Я знаю о любви

Глава первая

Джон Лэнгли, отец Тома, оставался для меня почти мифической фигурой еще долгое время после нашего приезда в Мельбурн. Я часто видела его имя — от него просто некуда было деться. Оно было везде — на цистернах с пивом, на стенах магазинов и складов, даже на барже, курсировавшей вниз и вверх по Ярре. Мое мнение о Джоне Лэнгли сложилось задолго до того, как я впервые его встретила. Оно было не вполне верным, но совершенно сформировавшимся.

Именно Джону Лэнгли мы обязаны нашим первым домом.

Это произошло не потому, что он был щедрым человеком. Его характер был достаточно известен. Он считал, что все в жизни достигается тяжелым трудом. Больше всех других добродетелей он ценил бережливость и трудолюбие. И не старался облегчить жизнь тем, кто на него работал.

В день приезда мы сняли крошечную комнатку в отеле, и Адам отправился к Джону Лэнгли. Он долго ходил по комнате в своем самом хорошем костюме, пытаясь собраться с духом. А вернулся обозленный, нервно тиская в руках фуражку, как будто собирался зашвырнуть ее куда-то далеко.

— Он не принял меня. Его клерк сказал, чтобы я пришел завтра.

Так продолжалось около недели. Делать было нечего. Только ждать. Страна все еще была взбудоражена событиями в Эрике. Мы даже не надеялись, что Джон Лэнгли не знал о той роли, какую сыграл там Адам. Мы съездили в Хобсон Бэй посмотреть «Энтерпрайз». Мы любовались из дока. Тонкие обводы судна, свежая краска, почти законченная надстройка были очень красивы. Адам смотрел на него долго и влюбленно. Он никогда не глядел так ни на меня, ни даже на Розу.

— Когда-нибудь у меня будет свое судно, Эмми.

Я кивнула, хотя смутно себе представляла, как это может произойти. Мы вернулись в гостиницу, и весь вечер Адам что-то вырезал из кусков мягкого дерева. По выражению его лица я знала, что он думал об «Энтерпрайз», а может быть, о своем собственном судне. У меня не было причин бояться судна так, как я боялась Розы, поэтому такое положение меня вполне устраивало.

В конце концов Джон Лэнгли принял Адама. Его позвали не в контору Лэнгли, а домой, немного дальше по Коллинз-стрит. Я ждала весь вечер, задыхаясь от жары. По комнате летали мухи, которые будто пытались заглушить своим жужжанием шум улицы. Уже совсем поздно я услышала его быстрые шаги. Он почти бежал. Схватив меня за плечи, он почти закричал от радости:

— Все в порядке, Эмми, ты слышишь? Все в порядке!

— Ты получил его?

Лицо Адама сияло восторгом.

— Да!

Сцепив руки за спиной, он начал рассказывать, меряя шагами нашу крошечную каморку.

— Сначала он хотел вышвырнуть меня. По-моему, к этому он готовился всю неделю. Но не смог. Видимо, начал понимать, что Том для него потерян. Упрямый старик, он не хочет признавать, что очень ждет Тома. Но поскольку Тома нет, ему нужен рядом кто-то из Лэнгли. Так что судно мое, хотя Том заявит, что я его у него украл.

— Но это глупо.

Он кивнул.

— Я знаю, Том не сможет быть капитаном, так что я не делаю ничего, что не должен бы делать.

— А свадьба? Он говорил о свадьбе?

Адам пожал плечами.

— А чего ты ждала? Он не в восторге от этого. У него были вполне определенные планы относительно будущей жены Тома. Сестра Тома Элизабет очень удачно вышла замуж… сын аристократа… Том был просто обязан последовать ее примеру.

— Да, а где Элизабет Таунсенд сегодня? Вернулась к отцу, без мужа, без ребенка. Хорошее замужество! Говорят, Элизабет — несчастное создание. По крайней мере, Том женился на красивой женщине!

Я остановилась, пораженная тем, что сама защищаю Розу. Но это была чистейшая правда. Она сама мне жестоко на это указала. И это было важно.

— Он… он спрашивал о Розе?

— Нет, он уже составил о ней мнение. Он терпеть не может ирландцев. И тем более эмигрантов. Он считает, что Том женился на невежественной девчонке из низов, да к тому же еще и католичке. Говорит об аннулировании брака. Но сам понимает, что это только разговоры. Ничего не поделаешь с дважды повторенной церемонией перед свидетелями.

Мы впервые говорили о свадьбе. Я чувствовала его уныние, подавленность, когда он говорил о двух церемониях. Бог знает, сколько раз он думал об этом, но никогда не говорил. Теперь я ревновала его к минутам молчания, я боялась, что они принадлежат Розе.

— Но он хорошо относится к Ларри, доверяет ему, знает, что он за человек, — сказала я, — разве может быть сестра Ларри совершенно другой?

— Когда речь идет о бизнесе, Джона Лэнгли интересует только полезность человека. Его не волнует сам человек. Ожидали, что Ларри будет работать с Лэнгли. Теперь все переменилось, но бизнес продолжается. С той разницей, что Ларри теперь не допускают к Лэнгли. Они общаются только через Клея, старшего клерка.

— Какой странный и сложный старик, — медленно произнесла я. — Все же нечестно полностью порвать с Мэгьюри и держаться за Ларри из-за денег, которые он приносит. Не удивительно, что Том ушел… Как он должен ненавидеть отца!

Я уселась в кресло напротив окна, разглядывая пустую базарную площадь. Меня беспокоил Джон Лэнгли. Я видела, что Адама охватило чувство собственника. Я почти желала, чтобы он потерял «Энтерпрайз» и мы избавились бы от Джона Лэнгли.

Я произнесла задумчиво:

— Теперь я понимаю, почему Том так тянулся к Мэгьюри. Я всегда удивлялась, почему он остается на приисках, когда здесь у него все есть… Бедный Том!

— Бедный Том? — В голосе Адама звучало презрение. — Он сбежал на прииски назло отцу, когда тот выгнал служанку, в которую влюбился Том. Все знают эту историю.

— Говорят, Джон Лэнгли отправил ее на пароходе в Англию, а Том об этом не знал. Может быть, он собирался на ней жениться.

— Жениться? Вряд ли. Том не такой.

— Он ведь женился на Розе.

— Роза не служанка!

Его упрек прозвучал сурово и страстно. Я даже съежилась. Сейчас это был другой Адам — дикий пуританин, заносчивый, непрощающий. В такие минуты он не ведал сострадания. Я была виновна дважды — посмела судить о поведении Тома, не разобравшись в его причинах, и неуважительно говорила о Розе. Я знала, что в сердце его жил нереальный образ Розы — романтический идеал красоты и невинности. Он упрекал меня за то, что я опорочила его идеал своим недобрым языком.

Я молча смотрела на него. Впервые после свадьбы мы говорили на эту тему. Как я поняла, мне надо было только хвалить Розу. Но я не хотела этого делать и поэтому злилась.

Он нашел свою трубку и набил ее, исподлобья посматривая на меня. Кажется, он уже раскаивался. Я не ожидала, что Адам нарушит молчание первым, но он заговорил:

— Джон Лэнгли — неплохой человек. — Эти слова были попыткой примирения, предложением мира. — Ты сама увидишь, когда познакомишься с ним.

— Спасибо, я не собираюсь с ним знакомиться.

— Хорошо, но существует еще вопрос жилья. Пока меня не будет, тебе необходимо где-то жить. Город переполнен, арендная плата очень высока. А он дает нам дом.

Я вскочила.

— О чем ты говоришь, Адам Лэнгли? Какой дом? Где?..

Он смотрел на меня торжествующе, уверенный, что после такой новости я уже не буду сердиться.

— Он сказал, что очень маленький, Эмми. Три небольшие комнатки… но их нужно убрать и подремонтировать.

Мне очень хотелось вытрясти из него остальные новости.

— Где?

— За магазином Лэнгли. В конце той маленькой аллеи, которая разделяет магазин и склад. Там, где конюшни. Конечно, он невелик, но я решил, что пока мы не накопим денег на собственный дом…

Я улыбалась и кивала, соглашаясь с ним, но дурное предчувствие не покидало меня. Не могу объяснить, почему, но мне не хотелось жить в доме, принадлежавшем Джону Лэнгли, в конце аллеи, носящей имя Лэнгли Лэйн.

— Он дал мне ключи, — сказал Адам, — надевай шляпку, пойдем посмотрим.

Мы шли через базарную площадь. Адам вел меня за руку и продолжал говорить о доме, как будто и не было разговора о Розе.

— Конечно, это только временно. Я не хочу жить в арендованном доме. Человек должен владеть своим жилищем.

В этом смешении страсти и осторожности был весь Адам. Поддавшись внезапному порыву, он мог все поставить на карту ради одного-единственного шанса выиграть, или в одиночку броситься на защиту справедливости. Кто мог бы предположить, что этот респектабельный человек был одним из защитников Эрики? Но это был Адам.

Аллея между магазином и складом вся скрывалась в тени. Закрытые двери выглядели угрюмо и недружелюбно. Рядом была конюшня. Пахло лошадьми, они стояли здесь целыми днями, запряженные в большие подводы. Везде виднелись солома и навоз.

— В доме двенадцать лет жил сторож, — сказал Адам. — Потом старый умер, а у нового была семья в Флемингтоне, которую он не захотел сюда перевозить.

Домик был маленьким. Деревянный и некрашеный, он опирался о стену магазина. Единственная дверь открывалась прямо во двор, а два голых окошка были чем-то заставлены. Напротив возвышалась стена склада высотой в три этажа.

Три комнаты, выходящие в небольшую гостиную, были полны утилем и отбросами. В воздухе стоял кислый запах тряпья, было слышно шуршанье крыс. Мы увидели небольшую печурку из кирпича, насос для воды и ведро. Адам попытался запустить насос. Через некоторое время струя ржавой воды выплеснулась ему на брюки.

— По крайней мере, он работает, — сказал Адам, с надеждой глядя на меня.

Я хотела помочь ему вытереть воду с брюк, но он не позволил, взял меня за руку, привлек к себе.

— Эмми, ну как? Ты сможешь здесь жить?

Я пожала плечами.

— Ты забыл, что я приехала с золотых приисков? Здесь есть крыша, правда, судя по сырости, она течет, но она есть, и, я думаю, ее можно починить. Это все, что мне нужно для начала.

— Нет, не пойдет, я не смогу жить в таком месте. — Он в отчаянии всплеснул руками.

— Здесь будет чисто, — возразила я. — Мусор надо будет сжечь, все отмыть и завести двух котов. Ты и не узнаешь тогда этого дома.

Он поглядел на меня с выражением то ли просьбы, то ли сомнения.

— Ты справишься с этим, Эмми?

— Да.

— Ну, если сможешь… тогда совсем другое дело. Мы накопим немного денег. Лэнгли обещал мне участие в торговле товарами, которые я буду возить. Доходы будут большими, Эмми, мне бы только начать. А потом, с небольшим капиталом, у меня будет шанс занять еще и купить шлюп. Просто прибрежная торговля, но моя собственная, понимаешь, Эмми? Мое собственное судно! — Его лицо сияло восторгом. — Мое судно.

Он думал вслух и впервые делился со мной своими самыми сокровенными мыслями. Он находился в это время где-то далеко в будущем, приблизить которое было мне по силам именно здесь, в этом убогом доме. А я слишком любила Адама, чтобы позволить хотя бы тени упасть на его прекрасную мечту.

Мы закрыли дверь и пошли обратно. Было уже совсем темно.

— Мы назовем его «Эмма», — сказал Адам.

Я была занята мыслями о том, как сделать наше жилище пригодным для обитания, и рассеянно переспросила:

— Что, дом?

— Нет, шлюп. Мы назовем его «Эмма».

По-моему, лучшими днями нашей совместной жизни были именно те, когда судно готовилось к выходу в море, а мы отмывали и отчищали маленький домик на Лэнгли Лэйн. В то время мечты для нас значили больше, чем их исполнение. Мы были счастливы, глядя в будущее, а не оглядываясь назад.

Мы никого не нанимали, ведь на приисках мы тоже выполняли всякую работу. Было приятно смотреть, как Адам в старых бриджах и фланелевой рубашке чинил крышу. Мы забыли о своих ранах. Я засучила рукава и больше не стыдилась бинтов.

Странно, но друзей в Лэнгли Лэйн мы нашли очень быстро. Первыми были кошки. К нам пришли черный кот и белая кошечка. Кошка смело вошла в дом, обнюхала его, затем вышла и вернулась с котенком, слабеньким созданием, покачивавшимся на тоненьких ножках.

— Вот, — сказал Адам, — коты уже есть. Если все остальное появится так же просто…

Котенка мы назвали просто Черныш, а его маму — Диггер. Кроме того, мы познакомились с возницами, работавшими на Лэнгли. Сначала они мне очень не понравились. Целыми днями околачивались вокруг, жевали табак, плевались, а их грубые голоса и смех гулким эхом отдавались от высоких стен. Пока Адам работал на крыше, я начала вытаскивать на улицу мусор. Они наблюдали за мной с любопытством, но молча. Я хотела сжечь весь хлам на костре, но вышел Уоткинс, ночной сторож, и остановил меня. Он принадлежал к той категории людей, которым приятно осознавать, что кто-то из Лэнгли живет в этой заброшенной лачуге. Он уже окрестил нас бедными родственниками.

— Постойте, миссис Лэнгли, вы сожжете все вокруг.

Адам прервал свою работу на крыше. Два или три возчика подошли поближе. Я выпрямилась.

— А вы ждете, что я буду со всем этим здесь жить?

Он пожал плечами:

— Меня не касается, что вы будете с этим делать, заплатите кому-нибудь, чтобы вывезли. Но жечь здесь нельзя. Может быть пожар.

Один из возчиков заговорил очень вкрадчиво и мягко:

— Говоришь, леди не может разжечь костер, Уоткинс? Но ведь ничего не будет.

— Нет, нельзя, я отвечаю перед мистером Лэнгли.

Не знаю, почему они враждовали, Уоткинс и возчики, но я от этого выиграла.

— Мы последим за огнем, — сказал другой возчик, — поставим ведра с водой, все будет в порядке.

Мне помогали все — носили ведра с водой, подбрасывали в костер газеты и мусор. Огонь горел весь день. Возчики сменяли один другого, но все работали охотно. Стоило только упомянуть имя Уоткинса, как каждый из них с охотой брался за дело. Адам сначала беспокоился, но потом, ухмыльнувшись, послал в «Корону» за элем для всех. В конце концов вышел управляющий складом, чтобы сказать, что мистеру Лэнгли не понравится, как спаивают его возчиков.

К исходу первого дня мы приобрели друзей среди возчиков и недоброжелателей в администрации. А для всех обитателей Лэнгли Лэйн я стала миссис Эммой.

«Энтерпрайз» был уже почти готов. Весь остаток дня Адам работал на судне.

— Отличная посудина, — говорил он, — моему деду понравилось бы работать здесь. Он любил такие.

Я часто была в доме одна. Мы купили немного мебели. Насос теперь работал, дымоход был прочищен. Я сшила занавески и покрывало на кровать. Но начинала ощущать, что этот дом становится моим врагом. Чистила лампы, подсвечники, каминные решетки и все остальное, что только можно было почистить, и Адаму все нравилось. Он был полон воспоминаний о доме в Нантекете, где когда-то родился.

— Моя мама шила большие покрывала, Эмми, цветные, они хорошо смотрелись зимой, когда вокруг все белое. И полы надо покрасить в белый цвет, — решил он и сделал это с помощью кого-то из возчиков. Они приходили теперь к нам каждый день, внимательно следя за тем, что еще не сделано. Один из них снабжал меня свежими яйцами и молоком. В общем, они взяли шефство над домом, и Уоткинс больше к нам не подходил.

Один из возчиков как-то сказал мне:

— Моя старуха сказала, что ей надоело целыми днями слышать о доме миссис Эммы.

Адам смеялся:

— Ты не будешь скучать без меня, думаю, едва ли заметишь мое отсутствие.

Дом был покрашен, входная дверь отремонтирована, сломанные ступеньки починены, когда пришло письмо от Джона Лэнгли. В нем говорилось о ремонте, который мы сделали в Лэнгли Лэйн. Письмо заканчивалось так:

«Мы хотим напомнить, что этот ремонт был произведен по вашему усмотрению, и никакие денежные претензии к владельцу приниматься не будут.»

— Жадный старик, — сказала я. — Мне и в голову не приходило требовать за ремонт какие-то деньги.

А это письмо мы написали в ночь перед отплытием «Энтерпрайза». Адам сидел за нашим большим столом и старательно писал его, адресовав своей семье в Нантекет. Он написал о женитьбе и доме, особенно хорошо я запомнила последнюю строчку:

«А завтра я принимаю торговое судно мистера Лэнгли — «Энтерпрайз», которое будет плавать вдоль побережья Австралии.»

Это письмо отправилось в Нантекет для передачи из рук в руки, чтобы смыть позор от потери «Джулии Джесон».

В ту ночь я лежала в объятиях Адама и хотела, чтобы следующее письмо содержало бы новость о внучке или внуке. Но этого пока не было, и Адаму предстояло находиться в отъезде два месяца.

Когда отплывал «Лэнгли Энтерпрайз», Ларри был в Мельбурне. Он пришел с нами в Хобсон Бэй и стоял рядом со мной в порту. Паруса были подняты, корабль выглядел легким и изысканным.

Адам помахал мне с кормы. Он говорил накануне, что экипаж был смешанный, набранный по кабакам в Мельбурне, чтобы укомплектовать состав. Их надо было держать в руках.

— «Лэнгли Энтерпрайз»… Старый Джон, должно быть, на всем ставит свою печать, — пробормотал Ларри.

— Я ожидала увидеть его сегодня здесь, думала, он захочет посмотреть, как отплывает его первый корабль. Хотя бы для того, чтобы пожелать всего доброго Адаму.

Ларри пожал плечами.

— Он платит Адаму, — и вдруг добавил отрывисто: — Но он здесь, все в порядке. Ты заметила экипаж? Вон там.

Экипаж был запряжен парой прекрасных гнедых лошадей, и сворачивал в переулок, когда я посмотрела в ту сторону. Я заметила только спину человека, высокую шляпу и пару белых перчаток, лежащих на трости. Заново покрашенные колеса вспыхнули на солнце.

— Но он не выходил, — сказала я. — Он не заходил на корабль.

— Ничего, Адам знал, что Лэнгли был здесь.

На минуту я возненавидела старого Лэнгли.

— Даже не пожал капитану руку, — сказала я с горечью. — Обращается с ним, как с лакеем!

— Так же, как и с каждым, — успокоил меня Ларри. — Пойдем, Эмми. Старый Джон видел, что я здесь, и к полудню пришлет запрос, почему повозка еще не загружена.

Глава вторая

Недели без Адама текли очень медленно. Все, что намечалось сделать в трех комнатах, было вскоре сделано. Печь выкрашена, оставшиеся шторы для окон сшиты, медь начищалась через день. Я чувствовала пустоту и безнадежность.

В магазинах Лэнгли был день продажи, и я купила муслин и немного кружев для рукавов. В порыве расточительности я выбросила свое старое серое платье, которое слишком напоминало мне Элихью Пирсона, и сшила нарядное платье по самым модным выкройкам, которые смогла найти. Днем я прогуливалась по Коллинз-стрит, как модная дама, зонт над головой защищал меня от солнца, а перчатки плотно облегали руки даже в жару. Первые два дня это занятие меня развлекало, я пролистывала книги, которые и не собиралась покупать, проходила мимо витрин магазинов, притворяясь, что никакие товары меня не интересуют. Затем мне это наскучило, и даже стало интересно, как некоторым женщинам удается вот так проводить всю свою жизнь да еще заставить других им завидовать.

Ларри заходил навестить меня всякий раз, когда бывал в Мельбурне, его визиты были осторожными и непродолжительными, чтобы не возникало никаких сплетен. Это все очень отличалось от той свободы, которая была на приисках. Наши встречи стали почти официальными, Ларри сидел на краю кресла, чопорно держа чашку с чаем и блюдце. Я настаивала, чтобы он рассказывал новости из Балларата и обо всех на Эрике.

— Все то же самое, — говорил он с видом человека, который не знает, что ничего неизменного не бывает.

После этих коротких встреч я становилась более одинокой, чем до них, скучая по Мэгьюри, по товарищам из Эрики. Я снова ощущала пустоту, вспоминая, насколько полными и занятыми были прошедшие дни. Я очень хотела, чтобы в дверь вошел Бен Сэмпсон и уронил тяжелый пласт земли на мой отчищенный стол. Мне нужен был мужчина, который разрушил бы упорядоченный аккуратный мир, в котором я пребывала. Я хотела, чтобы Адам скорее вернулся ко мне. Я лежала в постели, полусонная от жары, которая, казалось, никогда не покинет этот дом, окруженный высокими зданиями. Казалось, все замерло. Кошки запрыгнули на кровать, и мне жалко было их прогонять. Черныш ткнулся в меня своим носом, напоминая, что время завтрака уже прошло; Диггер была более спокойна, мирно лежала на солнышке, от которого уже успела нагреться постель. Я лениво потянулась и услышала голоса погонщиков в переулке, громыхание тяжелых повозок, громкие крики людей, которые грузили тюки с сеном. Еще один день без Адама.

Затем я услышала другой голос, знакомый, любимый. Я сбросила простыни, свалив удивленных котов на пол, и босиком побежала к двери.

— Кэйт!

Я кинулась в ее объятия и ощутила запах одеколона, завитые щипцами волосы.

— Ну, Эмми! Что ты плачешь! Разве ты не рада видеть меня?

Она оттащила меня от двери и закрыла ее перед любопытными взглядами наблюдателей во дворе.

— Я вижу, у тебя есть друзья, — сказала она. — Они как сторожевые псы. Я немного испугалась, проходя мимо них. Представь себе, они спросили, что я хочу от тебя…

— О, Кэйт, я так рада видеть тебя! Как я скучаю по всем вам! Какие новости ты принесла? Вы отказались от Эрики? Ларри ничего не сказал…

И теперь волнение, которое было у нее внутри, вырвалось наружу.

— Золото, Эмми! Вот что она принесла нам!

Я опустилась на пятки.

— Я не верю этому!

Она засмеялась.

— Веришь или нет — это так. Самородок — один из самых больших, которые когда-либо находили на Эрике. Тысяча пятьсот двадцать унций. Они заплатили три гинеи за унцию. И тогда выкупили участок за тысячу пятьсот фунтов. И мы богаты!

Она вдруг закрыла лицо руками и расплакалась. Несколько минут мы плакали вместе, как обычно это делают женщины, всхлипывая и пытаясь говорить. Она достала сильно надушенный носовой платок и протянула его мне.

— После того, как ты ушла, мы сделали новое погружение. Это было… В некоторой степени это было мучительно. У Розы проблемы. Я сказала, что мы должны разработать участок, записанный на имя Сина. Дэн не хотел делать этого, но Пэт настаивал на своем. С самого начала все шло хорошо. Перед тем, как найти самородок, мы положили в банк три сотни фунтов. Тогда я сказала: «Это все, Дэн». Поэтому он продал участок. И теперь мы здесь.

