Наши дни Вторая часть

У каждой смерти есть продолжение.

Эверт Гренс это знал. Он служил в полиции больше тридцати лет, большую часть – в убойном отделе, так что его работа часто и начиналась с самой смерти. Выходит, то, чем он, собственно, занимается, – это и есть то самое продолжение.

И продолжения бывали ох какие разные.

Одна исчезла тихо, будто ее вовсе и не существовало на свете: никто ее не искал, никто не тосковал по ней.

У другого – такое впечатление – настоящая жизнь только после смерти и началась: почет и уважение, все эти славословия из уст знакомых и незнакомых, все эти речи, которых раньше и слыхом не слыхивали, а теперь они возводились в ранг прописных истин.

Ты дышишь, а потом мгновение – и ты мертв.

Но твое продолжение, твоя жизнь после смерти целиком и полностью зависят от того, как ты умер.

Когда звук третьего выстрела ударил Гренсу в наушники, он тогда точно понял, что все пропало. Этот звук ворвался в его жизнь.

Ему, верно, следовало понять, что за горе он запрещает себе испытывать, хотя оно будет терзать его до конца дней. Следовало бы понять, что одиночество окажется еще больше, гораздо больше, чем он боялся.

И никак иначе.

Эверт Гренс и предположить не мог, несмотря на ошеломляющую и жестокую смерть, эхо которой он услышал в наушниках, что последующие дни, это самое продолжение смерти, станут для него самым тяжелым, самым адским временем за всю его жизнь.

Он не плакал. Трудно сказать почему, он и сам бы не смог объяснить это более-менее внятно, только он не мог плакать. Ни теперь, ни тогда, когда ворвался в морг через высаженную спецназовцами дверь и увидел на полу двоих с дырками в голове. Кровь даже еще вытечь не успела.

Бенгт лежал на спине с двумя огнестрельными ранениями.

Одно в правый глаз. Одно в пах. Руки все в крови: видимо, сначала она выстрелила ему в мошонку, и он инстинктивно прижал к ране руки, чтобы защититься.

Он был обнажен, светлая кожа выделялась на фоне серых плиток пола. Лидия Граяускас лежала рядом с ним, рука в гипсе спрятана под животом. Она выстрелила себе в висок и одновременно согнулась, так что упала ничком.

Эверт Гренс осторожно двинулся вдоль свежей меловой черты, которой уже успели обвести трупы. Сейчас. Ему нужна буквально секунда, чтобы справиться с собой и вернуться к работе. Он всегда мог собраться почти мгновенно, не зря же он столько потрудился, чтобы научиться справляться с чувствами. Научиться их отключать. Для этого ему не нужны были лекарства: он просто наклонил голову и уставился в пол, пока не пришел в себя окончательно.

Он осторожно коснулся носком ботинка белого бедра.

Чертов идиот!

Что ты тут разлегся и не смотришь даже!

Свен Сундквист, стоявший в нескольких шагах от него, увидел, как Эверт протянул ногу к бедру Бенгта Нордвалля, как стоял, наклонившись над ним, ничего не говоря. Просто молча стоял над мертвым телом, обведенным белой чертой. Свен вышел вперед и встал рядом:

– Эверт.

– Да?

– Я могу всем тут заняться.

– Работой здесь руковожу я.

– Я знаю. Но я могу заняться всем тут, внизу. Тебе не обязательно здесь находиться. Хотя бы пока я не закончу осмотр места.

– Свен, я работаю.

– Я понимаю, это не может…

– Слушай, Свен, как эта шлюха смогла нас так уделать, а?

– Эверт, уходи.

– Ты что, не понимаешь? Если нет, вали к себе, думаю, тебе есть чем заняться.

Чертов, чертов идиот.

Скажи что-нибудь.

Молчишь.

Лежишь тут голый, прикрыл хлебало…

А ну вставай!

Гренс узнал четырех криминалистов, которые ползали на коленях по всему моргу и искали, что они там обычно ищут. Двое из них – его ровесники, при таких обстоятельствах они и встречались уже много лет подряд: сначала на месте преступления (чаще всего убийства), потом пересекались, пока шло расследование, после – ничего. А через пару месяцев, когда опять кого-нибудь замочат, все по новой. Он снова слегка пошевелил бедро Бенгта. Один из криминалистов чуть в стороне изучал целлофановый пакет с надписью ICA на предмет отпечатков пальцев.

– Нильс!

– Эверт, мне очень жаль. Я имею в виду Бенгта…

– Не теперь. Я работаю. Отпечатки ее?

– Похоже на то. Тут еще боеприпасы остались. Немного пластиковой взрывчатки и несколько запалов. Пара страниц, вырванных из блокнота. И видеокассета.

– Много народу «пальчики» оставило?

– Двое. Руки маленькие. Две правые, две левые. Почти уверен, что все женские.

– Две женщины?

– Очевидно, одна пара ее, – криминалист, которого, кстати, звали Нильс Крантц, кивнул в сторону недвижного тела Лидии Граяускас. Эверт посмотрел на нее, потом на Крантца и на то, что тот держал в руках.

– После отдашь мне? – Эверт показал на видеокассету. – Когда закончишь, конечно.

– Да. Мне еще надо пару минут.

Боеприпасы. Пластит. Видеокассета. Эверт Гренс разглядывал ее истерзанную спину.

– Чего же ты хотела на самом деле?

Внезапно кто-то его окликнул. Мужской голос раздался из коридора, где-то неподалеку от развороченной двери:

– Эверт!

– Слушаю.

– Пойди-ка сюда.

Гренс узнал голос и обрадовался: Людвиг Эрфорс не успевал к ним, но все-таки заглянул. Он стоял рядом с тем, что прежде было человеком: то самое тело, которое она приказала вытащить в коридор, а затем взорвала, чтобы все поняли, насколько серьезны ее намерения. Эрфорс указал на оторванную руку, наклонился и поднял ее:

– Посмотри-ка сюда, Эверт. Это мертвец.

– Слушай, у меня нет времени на эти игры.

– Да ты посмотри.

– Какого хрена?! Я слышал, как тело разорвало на куски. Понятное дело, теперь он мертвец!

– Он и был мертвецом. Еще до того, как его взорвали. И лежал тут уже с неделю, не меньше!

Эверт протянул руку и пощупал то, что Эрфорс вертел у него под носом. Оторванная рука была значительно холоднее, чем он ожидал. Он снова почувствовал, что его обвели вокруг пальца. Но почему – этого он никак не мог взять в толк.

– Да ты только посмотри, Эверт: крови ни капли. Зато какой запах! Чувствуешь? Понюхай!

– Да.

– Ну, на что похоже?

– Едкий какой-то… вроде на горький миндаль, – попытался он описать запах.

– Формалин. Его впрыскивают в мертвое тело, чтобы оно дольше хранилось.

– Формалин?

– Она взорвала мертвеца. И выстрелила еще в одного. Заложники остались целы, а? Неглупая тетка. Только этот студент-медик, Ларсон, который напал на нее, – того она действительно подстрелила.

Эрфорс еще секунду подержал руку, в которой уже неделю не было жизни, и осторожно положил ее обратно на пол. Эверт прошелся по коридору среди разбросанных кусков тела: никакой крови и все тот же запах.

Она взорвала труп. Она не стала убивать заложников. Значит… она хотела заполучить только одного. Бенгта.

Вот чего она хотела на самом деле.

Он вернулся в морг, к мертвому голому Бенгту и женщине, которая лежала рядом с ним в слишком большом больничном халате.

Молчишь?

Бенгт!

Скажи что-нибудь!

Он чуть не поскользнулся на крови, которая натекла из ее виска.

Так значит, она его хотела заполучить.

Чертова шлюха!

Я ничего не понимаю.

Он не услышал, как сзади к нему приблизился Нильс со словами «Вот кассета, бери», протягивая ему запечатанный пакет. Нильс постучал по его плечу и повторил:

– Пленка, Эверт. Ты просил.

Эверт Гренс обернулся:

– А, ну да, ну да. Спасибо. Что-нибудь еще нашли?

– Да нет. Как я и говорил, держали ее в руках двое, обе женщины. Граяускас и еще кто-то.

– И она лежала вместе с боеприпасами?

– Точно. В пакете из-под продуктов.

Крантц повернулся и пошел работать дальше, но Гренс его окликнул:

– А тебе обратно ее отдать?

– Нет. Занеси в протокол и отправь в местный угрозыск.

Гренс увидел, как Нильс зашел в какое-то складское помещение и принялся осторожно снимать руками в белых перчатках колбаски бежевой массы, которые она налепила по краю двери.

– Эверт!

Свен Сундквист сидел возле настенного телефона, который они сначала переключили только на входящие звонки, а потом снова подключили исходящие. Гренс закрыл глаза и попытался представить себе девушку, которая сидела там, направив пистолет на заложников, угрожая и ничего не требуя. Исхудавшая, избитая, с рукой в гипсе, она заставила их оцепить чуть ли не половину самой крупной больницы Швеции, и каждый полицейский и каждый журналист сломя голову несся сюда. Несколько часов эта шлюха вертела таким же количеством людей, какое она перетрахала за всю свою карьеру.

– Эверт!

– Да?

– Вдова.

Эверт Гренс снова услышал голос Бенгта, он шел откуда-то издалека. Разговор, который состоялся у них совсем недавно. Когда его единственный друг, тот, с которым у него так много связано, был еще жив. Он стоял в одних трусах в этом чертовом коридоре и просил Эверта в случае чего поговорить с Леной. «Если что-то случится, – так он сказал, – если что-то случится, я хочу, чтобы именно ты сказал Лене». Он как будто знал заранее. Как будто предчувствовал, что произойдет там, в морге.

– Что ты имеешь в виду?

Сундквист пожал плечами:

– Ну… Ты с ней знаком. Тебе к ней и ехать.

Он посмотрел на них так, как будто только что увидел. Два белых тела лежали рядом, почти симметрично, у каждого рука на животе, ноги прямые, ступни слегка развернуты.

Именно я должен говорить с Леной.

Скажи же что-нибудь!

Именно мне к ней ехать.

Именно я остался жив.

Умер!

Тебя больше нет.

Ты умер!

Гренс знал, что и так уже заставил их ждать. Необходимо было провести криминалистическое освидетельствование Ланга, и с каждой упущенной минутой стремительно таяли шансы найти что-то стоящее на его одежде и теле: капли крови или следы ДНК Хильдинга Ольдеуса.

Он настоял на своем присутствии – хотел видеть, как посадят человека, которого он так ненавидел. Поэтому попросил разрешения на спецсигнал. Машина с синим проблесковым маячком выехала с территории Южной больницы и помчалась мимо Хорнстюлль, Вэстербру, площади Фридхем. Бергсгатан[16] была пуста, он поблагодарил водителя и, войдя внутрь, поднялся на лифте на этаж КПЗ.

Медицинское отделение находилось в конце коридора. Эверт Гренс поспешил мимо ряда массивных железных дверей, ведущих в тесные камеры. Эхо его прихрамывающих шагов разносилось между уродливых, тускло освещенных стен.

Он не раз бывал здесь и раньше: неофициальные допросы, очные ставки, переговоры с адвокатами. В медицинском отделении он зашел в полностью оборудованную палату: носилки у стены, стол на колесиках с множеством инструментов и парой электронных аппаратов – черт его знает, для чего они используются.

Он оглядел комнату.

Тут было много народа, он насчитал десятерых.

Ланг стоял посреди комнаты под ярким светом направленной прямо на него лампы. Голый, в одних наручниках. Бритый череп, мускулистое тело, сверлящий взгляд. Он посмотрел на Гренса:

– А, и ты тут.

– Что – я?

– Пришел полюбоваться на мой болт.

Эверт ему улыбнулся. «Провоцируешь? – мелькнуло у него. – А я не слышу. По крайней мере, не сейчас. У меня друг только что погиб».

Он молча кивнул остальным, те тоже ограничились кивками. Четыре уполномоченных следователя, три охранника и два криминалиста.

Гренс был знаком со всеми. Он скользнул взглядом по каталке, на которой лежали бумажные пакеты с одеждой Ланга. По одному предмету в каждом. Криминалист в белых перчатках как раз укладывал в последний пакет черный носок. Его коллега стоял рядом, держа в руке специальный фонарик.

Криминалист посмотрел на Эверта. Больше никого не ждали, и он приступил к делу.

Он зажег свой фонарик и приблизился к Лангу.

Голубой луч медленно пополз по телу амбала сверху вниз.

Затем луч внезапно остановился: в его свете проступили какие-то пятна, которые вполне могли оказаться пятнами крови. Их собрали стерильной ватной палочкой и поместили в пакет, чтобы отправить на экспертизу. Сантиметр за сантиметром они осматривали его большое тело, ища то, от чего зависела его свобода или новый тюремный срок.

– Ну что, Гренс?

Йохум Ланг высунул язык и непристойно задвигал бедрами.

– Что скажешь? Каждый раз, блин. Вечно одно и то же. Собираемся здесь всей компанией. Все ваши педики в мундирах. И трахаемся, ага?

Луч скользнул по низу живота и пополз дальше. Ланг застонал и показал язык стоявшим рядом с ним полицейским.

– Да, малыш, вот так! Давай. Еще! Плевать, что ты легавый. Да, Гренс? Плевать. Даешь «Village People», черт возьми! «Be proud, boys. Be gay. Sing with me now. We are going to the YMCA».[17]

Ланг шагнул вперед. Он стоял, расставив ноги, пел и двигал бедрами перед двумя молоденькими полицейскими. Он медленно подвигался к ним и вдруг резко подался вперед. Теперь он стоял рядом с Гренсом и тяжело дышал.

– А ну вернись на место, – Эверт Гренс зло уставился на него, не отводя взгляда ни на секунду. – Я тебя закатаю. Пожизненно. То, что тебе полагалось двадцать пять лет назад.

– Пожизненно? За тяжкие телесные?

Ланг качнул бедрами в последний раз: «Be proud. Be gay», воздушный поцелуй.

– Иди к черту, Гренс. Отказ свидетеля от показаний. Слыхал про такое? Вы всегда с этим опаздываете, ты ж знаешь.

– Не пугай.

– Так я ж уже освобождался, ага. Шесть раз.

– Ты взят на месте преступления. Слыхал про такое?

Теперь Йохум Ланг стоял смирно. Оба криминалиста посмотрели на Гренса, и он кивнул им, показывая, что можно продолжать.

Голубой луч снова заскользил по телу громилы, а ватные палочки заплясали в поисках улик.

Фрагментов ДНК в волосах под мышками не обнаружено.

Эверт Гренс увидел то, зачем приехал. Результаты анализов будут готовы через пару дней.

Он вздохнул.

Адский денек.

Он знал, что должен сделать теперь. Ему пора ехать к Лене, сообщать ей о смерти Бенгта. Она не знала, что его уже нет в живых.

– Слышь, Гренс!

Ланг сложил губы как для поцелуя:

– Я тут слыхал про твоего коллегу. Который в морге. Жаль-жаль. Так он прямо там на полу и валяется? Какая жалость. Мы же, кажется, встречались с ним, да? Как и с твоей бабой из патрульной тачки. Это было немного… слишком, а, Гренс?

Ланг почмокал губами и послал воздушный поцелуй.

Эверт Гренс несколько раз медленно вдохнул, потом повернулся и ушел.


До Эриковой горы, где стояли аккуратные домики, в одном из которых Эверт был в гостях всего неделю назад, каких-то двадцать пять минут езды. Все это время он молчал. Свен сидел за рулем. Еще до того, как они отправились к Лене, он успел позвонить домой и сказать Аните и Йонасу, что задержится, так что с тортом они, может быть, повременят до завтрашнего утра. Эрфорс сидел сзади – его попросили захватить успокоительное и просто быть рядом, когда ей сообщат. Потому что на весть о смерти люди реагируют непредсказуемо.

Гренс закончил с Лангом. Тот тряс яйцами, глумился и не понимал, что ему светит пожизненное заключение. Ему невдомек, что сколько бы он, как и все отморозки, ни запирался, ни ломался на допросах, ни врал и ни отнекивался, чтобы в конце концов признаться, что действительно бил Ольдеуса, его все равно будут судить за убийство. Этому уроду не понять, что есть люди, которые не поддаются на угрозы и будут свидетельствовать против него. Но по иронии судьбы именно теперь, когда у Гренса наконец была свидетельница, которая покажет пальцем на Ланга, осмелится дать показания и поможет им засадить его в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, сам Эверт едет к жене своего лучшего друга сообщить ей о том, что она – вдова. Нелепая гибель в той же больнице, в которой Ланг совершил свою роковую ошибку и засветился.

Что угодно.

Что угодно, только не это. Только не ехать к женщине, которая еще ничего не знает.

На самом деле Гренс плохо знал Лену.

Он бывал у них в саду или в гостиной, пил кофе, который она готовила, обычно раз в неделю с тех пор, как они переехали сюда после свадьбы. Она всегда встречала его тепло и радушно, да и он старался как мог, но близко они не общались. Может, из-за разницы в возрасте, а может, из-за разницы в характерах. У обоих у них был Бенгт, и этого хватало.

Гренс сидел в машине и смотрел на окна. На кухне горел свет, в холле было темно, как и на втором этаже. Она где-то внизу. Ждет своего мужа. Эверт знал, что ужинали они поздно.

Это было свыше его сил. Он не мог.

Лена там и ни о чем не знает.

Для нее Бенгт все еще жив.

«И пока она ни о чем не знает, он для нее жив. Но как только я расскажу – он умрет», – подумал Гренс.

Он постучал в дверь: в доме маленькие дети, может, они уже спят. Он надеялся, что они уже спят. Когда вообще дети ложатся спать? Он ждал. Свен и Эрфорс стояли позади него на нижней ступеньке крыльца. Он постучал снова – немного громче и дольше. Он услышал, как она спрыгнула на пол, заметил ее быстрый взгляд сквозь кухонное окно, она отперла замок и распахнула дверь. Он делал это много раз, он приносил известие о смерти и раньше, но никогда – о том, кого действительно любил.

Если бы мне не надо было тут стоять!

Если бы ты был жив, я не стоял бы здесь с твоей смертью в горсти.

Он так ничего и не сказал. Он просто стоял, крепко обняв ее, там, на крыльце, у распахнутой двери. Он понятия не имел, сколько прошло времени, пока она не перестала плакать.

Они зашли в дом, сели на кухне, она сделала кофе и поставила четыре чашки. Гренс рассказывал ей то, что, по его мнению, она хотела знать. Она не сказала ничего, вообще ничего, не произнесла ни слова, пока они не выпили все до последней капли. Тогда она попросила Гренса повторить: как все произошло, кем была та женщина, как Бенгт погиб, как он выглядел потом и чего она на самом деле хотела.

Эверт повторил. Он рассказывал обо всем, что произошло, пока она не сказала «хватит». Он знал: единственное, что он может для нее сделать, – это говорить с ней снова и снова, пока наконец она не начнет постепенно осознавать, что случилось.

Она потом еще долго плакала, смотрела то на Гренса, то на Эрфорса со Свеном.

Она сидела у кухонного стола, держала его за руку и спрашивала, что ей лучше сказать детям.

– Эверт, что мне сказать детям?

Гренс чувствовал, как горит щека.

Он сидел в автомобиле, который вез его обратно по правой стороне трассы Е4. Уличное освещение вот-вот должны выключить.

Она сильно его ударила. А он не был готов.

Они уже уходили, шли через длинную прихожую, как вдруг она подскочила к нему и с криком «Ты не имеешь права так говорить!» дала ему пощечину. По правой щеке. Поначалу он даже не понял, но потом у него мелькнула мысль, что как раз она-то вправе так поступить. А она уже снова закричала: «Ты не имеешь права так говорить!» – и замахнулась на него. Он продолжал стоять перед ней. А что ему было делать? Схватить ее за руку, как он всегда поступал, когда ему угрожали? Она кричала, голос ее срывался на фальцет, и тут Свен шагнул вперед, быстрым движением схватил ее руку, а затем затолкал в кухню.

