклон, куда менее глубокий, чем в начале, он сделал шаг к выходу. И удивился, когда Юлия схватила его за локоть. Ее ладонь была гладкой и мягкой.

– Мои сыновья здоровы, но подвергаются величайшей опасности, – пояснила она. – И мне нужна помощь знаменитого Галена.

Врач остановился. В других обстоятельствах, наедине с другим человеком, он вырвал бы локоть. Но это ощущение – прикосновение нежных пальцев Юлии, которой было двадцать два, самое большее двадцать три года, к его коже, задубевшей от возраста, ветра и солнца, после стольких знойных дней, проведенных в десятках городов империи, – это ощущение было таким приятным…

– Если нет больных, не вижу, чем я могу быть полезен, – ответил он, невольно сдержав раздражение.

Прикосновение женской руки убаюкивало лучше самого крепкого опиума.

– Мне нужно, чтобы великий Гален кое-что сделал для меня.

Уверившись, что врач не направится к двери, Юлия убрала руку.

Гален секунду-другую смотрел на свой локоть, туда, где его касались пальцы жены наместника Верхней Паннонии.

– В чем же дело?

Он сам удивился своему вопросу, ведь разумнее всего было бы продолжить путь к двери.

– Я должна отправить послание кое-кому, пребывающему за пределами Рима, – ответила она быстро, но по-прежнему тихо.

– Мне вовсе не хочется покидать город в эти дни, – сухо сказал Гален.

На его локте больше не было женской руки, и волшебство, приковавшее к этому дому, как будто ослабло.

– Что бы ты хотел получить за то, что передашь послание? – спросила она и сделала шаг в сторону, встав между Галеном и дверью.

Гален вздохнул и покачал головой:

– Со всем должным уважением… Клянусь Асклепием и всеми богами Греции и Рима, хозяйка этого дома не поможет мне справиться с моими трудностями и невзгодами. Лучше мне уйти.

И он попробовал обойти женщину, чтобы добраться до выхода.

– Мне известно, что немало твоих ценнейших книг погибло в пожаре. – (Гален остановился и пристально посмотрел на Юлию.) – Тебя знают и уважают, – поспешно прибавила она, видя, что наконец-то привлекла его внимание. – Повсюду говорят о великом целителе, служившем императорам. Ты не скрываешь своего горя. Полагаю, многие свитки из дворцовой библиотеки содержали твои заметки и другие сведения, нужные тебе для работы. Теперь их нет.

– Мне? Для работы? – Гален затряс головой. – Госпожа, свитки, сгоревшие вместе с императорской библиотекой, были нужны всему миру. «Я сделал для науки врачевания столько же, сколько император Траян сделал для империи, построив множество мостов и дорог по всей Италии. Я, и только я, смог указать врачебному искусству правильный путь. Да, Гиппократ уже наметил его и даже начал прокладывать, но двигаться по нему стало возможно благодаря мне»[14]. Теперь же я откланяюсь, с разрешения хозяйки дома или без него.

– Я не могу вернуть тебе утраченное, и у меня нет достаточных знаний, чтобы оценить твои свершения в избранной тобой науке. Но я могу предложить любую необходимую помощь. – Ее речь опять убыстрилась, чародейская рука вновь легла на локоть врача. – Если нужны деньги, я дам тебе, сколько захочешь. Ты сможешь заполучить свитки из любого города, а если тебе требуется время, чтобы писать и размышлять, мы с моим мужем сделаем так, что ты ни в чем не будешь нуждаться. Увы, я неспособна возвратить тебе погибшие рукописи, но у меня есть все средства для того, чтобы ты мог их воссоздать, насколько это в твоих силах. Не знаю, можно ли заново написать эти книги, но если время и деньги могут помочь, ты получишь их в достатке. Взамен я всего лишь прошу тебя доставить послание. За пределы Рима.

После краткого размышления Гален задал ответный вопрос:

– Супруг госпожи выполнит наш уговор?

– Выполнит. Муж уважает меня, и слово, данное мной, – закон для него.

Гален подумал о книгах, которые остались в Пергаме, у Филистиона, хотя тот обещал их прислать; о свитках, которые, возможно, хранились, никому не доступные, в Александрийской библиотеке под присмотром Гераклиана. Но он не хотел ничего просить, считая это преждевременным. Он впервые видел Юлию Домну и никогда не встречался с ее мужем. Может быть, потом… Так или иначе, обещание выглядело заманчивым: он получит время и деньги, чтобы восполнить утраченное.

– Кому надо передать послание? – осведомился он, по-прежнему нахмуренный: его все еще терзали сомнения.

– Моему мужу.

– И в чем же оно состоит?

Юлия произнесла всего одно слово: имя давно умершего, полузабытого императора.

– И все? – удивленно спросил Гален. В голове его лихорадочно закрутились мысли – история Рима была ему хорошо знакома. Наконец он решил, что понял смысл послания, и в упор посмотрел на Юлию. – Пожалуй, мне действительно стоит покинуть Рим.

– Несомненно. Я бы сама это сделала, если бы могла.

Рим Январь 193 г., час седьмой

Гален покинул жилище Северов, не зная, кто он теперь такой: человек, околдованный сиреной, чье пение приведет его в сердце бури, или же глашатай нового мира. Как бы то ни было, рабы вновь обступили его у дверей. Шагая по узким извилистым улицам, они наконец добрались до дома, где Гален задержался ровно настолько, чтобы собрать пару дорожных сумок. Он взял только самое необходимое. Дав указания слугам, которым предстояло следить за домом во время его отсутствия – о продолжительности которого он пока не мог судить, – Гален направился на север, к границам империи.

Дом Северов, Рим

Как только за греком закрылась дверь, между колонн атриума появилась Меса.

– Ты уверена, что поступаешь правильно? – спросила она.

– Уверена, – отрезала Юлия.

– И вновь ты пренебрегаешь распоряжениями Плавтиана, – отважилась сказать Меса.

Юлия улеглась на ложе. Приглаживая тунику, не скрывавшую очертаний ее прекрасного тела, она проговорила:

– Септимию придется выбирать между Плавтианом и мной. Рано или поздно.

XIII. Что решил Пертинакс

Римский Сенат Январь 193 г.

На заседании Сената прозвучало имя Коммода. Тут же раздались крики сенаторов, проникнутые яростью, гневом и жаждой мести.

– Тащить крюком, тащить крюком![15] – восклицали они, имея в виду недавно убитого императора.

По городу все еще ходили слухи, что страшный, ненавидимый всеми сын Марка Аврелия по-прежнему жив. Многие patres conscripti уже не один день спрашивали других, умер Коммод или нет, – так же как Пертинакс в разговоре с Сульпицием, Дионом Кассием и Квинтом Эмилием, когда ему предложили облачиться в пурпурную тогу.

– Император Коммод лежит в мавзолее Адриана! – объяснил им сам Пертинакс.

Это было то самое заседание, во время которого его возвели на престол. В следующий раз сенаторы закричали: «Вынуть из могилы и тащить крюком!»

Коммод велел казнить многих сенаторов. Еще больше было тех, кого предали суду и лишили имущества без всяких на то оснований. Страх и ненависть никуда не исчезли. Государственным мужам хотелось, чтобы тело Коммода протащили по всему городу. Но пока что возобладал умеренный подход, которого придерживался Пертинакс: изваяния бывшего императора повалили, его имя вычеркнули из архивных записей. Однако тело Коммода по-прежнему пребывало внутри маленького саркофага, стоявшего в мавзолее Адриана. Краткая надпись на нем гласила: «Л. Элий Коммод». Имен божественного Марка Аврелия, его отца, и великого Антонина помещать не стали: странно было бы видеть их на гробнице того, кто, особенно в последние годы, не выказывал приличествующих императору достоинства и сдержанности. Не было также невиданных титулов вроде «Геркулес», «Римский», «Амазонский» и других – нелепых и даже святотатственных. Пертинаксу вовсе не хотелось видеть, как тело его предшественника оскверняют и тащат по улицам Рима: это умалило бы его собственное достоинство как императора.

А потому тело бывшего властителя покоилось в саркофаге, снабженном краткой надписью.

Пертинакс восседал в курульном кресле посреди зала заседаний Сената, ожидая, когда вновь сможет взять слово. Сенаторы все не утихали, требуя, чтобы тело Коммода поволокли по городу. За спиной императора, как было и раньше, при умерщвленном Коммоде, стоял Квинт Эмилий, напряженный, бдительно улавливавший все движения. Он постоянно поворачивался к дверям, у которых выставили стражников, числом с дюжину.

Дион Кассий наклонился к Сульпициану:

– Любопытно, для чего здесь преторианцы? Охраняют нас или сторожат?

– И то и другое. Но скорее сторожат.

Цинично улыбнувшись, Дион Кассий посмотрел на Пертинакса:

– Он стал императором всего несколько недель назад и уже изнемогает.

– У него железное здоровье, – возразил Сульпициан. – Он выдержит. Тем более с нашей поддержкой. Мы должны подставить ему плечо в эту нелегкую пору.

– Клавдию Помпеяну и его сыну Аврелию тоже стоило бы прийти, – заметил Дион Кассий.

– Мой сын говорил с Гельвием, мальчиком Пертинакса, – пояснил Сульпициано. – Тот получил письмо от молодого Аврелия. Отец Аврелия решил, как и прежде, не ходить в Сенат и держаться вдали от событий.