Ее глаза вновь наполнились слезами.

— Конечно, у меня не было времени привыкнуть ко всему этому — я плохо себя чувствую… путешествие и все волнения. Приезжали из газеты, чтобы узнать об этом. Они спросили, как мы собираемся назвать его, — ты же знаешь, как называют большие самородки, — ты помнишь «Добро пожаловать» и другие. Я сказала, что он называется «Самородок Сина Мэгьюри». Он это записал, Эмми, и опубликовал в газете. Прошлым вечером приходили двое, как только мы добрались до гостиницы, и задавали вопросы. Я даже не помню, что говорила им во всей этой суете.

— Что вы теперь будете делать? — спросила я.

Она казалась растерянной и смущенной.

— Что мы всегда и намеревались. Купим гостиницу.

Кэйт поставила свою чашку, и я в первый раз поняла, насколько она постарела. У нее было очень уставшее лицо, складки, идущие от уголков рта, стали глубокими, морщины вокруг глаз появлялись теперь не только от смеха. В волосах добавилось седины. Посередине корсажа виднелось жирное пятно.

— Все теперь так изменилось. Иногда кажется, что наши усилия того не стоили. Теперь с нами только Кон.

— А Пэт? — спросила я. — Что с ним?

Ее губы задрожали, но она справилась с собой.

— Он отделился. Получил свою долю и отделился.

— Зачем?

Она пожала плечами.

— Кто знает? Он только сказал, что остается, вот и все.

— А Ларри?

— И Ларри получил свою долю. Она уже лежит в банке. Мы все положили в банк в Балларате и берем деньги оттуда. Ларри заставил нас это сделать. Он сказал, что мы не для того работали все эти месяцы, чтобы отдать наши деньги какому-нибудь бродяге.

Она глубоко вздохнула, ее лицо снова выражало недоумение и неуверенность, как будто бы она внезапно стала слишком стара, чтобы понять все происходящее.

— Я думала, Ларри приедет с нами в Мельбурн, знаешь, немного отпраздновать и помочь нам купить гостиницу. А он говорит: «Остановитесь в Мельбурне в отеле Даггана и ждите меня там. Никому ничего не говорите и до моего приезда ничего не покупайте». И затем уехал по своим делам, как будто ничего не случилось. Но мы все сделали, как он сказал. Он моложе нас, лучше знает эту страну и как нам правильнее поступить.

Я принесла с кухонной плиты воду в спальню, чтобы умыться и одеться, потому что хотела пойти с Кэйт в гостиницу. Мое сердце жаждало видеть Кона и Дэна, и я была рада надеть муслиновое платье, как свидетельство того, что эти месяцы были счастливыми для нас с Адамом. Пока Кэйт ждала меня, она выпила еще одну чашку чая, который я приготовила для нее, зонтом не подпуская к себе котов, и мы разговаривали через открытую дверь. Она избегала любого упоминания о Розе, как будто щадила мои чувства. Наконец, я вынуждена была спросить:

— А Роза? Она приехала в Мельбурн?

— Моя прекрасная Роза все еще в «Паласе» и сердится, потому что великий и могущественный Джон Лэнгли не прислал за ними. А он просто игнорирует их. Ох, да, она ведь беременна.

Я ожидала увидеть семью Мэгьюри, ведущую расточительную, полную радости городскую жизнь. Они пытались — даже для того, чтобы убедить самих себя, что ничего не изменилось, — они пытались, но было заметно, что это только попытки. Дэн снова носил дублинскую одежду и даже выглядел еще более привлекательным, но его лицо теперь было темным и казалось постоянно загорелым, а руки оставались мозолистыми. Он говорил о Балларате со всеми, кто только слушал его. Он говорил, как человек, тоскующий по родине. Кэйт ходила по магазинам, избегая магазинов Лэнгли, но больше для того, чтобы чем-нибудь занять себя, чем ради того удовольствия, которое они ей раньше доставляли.

Кон совершенно вырос из своей одежды за месяцы, проведенные в Балларате, так что была законная причина купить ему новую, но он ее ненавидел.

Он держал все свои вещи из Эрики в чемодане и каждый день вынимал и проверял их.

— Зачем тебе все это? — спрашивала Кэйт взволнованно. — Разве я не купила тебе все самое лучшее?

Но особенно не настаивала, и я заметила, что, когда Кон оставлял вещи разбросанными, Кэйт сама бережно убирала их: запачканную землей старую соломенную шляпу, сломанную верхушку кайла, даже гильзы из Стокейда.

— Это все, что у него есть, и еще одиночество без друзей, которые там остались, — сказала она с грустью.

Думаю, мы все скучали по ним. Часто, когда мы собирались вместе, разговор начинался так: «А ты помнишь, когда Мэри Хили…» или «Интересно, нашел ли Тимми Мулчей того, кто убежал с половиной отары овец, которых он в тот раз купил?»

Мы проводили больше времени в моем доме, чем в отделанных бархатом комнатах гостиницы Даггана. Кэйт даже преодолела свое отвращение, проходя по переулку между двумя домами Лэнгли.

— Это свободная страна, — она говорила это достаточно громко, чтобы слышали извозчики, — даже если эта часть ее принадлежит великому и могущественному Лэнгли.

Приходя сюда, она надевала свою лучшую одежду: украшенные цветами шляпки, шали с бахромой, яркие зонтики; я думаю, она надеялась случайно встретиться с самим Джоном Лэнгли. Она важно наклоняла шляпку и зонт перед возчиками, и все они в ее честь поднимали шляпы. Она так и шла по переулку, как будто все были ее должниками. Я видела, как при этом у нее поднималось настроение.

Наконец, Ларри вернулся в Мельбурн, и мы с ним осматривали несколько ресторанчиков, которые продавались. Кэйт отворачивала нос ото всех. Она хотела построить свой собственный, и у нее не укладывалось в голове, что за один самородок нельзя было купить больше, чём землю, на которой стояли эти здания…

— Надо было покупать здесь до того, как они проложили первую улицу, — объяснял ей Ларри. — Если сегодня у кого-то есть участок земли, то он может не работать всю оставшуюся жизнь. Говорят, Джон Лэнгли приехал сюда в день первого аукциона и заплатил всего шестьдесят фунтов за этот участок.

— Вот пусть и радуется, — сердито вставила Кэйт.

Наконец, они взяли в аренду гостиницу на Боурк-стрит рядом с ярмаркой, где продавали лошадей. Это был заброшенный, сильно опустошенный дом, но Ларри посмотрел на оживленную толпу людей вокруг него и заявил, что все в порядке.

— Вы все сделаете правильно, мама, — сказал он, — вы привлечете сюда посетителей.

Она была слишком польщена, чтобы усомниться в этом. У Ларри хватило здравого смысла не сдерживать ее, если она хотела что-то купить, будь то отделанные резьбой по дереву зеркала, мебель красного дерева или медь, даже маленькие спальни она приказала задрапировать ее любимым красным бархатом.

— Конечно, разве мелкопоместные дворяне не придут посмотреть на лошадей? И разве им не понадобится приличное уединенное место, чтобы они могли там заключать сделки? От Мэгьюри они получат все, что хотят.

— Мама, это Австралия. Разве ты не знаешь, что здесь нет мелкопоместных дворян?

Она фыркнула.

— Ты говоришь, как Пэт. Нет дворян? Да каждый второй Пэдди из болот, если только позволят его кошелек и шелковая шляпа. — Она засмеялась. — Не беспокойся, Ларри, мальчик. Теперь все будут дворянами!

Они назвали гостиницу просто «Мэгьюри». Не было даже мысли о том, чтобы взять другое имя.

— Мне не нужны ваши «Шэмроки» или «Харпы», — сказал Дэн. — «Мэгьюри» звучит гордо. И нет причин это скрывать ото всех.

А Ларри был доволен, что его имя значилось еще в одном месте; он купил новую большую повозку, такую же красивую, как у Джона Лэнгли, и лучший художник Мельбурна написал на ней имя Ларри золотыми и зелеными буквами. Я думаю, они опять залезли в долги, но Мэгьюри все делали с размахом.

Гостиница открылась, когда на рынке был день продажи. К полудню напитки были готовы, вся передняя стена дома, блестящая от свежей краски, была украшена флагами и лентами — там был даже британский национальный флаг. На этом настоял Ларри, хотя Дэн пытался спрятать его.

— Теперь вы австралийцы, — сказал Ларри, — никогда не забывайте этого.

— Чтобы сделать меня кем-нибудь еще, кроме ирландца, потребуется нечто гораздо большее, чем флаг, мой мальчик, — ответил Дэн. — Тебе выпала тяжелая судьба в твои годы, Ларри, но и здесь придется еще кое-чему поучиться.

Кэйт заняла свое место за стойкой бара в день открытия, а меня оставила наверху.

— Тебе надо думать об Адаме, Эмми. У него теперь есть состояние, и он не захочет видеть свою жену здесь.

Так в день открытия закончились для меня заботы и радости: мне не разрешили даже помогать на кухне, где готовили сосиски, ветчину и резали сыр. Ларри нанял еще двух человек для мытья стаканов и уборки.

— Все должно окупаться, Эмми, иначе это никогда не заработает. Если дом не способен содержать помощников, он не нужен.

Я была разочарована, потому что мечтала о заполненных работой днях, проведенных здесь, но я понимала, что Ларри сказал правду. Мы были не на Эрике, и стремление работать здесь значило меньше, чем внешний вид и произведенное впечатление. Поэтому я сидела наверху в гостиной с кучей нижних юбок Кэйт, которые надо было починить, и заставляла Кона читать мне вслух. Он был так же неспокоен, как и я, — запахи и звуки со двора проникали через открытое окно, пыль оседала на новых занавесках Кэйт. Внизу играли на пианино, и грохот полуденной суеты в баре отдавался продолжительным гулом. Во мне все восставало против такого сидения на одном месте, в то время как внизу происходило много разных событий; я знала, что это была одна из причин того, что Кону с трудом давались сложные слова.

И тогда появился Хиггинс, кучер Джона Лэнгли.

— Сообщение из Хобсон Бэй, миссис Эмма. «Энтерпрайз» причалил.

Я надела капор и поспешила с ним вниз; из жалости пришлось взять с собой Кона, хотя в тот момент мне никто не был нужен. Внизу ждала Кэйт с кружкой пива для Хиггинса.

— Как ты узнал о том, что он причалил?

— Мистеру Лэнгли пришло сообщение. Он послал служащего ко мне передать, чтобы я сразу же нашел вас. Он сказал, чтобы я довез вас до пристани в фургоне.

Я остолбенела.

— Джон Лэнгли сказал это?

— Да, миссис Эмма.

— Тогда на небе сегодня будет две луны! — сказала Кэйт.

Вот как случилось, что я поехала на пристань в одной из самых больших повозок Лэнгли, запряженной знаменитой парой серых лошадей. Кон был вне себя от волнения. На каждой из лошадей был серебряный шлем с серебряными колокольчиками, и я думаю, что Адам сначала услышал, а потом уже увидел нас. Повозка с грохотом подъехала к пристани, и я побежала навстречу Адаму. Он спрыгнул ко мне со сходней. Наша встреча была сдержанной из-за его помощников, наблюдавших за нами, но потом в каюте не было недостатка в нежности. Я ощутила настоящую страсть, когда он обнял меня.

— Эмми, дорогая, — сказал он, наклонившись надо мной, — как хорошо быть дома.

Он сказал «дома», и я прошептала эти слова с любовью, понимая, что он имел в виду. Я сильнее прижалась к нему, пока звук шагов Кона не заставил нас оторваться друг от друга.

Мы сидели за маленьким столом, за которым обычно обедали Адам и его первый помощник мистер Паркер, который ушел после того, как был представлен мне, наблюдать за высадкой на берег. Мне многое надо было рассказать Адаму, особенно про Мэгьюри, пока Кон осматривал забитую битком каюту, небольшой вельбот, буфет с подставками для тарелок и стаканов. Но больше всего его заинтересовала форма капитана. Он смотрел на Адама с благоговением, видно было, что Кон только сейчас понял, как это замечательно — быть капитаном пусть даже небольшого судна.

— Все равно, что быть королем, — сказал он. Я быстро взглянула на Адама и по его лицу поняла, что отчасти это было правдой: если тебе довелось однажды управлять этим маленьким скрипучим миром, ничто уже с подобным ощущением не сравнится. И когда я увидела блестящее совершенство этой каюты — миниатюрное пространство сверкающего дерева и меди, аккуратный порядок которого не смог нарушить даже шторм из-за подставок, засовов, винтов, которые все держали на местах, — я начала больше понимать человека, за которого вышла замуж. Это был мир, в котором он вырос.

Маленьким мальчиком он, должно быть, как Кон, приходил сюда встречать отца из плавания. И как я старалась сделать наш дом немного похожим на этот, так и мать Адама, должно быть, делала то же самое. Все это придавало человеку определенный образ и определяло его принципы, которые едва ли подошли бы где-нибудь в другом месте. Я стала понимать жесткость, непреклонность его решений.

Он не поехал с нами обратно в повозке Лэнгли, так как оставалось еще много работы по разгрузке, которую надо было сделать до темноты. Адам обещал быть дома к вечеру и потом добавил:

— Сначала я должен доложить мистеру Лэнгли — у него дома. — И, помолчав, добавил: — Меня пригласили на обед, но я ответил, что занят.

— О, Адам! Тебе не следовало этого делать! Это могло бы быть хорошей возможностью…

— Когда я у себя дома, то не принимаю приглашений на обед, не включающих мою жену.

Он был упрям, но он был прав.

Мэгьюри не могли освободиться, пока не закроется ресторан; Кэйт, хорошо все понимая, прислала записку, что они придут завтра повидать Адама. Я отослала Кона домой, так что была совершенно одна, когда услышала в тишине свист Адама.

У него было несколько бутылок вина, пара перчаток, которые он купил мне в Сиднее, медный молоточек для двери. Мы смеялись: тяжелая разукрашенная вещь едва ли подходила для этого маленького непрочного дома.

— Вот, — сказал Адам, когда повесил его на место, — люди могут сказать, что у нас нет ничего своего в нашем особняке, кроме молоточка для двери.

— Джон Лэнгли был очень вежлив, — рассказывал муж так, будто ему не нравилось это. — Плавание было довольно успешным. Мы получили много денег, перевозя грузы для других фирм, помимо товаров для своих оптовых магазинов. Мы говорили о покупке нового судна — большего, чем это, — возить шерсть на английский рынок. Он сказал, что не хочет платить посредникам.

Я облизала губы, которые вдруг пересохли.

— Ты будешь… это будет твое судно, Адам?

— Мы не обсуждали этого. Конечно, решать ему. Но я бы этого хотел.

Я не возражала. Это было частью нашего брачного соглашения; я готовила себя к тому, что мне придется много раз провожать Адама в плаванье, если его возвращения домой всегда будут такими же, как это. Мы были очень близки, у нас были вспышки страсти и глубокий покой.

Я верила, ошеломленная любовью, что Роза была забыта. Я знала, что смогу удержать его и что он будет любить меня, если Роза оставит нас в покое. Мы будем устраивать свой дом, любить то, что имеем, пока разрушительные силы снова не ворвутся в наши жизни, пока красота Розы не будет причинять ему боль. Я смогу выдержать все — его честолюбие, стремление к власти в мире кораблей, нетерпеливую страсть к путешествиям.

Да, я не боялась этих вещей; я была приложением к ним. Я была для Адама чем-то прочным и реальным, на кого он мог рассчитывать, настолько же долговременным и полезным, как его собственность, как тот молоточек для двери, который он купил. Я стану, спустя некоторое время, центром, якорем его жизни, и каждая его мысль будет обо мне. Все это я говорила себе, засыпая в ту ночь.

Утро было жарким, светило солнце, с улицы доносился шум и поднималась пыль. Я не обращала на это внимание — теперь они были мне друзьями. Но Адам нахмурился, увидев испачканный потолок.

— Эмми, почему ты не хочешь уехать отсюда? Тебе не следует здесь жить. Я заработал в плавании сто пятьдесят фунтов. Это позволило бы нам переехать в маленький домик где-нибудь в пригороде.

Это было искушение. Это немного отдалило бы нас от Мэгьюри и, следовательно, от Розы, если она приедет в Мельбурн. Я снова почувствовала страх пустоты среди молчаливого кустарника, бушующих опустошающих пожаров и одиночества. Я решила, что лучше терпеть шум и пыль Лэнгли Лэйн, но зато всегда быть рядом каждый раз, когда причалит «Энтерпрайз». И я твердо сказала ему:

— Мы уедем отсюда только тогда, когда у нас будет куча детей и они заставят нас это сделать.

Днем Адам работал на «Энтерпрайзе», загружая новый товар. Он направлялся в Хобарт, Лончестон и обратно в Сидней. Все складывалось в трюм: шелка и табак со складов Лэнгли для торговцев Ван Дименс Лэнд, шесть призовых мериносных овец и баран из Лэнгли Даунс для покупателя из Сиднея, который хотел заняться в качестве эксперимента разведением породы Лэнгли; из Сиднея Адам привезет закупленных для Лэнгли его сиднейским агентом чистокровных овец одной из известных пород Нью Саус Вэйлз. Я изучила товарную накладную и проследила места назначения для каждой перевозки по карте, которую купил мне Адам. Я словно видела теперь торговые пути.

Времени не хватало. Оно летело так, что я не успевала опомниться. Вечерами мы заходили к Мэгьюри, слушали концерт в Ботаническом саду у Ярра, ходили в театр. Мы, как и все остальные в стране, с радостью узнали, что на судебном разбирательстве по делу об участии на Эрике все были освобождены и их имена теперь вошли в историю.

Оглядываясь назад, можно сказать, что это было хорошее время, но не прошло и недели с тех пор, как Адам приехал, а я уже снова провожала его. На этот раз со мной была Кэйт — Ларри отсутствовал все время, пока здесь был Адам. Но я знала, что скоро никто, кроме меня, не будет приходить провожать «Энтерпрайз» и Адама. Это будет просто одно из многочисленных плаваний.

Но здесь был Джон Лэнгли. Я узнала экипаж, который сразу отъехал, как только «Энтерпрайз» отошел от причала.

Глава третья

В конце марта стояла необычно теплая погода, и когда Кэйт появилась в дверях в полдень почти через две недели после отплытия Адама, она была разгорячена и зла. Я удивилась: был четверг, день продажи на ярмарке, и к тому же самое напряженное время в гостинице. Небрежно поцеловав меня, она прямо прошла к креслу Адама, тяжело опустилась в него, развязала ленты капора и расстегнула верхние пуговицы платья.

— Можно изжариться на солнце, мне не надо было идти пешком от гостиницы, но ни одного свободного кеба!

— Что случилось? — спросила я.

— Что случилось, да? Беда, вот что случилось. И какая может быть беда, если не Роза ей причиной?

— Роза? — повторила я ледяным тоном. — Она в Мельбурне?

— Конечно, и я уже хочу, чтобы она не приезжала. Она приехала сюда вчера после обеда с Томом, и с тех пор я не знаю покоя. Я не спала всю ночь из-за ее бесконечных истерик.

— С ней что-нибудь не так?

— Она плохо себя чувствует из-за беременности, и подумай только, собирается умирать, если ее послушать. Ничего, кроме обычного недомогания, и я повторила ей, что это пройдет со временем, но она бросилась на кровать, и ей снова стало хуже, бедный Том еле выдерживает… — Кэйт перевела дыхание.

— Вы вызвали врача?

— Да. Он осмотрел ее и сказал, что надо взять себя в руки и не вести себя как ребенок, а мадам выгнала его из комнаты, назвав глупым старым дураком. Мне все равно, что об этой истории скоро станет всем известно. Мадам нелегко будет найти другого доктора. Том попросил служанку ухаживать за Розой. Бедная девочка была так напугана, что вся дрожала. Роза назвала ее неуклюжей и выставила вон. Ох, я говорю тебе, что она не в себе.

— Что же теперь делать? — спросила я, хотя знала, что не должна была спрашивать, ведь ее лицо выражало мольбу и беспомощность.

— Эмми, не могла бы ты пойти?..

Я отвернулась, помешала в плите, чтобы разгорелся огонь, налила в чайник воды.

— Ты же знаешь, как идут дела в гостинице, — сказала Кэйт. — Если меня не будет внизу, станет еще хуже.

Неважно, было ли это правдой, но Кэйт оказывала на меня давление.

— Я должна пойти? А насколько она больна?

— Не знаю, как сильно она больна, но я просто не вынесу, если она будет все это продолжать и нанесет вред ребенку. Я сказала, что она заслуживает порки, но что можно поделать с женщиной в таком положении? Ей сейчас нужно успокоиться, немного поспать. Ведь путешествие было трудным — эти дороги могут вывернуть людей наизнанку.

— Что же я могу сделать?

— Поговори с ней… она всегда нуждалась в тебе, Эмми.

— Нуждается во мне! — всплеснула я руками. — Бог мой, да она перешагнула бы через меня, если бы могла заполучить Адама.

— Теперь она опомнилась, — ответила Кэйт с натянутым лицом.

— Надеюсь, — вяло ответила я.

— Так ты пойдешь, Эмми? — На один-два часа? Может быть, ты сможешь образумить ее… в конце концов, это все с ней впервые, она напугана.

Я кивнула. У меня не было выбора — пойти или не пойти. Я в значительно большем долгу перед Кэйт, чем этот 162 пустяк. Мы вышли в переулок и я попросила одного из мужчин, Томпсона, найти для нас кеб. Мы ехали с Кэйт в самый разгар дневной жары, и солнце жгло нашу кожу через раскаленную обивку кеба. Я еще не знала, что это была первая из многих таких поездок. Если бы я могла это предвидеть, то, может быть, вернулась бы обратно.

Отель Хэнсона был лучшим в городе. Посыльный ушел за Томом, а я напряженно сидела в массивном кресле, стараясь не показать, что испытываю благоговейный страх.

Вышедший ко мне Том Лэнгли выглядел взъерошенным и обеспокоенным.

— Эмми! Слава Богу, что ты пришла! — Он быстро нагнулся и поцеловал меня в щеку. Мы неожиданно стали членами одной семьи. Он взял меня за руку и повел вверх по широкой лестнице на первый этаж.

— Это все поездка, она утомила Розу, а в ее положении…

Было видно, что он чувствует стеснение, даже вину, и я ощущала, как во мне растет злость на Розу, которая вынудила испытывать мужчину эти чувства в то время, когда он должен был только гордиться женой.

— Некоторые женщины не заслуживают того, чтобы иметь детей, — сказала я, когда он открывал мне дверь. Мне не хотелось щадить Розу перед ним.

Их гостиная была угловой комнатой, которая показалась мне только чуть-чуть меньше, чем нижнее фойе, с великолепными диванами и бархатными занавесками. Том провел меня через гостиную, открыл дверь в спальню и остановился.