Гренс посмотрел на Свена. Тот вел машину обратно в город, немного медленней, чем обычно, а мыслями – это было заметно – витал где-то далеко отсюда.

Он потрогал щеку – она даже опухла, удар пришелся по верхней части скулы.

Он понимал ее.

Он пришел к ней в дом с вестью о смерти.

Было уже больше десяти, но светло по-летнему. Дождь, который лил весь день, кончился, так что вечер выдался на самом деле красивый. Свен высадил его на улице Кроноберг, такой же тихой, как когда он отсюда уезжал.

Почему она колебалась? Это чувствовалось постоянно, но она так ничего и не сказала.

Гренс прошел в свой кабинет. На столе – ворох желтых и зеленых бумажек с телефонами журналистов, которые звонили беспрерывно. Он сгреб их все в корзину. Ему надо распорядиться, чтобы пресс-конференцию по этому делу устроили где-нибудь у черта на куличках и туда вместо него поедет кто-нибудь из пресс-службы. Пусть торчат там и отвечают на вопросы, сам он не хочет об этом слышать.

Он сел за стол. В доме стояла гробовая тишина. Он встал и сделал несколько кругов по кабинету. Остановился. И сделал еще круг. Он не размышлял, а просто попытался вернуться к событиям последних часов. Бенгт погиб, Граяускас тоже, однако заложников она не тронула. Бенгт на этом проклятом полу. Потом Лена за кухонным столом вцепилась в его руку. Он перебирал событие за событием. Нет. Ничего не получалось. Мысли разбегались и не слушались его. Он снова начинал нарезать круги, потом опять садился за стол и снова расхаживал по комнате.

Полтора часа. В полном одиночестве и ни единой мысли.

В дверь постучал уборщик – молодой парень, говоривший на ломаном шведском. Гренс пустил его: он, по крайней мере, прервал его бесцельное сидение. Хотя бы на пару минут. Просто покрутился вокруг Гренса со шваброй и, уходя, опустошил корзину. Все лучше, чем сидеть вот так, не в силах собраться с мыслями.

Анни, помоги мне.

Иногда ему не хватало людей. Иногда одиночество становилось невыносимым.

Он снял телефонную трубку и набрал номер, который помнил наизусть. Было уже поздно, он знал об этом, но она обычно долго не засыпала. Когда вся жизнь – один сплошной сон, человеку, видимо, плохо спится.

Ответила одна из молодых сиделок.

Она часто брала дополнительные ночные часы, подрабатывала, потому что стипендии вечно не хватало.

– Добрый вечер. Это Эверт Гренс.

– Добрый вечер, Эверт.

– Я бы хотел с ней поговорить.

Еле заметная пауза – она посмотрела на часы, которые висели у нее за спиной.

– Сейчас немного поздно.

– Да, я знаю. Но ведь она не спит.

Сиделка отошла проверить, так ли это: он слышал ее шаги, затихающие в конце коридора. Через пару минут она вернулась:

– Она не спит. Я сказала ей, что вы ей звоните. Сейчас к ней в комнату подойдет служащий, который подержит трубку. Я соединяю.

Послышалось сопение. Она лепетала что-то бессвязное, как обычно, когда он ей звонил. Он надеялся, что сиделка вытирает ей с подбородка слюну.

– Здравствуй, Анни. Это я.

Она засмеялась, как всегда, слишком громко. Ему стало тепло и спокойно.

– Ты должна мне помочь. А то я ничего не понимаю.

Он говорил с ней добрую четверть часа. Она фыркала, иногда смеялась, но большей частью в трубке было тихо. Он начал скучать по ней, как только повесил трубку.

Он встал. Его грузное тело отяжелело, но от усталости не осталось и следа.

Он вышел из кабинета, прошел по коридору. Слишком просторный зал для заседаний никогда не запирался.

Гренс постоял минутку в темноте, нащупывая нужный выключатель, нашел верхний правый и включил сразу освещение, телевизор и видео. Он ничего не смыслил во всей этой технике и громко ругался, когда ему наконец удалось найти то, что нужно.

Надел пластиковые перчатки и осторожно достал видеокассету, которую ему дал Нильс. Все это время она жгла ему грудь сквозь внутренний карман пиджака.

Сначала экран залил ядовитый голубой цвет, потом появилось изображение. Две женщины сидели в кухне на диванчике. В окно лился солнечный свет. Тот, кто устанавливал камеру, похоже, понятия не имел ни об освещении, ни о резкости.

Но видно было достаточно четко.

Он сразу узнал их обеих: Лидия Граяускас и Алена Слюсарева. Они сидели в той самой квартире с электронным замком, где он увидел их впервые.

Они молча ждали сигнала оператора, который то крутил объектив, то стучал для проверки по микрофону.

Они взволнованны, как всякий, кто не привык смотреть в глазок камеры, которая все видит, и потом все остается на пленке.

Первой заговорила Граяускас:

– Это я придумала сняться. Вот моя история.

Она произносит две фразы.

Поворачивается к Слюсаревой, которая переводит на шведский:

– Detta ar min anledning. Detta ar min historia.

Снова Граяускас. Она смотрит на подружку и произносит еще две фразы:

– Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.

Они говорят долго, строго по порядку: несколько слов по-русски, затем то же самое – на ломаном шведском. Они говорят так, что понятно каждое слово.

Эверт Гренс сидел перед экраном двадцать минут.

Он слышал и видел то, чего не было.

Все перевернулось: из преступницы она стала жертвой, из террористки – женщиной, над которой надругались.

Он встал и шваркнул ладонью по столу, как привык делать. До боли сжал кулак, колотил им по столу и кричал.

Бывает так, что больше ничего не остается.

Я только что был там.

Я говорил с Леной.

Ну а это? Это-то кто ей расскажет?!

Она не заслужила, чтобы слышать такое.

Пойми!

Она никогда об этом не узнает.

Он громко кричал, он чувствовал в горле комок, который причинял боль, и мог избавиться от него только криком. Тогда боль прекратится.

Он повернулся, посмотрел на мигающий экран и перемотал кассету на начало.

– Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.

Гренс прослушал первую фразу еще раз, затем снова перемотал кассету. Перед глазами возникла картинка из морга: они лежат на полу рядом, у нее руки подвернуты под тело, Бенгт голый, с отстреленными гениталиями и дыркой на месте глаза.

Если бы ты хоть признался, что знаешь ее.

Бенгт, черт возьми!

Она же тебя спрашивала.

Если бы ты тогда просто ответил.

Если бы сказал, что знаешь ее.

Тогда ты, может быть, был бы сейчас жив.

Может, этого бы хватило.

Того, что ты увидел ее. Что ты все понял.

Несколько секунд он колебался, а потом нажал на кнопку «REC». Он должен стереть то, что он только что видел. Запись надо уничтожить.

Но ничего не получилось.

Снова нажал на ту же кнопку, но ничего не вышло. Видеомагнитофон не включался.

Он вынул черную кассету из гнезда и взглянул на ее обратную сторону. Так и есть! Защитные язычки сломаны. Они сделали все возможное, чтобы их рассказ не пропал бесследно.

Эверт Гренс оглянулся вокруг.

Он знал, что ему делать.

Встал, сунул кассету в карман и вышел из комнаты.

Полночь давно миновала, а Лена Нордвалль все стояла у раковины в кухне и мыла четыре чашки, которые по-прежнему хранили аромат кофе.

Она полоскала их горячей водой. Потом холодной. Потом снова горячей. Горячей-холодной, горячей-холодной. Она мыла их целых полчаса, пока наконец не почувствовала, что собралась с силами, чтобы оставить их в покое. Она вытерла их насухо. Затем сменила кухонное полотенце на свежее: ей хотелось, чтобы кругом был порядок, так она чувствовала себя увереннее. Поставила чашки на стол, и они засияли так, что отблески запрыгали аж на потолке.

Тогда она сгребла их и швырнула о стену прихожей.

Она все еще стояла у раковины, когда один из малышей спустился вниз в пижамке и сказал маме, показывая на фарфоровые осколки на полу, что когда чашки бьются, бывает очень громко слышно.

Четверг, шестое июня

Эверт Гренс чувствовал, как болит спина.

Диванчик в конторе крохотный, давно надо его заменить. Спать на нем почти невозможно. Ложь Бенгта, Граяускас и та, другая, на пленке, рука Анни, которую он не может даже сжать, и наконец, слезы, опустошившие его. Одежда помялась, изо рта пахло. Он засиделся допоздна и пытался работать над делом Ланга и Ольдеуса, но Граяускас с подружкой вытеснили все. Они сидели бледные, испитые. Говорили о его лучшем друге, желая ему испытать такой же стыд, какой испытали они. Он попытался заснуть, лег на диван и проворочался до утра.

Он нащупал кассету, которая все еще лежала у него в кармане, и автоматически погладил коробку. Хотелось стереть это дерьмо, но ничего не вышло. Но решение-то он принял. И оно остается в силе. Кассета должна исчезнуть.

Гренс вышел из кабинета, прошел по пустому коридору полицейского управления, купил в автомате бутерброд с подсохшим сыром и пакетик сока, потом зашел в душ и долго стоял под струей горячей воды.

Я должен прямо сейчас снова ехать к ней.

Сначала привез смерть.

Теперь – стыд.

Все, что произошло в этом чертовом морге, он смыл с себя водой. Он стоял под горячей струей, которая лилась на макушку и стекала по плечам, стоял, пока не почувствовал, что раздражение ушло. Полотенце. Кто-то его забыл. Вытерся, натянул одежду и вернулся к автомату. Чашка кофе. Черного, как обычно. Он потихоньку просыпался.

– Гренс.

Он услышал, как она его окликнула из комнаты, мимо которой он проходил. Она сидела за столом, посреди кабинета. На столе, на диване для посетителей, на полках высились груды документов.

– Херманссон, что-то вы рано.

Она была так молода, с выражением ожидания на лице. Через несколько лет оно пропадет. Так бывает всегда.

– Допросы свидетелей из Южной больницы. Есть кое-что интересное. Хотела просмотреть их в тишине и покое.

– Что-нибудь, о чем мне следует знать?

– Думаю, да. Я жду, когда распечатается протокол допроса охранника, которого вырубила Граяускас. И двух пареньков, которые смотрели с ней телевизор в то утро.

– И что?

– Граяускас и Слюсарева. Я думаю, они были там обе.

Может, из-за ее сконского выговора, а может, из-за спокойной манеры говорить он вслушивался в каждое ее слово. Точно так же, как накануне, в прозекторской, ставшей на несколько часов их штабом.

– Я хочу знать об этом все.

– Дайте мне пару часов. У меня тогда будет полная картина.

– Давайте после ланча.

Уже в дверях он все-таки сказал то, что должен был сказать:

– Кстати…

– Да?

Сказав А, надо говорить и Б.

– Вы вчера отлично поработали. Ваш анализ. Ну, то, что вы мне тогда сказали. Я с удовольствием буду работать с вами и дальше.

Неожиданно она улыбнулась:

– Похвала из уст Эверта Гренса. Это дорогого стоит.

Пока Гренс стоял там, он что-то почувствовал. Что-то четкое, выпуклое. Он не понимал что и почти сожалел, что чувствует это. Чтобы прогнать это, спросил невпопад:

– А кабинет, где телевизор…

– Как?

– Мне там кое-что нужно… Я там никогда не был, не знаете, где это?

Херманссон встала и рассмеялась. Гренс не мог понять почему. Она стояла и хохотала, пока ему не стало страшно неловко.

– Послушайте, Гренс. Между нами…

– Что?

– А вы раньше хоть раз хвалили женщину-полицейского?

Она рассмеялась снова и показала на коридор:

– А телевизор там, как раз за кофейным автоматом.

Она снова уселась и принялась раскладывать документы в стопки. Эверт Гренс на минуту задержал на ней взгляд, а затем вышел. И чего она над ним смеялась? Непонятно.


Лиса Орстрём долго сидела, закрыв глаза.

Она слышала, как темноволосый человек, угрожавший ей, ушел. Но она все сидела за столом, не решаясь пошевелиться, пока Анн-Мари не вернулась из дежурки. Пожилая женщина что-то тихо говорила ей, обнимала ее за плечи, потом присела рядом и взяла ее за руку. Так они просидели какое-то время, ладонь к ладони, как делают дети, когда меряются, у кого рука больше.

Потом Лиса отправилась домой. Сперва она попыталась сделать обход, но не смогла: ей было не по себе, страх терзал, как никогда раньше.

Ночь выдалась долгая.

Она попыталась унять боль в груди. Сердце билось как сумасшедшее, так что она принялась глубоко дышать, чтобы успокоить пульс, но внезапно испугалась собственного дыхания. Воздуха не хватало. Страшно было заснуть и никогда больше не проснуться. Так она и металась – только бы не задремать, только бы не провалиться в сон.

Йонатан и Сана.

Они до них добрались.

Всю ночь это не давало ей покоя.

Она дышала медленно, пыталась отогнать страшные мысли.

Лиса любила этих детей. Как никогда никого больше не любила. Может быть, только Хильдинга, пока он не убил в ней это чувство. Но эти двое – они были частью ее самой.

Он стащил фотографии. Теперь он знал, что где-то есть эти дети.

Проклятая боль в груди.

Тут она была уязвима, слаба, беззащитна. Расстаться с ними она была не в силах. Но удивительно: именно благодаря им она выстояла, когда ею овладела паника.

Инспектор Свен Сундквист, который допрашивал ее сразу после того, как Хильдинг рухнул с лестницы, и показал ей ту самую фотографию, позвонил рано утром. Она еще лежала в постели, но он извинился, сказал, что их торопят с расследованием, и попросил приехать как можно скорее в местное отделение полиции.

Теперь она ждала в темном кабинете Главного управления полиции. Она была не одна: неподалеку от нее стоял Сундквист, да еще должен был подойти адвокат подозреваемого.

Когда все собрались, Свен Сундквист попросил ее не торопиться, так как ее показания чрезвычайно важны.

Она подошла к специальному окошку. Лису предупредили, что с той стороны оно выглядит просто как зеркало и ее саму никто не увидит. Зато она видела все. Их было десять человек. Все примерно одного роста, одного возраста и с одинаково бритыми черепами. На груди у каждого висела большая табличка с черными цифрами. Они стояли рядом, плечом к плечу, и смотрели прямо на нее. По крайней мере так это выглядело, а еще казалось, что они, эти парни за стеклом, выжидали и следили за тем, что она делает.

Она смотрела, но не видела.

По несколько секунд на каждого, разглядывая его с ног до головы.

Избегая встретиться с ним взглядом.

– Нет.

Она покачала головой.

– Его здесь нет.

Свен Сундквист подошел на шаг ближе:

– Вы уверены?

– Его здесь нет.

Сундквист кивнул в сторону окошка:

– Они сейчас немного походят по кругу. Я хочу вас попросить внимательно посмотреть на каждого еще раз.

Тот, что стоял с левого края, с цифрой 1 на табличке, сделал несколько шагов вперед и прошелся по кругу. Она провожала его взглядом. У него была тяжелая походка и уверенные движения. Это он.

Это Ланг.

Чертов, чертов Хильдинг!

Она увидела, как он встал на свое место, и вперед вышел номер 2. Она проследила и за этим. И за каждым следующим. Сперва все они выглядели более или менее одинаково, но потом она четко увидела различия.

Свен Сундквист стоял молча, как и все остальные по эту сторону окна, пока по ту сторону не прошел свой крут последний из них. Тогда он выжидающе взглянул на Лису.

– Вы только что посмотрели на них повторно. Лица, телосложение, манера двигаться. Я хотел бы знать, узнали ли вы кого-нибудь из них.

Она затравленно смотрела на него. Она не могла.

– Нет.

– Никого?

– Никого.

Сундквист подошел еще на шаг и заглянул в ее бегающие глаза.

– Вы совершенно уверены? Среди этих людей нет того, кого вы видели в больнице, когда был насмерть забит ваш брат Хильдинг Ольдеус?

Он внимательно смотрел на женщину, стоявшую перед ним. Ее реакция удивила его. Смерть брата, похоже, не слишком ее опечалила. Скорее разозлила.

– Вы хотите напомнить мне о сестринской любви? Да, я обожала его. Я выросла вместе с Хильдингом. Но не с тем, кто умер вчера утром. Не с Хильдингом-наркоманом. Его-то я как раз ненавидела. Ненавидела! И в этом только его вина.

Она сглотнула. Все, что сейчас клокотало в ней – гнев и ненависть, страх и паника, – все это она проглотила, загнала внутрь.

– И как я сказала, я не узнаю никого из тех десятерых мужчин, которых вы мне показали.

– Так значит, вы никого из них раньше не видели?

– Нет.

– Вы совершенно в этом уверены?

Но тут адвокат, сорокалетний мужчина в костюме и галстуке, который появился в этой комнате последним, впервые подал голос:

– Так, ну хватит, – сказал он резко. – Свидетельница показала, что никого не может опознать. А вы на нее давите!

– Я уточняю свидетельские показания, которые расходятся с данными ранее.

– Вы оказываете давление на свидетеля.

Он наклонился к Сундквисту и добавил:

– И я хочу, чтобы мой подзащитный был немедленно отпущен. У вас против него абсолютно ничего нет.

Свен Сундквист взял его за локоть и легонько подтолкнул к выходу:

– Я знаю порядок С вашего разрешения, я не закончил разговор.

Он вытолкал адвоката за дверь и закрыл ее у него перед носом. Лиса Орстрём стояла у окна, тупо глядя на опустевшую комнату по ту сторону зеркала.

– Я не понимаю.

Сундквист встал между нею и окном.

– Я не понимаю, – повторил он. – Вы помните наш с вами вчерашний разговор?

Лицо Лисы пылало. Она отвела глаза.

– Да.

– И вы помните, что вы тогда сказали?

– Да.

– Вы показали на человека с фотографии номер тридцать два. Я сказал вам, что его зовут Йохум Ланг. Вы несколько раз повторили, что совершенно уверены в том, что именно он убил Хильдинга Ольдеуса. Вы это знаете, и я знаю. Поэтому я совершенно не понимаю, почему вы, увидев его во плоти вот в это окно, не смогли его опознать.

Она ничего не ответила и только покачала головой, уставившись в пол.

– Вам угрожали?

Он ждал, что она ответит. Но она молчала.

– Они так обычно и делают. Угрозами заставляют молчать. Чтобы продолжать убивать.

Свен Сундквист заглянул ей в лицо.

Наконец она посмотрела на него.

Она больше не отводила взгляд. Хотела, но не могла. Просто стояла и смотрела Свену прямо в глаза.

– Мне очень жаль, Сундквист. Очень жаль. У меня есть племянники, вы понимаете? И я их очень люблю.

Она закашлялась.

– Вы понимаете?


Утренние пробки рассосались, они без труда проехали через город и выехали на трассу Е4, где машин совсем мало. Всего через полчаса они были на месте. Второй раз менее чем за сутки.

Лена ему обрадовалась. Он еще поднимался по деревянной лестнице, а она уже открывала дверь, чтобы обнять его на крыльце. Эверт Гренс к таким телячьим нежностям не привык и готов был инстинктивно отпрянуть, но сдержался. Объятия нужны им обоим.

Она надела куртку: на улице по-прежнему прохладно, такое уж выдалось лето. Так и не потеплело.

Минут двадцать они шли по полю в сторону Норсборгского водопада, каждый думал о своем. Вдруг она спросила, кто она была. Та девушка, что стреляла в Бенгта. И что потом лежала рядом с ним на сером полу.

Гренс поинтересовался, так ли это важно, и она кивнула в ответ. Она хотела это знать, но зачем – не решалась объяснить. Он остановился, посмотрел на нее внимательно и рассказал, при каких обстоятельствах впервые встретился с Граяускас. Про квартиру с электронным замком. Про исполосованную кнутом спину у потерявшей сознание девушки.