– Разумно, – кивнул Дион Кассий. – Но печально. Нам бы очень не помешала его открытая поддержка.

Чуть поодаль сидел Дидий Юлиан – с отсутствующим видом, откинувшись на спинку и положив руку на кресло впереди себя. Это было второе заседание после гибели Коммода и первое, на котором Пертинакс председательствовал как princeps senatus. Наконец Юлиан обвел взглядом зал и убедился, что никто не смотрит на него. Тем лучше. Он улыбнулся. Юлиан отличался терпением. Сколько времени продержится этот Пертинакс без… без денег? Месяцев восемь, не больше. Но вот новый император заговорил. Юлиан обратился в слух.

– Друзья мои! – начал Пертинакс. – Я позволил себе обратиться к вам, ибо вы предоставили мне свою поддержку в эти смутные времена. Я бесконечно благодарен вам за все, что вы сделали и сказали на предыдущем заседании, когда провозгласили меня августом и императором. Более того, вы пожелали выказать мне полнейшую верность и поддержать меня в деле преобразования государства, а для этого… как бы сказать… да, так вот. Вы пожелали оказать мне великую честь, присвоив моей супруге Флавии Тициане титул августы, а моему сыну Гельвию – титул цезаря. Я признателен за такое доверие ко мне и моему семейству. Ведь наша цель – не дать потускнеть славе императорской династии, основателями которой были Нерва и Траян, – династии, не прервавшейся до наших дней. Но я с таким же пылом, с каким вы предложили это, выражаю свое несогласие. Я не хочу видеть свою супругу августой, а своего сына – цезарем.

– О-о-о-о! – полетели изумленные возгласы со многих кресел.

Но не со всех. Юлиан не издал ни звука. Оба Сульпициана, Дион Кассий и их друзья также хранили молчание.

– Прошу вас, прошу вас, – продолжил Пертинакс. – Еще раз хочу поблагодарить всех. Но сейчас не время для таких отличий. Люди могут подумать, будто моя главная забота – закрепить власть за своим семейством, а не решать неотложные вопросы, волнующие римлян. Следует пополнить казну, опустошенную Коммодом, восстановить спокойствие на северных и восточных рубежах, покончить со мздоимством, омрачившим последние годы царствования сына Марка Аврелия. Вот о чем все мы должны думать в первую очередь. И я обязан подать пример.

Раздались рукоплескания.

Кое-кто встал, в том числе Сульпициан, поддерживаемый Титом, и Дион Кассий. Юлиан понял, что он один сидит неподвижно, и захлопал, оставаясь при этом в кресле, с жаром, скрывавшим глубокое неодобрение. Все, что он услышал, ему не понравилось, но этого не следовало обнаруживать перед другими. Еще рано, думал он. Аквилий, глава фрументариев, поставлявший ему сведения, сообщил кое-что новое: Пертинакс подобен зрелому плоду, надо лишь немного потерпеть. Юлиан ждал столько времени – что значили для него несколько лишних месяцев?

– Благодарю вас, patres conscripti, благодарю вас, друзья, – рассыпался в благодарностях Пертинакс. – Благодарю снова и снова. А теперь перейду к тому, ради чего я собрал вас здесь. У меня есть три предложения. Первое: не присваивать титул августа моей супруге и титул цезаря моему сыну. Второе, намного более важное: дать мне право распоряжаться дворцовыми рабами и предметами роскоши, оставшимися от Коммода, включая его повозки и дорожную поклажу. Продав их, я смогу пополнить оскудевшую казну. И наконец, третье. Незадолго до смерти Коммод отправил на север золото, предназначенное для варварских племен, чтобы те не тревожили наши границы. Предлагаю вернуть его в Рим и пустить на уплату жалованья войску и преторианцам. – Он приподнялся с курульного кресла. – Ведь нападениям варваров должны противостоять наши легионы, а не наши сестерции. Железо против железа. Именно так мы обрели нашу силу, именно так мы сохраним ее в будущем.

Конец его речи заглушили громовые рукоплескания.

Император сел.

Все три предложения были приняты единогласно. Даже Юлиан вставал во время каждого голосования, показывая, что одобряет сказанное Пертинаксом. Его беспокоила только обещанная продажа дворцовых рабов – кое-кто из них сообщал ценные сведения Аквилию. Это означало, что он будет знать куда меньше о происходящем внутри дворца. Впрочем, Юлиан был уверен, что Аквилий не замедлит подкупить новых рабов и вольноотпущенников.

Заседание окончилось. Сенаторы окружили Пертинакса, поздравляя его, пожимая ему руку в знак дружеского расположения. До чего же хорошо, когда император – не источник страха и ужаса, а мудрый и заботливый правитель! Сульпициан с Дионом Кассием поджидали его у выхода.

– Спасибо вам за поддержку, – сказал Пертинакс. – Я сказал это, обращаясь ко всем, но вы оба прекрасно знаете, что я имел в виду прежде всего вас, друзья мои.

– Твое бремя тяжело, сиятельный, – ответил Сульпициан любезно, но при этом довольно холодно, используя официальный титул, которым наделялся princeps senatus и император. – Знай, что ты не один, это главное. Однако… – Глаза его блестели. Он огляделся. В зале не было никого, кроме Квинта Эмилия, стоявшего в нескольких шагах от них. Сульпициан придвинулся ближе. – Ты уже подумал о том, как заручиться поддержкой Клодия Альбина в Британии, Септимия Севера в Паннонии и Песценния Нигера в Сирии? Трех самых могущественных наместников, тех, у кого больше всех легионов?

– О да, конечно! Я предложил их родне высокие должности в Риме. У наместников не было возражений. Полагаю, это говорит о том, что они признают мою власть.

– Хороший знак. Очень хороший, – согласился Сульпициан, испустив вздох облегчения. – Мы не можем позволить себе гражданскую войну.

– Видимо, они думают так же. Мои назначения убедили их, что я стремлюсь к равновесию и рассчитываю на всех троих, а также на их семейства.

– Прекрасно, – заключил Сульпициан. – Это верный путь.

Сенаторы распрощались с новоизбранным императором.

Пертинакс остался стоять один посередине зала. Квинт Эмилий медленно подошел к нему.

– Сиятельный… – начал он. Пертинакс повернулся к префекту претория. – Сиятельный, мои люди… все мои люди думали, что им выплатят вознаграждение спустя несколько дней после смерти Коммода.

– Знаю, знаю… – Пертинакс пренебрежительно махнул рукой. – Но есть более срочные дела. Ты же слышал: Сенат согласился с тем, что все имущество Коммода, в том числе сотни рабов и предметы роскоши, должно быть обращено в деньги. Ты видишь, что я распорядился вернуть золото, которое покойный император отправил северным варварам. Вскоре у меня будут тысячи сестерциев, я выплачу легионерам жалованье, а преторианцам – обещанное вознаграждение. Однако всему свое время, Квинт.

Префект претория не двинулся с места. Оба стояли возле входной двери, у которой ждали стражники. Квинт Эмилий знал: все они очень хотят от него узнать, когда получат обещанное.

– Много ли времени это займет? – обратился он к императору.

– Что именно? – утомленно спросил тот.

– Получение денег.

Пришедший в раздражение Пертинакс резко выдохнул:

– Не знаю. Постараюсь сделать это как можно быстрее. Сперва нужно продать рабов, затем вернуть золото, посланное на север, после этого выдать жалованье солдатам и, наконец, заплатить преторианцам.

Квинту Эмилию не понравился этот порядок действий.

– Что, если заплатить сначала преторианцам, а уже затем – легионерам?

– Меня беспокоят в первую очередь границы, – озабоченно пояснил Пертинакс. – Или ты хочешь, будучи в Риме, беседовать с парфянами, германцами, маркоманами и роксоланами? Помни, твои люди давно не сражались, а варвары далеко не так сговорчивы, как я. У нас с тобой общий интерес: заплатить легионерам и обезопасить наши рубежи. Разве не так?

Не сказав ни слова, Квинт Эмилий посторонился. Пертинакс прошел мимо него, направляясь к двери.

Префект претория молча уставился в пол. Он самолично пообещал своим людям, что те получат деньги вскоре после кончины Коммода. Внезапно в голову пришла мысль: это ведь он стоял за убийством предыдущего императора, и теперь у него есть опыт. Как оказалось, убивать августа не так-то и сложно.

Он сделал глубокий вдох, развернулся и последовал за Пертинаксом, который держался прямо и вышагивал с важным видом. Преторианцы образовали коридор, по которому прошел новый Imperator Caesar Augustus. Квинт Эмилий обратился к одному из начальников:

– Сопровождайте императора.

Гвардейцы повиновались. Сам же Квинт Эмилий остался стоять у двери в зал заседаний Сената, пребывая наедине со своей тенью и своими мыслями.

XIV. Послание Юлии

Из Рима – в Карнунт, Верхняя Паннония Февраль 193 г.

Гален смотрел по сторонам, сидя в повозке. Перед ним ехали рабы и вольноотпущенники Септимия Севера, которых Юлия приставила к Галену. За повозкой следовали вооруженные вольноотпущенники, много лет служившие греку. Они отправились вместе с ним из чувства долга и ради собственной безопасности: находиться рядом со знаменитым врачом было куда спокойнее, чем трудиться в полях или выполнять повеления своенравного и жестокого хозяина.