— Роза, это Эмми.

В комнате было почти темно; небольшая щель между затянутыми шторами пропускала немножко света и ни капли воздуха. Было невыносимо жарко и душно от того, что все пропиталось запахом одеколона и испарины.

— Эмми!

Некоторое время я не могла отвечать. Ко мне снова вернулось недоверие, которое я испытывала к Розе раньше, и я почувствовала, как мягкая предательская сила ее голоса, ее мольба делают меня жесткой и сильной. Мне захотелось уйти, но я не смогла. Эти месяцы разлуки не имели значения. Я не освободилась от нее. Роза была одной из немногих, кому я когда-то отдала свою любовь, и не в моих силах взять ее обратно.

Я резко подошла к окну и раздвинула шторы. В комнату хлынул поток света, и с кровати послышался протестующий крик.

— Нет, Эмми, нет! Мне больно глазам!

Я увидела ее в огромной смятой постели; она была только частью общего фантастического беспорядка этой комнаты. Ее лицо было опухшим от слез, а кожа бледной и влажной; глаза казались тусклыми, а веки покраснели. Она вовсе не была красивой и выглядела напуганной девочкой, которая не уверена, какую сцену ей следует разыграть дальше.

Она облизала губы и покорно сказала:

— Я рада, что ты пришла. Я ужасно себя чувствую.

— Ты не чувствовала бы себя так плохо, если бы делала то, что хочет твоя мама. Надо поесть и немного поспать.

— Да, я знаю, — ее носик сморщился от отвращения. — Мама все это говорила. Но ты же знаешь, мы с мамой всегда воюем. Я была так рада, когда мама сказала, что пошла за тобой. Я знала, что если ты придешь, то все будет в порядке…

О тех вещах, которые мы говорили друг другу той ночью в Балларате, сейчас не было и речи. Они должны быть отодвинуты в сторону, если не забыты вообще. Так было лучше.

Ее доброта была обезоруживающей. Она выглядела несчастной, и мне захотелось поддержать ее. Я потрогала ее вспотевший лоб и провела рукой по спутанным, всклокоченным волосам.

— Это все поездка, — сказала я. — Тебе будет лучше, когда ты здесь устроишься, поешь и отдохнешь.

— Приходил доктор, — сказала она уныло. — Он сказал, что со мной ничего опасного. Старый дурак.

— С тобой не происходит ничего такого, что не могло бы исправить время, — ответила я. — Поди сюда, Роза, сядь. Я хочу снять с тебя эту ночную сорочку.

Она недовольно подчинилась.

— Я теперь несколько месяцев буду отвратительно выглядеть. Ну и вид у меня будет! Я никогда не вернусь в свою прежнюю форму. Я не хочу ребенка…

Она начала плакать и громко рыдать, и я была уверена, что Том из соседней комнаты это слышал. Я взяла ее за плечи и встряхнула.

— Прости тебя Господь! — сказала я. — Ты говоришь ужасные вещи!

— Но это правда! Я не хочу… — Сказав это, она увидела мое лицо, после чего добавила упавшим голосом: — Это не имеет значения, теперь уже поздно.

Она была спокойной, когда я умывала ее, меняла одежду, причесывала и заплетала ей волосы. Возможно, Розу заставило замолчать злое выражение моего лица. Я знаю, что мои руки делали это грубо, потому что у меня было желание отшлепать ее. Взгляд Розы отличался обычным для нее мягким лукавством, которому почти невозможно было противостоять.

— Я не всегда отдаю себе отчет в своих словах, Эмми. Ты же меня знаешь. Прошлой ночью я сказала маме некоторые вещи, чтобы позлить ее, да и ты сейчас так сердишься, вот я и подумала, что должна их снова сказать. Временами в меня как будто вселяется дьявол. Я не могу с этим справиться…

Продолжая причесывать ее, я кивнула. Воевать с Розой было бесполезно. Она не высказала возражений, когда я заказала для нее холодного цыпленка и шампанского. Сама я никогда не пробовала шампанского, поэтому заказала два бокала. Мне казался удивительным этот мир, где достаточно только позвонить в колокольчик, чтобы все это появилось.

Роза с жадностью ела цыпленка.

— Я и не знала, что голодна, — сказала она. — В моем желудке ничего не осталось, потому что меня тошнило.

Она размахивала передо мной куриной ножкой.

— Я заболела совсем не из-за ребенка. Есть другие причины…

— Какие причины? — Я поставила на столик бокал с шампанским после первых осторожных глотков, так и не поняв, понравилось мне оно или нет.

— Все говорят, что я должна успокоиться и отдохнуть, — сказала она, пожав плечами. — А как я могу? В Балларате мы оставили кучу долгов, а сейчас у нас около пяти фунтов, чтобы заплатить за все это, пока в следующем месяце Том не получит деньги от своего отца. Мы должны были уехать из Балларата. Они собирались предъявить нам обвинение… мы смогли уехать только после того, как я сказала управляющему, что отец Тома пришлет нам денег и мы оплатим все счета. — Она немножко похихикала. — Имя Лэнгли для таких вещей очень подходящее!

— Как ты собираешься с ними расплатиться? — Эта мысль меня испугала. Я посмотрела на шампанское и почувствовала, что тоже виновата.

— Я не знаю. — Она покачала головой и показалась мне ребенком, потерявшим надежду и смотревшим на меня с ожиданием, что я разрешу эти проблемы.

Я снова рассердилась, думая, что она намеренно перекладывает на меня свои трудности. Они оба дураки!

— Тогда почему же вы остаетесь здесь? Это место стоит целое состояние!

— Но Том не разрешил бы мне оставаться в каком-нибудь другом месте, — сказала она, широко раскрыв глаза. — Он говорит, что другое место мне не подойдет. А в моем положении…

— Роза, ты мне надоела! Не стоит разыгрывать передо мной подобные сцены и притворяться, что ты никогда в жизни не была в худшем месте. — Я над ней смеялась. Я не могла помочь ей, все это было так нелепо. — Вспомни, я Эмми! Я в Эрике делила с тобой палатку.

Она на секунду надула губы, а потом тоже рассмеялась.

— А что в этом плохого? Разве только… — Она пожала плечами и жестом показала на богатую обстановку вокруг себя. — Мне все это нравится. Я не хочу ничего другого.

— А что говорит Том?

— Он ничего не говорит. Он играет и старается отыграть хоть сколько-нибудь денег. — Она сделала небольшую гримасу, которая должна была означать, что мы обе понимаем ситуацию и должны отнестись к ней снисходительно. — Бедный Том! Я не думаю, что он очень хладнокровный игрок. Он проигрывает массу денег, по крайней мере, я думаю, что проигрывает. Он мне не говорит… Но мы не могли истратить столько денег, сколько, по его словам, задолжали в Балларате.

Я ничего не сказала, но посмотрела на ее прекрасную батистовую сорочку с широким кружевом; я причесывала ее расческой с серебряной ручкой, а флакон с одеколоном был из хрусталя и закрывался серебряной пробкой. Роза проследила за моим взглядом.

— Да… Том действительно купил мне несколько вещей. После того, как мама с папой уехали, мне было очень одиноко. Было нечего делать… мы обычно каждый день после обеда ходили за покупками, просто чтобы развлечься. Я не знала, что у Тома нет денег, чтобы платить за эти вещи.

Она могла не знать этого тогда, но она знала теперь, какие деньги были потрачены, чтобы избавить ее от одиночества и скуки. Насколько я знаю Розу, она будет и дальше жить со всем этим, пока Джон Лэнгли за это не заплатит, или, в конце концов, Дэн и Ларри сделают это. Я решила вразумить ее.

— Роза, — сказала я медленно, — как сильно ты в этом нуждаешься? — Я показала на комнату и все, что в ней было. — Можешь ли ты довольствоваться меньшим? Если Том найдет какую-нибудь работу, смогла бы ты попытаться жить на его заработок?

— Том будет работать? — Она пожала плечами. — Ты его не знаешь. Он джентльмен, Эмми. Его не обучили делать что-нибудь. Он знает только, как управлять фамильной собственностью… и покупать лошадей. — Она натянуто улыбнулась. — Кем ты могла бы его себе представить — владельцем магазина?

— Но его отец — владелец магазина, причем лучшего в Австралии. Твоему мужу не вредно было бы встать за один из прилавков своего отца или научиться вести бухгалтерию.

— Ты ожидаешь от Тома слишком многого. Он такой, какой есть, и наполовину в этом виноват его отец. Не старайся его изменить, Эмми. Это бесполезная трата времени. — Ее голос стал резким.

— А ты? Что ты намерена делать, чтобы выпутаться?

— Я? А что я могу сделать?

— Ты могла бы пойти и встретиться с Джоном Лэнгли. Ты могла бы сказать ему, что вы ждете ребенка и что внук Джона Лэнгли не должен родиться в отеле в то время, как его отец имеет большие долги.

— Я не посмею. — Роза от удивления раскрыла рот. — Я не хочу этого! Почему я должна идти и обирать этого старика?

— Сделка — это не капитуляция, — сказала я и прямо посмотрела на нее. — Что еще ты можешь сделать? Это ведь не последний твой ребенок, Роза, пока ты не перестанешь пускать Тома в свою постель. Ты будешь хорошей воспитательницей, Роза. У тебя вид женщины, которая умеет воспитывать. Разве ты не собираешься жить в маленьком коттедже, окруженная шестью детишками? Неужели ты собираешься жить в бедности из-за того, что Том слишком горд и слишком образован, чтобы заработать на жизнь? Или ты хочешь быть старухой в двадцать пять лет, чтобы на улице тебя не замечали проходящие мужчины?

Она вздрогнула. Я встала со стула, подошла и взяла у нее поднос.

— Подумай об этом, — сказала я.

В комнате воцарилось долгое молчание, во время которого я складывала и убирала в ящики одни вещи, вешала другие, а также освобождала чемоданы. Наконец я услышала ее приглушенный неуверенный голос.

— Что заставляет тебя думать, что он нас примет? Он так долго не подает никаких знаков, что хочет нас видеть.

— Я думаю, он не знает, что вы собираетесь завести ребенка, по крайней мере, пока до него не дойдут сведения от того доктора. Вы имеете ту самую вещь, которую Джон Лэнгли не сможет купить. У него есть только один сын и только через него он может иметь наследников. В этой стране мужчина не будет создавать подобное богатство, чтобы увидеть его в чужих руках.

— Ты выглядишь очень уверенной. Откуда ты это знаешь?

— Я не могу быть уверенной, я только чувствую это. Никто не ставит в письмах так высоко свое имя, как Лэнгли. Никто не повторяет его так часто, как Лэнгли. Он сделал свое имя известным всей стране, и Том его единственная надежда.

— Мне это не нравится, — сказала Роза, вздрогнув. — Представь себе, что он откажется нам помочь. А если он меня выгонит?

— Будет ли тебе от этого хуже, чем сейчас?

Она легла обратно на подушки, и ее пальцы слегка дрожали на одеяле. Теперь, когда у нее была пища для раздумий, Роза выглядела лучше и меньше походила на надутого ребенка.

— Он может поставить условия. Мало ли, чего он захочет, — сказала она. — Может, мы должны будем жить с ним…

— Возможно, и нет, — сказала я. — Ведь есть Лэнгли Даунс и дом в Хоуп Бей. Он может найти для вас дом и здесь, в Мельбурне, так как сестра Тома уже живет с ним.

— Он может захотеть больше, чем это. Он может захотеть ребенка, но не меня.

— И устроить скандал? Я так не думаю. Ты забыла, что он никогда тебя не видел. Джон Лэнгли представляет себе какую-то маленькую девочку, прямо из деревни…

— Да, это верно. Он меня не знает. — На ее губах заиграла победоносная улыбка; как и прежде, она уже предвкушала победу.

— А как же Том? Одобрит ли он мое решение пойти к его отцу? Ведь он очень гордый. — На мгновение на ее лице появилось сострадание. — Я думаю, он очень слаб… но не он один виноват, я тоже тратила деньги.

— Не говори Тому, что ты пойдешь. Не говори ничего, пока все не будет сделано. Разве он тогда сможет отказаться? Ведь это его ребенок, как и твой.

— Ты такая черствая, Эмми, — она покачала головой. — Я не знаю, как ты можешь быть такой черствой. Ведь это похоже на предательство, если я отдам ему своего ребенка.

— Ты же знаешь, что мне наплевать на твоего ребенка, — рассвирепела я. — Но Тому-то не наплевать! Последнее, что ты можешь сделать, это дать ему шанс на имя и образование. Если ты не сможешь дать ему любовь, то сможешь дать хотя бы эти вещи.

— Ты не имеешь права так говорить! Я могла бы научиться заботиться о своем ребенке… Он любил бы меня, Эмми. Я знаю, любил бы.

— Это ты-то сможешь заботиться? Да ты и о себе позаботиться не можешь! Ты, конечно, имеешь в виду, что за ним будет ухаживать твоя мать. Она постарается сделать это, ведь это ее плоть и кровь. Она устроит ему жилище и даст все остальное, даст ему и любовь. Но она слишком стара, чтобы начинать все сначала, Роза. Она уже слишком стара.

— Тогда ты могла бы помочь мне. Ты так хорошо обращаешься с детьми, Эмми. Он мог бы жить с тобой…

У меня разболелась голова, и я обхватила ее руками. Гнетущая жара в комнате и спор с Розой утомили меня. Я сжала пальцами виски и старалась успокоиться.

— Возможно, я даже могла бы согласиться взять твоего ребенка, Роза, я, пожалуй, могла бы сделать такую большую глупость, но это невозможно.

— Почему невозможно? — раздраженно спросила она.

Я убрала с головы руки. Теперь пришлось говорить о том запретном для нас, о чем мы до сих пор не говорили.

— Потому что мы с Адамом собираемся иметь ребенка.

Жара закончилась, к вечеру подул прохладный ветер, поднявший в воздух солому, клочки бумаги. От его напора в Лэнгли Лэйн начинали стучать незакрытые окна. Это была последняя жара; на следующее утро почувствовалась живительная осенняя прохлада, хотя солнце было еще теплым. Я открыла пошире дверь и занималась на солнышке шитьем. Иногда с удивлением клала руку на живот, хотя, конечно, никакой ощутимой причины для этого не было. Ребенку, которого я придумала, могло быть только несколько недель. Я имела очень слабые основания для заявления, сделанного мной вчера Розе, — но я сделала это в знак неповиновения и доказательства своих прав на Адама.

Моя новость отрезвила ее, она слегка побледнела и поджала губы. Но выглядела на удивление кроткой.

— Иди домой, Эмми, — сказала она. — Я слишком надолго тебя задержала.

Потом она спокойно улеглась на кровати и отвернулась от меня. Не было слышно, чтобы она всхлипывала. Когда я посмотрела на нее, мне показалось, что ее тело сотрясается от плача, но я не была уверена. Затем я оставила ее и вернулась в атмосферу тишины и покоя своего маленького дома.

Наша жизнь здесь ни с какой стороны не касалась Розы. Я почувствовала, что успокоилась. На следующее утро, проснувшись, я некоторое время ощущала себя больной, но затем меня стошнило, и я радостно засмеялась. В тот день, занимаясь домашними делами, я напевала, выбросив из головы встречу с Розой.

Через несколько часов пришел Кон — якобы под предлогом занятий математикой, но главным образом для того, чтобы поболтать и задать извечные мальчишеские вопросы. На следующей неделе он отправлялся в частную школу.

— Это должна быть частная школа, — сказал когда-то Ларри. — Местные школы не намного лучше, чем те, какие можно найти в Ирландии. В хорошую школу его не возьмут из-за того, что он католик, а его отец трактирщик. Мы должны сделать лучшее из того, что он мог бы получить. Да и ты, Эмми, будешь за ним присматривать, ты не против?

Я согласилась, хотя у меня были сомнения относительно этой школы мистера Вудса на Свэнстон-стрит. Я слышала, что он был способен на убийство, если ученики плохо себя вели. Но, говорят, он был хорошим преподавателем греческого и латыни. А арифметикой и бухгалтерским учетом я могла сама заниматься с Коном. Я уже понимала, что ждет мальчика здесь, если он не будет к этому готов. Поэтому, когда Кону было лень учиться и хотелось просто поболтать, я силком возвращала его к учебникам.

— Иногда с тобой хорошо, Эмми, — говорил он, — а временами ты бываешь такая же злая, как Роза.

— Не груби! И чтобы через двадцать минут все задачки были решены!

Грифель противно заскрипел по доске, а Кон что-то забормотал о трех землекопах и канаве длиной сорок семь футов. Будучи просто слабой женщиной, я положила рядом с ним большой кусок только что испеченного пирога, который должен был помочь ему простить мне эти сорок семь футов канавы.

Пять минут спустя он сказал:

— Утром заходил Ларри, передавал привет от Бена Сэмпсона. А еще Ларри спрашивал, не сможешь ли ты прийти сегодня вечером, чтобы помочь разобрать заявки и заполнить их для людей Лэнгли. Его работник не умеет писать, и Ларри приходится все запоминать или просить кладовщиков сделать записи. Ларри хочет найти нового человека.

— А Пэт не будет этим заниматься?

— Ларри утверждает, что Пэт не хочет работать на него. Он получил новый участок, но не разрабатывает его.

— А что же Пэт делает?

— Шатается по кабакам на Мэйн-роуд. Ларри говорит, что он пьянствует и играет. Даже выиграл немного денег. Он счастливее Тома. Ларри говорит, что весь Балларат сплетничает об их выигрышах.

— Кон, ты не должен слушать такие разговоры, ты еще слишком мал.

Он холодно посмотрел на меня:

— Тогда зачем ты спрашиваешь, если я еще слишком молод?

Я замолчала, и он, торжествуя, съел пирог.

Солнечные лучи уже не освещали двор, когда Кон ушел. Я услышала какой-то шум на аллее. Сначала это были протестующие голоса возчиков, потом злые понукания лошадей стук колес по мостовой. Одна из телег отъехала, чтобы освободить дорогу карете. Один из возчиков, Хиггинс, продолжал сердито ворчать.

— Если бы вы ехали не к миссис Эмми, я бы с места не двинулся, — крикнул он пассажиру кареты.

И Роза, ожидая, пока кучер подойдет и поможет ей спуститься, презрительно проговорила:

— Помолчи, любезный.

Она вышла из кареты в красивом платье из шотландки, плотно сидящем на ее фигуре, с огромной юбкой, под которой было не меньше шести накрахмаленных нижних юбок. Это была незабываемая фигура на нашем грязном дворе. Я думаю, что в Мельбурне ни у кого не было юбки шире. Она носила маленькую шапочку, низко надвинув ее на лоб. Таких здесь еще не видели. Ее шикарные блестящие вьющиеся волосы копной лежали на плечах. Когда она двинулась ко мне, ее юбки плавно заколыхались.

— Не идти же мне пешком по этой мерзости, — сказала она, объяснив тем самым гневные выкрики Хиггинса.

Я посмотрела на нее, потом на карету и сказала:

— Это карета Джона Лэнгли.

Она взяла меня за руку и придвинулась ближе. Мне показалось, что она даже зажмурилась от удовольствия.

— Войдем в дом, я расскажу тебе.

Как только я закрыла дверь, она сказала:

— Все в порядке, я видела его, и все устроилось. Мы переедем к нему на Коллинз-стрит и будем жить там, пока не родится ребенок. Он заплатит долги.

Роза избегала смотреть на меня и непрерывно ходила по комнате, посмотрела в зеркало, переставила мою корзинку для шитья, даже заглянула в кастрюлю.

— Роза, сядь, пожалуйста, и расскажи мне все по порядку. Как ты можешь сосредоточиться, если порхаешь по комнате, как птичка.

Она нехотя села.

— Мне не надо сосредоточиваться. Я же сказала тебе: дело сделано. — Ее лицо потемнело от возмущения.

— Как он тебя принял?

— В общем, неплохо. — Она нетерпеливо пожала плечами. — Впрочем, какая разница? Ты можешь знать правду. Он был вежлив, но обращался со мной, как со случайным прохожим на улице, которого ему никогда в жизни уже не придется встретить. Он смягчился после того, как мы немного поговорили. Я напрямик рассказала ему о долгах. Сказала, что им с Томом пора помириться, что Том должен помогать ему в делах. Он не ответил ничего — ничего, понимаешь, Эмми, пока я не сказала о ребенке. После этого все закончилось очень быстро. Как будто мы заключили сделку. Да, я думаю, это была сделка. Он должен иметь право голоса там, где дело касается ребенка, — образование, воспитание, в общем все такое. А мы, — ее голос дрогнул, — мы будем обеспечены. Дом, содержание, выезд. А после рождения второго ребенка он пообещал даже поездку в Лондон.

— Второй?..

— Второй ребенок, Эмми. Так он сказал. А я согласилась. Я была согласна на все. — Ее лицо вдруг искривилось, губы задрожали. — Господи, Эмми, как я расскажу все это отцу?

— Никак. Вообще ничего не говори. Зачем взваливать ему на плечи еще и твои проблемы? Разве ему их и так не достаточно? Ты просто скажешь, что в будущем вы с Томом планируете поселиться с Джоном Лэнгли. Отцу хватает позора от бесконечных сплетен о ваших с Томом долгах в Балларате. Разве надо это усугублять тем, что вы еще не можете быть и родителями собственного ребенка? Вы пошли на соглашение с Джоном Лэнгли, и у вас не будет болеть голова о том, как заплатить за крышу над головой, за еду, даже за новую рубашку, которую ты купишь, не имея в ней необходимости. Ты сама взвалила на себя ношу — неси ее и не скули. Это дело на твоей совести. И не пытайся делить этот груз с кем-нибудь — ни с отцом, ни с Ларри, ни со мной.

Она села, положив руки на колени. Она была очень бледна, но, казалось, сейчас лучше владела собой. Она не выглядела девочкой из прошлого. Она была на третьем месяце беременности и слегка пополнела, но эта полнота не нарушила правильных пропорций ее фигуры и очень шла ей. Она стала зрелой женщиной, по-моему, даже более красивой, чем до замужества. Не удивительно, что Джон Лэнгли так откровенно говорил о втором ребенке. Роза была создана для того, чтобы рожать детей. Думая о детях, которых эта женщина произведет на свет, я не жалела о том, что она послушалась меня. Другие руки будут кормить ее детей и заботиться о них, а она будет рядом, чтобы отдать им ту любовь, которую сможет. Или, как она считала, чтобы они любили ее.

— Знаешь, Эмми, ты счастливая, — сказала она, внимательно осматривая комнату.

Я решила, что она насмехается над простотой этой комнаты, почти бедностью, и почувствовала, что краснею.

— Что ты имеешь в виду — счастливая?

— Я имею в виду все это. Ведь этого для тебя достаточно, не так ли? Ты не хочешь ничего, кроме этой жалкой лачуги в конце грязной аллеи? Ты довольна тем, что у тебя есть. У тебя достаточно кастрюль и сковородок, есть одно или два платья на смену, и хватит. Ты счастливая. Ты родишь ребенка, и этого тоже будет достаточно. Ты не затрудняешь себя тем, чтобы хотеть чего-то еще.