Она слушала. Потом молча сделала несколько шагов и наконец спросила:

– А как она выглядела?

– Когда? После смерти?

– Нет. До. Мне нужна ее фотография. Какой она была. Она украла всю нашу дальнейшую совместную жизнь, Эверт. Я знаю. Что ты, как никто другой, меня поймешь. Я пыталась посмотреть новости, но не смогла. Первое, что я сделала утром, – купила две свежие газеты. Но там нет ее фотографий. Как будто ее вообще никогда не было. Или как будто ничего не значит, какой она была. Я хочу сказать, для остальных, возможно, достаточно просто знать, чем она занималась и как погибла.

Всю нашу дальнейшую совместную жизнь…

Как будто он сам это произнес, сам об этом подумал.

Подул слабый ветерок. Он застегнул пиджак. Они все шли и шли по полю. «У меня же все это есть, – думал он. – Во внутреннем кармане. И фотография, которую прислали коллеги из Литвы. И, Лена, есть у меня пленка. Которая скоро исчезнет. И многого, очень многого ты никогда не узнаешь».

– Есть у меня фото.

– У тебя?

– Ну да.

Гренс остановился и расстегнул пиджак, который только что застегивал. Он вынул конверт и достал из него черно-белый снимок молодой девушки.

На фотографии она улыбалась. Волосы уложены в какой-то необычный красивый пучок.

– Лидия Граяускас. Ей было двадцать. Из Клайпеды. Эта фотография сделана три года назад, еще до того, как она оттуда уехала.

Лена Нордвалль стояла как вкопанная. Она провела пальцем по фотографии и смотрела на нее, как будто узнала девушку.

– Хорошенькая.

Она хотела сказать еще что-то. Он посмотрел на нее.

Она впилась глазами в фотографию молодой женщины, которая менее суток назад застрелила самого близкого ей человека.

Больше она не произнесла ни слова.


Накануне Свен Сундквист вернулся домой очень поздно.

Было около полуночи, Анита сидела на кухне и читала. Она ждала его, как и обещала. Он ее обнял и тут же принес их любимый серебряный подсвечник. Зажег белые стеариновые свечи, и, глядя друг на друга, они съели оставшиеся полторта и выпили по бокалу вина.

Так он справил свой сорок первый день рождения. Теперь ему пошел сорок второй год.

Он поднялся на второй этаж, зашел в комнату Йонаса, поцеловал его в лоб и сразу же пожалел об этом, потому что мальчик проснулся, посмотрел вокруг и пробормотал что-то неразборчивое. Свен остался с ним и поглаживал его по щечке, пока тот снова не заснул. Потом отнес Аниту в ванную, долго говорил ей, какая она красивая, и обнял ее, когда они сползли на пол. И долго обнимал потом ее обнаженное тело.

Утром он проснулся рано.

Дом еще спал, когда он собрался и ушел.

Он осознавал, что чересчур торопится: ведь фотографию она уже опознала. Однако первое, что он сделал, когда вошел к себе в кабинет, – позвонил Лисе Орстрём и попросил ее приехать на опознание.

Повторять опознание непрофессионально, и он это знал, но ему хотелось определенности. Это нужно сделать прямо сейчас. Чтобы иметь аргумент, который можно предъявить Огестаму, и тогда этот крючкотвор не сможет выпустить Ланга. В этот раз не сможет!

Поэтому, когда он оставил Орстрём у окошка, через которое она только что наблюдала тех десятерых с номерами на груди, он был в бешенстве. Он пытался не показывать виду, потому что, конечно, понимал, что она не виновата, она скорее жертва, до смерти запуганная. Но ничего не вышло. В нем кипело презрение и бесцельная злоба, и справиться с этим было совсем непросто.

Он выскочил оттуда, как ошпаренный.

И заспешил в Главное управление. В кабинет для допросов.

Ланг не должен уйти.


Увидев между Шэрхольмен и Фрюэнген знак «Дорожные работы», он вскрикнул и ударил ладонью по приборной доске. Эверт Гренс опаздывал: он должен был заскочить на Кроноберг, в Главное управление, и оттуда пешком дойти до улицы Святого Эрика, где они со Свеном только что условились пообедать.

Он знал, что ни на что не годен. Он стоял, неловко положив руку Лене на плечо, и все пытался заставить себя сказать то, ради чего он приехал. Но единственное, что он сейчас чувствовал, – это собственную никчемность: ни утешить не может, ни обнять по-человечески. Да и никогда не мог. Так он стоял на поле возле водопада, дул ветер, а она стояла рядом со снимком Лидии Граяускас в руках, буквально вцепившись в него, пока он осторожно не отобрал у нее фотографию.

Что он там делал на самом деле? Посреди того, что скоро станет горем. Почему он поехал туда? Потому, что тосковал по Бенгту? Потому, что у нее никого больше не было? Потому, что у него никого больше не было?

Движение застопорилось. Из трех рядов машины съезжались в один, а время уходило. Он опаздывал. Но выхода не было.

Главное – попасть к обеду.

Свену придется подождать.


Как и положено, кабинет для допросов не был обременен деталями интерьера.

Свен Сундквист влетел туда запыхавшись: гнев гнал его через все здание полицейского управления, и он шагал гораздо быстрее, чем нужно.

Допрос ведет Свен Сундквист (С. С.): Вы навестили Хильдинга Ольдеуса непосредственно перед тем, как он был убит.

Йохум Ланг (Й. Л.): Это ты так говоришь.

С. С.: У нас есть свидетели.

Й. Л.: Ну это же просто прекрасно, Сундквист. Потому что в таком случае ты можешь притащить их сюда и устроить опознание.

С. С.: Свидетели, которые видели тебя там, где был убит Ольдеус.

Й. Л.: Я говорю о том, когда собирают десять парней и смотрят на них через такую зеркальную стекляшку. Это отличная штука, опознание. Давай-ка устрой.

Сундквист рассвирепел. Тот, что сидел напротив него, пытался вывести его из равновесия, и похоже, это ему удалось. «Я спокоен, – сосредоточенно думал Сундквист, – я должен сохранять хладнокровие, просто задавать вопросы, и, что бы он ни говорил, я буду задавать их снова и снова, пока он не расколется».

Он смотрел на Йохума Ланга, который осклабился так, как будто уже узнал от адвоката, что свидетельница пошла на попятный и отказалась его опознать. Адвокаты обычно быстро сообщают о таких вещах.

Но он не должен уйти.

Больше не должен.

Пусть ответит на все вопросы еще разок и наверняка сболтнет что-нибудь лишнее, а этого уж хватит, чтобы заставить Огестама продолжать следствие, а обвиняемый будет сидеть за решеткой.

С. С.: Мы нашли ваш БМВ у входа в Южную больницу.

Й. Л.: Ну ты даешь, Сундквист. Даже штрафные квитанции изучил.

С. С.: Почему вы сидели на пассажирском сиденье, в то время как водительское было свободно?

Й. Л.: Да потому, что я, блин, сижу где хочу.

С. С.: На этот раз мы вас не выпустим, Ланг.

Й. Л.: Сундквист, а ну-ка жми кнопку, и пусть меня отведут обратно в камеру! Пока я не сделал того, за что вы действительно сможете меня посадить!

Десять минут первого.

Гренс остановил машину возле Главного управления. Свен уже сидел и терпеливо ждал его в ресторане. Но все же Гренс зашел внутрь и направился в сторону своего кабинета. Он остановился у кофейного автомата, но не для того, чтобы выпить кофе. Комната с телевизором, о которой он утром спрашивал у Херманссон, – вот куда ему было нужно.

Пустые видеокассеты лежали на полке, идущей через всю комнату. По двадцать штук в каждой коробке из коричневого картона. Он достал одну, сорвал целлофан и вынул черную кассету. Повертел ее в руках – точно такая же. Да они все выглядели одинаково.

Гренс закрыл за собой дверь и отправился в свой кабинет. Ее вещи лежали у него в ящике стола. Он достал пакет с буквами ICA и положил туда новую кассету.

Чей это стыд – ее или Лены?

Лена жива. Она – нет.

Рассказа Граяускас больше не существовало. Пленка лежала на дне – где-то между Меларен[18] и Чеканным берегом. Он притормозил там по пути с Эриковой горы. Стыд значительно тяжелее для тех, кто еще жив.

Эверт встряхнул пакет с вещами Граяускас и новой кассетой, повозил им по столу туда-сюда, а затем положил обратно в ящик.


Эверт Гренс сел за столик в дальнем углу полутемного ресторана. Этот столик никто из входящих в зал даже не замечал. Здесь был настоящий кабак почти на самом углу улиц Флеминга и Святого Эрика, и Гренсу тут нравилось. От Главуправления, конечно, далековато, но выбора у него не было: журналисты охотились за ним по всему Королевскому острову. А поскольку они знали, где он обычно обедал, то уже торчали там у входа – Гренс видел их по дороге.

Ответов они не получат. Ничего не получат. По крайней мере, от него. У полиции есть пресс-атташе – пусть они и трепят языком на пресс-конференциях, где все орут, перебивая друг друга. Только пусть говорят как можно меньше.

Он повертелся на стуле и позвонил Свену, который уже сидел тут и даже пропустил пару стаканчиков. Ему тоже и раньше случалось тут обедать в те дни, когда чья-то смерть попадала на газетные полосы, становилась буквами и столбцами слов. Тогда он приходил сюда и ел здешнюю дрянную еду в тишине и покое.

Он взял с соседнего столика утреннюю газету и быстро пробежал шесть страниц, на которых описывалась драма с захватом заложников в морге Южной больницы.

– А я будто уже пообедал. – Свен Сундквист хлопнул его по плечу и присел рядом. – Шестидесяти монет как не бывало. За пиво. Только потому, что тебе приспичило встретиться здесь.

Гренс посмотрел вокруг и кивнул.

– Шикарное местечко ты выбрал, – не унимался Свен.

– Здесь, по крайней мере, нас не будут донимать расспросами.

– Не сомневаюсь.

Они заказали по порции гуляша со свеклой по-сконски.

– Как она?

– Лена?

– Да.

– В горе.

– Ты ей нужен сейчас.

Эверт Гренс глубоко вздохнул и отложил газету. Он беспокойно поерзал на стуле.

– Свен, я не знаю, как себя ведут в таких ситуациях. Я в этом во всем не слишком-то… По-моему, я сделал что-то не то: она хотела посмотреть, как выглядела Граяускас, и я дал ей фотографию.

– Ну. Раз она так хотела.

– Да не знаю. Странное какое-то чувство. Такое впечатление, что она не поняла. И при этом словно бы ее узнала. Она так смотрела на фотографию, пальцами по ней водила. Хотела что-то сказать, но…

– В какой-то степени она все еще в шоковом состоянии.

– Ну зачем ей знать, как выглядела убийца ее мужа? Как будто я кусок дерьма ей подсунул. И ткнул прямо в лицо.

Соуса было слишком много. Мясо в нем утонуло. Но они все съели, потому что им надо было подкрепиться.

– Эверт.

– Да?

– У нас катастрофа.

Гренс попытался уцепить вилкой кусок свеклы, однако сдался, когда тот скрылся в пучине коричневой подливки.

– А я хочу об этом знать?

– Нет.

– Тогда выкладывай.

Свену пришлось еще раз пережить сегодняшнее утро.

Страх и нежелание куда-либо идти, которые он прочел в глазах Лисы Орстрём, как только ее увидел. Десять человек за зеркальным окном, ее «нет» и его просьба посмотреть на них еще разок, когда они прошлись перед ней по кругу. И ощущение, что она еле держится и готова наброситься на первого встречного. Потом – его собственная злость, когда стало ясно, что ее запугали, и когда она просила его понять, что она просто любит своих племяшек. Ее отказ, ее стыд и требование адвоката немедленно отпустить Ланга.

Реакцию Гренса Свен предугадал легко.

Тот отшвырнул вилку. Его лицо побагровело, брови нахмурились, а на виске забилась жилка. Он хотел было грохнуть ладонью по столу, но Свен перехватил его руку:

– Только не здесь, Эверт. Нам зеваки не нужны, так ведь?

Гренс тяжело дышал. Он прохрипел, с трудом сдерживая ярость:

– Свен, ядрена кочерга, да ты хоть сам-то понял, что сказал?!

Гренс встал и заходил вокруг стола, задевая за каждую ножку.

– Эверт, мне так же худо, как тебе.

Но я прошу: возьми себя в руки, мы не в конторе. Но тот все стоял, нависая над столом:

– Он запугал врача! Угрожал детям!

Свен поколебался, мысленно перебирая утренние события, а потом полез в карман за диктофоном и поставил его на столик между еще наполовину полными тарелками.

– После я допросил Ланга. Послушай.

Два голоса.

Один хочет разговорить другого.

Другой пытается этого избежать.

Эверт Гренс продолжал стоять возле стола, и каждый раз, когда говорил Ланг, все мускулы у него напрягались. Он ничего не произнес, пока пленка не кончилась и Свен Сундквист не потянулся за диктофоном.

– Ну-ка еще разок. Только самый конец.

Звук скрипящих по полу стульев.

Резкий вздох.

Голос Ланга:

– Сундквист, а ну-ка жми кнопку, и пусть меня отведут обратно в камеру! Пока я не сделал того, за что вы действительно сможете меня посадить!

Гренс заорал. Несколько посетителей, сидевших неподалеку, обернулись в их сторону, а высокий старик даже встал и погрозил им кулаком.

– Сядь, Эверт.

– Вот на это я, Свен, не куплюсь. Я больше не позволю Лангу решать за нас. Пусть и не надеется! Он отправится за решетку, и мне, черт меня дери, плевать, чего мне это будет стоить!

Все еще нависая над столом, Гренс ткнул в Свена пальцем:

– Телефон Лисы Орстрём.

– Зачем?

– Есть он у тебя или нет? Дай мне ее телефон! Переходим к оперативным действиям. Прямо тут, в ресторане.

Молодая официантка боязливо подошла к их столику и заговорила, не глядя на Гренса и обращаясь только к Сундквисту. Она попросила вести себя тихо из уважения к остальным посетителям и заявила, что в противном случае будет вынуждена вызвать полицию. Сундквист немедленно принес извинения, пообещал, что такое больше не повторится, сказал, что они немедленно уходят, и попросил принести счет.

– Вот, – он протянул Гренсу свою записную книжку. Там, естественно, был ее номер.

Гренс улыбнулся ему: что за книжка – номер к номеру, фамилия к фамилии, и так все аккуратно. В этом весь Свен.

Он достал свой мобильный и набрал телефон Лисы Орстрём. Застал ее на работе, в отделении терапии, куда она поехала сразу после опознания.

– Орстрём? Говорит инспектор криминальной полиции Эверт Гренс. Через час я вышлю вам несколько фотографий. Я хочу, чтобы вы просто на них взглянули.

Она помедлила, как будто не сразу разобрала, что он сказал:

– А что за фотографии?

– С места преступления. Убийства, нападения, нанесение тяжких телесных повреждений.

– Я не понимаю…

– Номер факса у вас какой?

Она снова помедлила, и это ее молчание означало, что продолжать она не хочет.

– А зачем мне эти фотографии?

– А это вы поймете, когда их увидите. Через час. Я еще позвоню.

Эверт Гренс нетерпеливо дожидался, пока Свен допил пиво и начал шарить по карманам в поисках денег, которые – он знал – у него с собой были. Гренс отмахнулся от него и, экономя время, расплатился за двоих, оставив при этом на чай гораздо больше, чем следовало.

Они уже были в дверях, выходящих на улицу Святого Эрика, когда Гренс увидел двух репортеров. Никакого желания говорить с ними у него не было, поэтому он жестом остановил Свена и, прикрывшись дверью, обождал, пока они не прошли мимо и не исчезли за углом.

Только тогда они вышли на улицу, оставив позади себя запах гуляша по-сконски.

Быстро прошли по улице Флеминга, еще пару минут бок о бок до улицы Берга, а там и здание управления – пора расходиться по своим кабинетам.

Гренс зашел к себе и вышел несколько минут спустя с двумя черно-белыми фотографиями в руках. Он уже направился к факсу, который стоял в коридоре рядом с ксероксом, но тут его окликнули:

– Гренс!

Это была она. Та, что смеялась над ним сегодня утром.

– А, Херманссон. Вы обещали мне рапорт после обеда. Сейчас и есть после обеда.

Она спросила, почему он выглядит таким сердитым. Он ответил, что вовсе не рассержен.

– У меня все готово.

– И?

– Я получила расшифровки допросов. Просмотрела их. Нашла кое-что интересное.

Эверт по-прежнему держал те две фотографии. Она махнула рукой, мол, отправляйте ваш факс, я подожду, но он отложил их в сторону и попросил ее продолжать.

– Вот показания охранника. Он упоминает о женщине, которая заходила в туалет для инвалидов прямо перед Граяускас. Описание точь-в-точь совпадает с подругой Граяускас, Аленой Слюсаревой.

Эверт Гренс слушал. Он думал о сегодняшнем утре. Сперва он похвалил ее, а потом вдруг у него испортилось настроение, как будто он себя выдал. Он тогда не понял почему, не понимал и сейчас. Он просто к такому не привык.

– Так. Теперь два паренька, что сидели вместе с ней перед телевизором. Один из них тоже вспомнил, как мимо прошла какая-то женщина. Его описание полностью совпадает с тем, которое дал охранник. Это Алена Слюсарева.

Херманссон захватила с собой большую папку с документами. Это были материалы дела, которое уже почти сутки находилось в производстве. Убийство и самоубийство в морге. Она протянула папку Гренсу:

– Это была она, Гренс. Это она снабдила Лидию Граяускас оружием и взрывчаткой. Я в этом уверена. Так что против Алены Слюсаревой надо выдвинуть обвинение в соучастии. Мы быстро ее вычислим, она наверняка где-нибудь по дороге домой.

Эверт Гренс взял папку. Он проводил взглядом молодую сотрудницу, которая уже выходила из кабинета, и откашлялся:

– Послушайте. Кстати.

Она обернулась.

– Вы ошиблись. Вы вторая женщина-полицейский, которую я хвалю. И я буду делать это еще не раз.

Она покачала головой:

– Спасибо. Но пока достаточно.

Херманссон снова повернулась к выходу, но он опять попросил ее задержаться.

– У меня еще один вопрос. То, что вы сказали мне сегодня утром.

– Да?

– Я же могу это истолковать так, что, по-вашему, у меня трудности с женщинами… коллегами.

– Да. Вы можете истолковать так.

Она не колебалась ни секунды. Была спокойна и деловита, а он стоял, как и утром, сбитый ее словами с толку.

Но теперь он понял. Он увидел Анни.

Гренс громко откашлялся и направился к кофейному автомату. Ему надо срочно выпить черного кофе в бумажном стаканчике – это то, что ему необходимо, чтобы успокоиться. Он проглотил кофе и снова нажал на кнопку. Он и сам все знает. Отчего у него трудности с женщинами-полицейскими. Отчего у него трудности с женщинами вообще. Двадцать пять лет тому назад. Двадцать пять лет назад он был без памяти влюблен. Он почти не помнил, как это было, ему этого не хватало, но вспомнить он не мог.

Еще стаканчик кофе.

Последний он выпил не спеша. Больше трех зараз он вообще не пил и теперь старался растянуть удовольствие, ожидая, когда успокоятся нервы. Он держал стаканчик в одной руке и вдруг заметил, что в другой у него по-прежнему две черно-белые фотографии.

Он посмотрел на них. Да, это сработает.

Лиса Орстрём ответила после пятого гудка.

– Час прошел. Вы пунктуальны.

– Пожалуйста, подойдите к факсу.

Эверт Гренс услышал ее шаги по коридору, вспомнил отделение терапии и точно представил себе, где она сейчас стоит.