Как и предполагала Юлия, теперь, после воцарения Пертинакса, преторианцы не стали препятствовать отъезду Галена. Миновав городские ворота, врач и его сопровождающие устремились на север, в Аримин[16] на адриатическом побережье. На следующий день они въехали в многолюдную Равенну: там был крупный порт, где стояло множество судов императорского флота. Задержавшись в этом городе всего лишь на ночь, чтобы пополнить припасы, они продолжили путь, по-прежнему направляясь на север.

Следующими остановками были Аквилия и Вирун[17] в провинции Норик[18]. Навстречу попадались небольшие повозки, которые перевозили драгоценное оранжевое золото, поступавшее из далеких стран, – янтарь. Этот путь издавна именовали «янтарным».

В Паннонии все чаще начали попадаться вооруженные стражники. Приходилось то и дело объяснять, что они везут важное послание для самого наместника Септимия Севера. Имя Юлии Домны в этих краях действовало куда лучше, чем пропуск, выданный императором. Чиновники сразу понимали, что едет супруга самого наместника.

Внезапно вольноотпущенники, ехавшие впереди, остановились.

Гален не понимал, в чем дело.

Наконец они тронулись, но очень медленно. Вскоре доктор увидел, что на повороте дороги лежит груда трупов. Множество солдат из паннонских легионов рылись в этой страшной куче. Стало ясно, что тут случилась небольшая стычка. Павшие воины охраняли закрытую повозку, которая, судя по всему, везла очень ценный груз. Легионеры, подчинявшиеся наместнику Верхней Паннонии, превосходили их числом и одержали верх. На некоторых из погибших были необычные одежды. Гален не знал, кто это: германцы, маркоманы или роксоланы с верховьев Данубия. Скорее всего, последние.

– Что случилось? – спросил он одного из вольноотпущенников Юлии Домны.

– Не знаю и не осмеливаюсь спрашивать, – тихо ответил тот. – Нас узнали, нам позволили проехать. Остальное меня не тревожит.

Врач удовлетворился этим ответом. Задавать вопросы, похоже, было неблагоразумно.

Они продолжили двигаться к столице Верхней Паннонии. Гален, сидевший с обеспокоенным видом, позволил себе оглянуться. Эти трупы, эта яростная битва легионеров с легионерами, в которой одни оборонялись, а другие нападали, казалась предвестием того, что ждало его и всех римлян. Наступали трудные времена не только для Рима, но и для остальной империи. Гален хорошо умел распознавать начало войны. Он зал, как это бывает: небольшое, но кровавое сражение, за ним – другое, более крупное, и так далее. Легионеры и варвары входят в раж, одна долина за другой заполняются телами убитых и раненых. И посреди этого безумия всем требуются его услуги.

Он прикрыл глаза и задремал. Через какое-то время его разбудили голоса – вольноотпущенники переговаривались между собой:

– Мы прибыли.

– Да.

Гален раздвинул занавеси повозки и увидел перед собой укрепления Карнунта, столицы Верхней Паннонии. Было холодно, вдали виднелась стена леса. С севера к городу примыкал обширный военный лагерь, где со времен Траяна размещался Четырнадцатый легион «Близнецы».

Стражники у ворот, как и те, что попадались им по пути, спросили, кто они такие.

– Мое имя Гален, опцион. Меня послала Юлия Домна, супруга наместника.

Глаза легионера широко раскрылись. Он перевел взгляд на вольноотпущенников, сопровождавших этого странного старика. Те закивали. Гален указал на перевязанную руку опциона, обмотанную тряпками, которые сплошь пропитались почерневшей, засохшей кровью:

– Тебе стоит отправиться в валетудинарий. Пусть твою рану промоют.

– Пропустите, – велел опцион своим людям.

Врач со своей свитой въехал в Карнунт. Через минуту-другую они уже были у претория. Галену вновь пришлось объяснять, кто он такой и кто отправил его в Паннонию.

– Подожди, – сказал центурион.

Голос его звучал довольно любезно, будто имя Юлии Домны, произнесенное вслух, мгновенно рассеивало любые сомнения.

В который уже раз римский солдат после слов «Меня послала Юлия Домна» становился обходительным. Судя по всему, подчиненные Септимия Севера хорошо знали и любили ее. Он вспомнил, что молодая женщина заворожила и его самого. Так почему чарам Юлии не мог поддаться центурион или опцион, видевший ее вблизи?

Явился крепкий молодой человек с властным взглядом.

– Сейчас наместник примет тебя, – сообщил он. – Я Юлий Лет, трибун легионов Верхней Паннонии.

Гален последовал за высокопоставленным воителем с берегов Данубия.

– Вижу, в претории всё по-прежнему, – заметил он, окидывая взглядом стенные росписи с изображением гладиаторских боев.

На некоторых можно было видеть гражданский амфитеатр Карнунта. Местные жители славились своим пристрастием к кровавым забавам. Насколько было известно Галену, в Карнунте, единственном из всех городов, возвели целых два амфитеатра, притом колоссальных размеров: один для гражданских, другой для военных. Арена военного амфитеатра была не меньше той, которой славился амфитеатр Флавиев.

– Прощу прощения? – произнес Лет, явно сбитый с толку.

– Я был здесь много лет назад, когда состоял при божественном Марке Аврелии во время войны против маркоманов.

– Ясно.

Лет отметил про себя, что этот старик, внешне такой худосочный, повидал на своем веку больше, чем можно было ожидать.

Они вошли в просторную рабочую комнату претория. Септимий Север восседал на небольшом солиуме и с любопытством глядел на них. Поздороваться Гален не успел.

– Мне сказали, что ты везешь послание от моей супруги.

– Да, наместник, – с поклоном подтвердил Гален.

– Что за послание? – осведомился Септимий Север.

Очевидно, он не желал говорить больше ни о чем – и даже не спросил, как зовут посланца.

Что ж, он прав, подумал Гален. Если ему доставляют послание от супруги, главное – само это послание. Ознакомившись с ним, можно заняться всем остальным: например, решить, как поступить с гонцом.

Врач оглянулся, помедлив, прежде чем ответить. Помимо Лета, который привел его сюда, в комнате был еще один человек, стоявший рядом с наместником: военный в высоком чине, такой же мускулистый и подтянутый, только пониже ростом и с цепким, испытующим взглядом.

– Это Фабий Цилон, – пояснил Септимий. – Он и Юлий Лет, сопровождавший тебя, – два моих самых доверенных трибуна. Что бы ни велела передать моя супруга, ты можешь сказать это в их присутствии. У меня нет от них тайн. – Гален промолчал, и наместник прибавил: – А еще у меня почти нет терпения.

Гален кивнул.

– Гальба, – проговорил он.

Септимий пришел в замешательство.

– Что?

– Гальба. В послании всего одно слово. Юлия Домна заверила меня, что наместник поймет.

Септимий Север глубоко вздохнул. Его жена увлекалась загадками, головоломками… и историей Рима.

– Гальба, – повторил он, понизив голос. – Да, я постиг его смысл. А ты понимаешь, о чем идет речь? – Он пристально посмотрел на грека.

– Понимаю. Как мне кажется.

– Могу ли я положиться на тебя? Ты будешь молчать?

– Да, наместник.

Последовало непродолжительное молчание. Наконец Септимий Север спросил:

– Почему ты согласился доставить это послание? Ты императорский врач, у тебя, по всей видимости, немало дел в Риме, немало больных, за которыми нужно ухаживать.

Гален понял, что наместник узнал его, хотя они виделись лишь мельком и ни разу не перемолвились ни единым словом.

– Супруга наместника обещала мне кое-что за эту услугу.

– Что именно?

– В пожаре, охватившем Рим, погибло много моих трудов – они хранились в библиотеке императорского дворца. Юлия Домна сказала, что если я захочу воссоздать утраченное, то получу вдосталь времени и денег и мне создадут наилучшие условия. Кроме того, я смогу затребовать копии свитков из двух библиотек, Александрийской и Пергамской, – там сохранилось то, чего не осталось здесь.

– Так вот какую цену ты назначил?

Гален подумал, не попросить ли чего-нибудь еще: например, разрешения ознакомиться с книгами из тайных хранилищ, вверенных попечению Филистиона в Пергаме и Гераклиана в Александрии. Но затем осторожность и честность взяли верх.

– Да, таким был наш уговор.

– То, что пообещала моя супруга.

– Да.

Септимий Север устремил взгляд на Лета с Цилоном и погладил бороду. Трибуны стояли с широко раскрытыми глазами, не понимая, что происходит. Однако их преданность не вызывала сомнений. Именно поэтому Север захотел, чтобы оба присутствовали при разговоре: пусть убедятся, что он ничего от них не скрывает. В эти месяцы важнее всего было иметь при себе верных людей, отважных и испытанных на поле боя. Уже одно это говорило о предусмотрительности Севера. Он вновь повернулся к гонцу:

– Я сдержу слово, данное супругой. Ты получишь обещанное. Это послание имеет огромную важность. Моя жена умело вышла из положения, найдя того, кто способен беспрепятственно миновать все заставы и заслоны в Риме и на Янтарном пути, не привлекая к себе внимания императора и других наместников. Любое письмо, отправленное императорской почтой или частным образом, было бы перехвачено.

– Я не настолько хорошо знаком с супругой наместника, но, к счастью, научился составлять мнение о людях после бесед с ними. Супруга Септимия Севера, безусловно, умна и… – Гален запнулся. Он хотел сказать «красива», но понял, что это может не понравиться наместнику. – Обладает даром убеждения.