Она медленно встала, голос был сух и спокоен.

— И у тебя есть Адам. Мы не должны забывать этого. У тебя есть твой Адам.

Пока она шла к двери, я смотрела ей вслед. Я не провожала ее. Она была переполнена ненавистью и казалась воплощением зла. Я хотела, чтобы она ушла. Она нарушила, уничтожила покой моего дома.

— Я должна вернуться к Тому, — сказала она так же спокойно. — Бедный Том, он еще не знает, что я устроила. — Уже взявшись за ручку двери, она остановилась. — Разве не забавно, Эмми, что некоторых людей зовут бедными, как бы они ни были богаты. Я имею в виду Тома. Он бедный и будет таким всегда. Странно, но три месяца назад я не задумывалась об этом.

Глава четвертая

Случилось так, что впервые я попала в дом Джона Лэнгли не как жена Адама, а как подруга Розы Лэнгли. Даже после того, как она покинула мой дом, наговорив много гадостей, я была уверена, что мы будем продолжать дружить. Хотя внутри меня все восставало против нее, но Роза была из семьи Мэгьюри, от которых я никогда не смогу отказаться.

И я приходила по ее зову. Я приучила себя забывать все те ужасные вещи, которые говорила Роза. Я видела, что имею на нее влияние, причем большее, чем семья и Том, и пользовалась этим, чтобы заставить ее делать то, чего она не хочет, и вести себя так, как подобает жене Тома Лэнгли. Не знаю, почему Роза принимала меня в этой роли, возможно, из-за одиночества, а может, из страха совсем потерять связь с Адамом. Но какими бы ни были причины, роли были уже распределены, и каждый получил свою. Видит Бог, я не хотела этого. Меня все еще преследовала мысль, что Роза может отнять у меня Адама, и я с радостью держалась бы от нее подальше. Но я так многим была обязана Кэйт и Дэну.

Не прошло и часа, как Роза покинула мой дом, и я получила от нее записку с выражением сожаления и раскаяния. Она всегда знала, чем обезоружить меня, как поколебать мою уверенность. Записка была туманной. Я думаю, если ее спросить, в чем она раскаивается, Роза не смогла бы ответить. А еще там была приписка: «Пожалуйста, приходи помочь мне перебраться к Лэнгли, мы едем завтра».

И я пошла. Естественно, это было глупо, но я уже начинала привыкать к роли дуры, когда дело касалось Розы.

Главным образом я должна была служить ей поддержкой в первой битве с домашним хозяйством Лэнгли. Когда я приехала, все было упаковано только наполовину. Два чемодана и полотняный саквояж должны были вместить пожитки, для которых не хватило бы и пяти чемоданов. Даже за те два дня, которые она провела в Мельбурне, Роза умудрилась сделать множество ненужных покупок, свертков и корзинок. Одно было бесспорно: Роза не признавала полумер. За ними приехала карета от Лэнгли, но Тому пришлось заказать еще кеб для багажа.

Когда возле особняка Лэнгли открыли дверь кеба, коробки и пакеты посыпались оттуда, как ненужный хлам. Роза, казалось, и не заметила этого. Она не стала ждать, пока Том поможет ей выйти. У открытой двери стояла Элизабет Лэнгли. Вообще ее имя было миссис Таунсенд, но в Мельбурне все ее звали только Элизабет Лэнгли. Я знала, что она тоже предпочитала это имя. Девушка была высокой, как и Том, хорошо сложенной и очень красивой. На ней были весьма простое платье с короткими рукавами и скромная без орнамента юбка. Она больше походила на гувернантку, чем на хозяйку этого шикарного дома.

Наступал вечер, самое аристократическое время на Коллинз-стрит. Я думаю, что только для тех, кто, возможно, наблюдал за сценой встречи, Элизабет наклонилась и чмокнула Розу в щеку. Но ее глаза не были дружелюбными. Тома она поцеловала с большей теплотой.

— Здравствуй, Том.

— Здравствуй, Элизабет.

На этом их взаимные приветствия закончились. Теперь вопросительный взгляд Элизабет был обращен на меня.

— Это моя подруга, Эмми Лэнгли.

Она неохотно протянула мне руку. Ее кивок был высокомерным и холодным.

— Думаю, мой муж имел удовольствие видеть вас, — сказала я, чтобы прервать молчание. Выражение ее лица явно говорило о том, что ей и эта встреча удовольствия не доставила.

— Да, капитан Лэнгли заходил по делу к отцу, — сказала она и повернулась к Розе. — Пойдемте, посмотрите свои комнаты.

Когда Роза знала, чего она хочет, ей нельзя было отказать в смелости. Во весь голос, чтобы слышала прислуга, она заявила:

— Я поняла, что буду жить здесь, а не просто иметь комнаты. Я хочу видеть весь дом. Том, покажи мне все. Пойдем, Эмми. — Я увидела благодарность на лице Тома. Элизабет была в ярости. Роза взяла Тома под руку, и вдруг он стал действительно ее мужем, наследником этого дома, а не просто посторонним, чье присутствие с трудом терпят. Он повел ее вперед и в этот самый момент перестал быть блудным сыном. А Роза завоевала свое место в этом доме.

Пройдет еще много времени, прежде чем Джон Лэнгли оставит этот дом на Коллинз-стрит ради модной роскоши Ст. Кильды и Турака. Вокруг будет шуметь город, начнут подниматься новые кварталы. Ведь он построил этот красивый дом из голубого камня на века. И люди обязаны помнить, что Джон Лэнгли находится всегда в центре событий. Он не мог спокойно удалиться в более привлекательную пригородную зону.

Его кабинет располагался на первом этаже, всего в нескольких футах от железной ограды, отделявшей дом от улицы. В дом свободно проникали уличная пыль и голоса прохожих. Но даже раньше, чем я впервые встретила Джона Лэнгли, я поняла, что именно это ему и надо. Его дом казался мне уменьшенной копией грандиозных сооружений на площади Беркли в Лондоне, мимо которых я ходила каждый день в магазин Элихью Пирсона: железные ограды, парадный подъезд с колоннами, мраморные ступеньки и изящная винтовая лестница, поднимающаяся вверх прямо из холла.

Дом был обставлен изысканной мебелью, совсем не в духе сегодняшнего дня. Позже я узнала от Джона Лэнгли имена людей, создавших все окружающие его красивые вещи. Стулья Хэплуайта, каминные доски Адама, фарфор Джозии Веджвуда. Мне не были знакомы эти имена, но когда я впервые вошла в дом и очутилась в окружении их творений, меня поразило ощущение тихого очарования и сердечности, что совершенно не ассоциировалось с образом Джона Лэнгли.

Мы осматривали дом, Элизабет нас сопровождала. На первом этаже напротив кабинета Джона Лэнгли была столовая, этажом выше — гостиная, на третьем располагались спальни, а еще выше — комнаты слуг.

— Детская и комната для занятий — там, — Том указал наверх.

— Ну, об этом нам пока думать рано, — ответила Роза.

— Эмми, пошли, поможешь мне распаковать вещи. Том, я так рада, что одна комната у нас выходит на улицу, а ты? Я люблю видеть и слышать все, что делается вокруг меня.

Она распахнула окно, облокотилась на подоконник и высунулась на улицу. Я увидела, что Элизабет открыла рот, чтобы запротестовать, и поняла, что, наверное, за все годы, что существует этот дом, никто и никогда не высовывался из его окон. В этот момент Роза выглядела так, как будто ей принадлежал весь мир.

Элизабет начала отстегивать от большой связки ключи.

— Это я оставлю вам. Они от комода и от шкафов. А сейчас я должна уйти и распорядиться…

Роза быстро отошла от окна.

— Нет, вы не должны уходить. Здесь… Я должна вам кое-что показать. Том, быстро, саквояж! Хотя нет, она в той корзине. — Роза тронула рукой лоб. — Куда же мы ее дели?

Элизабет медленно шла к двери. Том спросил:

— Дели — что?

— Брошку, которую мы купили в Балларате для Элизабет. — Роза рылась в большой корзине, а Элизабет остановилась, пораженная тем, во что за пять минут превратилась безукоризненно аккуратная комната. Поэтому она не видела изумленного выражения на лице Тома. В конце концов Роза просто вывалила все содержимое саквояжа на кровать.

— Да вот же она. — И Роза направилась к Элизабет с маленькой коробочкой в руке, крышечка которой держалась только на одной петле. — Коробка сломалась во время поездки, но брошка цела. — Она мгновение колебалась, а я подумала, готова ли Роза получить решительный отказ.

Лицо Элизабет выражало недоверие и подозрительность. Вдруг Роза вынула брошь из коробки, быстро подошла и приколола ее к воротнику Элизабет. Осторожно приколола к высокому накрахмаленному воротнику.

— Посмотрите, как она хорошо смотрится на этом платье. — Это был маленький золотой кружок с темно-голубым опалом внутри.

Элизабет выглядела так, будто Розино прикосновение ее обожгло. Она потрогала брошку и отвернулась.

— Я оставлю ключи. — Больше она не сказала ничего, но брошку не вернула, хотя, мне показалось, собиралась это сделать.

— Не волнуйтесь о ключах, — с легкостью сказала Роза, — я все равно ничего не закрываю.

Элизабет ушла. Роза развела руками.

— Я старалась быть дружелюбной.

В это время заговорил Том.

— Роза, почему ты отдала брошку, ведь я покупал ее тебе.

— Да не обращай внимания! Это же мелочь! И потом это ужасное платье — его надо было чем-то украсить.

— Ты не имела права отдавать брошь без моего разрешения.

Роза пожала плечами. Она уже привыкла не обращать внимания на Тома, а сегодня начала жалеть и опекать Элизабет Лэнгли. Она отвернулась и стала перебирать кипу вещей на кровати.

— Пойдем, Эмми, надо решить, куда все это сложить. Кроме того, я устала и хочу отдохнуть. Я должна хорошо выглядеть, когда вечером придет мистер Лэнгли.

Для себя она уже решила, что только с одним лицом в этом доме следует считаться. Этим решением она руководствовалась долгие годы.

Она посмотрела на мужа. Том так и стоял на том же месте, где был, когда Роза дарила Элизабет брошку. С его лица не сходило выражение обиды и унижения.

— Не стой столбом, пожалуйста. Позвони и скажи, чтобы мне принесли чаю.

Казалось невозможным, чтобы это была та же женщина, которая несколько минут назад так доверчиво дала ему руку, чтобы он ввел ее в дом. Тем не менее она крепко привязала его к себе.

Улыбнувшись Тому, она проворковала:

— Не сердись из-за такого пустяка, как эта брошка. Подумай, сколько удовольствия мы получим, когда будем выбирать новую… и позвони, ради Бога, пусть приготовят чай, дорогой.

Остаток вечера она была весела и приветлива, так что мы приняли как должное то, что она лежала на кровати, а мы с Томом раскладывали по местам вещи. Ее смешили разные пустяки, все улыбались, Том был счастлив, и время прошло незаметно.

Потом Том пошел вниз, как мне показалось, неохотно. Я собралась уходить. Когда я надела шляпку, Роза внезапно села.

— Эмми, не уходи, останься на ужин.

Я покачала головой.

— Я не могу прожить твою жизнь за тебя, Роза. Раньше или позже, но ты сама должна встретиться с ним лицом к лицу.

Она медленно кивнула. Потом, как будто сожалея о признании, проговорила:

— Имей в виду, я не боюсь его. Но я не понимаю, почему тебе не остаться, тебе понравится. Перемена обстановки…

— Я никуда не хожу без приглашения.

— Я приглашаю тебя. Это мой дом. Здесь мной не будут командовать ни эта женщина, ни кто-нибудь другой.

Я кивнула.

— Но нет абсолютно никакой необходимости, Роза, доказывать это в первый же вечер. Терпение, Роза…

Она опять растянулась на кровати.

— Ну, подожди хотя бы, пока я оденусь.

Я села, развязала ленты на шляпке и наблюдала, как она, потребовав горячей воды, начала снимать нижние юбки, и не могла понять, почему она все еще нуждается во мне. Она была уверена в себе и достаточно сильна, чтобы взять этот дом приступом и устроить все по своему вкусу. Она не боялась ни Тома, ни Элизабет. Оставался еще Джон Лэнгли. Она помылась. Потом потратила десять минут на то, чтобы расчесать волосы. Такого раньше не было.

— Не так, Роза, свяжи их ниже на спине.

— Нет, это ужасно. Я выгляжу, как посудомойка.

— Нормально, это именно то, что нужно.

Я никогда не видела Джона Лэнгли, ни разу не разговаривала с ним. Однако по облику его дома мне показалось, что больше всего он оценит скромность и простоту. Я вдруг поняла, что Роза считает меня частью семьи. И мне хотелось, чтобы она достойно нас представила.

По-моему, она была недовольна тем, что увидела в зеркале, но согласилась с моим решением. То же получилось и с платьем. Она долго стояла перед открытым шкафом. Сначала достала переливающееся голубое платье, которое раньше я не видела. Потом шелковое зеленое; она надевала его один раз в Эрике. Но все они не годились для первого вечера. Потом она сможет их носить, но не сегодня. Я подошла к шкафу и указала ей на нужное платье темно-красного цвета.

— Это, именно это ты должна сегодня надеть.

— Это? — Она сморщила нос. — Том заставил меня его купить, но я его не люблю. В нем я выгляжу старой.

— Старше, — поправила я, — возможно, сегодня это даже хорошо.

Она оделась, повернулась ко мне и спросила.

— А какие украшения?

Платье было очень простым. И вполне понятно, почему оно нравилось Тому. Оно прекрасно смотрелось только на такой красавице, как Роза, с ее белой кожей и густыми черными волосами. Она не понимала, какой эффект производит, и я видела, как недовольно опустились уголки ее губ, когда она посмотрела на себя в зеркало.

Я открыла шкатулку. Там не было ничего особенно ценного: бирюзовое ожерелье, коралловый браслет и брошка, маленькие жемчужные сережки. Я их видела на витрине у Хита в Балларате. Опаловая брошь, которую Роза подарила Элизабет, была самой ценной.

— Надень сережки, и больше ничего не нужно.

— Как ничего? А ожерелье? Ну, пожалуйста, Эмми, хотя бы ожерелье. Я выгляжу такой бедной…

— Когда-нибудь, — сказала я, чувствуя абсолютную уверенность в своей правоте, — Джон Лэнгли подарит тебе бриллианты.

Я гордилась ею, когда она шла вслед за мной по ступенькам. Она не выглядела больше неопытной и неуверенной девчонкой. Возможно, она волновалась, но не показывала этого. Не было похоже, что у нее когда-то было что-то общее с палатками Эрики и пивными на Берк-стрит. Она всю свою жизнь ходила только по винтовым лестницам. Новая прическа подчеркивала горделивую осанку. Она обладала природной грацией и в простом темном платье выглядела даже по-королевски. Я чувствовала удовлетворение от созданного мною образа, а наградой послужило выражение лица Джона Лэнгли, с которым он следил за Розой, стоя у нижней ступеньки.

— Добро пожаловать, Роза.

Она кивнула, восприняв его приветствие как должное.

— Благодарю вас. Эмми, это отец Тома. Моя подруга… Эмма Лэнгли.

Джон Лэнгли поклонился мне вежливо, но не более того.

— Жене Адама всегда рады в этом доме.

Роза помахала рукой.

— Она была моей подругой задолго до того, как стала женой Адама.

Я смотрела на человека, который был отцом Тома, чью спину я видела мельком в проехавшей мимо карете, на человека, присутствие которого в моей жизни чувствовалось каждый день. Высокий и худой, он был все еще красив: белые волосы, серые бакенбарды. И глаза были серые. Я думала, что глаза у него карие, как у Тома. Но они были серые, строгие, без блеска. В коротком пиджаке с шелковыми отворотами и отлично накрахмаленной рубашке он выглядел как богатый джентльмен на фешенебельной лондонской улице.

Но на руке, которую он мне подал, ощущались старые мозоли, лицо было обветренным и загорелым. Рассказывали, как в первые годы он работал наравне со слугами. Расчищал землю, ставил забор, выращивал овец, собственными руками делал кирпичи для первой печки в своем первом доме в заливе Надежды. А ночами у костра перед сном читал Вергилия. Первое время жены и детей с ним не было. Глядя на его лицо, я подумала, что этот человек привык быть одиноким.

— Элизабет сказала, что вы у Розы, я распорядился, чтобы поставили еще один прибор.

— Спасибо, — отказалась я, — но мне надо идти, дела ждут.

— Вы доставите мне удовольствие, если останетесь.

Его слова были проявлением элементарной вежливости. Он вовсе не нуждался в моей компании. На минуту мне показалось, что он нервничает. Пришлось напомнить самой себе, что он тоже человек. Для него, как и для Розы, момент был напряженным. Подошел Том.

— Пожалуйста, останься, Эмми! — В отличие от отца, на его лице была написана мольба. И я согласилась.

В это время раздался громкий удар гонга. Я вздрогнула, Роза тоже. Меня впервые приглашали за стол подобным образом.

— Будьте так любезны, миссис Лэнгли, положите, пожалуйста, вашу шляпку и шаль. Я требую точности от слуг, а это значит, что моя семья тоже должна быть пунктуальной.

Он предложил Розе руку и повел ее в столовую. Я приняла руку Тома. Элизабет, только что появившаяся с половины слуг, осталась одна. Мы молча прошли к своим местам, ожидая, чтобы хозяин дома прервал затянувшееся молчание. Глядя на застывшее лицо Тома, я вспомнила, как живо и с удовольствием он принимал участие в наших скудных трапезах у костра в Эрике.

Элизабет заняла место в конце стола, напротив отца. Но именно он подал знак слугам подавать. Она переодела платье, хотя это не изменило ее облика. Теперь на ней было темно-синее платье, так же закрывавшее руки и шею, но вместо простого льняного воротника был кружевной. Таким образом она просто отдавала дань моменту, а вовсе не старалась выглядеть привлекательнее. А потом я увидела маленькую опаловую брошь. Несколько раз она непроизвольно дотрагивалась до нее рукой и часто поглядывала на Розу, которая, сама того не ведая, затронула что-то глубоко спрятанное в душе у этой женщины.

Впервые сидя за столом в доме Лэнгли, я поняла, что богатые люди в своем мире очень одиноки. За деньги нельзя купить легкость общения с посторонними и менее обеспеченными людьми. Наверное, поэтому Джон Лэнгли принял Розу. В своей гордости и богатстве он старел и, очевидно, начал это осознавать. Глядя на Тома и Элизабет, парализованных присутствием отца, я поняла, какую ценность представляет для него Роза: неожиданное благо от неудачной женитьбы сына.

Она была наделена огромной жизненной силой, в сравнении с ней Том и Элизабет выглядели безжизненными манекенами. Она не была невежественной девчонкой из низов, как он опасался, а манеры богатых людей усваиваются быстро. Мы с Розой многому научились в этот же вечер. Еда была подана на красивых тонких тарелках, наши бокалы были наполнены вином. Приглядевшись, мы сразу поняли, какими вилками и ножами и в каком порядке надо пользоваться. Вино осталось нетронутым, и бокалы сменили к следующему блюду.

— Я привез повара из Лондона, — сказал Джон Лэнгли.

Я поняла, что должна восхититься изысканностью соусов, тонким запахом мяса, но я помнила, что встала из-за стола голодной. Джон Лэнгли проповедовал умеренность в еде, идя тем самым наперекор моде своего времени. И считал, что так же должны вести себя его домочадцы. У него за столом второй раз блюда не предлагались.

Конечно, Джон Лэнгли и определял тему для беседы. В основном это были его указания.

— Ты будешь сидеть в кабинете вместе с Лоренсом Клеем, — сказал он Тому, — я распорядился поставить туда второй стол.

— Клею это не понравится, — ответил Том, — он очень гордится, что имеет отдельный кабинет.

— Ничего, привыкнет. — Джон Лэнгли не стал задерживаться на этом вопросе и немедленно перешел к следующему. — Послезавтра мы все едем на плато Лэнгли. Я не предупредил там никого, но это даже лучше.

— И я должен сразу уезжать, едва начав работать в магазине? — сказал Том. — Старина Клей очень расстраивается, когда нарушается привычный распорядок дня.

Без сомнения, Тому был глубоко безразличен Клей. Я видела, с какой тоской он смотрел на Розу, которая его даже не замечала. Он не хотел ехать на плато Лэнгли.

— Что думает Клей, меня не касается. В чем дело, если ты…

Роза перебила Джона Лэнгли, и по его недовольному виду я поняла, что такое случается не часто. Она обернулась к нему с неподдельным интересом в лице.

— О, давайте поедем на плато Лэнгли, мне так хочется посмотреть…

— В твоем положении, дорогая Роза, неразумно ездить куда бы то ни было. Ты не должна путешествовать, пока не родится ребенок. Мы не можем рисковать его здоровьем.

Да, Джон Лэнгли хорошо понимал, что приобретает в результате этой сделки. Он мог быть признателен Розе, но предметом его действительной заботы является только ребенок, которого она должна произвести на свет. Он закроет глаза на все — на то, что она ирландка, католичка, на ее родителей, если только она будет рожать здоровых детей. А ее тело обещало это.

Он разочаровался в своих детях, и, мне кажется, Джон Лэнгли махнул рукой на это поколение. Он надеялся, что его внуки будут другими. Думаю, он положил на одну чашу весов прошлое Розы, а на другую — новую жизнь, свежую кровь, которую она принесет Лэнгли. Последняя явно перевесила.

— Я нанял для тебя горничную, Роза, у которой есть некоторый опыт по уходу за детьми. Она начнет работать завтра.

— Я бы предпочла сама найти служанку.

— У нее прекрасные рекомендации, — сказал он, и тем самым вопрос был исчерпан, он повернулся к Элизабет, и она еще больше побледнела. — Расскажи Розе все, что можешь, о ведении домашнего хозяйства, Элизабет, и можешь передать ей ключи. Принято, чтобы замужняя женщина вела дом.

Кровь прихлынула к ее лицу.

— Папа, ты забыл, что я тоже замужем?

Прежде всего он удостоверился, что в комнате нет слуг. Потом вытянул голову вперед и уставился на нее через стол, став похожим на старую черепаху. — Замужем? Я не считаю женщину без мужа и ребенка замужней.

— Ты несправедлив… несправедлив… Это не моя вина… — Ее рот нервно кривился. — Ты сам устроил…

Роза быстро заговорила.

— Я думаю, будет лучше пока все оставить как есть. — Она скромно опустила голову, что было, насколько я знаю Розу, чистейшей воды притворством, но на Джона Лэнгли это произвело впечатление. — Такой большой дом. — Она беспомощно всплеснула руками. — В моем положении, боюсь, это будет непосильной задачей. Возможно, когда родится ребенок…

— Как угодно, — сказал он поспешно, — как тебе будет лучше.