– Вы получили?

– Только что.

– И?

– Я не понимаю, чего вы хотите.

– Вы их видели?

Она вздохнула. Он подождал, пока она заговорит снова:

– А что это?

– Вы же врач. Посмотрите на фотографии. Что вы видите?

Лиса Орстрём молчала, он слышал ее дыхание, но она не произнесла ни слова.

– Я в последний раз спрашиваю. Что вы видите?

– Левую руку. Три пальца сломаны.

– Большой в том числе, правильно?

– Правильно.

– Пять тысяч крон.

– Я не пойму, к чему вы клоните.

– Указательный палец. Тысяча крон. Мизинец. Тысяча крон.

– Я по-прежнему вас не понимаю.

– Йохум Ланг. Это его тариф. И почерк. Фотографии из дела, которое мы вели недавно. Парень с искалеченной левой рукой задолжал семь тысяч крон. Одна из жертв Ланга. Вот какого мастера вы прикрываете. А тем временем он продолжает увечить людей. Такая у него работа.

Эверт Гренс замолчал, подождал немного и положил трубку. Пусть посидит подумает. С черно-белым снимком трех сломанных пальцев перед глазами. И пусть смотрит на них, пока он ей не перезвонит.

В конце коридора открылась дверь, и оттуда стремглав выскочил Свен Сундквист. Он поспешно подошел к Гренсу и сказал:

– Эверт, мне только что позвонили.

Гренс плюхнулся на факс: у него болели ноги, такое с ним бывало. Тонкая крышка факса угрожающе заскрипела, но он не слышал. Свен как раз слышал, но ему было некогда. Он посмотрел на шефа:

– Это под Фрихамененом. Русский переводчик уже туда выехал.

– И что?

– Она должна была подняться на борт корабля, идущего в Литву.

Гренс сделал нетерпеливый жест:

– Ближе к делу!

– Алена Слюсарева. Мы ее нашли.


Они говорили об этом много раз.

Вели ли они с Бенгтом допрос, сидели ли в кабаке или у него дома в саду – они постоянно говорили о правде. О том, что есть еще места, где она под запретом. О том, что есть правда и есть ложь, и правда – то единственное, что человек вынесет всегда. Как бы тяжело ему ни было.

Все остальное – чушь собачья.

Одна ложь порождает другую, и в конце концов человек так запутывается, что перестает различать правду, даже если это единственное, что у него есть.

Они строили свою дружбу на правде. Чтобы всегда говорить, что ты думаешь, даже если это трудно. Бывало, один из них чувствовал, что второй отступает от правды, замалчивает ее с самыми благими намерениями. Тогда они орали друг на друга, хлопали дверями, выбегали в коридор, а потом возвращались, и так продолжалось, пока не выходила наружу она. Правда.

Эверт Гренс дрожал.

Какая дьявольская ложь.

Во что он верил? Что Бенгт – само воплощение правды и только правды?

Он сел за рабочий стол, и мысли его крутились вокруг видеокассеты, которую большую половину дня он носил в кармане, а потом бросил в Меларен.

Сейчас я лгу.

Ради Лены.

Ваша сраная правда.

Я вру, чтобы скрыть твою ложь.

Эверт Гренс придвинул к себе картонную коробку, которая стояла у него на столе. Он снял с нее крышку. Там лежали и вещи, пару часов назад изъятые при обыске у Алены Слюсаревой.

Он взял коробку в руки и перевернул кверху дном. Ее жизнь на его столе. Вещей было немного, да и сколько человек в бегах может с собой взять? Он по одной брал их и рассматривал.

Зажим для денег, и в нем несколько тысячных купюр – плата за то, что она раздвигала ноги по двенадцать раз на дню в течение трех лет.

Дневник. Он сломал замок и перелистал страницы, усеянные кириллицей, – длинные слова, которых он не понимал.

Пара дешевых пластмассовых солнечных очков. Такие покупают по случаю, проходя мимо.

Мобильный телефон. Довольно новый, с множеством функций, которыми пользовались со знанием дела.

Обычный пассажирский билет с сегодняшней датой – шестое июня. На маршрут Стокгольм-Клайпеда. Он посмотрел на часы: скоро билет будет недействителен.

Еще раз взглянул на рассыпанную перед ним жизнь Алены Слюсаревой, а потом сгреб все это обратно в коробку.

Быстро пробежал глазами протокол задержания, подписал его и положил к другим документам.

Гренс знал больше, чем хотелось ему самому.

И теперь он все же должен ее допросить.

А она скажет ему именно то, что он не хочет слышать. Так что он выслушает и тут же забудет, а ее попросит собрать манатки и отправиться домой.

Ради Лены. Не ради тебя. Ради нее.

Гренс встал и пошел через коридор, к лифтам, а оттуда в КПЗ к начальнику охраны.

Он подождал, а потом они вместе отправились в камеру, где уже полтора часа сидела Алена Слюсарева. Охранник, как обычно, сперва заглянул в четырехугольный глазок посреди двери. Она сидела там. На узких нарах, наклонившись вперед и склонив голову до колен. Темные волосы закрывали лицо.

Охранник открыл дверь, и Гренс зашел в серую неуютную комнату. Она подняла заплаканные глаза. Он кивнул ей:

– Ты, конечно, говоришь по-шведски?

– Немного.

– Отлично. Я должен тебя допросить. Мы присядем оба тут на нары, но между нами будет диктофон. Понимаешь?

– Зачем?

Алена Слюсарева вся сжалась. Так она делала, когда клиент входил в нее слишком сильно и у нее начинал ныть низ живота. Тогда ей казалось, что так ее никто не видит.

Допрос ведет Эверт Гренс (Э. Г.): Ты меня помнишь?

Алена Слюсарева (А. С.): Там, в квартире. Ты полицейский, который двинул дубинкой ему в живот. Диме Шмаровозу. Он аж повалился.

Э. Г.: Значит, ты это видела. А почему все-таки убежала?

А. С.: Я увидела Бенгта Нордвалля, вот почему. Запаниковала. Хотела просто сбежать.

Он сидел рядом с молодой женщиной из Прибалтики на узких нарах в КПЗ. Спина болела после ночи, проведенной на диванчике в кабинете, ноги просто ныли, как обычно. Без особых причин. Он устал. Он не хотел тут сидеть и закапывать в дерьмо единственную зацепку в этом деле. Не говоря уже о собственной гордости и самоуважении. Он ненавидел ложь, которая легла на него тяжким грузом, но он будет лгать и дальше – у него нет другого выхода.

А. С.: Мне сказали. Что Лидия умерла.

Э. Г.: Да. Это так.

А. С.: Теперь я знаю.

Э. Г.: Сначала она застрелила ни в чем не повинного полицейского. А потом свела счеты с жизнью с помощью того же пистолета. Один выстрел в голову из девятимиллиметрового пистолета Макарова. И я бы очень хотел узнать, каким образом он к ней попал.

А. С.: Она умерла. Она умерла! Теперь я знаю.

Она надеялась. Так всегда надеются: раз я не знаю, значит, этого не было.

И вот теперь она плакала.

Она перекрестилась трясущейся рукой и зарыдала так, как рыдает тот, кто только что понял, что человека, по которому он будет тосковать, больше нет.

Эверт Гренс ждал, когда она наплачется всласть. Он смотрел на диктофон, в котором медленно крутилась пленка, и молчал, пока она не успокоилась, а потом стал снова задавать вопросы.

Э. Г.: Девятимиллиметровый. Пистолет Макарова.

А. С.: (неразборчиво).

Э. Г.: И взрывчатка.

А. С.: Это я.

Э. Г.: Что «я»?

А. С.: Принесла.

Э. Г.: Откуда?

А. С.: Оттуда же.

Э. Г.: Откуда?

А. С.: С улицы Вёлунда. Подвал там был.

Гренс в сердцах так стукнул по диктофону, что чуть не задел Алену. Как? Как, черт возьми, несчастная испуганная девочка в бегах смогла проскользнуть мимо полицейских, которых он оставил следить за той квартирой? Причем оставил не в засаде, а открыто! Как смогла она пробраться в подвал, а потом скрыться, прихватив с собой достаточно этой дряни, чтобы взорвать к чертям пол огромной больницы?

Она испугалась: он стукнул рукой так же сильно, как обычно. Она прямо вся сжалась. Он тут же попросил прощения и пообещал больше такого себе не позволять.

Э. Г.: Ты, конечно, знала, для чего ей все это нужно.

А. С.: Нет.

Э. Г.: Ты принесла ей оружие и взрывчатку, не спросив зачем?

А. С.: Я не знала ничего. И вопросов не задавала.

Э. Г.: А она сама ничего не говорила?

А. С.: Она понимала, что если бы я знала – я тоже бы была там. С ней.

Эверт Гренс остановил диктофон, вытащил кассету. Ложь. Этот допрос никогда не будет расшифрован и внесен в протоколы. Эта пленка тоже исчезнет точно так же, как вчера исчезла та, другая, на которой было записано их совместное свидетельство.

Он посмотрел на нее. Она отвела взгляд.

– Пора тебе домой.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

Алена Слюсарева вскочила, пригладила волосы рукой, несколько раз одернула блузку и быстро сунула ноги в туфельки на высоком каблуке.

Они обещали друг другу, что вместе вернутся домой.

Теперь это невозможно.

Лидия мертва.

Алена отправляется одна-одинешенька.

Гренс вызвал такси, так было лучше. Чем меньше полицейских, замешанных в это дело, тем ему проще. Вместе с Аленой они вышли на улицу. Пожилой мужчина со своей юной спутницей. Пожилой мужчина со своей юной дочерью. И никто не догадывался, что это был полицейский и проститутка, которую он отпускал домой.

Она села на заднее сиденье, и автомобиль сразу же влился в плотный, как всегда по вечерам, поток машин. Северный берег, улица Васы, Королевская миля, площадь Стюре, а потом через улицу Вальгаллы и остров Страдальцев вниз, в гавань. Она сюда никогда не вернется. Она вообще больше не покинет Литву. Это она знала точно. Хватит. Попутешествовала.

Гренс расплатился с таксистом и отправился к терминалу для отъезжающих. Следующий паром отправлялся из Стокгольма меньше чем через два часа. Он купил билет и протянул его ей. Она вцепилась в него мертвой хваткой, такое впечатление, что она не выпустит его из пальцев, пока не сойдет на берег в родной Клайпеде.

Это сложно себе представить. Она покинула тот город, когда ей было всего семнадцать. Она не слишком долго раздумывала, когда двое мужчин предложили ей работу, хорошую зарплату и оплаченный билет. Город, из которого она тогда уехала, был нищим, неблагополучным, и изменений к лучшему не предвиделось. Она должна была отсутствовать несколько месяцев. А потом вернуться. Но Яношу она ничего не сказала. И до сих пор не знала почему.

Она тогда была другим человеком.

Всего три года назад, но то было другое время, другая жизнь.

А теперь она чувствовала себя намного старше своих ровесниц.

Искал ли он ее? Расспрашивал о ней? Он так и стоял у нее перед глазами, Янош, это воспоминание им не удалось у нее отнять. Они трахали ее, плевали в лицо, но самое дорогое ей удалось уберечь. Где он сейчас, Янош? Жив ли он? Как выглядит?

Эверт Гренс сказал, чтобы она шла за ним, и довел ее до самого конца терминала, где был кафетерий. Он угостил ее кофе с бутербродом, она поблагодарила его и съела все до крошки. Он купил пару газет, и так они сидели за столиком, читая каждый свое, в ожидании посадки.


С тех пор не прошло и суток.

Лена Нордвалль сидела за кухонным столом, глядя прямо перед собой. Сама не зная на что.

Сколько еще времени должно пройти? Два дня? Три? Неделю? Две недели? Год? Вечность?

Этого ей и не нужно знать. Не нужно. Только не сейчас.

Сзади нее кто-то был, она только что почувствовала. Обернувшись, Лена увидела, что на лестнице, ведущей на второй этаж, сидит дочь и молча смотрит на нее.

– Ты долго тут сидишь?

– Не знаю.

– А почему на улицу не идешь?

– Там дождь.

Их дочери пять лет. Ее дочери пять лет. Об этом тоже ей придется теперь думать. Ее дочь. Оглянись вокруг – больше взрослых в этом доме нет. Она осталась одна. Лицом к лицу с будущим.

– Долго еще, мам?

– Что – долго?

– Долго еще папа будет мертвый?

Ее дочь звали Элин. На ногах у нее были сапожки. Мокрые, грязные. Лена этого не замечала. Элин прошла через всю прихожую к кухонному столу, оставляя за собой комья мокрой земли, которых Лена не видела.

– Когда он вернется?

Элин уселась рядом. Лена это заметила, но просто смотрела, не слыша, как девочка задает все новые вопросы.

– Он не вернется домой?

Ее дочь протянула руку к ее щеке, дотронулась и погладила.

– А где он?

– Папа спит.

– А когда он проснется?

– Он не проснется.

– Почему?

Ее дочь сидела рядом и задавала вопрос за вопросом, и они бились о тело Лены, словно впивались ей в кожу, вгрызались в плоть. Она встала, не в силах выносить эту муку. И закричала на девочку, которая просто пыталась понять:

– Хватит! Хватит спрашивать!

– А почему он умер?

– Я не могу! Понимаешь? Я больше не могу!

Она чуть было не ударила своего ребенка. Почувствовала, как ее внезапно охватила ярость, рука взмыла в воздух, а вопросы все били и били по голове. Но она не ударила ее, она вообще никогда не била детей. Она разрыдалась и обняла дочь. Свою дочь.


Свен Сундквист долго еще смеялся, когда вышел из того жуткого ресторана и не торопясь, в гордом одиночестве возвращался в управление. Не над едой, хотя два жалких кусочка мяса в быстрорастворимом соусе – отличный повод для веселья. Он смеялся над Эвертом. Он так и видел, как комиссар бродит вокруг стола, цепляясь за каждую ножку, и клянет диктофон, так что даже официантка попросила их вести себя потише, а не то – страшно сказать! – она будет вынуждена вызвать полицию.

Он шел и смеялся, да так громко, что две пожилые дамы, которые шли ему навстречу, окинули его неодобрительным взглядом и зашушукались о вреде алкоголя. Он сделал глубокий вдох и попытался успокоиться. Да, с Эвертом порой нелегко, но зато с ним никогда не бывает скучно.

Сам Эверт поехал допрашивать Алену Слюсареву. Свен Сундквист не сомневался, что она предоставит им информацию, которая прольет свет на очень многое. Поэтому он ускорил шаг, торопясь обратно в свой кабинет, чтобы отложить дело Ланга в сторону и покумекать над этой историей с заложниками. Уходя из морга, он не мог избавиться от чувства, что речь там шла не только о смерти.

Было там еще что-то, чего он никак не мог понять.

Уж слишком целеустремленной была та женщина. Слишком жестокой: медики под прицелом пистолета, взорванные трупы и наконец – этот обмен на Бенгта Нордвалля, закончившийся его и ее смертью. И ни слова не сказала о том, чего она хочет на самом деле.

Он еще раз прокрутил в уме события того дня.

Он разбил среду пятого июня на минуты, так, чтобы каждое событие приобрело четкие временные границы. Начиная с двенадцати пятнадцати, когда Лидия Граяускас сидела в отделении хирургии на диване перед телевизором, и заканчивая шестнадцатью десятью, когда раздались те самые выстрелы – два подряд и потом еще один. Их слышали все, кто сидел тогда с наушниками в прозекторской. Так же, как и грохот выломанной спецназовцами двери морга.

Он прочитал расшифровку допросов заложников – старшего врача Эйдера и четырех его студентов: все они рассказали о Граяускас одно и то же. По их словам, она все это время сохраняла спокойствие, контролировала ситуацию и никому из них не причинила никакого вреда, кроме того случая, когда Ларсен попытался повалить ее на пол.

Их рассказ был очень подробным, но ему не хватало самого главного. Почему она сделала то, что сделала?

Он просмотрел протоколы осмотра места происшествия и отчеты криминалистов. Ничего. Ничего такого, что бы его удивило. Ничего, чего бы он не предвидел.

Кроме одного.

Он снова и снова пробегал глазами две строчки в протоколе.

Видеокассета. У нее в пакете лежала видеокассета. Без коробки. Но с русскими буквами на наклейке.


Они обменялись газетами, он принес еще кофе и по кусочку яблочного пирога с ванильным соусом. Она съела с таким же аппетитом, что и бутерброд.

Эверт Гренс рассматривал женщину, которая сидела напротив него.

Красивая. Это, конечно, не играло никакой роли, но она красива.

Эх, жила бы она дома! Что за легкомыслие! Такая молодая – вся жизнь впереди, и вот как все обернулось: каждый день она раздвигала ноги перед богатенькими домовладельцами, скучавшими на своих лужайках, а лужайки-то не стрижены, деткам все чего-то нужно, а супружница стареет.

Гренс покачал головой. Такое легкомыслие.

Он подождал, пока она закончит жевать и положит ложечку на тарелку.

Это лежало у него в портфеле. И теперь он его вытащил и положил перед собой на стол.

– Узнаешь?

Она посмотрела на него. На блокнот в синенькой обложке. Пожала плечами.

– Нет.

Гренс раскрыл первую страницу, придвинул блокнот к Алене:

– Что тут написано?

Она посмотрела на записи, прочитала несколько строчек и затем подняла на него глаза:

– Откуда это у вас?

– Он лежал на ее кровати. Там, в больнице. Единственное, что осталось после нее.

– Это почерк Лидии.

Он сказал, что еще когда она была жива, пока держала заложников в морге больницы, он попытался найти кого-нибудь, кто смог бы это перевести, но никто не понимал по-литовски.

«Пока был жив Бенгт, – подумал он, – и пока ложь, с которой он жил, не выплыла наружу».

Алена Слюсарева медленно листала блокнот и читала, что было написано на пяти страницах. А потом перевела.

Все.

Все, что произошло менее суток назад.

В деталях.

Граяускас спланировала и записала абсолютно все, что потом и выполнила. Как передать оружие, взрывчатку и кассеты через мусорную корзину в туалете для инвалидов. Ударить охранника по голове, дойти до морга, захватить заложников, взорвать трупы и потребовать прислать ей Бенгта Нордвалля в качестве переводчика.

Эверт Гренс слушал. Он слушал и судорожно сглатывал слюну: «Там же все было, в этом чертовом блокноте! Все! Если бы только я знал! Если бы мне удалось заполучить перевод. Я бы никогда не позволил ему туда идти. И он бы остался жив».

Ты бы остался жив!

Если бы ты туда не пошел, ты был бы сейчас жив.

Но ты-то должен был знать!

Почему ты ничего не сказал?

Мне? Ей?

Если бы ты хотя бы признался, что узнал ее. Если бы ты дал ей хотя бы это.

Ты бы остался жив.

Она не хотела стрелять.

Она хотела лишь получить подтверждение, что это была не ее вина и не ее выбор – сидеть безвылазно в четырех стенах и только ждать, когда придется снова раздеваться перед мужчиной.

Она спросила, можно ли ей взять блокнот. Гренс покачал головой, придвинул его обратно к себе и положил в портфель. Потом дождался, пока до отхода парома осталось двадцать минут. Тогда он сказал, что пора идти, и они направились к выходу. Алена Слюсарева держала билет в руке. Она показала его женщине в форме пароходства, стоявшей у стеклянной перегородки.

Она обернулась, поблагодарила, а Гренс пожелал ей приятной поездки.

Он оставил ее там, в очереди на посадку, и, пройдясь по терминалу, остановился в таком месте, откуда хорошо было видно пассажиров, ожидавших приглашения на борт. Он спрятался за колонной и, наблюдая, одновременно думал о другом расследовании. О Ланге, который все еще сидел в КПЗ, и о Лисе Орстрём, которая только что должна была получить от него факс, так что сейчас наверняка любовалась новыми фотографиями.