Септимий улыбнулся:

– Я подумал то же самое, когда познакомился с ней. А ведь ей было только четырнадцать. – Голос наместника стал благодушнее и сердечнее. – Как ее здоровье? Что с детьми?

– Мне показалось, наместник, что Юлия Домна прекрасно себя чувствует. Дети вовсю носятся по атриуму, как и положено в их возрасте. Относительно этого славнейший муж может быть спокоен.

– Хорошо, хорошо… – Септимий глубоко вздохнул. – Думаю, тебе пора отдохнуть. Прежде чем предоставить тебе обещанное, мы, полагаю, попросим тебя помочь нам в валетудинарии. Кроме того, мне представляется, что военная лечебница – это место, где ты будешь чувствовать себя свободнее. Лет проводит тебя.

– Да, наместник, но только я не нуждаюсь в проводнике. Дорога мне знакома.

Гален вновь поклонился и покинул комнату.

– Он знает Карнунт? – осведомился Септимий Север у Лета.

– Говорит, что служил здесь при Марке Аврелии, когда тот сражался с маркоманами.

Септимий изогнул одну бровь:

– Что ж, тогда пусть направляется в старую городскую лечебницу. Если все пойдет как задумано, его услуги нам действительно пригодятся. – Он замолчал и посмотрел в упор на Лета, потом на Цилона. – Вы разгадали послание моей супруги?

Трибуны переглянулись – кому отвечать первым?

– Я не смог, наместник, – сказал Лет.

– И я тоже, – отозвался Цилон.

Септимий Север встал с солиума и принялся расхаживать по большому залу, заложив руки за спину.

– Как вам известно, Гальба был императором… – начал он.

– Да, но я не понимаю, как это связано с нынешними событиями, – сказал Лет, облекая в слова замешательство обоих.

Септимий остановился в середине зала и упер руки в бока, внимательно глядя на двух трибунов, которые уже много лет были его ближайшими соратниками. Вместе с Плавтианом, Алексианом и, пожалуй, еще Публием Септимием Гетой – наместником Нижней Мезии, в честь которого был назван его младший сын, – Лет и Цилон входили в число тех немногих верных людей, на которых он рассчитывал… что бы ни приготовило ему будущее.

– Гальбу провозгласили императором после смерти Нерона, – стал объяснять Септимий. – Он был ставленником Сената, так же как Пертинакс. Его выбрали, чтобы предотвратить гражданскую войну, ведь Нерон не оставил наследника, и династия, которой положил начало божественный Август, оборвалась[19]. Но ничем хорошим это не закончилось. Почему? – Вопрос был риторическим; он не ожидал ответа от трибунов. – Гальба был скупцом и к тому же не понимал, что преторианская гвардия, по сути, определяет исход борьбы за власть – во всей империи, но прежде всего в Риме. Он не сдержал обещаний, данных преторианцам, а главное, не выплатил вознаграждения за то, что те возвели его на престол. Гвардия взбунтовалась, и Гальба погиб, успев побыть императором всего несколько месяцев. Никто больше не управлял ходом событий, началась гражданская война, долгая и жестокая, оставившая по себе печальную память. Все успокоилось, лишь когда один из тех, кто притязал на трон, одержал решительную победу. Веспасиан разгромил силы Отона и Вителия, и в империи восстановился мир. Этим миром мы наслаждались вплоть до недавних пор. Ибо, несмотря на то что Домициан, последний император из династии Флавиев, также не оставил наследника, сменивший его Нерва немедленно назначил себе преемника, против которого никто не стал возражать. Я говорю, разумеется, о Траяне. И вот теперь не стало Коммода, умершего без наследника, подобно Нерону и Домициану. Юлия говорит, что сенаторы остановили свой выбор на Пертинаксе и что он, похоже, будет не прозорливым Нервой, а вторым Гальбой. После свадьбы мы беспрерывно обсуждали государственные дела. Я рассказывал ей о том, что творилось в Сенате, о каждом мало-мальски видном сенаторе, наместнике, префекте и прокураторе. И она запоминала все. В отличие от нее, я забыл о том, что Пертинакс, несмотря на безупречный cursus honorum и способность договориться с кем угодно, большой скряга, как и Гальба. Старается поменьше тратить на солдат и наводит порядок в войске. Если Пертинакс будет вести себя так же, как его несчастливый предшественник, это вряд ли придется по вкусу преторианцам. Насколько я понимаю, моя жена предвидит, что он не собирается удовлетворять требования гвардии или, по крайней мере, будет с этим медлить. Если преторианцы взбунтуются, Рим станет неуправляемым, как после смерти Нерона.

Лет кивнул, но все же взял на себя смелость возразить, сделав шаг вперед:

– Со всем уважением к супруге наместника и ее посланию… Сообщая о положении в Риме, Плавтиан пишет, что оно складывается в нашу пользу. Алексиан назначен прокуратором анноны, а сам Плавтиан стал префектом, отвечающим за дороги и почту. Наши легионеры остановили караван с золотом, который Коммод незадолго до своей смерти отправил на север, чтобы заплатить варварам, нападающим на дакийскую границу. Гета наместничает в Нижней Мезии, под его началом два легиона. Когда мы отошлем золото в Рим, у Пертинакса будет достаточно денег, чтобы удовлетворить преторианцев и полновластно распоряжаться внутри империи. После этого, да будет мне позволено выразиться так, положение семьи Северов станет достаточно прочным. Разве нет?

– Возможно, золото, перехваченное нами по приказу Пертинакса, поможет на время успокоить недовольных, но при Коммоде казна опустела из-за постоянных трат на пиры, гладиаторские игры и забавы со зверями. Рим обескровлен из-за того, что борцов и хищников привозили со всего света. Но вряд ли это золото поможет предотвратить то, о чем предупреждает моя жена. Помни, легионам на всех границах тоже нужно выплатить жалованье. Я знаю, предчувствия никогда не обманывали Юлию, и поэтому я привык делать, как она скажет. Но не следует забывать и о том, о чем говорит Плавтиан. Мой брат Гета в Нижней Мезии начальствует над двумя легионами, и, как ты справедливо утверждаешь, мы обладаем достаточной силой в Риме и в империи – гораздо большей, чем, например, Клодий Альбин или Песценний Нигер. Во всяком случае, так мне представляется сейчас. Если мы оставим Рим, если Алексиан, Плавтиан и моя супруга с детьми покинут город, это усилит Альбина с Нигером и ослабит Пертинакса, который опирается на мое семейство. Пока что Пертинакса можно считать достойным императором, и я не могу предать его доверие, совершив столь бесчестный поступок.

– К кому же нам прислушаться? – спросил его Цилон. – К Плавтиану? Тогда мы спокойно выжидаем. Или к супруге наместника? Тогда все семейство покидает Рим, ибо в случае мятежа преторианцев столица может стать полем боя.

Септимий глубоко вздохнул. Он размышлял. Вернувшись на солиум, он вновь уселся в кресло. Очевидно, жена изо всех сил побуждала его сделать выбор: или она, или Плавтиан. Отношения между ними никогда не отличались теплотой. Плавтиан кое-как терпел Юлию в самом начале, считая, что Септимий взял в жены простодушную юную красавицу. Но после появления детей он не упускал случая выказать свою неприязнь к Юлии, а та не одобряла ни одного решения Плавтиана. Септимий немало терзался из-за этого, потому что любил Юлию без памяти. И не только как мать своих детей – тех, которых не смогла подарить ему первая жена, – но и как пылкую любовницу, как заслуживающего доверия советчика, как союзницу во всем, чего он желал добиться. Рядом с ней он ощущал себя счастливым. Насильственная разлука, на которую их обрек ныне покойный Коммод и которая продолжилась при Пертинаксе, была для него источником ежедневных страданий, особенно когда он оказывался один в своей спальне. Одна лишь мысль о том, что вскоре они каждую ночь будут вместе, делала его сильнее. В то же время Плавтиан был его другом детства. Септимий беспредельно доверял ему, ведь они вместе совершали свой cursus honorum, помогая друг другу в нелегкие времена, отмеченные коварными происками и жестокими расправами Коммода. Не было другого человека в империи, на которого Септимий мог положиться так же, как на Плавтиана. Да, еще брат Гета… Но, как ни странно, в Плавтиане он был уверен больше. Так или иначе, если не брать в расчет Гету, вопрос звучал все так же: кого слушать – Юлию или Плавтиана?

– Когда Пертинакс был наместником в Британии, тамошние легионеры подчинялись ему с неохотой, – напомнил Лет.

– А преторианцы вообще не хотят подчиняться никому, мы все это знаем, – отчеканил Цилон.

Септимий внимательно выслушал их, не сказав ни слова. Трибуны были правы. Чтобы привести к порядку британские легионы, Пертинакс был вынужден действовать с крайней жестокостью. Разразился мятеж, и он едва спасся. Юлия должна была помнить об этом, ведь супруги в своих разговорах не раз возвращались к тем дням, а она ничего не забывала. Преторианцы же, как верно заметил Цилон, всегда проявляли непокорность. Это придавало дополнительный вес посланию Юлии. Но Плавтиан настаивал на том, что им следует оставаться в Риме, занимая должности, которыми одарил их Пертинакс. По-своему он был прав.

– Мы будем руководствоваться и советами Юлии, и советами Плавтиана, – громко сказал Септимий.

Фабий Цилон и Юлий Лет подошли ближе, зная, что получат точные указания, и смысл этих слов, на первый взгляд противоречивых, тут же прояснится.