Потом он решил, что все уже наелись, и встал. Пока мы шли из столовой, я увидела, какими взглядами обменялись эти женщины. Элизабет была счастлива, что осталась домоправительницей. Розе так было удобнее. Но Элизабет была уверена, что это ее заслуга.

Она почти торжествовала. Хотя и потеряла что-то в глазах отца, поскольку не она, а другая женщина должна была подарить ему первого внука, но приобрела поддержку в лице Розы.

Странные отношения связывали эту пару: тайный заговор для спасения друг друга от Джона Лэнгли. Стремление к самосохранению было основой этого союза.

Мистер Лэнгли повел Розу наверх, в гостиную. Мы втроем плелись сзади, слушая их беседу или, вернее монолог старика.

— Конечно, ты должна обязательно увидеть плато Лэнгли, когда сможешь, и залив Надежды тоже. Это моя величайшая гордость. Даже если бы не было больше ничего, их было бы достаточно. Я был первым человеком, обосновавшимся в той части побережья, где находится бухта Надежды, я первый построил что-то постоянное там, где были только сезонные поселения китобоев. Я привез первого мериноса в колонию. И те, кто оспаривают мое первенство, лжецы.

Он посадил Розу рядом с собой на диван и продолжил:

— Я строил бухту Надежды своими руками, я расчищал землю для овец. Конечно, я знал фермерское дело, у меня была хорошая ферма в Суссексе. Но из-за аграрной реформы и постоянных выступлений рабочих я предпочел еще раз начать сначала здесь. Я продал ферму и приехал сюда на землю Ван Дьемена. Там родился Том.

Все хорошие земли уже были разобраны, поэтому я нарушил постановление губернатора о том, что в этой части страны не должно быть поселений, и приехал со своими людьми и стадами сюда. Десять лет я боролся за свои права с администрацией колонии. Я открыл эту страну… Я дал возможность людям селиться здесь. А негодяи пытаются доказать, что я не имею права на мои земли. Как будто я не заработал свои права кровью и потом…

Том и Элизабет выбрали себе места так, чтобы не быть в поле зрения отца. Для меня история Джона Лэнгли была новой и волнующей. Том и Элизабет слышали ее уже много раз, и направлена она была всегда против них. На лице Тома застыло выражение терпеливо переносимой боли, когда он слушал рассказ отца о тяжелейшей работе и успехах, которые теперь уже стали легендой. Каждое слово было упреком и, казалось, хлестало по нему физически.

Я поняла, почему он оставил этот дом. Вряд ли это была целиком его вина, что он нашел в себе силы только на то, чтобы уйти, но не смог достичь чего-нибудь для себя сам. Я уже начала жалеть, что мы с Розой вернули его сюда. Но, подумав, поняла, что с моей помощью или без нее он все равно должен был возвратиться. Причина его бедствия — Роза, его любовь и тяжкая ноша. Ради нее он останется здесь и все стерпит. И пока она ласкова с ним, он будет считать себя счастливым. Мне было жаль его. Джон Лэнгли сломал своего сына много лет назад.

Роза была достаточно умной, чтобы с вниманием слушать своего свекра. Он был не тем человеком, который легко раскрывает душу перед посторонними, а его постоянные слушатели давно знали все его истории наизусть. Сейчас он наслаждался новой благодарной аудиторией.

— Все в этом доме я выбирал во время поездок в Лондон. А вся моя первая мебель теперь на плато Лэнгли. В основном, дуб, и там есть некоторые прелестные вещицы. А пианино здесь в общем не очень хорошее. Но сделано Плейлем.

И Роза, и я впервые слышали это имя, но, как я уже отметила, учились мы быстро. Она захлопала в ладоши.

— Это чудесно, можно я попробую?

И, не дождавшись ответа, встала и подошла к инструменту. Мне было любопытно, какую из ирландских песен она заиграет и как отреагирует на это старик. Но Роза была умнее. Она взяла несколько аккордов и запела: «Загляни в мои глаза, я дам обет…»

И я впервые увидела, как Джон Лэнгли улыбается. Только один раз после этого я слышала, как Роза поет ирландскую песню. Но она предназначалась Адаму, а не Джону Лэнгли.

Глава пятая

Осень наступила быстро. С ней пришли холодные ветра и дожди. Повсюду на Лэнгли Лэйн стояли лужи. Летом в нашем доме слишком жарко, но сейчас было хорошо и тепло. Высокие здания вокруг закрывали его от ветра. Запах лошадей теперь уже был привычным домашним запахом. Чтобы поить чаем возчиков, я целый день держала чайник горячим. Если я куда-то отлучалась из дома, они всегда ждали и с радостью встречали меня. Все это стало частью моей жизни. Мужчины грели руки о большие жестяные кружки с чаем, которые я им подавала, пока грузчики не заканчивали работу.

Осень сменила зима, и они узнали, что я жду ребенка, стали появляться маленькие подарки для малыша — чепчики, распашонки, сшитые их женами, которых я никогда не видела. Адам подшучивал над этим.

— А что будет на крестинах? У этого ребенка будет слишком много крестных.

Адам не приезжал надолго — Лэнгли вел довольно оживленную торговлю. Но рейсы часто бывали короткими, к примеру, только в Сидней под выгрузку и обратно. Когда «Энтерпрайз» подходил к порту, Джон Лэнгли или Лоренс Клей получали об этом уведомление и присылали приглашение воспользоваться любым свободным транспортом Лэнгли, чтобы ехать в Хобсон Бэй. Джон Лэнгли узнал, что я тоже жду ребенка, и распорядился, чтобы в любой момент у меня был транспорт. Я была благодарна за это, но не обольщалась насчет причин. В определенной степени я была полезна Джону Лэнгли, и он это понимал.

Во время беременности Роза враждовала со всеми. Она стала раздражительной и нетерпеливой. По природе своей она была очень здорова. Поэтому ей нравилось изображать из себя инвалида. Мне кажется, ей доставляло удовольствие ради своей прихоти перевернуть все вверх дном в этом хорошо налаженном хозяйстве. Она жаловалась Тому на скуку, а Элизабет — на бестолковость и лень слуг. Потребовался весь такт Элизабет, чтобы удержать в доме прислугу.

Джон Лэнгли был только частично посвящен в обстановку, хотя при нем Роза старалась сдерживаться, а Элизабет никогда не жаловалась на возникшие трудности. Он не делал Розе замечаний, если она опаздывала к столу или даже не появлялась вовсе. Он бывал временами строг и с ней, но самыми серьезными его словами, обращенными к Розе, были:

— Спокойствие, Роза, чрезвычайно важно для женщины в твоем положении. Ты должна думать о ребенке.

— Думать о ребенке, — изливала мне потом свою злость Роза, — он думает только о ребенке, иногда я даже сомневаюсь, чей это будет ребенок. А обо мне кто-нибудь думает? Он даже не разрешает мне поехать в Брайтон подышать морским воздухом, потому что я не должна удаляться от дома. Он не понимает, что говорит. Ведь впереди еще три месяца.

В этом смысле я была очень полезна Джону Лэнгли. Он знал меня как компаньонку Розы, которая ее не боялась и к чьим советам Роза прислушивалась. У нее не было знакомых в Мельбурне, и он считал, что ей нужна женщина, кроме Элизабет, с которой она могла бы поговорить. Мы вместе ходили за покупками. Джон Лэнгли оплачивал все ее счета, на что она с легкостью согласилась. Я удерживала ее, когда могла, от слишком больших трат. Я даже обходила с ней ювелирный магазин, у витрин которого она обычно задерживалась. Но она никогда не ходила в магазин Лэнгли.

— Я не выношу, что Том начинает увиваться вокруг меня всякий раз, когда я там появляюсь. И кроме того, он унижает себя перед подчиненными.

Ее не беспокоило, что думают о Томе подчиненные. Она вообще не интересовалась, чем занимается Том. Целыми днями он пропадал в магазине, если только не сопровождал куда-нибудь отца. В магазине он считался «молодым мистером Лэнгли», не имел реальной власти, не понимал бухгалтерии, да и не хотел понимать. Он не делал видимых попыток чему-то научиться. Том всегда был готов зайти на десять минут в «Корону», если его приглашали коммивояжеры из других компаний. Единственный раз Том решил поработать, да и то купил товар вместо того, чтобы продать свой. Склада Лэнгли и так были забиты, пришлось отправить груз на побережье.

Я была в курсе всех этих дел, потому что у Тома появилась привычка по дороге из «Короны» заходить ко мне. Он усаживался в кресло Адама и начинал говорить, поглаживая кота, который обязательно забирался к нему на колени. Главным образом он говорил о Розе. Больше было не о чем. Примерно через полчаса он смотрел на часы, вздыхал, осторожно спускал кота на пол и возвращался в магазин. Из того, что Том мне рассказывал о работе, я поняла, что он записывал несколько цифр в книге, а потом играл ручкой до того момента, когда можно было уйти. Если приходил отец, то задерживался и подольше, но обычно в половине четвертого он уже был опять в «Короне».

Когда Тома не было, а он был нужен Клею, или в магазине ждали Джона Лэнгли и Клей хотел с кем-то разделить хозяйский гнев, он посылал за Томом одного из клерков.

— Он или в «Короне», или в домике миссис Эммы.

Так и для клерков из магазина дом старого конюха на Лэнгли Лэйн стал домиком миссис Эммы.

Однажды ко мне пришел сам Джон Лэнгли. Я так до конца и не поняла, что привело его ко мне. Простое человеческое любопытство в моем понимании не могло ассоциироваться с именем Джона Лэнгли. Я угостила его чаем. Он сел в кресло, то самое, в котором часто сидел Том, и внимательно огляделся по сторонам. Посмотрел на новые полки, которые повесил Адам, новый шкаф.

— Я надеюсь, вы не ждете, что я возмещу вам расходы по ремонту этого дома, — сказал он. — Земля здесь слишком дорогая, чтобы быть занятой таким домом. В свое время его придется снести.

— Мы ничего не ждем, — сухо сказала я. — Адам просто хотел, чтобы, пока мы здесь, у нас были максимальные удобства.

Он удовлетворенно кивнул.

— Дома в городе не сдаются за такую цену.

Перед уходом он осмотрел все комнаты, как и любой домовладелец. Он видел свежую краску, новые шкафы, отремонтированные полы. Он даже потрогал покрывало и занавески.

— Вы это сшили сами? — Мне показалось, что он был доволен моим утвердительным ответом. Чем больше я узнавала Джона Лэнгли, тем яснее мне становилось, что богачи получают огромное удовольствие от экономии очень маленьких сумм денег.

Он остановился у кухонного стола, где я работала над бухгалтерскими книгами для Ларри, от которых меня оторвал его приход. Провел своим длинным сморщенным пальцем вдоль колонки цифр, складывая их в уме, не подумав спросить моего разрешения. Он был совершенно убежден, что все, даже очень отдаленно связанное с ним, — это его дело.

— Вы неплохо справляетесь, миссис Лэнгли, но это не женское дело.

— Почему? Я не делаю ошибок и пишу аккуратно.

— Женщинам не место в бизнесе. — Это было сказано, как обычно, тоном, не допускающим возражений, но мне захотелось поспорить.

— Я думаю, вы ошибаетесь. Возьмите, к примеру, магазин. Там вполне могут работать женщины.

— У нас есть несколько клерков-женщин, но они всегда болеют в самое неподходящее время. Если нам удастся найти подходящих мужчин, я их уволю.

— Мужчинам вам придется платить значительно больше, чем женщинам. Вы ведь знаете, мистер Лэнгли, что получаешь то, за что платишь. А я считаю, что магазину просто необходима женщина.

— Женщина?

— Кто у Вас заказывает ткани и дамские шляпы? Лоренс Клей, который ни разу не занимался изучением новых моделей с тех пор, как начал заниматься бизнесом. Поэтому он и заказывает до сих пор шляпы вроде той, что была на Королеве, когда она посетила выставку четыре года назад. Потому что это был единственный раз, когда он вообще обратил внимание на то, что носят женщины. Одежда, которую он выставляет на продажу, пылится на полках, потому что этот цвет уже не в моде. Он предлагает черные зонтики, а женщины сейчас носят зеленые…

— Лоренс Клей служит мне верой и правдой почти двадцать лет. Не вижу смысла обсуждать его полезность в бизнесе.

— Мистер Клей великолепен во всем, кроме одного: он не может стать женщиной там, где нужна женщина.

Он улыбнулся холодно и, мне показалось, насмешливо.

— Все равно, Эмма, женщине не место в бизнесе. — И он снова вернулся к лежащим на столе книгам, положив тем самым конец спору. — Этот молодой человек — Мэгьюри — далеко пойдет. Он хочет стать вторым Лэнгли, но у него не получится. Уже поздно. Но все-таки он далеко пойдет.

Я вопросительно посмотрела на него.

— Да, — сказал он, — у него есть чутье.

— Тогда почему… извините, это не мое дело.

— Почему я не принял его? Потому что его тип — не мой тип. Они захватчики, пришельцы, которых необходимо научить. И не получат всего только потому, что имеют немного денег. Я сказал, что он далеко пойдет. Но я не говорил, что он станет джентльменом. Для этого нужно больше, чем деньги. И я буду выступать против Мэгьюри, сколько смогу. Пусть поборются. Им полезно.

— А как же Роза? Она тоже Мэгьюри.

— Женщины — другое дело. Их создает окружение. Из их сыновей можно сделать других людей.

На этом он ушел. Я села и задумалась обо всем — о Лэнгли и Мэгьюри, о том, что Лэнгли, наверное, приходил, чтобы высказать мне свое отношение к семье Розы. Может быть, он хотел, чтобы я дала им понять, что его хорошее отношение к Розе отнюдь не означает такого же отношения ко всей семье. Он был жестким человеком и смотрел в будущее. Но он ошибся, думая, что это заботит Мэгьюри.

Я думала о Кэйт в ее раю с кружевными занавесками над зеленой с золотом вывеской таверны. Я знала, что ей совершенно безразлично, переступит или нет она когда-нибудь порог строгой гостиной в доме Джона Лэнгли: их внуки будут одинаково счастливы в обоих мирах. Я сидела и размышляла, лениво поглаживая кошку. Мне хотелось представить, какое место займет мой собственный ребенок в этом мире, который создается в борьбе Лэнгли и Мэгьюри.

Результатом визита ко мне Джона Лэнгли было указание сторожу Уоткинсу каждый день после закрытия склада подметать аллею от соломы и навоза. Это доставило большое удовольствие возчикам, которые подшучивали над ним. Кроме того, теперь Уоткинс, увидев меня, снимал шляпу и каждое утро приходил к двери, чтобы вынести мусор. Это возчикам нравилось меньше, и они, как правило, сами уносили мусор еще до прихода Уоткинса.

Мэгьюри посмеялись над моим рассказом, а Кэйт сказала:

— Ты видела этого человека, Лэнгли. По-моему, это настоящий хапуга. Он хочет владеть всем, к чему прикасается.

Я тоже улыбнулась, хотя поводов для веселья не было. Собственнические инстинкты Адама, впервые ясно проявившиеся, когда он заговорил о переезде в дом Джона Лэнгли, не исчезли. Ощущение это несколько ослабело со временем, но я знала, что оно не ушло совсем. Просто я привыкла.

Не я одна искала спасения у Мэгьюри от Джона Лэнгли. Почти каждый день, проходя мимо их дома, я видела там элегантный и редкий в Мельбурне закрытый экипаж, который Джон Лэнгли заказал для Розы. Она инстинктивно бежала сюда, когда тихий и упорядоченный дом Лэнгли становился невыносимым, когда она уже не могла больше терпеть абсолютную пассивность, в которой пребывали Том и Элизабет. Роза приходила сюда поспорить с матерью, поиграть в шахматы с отцом, подразнить Кона и помешать ему заниматься, поговорить о том, чем сейчас может заниматься Пэт в Балларате.

— Интересно, будет там в этом году снег? Ларри говорит, что обязательно будет, — вслух размышляла Роза. — Говорят, снег здесь не лежит так, как дома. — В колонии было полно людей, которые говорили «дома», но имели в виду нечто совершенно другое.

Роза без устали бродила по комнатам, она просто не могла спокойно сидеть на месте, даже когда срок беременности был уже большой. С первого вечера в доме Лэнгли она носила волосы собранными сзади в большой пучок. Мне она казалась красивее, чем когда бы то ни было. Она играла в шахматы, и я обратила внимание на ее руки — белые и нежные, как она и обещала когда-то, их украшали первые бриллианты.

— Мама, как только родится ребенок, — часто говорила Роза, — мы все отправимся в Брайтон. Немного подышим свежим воздухом. — Потом обращалась ко мне: — Эмми, после родов я куплю шесть новых платьев сразу, ты обязательно поможешь мне их выбрать и подогнать.

Она не стеснялась говорить о ребенке при Коне. Однажды, когда она в порыве игривости поймала его и обняла, он почувствовал толчок ребенка. На его лице отразилось изумление, близкое к шоку. Кэйт прогнала его.

— Роза, ты все же бесстыдница.

— Но, мама, Кон достаточно взрослый и уже на всякое насмотрелся в Дублине и на приисках. Кем ты его считаешь?

Очевидно, для Кона было странно, что скоро на свет появятся два малыша и займут его место самого младшего в семье. Кажется, он был рад этому. Кон очень вытянулся, детские черты постепенно исчезали. Он был доволен, что пристальное внимание Кэйт обратится на кого-то другого.

— Когда Розе придет время рожать, я буду с ней, и к черту Джона Лэнгли, — говорила Кэйт.

Мы с Адамом тоже готовились к появлению младенца, но у нас все обстояло значительно проще. Там для будущего ребенка уже отвели две комнаты, его ожидали няня и целая гора пеленок и распашонок, на что Кэйт шмыгнула носом:

— А в Эрике мы отлично обходились без всего этого.

Адам сам смастерил колыбельку для нашего малыша. Он с любовью трудился над ней бесконечные часы. Получилась красивая отполированная старомодная колыбель — достаточно высокая, чтобы мне не надо было наклоняться.

— Такая колыбелька всю жизнь была у нас в доме, — сказал он.

Он вырезал деревянную куклу и покрасил ее темно-зеленой краской.

— Не хочу видеть английские красные кафтаны, — часто говорил он, а еще сделал из дерева мишку.

— Это новый английский медведь.

Он очень радовался ребенку и, по-моему, в эти месяцы любил меня. Мы никогда не говорили о Розе, разве только случайно. И выражение его лица больше не менялось при упоминании ее имени. Так получилось, что все эти месяцы он не видел Розу. Адам никогда не ходил в дом к Лэнгли, а в те дни, когда он был в порту, Роза не навещала Мэгьюри. Я начала думать, что отвоевала его у Розы. Очевидно, она тоже так считала. В последний раз приехав ко мне перед родами, она долго гладила рукой шелковистое дерево колыбельки, сделанной руками Адама.

— Ты должна быть очень счастливой, Эмми, — сказала она, и на этот раз в ее голосе не было насмешки.

Наступила весна. Стало значительно теплее. Я была на шестом месяце, а Роза уже дохаживала свой срок. Оставив дверь домика открытой теплому солнцу и свежему воздуху, я шила, а кошки лениво нежились у моих ног. В это время появился Джон Лэнгли.

— Эмма, скорее пойдемте со мной, у Розы начались схватки.

— Ей плохо? Она в опасности?

Он отрицательно покачал головой, вид у него был беспомощный.

— Доктор говорит, что нет, с ней сиделка… конечно, ей больно…

— Боль она должна была ожидать. Что я могу для нее сделать?

— Я не знаю, но она все время зовет вас.

— Думаю, что мне не следует идти. Я должна думать о своем собственном ребенке. По-моему, Адам этого не одобрил бы.

— Эмма, я вам буду очень признателен. — Он не кривил душой. — Только на несколько минут. Может, это ее успокоит. Она кричит, мечется… — Я знала, как ненавидит он необходимость принимать участие в сугубо женских делах, но ребенка он ценил значительно больше своей независимости; знала, что он считал нас, женщин, глупыми и излишне эмоциональными созданиями, недостойными детей, которых мы вынашиваем. Возможно, он был прав. — Вы же знаете Розу, — закончил он.

Да, я знала Розу. Она никогда не будет другой. Ни в чем. Мне дешевле обойдется сразу сдаться и пойти к ней, потому что в конце концов она все равно так или иначе заставит меня это сделать.

— Ненадолго, — упрямо продолжал настаивать Джон Лэнгли.

Но я знала Розу лучше, чем он, поэтому сначала накормила котов и заперла дом, смирившись с мыслью, что буду там, пока ребенок не родится.

Кэйт переругивалась с сиделкой. А Роза сражалась с ними обеими. Когда я подошла к постели, она схватила меня за руку.

— Спасибо, что пришла, Эмми.

Она так редко меня благодарила, что я поняла: она действительно боится. Она казалась лихорадочно возбужденной, и, очевидно, боль была сильной, хотя я знала, что с Розы станется и покричать погромче, зная, что ее слушает Джон Лэнгли.

Кэйт неодобрительно ворчала.

— Тебе ни в коем случае нельзя здесь находиться, Эмми, в твоем-то положении. Эта здоровая кобыла вполне справится без твоей помощи…

Что бы ни говорили, я была нужна Розе. Она все время держала меня за руку. Для нас обеих время тянулось долго. Я думала, что Роза родит легко, но оказалось, что нет, я просидела рядом с ней весь вечер и большую часть ночи. Когда Кэйт пыталась увести меня, Роза начинала яростно протестовать, цепляясь за мою руку.

— Как ты не понимаешь, — кричала она матери, — не нужны мне вы все, мне нужна только Эмми! — Спина у меня горела огнем от боли, руки затекли. Доктор дремал в комнате напротив, Том составил ему компанию. Сиделка сказала, что Джон Лэнгли ожидает внизу, в кабинете.

— И чего, спрашивается, все так суетятся, — хмыкнула она, — родится ребенок, никуда не денется, мать-то здорова как корова.

Схватки стали чаще, и, в конце концов, рано утром родилась сильная, здоровая и горластая девочка, крики которой моментально наполнили весь дом. Джон Лэнгли вместе с Томом ожидали за дверью, пока им не вынесли туго спеленутого младенца. Я не знаю, что он сказал о внучке, но уверена, что мечтал он о мальчике. Роза, узнав о дочке, уныло пробормотала:

— Он же сразу захочет второго — мальчика.

Я сидела в кресле и пила чай, который Кэйт, в нарушение всех правил этого дома, сама приготовила мне на кухне. Доктор, выйдя из комнаты, подошел ко мне.

— Идите скорее домой.

Розу вымыли, и она моментально уснула. Дом затих. Я спустилась вниз под руку с Джоном Лэнгли. Том шел рядом и помог мне сесть в экипаж.

— Я попрошу Розину маму заехать к тебе по дороге, Эмми, ты выглядишь такой усталой, — благодарно проговорил Том.

— Со мной все в порядке, оставь ее, она ведь тоже на ногах всю ночь.

Я вставила ключ в замок, и коты приветствовали меня голодными криками. Пока они ели, я разожгла плиту. Возчики еще не приехали, было очень тихо. Утро было прохладным, я открыла окна, дверь. Пока грелся чайник, я переоделась в ночную рубашку.