Хватит с него женщин из Клайпеды. Он устало смотрел на пассажиров парома, которые сходили на землю шаткой от качки походкой. Ему нравилось вот так стоять в стороне и разглядывать людей. Все куда-то спешили: раскрасневшиеся, с пакетами и свертками, счастливые от таксфри.[19] Эти люди напивались, танцевали, флиртовали, пока наконец не засыпали в одиночестве в каюте на нижней палубе. А были и другие, одетые в свое самое лучшее платье. Такие годами копили на недельную поездку в страну Швецию, что на другом берегу Балтики. Еще кто-то вылетел с парома сломя голову, без багажа, и мгновенно растворился в толпе. Он изучал всех этих людей, и минуты ожидания тянулись не так мучительно. Скоро она поднимется на борт. И уедет. Совсем скоро.

Эверт Гренс уже собирался уходить, как вдруг в последней группе прибывших увидел мужчину.

Он узнал его сразу.

Меньше суток назад он видел, как тот стоял в аэропорту Арланды между двумя здоровяками-охранниками, а коротышка из посольства кричал на него и бил по лицу. Значит, едва приземлившись в Вильнюсе, он тут же поднялся на борт парома и отправился обратно в Стокгольм.

Дима Шмаровоз.

В том же костюме, который был на нем в аэропорту, в котором он за три дня до этого отхлестал Граяускас до потери сознания, а потом преграждал полиции вход в квартиру.

Дима Шмаровоз был не один. Едва пройдя паспортный контроль, он остановился в ожидании двух молодых женщин, скорее даже девушек, лет шестнадцати-семнадцати. Он протянул руку, и они обе отдали ему то, что держали в руках. И Эверт Гренс не глядя мог с точностью сказать, что именно.

Свои паспорта.

Свой должок.

Тут к ним торопливой походкой подошла женщина в спортивном костюме и надвинутом на глаза капюшоне. Она стояла спиной к Гренсу. Он не мог ее разглядеть, но отметил, что она приветствовала всех троих на прибалтийский манер – чмокнув каждого в щеку.

Она указала на ближайший выход, и они пошли за ней. Все без багажа.

Эверту Гренсу стало дурно.

Только что Лидия Граяускас выстрелила себе в висок. Алена Слюсарева только что поднялась на борт парома, который доставит ее домой. Обе они в течение трех лет были в заточении. Под охраной электронных замков они утоляли похоть всяких проходимцев. Их запугивали, били, насиловали – пока их души не разлетелись на куски. И всего за одни сутки им подыскали замену – еще двух молоденьких женщин, которые не имели понятия о том, что их ожидает. Которых вот-вот принудят улыбаться, когда им будут плевать в лицо, чтобы те, кто торгует живым товаром, могли по-прежнему получать свои сто пятьдесят тысяч крон в месяц.

Гренс постоял еще пару минут. Судно вот-вот отчалит. Он провожал девушек взглядом, пока они не исчезли из виду. Они покорно следовали за женщиной в капюшоне, рядом с которой шел Дима Шмаровоз. Две девочки, у которых только недавно сформировалась грудь.

Но он ничего не мог сделать. По крайней мере, сейчас. Граяускас и Слюсарева сумели ответить, дать сдачи, и это не укладывалось в общую схему. Он никогда не слышал ни о чем подобном. А эти две девчонки ни за что не осмелятся дать свидетельские показания. Испуганные до смерти, они будут отнекиваться и все отрицать, точно так же как будет все отрицать их сутенер.

Зацепиться не за что. А значит, и торопиться незачем.

Но он знал, что он сам или кто-нибудь из его коллег рано или поздно встретятся с этими двумя девчушками. Он не знал, где и когда, но однажды они накроют эту лавочку.


Свен Сундквист дочитал отчет криминалистов, отложил в сторону кучу других бумаг и принялся искать видеокассету, описание которой привлекло его внимание. Она лежала в пакете с логотипом ICA, и на ней были обнаружены отпечатки пальцев как Граяускас, так и Слюсаревой.

Сначала он поискал там, где ей, собственно, и полагалось быть, – у экспертов местного отделения криминальной полиции лена.

Но там ее не оказалось.

Тогда он позвонил в дежурный отдел уголовной полиции. Затем лингвистам, которые должны были перевести надпись на кассете.

Но и там ее не было.

Может, она в каком-нибудь из отделов управления, который работает над отчетом по этому делу, например в отделе вещдоков. И снова ничего.

Чувство безысходности нарастало, постепенно переходя в раздражение и гнев. Оно было ему несвойственно и потому особенно ненавистно.

Тогда он разыскал криминалиста, который первым вошел в морг. Им оказался Нильс Крантц, пожилой эксперт, которого Свен встречал каждый раз, выезжая на место преступления, с тех пор как сам поступил на службу. Он позвонил ему домой, на улицу Правительства, чем, конечно, доставил неудобство, потому что тот куда-то торопился. Однако он уделил Свену несколько минут и кратко описал кассету, рассказал, где она лежала и что за отпечатки пальцев они на ней нашли. То есть попросту подтвердил все то, что Свен и сам прочитал в отчете.

– Хорошо. Хорошо, Крантц. А содержимое?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, что было на кассете?

– Я не знаю.

– Как так? Вы же должны были посмотреть.

– Нет. Я должен был ее тщательно осмотреть, что я и сделал. А смотреть, что там на ней, – ваша работа.

Свен слышал, как Крантц отвернулся и что-то кому-то сказал. Через полминуты он вернулся к разговору со Свеном:

– Что-нибудь еще?

– Да. Вы знаете, где она сейчас? Пленка?

Крантц расхохотался:

– Вы что там, друг с другом вообще не разговариваете?

– В смысле?

– Спроси у Гренса.

– У Эверта?

– Ну да. Он ее попросил, и я сразу, как только мы с ней закончили, ему отдал. Еще там, в морге.

Свену Сундквисту стало трудно дышать. Боль в животе, раздражение, гнев – все это мгновенно навалилось на него.

Он встал из-за стола, прошел по коридору и постучался в кабинет Гренса.

Свен вспомнил, что Эверт уехал допрашивать Слюсареву. Он осторожно толкнул дверь. Она оказалась незапертой.

Он вошел и быстро огляделся по сторонам. Удивительно – он пришел за вещдоком, а чувствовал себя взломщиком. Как будто ему нельзя здесь находиться. Между прочим, он впервые один в кабинете Гренса. И вряд ли кто-нибудь еще заходил сюда без особого приглашения Эверта. Он увидел ее почти сразу – она лежала на полке за рабочим столом комиссара, рядом с древним магнитофоном, которому был знаком только голос Сив Мальмквист. Защитные язычки на месте, надпись кириллицей тоже.

Он надел перчатки, взял видеокассету, взвесил на ладони, провел над ней пальцами, не касаясь поверхности. Граяускас отлично все спланировала. Ни разу не поколебалась. Четко представляла себе каждый шаг, вплоть до собственной смерти.

Свен снова посмотрел на кассету. Она оказалась здесь не случайна У нее наверняка было свое назначение. Граяускас хотела им что-то сказать.

Он аккуратно прикрыл за собой дверь и пошел в комнату для совещаний – там были видеомагнитофон и телевизор. Он поставил кассету.

Уселся на тот же стул, на котором сидел Эверт вчера поздно вечером.

Но увидел он совсем другое.

Йонас, его сын, называл такую картинку на экране «войной муравьев». Пленка с шумом прокручивалась, но изображения не было. Только мелкие серые вспышки.

Видеокассета, которую он чудом нашел. Она не значилась в описи вещдоков. Вообще нигде не была зарегистрирована. И при этом – пустая пленка. Без записи. То, что ворочалось у него в животе, что было раньше безысходностью, а потом стало гневом, переросло внезапно в такую ярость, что ему стало нехорошо.

Эверт, черт тебя дери, чем ты занимаешься?


Алена Слюсарева поднялась на борт судна, которое только что покинуло Свободную гавань, и теперь путь его лежал по Стокгольмским шхерам в открытое море. На нем она пересечет Балтийское море и прибудет в Литву, в Клайпеду. Там она сойдет на берег и больше никогда сюда не вернется.

Эверт Гренс ждал такси, но оно так и не пришло. Он выругался и позвонил снова, потребовав от операторши, чтобы она объяснила ему, почему нет машины. Она извинилась и добавила, что у нее в компьютере нет такого заказа – никакого Гренса, который должен был попасть в какое-то там здание Главного управления полиции, но она сказала, что с удовольствием пошлет машину прямо сейчас, если он пожелает. В ответ Гренс снова выругался и упомянул плохо организованную работу и шутов гороховых. Он орал, требовал, чтобы операторша назвала свое имя, и уже довел себя до полного исступления, когда машина все-таки подъехала и он раздраженно плюхнулся на заднее сиденье.

Он смотрел на залив: где-то на том берегу был дом, в котором он бывал каждые выходные.

У нее из головы шла кровь. Я укрылся за автобусом и держал ее в объятиях, а у нее из носа, рта и ушей все текла кровь.

Он скучал по ней.

Он тосковал по ней так сильно, как будто тоска за все эти годы только усилилась. Он не мог и думать о том, что снова настанет понедельник. Ему захотелось прямо сейчас проехать по мосту Лидингё мимо Миллесгордена, поставить машину на пустой стоянке, ворваться в клинику и приникнуть к ней. Просто быть с ней вместе.

Но ее не было.

Женщины, по которой он тосковал, не было вот уже двадцать пять лет.

Ты забрал ее у меня, Ланг.

Такси пару раз застревало в пробках, и до улицы Кроноберг они добирались целых полчаса, так что ему хватило времени, чтобы успокоиться. Он расплатился и вышел из машины.

На улице теплее, чем вчера, когда дождь и ненастье вконец выстудили то, что притворялось июнем, но сегодня лето сделало новую попытку. Подул ветерок, обещавший перемену погоды, и Эверт почувствовал, что солнце где-то недалеко. Почувствовал, правда, безотчетно и внимания на погоду не обратил.

Гренс вошел в управление и отправился в свой кабинет. Включил допотопный магнитофон, свой музыкальный автомат, воспроизводящий через монодинамик только голос Сив Мальмквист. Эверт подпевал ей. Это была «Hello Mari Lou» из альбома «Lyckans Ost» 68-го года. Он открыл лежавшую на столе папку с материалами по Йохуму Лангу.

Он знал, что фотографии уже там.

Он внимательно, по одной, рассмотрел их: мертвый человек, лежащий на полу. Снимки безобразные – сделанные впопыхах, зернистые, при неправильном освещении, почти смазанные. Крантц и его коллеги – отличные специалисты, что правда, то правда. Но вот фотографы из них никакие. Он вздохнул, выбрал три наиболее приличных снимка и сунул их в конверт.

Так. Теперь два телефонных разговора – и он свободен.

Сперва он позвонил Лисе Орстрём, она ответила, нервно вышагивая по больничным коридорам. Он коротко сообщил, что они со Свеном Сундквистом через какое-то время подъедут к ней на работу и покажут еще несколько фотографий. Она запротестовала, сказала, что у нее полно работы и ее ничуть не интересуют черно-белые фотографии искалеченных людей. Эверт Гренс ласково ответил, что ему будет очень приятно увидеться с ней снова.

Затем Гренс позвонил в прокуратору Огестаму, которого коротко поставил в известность, что врач Лиса Орстрём только что решила свидетельствовать против Йохума Ланга и уверенно опознала его как человека, который совершил убийство пациента хирургического отделения. Огестам к такому повороту был не готов и начал задавать вопросы, но Гренс перебил его и заявил, что материалы по обоим делам – Ланга и Граяускас – передаст ему при встрече, скажем, завтра утром.

Сив по-прежнему пела, и Эверт вторил ей, прохаживаясь по кабинету. «Mamma lik sin mamma» из альбома «Sadie the cleaning lady» 1968 года.


Мало кто заметил автомобиль, который остановился у подъезда дома номер три по улице Вёлунда. Он был не слишком большой, не слишком новый и ехал не слишком быстро. Сперва из машины вышел водитель, открыл заднюю дверцу, и появились две девочки шестнадцати-семнадцати лет. Обе были хорошенькие и с любопытством озирались вокруг.

Наверное, отец и две его дочери.

Девочки посмотрели на ряды одинаковых окон. Очевидно, они не жили в этом доме – разглядывали его, как будто видели впервые.

Может быть, они приехали в гости.

Мужчина запер автомобиль, и вся компания поднялась по наружной лестнице. Взявшись за ручку входной двери, он обернулся и что-то сказал. Что-то такое, отчего одна из девочек вскрикнула и заплакала. Вторая, которая казалась покрепче, обняла ее, принялась утешать и гладить по щеке, помогая идти вперед.

Он что-то еще говорил уже в подъезде, а девочка все плакала, но если бы кто и обратил внимание на эту сцену, то понять, что такого страшного сказал мужчина, было невозможно: все они были иностранцами и говорили на незнакомом языке.

А между тем он сказал, что за ними должок и поэтому сейчас он снимет с них штанишки и посвятит в таинства их новой работы, и будет посвящать, пока у них кровь оттуда не пойдет.

Но никто, кроме девочек, этого не понял.


Свен Сундквист вышел из комнаты для совещаний с пустой кассетой в руках. Он остановился у кофейного автомата и взял кофе с молоком. Он хотел взбодриться, но был осторожен: живот все еще болел от гнева.

Записи на пленке не оказалось. И он уверен, что Это не ее вина. Не Граяускас. Она все отлично спланировала, и смешно предполагать, что женщина, несколько часов владевшая ситуацией, пожелала оставить после себя пустую кассету.

Он вернулся в свой кабинет и снова позвонил Нильсу Крантцу. Тот немедленно снял трубку, но был очень занят и раздражен:

– Опять твоя гребаная пленка?

– Я только хочу знать – была она новая или нет?

– Новая?

– Ну, новая или старая?

– Старая.

– Откуда вы знаете?

– Я это знаю, потому что когда я вскрыл ее, там была пыль. Я это знаю, потому что защитные язычки сзади были сломаны. Так что тот, кто это сделал, не хотел, чтобы запись случайно стерлась.

Сундквист держал кассету в руках. Он подвинул настольную лампу поближе, чтобы ее рассмотреть. Кассета абсолютно новая и блестящая. Ни пылинки на ней нет. И язычки на месте. Он снова взялся за телефон:

– Я сейчас зайду.

– Позже. У меня нет времени.

– Я хочу, чтобы ты посмотрел на видеокассету. Еще разок. У меня тут кое-что не сходится.


Ларс Огестам не знал, что делать – плакать или смеяться. Он только что поговорил по телефону с Эвертом Гренсом, и тот заявил, что собирается предоставить ему материалы и по делу Лидии Граяускас и Бенгта Нордвалля, и по делу Хильдинга Ольдеуса, а также сразу и по Алене Слюсаревой, и по Йохуму Лангу. Две трагедии, которые объединяет только то, что обе они разыгрались в один и тот же день в одном и том же здании. Прошел почти год с тех пор, как ему впервые довелось поработать с Эвертом Гренсом. Они занимались примечательным делом об отце, который застрелил убийцу своей дочери. Огестам был тогда самым молодым прокурором во всем управлении и пожелал работать с самым сильным следователем. Вот и получил. Так он встретился со старшим следователем, комиссаром криминальной полиции Эвертом Гренсом, который был намного старше его по званию. Огестам всегда заочно им восхищался, вот теперь удалось поработать с ним бок о бок.

Их сотрудничество он проклинал сотни раз.

Гренс как будто все решил заранее и упорно не желал сотрудничать. Даже в интересах расследования он не старался держать себя в руках.

И теперь Ларс Огестам решил посмеяться над этим, так было проще. Спустя год после их первого дела ему вновь посчастливилось работать в паре с Гренсом, да еще сразу над двумя расследованиями. Несколько часов в Южной больнице творилось черт знает что, и теперь Огестам оказался втянут в эту заварушку только потому, что, оценив результаты предыдущего расследования, им снова предложили работать вместе. Курам на смех такое сотрудничество. Засуньте его себе в зад.

Огестам трясся от смеха всем своим хлипким телом. Он снял пиджак, положил ноги в начищенных до блеска черных ботинках на стол, запустил Пальцы в коротко стриженные волосы и ржал до слез.


Сотрудничество, мать вашу! Свен Сундквист стоял на улице Правительства, уставившись на небо, которому следовало быть по-летнему голубым, но оно в ответ воззрилось на него серыми мерзкими тучами. Скоро снова пойдет дождь. Он постоял так минуту. Вообще-то ему надо вернуться в управление. Но он не уверен, что сможет сделать то, что должен сделать, если все-таки туда поедет. То есть продолжить копаться в том, отчего в нем вскипает ярость и огнем жжет изнутри. Нильс Крантц, которого он сорвал прямо с осмотра места преступления (дорогущей квартиры в центре), взглянул на кассету и сразу заявил, что она не имеет ничего общего с той, которую он осматривал в морге Южной больницы. Впрочем, Свен это уже знал, но до последней минуты продолжал надеяться, что его догадка неверна. Так иногда люди надеются, что того, что есть, не существует.

Теперь он знал точно. А вернее, не знал ни черта.

Тот Эверт Гренс, которого он знал и которым восхищался, подменил вещдоки.

Тот Эверт Гренс, который был полицейским до мозга костей, причем самым честным и прямолинейным из всех.

Тут было что-то еще.

Небо по-прежнему хмурилось тучами, когда зазвонил телефон. Эверт. Свен глубоко вздохнул. Он не знал, готов ли он к этому. Нет, не готов. Пока еще не готов. Он слушал. Им снова надо в Южную больницу. К Лисе Орстрём. Эверт собирался показать ей еще кое-какие фотографий. Через несколько минут Гренс за ним заедет. Трудно было смотреть Эверту в глаза. Свен старался избегать его взгляда. Он знал, что позже все равно это сделает, все выяснит, расставит точки над «i», но не сейчас. Когда придет время. Не сейчас. Сейчас он сидел в машине рядом с ним и радовался, что можно смотреть на дорогу и на автомобиль, ехавший впереди. Они медленно продвигались по Корабельному мосту до самых Шлюзов, то и дело застревая в пробках. Свен думал о женщине, с которой им предстояло встретиться. Он все еще не пришел в себя после опознания, закончившегося полным фиаско, когда Лиса Орстрём отрицала то, что днем раньше уверенно подтверждала. Ей угрожали, это правда, и он отлично понимал ее страх. Но тут было что-то еще. Кроме страха. Тут еще и стыд. Тот самый, о котором он недавно пытался сказать Гренсу. Он понял это со всей очевидностью еще на допросе, когда она оплакивала своего брата, но в то же время не скрывала свою ненависть к нему.

Она просто ничего не могла с этим поделать. И именно этого она стыдилась и поэтому поддалась на угрозы – это стало еще одной причиной, по которой она отказалась опознать Ланга. Там, в комнате с зеркальным окном.

Свен не сомневался: она из тех, кто вечно боится, что делает недостаточно много или недостаточно хорошо. Из тех, кто всю жизнь из последних сил пытается помочь другим, но никогда не верит, что выполнил свой долг до конца. Именно из-за Хильдинга она стала врачом: думала, что раз она его сестра, то просто обязана спасать жизни и помогать людям.

И вот теперь он погиб, несмотря на ее помощь.

Отныне ее стыд пребудет с ней навечно.

Вряд ли она когда-нибудь от него избавится.


Когда он вошел в отделение, она сидела в своем застекленном закутке, бледная, с воспаленными глазами. Горе, страх и ненависть – все эти беды вместе и по отдельности разрушали ее жизнь. Когда он открыл дверь и вошел, она даже не поздоровалась, а просто взглянула на него с отвращением.