– Ты, Фабий, отправишься в Рим и изыщешь способ вывезти из города Юлию с детьми. Если увидишь Плавтиана, скажи ему, что я так велел, что я скучаю… по своей жене. Особенно по ночам. Это более чем понятно. – Наместник улыбнулся, трибуны тоже: оба видели Юлию и знали, как она красива. – Коммод недвусмысленно приказал женам наместников Паннонии, Британии и Сирии оставаться в Риме. Пертинакс этого решения не подтвердил. Можно предположить, что это распоряжение было негласно отменено вместе со многими другими… В таком случае у меня развязаны руки, я могу привезти Юлию к себе. Вполне вероятно, что Альбин и Нигер хотят сделать то же самое – выписать к себе своих жен и детей. Но я не уверен. Как бы то ни было, Юлия хочет быть со мной, и она будет со мной. Передай также Плавтиану мое пожелание: пусть он не покидает Рима и сообщает нам обо всех событиях. Плавтиан и Алексиан остаются в городе. Я подтверждаю тем самым, что держу слово, данное Пертинаксу, независимо от того, где пребывают моя жена и мои дети. А ты, Лет, останешься со мной и поможешь привести легионы в полную готовность.

– Готовность к чему? – спросил Лет.

– К схватке.

– К схватке с кем?

– Этого я пока не знаю.

XV. Забытые

Земли квадов и маркоманов, к северу от Данубия. Северная граница Верхней Паннонии Конец февраля 193 г.

Луция вглядывалась в горизонт, приложив одну руку ко лбу, чтобы капли дождя не попадали в глаза. Другой рукой она придерживала сидевшего на коленях младенца, которого кормила грудью.

– Всадники едут в нашу сторону, отец!

Высокий, плотный мужчина вышел из сарая, где держали скотину, и встал рядом с дочерью, глядя на приближавшихся конников.

– Это легионеры? – спросила девушка.

– Не знаю, – обеспокоенно ответил отец. – Иди в дом и следи за тем, чтобы мать и дети не выходили наружу.

Луция не стала спорить и поспешила к деревянному домику, стоявшему рядом с сараем.

– Кто они? – спросила пожилая женщина. Ее лоб, руки и шею покрывали морщины, говорившие о тяжелой жизни.

– Не знаю, матушка, но отец велел закрыться в доме и не выходить.

Мать кивнула и подперла дверь толстым бревном. Луция сделала то же самое со всеми окнами, кроме одного, чтобы можно было выглядывать из него.

– Встань вон там, у огня, вместе с малышом и братьями, – сказала мать.

Луция повиновалась и, не переставая кормить младенца, примостилась рядом с очагом вместе с двумя младшими братьями, мальчиками двенадцати и десяти лет. Когда-то детей было больше, но здесь, на далеком и холодном севере, поселенцам приходилось очень тяжело: сестра и брат Луции умерли прошлой зимой, подхватив лихорадку. Ее молодой муж, отец ребенка, которого Луция сейчас кормила, скончался от той же лихорадки несколько месяцев назад. Они бежали из Рима во время опустошавшей город чумы и отправились на север, к рубежам империи, в поисках лучшей жизни. В конце жизни Марк Аврелий даже мечтал создать новую провинцию к северу от Данубия, подобно тому, как Траян образовал Дакию на востоке. Поселенцы ни о чем таком не мечтали – просто хотели обзавестись небольшим хозяйством, чтобы можно было прокормиться. Но после сражений между маркоманами и легионерами область к северу от Данубия превратилась в ничейную землю, где почти не было ни закона, ни порядка. Рим забыл об этих людях. Луция и ее родные постоянно боялись, что на них нападут маркоманы или квады, рыскавшие вдоль границы в надежде на добычу. Бедность, в которой они жили, служила им единственной защитой. Их надел, впрочем как и соседские, мало чем мог привлечь отряд северных варваров.

Мать мигом закрыла окно.

– Что там, что? – в тревоге спрашивала Луция, видя ее искаженное от ужаса лицо.

– Твой отец убит… на нас напали… – пробормотала мать, отходя от закрытого окна и ища защиты у очага. Теперь она была уверена, что им пришел конец. – Нас всех убьют.

– Это маркоманы? – спросила Луция.

– Какая разница? – сказала мать, обнимая детей.

Раздались удары в дверь.

– Во имя Юпитера, откройте! – закричали снаружи. Неизвестные говорили по-латыни без малейших признаков германского выговора.

В хижине никто не двинулся с места. Дверь продержалась недолго. Мужчины в потемневших туниках, давно не стиранных и не чищенных, ворвались внутрь. Схватив женщин, они отвели их в сторону.

– Эта слишком стара, – сказал тот, кто, видимо, был вожаком. – За нее не дадут ничего.

Сказав это, он проткнул женщину мечом с зазубренным лезвием.

– Матушка, матушка! – закричала Луция.

Обнять мать она не смогла – для этого пришлось бы выпустить из руки младенца.

– А эта сгодится. Молодая, – заметил другой, указывая на девушку, которая безутешно рыдала, склонившись над телом своей родительницы.

– И дети тоже, – добавил вожак. – Ведите их в повозку.

Луцию схватили за волосы и потащили. Девушка не имела ни малейшей возможности сопротивляться, а кроме того, была объята ужасом – вдруг они отнимут ребенка? Поэтому она покорно села в большую повозку, снабженную чем-то вроде клетки. Внутри уже сидели несчастные пленники с соседних наделов – их захватили раньше. Братьев посадили во вторую повозку; больше они никогда не увидятся.

– Вперед, – сказал предводитель работорговцев, и они направились обратно к реке. Один из разбойников подъехал к вожаку.

– Не надо было убивать того отца семейства, – заговорил он. – Чистая потеря денег. Во имя Марса, Турдитан, почему ты сразу его прикончил? Сильный, крепкий мужчина, за которого мы выручили бы много сестерциев.

– Именно потому, что он был сильным и крепким. Он создал бы нам неприятности, а я не хочу неприятностей. Этих, захваченных сегодня, мы легко продадим. Девка красива, за нее можно запросить высокую цену. А тот… Представь себе: он не дает себя связать, мы окорачиваем его, и вот он ранен или покалечен. Какой раб из него выйдет? Нет, я правильно сделал, что убил его на месте. Все прошло легко и быстро. А теперь заткнись и скачи. Я устал. Хочу поскорее добраться до Карнунта, продать этих болванов, а потом – как следует наесться, напиться и отдохнуть.

Луция слушала этот разговор, глядя во все глаза на тело отца, лежавшее на земле рядом с дорогой, по которой ехала повозка. Несколько месяцев они жили в страхе перед дикими германцами, а в итоге подверглись нападению жителей империи, которые убивали, захватывали в плен и продавали в рабство своих же сограждан.

Путь от дома Луции до заставы на окраине Карнунта занял больше шести часов. Они остановились у небольшого лагеря легионеров, охранявших пристань: возле нее стояли баржи, перевозившие товары по реке, между двумя ее берегами. Легионеры осматривали груз, обращая особое внимание на янтарь.

– Сегодня нам не везет, клянусь Геркулесом! – воскликнул Турдитан, увидев, что у заставы стоит опцион.

– Это Опеллий? – спросил один из работорговцев.

– Да. Посмотрим, сколько он захочет. Этому проклятому опциону всегда нужно больше, чем остальным.

– Стойте! – приказал Опеллий, когда всадники подъехали ближе.

Это был высокий мужчина, темнокожий и черноглазый, родом из далекой Мавритании. Его семья принадлежала к сословию всадников – ниже патрициев, выше плебеев – и жила очень скромно. Опеллий отправился в Рим, решив выучиться и стать законником, но из-за отсутствия нужных связей мир базилик и судебных разбирательств был для него закрыт. Оставалось только поступить в римское войско. Однако в те времена жалованье выплачивалось от случая к случаю, и Опеллий искал другие способы набить свой карман. Служба на границе открывала множество возможностей. За провоз товаров через реку государство взимало пошлину, но Опеллий понял, что может брать с торговцев особую плату лично для себя. Многие из них отличались еще меньшей разборчивостью в средствах, чем он сам, а происхождение их товаров почти всегда вызывало сомнения. А потому Опеллий полагал, что он обирает только тех, кто того заслуживает.

– Что привез сегодня? – спросил опцион.

– Как всегда, рабов с севера.

Опеллий медленно обошел первую повозку, осматривая сидевших в клетке пленников. Турдитан, сошедший с коня, сопровождал его. Он вручил опциону горсть сестерциев – плату, которую взимала империя, – и еще немного для самого Опеллия. Оба расположились так, чтобы остальные легионеры этого не видели. Конечно, те знали о происходящем, но все же опцион считал, что взятки не следует брать прилюдно.

– Кажется, они не очень-то с севера, – заметил Опеллий.

– Ты о чем?

– Клянусь всеми богами, это бросается в глаза! Среди них нет ни одного светловолосого. Видимо, эти несчастные – поселенцы, которых ты захватил во время незаконного налета, а не рабы.

Турдитан подошел поближе и заговорил шепотом – легионеры, поняв, что их начальник чем-то недоволен, насторожились.

– Если тебе нужно больше денег, скажи мне, и ты получишь их в следующий раз. Но не вмешивайся в эти дела, иначе мы оба окажемся в проигрыше. Ты же знаешь, что всем этим заправляет важный человек из Рима. Хочешь, чтобы я написал ему и рассказал о начальнике пограничной стражи, который решил отнять у него главный источник дохода? Предупреждаю, это очень влиятельный сенатор.