Я как раз взяла кипящий чайник, чтобы налить себе чаю, когда меня пронзила боль. Последнее, что я помню до того, как сознание меня покинуло, что чайник я поставила, не пролив ни капли. Уоткинс нашел меня лежащей перед открытой дверью.

Я должна была сама сказать Адаму, что потеряла ребенка. Когда стало известно о прибытии судна, я сразу же послала за Розиным экипажем и поехала к нему сама. Конечно, слабость после выкидыша еще не прошла, но не от нее я дрожала, подходя к сходням.

Паркер, помощник капитана, наблюдал за разгрузкой. Он сказал, что Адам в конторе на берегу. Я осталась ждать в каюте; больше всего в жизни я боялась момента, когда услышу его шаги. Я знала, чего боялась. С ребенком я была в безопасности, желанна, может, даже любима. Без ребенка я была одинока и несчастна.

Он посмотрел на меня и немедленно опустил глаза на плоский живот. Словно стараясь защититься от этого взгляда, я прикрыла живот рукой.

— Я потеряла ребенка, Адам.

Он сразу же подошел ко мне, обнял, поцеловал в щеку. Это был поцелуй жалости и сострадания. Я похолодела. Если есть любовь, должно быть стремление разделить горечь утраты. Любящие люди при этом становятся ближе. А он замкнулся в своем горе, решил нести свою ношу сам, отдельно от меня. Ему было жаль меня, но он не собирался позволить мне жалеть его.

— Бедная Эмми, — только и сказал он.

— Будут другие дети, Адам.

Его ответом было:

— Бедная моя Эмми.

Я отвернулась, вырвавшись из его объятий, стараясь спрятаться от боли на его лице.

— Будут другие, — повторила я. Но почувствовала, как будто у меня украли Адама, как украли ребенка.

Глава шестая

Оказалось, что я не могу быть далеко от Розы и ее малышки. Каждый день под тем или иным предлогом я подходила к двери особняка Лэнгли и звонила. Иногда Роза была дома, иногда нет. Независимо от этого я поднималась наверх и шла в детскую. Слуги привыкли и даже ждали меня. Я подолгу играла с девочкой, говорила ей все те слова, которые не могла сказать моему ребенку. Это немного заглушало тоску.

Но наступало время, когда я должна была положить девочку в колыбельку и идти домой.

Возможно, я только растравляла свои раны этими ежедневными визитами, но не могла заставить себя их прекратить. В тяжелые моменты, когда горечь захлестывала меня всю, я винила Розу в том, что потеряла ребенка, в том, что по ее требованию я оставалась с ней всю ночь, когда должен был появиться на свет ее малыш.

Потом я начинала винить себя за глупость, за то, что поддалась на ее уговоры, не думая о себе. Я старалась гнать от себя эти мысли. Одна, без Адама, без ребенка, который заполнял бы собой пустые дни, я начала нуждаться в Розе так же сильно, как она нуждалась во мне. Я стремилась к ней, несмотря на ее фривольную и скучную болтовню. А больше всего я хотела ее ребенка.

Она была великодушной и в этом, но я знала, что ребенок для нее ничего не значил, кроме власти над Джоном Лэнгли. Материнство было беззаботным, случайным эпизодом, и ребенок был игрушкой для Розы, потому что она никогда не заботилась о нем. Она заходила в детскую мимоходом, покачает немного малышку на руках и отдаст ее обратно няне — я думаю, что с благодарностью.

И еще, Роза имела особую интуицию в отношении детей, она им нравилась. Что касается ее ребенка, девочка никогда не плакала при ней, казалось, что она узнавала свою маму, знала ее руки. Роза пела ей колыбельную песню, подвешивала золотые часы перед глазами и смеялась, глядя, как крошечные ручки ребенка пытаются достать их; она прижимала малышку к себе и касалась личика дочери. Я часто думала, что первыми воспоминаниями ребенка, видимо, будет запах духов, которыми пользовалась Роза, аромат исходил от всей ее шелковой одежды.

Девочку назвали Энн. Роза покорила Джона Лэнгли этим, а также крещением ребенка — или, возможно, ее не волновали последствия от всего этого. Ребенок был назван английским именем Энн и был крещен в англиканской церкви. Я узнала, что это было частью борьбы Джона Лэнгли против семейства Мэгьюри.

Роза оправдывала себя, пожимая плечами.

— Какой еще у нее есть шанс? Я хочу, чтобы она принадлежала к достойным людям. Я не хочу, чтобы двери захлопывались перед ее носом…

Никто из семьи Мэгьюри не присутствовал на крестинах, поэтому они не видели ребенка в длинной кружевной мантии, которую несли Том и Элизабет.

— Ты думала, — говорила Кэйт, — что я буду стоять и смотреть, как бедную крошку обращают в другую веру? И никогда больше моей ноги не будет в доме Лэнгли!

Но Роза продолжала ходить в дом Мэгьюри, Кэйт принимала ее без особой радости, но она и не запрещала ей приходить, а Дэн с его быстрым взглядом, который он обращал на Кэйт, всегда вставал, чтобы обнять Розу.

— Когда ты принесешь крошку с собой, чтобы мы ее увидели?

Со временем она стала приносить ребенка в гостиницу, и Джон Лэнгли не мог ничего с этим поделать. Она приходила без няни, со мной, чтобы я могла справиться с Энн, если та станет капризничать. Благодаря Энн Роза добивалась и благосклонного отношения к себе Кэйт.

Ребенку уделяли слишком много внимания, подбрасывали вверх, целовали, пели и убаюкивали. Девочка пыталась схватить ручкой Дэна за бороду, а Кон позволял ей дергать себя довольно больно за волосы. Она была маленькой королевой здесь, в этих переполненных людьми комнатах, над кабаком Мэгьюри, и скоро поняла это.

Через несколько месяцев после рождения Энн я слышала, как Кэйт сказала, держа ее на коленях.

— Разве сейчас не время для твоего собственного дома, Роза? Ты говорила, что он обещал это после того, как появится ребенок.

Роза пожала плечами.

— Ну, я не хочу сейчас.

— Не хочешь? Ты что, с ума сошла? Когда есть возможность уехать из этого дома?.. Забрать невинного младенца из его рук?

Роза зашуршала своими юбками, пронеслась мимо Кэйт и встала у окна. Она раздвинула кружевные занавески и посмотрела пристально вниз на улицу.

— Я не могу иметь дом, какой хочу. Он не даст мне достаточно денег. Я не могу иметь столько прислуги и экипаж. Кроме того, в этом доме Элизабет ведет хозяйство. Я испорчу все, вы же знаете это!

— Я никогда не слышала о женщине, которая не хотела бы иметь свой собственный дом и быть в нем настоящей хозяйкой.

Разговор шел на повышенных тонах. Но то, что Роза дальше сказала, было приглушено кружевными занавесками; мы могли слышать это, но не задавать вопросов.

— Я сама себе хозяйка. Кроме того, кто захочет жить в доме вместе с Томом?

Я опустила голову над шитьем, и Кэйт сделала вид, что поглощена ребенком. Но ничего не могло заглушить беспокойного шуршания юбок Розы, пока она расхаживала взад и вперед по комнате.

Для меня это время было несчастливым и беспокойным. Дни казались слишком длинными и слишком пустыми. В доме очень чисто, никто не устраивал беспорядок. Я вязала носки для Адама и шила красивые льняные мужские рубашки, до тех пор, пока у него их не стало слишком много. Я даже вязала шапки для мужчин, живущих на других улицах, но эти вещи не были им нужны… Я знала, что они принимали их с замешательством только потому, что знали: мне необходимо было чем-то заниматься. Я продолжала переплетать книги для Ларри, но и это не занимало много времени.

Наступил такой момент, когда я все сделала для Кэйт, Дэна и Кона. У Розы теперь была своя служанка, так что она не нуждалась в моих услугах. Мои руки были такими же пустыми, как и мои дни.

Адам казался чужим. Он был добрым, тихим, но в то же время каким-то чужим. Я не знала, о чем он думает, он никогда не говорил о ребенке; я только знала, что он работал непрерывно. В то время, как «Энтерпрайз» был в порту, он сам наблюдал за всеми погрузочными работами, и когда больше нечего было делать, приходил домой и вынимал свой плотницкий инструмент. Он делал буфеты и полки — даже начал менять прогнившие половые доски. Он проводил много часов, чистя и строгая доски, наводя блеск на твердую древесину.

Мы напоминали двух кукол в кукольном домике. И было почти облегчением, когда я видела, как он уходит; но каждый раз я приходила в порт, чтобы помахать ему на прощание, и встречала «Энтерпрайз» каждый раз, когда он входил в док. Это уже был обычай, и мы выполняли его. Мы просто существовали друг с другом, соблюдая общепринятые нормы, но жизнь проходила мимо нас. Я даже стала сомневаться, что ребенок мог внести какое-то разнообразие в нашу жизнь. Мы оставались влюбленными, хотя это был спектакль, наполненный страстью, но не сердцем.

Я молилась, чтобы у меня был ребенок. Но каждый месяц надежду сменяло разочарование. И с каждым месяцем казалось, что Адам отходит все дальше от меня.

Мы копили деньги, «Энтерпрайз» перевозил много различных грузов, и комиссионные сборы от продажи у Адама были немалые. Он просто приносил мне деньги, и я клала их в банк. Он никогда не спрашивал о положенной в банк сумме. Я могла делать с ними что пожелаю. Адам работал усердно, но не ради денег.

В начале 1856 года Джон Лэнгли сообщил, что начал строительство своего второго корабля, намного больше, чем «Энтерпрайз». Адам должен был стать капитаном. Корабль собирались назвать «Роза Лэнгли».

Название нового корабля свидетельствовало о добрых отношениях между Розой и Джоном Лэнгли. Оно говорило этому миру колониального общества, что не существовало разногласий между Лэнгли и его невесткой. Это значило, что Роза была принята в семью Лэнгли. Я чувствовала это долгое время, даже раньше, чем родилась Энн, но сейчас это явилось непреложным фактом.

У Розы была природная интуиция в отношении мужчин, она всегда чувствовала себя с ними более уверенной и удачливой. Она уничтожила равнодушие Джона Лэнгли и обезоружила его. Инстинктивно она попала в самое сердце его одиночества и нашла там свое место. После рождения ребенка Роза стала зрелой и еще более привлекательной женщиной.

Редкий мужчина мог долго сопротивляться ее дружелюбию, кажущемуся простодушным желанию быть в его компании, ее обаянию и очарованию. Джон Лэнгли знал ее недостатки — только дурак мог не замечать их. Но, как многие из нас, он не обращал внимания на них: Роза внесла в его наполовину мертвый дом оживление и радость жизни.

Она была тщеславной, самоуверенной и скупой, а иногда и шумной женщиной. Часто меняла платья, осмотрительно каждый вечер перед тем, как он приходил домой, выбирая теперь только те цвета, которые ему нравились; носила подаренные им драгоценности с гордостью и надменностью. Роза встречала его в холле; она наливала мадеру и не позволяла Джону Лэнгли пить одному с Томом в столовой после обеда. Она брала его под руку и шла с ним в гостиную, никогда не отказывалась спеть для него, когда он просил это, разучив песни, которые ему нравились.

Каждый вечер я сидела в гостиной с ними и наблюдала, как она завоевывала его доверие, восхищение и, в конце концов, его любовь. Я никогда за Розой этого не замечала раньше; всегда она очаровывала и пленяла естественно и без особых усилий. Теперь в ней появилась хитрость и некая мудрость.

Она была в центре этой семьи, потому что служила буфером против деспотизма Джона Лэнгли. Не раз я видела, как она отвлекала его внимание от какой-нибудь ошибки Элизабет или Тома, о которых он узнавал. Даже прислуга больше не выражала недовольства, несмотря на ее капризы. Она могла смягчить нрав Джона Лэнгли и изменить его настроение. Он, казалось, не считал это своей слабостью — улыбаться, говорить Розе комплименты, слушать ее болтовню. Она была для него дочерью в то время, как Элизабет так ею и не стала. В Розе он нашел человека, которого не мог сломить или запугать, и это доставляло ему удовольствие.

Люди начали говорить, что характер Джона Лэнгли стал мягче; это было правдой, но только там, где Роза оказывала свое влияние. Я видела многое, потому что первый год Роза не появлялась в обществе, и я была ее единственной собеседницей. Элизабет была очарована ею и пыталась изучить человека, который не боялся ее отца. Она беспредельно восхищалась Розой. Роза была вежлива с ней, добра, когда помнила, что следует быть такой, но Элизабет быстро ей надоедала.

— Нервная старая дева! — так охарактеризовала ее Роза. — Бедняжка, она боится каждой минуты пребывания отца в доме. Если она могла бы, то ненавидела бы его.

Элизабет завидовала всем, кто был близок к Розе: Тому, Энн, больше всего — мне. Она завидовала бы своему отцу, но боялась даже мысли об этом. Она жила странной жизнью, спрятавшись за спину Розы, прикрываясь силой ее личности, предлагая ей свои любовь и услуги, о которых ее никогда никто не просил. Роза приняла только ту их часть, в которой нуждалась.

— Она, кажется, находится везде, — жаловалась Роза. — Иногда я вынуждена закрывать перед ее носом дверь. Она, как собачонка, ходит за мной по пятам.

Однажды Роза сказала мне почти шепотом, осмотрев изумленно неяркую роскошь спальни Элизабет:

— Эмми, иногда мне кажется, что стены наступают на меня — как будто дверь закрыта, и я не могу ее открыть. Иногда я говорю себе, что мне придется уйти отсюда или умереть.

И все это время Джон Лэнгли ежедневно ожидал, что она сообщит ему о своей второй беременности. Он отчаянно хотел увидеть своего первого внука, и Роза знала об этой своей силе, которой еще укрощала его.

На Коллинз-стрит стояли люди и наблюдали, как экипажи останавливались, когда Адам и я подъехали к дому семьи Лэнгли. Каждое окно было освещено, и мы могли слышать звуки музыки.

— Старый Джон делает это по высшему разряду, — сказал Адам, пытаясь стянуть новые белые перчатки.

— Он хочет представить Розу обществу Мельбурна с опозданием на год, хотя и оправдывает это рождением ребенка… — объяснила я. — Он должен теперь все провести на самом достойном уровне.

Я наблюдала за Адамом, когда он пробирался между гостями — он выглядел таким красивым, таким стройным и высоким, плечи у него были шире, чем у любого из присутствующих здесь мужчин. На нем красовался новый фрак. Многие женщины бросали на него взгляды в тот вечер. Но я знала, что он не хотел сюда приходить.

Приглашения были разосланы давно. Они лежали у нас на камине, и Адам, взглянув на них, сказал:

— Не имеет смысла покупать новые костюмы. Я, возможно, буду в Сиднее или Хобарте вечером…

Он все еще избегал встреч с Розой, но признал этот визит неизбежным, так как считал, что проявит неуважение к Джону Лэнгли, если мы не придем. В письменном виде я дала наше согласие на это приглашение, хотя ранее я отказывалась от него. Я тоже не хотела идти туда. Но уж если я решила пойти, то оделась с шиком, высоко гребнем подобрала волосы и, посмотрев на себя в зеркало, осталась собой довольна.

Адам сказал мне, когда я подбирала себе перчатки.

— Ты сегодня очень красива, Эмми.

Что он имел в виду? Что я выглядела нарядной? Или что я очень изменилась с тех пор, как очутилась здесь, в Мельбурне? С тех пор я нашла мужа и потеряла ребенка; я дважды стреляла в людей и видела, как они умирали. Я казалась, возможно, старше своих лет, но это не мешало мне.

Тем вечером я выглядела лучше, чем когда-либо в своей жизни, и встречала холодные взгляды других женщин без сожаления. Я не знала никого здесь, и никто не знал меня, но я бы скорее умерла, чем позволила кому-нибудь подумать, что потеряла Адама.

Роза была рядом со своим свекром и Томом, но почти никто не замечал Тома. Я видела, как Адам сжимал и разжимал кулаки, и мне хотелось знать, действительно ли ему мешали перчатки.

Наконец, подошла наша очередь для официального приветствия. Не помню, что было сказано. Роза кинула взгляд на Адама и радостно улыбнулась. Она протянула ему руку в соответствии с этикетом, но я видела то выражение лица Розы слишком часто, чтобы не понять, что оно выражало. Так Роза смотрела на что-либо, чего она хотела, но еще этим не обладала. Насколько я помнила, за этот короткий период ее жизни Роза имела все, что она желала, кроме Адама.

— Ну, Адам… — сказала она.

И он ответил:

— Ну, Роза…

Они оценили друг друга и пытались казаться равнодушными, но я знала, что Том цеплялся за каждое выражение ее лица, как делала это я. Что сказали остальные, я никогда не вспомню.

Адам выглядел как человек, которому нанесли удар: улыбка его была такой неестественной. Прошло более года с тех пор, как Адам и Роза в последний раз видели друг друга. Я ничего не выиграла: по их взглядам и словам было видно, как их тянуло друг к другу снова.

Было больше разговоров, чем танцев, в тот вечер, и мы видели, что мир разделен на представителей двух слоев общества, которые не часто собирались вместе в Мельбурне в те дни. Джон Лэнгли был одним из людей «старой гвардии» — тех, кто не повиновался колониальным ведомствам и указам губернатора из Сиднея.

Я была удивлена тем, как многие из присутствующих знали Адама, знали обо мне по имени. Они говорили о новом корабле.

— Я слышал, что вы капитан «Розы Лэнгли», Адам… Это будет прекрасный корабль. У него хорошее название.

Было тяжело слышать имя Адама, так часто и небрежно произносимое вместе с именем Розы.

В толпе мы встретили Ларри. Он выглядел необыкновенно красивым в своем фраке и был похож на цыгана с кудрявыми черными волосами и темным загаром на коже.

— Кэйт и Дэн здесь?

— Они не придут. Только дни рождения и смерти могут служить для них исключениями, чтобы переступить этот порог.

— А ты? — спросила я.

Он пожал плечами.

— Я прихожу куда угодно, где мне выгодно. Все деловые люди Мельбурна сегодня вечером здесь — представители малого и большого бизнеса. — Он засмеялся. — Разве мог бы я позволить им сказать, что Роза не получает поддержку из своей семьи? — Ларри показал на ярко освещенную комнату, толпу людей, бригаду дополнительных слуг, нанятых, чтобы обслуживать гостей, шелковые занавески и обои, восхитительные овальные зеркала, отблеск хрустальных бра.

— Не правда ли, Адам, такое стоит, чтобы его добиваться? Я поменял бы мое место в подводе на это в любое время.

— Дела идут хорошо? — спросил Адам.

Ларри кивнул головой.

— У Джона Лэнгли будет конкуренция раньше, чем он узнает об этом. — Он огляделся и развел руками. — Как это будет выглядеть, Эмми? Лоренс Мэгьюри — главный купец.

— Замечательно, как все мы гордились бы…

— Ну, я лучше пойду и поищу себе богатую вдову, чтобы это могло произойти как можно раньше…

Мимо нас проходила Элизабет. Она выглядела уставшей и почти растрепанной; вся работа по приему гостей была на ней. Платье тусклого синего цвета не шло ей; она приколола брошь Розы.

— Элизабет, — сказала я, — хочу представить вам Розиного брата, Ларри. Ларри, это миссис Таунсенд.

Она посмотрела на него с какой-то враждебностью, в то время как он сделал самый элегантный поклон, который только был возможен в переполненном зале.

— Могу я сказать вам комплимент, мадам, за блестящий успех этого вечера. — Он улыбнулся. — Я ведь понимаю важность устроенного приема.

Ловкий черт, подумала я; он точно знал, как эта семья устроена. И Элизабет, такая равнодушная к мужчинам, покраснела, как девочка.

— Это Роза имеет успех, — ответила она без сожаления и одарила меня почти дружеским взглядом.

— Вы когда-нибудь видели Розу, которая выглядела бы так прекрасно? Вы видели, капитан Лэнгли?

— Нет, нет, я не видел, — произнес он, запинаясь.

Неожиданно ее кто-то задел, и замешательство Адама не было замечено никем, кроме меня.

— Конечно, — сказала она слегка раздраженно, — они все толпятся вокруг нее, все эти мужчины. Я полагаю, что они доконают ее. Она не вполне оправилась после родов, забывает, что она еще физически слаба.

Элизабет выглядела так, будто хотела с радостью оттолкнуть всех людей от Розы.

— Я не знал, что Роза нашла себе такую защитницу. Это непривычно. Среди женщин ты, Эмми, единственная у нее подруга, — заметил в некотором замешательстве Ларри, когда Элизабет ушла.

— Ей не нужны женщины… у нее достаточно мужчин, — ответила я резко и решительно положила свою руку на локоть мужа.

— Идем, Адам… Я вижу, они собираются подавать ужин. Я голодна.

— И я, — сказал Ларри. — К тому же мне надо приступить к поиску вдовы для себя.

Это была не вдова, а дочь богатого купца зерном, который рассылал своих представителей по всей колонии и имел партнеров в Сиднее. Я желала для Ларри, чтобы она была бы хорошенькой, но Юнис Джексон не была такой. Она оказалась крупной девушкой, сильной и здоровой, и на ней было платье, к которому не подошла бы никакая безделушка или лента. В ее рыжих волосах виднелись беспорядочно приколотые цветы, но жемчуг вокруг шеи был настоящим.

Из сплетен Мельбурна было известно, что Сэм Джексон для дочери ищет мужа, который стоял бы на ступень или две выше ее на социальной лестнице. Его дочь смотрела на Ларри гипнотизирующим взглядом и смеялась над всем, что он говорил. И Ларри, я думала, выглядел настоящим джентльменом, как все окружающие мужчины. Я наблюдала за ним с другого конца комнаты, как он нашел место для Юнис, принес ей шампанское, поднимал платочек, который она роняла несколько раз. Было трудно узнать, что под его перчатками скрыты мозолистые и грубые руки, как и у половины присутствующих здесь мужчин.

Позднее, казалось, Адам вышел немного из своего транса и стал веселее. Может быть, помогло шампанское. Он раскланивался со многими людьми, представлял им меня, и я слышала сердечность в его тоне. Пожилая женщина, с тяжелым бриллиантовым ожерельем на шее, похлопала его по руке своим веером, когда мы проходили мимо.

— Вот и вы, капитан Лэнгли. — Она повернулась ко мне. — Он привез меня из Сиднея на «Энтерпрайзе» на днях и пытался объяснить, что не состоит в родстве с Джоном Лэнгли.

Адам представил меня, и я узнала имя одной из больших семей Нового Южного Уэльса, которые имели большую земельную собственность. Она похлопала его по руке снова.

— У вас прелестная жена, капитан Лэнгли. Привлекательная молодая женщина! — И затем она наклонилась ко мне и зашептала так громко, чтобы Адам мог услышать. — А вы счастливая женщина. У вас самый красивый муж, какого я когда-либо видела!