Эверт и виду не показал, что его заботило, как она к нему относится. А может быть, он просто ничего не заметил. Он в двух словах напомнил ей содержание их последнего разговора, когда он показывал фотографии трех сломанных пальцев общей стоимостью семь тысяч крон. Она глядела в сторону, то ли демонстративно, то ли от бессилия что-либо изменить. Гренс строго попросил ее повернуться к нему лицом и посмотреть еще несколько снимков.

Она с трудом отвела взгляд от стены и обратилась к черно-белым фотографиям, которые уже лежали перед ней на круглом столике.

– Что вы видите?

– Я по-прежнему не понимаю, чего вы от меня добиваетесь.

– Мне просто любопытно. Что вы видите?

Лиса Орстрём взглянула на Гренса и еле заметно покачала головой, взяла фотографии и провела по ним рукой. Они были матовые, отпечатанные на какой-то необычной бумаге.

– Это перелом. Левой руки.

– Тридцать тысяч крон.

– Простите?

– Ну, помните те снимки, которые я показывал вам в прошлый раз? Три сломанных пальца. Большой – пять тысяч, два других – по тысяче. Я еще сказал, что все это сделал Ланг. Такой у него тариф. И почерк. Бедолага со сломанными пальцами задолжал семь тысяч. Помните? Так вот, я солгал. Общая цена – тридцать семь тысяч. И рука стоит как раз тридцать.

Свен Сундквист тихонько опустился на стул позади Гренса. Ему было стыдно. «Ты пережимаешь, Эверт, – думал он. – Я знаю, чего ты хочешь: тебе как воздух необходимы свидетельские показания, но тут ты зашел слишком далеко».

– У меня есть еще один снимок. Что вы о нем скажете?

Еще одна черно-белая фотография. Голый человек на носилках. Все тело целиком. Снято чуть сбоку и сверху и опять при совершенно дурацком освещении, но это не мешало разобрать, что на ней.

– Вы молчите. Ну что ж, я помогу. Это труп. Сломанная рука, на которую вы только что любовались, принадлежит ему. Вы уже поняли: я снова сказал вам неправду. Тот человек, что лежит здесь, задолжал сто тридцать семь тысяч крон. Тариф Ланга за убийство – сто тысяч. Так что парень расплатился по полной. Сто тридцать семь тысяч крон.

Лиса Орстрём сжала челюсти. Она ничего не сказала, даже не шевельнулась. Она только сжала челюсти – чтобы не закричать. Свен посмотрел на нее, затем перевел взгляд на Эверта: «Похоже, ты на пути к успеху. Она вот-вот сломается. Но ты чертовски далеко зашел. Ты ранил ее, Эверт, в самое сердце. И уже готов нанести решающий удар. Но я приму и это. Мне стыдно – за тебя и перед тобой, но в то же время я понимаю, что ты самый ловкий полицейский, какого я видел. Тебе нужны ее показания – и ты их вот-вот получишь. Но то, другое расследование! Я бы с радостью помог тебе выжать из нее показания. Но что ты натворил в деле Граяускас? Я только что говорил с Крантцем. И поэтому не могу сосредоточиться на том, чем ты занят сейчас. У меня нет никакого желания встречаться с тобой взглядом. Мне хочется встать на стол и орать, пока ты меня не услышишь. Ведь Крантц сказал мне то, что я уже и так знал. Это другая кассета! Другая, Эверт!»

Эверт Гренс потянулся. Он видел, что Орстрём скоро сломается. И готов был немного подождать.

– У меня тут еще несколько снимков.

У Лисы Орстрём сорвался голос, она смогла только прошептать:

– Я поняла, чего вы добиваетесь.

– Вот и прелестно. Потому что новые фотографии вам понравятся еще больше.

– Я не хочу их видеть. И я не вполне понимаю. Если все так, как вы говорите – Ланг, тариф, почерк, – почему он до сих пор не за решеткой?

– Почему? Ну это вы должны знать лучше меня. Это же вам он угрожал, не так ли? Так что вы тоже прекрасно представляете его методы.

Он стоял в кухне и держал фотографии Йонатана и Саны. С пугающей ясностью она вспомнила, как болело у нее в груди, как содрогалось ее тело.

Гренс тем временем положил на стол конверт, открыл его и вынул первую фотографию. Снова рука. Пять переломов. Не надо быть врачом, чтобы понять, что каждый палец на этой руке сломан.

Она сидела молча. Тогда он достал следующую фотографию и положил ее рядом с предыдущей. На ней довольно четко была запечатлена сломанная коленная чашечка.

– Немного похоже на пазл, да? Там рука, тут нога. Соберите – и получится человек. Правда, на сей раз речь шла не о деньгах. В этот раз речь шла об авторитете.

Эверт Гренс поднял оба снимка к самым ее глазам.

– Дело в том, что вот этот человек смешал югославский амфетамин со стиральным порошком.

Держа оба снимка по-прежнему на уровне ее глаз, он жестом фокусника вынул из конверта последнюю фотографию.

Она была сделана с высоты человеческого роста, с верхней ступеньки лестничного пролета, внизу которого лежал человек. Рядом валялось кресло-каталка. Ручеек крови вытекал из разбитой головы.

Она взглянула на снимок и стремительно отвернула лицо. Она рыдала.

– Вот этот парень и был виноват. Его, кстати, Ольдеус Хильдинг звали.


Свен Сундквист принял решение. По дороге в управление он не проронил ни слова, а потом отправился к себе в кабинет и поклялся, что не выйдет оттуда, пока кое-что не найдет.

Посмотрел на груды расшифрованных допросов, поднял одну стопку с пола.

Он знал, что видел это где-то здесь.

Он углубился в чтение. Не спеша, строка за строкой, он заново пробегал взглядом показания свидетелей.

Это отняло у него почти пятнадцать минут.

Он начал с допроса студентки, который был очень коротким, потому что девчушка не совсем оправилась от шока и лучше было допросить ее попозже. Но что сделано, то сделано. Затем перешел к допросу старшего врача, Густава Эйдера. Этот был значительно длиннее, Эйдер смог преодолеть страх, потому что все это время пытался осмысливать происходящее. Пока ум работал, чувства его были приглушены. Сундквист сталкивался с этим и раньше: у каждого собственный способ не поддаваться панике. Так вот именно благодаря этому Эйдер оказался ценным свидетелем: читая его допрос, Свен словно сам был там, в морге, сидел на полу со связанными руками, ощущая собственное бессилие, – так подробно и во всех деталях тот рассказывал о страшных событиях.

Вот оно! Как раз в середине допроса.

Речь зашла о пакете, в котором она хранила оружие, и Эйдер внезапно вспомнил о видеокассете.

Свен Сундквист медленно водил пальцем по строчкам, читая и впитывая каждое слово.

Эйдер заметил кассету, когда она распахнула пакет пошире, доставая оттуда взрывчатку. Это было в самом начале, сразу после того как она их связала, так что Эйдер еще пытался наладить с ней контакт, чтобы завоевать доверие и хотя бы немного облегчить участь остальных. Она сперва не ответила на его вопрос. Но он настаивал, и она наконец ответила на своем ужасном английском.

Она сказала, что на кассете записана truth. Он спросил, какую такую правду она имеет в виду, и она повторила это слово трижды. Truth. Truth. Truth. Потом помолчала минутку, пока разминала пластит, и наконец повернулась к нему и произнесла:

Two cassettes.

In box station train.

Twenty one.

Она даже на пальцах показала – сперва дважды растопырила обе пятерни, а потом выставила большой палец.

Twenty one.

Густав Эйдер заявил, что помнит каждое слово. Он уверен, что она сказала именно это. Поскольку она в принципе говорила мало, запомнить ее слова было нетрудно.

Правда. Две кассеты. В ячейке камеры хранения. На железнодорожном вокзале. Двадцать один.

Свен Сундквист вернулся назад и снова прочел этот абзац.

Камера хранения. На железнодорожном вокзале. Двадцать один.

Он был убежден: есть еще одна кассета. Ячейка 21 на Центральном вокзале. Со сломанными язычками, чтобы никто не стер запись. И запись эта – точно не мелодрама.

Он отложил стопку бумаг с расшифровками допросов, встал и немедленно поехал туда.


Он все тыкал снимками ей в лицо.

Лиса Орстрём не умела ненавидеть, она еще никогда и никого не ненавидела. Точно так же, как и не любила. Она отбросила и любовь и ненависть, словно это было одно чувство, только с разными знаками. Не чувствуя одного, она не была обременена и другим. Но вот этого полицейского она почти ненавидела. Скорбь по Хильдингу не была настоящей скорбью, страх, который заронила в ее душе высказанная как бы вскользь, намеками угроза, не был страхом. Все гораздо серьезнее, острее, сильнее. Как если бы все, что она перечувствовала за свою тридцатилетнюю жизнь, в эти часы собралось воедино, спряталось за стыд и она наконец стала сама собой.

Она даже не знала, как это выглядит со стороны. С ней никогда такого не случалось.

Этот хромой полицейский все размахивает снимками у нее перед глазами.

А ведь она сразу поняла, что это фотографии Хильдинга.

Она вскочила, вырвала у него снимки, разорвала на мелкие кусочки и швырнула в стеклянную перегородку.

Она знала, куда ей идти. Она бежала по коридору к выходу из Южной больницы Ей оставалось работать еще несколько часов, но впервые в жизни она на это попросту наплевала. Выбежала на асфальтовую площадку у главного входа, промчалась мимо Теткиной рощи, перескочила через рельсы и даже ничуть не испугалась стаи бродячих собак, которые бросились вдогонку. Она бежала мимо доходного дома у Цинкендамма, потом по Роговой улице и остановилась, только когда оказалась в тени церкви, что на Высоком склоне.

Она нисколько не устала и даже не чувствовала капель пота, сбегавших по щекам со лба и висков. Она постояла так минутку и потом зашла в дом, в котором бывала так же часто, как и в своем собственном.


Дверь в квартиру на седьмом этаже дома по улице Вёлунда успели поменять. Огромной дыры, зиявшей тут несколько дней назад, больше не было. Тот, кто ничего не знал, не мог и предположить, что полиция тогда вломилась в дом и прервала страшное истязание – тридцать пять ударов кнутом по женской спине.

Две юные девочки стояли за спиной мужчины, которого можно было принять за их папу, и ждали, пока он запрет дверь. Они заметили электронный замок, когда вошли в прихожую, но не поняли, что это такое. Мужчина же закрыл дверь и показал им их паспорта. Он еще раз объяснил, что паспорт стоит денег, что теперь за ними обеими числится должок, который надо отработать, и что первые клиенты придут буквально часа через два.

Та, что расплакалась еще на улице, продолжала лить слезы, она даже попыталась протестовать, но тут человек, которого всего несколько дней назад две другие молодые девушки называли Дима Шмаровоз, выхватил пистолет, прижал к ее виску, и она на мгновение поверила, что он запросто может выстрелить.

Он сказал, чтобы они раздевались. Хотел их «трахнуть для пробы», как он это называл. Чтобы они хоть понимали, чего потребуют от них клиенты.


Лисе Орстрём было жарко. Она бежала от самой больницы до дома Ульвы на улице Высокого холма.

Все-таки она ошибалась: на самом деле она умеет любить. Не мужчину, правда, а детей. Своих племянников она любит больше, чем саму себя. Она немного помедлила, прежде чем отправиться туда. Это раньше она приходила к ним каждый день, а сейчас у нее не хватало сил, чтобы открыть дверь их дома и сказать наконец, что их дядя умер и что она была недалеко от того места, где он упал с лестницы навстречу смерти.

Они обожали своего дядю. Для них он никогда не был наркошей, они виделись с ним, только когда он пытался завязать. Тогда он становился похож на человека: щеки округлялись, розовели, движения были спокойными. Подумать только, что все это исчезло в один миг, когда то, что творилось с ним, завело его слишком далеко и ему наконец пришлось взглянуть в лицо тому, что внушало ему такой страх.

Но детишки никогда не видели осатаневшего наркомана, каким он был за несколько часов до смерти, они никогда не видели этих ужасных превращений. Они всегда общались с ним не больше двух дней, а затем он возвращался к той, другой своей жизни.

Теперь ей предстояло рассказать им о том, что его больше нет. Но они не должны узнать о тех ужасных фотографиях, которыми размахивал у нее перед глазами хромой полицейский.

Она держала Ульву за руку. Они молча сидели обнявшись на диване в маленькой гостиной. Они испытывали одинаковое чувство: не скорбь, а почти облегчение, потому что теперь точно знали, где он и что с ним. Они не были уверены, что это правильно, но знали, что даже неправильное, непозволительное чувство легче переживать вдвоем, а не поодиночке.

Йонатан и Сана сидели рядом каждый в своем кресле. Они уже поняли, что что-то стряслось. Лиса еще и слова не произнесла, но по тому, как она пожала им руки, по тому, как она поздоровалась, по тому, как шла через прихожую, они поняли, что их ждет страшное известие.

Она не знала, с чего начать. Но ей и не пришлось начинать.

– Что случилось?

Сане двенадцать, она уже не маленькая. Но и большой ее не назовешь. Сейчас она как раз посредине. Она внимательно посмотрела на двух взрослых женщин, а потом повторила свой вопрос:

– Что случилось? Я же вижу, что-то произошло.

Лиса наклонилась вперед, положила руку ей на коленку, а другую – на коленку Йонатану – он-то пока настолько мал, что она может пальцами обхватить его ножку.

– Ты права. Случилось. Ваш дядя Хильдинг…

– Он умер.

Сана сказала это без колебаний. Как будто заранее сформулировала ответ.

Лиса стиснула руки и кивнула:

– Да. Он умер вчера. В больнице. В моем отделении.

Йонатану только шесть лет, поэтому он смотрел то на плачущую мать, то на плачущую Лису и пока не мог ничего понять:

– Но ведь дядя Хильдинг не старый? Что же с ним случилось? Или он все-таки старый?

– Ты дурак. Ты же отлично понимаешь – он докололся до смерти.

Сана нетерпеливо посмотрела на брата.

Лиса протянула руку и погладила племянницу по щеке:

– Не говори так!

– Но это же правда.

– Нет, не так. Произошел несчастный случай. Он упал с лестницы. Его кресло-каталка свалилось, и он ударился головой. Так что не надо так говорить.

– Какая разница. Я знаю, что он кололся. И знаю, что поэтому он и умер. Я знаю, что бы вы там ни придумывали.

Йонатан слушал, слышал, но не понимал. Он вскочил с кресла и зарыдал: его дядя не умер, нет, не умер! Он подался вперед и крикнул:

– Это ты виновата!

Затем он бросился прочь, выбежал на улицу и, как был босой, так и побежал по квадратным плиткам садовой дорожки, продолжая кричать:

– Это ты виновата! Сама ты дура! Раз ты так говоришь, значит, ты сама виновата!


День постепенно переходил в вечер, когда в кабинет Ларса Огестама без стука ввалился Эверт Гренс. Огестам изумленно взглянул на него и отметил, что выглядел комиссар как обычно: грузное тело, тонкие седые волосы, несгибающаяся хромая нога.

– Вы должны были зайти завтра.

– А я пришел сейчас. У меня тут есть кое-какие факты.

– Ах так?

– По убийствам. По расследованиям в Южной больнице. По обоим.

Он не стал ждать, пока Огестам предложит ему присесть, сграбастал стоявший у двери стул, небрежно сбросил лежавшие на нем документы прямо на пол и уселся напротив одного из тех судебных крючкотворов, которых он еще в незапамятные времена прозвал кучкой пижонов.

– Во-первых, Алена Слюсарева. Вторая девушка из Прибалтики. Она сейчас уже на корабле в Балтийском море. Едет домой. Я с ней говорил. На нее у нас ничего нет. Она не знает, кто такой Бенгт Нордвалль. И понятия не имеет, каким образом Граяускас удалось раздобыть оружие и взрывчатку. Ну и, конечно, о захвате заложников она тоже ничего не знала. Так что я отправил ее домой, в Клайпеду. Это в Литве. Ей туда нужно. А нам тут она совсем ни к чему.

– И вы отправили ее домой?

– А ты что, против?

– Вам следовало сначала проинформировать меня. Мы бы все обсудили, и если бы мы оба пришли к этому выводу, я бы со своей стороны дал разрешение отправить ее домой.

Эверт Гренс с омерзением смерил взглядом этого молодого пижона. Он с трудом подавил в себе желание разораться.

Потому что пришел к нему с лапшой, которую только начал аккуратно развешивать по его пижонским ушам.

Вот почему он проглотил свой гнев и запрятал его глубоко внутри.

– Ты закончил?

– То есть вы отпустили домой человека, которому, возможно, было бы предъявлено обвинение в хранении оружия, подготовке к противоправным действиям, несущим угрозу жизни и здоровью, и пособничестве в нанесении тяжких телесных повреждений?

Ларс Огестам пожал плечами и добавил:

– Ну конечно. Судя по тому, что вы сейчас рассказали, так оно и есть.

Гренс героически боролся с презрением, которое испытывал к молодому человеку, сидящему по ту сторону стола. Он даже не знал, откуда и почему это презрение взялось, – просто оно было, и все тут. Он терпеть не мог всех этих умников, которые воспринимали свой университетский диплом как путевку в реальную жизнь: еще и пожить-то не успели, а уже ни дать ни взять тертые калачи.

– А вот с Йохумом Лангом все иначе.

– Да?

– Пора ему получить все, что причитается.

Огестам показал на документы, которые Гренс только что скинул на пол.

– Здесь, Гренс, одни допросы. А больше ничего. И дольше я его держать в КПЗ не позволю.

– Позволишь.

– Не позволю.

– Позволишь. Мы докажем, что он виновен в смерти Ольдеуса. У нас есть свидетель.

– Кто?

Ларс Огестам – тщедушный, в круглых очечках, с челочкой на бочок. Ему исполнилось тридцать, но когда он вот так вопрошал, откинувшись в своем огромном кожаном кресле, то выглядел совсем мальчишкой.

– Лиса Орстрём, врач того отделения, где лежал Ольдеус. Кстати, она его сестра.

Огестам помолчал, отодвинул кресло, встал и смерил Гренса взглядом:

– Согласно рапорту, который я получил от вашего коллеги Сундквиста, опознание прошло не так гладко, как вы говорите. Да и адвокат прибежал ко мне и, естественно, требовал, чтобы я отпустил Ланга немедленно, потому что его никто не опознал.

– Ты что, не слышишь, о чем я толкую? Есть у тебя свидетель. Есть. Я тебе завтра его приведу. С утра пораньше.

Ларс Огестам снова сел, вместе с креслом придвинулся к столу и театральным жестом воздел руки:

– Гренс, я сдаюсь. Объясните. Растолкуйте, о чем речь.

– Завтра утром у тебя будет свидетель. Больше не о чем говорить.

Огестам сидел неподвижно, силясь понять, что происходит.

Он осуществлял прокурорский надзор за двумя расследованиями, которые вел Эверт Гренс. Оба преступления произошли в одно и то же время в одном и том же здании.

Но то, что он сейчас услышал, звучало подозрительно просто. Слюсарева уже усвистала домой, в деле Ланга появился свидетель – по идее, ему пора расслабиться. Ведь комиссар утверждает, что у него все под контролем. Но расслабиться не получалось. Что-то тут не сходилось. Что-то было не так.

– Журналисты еще…

– Насрать на них.

– Задают мне вопросы… Насчет мотива. Какой мотив был у Граяускас. Чего ради проститутка застрелила полицейского, а потом и себя, да еще в морге. И ответа у меня нет. А хотелось бы его иметь.

– Тут у нас пока нет ясности. Мы этим занимаемся.

– Ну вот опять, Гренс. Я не понимаю. Если у вас нет мотива – почему вы отпустили Слюсареву? Она единственный человек, который может что-то об этом знать.

Гренса охватил такой гнев, что он едва сдержался. Рявкнуть бы на этого малолетку! Но нельзя. Он связан по рукам и ногам. Связан этой чертовой ложью Бенгта Нордвалля. И поэтому приходится играть роль. Притворяться совсем не тем, кем он был на самом деле, соблюдать предельную осторожность. И вместо того чтобы накричать на Огестама, Гренс понизил голос почти до шепота:

– Слышь-ка, ты хоть передо мной тут большого начальника не изображай?