До Опеллия уже доходили слухи о том, что незаконной работорговлей руководят из далекого Рима – во главе дела стоит могущественный сенатор Дидий Юлиан. Но, видимо, ни у кого не было ни доказательств, ни желания покончить с этим. С одной стороны, рабов не хватало, с другой – у наместников приграничных провинций было много других забот: сейчас, например, им предстояло решить, стоит поддерживать Пертинакса или нет. В разгар борьбы за власть никто не собирался отстаивать права несчастных поселенцев.

Опеллий погрузился в молчание. Нет, он не станет предпринимать никаких действий, чтобы покончить с незаконным промыслом. Даже наоборот: почему бы не получить свою долю выгоды? Конечно, в той мере, в какой это устроит Турдитана. Было видно, что работорговец не намерен давать ему больше денег, чем обычно… по крайней мере, в этот день.

Какую бы еще выгоду из этого извлечь?

Начальник заставы еще раз обошел повозку и остановил взгляд на самой молоденькой девушке. Красавица! Правда, с младенцем на руках. Но что с того? Главное – привлекательная наружность. Он уже много лет не видел юной, красивой женщины. Скромное жалованье опциона позволяло ему лишь изредка заглядывать в карнунтские лупанарии, вот и все. Но там не было таких молодых и прекрасных созданий, какие встречались в Риме.

– Что ж, думаю, на севере тоже попадаются черноволосые варвары с темными глазами, – наконец проговорил он на радость Турдитану и его подручным.

Луция хотела было сказать, что эти мерзавцы безжалостно схватили их, но этот начальник с мрачным взглядом не внушал ей доверия. И потом, кто стал бы ее слушать? Если начальник не поможет, работорговцы выместят свою злобу на ней. Или, что еще хуже, на ребенке. Поэтому Луция не произнесла ни слова и затаила дыхание. Что будет дальше? Наверное, только новые несчастья.

Опеллий сказал что-то на ухо Турдитану.

– Хорошо, – ответил тот. – Но не повреди товар.

Турдитан направился к повозке, велел открыть клетку, схватил Луцию за руку и повел в небольшой дом, стоявший у начала дороги к пристани и предназначенный для стражников заставы.

– Отдай ребенка, – велел он Луции, когда они оказались внутри.

– Нет, прошу тебя, нет, только не ребенка… – принялась умолять девушка, крепко обнимая сына, как бы для того, чтобы оградить его от всех этих жестокостей.

Турдитан подошел к Луции, чтобы вырвать младенца из ее рук, но тут сзади послышался голос Опеллия:

– Оставь ей ребенка и уходи.

Турдитан пожал плечами.

– Сделай это сам, – сказал он и вышел из домика.

Молодая мать осталась наедине с Опеллием. Тот закрыл дверь.

– Уже давно, – начал он, – я не был с такой красивой девушкой. В Риме есть красивые и, конечно же, дорогие гетеры, но они далеко. Мне очень не хватает их, но пока что сгодишься и ты. Ты станешь моей наградой за многие месяцы, которые я проводил с уродливыми потаскухами карнунтского военного лагеря.

– О нет, прошу тебя… – взмолилась Луция, не отпуская ребенка.

Опеллий медленно направился к ней.

– Я могу заставить тебя. Правда, придется пустить в ход кулаки, а я обещал этому недоумку Турдитану, что не стану портить твое тело. Но в этом нет надобности. Ты сделаешь все, что я потребую, или младенец не покинет эти стены живым.

Девушка упала на колени. Мысли лихорадочно крутились у нее в голове.

– Если ты убьешь его, придется заплатить работорговцу.

Опеллий склонился над ней со злобной ухмылкой.

– А ты неглупа, – сказал он, поглаживая ее черные волосы, длинные и прямые. – Так и есть, мне придется заплатить Турдитану за твоего ребенка. Но малолетки мрут как мухи. Дети начинают чего-нибудь стоить лет с восьми-девяти, когда они уже достаточно окрепли, чтобы работать в поле, например. Мне не слишком хочется платить, но я могу себе это позволить. Ну а ты – хочешь ли ты потерять ребенка?

Он отошел прочь и уселся на походное ложе.

– Что я должна сделать? – спросила Луция дрожащим голосом.

– Оставь ребенка на полу, разденься и иди ко мне.

Луция огляделась вокруг. Земляной пол промок, крыша протекала. За последние несколько недель прошло много дождей – обычное дело в этих краях. В комнате не было ни одного сухого места. Только кровать выглядела более или менее пристойно – на ней лежали чистые новые одеяла.

– Прошу тебя, разреши оставить малыша на кровати.

– А мы с тобой ляжем на мокрый пол и будем барахтаться в воде? – разгневанно прорычал опцион. – Вряд ли я получу удовольствие. Бросай уже этого треклятого ребенка и иди сюда! Мое терпение на исходе. Этот глупец Турдитан скоро забеспокоится, а я хочу использовать тебя по полной.

Луции пришлось оставить ребенка на полу. Единственной защитой ему служило тонкое шерстяное одеяльце. Вскоре вода пропитала ткань, младенцу стало холодно и мокро, он заплакал. Девушка быстро разделась и постелила свою шерстяную тунику рядом с малышом, чтобы положить его сверху и хоть как-то защитить от влаги и холода. Но тут Опеллий поднялся и, нетерпеливо схватив Луцию за руку, потянул на кровать, прежде чем она успела уложить малыша.

Ребенок плакал и плакал.

Все это время она не открывала глаз.

Турдитан, ждавший снаружи, сплюнул на землю.

– Если этот распроклятый Опеллий повредит товар, он вернет мне все до последнего сестерция, – пробормотал он сквозь зубы.

Прошло много времени, прежде чем Опеллий появился в дверях с довольным видом. За ним шла девушка в мокрой измятой тунике. Младенец на ее руках кричал не переставая.

– В повозку, – велел Турдитан девушке.

– Можешь ехать дальше со своим грузом, – сказал ему Опеллий.

Тот не ответил, внимательно осматривая девушку и ребенка. Если не считать того, что проклятый младенец плакал, остальное было в порядке.

– Сделай так, чтобы он заткнулся, – сердито бросил работорговец, обращаясь к Луции.

Он отдал еще несколько распоряжений, и повозка с рабами наконец выехала на дорогу, ведшую к пристани. Турдитан надеялся избавиться от всех пленников в тот же день, после полудня, выручив за них круглую сумму. Предстояло выслать деньги сенатору Юлиану за рабов, проданных в последний месяц, но и после этого у Турдитана должно было остаться еще много монет. Дела шли хорошо.

XVI. Мятеж

Остийский порт, близ Рима Конец февраля 193 г.

Пертинакс ждал их возле хлебных складов, которые высились рядом с громадной шестиугольной гаванью Portus Traiani Felicis: великий император, рожденный в Испании, некогда велел соорудить ее, чтобы раз и навсегда защитить от бурь торговые суда, прибывающие в Рим со всей империи. Плавтиан и Алексиан появились в пять часов, как и было назначено. Император, окруженный преторианцами, встретил их у ворот гигантского хранилища.

– Благодарю вас за то, что пришли, – любезно приветствовал их Пертинакс.

– А мы благодарим императора за доверие, – ответил Алексиан, недавно ставший прокуратором анноны: на этой должности он отвечал за раздачу зерна всем жителям Рима.

– Видите ли… – Пертинакс взял за локоть Алексиана, который казался ему более сговорчивым, и повел прочь от преторианцев. Они переступили порог склада и встали в тени. – Очень важно, чтобы зерно поступало в Рим без перерывов. Это важно всегда, но в такие времена, как нынешнее, – особенно. Я не могу допустить, чтобы в городе вспыхнули беспорядки из-за нехватки хлеба или его дороговизны. За это будешь отвечать ты, Алексиан. Я рассчитываю на твои умения. Что до тебя, Плавтиан…

Пертинакс замолк. При Коммоде, в последние годы его правления, Плавтиана обвиняли в мздоимстве. Но Плавтиан был одним из самых близких друзей Септимия Севера, и Пертинакс решил одарить его высокой должностью: верные сторонники Клодия Альбина и Песценния Нигера уже получили выгодные назначения. В своем стремлении соблюдать равновесие между главнейшими силами Пертинакс старался задобрить тех наместников, кто имел в подчинении больше всего легионов. Если не взбунтуются начальники, значит можно быть спокойным за остальное войско.

– Чем я могу помочь тебе, сиятельный? – вкрадчиво спросил Плавтиан, ожидавший от императора ясных распоряжений.

– Как префект, отвечающий за дороги и почту, ты держишь в руках все сообщения внутри империи. Следи за тем, чтобы зерно, которое доставляется в порт и затем перевозится вверх по Тибру, имело преимущество над прочими грузами. Ты понял меня?

– Все будет сделано, сиятельный, – заверил его Плавтиан.

Пертинакс недоверчиво посмотрел на него. Внезапно Плавтиан, к удивлению императора, заговорил совершенно о другом:

– Имущество Коммода уже продали с торгов?

– Да.

– У него действительно были колесницы с вращающимися сиденьями, чтобы он мог обратиться лицом к ветру или оказаться в тени?