Мы немного потанцевали. Я никогда раньше не танцевала, но Адам вел уверенно, и я свободно следовала его движениям.

— Ты легкая, Эмми, — сказал он. — Легкая, как перышко.

Он улыбнулся мне, и я начала надеяться, что тот взгляд между Розой и Адамом был только случайным, возможно, предметом моего воображения.

Но я ошиблась. Она не оставила его в покое, не позволила забыть ее. Когда Джон Лэнгли с гордостью подвел Розу к роялю, чтобы продемонстрировать ее способности, она показала достаточно откровенно, что было у нее на душе. Помню, что руки Адама лежали на спинке моего стула, когда она исполняла репертуар песен, которые нравились Джону Лэнгли больше всего, ее голос был звонким, как колокольчик, но звучал богаче в низком регистре. Гости встречали громкими аплодисментами каждую песню.

И затем, на последней песне, она нарушила традиции. Это была песня, которая была унизительным оскорблением для семьи Лэнгли, напоминанием того, кем и откуда она родом. Это был единственный раз, когда я услышала, что она пела здесь ирландскую песню.

Она смотрела прямо на Адама, завлекающая, соблазнительная женщина, уверенная в своей власти.

Она смотрела на Адама, не обращая на меня никакого внимания. Для Розы меня просто не было.

Глава седьмая

В один из ясных, безоблачных дней австралийской весны, когда воздух, кажется, звенел в ушах, я увидела Холмы Лэнгли. После приема Джона Лэнгли в честь Розы прошло уже более шести месяцев и два года с тех пор, как из окна я увидела подводу семьи Мэгьюри.

В то утро Роза и я ехали в легкой двухместной коляске с откидным верхом. Впереди, обогнав нас, в четырехместной коляске сидели Энн, ее няня и служанка Розы. Во главе процессии ехал Джон Лэнгли, который все еще очень уверенно держался в седле, хотя путешествовал весь день. Роза умышленно решила ехать позади четырехместной коляски, несмотря на пыль, которую она оставляла.

— Хоть какое-то уединение — быть последней в ряду.

Время от времени Джон Лэнгли скакал назад к нам, чтобы обратить на что-то наше внимание.

Роза правила коляской очень уверенно, ловко погоняя лошадь хлыстом. Это был подарок от Джона Лэнгли, и он был очень доволен, так как любил хороших лошадей и видел, как она научилась управлять гнедой кобылой. Она назвала лошадь Танцор. Двухместная коляска подходила Розе намного больше, чем закрытая четырехместная. Она стала оставлять кучера дома. Это давало ей определенную свободу, которой она всю свою жизнь никогда не знала; она начала пользоваться своей свободой безгранично.

Сначала не было серьезных поводов для разговоров — казалось невозможным, чтобы кто-либо отважился вести себя так, как вела себя она в таком маленьком городе, каким был Мельбурн. Потом пошли слухи о ней и Чарльзе Гринее — мужчине тридцати лет, который только что приехал из Англии. Он присматривался вокруг, как он говорил. Взял в аренду дом на шесть месяцев и неизбежно был представлен Джону Лэнгли. Часто бывал на приемах в доме Лэнгли, на которых он встречал Розу.

Их видели несколько раз прогуливающимися вместе в Ботаническом саду и даже на таком большом расстоянии от Мельбурна, как Брайтон. Куда можно пойти в Мельбурне? На Розу обращали внимание, когда она проезжала в своей коляске, и не было удивительным, что ее коляску узнали, когда она остановилась однажды у порога дома Чарльза Гринея. Я не знала, у кого нашлась смелость сказать об этом Джону Лэнгли, да и Том не мог больше выносить сочувственные улыбки и покачивание головами за своей спиной.

Состоялся крупный, но короткий разговор между Розой и Джоном Лэнгли, после чего к нам пришло письмо, в котором меня спрашивали, поеду ли я с Розой на Холмы Лэнгли на неопределенное время. Удивительно, что Джон Лэнгли был очень ласков с Розой, его наказание потеряло свой смысл.

— Роза делала слишком много — слишком много приемов, и у нее не было достаточно времени для отдыха. Ей следует успокоиться на время, Эмма, — сказал он.

И я согласилась поехать. Не было причин для отказа. Адам был в плавании, и если бы он вернулся за время моего отсутствия, не думаю, что это существенно изменило бы ход событий. Мне казалось, будет лучше, если я избавлюсь от напряжения нашей вынужденной близости за те несколько дней, когда он бывал в порту. Мы разыгрывали нашу игру достаточно хорошо и никогда не признавались в наших натянутых отношениях. Мы были внимательны друг к другу и спокойно относились к недостаткам каждого. Доброта, когда ты хочешь любви, — самое худшее.

Время от времени, когда нас приглашали в дом Лэнгли, Адам видел Розу, и всегда у меня было впечатление, что, если только Адам скажет ей слово, Роза ради него бросит все, даже ребенка. Другие люди не могли этого заметить, потому что Джон Лэнгли всегда радушно встречал Адама, даже Том отбросил свое недоверие и подозрительность. Поэтому я была единственным человеком, который замечал это или догадывался об этом. Я видела какую-то тайную силу между ними, силу, которая удерживала непреодолимо тянувшихся друг к другу людей. Я не знала причину душевных мук Адама, но предполагала, что только какая-то сокровенная идея, в которую такой человек, как Адам, верил, удерживала его от Розы. А что касается Розы, я полагала, что она выжидает.

Я думаю, в течение тех месяцев после приема они не обменялись ни одним словом наедине; у них не было ничего, кроме обмена взглядами. Когда они были в комнате вместе, это выглядело достаточно выразительным, но для Адама все было кончено, когда Роза бросилась в объятия Чарльза Гринея.

В результате я отправилась в поездку по Холмам Лэнгли в качестве опекунши Розы, то есть того человека, который уменьшит ее тоску, сдержит ее эмоции, если это возможно. В известном смысле я была благодарна ей за это доверие.

— Подумать только, меня выслали сюда, как нашкодившего ребенка, — сказала Роза, глядя в спину едущего впереди Джона Лэнгли, и в ее прищуренных глазах была злость.

— Благодари Бога, что у тебя есть Холмы Лэнгли, куда можно скрыться, а главное — Джон Лэнгли. Если бы он не оберегал тебя от всяких сплетниц, они от тебя живого места 212 не оставили бы. — И тут же я добавила: — Ты, наверное, знаешь, что Чарльз Гриней уезжает в Сидней.

Она кивнула головой.

— Бедняга Чарльз, я ему все испортила, правда? Я не хотела. Так вышло. — Она повернулась и взглянула мне в лицо. — Как это тебе удается быть в курсе всех событий, Эмми? Ты ведь не выезжаешь в свет, не встречаешься с людьми. Откуда же ты знаешь, что происходит?

— У меня есть глаза и уши. О чем, по-твоему, говорят возницы за пределами Лэнгли Лэйн? А бармен в пивной? А владельцы магазинчиков, с которыми я общаюсь? Мне известно почти вое, что происходит в Мельбурне.

— Тогда почему ты мне не рассказала об этих разговорах?

— Я говорила тебе, но ты не желала слушать… Ты знала, что пошли всякие сплетни, но тебе было все безразлично.

— Ты права, — сказала она, и лицо ее, казалось, окаменело. — Мне и сейчас все равно, что обо мне говорят.

Здесь, на Холмах, Джон Лэнгли выглядел совершенно другим человеком. Он был мягче, по крайней мере, не столь суров, как раньше, возможно, оттого, что рядом не было Тома и Элизабет, которые раздражали его своими выходками. Здесь он, по моему мнению, стал тем Джоном Лэнгли, каким был 20 лет назад. Тогда он был моложе, и это место было свидетелем его величайших достижений и побед.

— Все в Мельбурне, — сказал он мне как-то раз, когда мы с ним прогуливались в саду, — все можно приобрести за деньги. А это — Лэнгли Даунс и Хоуп Бэй — требовало только самоотверженного труда.

Мне полюбились наши совместные прогулки. Иногда вечерами мы ходили по широкой веранде, окружавшей весь дом, вдыхая ночной аромат английских цветов, которые были предметом его особой гордости. Я узнала кое-что из истории этого дома и думала, что изучила того, более молодого человека, который когда-то построил этот дом для своей жены, а потом похоронил ее в нижней части сада и окружил могилу цветником из роз.

— В то время кладбищ не было, — поведал он мне, — и церквей тоже не было. Но она была предана земле с подобающими почестями.

Он не сказал, что она была похоронена любящими ее близкими, но я знала, что он испытывал к ней то уважение, какого не имел к своим детям.

Мы принадлежали к разным слоям общества, и эта разница была велика, но здесь отсутствовали те строгие социальные барьеры, что были приняты в Англии. Бедность — великий уравнитель. Почему-то я чувствовала, что нужна Джону Лэнгли, не только из-за Розы, нужна ему самому. Эти первые недели в Лэнгли Даунс были неделями безоблачного счастья. Роза и я дополняли друг друга при общении с Джоном Лэнгли. Я была спутником его прогулок, внимательно выслушивала его планы на будущее в отношении детей. Роза являлась его собеседницей в гостиной; она исполняла его любимые мелодии, и ее милое щебетание порой доставляло ему удовольствие. Я была тем, с кем приятно поговорить, а Роза — тем, на кого приятно посмотреть.

Джон Лэнгли трижды уезжал из Холмов. Один раз он предпринял длительную поездку на побережье Хоуп Бэй и два раза уезжал на несколько дней в Мельбурн. Как обычно, когда рядом с Розой не было человека, с которым можно было флиртовать, она становилась вялой и скучала. Установилась жаркая погода, и мы проводили послеобеденное время, сидя в тени веранды. Энн спала наверху в своей колыбели, и даже прислуги не было слышно на задней половине дома. Я по своей старой привычке занималась рукоделием. Вдруг Роза повернулась ко мне.

— Боже мой, Эмми, мне кажется, я сойду с ума. Я погибаю, задыхаюсь здесь! Мне страшно надоели и овцы, и добродетельный образ жизни. Я так скучаю… скучаю без Чарли! — Она резко откинула голову назад. — Чарли, любимый, дорогой, — пропела она с насмешкой в голосе.

— Успокойся, Роза! Ты должна смириться с этим, слышишь, должна!

— О, я не то чтобы любила его, — сказала она. — Он смешил меня. Он заставлял меня забыть… все, что я хотела забыть.

— Ты должна жить с этим. — Я не хотела быть жестокой, но ей ничего другого не оставалось. — Ты должна привыкнуть. Со временем это станет легче выносить. — Мне казалось, что мы говорим об одном и том же, хотя и не называли вещи своими именами.

Вечера на веранде были долгими и тягостными для нас обеих.

Единственное, что развлекало Розу, так это новая лошадь, которую предоставил в ее распоряжение Джон Лэнгли за то, что она согласилась покинуть Мельбурн и Чарльза Гринея.

Она ездила верхом каждое утро, пока было еще прохладно. Считалось, что ее сопровождает грум, но Танцор легко оставлял позади кобылу конюшего, она уже могла заставить коня совершать прыжки, какие опасались делать мужчины. Скоро Розе стало тесно в прилегающем к дому загоне для лошадей.

— Роза, я запрещаю тебе это, — сказал как-то Джон Лэнгли. — Это небезопасно — кругом полно всяких подозрительных типов с золотых приисков, бродяг и конокрадов. — Он не понимал, какое оскорбление нанес ей своим замечанием.

— Бродяги, которые прячутся в буше? — ответила она. — Хотелось бы посмотреть, как кто-нибудь из них поймает Танцора. К тому же меня научили обращаться с пистолетом.

И действительно, она привязала к поясу кобуру с револьвером, и когда новость об этом распространилась по округе и вызвала еще один небольшой скандал. Роза в ответ лишь пожимала плечами.

— Похоже, мои поступки, что бы я ни делала, других шокируют, так что я могу делать все, что угодно.

Джон Лэнгли продолжал настаивать на своем, но был посрамлен тем, как она вскочила в седло.

— Если бы Элизабет умела так ездить верхом, — сказал он мне.

Я тоже брала уроки верховой езды, когда жила в Лэнгли Даунс, но мои успехи оставляли желать лучшего. Иногда Джон Лэнгли выезжал вместе с Розой, и тогда она была вынуждена скакать с ним рядом. Более всего нравилось ей ездить верхом одной, и тогда она обретала свободу, которая казалась ей потерянной.

— Эмми, это чудесно! Когда я там одна, то никому не принадлежу. Только тогда я испытываю какие-то чувства к этим краям — хочется скакать и скакать до самого горизонта, а потом я вижу новый горизонт и стремлюсь к нему. Но приходится возвращаться.

— Кринолины носят больше, а дамские шляпки стали меньше, — сказала Роза, зевая и листая страницы журнала мод. — Мне придется поменять свои туалеты, когда я вернусь в Мельбурн…

Мы были одни, Джон Лэнгли находился в отъезде. Роза то и дело поглядывала на часы. На ночь все двери и окна в доме запирались, за исключением одной двери, ведущей на веранду, — ее приходилось оставлять открытой, чтобы не препятствовать доступу свежего воздуха в дом. Прислуга ушла спать.

Темнота и безмолвие ночи действовали на нее угнетающе. Я взглянула на Розу поверх книги и увидела, что журнал выпал из ее рук и она сидит, глядя пристально на открытую в темноту ночи дверь. Лицо ее было серьезно, почти печально; в последнее время я часто видела это выражение, оно меня трогало и беспокоило, так как я знала, что Роза перестала довольствоваться скачками, новой шляпкой и даже бриллиантом.

Возможно, она полагала, что Адам мог удовлетворить все ее чаяния, но она глубоко заблуждалась. Роза не знала человека, которого я изучила очень хорошо. Каким упрямым он бывал порой, каким жестоким! Она не знала, что он унаследовал любовь к простоте, порядку и благопристойности. Если бы они были вместе, то спустя какое-то время довели бы друг друга до безумия. Возможно, Адам понял это, и лишь его сердце не могло с этим согласиться. Но Роза жила инстинктами и желаниями, которые подводили ее, оставляя ни с чем, — женщиной, которая сама себя не понимает, женщиной с лицом, омраченным болью.

Вдруг она испуганно вскочила со стула.

— Пэт! О, Пэт!

Он подошел к двери неслышно, как тень, и теперь стоял там. И вот мы уже крепко обнимаем и целуем его, а он смеется, обнимая нас обеих. Затем он слегка отстранился, чтобы увидеть наши лица.

— Рози!.. Зеленоглазая! — Он склонил голову набок. — Послушайте, когда я смотрел из-за двери на этих двух важных леди, мне показалось, я не туда попал. Действительно вас не узнать, такие вы стали светские дамы!

Роза с сияющим лицом потянула его в комнату.

— Пэт, ты нас поддразниваешь! Ты совсем не изменился! Что привело тебя сюда? Ларри говорил, что ты отправился в Новый Южный Уэльс.

— Братец Ларри не знает всего. Я теперь, можно сказать, сосед Джона Лэнгли. Купил небольшое имение у Мэтта Суини. Мэтт начинал здесь, когда пришли первые поселенцы. Он как колючка в боку Джона Лэнгли и его соседей, у которых земли много. У него небольшая общая граница с поместьем Лэнгли, и старина Джон многое дал бы, чтобы и тут наложить свою лапу.

— Ну, ты даешь! — с восхищением сказала Роза. — Я полагаю, ты это нарочно сделал.

Он, смеясь, покачал головой.

— Клянусь, мне и в голову это не приходило.

Я потянула его за рукав, невольно засмеявшись.

— Не верю ни единому слову! Однако чудесно узнать, что у тебя наконец есть немного собственной земли — ведь ты всегда этого хотел, не так ли, Пэт?

— Да. Ты права. — Но голос его звучал не слишком уверенно, и я почувствовала в сердце небольшой холодок и спросила себя, не страдает ли он той же болезнью, что и Роза: не точит ли его внутреннее беспокойство и неудовлетворенность.

— Тогда почему ты не показывался раньше? — задала вопрос Роза. — Почему приходишь сюда украдкой так поздно ночью?

— Да я только что вернулся из поездки в Аделаиду. Только сегодня. Я с двумя парнями пригнал на продажу табун лошадей. Какое-то время был в Новом Южном Уэльсе… Если скитаешься по стране, работа всегда найдется.

— Значит, ты не собираешься осесть здесь надолго и заняться фермерством? — спросила Роза поникшим голосом.

— Ты ведь знаешь меня, Роза. Я всего лишь хотел иметь в этих местах небольшое поместье, куда могу изредка наведываться, где найду отдых от трудов. Оно не прокормит двух партнеров — доход от него небольшой.

— Но ты ведь станешь часто заходить, когда будешь в этих местах, правда, Пэт? — настаивала Роза. — Мы так скучали по тебе. Ты так и не побывал в Мельбурне, чтобы посмотреть таверну Мэгьюри. Ты так и не посмотрел мою малышку.

— Я ведь умею читать, не так ли? Разве я не знаю всего о мисс Энн Мария Лэнгли, крещенной в протестантской церкви? И я знаю все о ее матери, о ее новых модных платьях, алмазах и экипаже. Газеты не дают мне забыть мою младшую сестру, Рози.

— Проходи же, я принесу тебе чего-нибудь поесть, — торопливо перебила я, заметив, что они вот-вот поссорятся, и потянула Пэта за рукав, чтобы отвлечь его.

— Не говори мне, что ты не голоден, — я училась ездить верхом и знаю, что путь длиной в восемь миль может хорошо протрясти все внутренности.

Но только я двинулась к двери, как он схватил меня за плечи и повернул лицом к себе. Пэт смотрел мне в лицо, кажется, целую минуту.

— Ты чудесно выглядишь, зеленоглазая! Ты превратилась в красивую женщину, малышка Эмми. — И без малейшего колебания или робости протянул руку и нежно коснулся моей щеки. — Маленькая зеленоглазая девочка…

Мы принесли в обеденную комнату холодную баранину, хлеб, сыр, яблочный пирог. Джон Лэнгли оставил мне ключ от буфета с напитками; я выбрала бутылку лучшего виски, мысленно предоставив ему возможность что-нибудь возразить. Это был самый веселый ужин с тех пор, как я приехала из Эрики. Мы смеялись, рассказывали друг другу новости. Хлебные крошки усыпали всю поверхность полированного дубового стола. Роза давно не ела с таким аппетитом.

В разгар ужина появилась домоправительница Мэри Андерсон. Ее поднял с постели шум, и она не склонна была одобрять происходящее.

— Мисс Элизабет не имела привычки развлекаться в это время ночи.

— Это мой дом, Энди. И это мой брат. — Глаза Розы потемнели от раздражения.

Она была единственным человеком, который осмеливался называть домоправительницу Энди. Эта женщина состояла с ней почти в таких же родственных отношениях, как и Элизабет Лэнгли, и была готова на многое смотреть сквозь пальцы за то, что на нее не слишком обращали внимание.

— Что вы, мисс Роза, все в полном порядке. Только вот мистер Лэнгли… — И она посмотрела на Пэта. — Дело в том, что я не слышала, как вы подъехали. Я не слыхала лая собак…

Он отвесил ей полупоклон над стаканом с виски.

— Я теперь стал бушменом, мисс Андерсон. Одна из вещей, которым я научился, — это не делать шума.

Мы засиделись допоздна. Пэт рассказывал о том, как осматривается скот, о больших поместьях, которые он видел на западе Нового Южного Уэльса, где пастбища такие скудные, что нужно иметь тысячу акров земли, чтобы прокормить сотню голов скота. Он стал суровее и грубее, чем тогда в Эрике, домом его теперь был бивачный костер. Он научился делать то, что нам и не снилось. Его мускулистое тело было полно грубой мощи.

Он уехал так же тихо, как приехал сюда, поцеловав на прощание нас обеих.

— Скоро поднимется луна, — сказал он. — Я очень быстро доберусь до дома.

— Мы приедем к тебе завтра, — сказала Роза. — Выедем из дома пораньше.

Он нахмурил брови.

— Не знаю, стоит ли вам приезжать, Роза. Мэтт, ну, в общем, от него ушла жена, и это не очень подходящее место для женщин. Сомневаюсь, есть ли там что-либо съедобное.

— Мы привезем все с собой, — сказала я, и вопрос был решен.

Я знала, что Кэйт никогда не простит мне, если я не представлю полного отчета о поместье Суини. А по лицу Розы я видела, что если я с ней не поеду, то она отправится туда одна.

— Не нравится мне это, мисс Роза, — сказала Мэри Андерсон. — Мэтт Суини — бывший заключенный. Он появился в этих местах двадцать лет назад. Никто не посещает усадьбу Суини… Не знаю, что скажет на это мистер Лэнгли.

— Мистера Лэнгли это не касается, — ответила ей Роза.

Роза настояла на том, чтобы она ехала верхом на Танцоре, потому что хотела показать его Пэту, и мне пришлось управлять легкой двухместной коляской. Розу раздражала моя медленная езда на протяжении всего пути в Суини. Она то скакала далеко впереди меня, то возвращалась.

— Не можешь ли ты ехать побыстрее, Эмми? Нам нужно быть там, пока не стало слишком жарко.

Наконец мы добрались до поместья Суини, расположенного возле дороги с глубокими колеями от повозок и огражденного сломанной изгородью.

— Правду говорят, что судить о фермере можно по его изгороди. Судя по этому плетню, я невысокого мнения о мистере Суини.

— Замолчи, Эмми!

Дом представлял собой печальное зрелище: маленькое квадратное деревянное строение. Он был некрашеным, с трех сторон его окружала обычная веранда. Жимолость и глициния повисли на ее столбах, смягчая уродливые очертания дома, но они так чудовищно разрослись, что, казалось, вот-вот рухнут вместе с верандой. В саду росло несколько яблонь. Вокруг одной из них стояла круглая скамья.

— Чувствуется, что здесь когда-то была женщина, — сказала я.

Роза хранила молчание до тех пор, пока Пэт, услыхавший, как мы подъехали, не появился в дверях. Он, смеясь, помахал нам рукой.

— Добро пожаловать в поместье Суини!

Глаза Розы внезапно наполнились слезами ярости.

— Пэт, как ты мог? Как ты мог потратить свои деньги на подобное место?

Он помог ей спуститься на землю и привязал коня в тени дерева. Его лицо было невозмутимо, когда он повернулся к нам.

— Ты не понимаешь, Роза. Я встретил Суини, когда он уехал отсюда, чтобы сделать разведку в окрестностях Бендиго. Он сказал, что его здесь больше ничто не держит, потому что если он не заработает немного денег, банк отберет у него землю. Он сказал, что крупные фермеры хотят получить это место — Лэнгли и другие. И я подумал, что на этот раз они не заполучат то, что хотят. Я дал ему денег, чтобы он уплатил процент за кредит. Теперь у него нет долгов, Мэтт получил еще один шанс.

— Еще один шанс для чего? — воскликнула Роза, догоняя его, пока он поднимался на веранду.

Мы осмотрели несколько комнат. Казалось, мебель здесь заменяли пустые бутылки и потрепанные книги.