– Я прочитал запись ваших переговоров по рации.

Казалось, Огестам даже не заметил угрозы в сиплом шепоте комиссара. Он и глаз не поднял на Гренса, выкладывая страницы из папки, которая лежала у него на столе. Он точно знал, где находятся нужные ему документы.

Он выбрал строчку где-то в середине страницы и, водя по ней пальцем, прочитал вслух:

– Вот вы тут сами говорите, Гренс. Даже кричите: «Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!»

Огестам посмотрел на Гренса, убрал палец и завершил:

– Конец цитаты.

Вдруг зазвонил телефон, стоявший посреди стола, оба они уставились на него, и каждый про себя считал, сколько раз он прозвонит, прежде чем умолкнет, дав им возможность продолжить разговор. Вышло семь.

– Да ты тут хоть обцитируйся. Тебя же там не было. Ну да. Я тогда так и думал. Насчет того, что тут что-то личное. Я по-прежнему так считаю. Но конкретнее сказать не могу – не знаю.

Ларс Огестам попытался выдержать взгляд Гренса, но хватило его на секунду, затем он отвернулся к окну. Вид на центр города успокаивал.

Он колебался.

Теснящиеся в голове мысли всегда вызывали у него смутное беспокойство. Он знал, что только что про себя сформулировал мысль, которая может быть истолкована как обвинение. Обвинение в адрес человека, чей негласный авторитет в управлении был самым высоким. И он обязан высказать это вслух. Он обернулся и снова посмотрел на Гренса.

– Так значит, у вас нет ясности? Не знаю, не хотелось бы вмешиваться, однако, Эверт, – я впервые называю вас по имени, – Эверт, вы отдаете себе отчет, что вы сейчас расследуете? Ведь вы расследуете смерть вашего лучшего друга. Я допускаю, что это очень непросто. Не уверен, что такое вообще возможно. Понимаю ваше горе, ваш ближайший друг…

Огестам набрал в легкие воздуха и наконец выдавил из себя:

– Я к тому, что… хотите, мы заберем у вас это дело?

Эверт Гренс вскочил и пошел к двери:

– Ты сидишь тут и перебираешь бумажки! Ты хоть понимаешь, канцелярская крыса, что я расследую преступление! Настоящее преступление! Я этим занимался, еще когда твои мамаша с папашей только задумали тебя сделать! И все эти годы я расследую преступления.

Гренс показал пальцем на дверь.

– Я пошел к себе. Работать по этим двум делам. Или ты хочешь мне еще что-нибудь приятное сказать?

Ларс Огестам покачал головой и, вздохнув, попрощался.

Он знал, что комиссар криминальной полиции Гренс редко ошибается. Так оно и было, сколько ни жалуйся, что с ним невозможно иметь дело.

Он доверял Гренсу.

И он решил доверять ему и дальше.


Наступил вечер. Постепенно он выгонял из города тех, что тратил жизнь, мотаясь между домом в пригороде и работой в столице. Центральный вокзал вот-вот заснет, набираясь сил, чтобы утром снова принять пассажиров.

Свен Сундквист сидел на скамье и, сам не зная зачем, разглядывал электронное табло прибытия и отбытия поездов. Он еще тридцать минут назад – сразу как приехал сюда прямо из управления – зашел в камеру хранения и отыскал двадцать первую ячейку. Она была в нижнем ряду, в середине. Он отлично знал, что камера хранения, придуманная для удобства пассажиров, нередко использовалась бомжами, ворами и прочим подозрительным людом, хранившим тут наркотики, оружие и краденое.

Он с минуту постоял перед запертой дверцей, потрогал ее и подумал, а не уйти ли ему отсюда и постараться забыть то, что он нашел в отчете по делу Граяускас.

Ведь больше никто этот отчет не увидит.

А он сможет поехать домой, к Аните и Йонасу.

И не надо будет мучиться сомнениями.

Домой! Пока не влип в настоящее дерьмо.

Но он все стоял. Его снова охватил гнев. От злости даже живот снова разболелся не на шутку. Он вспомнил о разговоре с экспертом-криминалистом Крантцем. Тот был на сто процентов уверен в своей правоте.

Кассета была не новая. Со сломанными предохранительными язычками.

И вот теперь она исчезла.

«Эверт. Ты рискуешь тридцатью тремя годами безупречной службы, – подумал Свен. – Во имя чего? Вот почему я стою здесь. Перед камерой хранения на Центральном вокзале. Я понятия не имею о том, что именно мне откроется, что Лидия Граяускас хотела поведать нам перед смертью. Не знаю. Но понимаю, что мне от этого не уйти».

Потребовалось четверть часа, чтобы убедить женщину из службы информации в том, что он действительно полицейский из убойного отдела и ему необходима ее помощь, чтобы вскрыть одну из ячеек камеры хранения.

Она несколько раз качала головой, пока он, устав спорить, не повысил голос и не пригрозил ей привлечением к ответственности за отказ от содействия следователю полиции, находящемуся при исполнении. Только тогда она, хоть и неохотно, связалась со службой охраны, где хранились все дубликаты ключей.

Свен Сундквист сразу же заметил человека в зеленой форме, направлявшегося к нему со стороны главного входа. Он встал со своей скамейки, подошел к охраннику, представился и показал документы. Вместе они дошли до ячейки 21.

Она выглядела точно так же, как и все остальные.

Тяжелая связка ключей.

Охранник повернул ключ, легко открыл ячейку и подвинулся. Свен стоял перед двумя полками, разделявшими ее металлическое нутро. Внутри было темно, так что ему пришлось подойти поближе, чтобы хоть что-то рассмотреть.

Вещей там оказалось немного.

Целлофановый пакет с двумя платьями. Фотоальбом с черно-белыми семейными снимками, сделанными в фотоателье: все одеты во все самое нарядное и с напряженными улыбками на лицах. Пачка из-под сигарет со шведскими деньгами, сотенными и пятисотенными купюрами. Он быстро пересчитал – всего четырнадцать тысяч.

Имущество Лидии Граяускас.

Придерживая железную дверцу, он подумал, что в ячейке 21 лежала человеческая жизнь. Вернее, все, что от этой жизни осталось. Единственное будущее, на которое она надеялась. Но ведь было у нее что-то, пока она не попала в ту квартиру, – любовь, надежда, стремление куда-то.

Свен Сундквист открыл свой портфель и сложил туда платья, сигаретную пачку и альбом.

Затем он снова сунул руку в ячейку и на верхней полке нащупал видеокассету. Не новую, без предохранительных язычков и с надписью кириллицей на обратной стороне.


Она побежала за ним – по крыльцу, по саду и дальше – по тротуару. Наконец он остановился: босой, с мокрым от слез лицом. Она любила его. Она обняла его, подняла на руки и понесла в дом. Она снова и снова шептала его имя – Йонатан, ее племянник, но так как своих детей у нее не было, о большем она и не мечтала.

Лиса Орстрём взъерошила ему волосы: ей пора идти, уже поздно и темно. Так темно, а ведь всего две недели до летнего солнцестояния. Только что был день – и вот уже наступила ночь. Она поцеловала его в щеку. Сана уже спала у себя в комнате, она взглянула на Ульву, свою сестру, закрыла за собой дверь и ушла. Теперь они далеко, папы нет, Хильдинга нет. Она знала, что это время придет, и вот оно настало. Одиночества в ее жизни стало еще больше.

Она решила пойти туда пешком. Через Западный мост, вдоль северного берега Меларен, а потом подняться немного вверх. Это не так далеко отсюда, получасовая прогулка по вечернему Стокгольму. Дорогу она знала. Бывала там и раньше. В Главном полицейском управлении.

Ей было известно, что он работает допоздна. Он сам ей об этом говорил, да и выглядел как человек, у которого, кроме работы, ничего нет. Так что он должен сидеть там, над расследованием, которое скоро закончится. А неделю назад было другое расследование, которое уже закончено. А через неделю появится еще одно. Всегда найдется работа, лишь бы не спешить домой.

Она позвонила и предупредила его. Он сразу снял трубку. Он ее ждал. Сидел там и ждал ее.

Он встретил ее у главного входа и повел по темным коридорам. Воздух был спертый, в пустом помещении отдавалось эхо его неровных шагов, и ей стало не по себе. Как же он мог выбрать себе такую жизнь? Она смотрела на его спину. Широкий, грузный, лысоватый – вряд ли он был сильным, но производил именно такое впечатление. По всему этому неуютному зданию от него шла сила, та сила, которой наделены люди, знающие, что такое надежность. Кто же, как не он, мог сделать такой трудный выбор – жить и работать в этом здании.

Эверт Гренс открыл дверь в свой кабинет и пропустил ее вперед. Он предложил ей стул для посетителей, с другой стороны письменного стола. Она оглядела комнату. Унылое зрелище. Единственная человеческая деталь, выпадающая из общей казенной картины, – старенький магнитофон у него за спиной. Чудовищный аппарат, которому на вид можно дать лет сто. Был еще и диванчик, старенький и потертый, и она не сомневалась, что там он и спал.

– Кофе? – спросил он не затем, чтоб предложить ей кофе, а чтобы как-то начать беседу.

– Нет, спасибо. Я сюда не кофе пришла пить.

– Я догадался. Но все-таки.

Он взял пластиковый стаканчик, на дне которого плескалось нечто похожее на остатки черного кофе, и осушил его одним глотком.

– Итак?

– Похоже, вы даже не удивились. Что я пришла.

– Не удивился. Но обрадовался.

Лиса Орстрём внезапно почувствовала страшную усталость. Она столько времени провела в ужасном напряжении. Сейчас ее немного отпустило, и она тут же сникла – слишком многое пришлось ей пережить за последние сутки.

– Я не хочу больше видеть эти фотографии. Я не желаю, чтоб мне тыкали в лицо снимком человека, которого я не знаю и не желаю знать. Хватит. Я буду свидетелем. Я укажу на Ланга как на человека, который вчера приходил к моему брату.

Лиса Орстрём положила локти на его стол и подперла подбородок руками. Она так устала. Ей хотелось домой.

– Но вам надо кое-что знать. Я отказывалась дать показания не только из-за угроз. Просто уже давно я дала себе слово, что не позволю больше Хильдингу с его наркотиками вмешиваться в мою жизнь. Я жила с этим весь год, просто перестала для него существовать. Но это ничего не изменило. А теперь он потерял надо мной власть! Он умер. Но все еще продолжает пить мою кровь! Так что я дам показания.

Вот и все, Анни.

Все кончено.

– Вас никто не порицает.

– Я знаю. Я просто хочу разорвать эту связь.

– Это ваш выбор. Но вас легко понять. Никто не винит вас в том, что вы растерялись. Что не сразу решились.

Гренс встал, порылся в своих кассетах, нашел что хотел и вставил в магнитофон. Сив Мальмквист. Она была уверена.

– А теперь расскажите мне. Кто вам угрожал?

Точно, Сив Мальмквист. Она приняла самое трудное решение в своей жизни, а он слушает Сив Мальмквист!

– Это не важно. Я буду свидетелем. Но у меня одна просьба.

Все это время Лиса Орстрём сидела, подперев голову руками. Она взглянула на него в упор:

– Мои племянники. Я хочу, чтобы вы их защитили.

– Они уже под охраной.

– Я не понимаю.

– К ним была приставлена охрана с момента опознания. Когда вы смотрели на Ланга через зеркальное окна Я, между прочим, знаю, что вы были у них сегодня и один малыш выбежал босиком на тротуар. Охрана, разумеется, круглосуточная.

Усталость навалилась на нее с новой силой. Она зевнула, даже не попытавшись это скрыть.

– Пора мне домой.

– Я попрошу вас отвезти. В гражданском автомобиле.

– К Ульве. К Йонатану и Сане. Они уже спят.

– Я предлагаю усилить охрану. Давайте посадим одного охранника в квартире. Вы не против?

Был уже поздний вечер.

Темно, тихо, как будто во всем этом огромном здании нет ни души.

Она посмотрела на полицейского, который стоял у магнитофона. Похоже, он подпевает. Он тихонько напевал веселую песенку с бессмысленными словами, и ей вдруг стало его жалко.

Пятница, седьмое июня

Он никогда не любил темноты.

Он вырос в суровой Кируне,[20] в безысходной тьме полярной зимы. Потом переехал в Стокгольм учиться в Высшей полицейской школе и остался здесь, часто работая по ночам. Но темноту так и не полюбил: в его глазах мир без солнца лишен красоты.

Он смотрел в окно гостиной. За ним начинался лес, в котором царила июньская ночь. Там было темно, как и должно быть в густом лесу летней ночью. Он вернулся домой сразу после десяти, неся в коричневом портфеле видеокассету с ее «вторым я». Йонас уже спал, и Свен Сундквист, как обычно, поцеловал сына в лобик и минуту постоял рядом, слушая его ровное дыхание. Анита сидела за столом на кухне, он присел на краешек ее стула, и так они сидели, тесно прижавшись друг к другу.

Вскоре у них, как всегда, остались лишь три незаполненные клеточки по углам. Столько им обычно не хватало, чтобы дорешать кроссворд, вырезать его, послать в местную газету и получить шанс выиграть в денежную лотерею.

Потом они занялись любовью. Она раздела сначала его, а потом себя, усадила его обратно на кухонный стул и сама села сверху. Им нужна была близость.

Он подождал, пока она заснет. В четверть первого он встал с кровати, натянул футболку и тренировочные штаны, взял портфель, который остался в кухне, и принес в гостиную.

Кассету он хотел смотреть один.

Один и с мерзким ощущением в животе.

Об этом Аните и Йонасу знать ни к чему.

Темная улица. Он смотрел в окно, пока не перестал различать контуры деревьев.

Взглянул на часы. Десять минут второго. Почти час он сидел тут и всматривался в темноту.

Долго ему не выдержать.

Она сказала Эйдеру, что были две кассеты.

Она сделала копию. На случай, если произойдет то, что и произошло. На случай, если кто-то уничтожит первую кассету, которая была тогда при ней. На случай, если этот кто-то просто-напросто подменит ее кассету другой. Пустой.

Свен Сундквист не был уверен, что то, что он увидел и услышал, идентично записи на первой кассете.

Но предполагал он именно это.

Они взволнованны, как всякий, кто не привык смотреть в глазок камеры, которая все видит, и потом все остается на пленке.

Первой заговорила Граяускас:

– Это я придумала сняться. Вот моя история.

Она произносит две фразы. Поворачивается к Слюсаревой, которая переводит на шведский:

– Detta ar min anledning. Delta ar min historia.

Снова Граяускас. Она смотрит на подружку и произносит еще две фразы:

– Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.

Они говорят долго, строго по порядку: несколько слов по-русски, затем то же самое – на ломаном шведском. Они говорят так, что понятно каждое слово.

Он наклонился и нажал на «стоп».

Смотреть дальше не хотелось.

То, что его так мучило, уже не было ни омерзением, ни страхом – осталась только злость, которая завладела всем его существом. А такое случалось с ним очень редко. Больше сомнений не осталось. Сперва он надеялся, просто потому, что человеку свойственно надеяться. Но он же знал, что Эверт подменил кассету и на то у него была причина.

Свен Сундквист встал и пошел на кухню. Включил кофеварку и с верхом наполнил фильтр кофе: ему надо хорошенько подумать. Ночь будет долгой.

Кроссворд так и лежал на столе. Он отодвинул его и взял листок бумаги для рисования, сложенной на подоконнике для Йонаса. Некоторое время он разглядывал белую поверхность, а потом принялся бессмысленно водить по бумаге первым попавшимся – лиловым – карандашом.

Мужчина. Пожилой. Крупный, лысоватый, со сверлящим взглядом.

Эверт.

Он улыбнулся про себя, когда лиловые линии стали превращаться в портрет Эверта Гренса.

Он знал почему. Длинная ночь лежала перед ним на столе.

Эверта Гренса он знал уже почти десять лет. Сначала он был одним из тех, кого Гренс выбрал для своей команды. Но постепенно он почувствовал, как между ними возникает подобие дружбы. С ним Эверт беседовал, интересовался его мнением, приглашал что-нибудь обсудить, тогда как другие вылетали из его кабинета точно ошпаренные. За эти годы он прекрасно изучил Гренса. Но, видимо, не до конца. Например, он никогда не бывал у Эверта дома. А ведь если ты не был у человека в гостях, значит, знаешь его не слишком хорошо. Эверт у Сундквистов бывал. Он сидел тут, за этим столом, между Анитой и Йонасом, пил кофе, завтракал, и было это не один раз.

Свен приглашал его в святая святых, в свой дом. А Эверт к себе – никогда.

Он посмотрел на рисунок и попытался придать ему завершенность. У лилового человечка появились лиловые ботиночки и лиловый пиджачок. О личной жизни Эверта Гренса он ничего не знал. Ему был знаком только полицейский Эверт Гренс, который первым оказывался на рабочем месте и уже на рассвете оглашал коридоры управления песнями Сив Мальмквист. Этот Гренс работал с утра до вечера и часто спал на неудобном диванчике в своем кабинете, чтобы, когда забрезжит новый рассвет, продолжить работу над неоконченным расследованием.

Свен знал, что это был лучший полицейский, которого он встречал в своей жизни. Этот полицейский никогда не допускал глупых ошибок. В своих расследованиях он исходил из выводов, которые остальные сделают гораздо позже. Для Гренса существовала только работа, только расследование, так что места для чего-то другого не оставалось.

Теперь Свен не знал и не понимал ничего.

Он опустошил первую чашку и снова потянулся к кофеварке: ему нужно было больше, гораздо больше кофе.

Взял другой карандаш. Ядовито-зеленый.

И принялся записывать на пустом месте рядом с лиловым человечком:

Густав Эйдер замечает кассету в пакете Граяускас.

Нильс Крантц находит ее во время осмотра места происшествия, убеждается, что она цела, снимает с нее отпечатки пальцев двух женщин, одна из которых – Граяускас.

Нильс Крантц еще в морге передает кассету Эверту Гренсу.

Эверт Гренс забирает ее, но нигде не регистрирует.

Ни в отделе вещдоков, ни в криминальном отделе управления юстиции, ни в криминальном отделе полиции лена.

Свен Сундквист находит ее на полке в кабинете Гренса и убеждается, что она пуста.

Густав Эйдер на допросе рассказывает, что, по словам Граяускас, существует и вторая кассета, копия первой, в ячейке 21 в камере хранения на Стокгольмском центральном вокзале.

Свен Сундквист вскрывает ячейку, приносит копию в портфеле к себе домой, ночью смотрит ее тайком и убеждается, что она вовсе не пуста.

Он прекратил записывать. Он мог бы на все наплевать, признать, что просто боится досмотреть эту запись до конца, но вместо этого сидит тут и изучает карандашный набросок Эверта Гренса. Что же ты наделал? Я знаю, что ты подменил вещдок, и знаю почему. Он смял бумажный листок и бросил его на стол. Придвинул к себе кроссворд, посмотрел на три пустые клеточки, тупо попытался подставлять букву за буквой и сдался только через четверть часа. Он вышел из кухни и вернулся в гостиную.

Он должен ее досмотреть.

Он мог все бросить, пока не забрал ее. Он мог оставить все как есть прежде, чем принес ее домой.

Теперь уже поздно.

Он должен досмотреть до конца.

Снова Лидия Граяускас. Изображение расплывается, но потом кто-то делает девушке знак, что все в порядке, и она продолжает:

– Когда мы с Бенгтом Нордваллем встретились в Клайпеде, он сказал, что предлагает хорошую высокооплачиваемую работу.

Она обернулась к подруге, чтобы та перевела. Слюсарева погладила ее по щеке и обратилась к камере:

– Nar Bengdt Nordwall motte mig I Klaipeda sa han att det var ett bra arbete med hog Ion.