В голосе Плавтиана сквозило искреннее любопытство. Алексиан и Пертинакс недоуменно уставились на него, не понимая, зачем он задал этот легкомысленный вопрос. Тем не менее император уже собрался дать ответ, когда к нему подошел один из преторианцев.

– В Риме разгорелся мятеж, сиятельный, – сообщил он.

Император тут же забыл о странном вопросе.

– Я должен идти, – сказал он.

Алексиан и Плавтиан стояли молча. Что сказать императору, чье войско взбунтовалось?

Пертинакс повернулся и зашагал к колеснице, доставившей его в Остию.

– Насколько все серьезно? – спросил он у преторианцев, усаживаясь на сиденье.

– Похоже, Квинт Эмилий полностью владеет положением. И все же императору лучше вернуться в Рим, – ответил один солдат.

Пертинакс кивнул, и колесница отправилась в столицу на огромной скорости, словно это был Большой цирк и она участвовала в гонках. Плавтиан с Алексианом остались стоять у складов.

– Почему ты спросил о сиденьях в повозках Коммода? – полюбопытствовал Алексиан.

– Э-э… Коммод был безумцем, но при этом обладал хорошим вкусом, а меня всегда притягивали роскошные вещи. Не вижу ничего предосудительного в этом вопросе.

– Но разве сейчас время… – начал Алексиан.

Плавтиан перебил его:

– Да, пожалуй, не время. И однако, все это несущественно. Ты можешь думать что угодно о моем увлечении роскошью, но в эти часы важно лишь одно: добьются успеха мятежники-преторианцы или же нет. Если Пертинакс падет, мы войдем в историю как самые мимолетные обладатели своих должностей.

Императорский дворец, Рим

– Итак, ты полностью владеешь положением? – спросил Пертинакс, сидевший в приемном зале дворца, высившегося на холме, напротив Большого цирка. Перед ним стоял Квинт Эмилий.

– Пока что да, – ответил префект претория.

– Звучит не слишком обнадеживающе, – заметил император. Затем почесал брови, вздохнул и снова обратился к Квинту Эмилию: – Расскажи, что в точности произошло.

– Как говорят задержанные, гвардейцы устали ждать вознаграждения, обещанного по случаю твоего восшествия на престол. И вот один из трибунов взбунтовался, поведя за собой семьдесят солдат. Новым августом они провозгласили сенатора Фалькона, взяв с него слово, что он выплатит все, что причитается гвардейцам за… за кончину Коммода. Мятежников совсем немного, и Фалькон, похоже, не смог заручиться ничьей поддержкой, по крайней мере в Сенате. Я привел мятежников к повиновению, и они сложили оружие. Все задержаны и сейчас сидят в казармах преторианцев под охраной надежных людей.

– Фалькон? – пытливо переспросил император, стараясь понять, что случилось.

Поначалу весь Сенат единодушно высказался за него. Но затем среди семисот сенаторов объявились несогласные. Фалькон был одним из самых молодых: он купил консульскую должность в последний год правления Коммода на торгах, устроенных убитым впоследствии императором. Это сомнительное консульство – Фалькону было совсем немного лет – со всей очевидностью свидетельствовало о его честолюбии. Большинство сенаторов полностью поддерживали Пертинакса, которого возвели на престол, и он полагался на них. Но он не мог быть уверен в самых молодых – честолюбивых, снедаемых безмерной жаждой власти. Преторианцам же не терпелось получить свое вознаграждение. Все это создавало благоприятные условия для мятежа.

Пертинакс вздохнул:

– А что Фалькон? Задержан?

– Да, император.

– Отлично. – Он надолго погрузился в молчание и наконец спросил: – Что посоветуешь?

Они были вдвоем в зале. Квинт Эмилий твердо вознамерился сказать все, что думает по этому поводу.

– Предлагаю казнить сенатора Фалькона, а также трибуна и еще нескольких вожаков, остальных же высечь. Но главное сейчас – выплатить гвардейцам обещанное вознаграждение. Как стало известно моим людям, наместник Верхней Паннонии перехватил золото, отправленное Коммодом, которое должно было попасть к варварам Северной Дакии. Он велел вернуть его в Рим. Предметы роскоши, находившиеся во владении Коммода, уже проданы. Рабы тоже.

– Рабов еще продают. И потом, часть золота придется пустить на жалованье легионерам в приграничных областях, о чем мы говорили ранее. А часть – на закупку зерна для жителей Рима. Иначе взбунтуется либо войско, либо плебс.

– Войско далеко, плебс безоружен. А вот гвардия в Риме и при оружии, – ответил Квинт Эмилий, уже без обиняков.

– Ты мне угрожаешь?

Коммод столько раз угрожал Квинту Эмилию, а теперь сам Квинт Эмилий угрожал императору. Такая смена ролей была ему по душе. Но он знал: чтобы управлять новым Imperator Caesar Augustus, следует соблюдать приличия и не пережимать.

– Я лишь сообщаю об очевидном, сиятельный, – примирительно сказал он.

Пертинакс молчал.

Квинт Эмилий тоже.

Прошло немало времени. Оба смотрели друг на друга, не отводя глаз. Наконец Пертинакс сморгнул и уставился в пол. Потом вновь посмотрел в лицо Квинту Эмилию и произнес приговор:

– Казнить трибуна и его ближайших приспешников, как ты предлагаешь, и высечь остальных, сенатора же оставить под стражей. При мне не один сенатор Рима не будет казнен без одобрения остальных patres conscripti. Это не мой путь. Я буду опираться на Сенат, даже если в нем заведется предатель. И обещаю тебе, что не далее как через неделю гвардия получит по меньшей мере часть вознаграждения.

Квинт Эмилий подумал: не предупредить ли императора о том, что преторианцы будут очень недовольны, узнав о решении суда? Для взбунтовавшихся гвардейцев – смертная казнь, для сенатора – всего лишь содержание под стражей: слишком уж велика разница. Но затем он решил ничего не говорить. Время предостережений и советов прошло.

– Будет сделано, сиятельный, – отозвался он.

У входа в храм божественного Клавдия, рядом с амфитеатром Флавиев, Рим

Совершив жертвоприношение, сенатор Дидий Юлиан вышел из храма. Его сопровождали вольноотпущенники, прятавшие клинки под темными шерстяными туниками. У подножия лестницы он увидел тощую фигуру – начальника фрументариев.

– Оставьте нас одних, – велел он своим людям и махнул рукой в сторону входа на Форум. – Ждите там.

Те повиновались. Подойдя к Аквилию, сенатор заговорил, не выбирая выражений:

– Этот Фалькон – настоящий болван.

– Да уж… Начал раньше положенного, к тому же не заручился необходимой поддержкой. Но терпение Квинта Эмилия и его людей на исходе.

– Я сейчас о другом, – отмахнулся Юлиан. – У этого глупца Фалькона вполовину меньше денег, чем у меня. Как он рассчитывал успокоить преторианцев? Он просто не нашел бы нужной суммы.

Аквилий задумался:

– Я не принял это в расчет. Мне казалось, у него достаточно денег, чтобы исполнить свои обещания.

– Казалось? Вот как? Единственный человек в Риме, кто способен подкупить всю гвардию, – это я. Ты искушен во всяческих каверзах и происках, Аквилий, но я смыслю кое-что в деньгах, в том, как составить и приумножить состояние, когда настает смутное время вроде нынешнего.

Юлиан только что получил множество сундучков с золотом и серебром – дань работорговцев с Рена, с Данубия, из Африки. Он знал, о чем говорит. А денег у него много как никогда. Пожалуй, настало время действовать, подумал он.

Глава фрументариев молчал, ожидая указаний. Ему было известно, как сенатор Юлиан приобрел свое состояние. Он не знал лишь одного: того, что торговля рабами была самым выгодным делом в империи. Дидий Юлиан заговорил снова:

– А ведь можно дать понять Квинту Эмилию, что если он сыт по горло обещаниями Пертинакса, то в Риме найдется тот, у кого хватит денег для всех его людей. Так?

– Так, сенатор.

– Действуй.

– Да, славнейший муж.

Аквилий хотел было уйти, но у сенатора еще оставались вопросы:

– Что слышно о наместниках Британии, Верхней Паннонии и Сирии?

– Наблюдают и выжидают.

– А их жены?

– По-прежнему в Риме.

– Все три?

– Все три.

– Хорошо.

С этими словами Дидий Юлиан поднял левую руку: теперь разговор окончен.

XVII. Прибытие Цилона

Дом Северов, Рим Конец февраля 193 г.

– Мятеж в городе! – сказала Меса, держась рукой за живот. Она только что ощутила очередной толчок.

– Говорят, преторианцы никого не слушаются, – ответила Юлия, которая вернулась с рынка и принесла свежие новости. – И кажется, решили взбунтоваться, услышав, что Пертинакс уехал в Остию. Но Квинт Эмилий, я слышала, верен императору. Он задержал смутьянов.

– Мне тревожно, – пожаловалась Меса, не отрывая ладони от живота. – Становится все яснее, что ты была права и нам следовало покинуть Рим.

Юлия предпочла сменить предмет разговора. Ее сестра, готовясь стать матерью, проявляла чрезмерную чувствительность ко всему. А время было такое, что чувствительным приходилось несладко.

– Ты снова что-то чувствуешь?

– Да. Иди ко мне.

Сестры прижались друг к другу, сидя на длинном и широком ложе. Руки их сомкнулись на большом животе Месы. Воцарилась тишина.