— Мэтт — большой любитель чтения, — объяснил Пэт, хотя в этом не было нужды. Затем мы увидели самого Мэтта — ссохшегося маленького человечка, похожего на твердый коричневый орех. Он поздоровался, с явным одобрением оглядев нас обеих.

— Пытка, настоящая пытка, — сказал он, кланяясь. — Жена оставила меня — я не могу осуждать ее за это. Я сам себя порой не выношу, но с тех пор здесь ни одна женщина не появлялась.

Роза потянула носом затхлый воздух и сморщилась, не считаясь с чувствами Мэтта.

— Мы привезли корзинку для пикника, — сказала она. — Поедим на свежем воздухе.

Мэтт оказался неуклюжим, много пил и не имел понятия, как надо работать. Но в нем было обаяние. Он рассказал нам истории, в которых сам был мишенью для всяких шуток. Мы очень весело позавтракали под яблоней. Роза прониклась к нему симпатией, я тоже, да и никто бы не устоял. Он был бесхитростный и милый и явно наслаждался нашим обществом. Было бы жестоко не позволять ему радоваться. Он лег на некошенную траву у наших ног, покуривая трубку и мечтательно глядя на крону дерева.

— Вот что значит женщины, — вздохнул он. — Женщину ничто не может заменить, Пэт, мой мальчик…

— Почему ты не женишься, Пэт? — спросила вдруг Роза. — Тебе это пошло бы на пользу. Ларри последние полгода ухаживает за мисс Юнис Джексон. Ее отцу это не нравится — семья Ларри католики, но Юнис надеется его уломать. Она богата, ты знаешь, — унаследует все отцовские денежки, она ведь единственный ребенок в семье.

— К черту Ларри и все его дела! Женщины не для меня. Я буду искать жену, а не приданое. Пусть женятся, если хотят, но мне это ни к чему.

— А что плохого в том, что делает Ларри? Мисс Джексон милая девушка, она любит Ларри. Он может о себе позаботиться и будет ей хорошим мужем.

— Ты не так меня поняла, Роза. Я не говорю, что это не подходит Ларри, это мне не подходит.

Она рассердилась:

— Ты не понимаешь, что для тебя хорошо.

— Не тебе судить, что для меня хорошо, а что нет. Посмотри лучше на себя! Моя жизнь не такова, чтобы делить ее с женщиной. Я должен быть свободным, должен знать, что буду делать завтра, и это все, чего я хочу…

Роза нехотя поднялась.

— Нам пора ехать, Эмми, если мы хотим вернуться до захода солнца.

Затем она посмотрела на раскинувшихся в траве мужчин.

— Мужчины сами не знают, какие они счастливые. А мне надо иметь еще одного ребенка, потом еще одного, до тех пор, пока Джон Лэнгли не успокоится.

Такие вещи женщина говорит только другой женщине, но Роза никогда не придавала значения таким условностям. Всю дорогу к дому она казалась притихшей, была погружена в свои мысли и безропотно скакала позади двуколки.

Роза навещала Пэта каждый день, даже после возвращения Джона Лэнгли. Она не делала из этого секрета — ей нравилось ставить отца своего мужа в неловкое положение.

— Суини давно уже как бельмо у нас на глазу, — ворчал он. — Его методы фермерства — просто позор. Он не желает чинить ограды, и его худшие породы вечно смешиваются с моими.

— Но видите ли, — говорила Роза с невинным выражением на лице, — там Пэт. Я же не Суини навещаю.

Джон Лэнгли не мог помешать ей ездить туда, он мог лишь настаивать, чтобы она брала с собой грума. Роза подкупила грума по имени Джеймс, и он оставался дожидаться ее в городишке Форбес Корнер, а она ехала дальше одна. Я не пыталась положить этому конец; казалось, в ней нарастает опасное напряжение, я чувствовала, что этот маленький бунт скоро найдет выход.

Розе нравилось быть с Пэтом. Половину времени они проводили в спорах, часто довольно бурных, судя по ее рассказам. Но на следующий день она снова ехала туда, а когда возвращалась перед самым ужином, то выглядела спокойной, почти счастливой. Она пела, переодевалась к ужину, весело щебетала мне о том, что Пэт сказал то-то, а она отвечала ему то-то. А я должна была оставаться с Джоном Лэнгли, чтобы сгладить как-то раздражение, в которое его приводили эти визиты. Джон Лэнгли был не в духе и легко выходил из себя, пока она отсутствовала.

У него были для меня новости, когда он вернулся из Мельбурна.

— Я отдал распоряжение: пока «Энтерпрайз» будет в сухом доке, Адам приедет сюда, чтобы разобраться с делами. Мы должны очень многое с ним обсудить. Следующий рейс будет длинным — я посылаю судно в Калькутту с грузом зерна, которое Адам возьмет в Сиднее. Оттуда он пойдет на Сингапур. Там он возьмет смешанный груз для универмага — все, что можно взять за подходящую цену. Дешевле сделать так, чем все время посылать его в Англию…

Много раз в гостиной дома Лэнгли я была свидетельницей того, как он пытается вовлечь в подобную беседу Тома, но эти разговоры умолкали, едва начавшись. Элизабет, склонив голову над вышиванием, только кивала головой. Я думаю, Джон Лэнгли заговорил со мной о делах от отчаяния. Когда спустя два часа он закончил свое выступление, я подумала, что теперь могла бы и сама покупать ему груз.

А к новости относительно Адама он мимоходом добавил, что с ним приедет Том.

— Это было сказано для меня, — заметила мне позже Роза, — предупреждает, что пора опять стать примерной женой, что Чарли Гриней прощен мне и все позабыто.

Адам и Том приехали в Лэнгли Даунс около полудня, когда знойное марево затянуло горизонт. Я была на теневой стороне дома вместе с Джоном Лэнгли, когда до нас донесся голос Розы.

— Это Адам! Адам!

Точно так же она на Эрике имела обыкновение возвещать о его возвращении с Ларри — тот же радостный крик, в котором звучали нотки собственницы. Казалось, она объявляла всему свету, что он прибыл сюда только ради нее одной.

Она стремительно выбежала на самый солнцепек, чтобы приветствовать Адама. Глядя на Розу, трудно было представить, что рядом с Адамом едет ее муж. Руки Розы протянулись к Адаму, но голос Джона Лэнгли остановил ее.

— Добро пожаловать, Адам… Том. Хорошо добрались?

Роза превратилась в статую, застыв с протянутыми руками. Она не слышала, что Джон Лэнгли глубоко вздохнул, прежде чем произнести эти слова, но тон, которым они были сказаны, прозвучал для нее, как команда остановиться. По-моему, до нее впервые действительно дошло, что здесь нам всем может не поздоровиться. Затем Роза пришла в себя, медленно опустила руки и подошла к Тому. Она приподнялась на цыпочки, когда он склонился к ней, не слезая с лошади. Ни одного слова приветствия не было сказано, только вымученная, натянутая улыбка.

Я провела вечер в саду с Энн. Сейчас она пыталась встать на ноги. Ее длинные тяжелые юбки запылились, пока она ползала в траве и дотошно разглядывала цветочные клумбы. Я понесла ее в розовый сад, где была похоронена жена Джона Лэнгли, ее бабушка. На лице девочки были написаны изумление и восторг, когда я склонилась с ней на руках над цветущим кустом и она вдохнула опьяняющий аромат.

— Эмми… Эмм… — Она, смеясь, обхватила руками мою шею. Мое имя было первым, которое она научилась выговаривать.

Играя с ней на веранде, я слышала, как Джон Лэнгли и Адам разговаривали, — их голоса то стихали, то звучали громче. Они говорили о предстоящем рейсе судна. Мне хотелось быть с ними. Энн задремала, и я понесла ее наверх. Я поцеловала ее. Кожа девочки еще хранила аромат цветов, которые она мяла в своих ручках. Она тотчас же заснула, и сон ее был мирным. Энн была славным ребенком. Она была спокойнее и добрее, чем можно было ожидать от ребенка Розы.

Я задержалась в ее комнате. Вечер был тихий, ни малейшего дуновения ветра не ощущалось. Я поняла, почему Джон Лэнгли отдал этому поместью свою первую и самую большую любовь.

Голоса теперь раздавались прямо подо мной. Джон Лэнгли и Адам прогуливались по дорожке, ведущей в розовый сад. Они разговаривали, наклонив головы и сцепив руки за спиной, и были похожи. Раньше я этого не замечала.

Мой взгляд задержался на Адаме, и я сказала себе, что теперь, в этой новой обстановке, вдали от дома в Лэнгли Лэйн, у нас все будет по-другому. Теперь, после этих пустых месяцев, заполненных печалью о неродившемся ребенке, в эти последние несколько недель я почувствовала, как силы вновь возвращаются ко мне. Я увидела это по глазам Пэта и ощущала во время долгих бесед с Джоном Лэнгли.

Мое горе прошло, и я была готова начать жить вновь. Я хотела быть необходимой как женщина, как жена, как мать. Я больше не могла и не желала жить для ребенка другой женщины. Я хотела Адама, хотела своего собственного ребенка и сказала себе, что Адам вновь будет полностью принадлежать только мне. Здесь, в Лэнгли Даунс, он снова будет моим. Я никогда не была так уверена в себе, как сейчас.

Неподвижный вечерний воздух, казалось, взорвался вокруг меня, когда я смотрела на гуляющего Адама. Моя любовь разрасталась во мне.

— Я люблю тебя, Адам, — произнесла я вслух. Внезапная радость нахлынула на меня и была столь велика, что я убедила себя, что она передастся ему и он взглянет наверх. Но он этого не сделал.

В эту ночь, лежа в постели в ожидании, когда Адам закончит свои дела с Джоном Лэнгли, я услышала голоса. Роза и Том ссорились, голоса звучали так явственно, что их нельзя было не слышать.

— …Почему ты не можешь быть, как другие женщины?

— Другие женщины? Какое мне до них дело?

— Никакого, я полагаю. В том-то вся беда. Другие женщины счастливы тем, что имеют… ребенка, семью. Почему ты не такая? Почему ты всегда должна куда-то мчаться, как сейчас? Мчаться и бросать все? Все эти посещения Пэта в доме Мэтта Суини… Это похоже на уловки, к которым ты прибегала в Мельбурне, чтобы встречаться с этой свиньей Чарли Гринеем.

— О, Боже, неужели ты не можешь понять, Том? Я не могу сидеть весь день, читая книги или вышивая. Я не так устроена. Я…

— Слишком хорошо я знаю, как ты устроена! — Он с громким стуком задвинул ящик бюро.

— Тебе нужны только мужчины, Роза! Только это тебя интересует. Всегда мужчины… мужа тебе мало!

— Такого мужа, как ты! — Я услышала ее жесткий безжалостный смех и содрогнулась, наверное, так же, как и Том. Я зарылась в подушки, заткнула уши, потому что не могла спокойно слышать ту горечь и злость, с которой они обвиняли друг друга.

— Я твой единственный муж! — сказал Том. — И тебе лучше запомнить это, Роза. Рано или поздно тебе придется это понять. Ты не можешь иметь всегда то, что тебе хочется. Когда-нибудь тебе придется довольствоваться тем, что у тебя есть.

— Не понимаю, о чем ты. — В ее голосе была обида.

— Ты знаешь очень хорошо, о чем я. Я имею в виду Адама.

При звуке этого имени я резко села в кровати, напряженно прислушиваясь к каждому слову.

— Адама?..

— Да, Адама. Кого же еще? Бог свидетель, я был настолько глуп, что почти обрадовался, когда ты начала бегать за Чарли Гринеем, так как думал, что ты уже забыла Адама. Но мне следовало предвидеть… с самого начала еще на Эрике ты хотела именно Адама. И сейчас это продолжается.

— Ты не прав, Том! Ты ошибаешься! — Она, казалось, была на пределе.

— Не ошибаюсь! Я глупец! Но я не настолько глуп, чтобы не видеть то, что у меня перед глазами. Ты полагаешь, никто не догадался? Мы не слепцы, не дети!

— Но это неправда. Я столько месяцев не видела Адама. Почему? Я никогда не виделась с ним наедине…

— С каких пор ты выбросила его из головы? И не будь Адам таким кислолицым пуританином, он тоже позволил бы тебе занять место в своем сердце. Адам всегда заставлял себя правильно поступать, но он, несмотря на это, все же мужчина. Не кажется ли тебе, что он слишком явно тебя избегает? Адам боится. Ты это знаешь и думаешь, что на этот раз добьешься своего, возьмешь его измором.

Я сидела, похолодев от муки, и слушала, как Том говорит то, в чем я до конца никогда не смела себе признаться. Он высказал все, во что я не могла поверить и чего так боялась. Счастье и надежда рухнули.

Какое-то время стояла тишина. Я ожидала, что Роза будет все отрицать, но она молчала. Мне хотелось, чтобы она солгала, хотя бы ради сохранения видимости мира. Тогда я могла бы довольствоваться мыслью, что Том и я были введены в заблуждение нашей ревностью. Но этого нам не было дано. Раньше в голосе Тома я слышала ярость и отчаяние, теперь я услышала его мольбу, его муку.

— Не надо так, Роза… — сказал он. Его голос стал тише, и я не могла всего расслышать.

— Если бы ты знала, как я люблю тебя… если бы ты только позволила любить тебя. — Следующие слова он произнес тихо, я их не расслышала. Голос становился нежнее, призывнее, это был голос мужчины, который умоляет. Я возненавидела Розу за тот позор, который она на нас всех навлекла, за то, что Том должен так унижаться.

Я знала, что она скажет, еще до того, как слова были произнесены.

— Будь добрым со мной, Том. Я ничего не могу с собой поделать, такая уж я есть. Ты должен мне помочь.

Теперь она умоляла его. Я знала, как опасен был голос Розы, когда она вот так убедительно, неотразимо говорила с мужчиной или с кем-то, кто ее любил.

— Ох, Боже мой, Роза! Если бы ты только…

— Подойди ко мне — подойди близко, Том.

Больше я не различала их слов, звучавших то громче, то тише, а потом наступила тишина, которая была красноречивее самых громких слов. Я услышала слишком много: скрип тяжелой старой кровати, вскрик Розы, смех торжества и восторга, более хриплый голос Тома, его неистовство и нетерпение.

Я обхватила голову руками и ждала Адама, думая о Розе, чувствуя к ней лютую ненависть оттого, что она могла завоевать любого мужчину, когда ей это было нужно. Ей удалось унять страхи Тома и убаюкать его, а он обманывался, думая, что она принадлежала ему. Она была безрассудна и импульсивна, но в ней всегда в самый последний момент просыпался инстинкт самосохранения — так было с мужем и с Джоном Лэнгли. Я ненавидела ее за умение водить всех нас за нос и за ее власть над нами.

Я вышла из комнаты и увидела Адама на лестнице. Встала и подошла к окну. Я не хотела, чтобы он видел меня в таком горестном состоянии, не хотела придавать Розе еще больше значения в его глазах, она и так в этом преуспела.

— Эмми! Что ты здесь делаешь?

— Не могла заснуть, — сказала я, — и решила подождать тебя здесь.

Он слабо улыбнулся. — Ты странная женщина, Эмми. Иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю…

— Возможно. Возможно, ты всегда представлял меня такой, какой увидел впервые на Эрике. Существует много разных Эмм и… если захочешь, можешь разглядеть их. Если бы ты позволил себе увидеть их, Адам.

Я подошла к нему совсем близко, прижалась и поцеловала в губы, и радость охватила меня вновь, когда я почувствовала, что он отвечает на мой поцелуй. Свободной рукой он обнял меня, и его губы искали мои.

— Эмми… моя маленькая Эмми… пойдем в постель. Меня слишком долго не было. Слишком долго, малышка Эмми.

Но когда он открыл дверь нашей комнаты, я снова услышала звуки, которые вывели меня из равновесия. Тело Адама напряглось, и в какой-то ярости он подошел к Розиным дверям и закрыл их. Затем он овладел мной почти неистово. Это была любовь, в которой не было нежности. Впервые я почувствовала, что меня берут вместо Розы. Я принимала его любовь такой, какой она была, и отдавала ему свою страсть, в которой смешались желания дать ему удовлетворение, удержать его, сохранить для себя, не отдавать Розе, понести от него ребенка. Мы заснули, утомленные нашей страстью.

Я дописала последнее предложение, которое диктовал мне Джон Лэнгли, перечитала письмо и подала ему на подпись. Оно было адресовано агенту Лэнгли в Сингапуре и завершало серию писем, перечней, записок и инструкций о закупке товаров, что я написала под диктовку Джона Лэнгли за последние три дня. Все это Адам должен был взять с собой в следующий рейс на «Энтерпрайз». Было около половины восьмого утра, мы позавтракали при свечах более часа тому назад. Адам уже выслушал последние указания Лэнгли и теперь упаковывал в конюшне седельные вьюки, готовясь к возвращению в Мельбурн.

Джон Лэнгли вернул мне письмо.

— Спасибо, Эмма, — сказал он. — Это последнее. — Он позволил себе немного расслабиться. — Если бы не ваша помощь здесь, мне пришлось бы ехать в Мельбурн с Адамом. Мои глаза и почерк уже не те.

И тут же нахмурился, словно пожалел о том, что сказал это, как будто слабеющее зрение было недостатком, в котором не следовало признаваться. Пощадив его чувства, я сделала вид, что не слышала, и быстро встала.

— Пойду отнесу Адаму.

Я хотела попрощаться с ним без свидетелей. День обещал быть жарким, небо было безоблачное; скоро на горизонте должно появиться знойное марево, а Адаму предстояло провести много часов в седле на солнцепеке. Я медленно пошла по дорожке к конюшне, думая о предстоящем прощании. Теперь я должна была увидеть его не скоро, поэтому чувствовала себя немного потерянной.

Эти три дня он, казалось, принадлежал мне больше, чем за все время с той поры, когда мы ждали ребенка. Но означала ли наша физическая близость нечто большее, чем желание спрятать чувство паники, которое мы испытывали от соседства с Розой? Она просто превратилась в сатану, непрестанно провоцируя Адама, играла роль преданной жены Тома, целовала его при всех, пела специально для него вечерами, злорадно наблюдая за реакцией Адама.

Напряжение было велико, но стало еще хуже, когда Роза поняла, что по ночам ее любовные игры слышны в нашей комнате. Не знаю, какое облегчение от своих собственных мук находила она в том, что терзала Адама подобным образом, но делала это нарочно и с жестокими намерениями: хотела удесятерить страдания Адама, демонстрируя свои собственные. Я была рада, что мой муж уезжал.

Я встретила конюха, и, казалось, он испугался.

— Доброе утро, миссис Эмма. Лошади капитана Лэнгли оседланы. Он вот-вот придет. Я как раз иду с его фляжками за водой, сегодня будет жарко, я думаю.

— Да, Джеймс…

Я прошла мимо него, но он остановил меня.

— Миссис Эмма, — он сильно нервничал. — Я поджидал вас, чтобы поговорить, может, вы пошлете мою малышку Бетси в Мельбурн на учебу. Мисс Андерсон говорила, что вы можете помочь.

— Я должна отдать письма капитану Лэнгли. Мы поговорим об этом позже, Джеймс.

— Да, миссис Эмма… однако…

Мгновением позже я поняла конюха. Безумная ярость охватила меня, когда я увидела Розу в конюшне. Ее волосы в беспорядке рассыпались по плечам, и кружевной подол широкого халата волочился по пыльной земле.

Адам проверял подпругу, когда я подошла к дверям. Он казался удивленным. Я молила Бога, чтобы это было так, что они не договорились о встрече. Роза стояла очень близко к нему и смотрела на него в упор.

— Роза, ты с ума сошла! Прийти сюда!

— Я не могла не прийти. Я не могу позволить тебе уйти в этот раз, Адам. Не могу.

— О чем ты говоришь?

Она положила руку ему на плечо.

— Тебе придется взять меня с собой, Адам. Я не могу здесь больше оставаться. Я должна уехать с тобой.

— Теперь я знаю, что ты сошла с ума. Ты не соображаешь, что говоришь. Это невозможно.

— Я могла бы догнать тебя на дороге, — настаивала она. — Это можно устроить. Мы можем уехать вместе в Сан-Франциско, Адам. У нас будут деньги — я продам свои драгоценности. — Она неистово трясла его за руку. — Пойми же, это возможно.

Он взглянул на нее, его лицо было жестким и суровым.

— Ты бы сделала это для меня, Роза? Ты до конца ведешь свою игру. Ты хочешь доказать, что каждый мужчина поблизости — твой, не так ли?

Она слегка отшатнулась от него.

— Что ты говоришь? Разве ты не понимаешь, что ты единственный. Ты один, кого я когда-нибудь любила. С самого первого взгляда.

Он покачал головой.

— Ты не понимаешь, что делаешь.

— Нет, понимаю, — сказала она с торжеством. — Я вполне понимаю, что делаю. — Она приподнялась на цыпочки. — Поцелуй меня! Поцелуй меня, Адам!

Казалось, он колебался одну-две секунды, но наконец наклонился, приблизил свои губы к ее губам. Казалось, их тела слились в одно. И тут я обрела язык.

— Ну, Адам? Ты собираешься сделать так, как она говорит? Ты берешь ее с собой?

Они отпрянули друг от друга. Удивление на лице Адама длилось миг, после которого на его лице не осталось и тени смущения. Он ответил мне сразу.

— Нет, Эмми. Можешь мне не верить, но даже если бы ты не вошла в этот момент, я не взял бы ее с собой.

Он протиснулся мимо Розы и повел за собой коня на поводу. В дверях он остановился и снова обратился ко мне.

— Мне трудно найти слова извинения, Эмми. Слова теперь ничего не значат. Могу только сказать, что обидел тебя не нарочно.

И вскочил на лошадь. Я стояла, глядя ему вслед, думая о том, что он сказал, и наконец повернулась от залитого солнцем двора к тому месту, где в тени конюшни все еще стояла Роза.

— Не могу сказать, что я перед тобой не виновата, Эмми. Это было бы неправдой. Если ты не явилась бы, он был бы моим… да, он был бы моим — я добилась бы этого.

— Ты не понимаешь Адама, — сказала я как можно спокойнее. — И никогда его не поймешь. Он снова ускользнул от тебя. Ты потеряла его, Роза.

Она покачала головой.

— Нет, не потеряла. Я не потеряю его до тех пор, пока мы оба живы. Адам — часть меня, а это потерять нельзя.

Я отвернулась от нее и пошла по дорожке за Адамом. Я покорно прощалась с ним под взглядом Джона Лэнгли, и наши губы встретились без видимого трепета. Адам приподнял шляпу в прощальном приветствии, а я с веранды смотрела на него, пока он не скрылся из виду. И то, что оставалось от Эмми Браун, ушло с ним, все то глупое, полное надежд, наивное — что было в девочке, встретившей и полюбившей его на прииске.

Я стала наконец женщиной, полностью изменившейся и знавшей, что ждет ее впереди. И сказала Джону Лэнгли:

— Я хотела бы поговорить с вами. У меня есть предложение.