– Вот оно! – воскликнула Юлия. Ребенок, которого Меса носила в своем чреве, вновь шевельнулся. – Он толкается сильно, как истинный цезарь!

Обе рассмеялись и на время успокоились.

– При Коммоде эта шутка могла бы стоить нам жизни, – заметила Меса.

Юлия ничего не ответила, глядя на атриенсия, который с озабоченным видом вошел во внутренний двор.

– Госпожа, какой-то человек спрашивает супругу наместника Верхней Паннонии, – сообщил Каллидий. – Говорит, что он с севера и его послал хозяин.

– Наконец-то! Впусти его! – Юлия встала и повернулась к сестре. – Элагабал услышал мои мольбы!

Фабий Цилон вошел во двор. Атриенсий секунду-другую постоял за его спиной и удалился. Юлия встретила трибуна стоя; ее сестра осталась сидеть. Цилон был хорошо знаком Юлии: он пользовался полным доверием ее мужа и не раз бывал у них в доме. В другие, мирные времена.

– Госпожа, наместник Верхней Паннонии послал меня, чтобы я вывез из Рима его супругу с детьми и доставил их целыми и невредимыми в Карнунт, – начал Цилон, сразу перейдя к делу, как настоящий военный.

– Превосходно, – с облегчением сказала Юлия.

– Когда мы сможем отправиться, госпожа?

– Когда? Да прямо сейчас. Все давно готово.

Фабий Цилон не мог прийти в себя от изумления: он не ждал такой предусмотрительности, тем более от женщины. Правда, в лагере все говорили, что супруга наместника не такая, как все, и дело не только в ее красоте, но и в решительности. Теперь он убедился в этом лично. Цилон открыл было рот, но не успел ничего сказать – вошел еще один мужчина.

– Алексиан! – воскликнула Меса и, бросившись к мужу, заключила его в объятия.

Вообще-то, порядочная римская матрона не должна была вести себя так в присутствии постороннего. Но обе сестры были сирийками и не обращали особого внимания на все эти тонкости.

Обняв жену, Алексиан подошел к Цилону, затем к Юлии, глядя то на трибуна, то на хозяйку дома так, словно хотел задать вопрос им обоим:

– Что ты делаешь здесь, Цилон? Что он здесь делает?

– Наместник велел отвезти его жену и детей к нему в Верхнюю Паннонию. Септимий Север лично вызвал меня…

Юлия прервала его, в упор посмотрев на Алексиана:

– Это я распорядилась. Я вызвала его. Связавшись с Септимием, я сообщила ему, что в Риме опасно. Он сказал, что пришлет Цилона и тот отвезет нас на север.

Голос ее был строгим и уверенным. Юлия предвидела новые столкновения. И Плавтиан, и Алексиан не выказывали никакого желания покидать Рим, даже когда Коммода не стало. Можно было ожидать, что зять вновь воспротивится, даже в присутствии трибуна. Однако Алексиан лишь вздохнул и уселся на солиум в углу двора.

– Пожалуй, ты права, несмотря ни на что, – сказал он. – О нет, Юлия, больше того: ты права во всем. Тебе надо покинуть Рим, и пусть Меса, – он посмотрел на живот своей молодой жены, уже семь месяцев носившей ребенка, – сопровождает тебя, если сможет. Внезапно вспыхнувший мятеж Фалькона подавлен, но теперь мне совершенно ясно, что падение Пертинакса по воле преторианцев – вероятность, которой не следует пренебрегать. Фалькон – никто, и он действовал в одиночку, но есть куда более могущественные сенаторы, способные устроить заговор и добиться успеха. В таком случае хаоса не миновать. Рим – опасное место, опасное для всех. Вы вдвоем должны отправиться на север, взяв с собой детей. Меня беспокоит другое: как вы выедете из города?

– Как мы выедем из города? – нахмурившись, повторила Юлия.

Ей казалось, что после гибели Коммода не должно возникнуть никаких сложностей. Но вдруг новый император тоже расставил стражу у ворот и не хочет, чтобы жены самых могущественных наместников покидали Рим? Сын Марка Аврелия желал, чтобы войско оставалось верным ему, хотя бы эту верность и пришлось вырвать силой. Власть над тремя женщинами означала власть над девятью легионами. А когда девять легионов слепо подчиняются тебе, военный мятеж невозможен. Осторожный до крайности Пертинакс вполне мог подтвердить приказ своего предшественника, пусть и тайно. В таком случае он намеревался удерживать ее, Мерулу и Салинатрикс в Риме любой ценой. Юлия в задумчивости расхаживала по двору. Меса подошла к мужу:

– Если я отправлюсь на север, то непременно вместе с тобой, малышкой и ребенком, которого вынашиваю.

– Нет. Мое место здесь. Я прокуратор анноны, это одна из важнейших должностей в городе. Мне не пристало бежать, как испуганному мальчишке. Я останусь здесь и буду исполнять свои обязанности, следить за раздачей хлеба, чтобы все было по справедливости. Мы заслужим уважение бедняков, а в такие дни это бесценно. Уверен, что наместник не отдал никаких распоряжений насчет меня и Плавтиана.

Последние слова он произнес, глядя на военного трибуна.

– Так и есть, прокуратор, – подтвердил тот. – Он говорил только о своей жене и двух детях. Более того, он находит уместным, чтобы его друзья Алексиан и Плавтиан остались в Риме.

– Видишь, Меса? – Алексиан подошел к жене и нежно ее обнял. – Септимий ясно дал понять, что мы с Плавтианом должны остаться здесь. Если возникнут беспорядки или, хуже того, гвардия взбунтуется, мы оба укроемся в Остии. Там мы будем в безопасности, ведь мы распоряжаемся подвозом съестных припасов, а голодать никто не хочет. Пока зерно поступает бесперебойно, нас не тронут, кто бы ни верховодил в Риме. Скорее уж они перебьют друг друга в борьбе за власть. Но я буду спокоен только в том случае, если ты немедленно выедешь из Рима вместе с Юлией, под надежной охраной Цилона и его людей… – Он снова перевел взгляд на трибуна. – Ты ведь прибыл с отрядом?

– Со мной двенадцать легионеров, преданных мне, как рабы. А в нескольких милях от Рима стоит целая центурия. Эти солдаты прекрасно вооружены и ждут моих указаний – где встретить нас, когда мы покинем город. Преторианцы, решил я, не должны знать о том, что войска с Данубия прибыли в Италию без ведома императора и стоят у стен Рима.

– Да-да, Цилон. Клянусь Юпитером, ты сделал все правильно. Надеюсь, ты не против, если моя жена и дочь поедут вместе с Юлией.

Цилон пришел в замешательство. Его одолевали сомнения. Жена прокуратора вынашивает ребенка – стоит ли ей отправляться в дорогу?.. Долгое путешествие на север изнурительно даже для выносливого солдата, что уж говорить о беременной женщине. К тому же в повозке могли с удобством разместиться лишь Юлия и ее двое детей. Пятерым в ней будет тесно.

– Сестра поедет со мной, Алексиан. И твоя дочь тоже. Будь спокоен, я позабочусь о Месе.

Цилон взглянул на Юлию. Та смотрела в другую сторону. Трибун заморгал. Что происходит? Во всем этом было что-то знакомое, очень знакомое… Наконец его осенило. Звучание голоса, привыкшего отдавать приказы, вот только голос принадлежал женщине. Такого он никогда не встречал. Юлия произносила слова так, что становилось ясно: это окончательное распоряжение и оно не обсуждается.

– Остается понять, как выбраться из Рима, – сказал Алексиан.

– Я уже подумала над этим. – Все воззрились на Юлию с неподдельным любопытством. Она говорила медленно и размеренно, словно излагала замысел нападения на врага: – Преторианцы расставлены у всех ворот, как при Коммоде, как в день пожара. Алексиан прав, и за нами, скорее всего, наблюдают. Даже не так: за нами наверняка наблюдают. Сегодня, когда я возвращалась с рынка, мне показалось, что за мной следуют какие-то люди. И это уже не в первый раз. Атриенсий подтвердил, что он видел каких-то незнакомцев, которые околачиваются возле дома днем и ночью. Это не воры, сказал он мне. Я с ним согласна. Теперь совершенно понятно, что за нами следят по приказу императора или кого-то еще. За Салинатрикс и Мерулой, наверное, тоже.

– Фрументарии? – предположил Алексиан.

– Тайная стража Рима? – спросил Цилон неуверенным голосом.

В паннонских легионах никто не знал толком, существуют ли эти фрументарии на самом деле.

– Что странного в том, что прокуратор анноны желает показать жене и детям место, куда ежедневно ходит на службу?

– Ничего. Это вполне естественно. Я бы и сам предложил действовать именно так, если бы на нас не свалились все эти события.

– Так давайте притворимся, что все эти события нас мало волнуют. А если мы к тому же возьмем с собой детей, соглядатаи решат, что это семейная прогулка в речной порт, не более того. Когда они наконец догадаются, что это вовсе не прогулка, мы все – Меса, дети и я – уже будем плыть вместе с Цилоном к устью Тибра. Цилон предупредит своих людей, чтобы те встретили нас на полпути между Римом и Остией. – Не дожидаясь утвердительного ответа мужчин, Юлия повернулась к сестре. – Сколько времени уйдет у тебя на сборы?

– Дай мне полчаса. – Когда Месе недвусмысленно указывали, что делать, она могла быть такой же решительной, как сестра. – Этого хватит.