Свен Сундквист снова нажал на «стоп». Он вышел из гостиной и вернулся на кухню. Открыл холодильник и выпил молока прямо из пакета. Потом тихо, чтобы не разбудить Аниту, закрыл дверь.

Он не мог разобраться в своих мыслях. Но знал, что произошло именно то, чего он так боялся.

Другая правда.

А вместе с другой правдой приходит ложь. И ложь будет жить, пока не найдется кто-то, кто ее разоблачит.

Он вернулся в гостиную и сел на диван.

Только что он принял на себя часть лжи Бенгта Нордвалля.

Он был уверен, что в свое время Эверт тоже это сделал. Он был уверен, что на исчезнувшей кассете было записано то же самое. Эверт ее посмотрел и решился на подмену, чтобы прикрыть друга.

И вот Свен сидел тут, с ложью Бенгта Нордвалля, которая стала ложью Эверта Гренса. И если он ее не разоблачит, она станет и его ложью тоже. Если он поступит так же, как Гренс: посмотрит, подменит, прикроет друга.

Он перемотал кассету и стал смотреть с начала. Запись длилась двадцать минут. Он посмотрел на часы. Половина третьего. Если он снова перемотает и еще раз прослушает весь рассказ Лидии Граяускас, то закончит до трех. Потом прокрадется в спальню и положит на подушку записку для Аниты, что ночью его вызвали на работу. Оденется и пойдет к машине. Дорога до города занимает всего двадцать минут.


Было пятнадцать минут четвертого, когда он открыл дверь в свой кабинет.

Пока он ехал по пустынной трассе между Густавовой горой и Стокгольмом, наступило утро, свет лился откуда-то с моря, с востока.

Он продолжал пить кофе. Не для того, чтобы прогнать сон, – голова гудела от мыслей, так что спать совершенно не хотелось, – а для того, чтобы лучше думалось и чтобы справиться с этим мельтешением, прежде чем мысли сами примут решение, как это случается по ночам.

Он очистил письменный стол, сложив папки, стопки документов и фотографий прямо на полу. Таким пустым свой стол он еще никогда не видел, разве что когда впервые пришел в этот кабинет лет шесть-семь назад.

Затем он вынул из кармана смятый лист бумаги, который прихватил из дома, разгладил его и положил посреди стола.

Он, конечно, знал, что тот, чей карандашный портрет лежал сейчас перед ним, перешел границу дозволенного: подтасовывал факты в собственных интересах и был в ответе за ту ложь, которая на самом деле была не его ложью.

Свен Сундквист обводил рисунок пальцем, чувствовал, как вскипает в нем ярость, и понятия не имел о том, что ему со всем этим делать.


Ларс Огестам сделал то, что делал всегда, когда ему не спалось. Он надел костюм, вынул из портфеля все лишнее, чтобы он стал как можно легче, и вышел из своего дома в Вэллингбю[21] на прогулку под первыми рассветными лучами. До западной части Стокгольма, где находится Главное управление прокуратуры, три часа ходьбы.

Да. Замечательный вышел у них разговор. Он с трудом следил за его ходом, и это было непривычно. Эверт Гренс, к которому он испытывал восхищение и жалость, с одной стороны, признался, что ему по-прежнему неизвестен мотив, который заставил Лидию Граяускас оглушить охранника, захватить заложников, потребовать встречи с полицейским Нордваллем и, наконец, застрелить его и покончить с собой. С другой стороны, Гренс утверждал, что ее подруге Слюсаревой вообще нечего было рассказать следствию и поэтому сейчас она преспокойно сходит на берег где-то по ту сторону Балтийского моря.

Заснуть ему так и не удалось.

Пока Гренс сидел напротив него, он готов был довериться ему.

Теперь же он прогуливался под первыми солнечными лучами, успев перед этим позвонить в Южную больницу и предупредить охрану, что он намерен еще раз осмотреть морг.


Он даже не постучал. Так он поступал всегда. Эверт Гренс всегда входил без стука.

Свен Сундквист вздрогнул и посмотрел на дверь.

– Эверт?

– Черт, Свен, ты уже здесь?

Свен покраснел. Он всегда краснел так, что это все видели, и сейчас стыдливо потупил глаза, словно его застали врасплох. Перед ним на столе лежал лиловый Эверт Гренс, на которого он уже давно тупо пялился.

– Так получилось.

– Еще нет и половины шестого. В такую рань я обычно тут один на весь коридор.

Гренс так и стоял в дверях. Он сделал шаг вперед, Свен взглянул на лилового человечка и быстро прикрыл его рукой.

– Что с тобой, сынок?

Врать он был не мастак. По крайней мере, тем, кто ему очень нравился.

– Не знаю. Много всего навалилось.

Он как будто задыхался. Щеки пылали.

– Эверт, ты же сам знаешь. Южная больница. Журналисты вцепились в нас мертвой хваткой. Ты наверняка хочешь от них избавиться. Вот, составляю «рыбу» для пресс-службы. Они просили.

Он снова уставился на стол. Все. Больше он не выдержит.

Эверт Гренс шагнул к нему, остановился, помедлил секунду, потом повернулся и вышел, громко рявкнув на прощание:

– Отлично, Свен. Ты знаешь, что делать. Буду рад, если ты возьмешь на себя все это дерьмо с журналистами.


Южная больница занимала огромное, неуклюжее и уродливое здание, однако в первых лучах солнца оно выглядело почти красивым. Утро заливало красным светом его окна и плоскую крышу. Ларс Огестам вошел через главный вход и зашагал по пустому коридору. Не было и шести часов. Но уже скоро вся больница проснется.

Лифт остановился на цокольном этаже, и Огестам проделал тот же путь, который меньше двух суток назад преодолела Граяускас в своем больничном халате с целлофановым пакетом под ним, избитая, искалеченная, но уверенная, что никто никогда ее больше не ударит.

Бело-голубая лента огораживала конец коридора как раз там, где тогда залег Эдвардсон, хоть и в тридцати метрах от входа в морг, но так, чтобы видеть ту самую дверь, которой больше не было. Огестам пролез под первое заграждение и пробрался между руин, оставшихся от взорванных стен, туда, где прежде была дверь. Проем был опечатан: десятки метров бело-голубой ленты перекрещивались от одного края до другого. Он сорвал их и вошел внутрь.

Вытянутое, напоминающее прихожую помещение переходило в комнату, где они все тогда нахолились. Контуры тел, обведенные белым мелом, по-прежнему указывали место, где они лежали на холодном плиточном полу. Ее тело совсем близко от него. Их кровь перемешалась. Он умер с ней. Она умерла с ним. Огестам не сомневался, что так она и представляла себе их последние мгновения. К этому и стремилась.

Было тихо. Он стоял посреди комнаты и осматривался по сторонам. Он сам так боялся смерти, что даже не носил часов, которые отсчитывают уходящее время, и вот теперь он стоит один-одинешенек посреди морга и пытается понять, что произошло.

Так. Диктофон на пол.

Он хотел снова услышать их переговоры.

Он хотел оказаться там. Он всегда так делал, когда вел расследование.

– Эверт.

– Прием.

– Заложник в коридоре мертв. Крови я не видел. Не понял, застрелили его или нет. Но запах. Эверт, запах сильный. Едкий такой.

Голос Бенгта Нордвалля. Спокойный. По крайней мере, кажется спокойным. Ларс Огестам никогда с ним не встречался и никогда раньше не слышал его голос.

Ему предстояло восстановить ход мыслей человека, которого уже нет.

– Эверт, нас всех надули. Она не стреляла. Все заложники целы, все четыре – живы и здоровы. Они уже ушли отсюда. Она прилепила грамм триста семтекса к дверям, это правда, но она его не подсоединила!

Затем он расслышал в его голосе страх. Нордвалль продолжал наблюдать и описывать все, что видел, но голос звучал иначе – видимо, он что-то понял, что-то такое, чего еще не поняли те, кто сидел с наушниками в другой комнате. То, что пытался сейчас понять сам Огестам.

– Как себя ощущаешь? Каково это – стоять голым в морге перед женщиной, которая угрожает тебе оружием?

– Я сделал то, что ты сказала.

– Чувствуешь себя униженным?

– Да.

– Одиноким?

– Да.

– Ты боишься?

– Да.

– На колени.

Двух суток не прошло. Голоса на пленке казались живыми, в том числе и разговор по-русски. Каждое слово отчетливо звучало в закрытом помещении. Она приняла решение. Ларс Огестам был в этом уверен Она приняла решение с самого начала. Она должна была там погибнуть. Он должен был там погибнуть.

Она хотела унизить его, а затем они должны были умереть.

Они должны были лежать почти обнявшись, на полу морга, навечно вместе.

Огестам стоял там, где стоял Нордвалль, и пытался представить себе, что тот чувствовал: понимал ли он, что ему оставалось жить считаные секунды, несколько мгновений, а дальше – тишина.


Эверту Гренсу было трудно сосредоточиться.

Он вообще не спал ночью. Ему пришлось заночевать на диванчике для посетителей, потому что слишком много еще оставалось сделать, слишком много еще предстояло ему пережевывать до отвращения, до отчаяния. С таким камнем на сердце нечего и думать идти домой.

Он обещал пообедать с Леной. Она хотела еще поговорить о Бенгте. Сперва он вежливо отказался, потому что никакого желания встречаться с ней у него не было. Он, конечно, тосковал по Бенгту, но понимал, что тоскует не по тому человеку, которого знал раньше.

Если бы только знать.

Вспоминал ли ты о ней? Хоть изредка?

Что ты сделал потом? Вернулся домой и занялся любовью с женой?

Я делаю это для Лены.

Тебя больше нет.

Затем он с благодарностью принял приглашение. Когда она его повторила. Она ни к чему не притронулась. Ковыряла вилкой в тарелке и пила минеральную воду. Выпила две бутылки. Она плакала. В основном из-за детей, она так и сказала: «Дети, они не понимают… А если я сама не понимаю, то как объяснить им?»

Потом он радовался, что пошел. Он ей нужен. Ей необходимо говорить об одном и том же снова и снова, пока постепенно она не начнет осознавать, что произошло.

Сам он не мог предаваться скорби.

Но понимал, что встретиться с тем, кто действительно скорбит, необходимо.


Ларс Огестам отматывал пленку назад снова и снова. Он стоял посреди просторного помещения и слушал. Он сидел, прислонившись к той же стене, что и заложники. Он даже лег на то место, где упал мертвый Бенгт Нордвалль. Контуры тела были ему велики – он значительно меньше ростом, чем покойный. Он лежал так, прикрывая пах руками и уставившись в потолок – в той же позе, в которой нашли Нордвалля. Он прослушал всю пленку с переговорами между Эвертом Гренсом и Бенгтом Нордваллем и теперь был абсолютно уверен в одном. В том, что Нордвалль, который закончил свою жизнь на том самом месте, где он сейчас лежал, точно знал, кто такая Лидия Граяускас. Они наверняка встречались и раньше, и Гренс это понял. Гренс в настоящий момент знал об этом и по какой-то причине готов был пожертвовать всей своей карьерой, чтобы скрыть эту истину.

После двух часов, проведенных в морге, Огестам решил, что пора уходить. Он проголодался. Завтрак в кафе, где полно жующих, болтающих, живых людей, – вот что ему нужно сейчас, чтобы отогнать нахлынувший страх смерти.

– А я здесь, между прочим, все огородил.

Огестам не слышал, как он вошел. Нильс Крантц, эксперт-криминалист. Они встречались, но знакомы не были.

– Прошу прощения. Мне пришлось. Я ищу ответ.

– И поэтому разгуливаете по месту преступления?

– Я из прокуратуры. Веду это расследование.

– Знаю, и честно говоря, мне плевать, кто вы такой. Ходите тут, топчете… Вон мелом наследили. А отвечать-то мне.

Огестам глубоко вздохнул. Крантц, должно быть, услышал. Ему не надо было объяснять очевидное. Огестам повернулся, поднял с пола диктофон, прихватил записи, которые сделал за эти два часа, сунул все в портфель и отправился восвояси, мечтая о завтраке в кафе.

– Похоже, вы торопитесь.

– Мне показалось, вы сами хотите, чтоб я ушел.

Нильс Крантц пожал плечами, медленно прошелся по комнате, осматривая дверной проем той кладовки, где сидели заложники. Там до сих пор остались кусочки взрывчатки. Повернувшись спиной к Огестаму, Крантц громко сказал:

– Кстати, мы получили результаты проб. Только что. Я подумал, что вам это интересно.

– Какие пробы?

– По другому расследованию. По Лангу. Мы осмотрели его тело на предмет крови и ДНК погибшего.

– И?

– Ничего.

– Ничего?

– На всем теле ни единого следа ДНК Ольдеуса.

Ларс Огестам уже собирался уходить, но остановился, когда Крантц заговорил. Теперь он так и стоял, растерянный, не в силах сделать ни шага.

– Вот как.

Так он стоял, глядя, как Крантц в перчатках продолжает возиться у дверного проема. Огестам смотрел на него потухшим взором, а потом снова взял портфель, сделал несколько шагов в ту сторону, где раньше была дверь. Он уже готов был выйти через эту дыру в коридор, как Крантц снова подал голос:

– Но знаете…

– Да?

– Одежда. Мы проверили и одежду Ланга. Так вот. Ботинки. На них мы обнаружили и кровь, и ДНК Ольдеуса.


Эверт Гренс оставил Лену в ресторане. Она сказала, что хочет посидеть еще, заказала третью бутылку минеральной воды и крепко обняла его на прощание. Он уже направлялся к своей конторе, но внезапно развернулся и поехал в предвариловку.

Он не мог этого так оставить.

Того, что их единственный заслуживающий доверия свидетель, врач, уверенно опознала убийцу по фотографии, недостаточно. После этого убийца перед самым опознанием вживую успел ее запугать, и она, их единственная свидетельница, побоялась указать на него повторно, так что по закону его придется отпустить, чтобы он снова калечил и убивал людей.

Только не в этот раз. В этот раз улик будет достаточно.

Гренс поднялся на лифте на второй этаж следственного изолятора. Он сказал охраннику, что хочет побеседовать с Йохумом Лангом и просит забрать его и препроводить в комнату для допросов.

Они вместе прошли по коридору – охранник на два шага впереди – мимо безмолвных одиночных камер. Вот и номер восемь, на замке, как и остальные. Гренс кивнул охраннику, и тот открыл четырехугольный глазок.

Он лежал на нарах, на спине, с закрытыми глазами. А что еще ему было делать двадцать три часа в сутки на нескольких квадратных метрах, без телевизора, газет и радио?

Эверт Гренс крикнул в глазок:

– Ланг! Вставай!

Тот услышал. Но не пошевелился.

– Давай быстро. Поговорим с глазу на глаз. На пару слов.

Но Ланг не поднялся, только обернулся на крик Гренса, но потом лег на бок, спиной к двери.

Гренс раздраженно захлопнул глазок.

Он кивнул охраннику, чтобы тот открыл дверь. Вошел, встал у порога и попросил оставить их одних.

Охранник колебался. Йохум Ланг был опасным рецидивистом. Поэтому он остался в камере. Эверт Гренс терпеливо пояснил, что берет на себя всю ответственность и, если что-то пойдет не так, это будет целиком и полностью его вина.

Охранник пожал плечами в погонах. Потом вышел и прикрыл за собой дверь.

Гренс шагнул в камеру и остановился в двух шагах от нар.

– Я знаю, что ты меня слышишь.

– Отвали, Гренс.

Последний шаг. Теперь он мог до него дотронуться, но вместо этого схватился рукой за край нар и стал их трясти так, что Ланг вскочил.

Они стояли совсем рядом.

Почти одного роста, они сверлили друг друга взглядом.

– На допрос, Ланг. Пошли.

– Да пошел ты…

– У нас есть кровь. Есть ДНК. У нас есть свидетель. Теперь ты сядешь. За мокруху.

Всего десяток сантиметров. Между лицами.

– Слушай, Гренс, твою мать. Я понятия не имею, что за пургу ты гонишь, но ты-то раскинь мозгами. Меня взяли потому, что ваши убрали от больницы все машины. Только поэтому.

Эверт Гренс улыбнулся, обнажив желтые клыки:

– Напрасно отпираешься. Я на все пойду, чтобы ты полировал нары, пока не сдохнешь.

Трудно сказать, в ком из них было больше ненависти.

Каждый впивался в другого взглядом, словно хотел проникнуть ему в душу.

Ланг понизил голос. Когда он заговорил, Гренс почувствовал его дыхание:

– Я больше на допрос не пойду. Так-то вот, Гренс, мать твою. Если ты или кто другой сюда явится, чтоб потянуть меня на допрос, клянусь – я так его отделаю, как я это умею. Я тебя предупредил. А теперь катись отсюда. И дверь закрой за собой.


Свен Сундквист позвонил домой и попытался объяснить, почему он сорвался из дома среди ночи, почему оставил на подушке записку, а не разбудил ее перед уходом. Анита переживала, ей не нравилось, что он нарушил давнее обещание: когда-то они поклялись никогда не исчезать вот так, не объяснив куда. Разговор закончился ссорой. Свен поступил, как считал нужным, хотел сделать как лучше, а получилось только хуже. Он решил немедленно вернуться домой и, так и не совладав с раздражением, гнал машину, правда, недолго – до пробки у Шлюзов. Он уже миновал нелепые огромные суда у терминала Викинга-Линье,[22] когда ему позвонил Ларс Огестам и, понизив голос, попросил приехать к нему в прокуратуру, чтобы переговорить с глазу на глаз, лучше после работы, когда в конторе будет мало народу.

Свен Сундквист остановил машину, перезвонил Аните, и вышло только хуже. Она бросила трубку, и он остался один в городе, не зная, куда Деться до встречи с Огестамом. Переждать надо было всего пару часов, но Свену казалось, что целую вечность.

Вечер был великолепный. Теплый, какими иногда бывают июньские вечера. Он медленно прогулялся до улицы Кроноберг, потом сделал круг по Королевскому острову. До него доносились звуки музыки и запахи: рестораны вновь выставили столики на тротуары, он проходил мимо, в самой гуще жизни. Улыбнуться бы, раствориться в ней, но он едва ее замечал.

Он начинал уставать.

Ночь была длинной, а день оказался еще длиннее.

Он не мог больше думать про видеопленку и про ту тухлую правду, которую теперь скрывал.

Чего Огестаму от него нужно?

Хочет продемонстрировать свою лояльность?

Он слишком устал. Наверняка тут кроется что-то еще. Но он никак не мог сообразить. Не сейчас.


Они встретились на Королевском мосту сразу после восьми. Ларс Огестам ждал его у главного входа. Выглядел он как обычно: челочка набок, костюмчик, сверкающие ботинки. Он пожал Свену руку и открыл входную дверь своей карточкой. Поднимаясь в лифте, они не произнесли ни слова. Просто стояли рядом и ехали наверх. Разговор был впереди.

Вышли на девятом этаже. Ларс Огестам распахнул дверь своего кабинета. Свен вошел и скользнул взглядом по городу, панорама которого открывалась из окна. Ночная тьма потихоньку сменяла день.

У письменного стола стояли два стула для посетителей. Свен уселся на один из них. Огестам извинился, вышел в коридор и через пару минут вернулся с подносом, на котором были две чашки кофе и нарезанный ломтиками кекс. Он поставил все это на стол рядом с двумя толстенными папками.

– Сахар?

– Молоко.

Видно было, что Огестам делает все, что в его силах, чтобы не нагнетать обстановку и снять напряжение, которое чувствовали они оба. Но получалось плохо. Оба они знали, что сидят здесь не для того, чтобы жевать кекс, к тому же было поздно, все давно разошлись по домам. А говорить им предстояло на тему, требующую доверия и уверенности в том, что сказанное не покинет этих стен.

– Я плохо спал сегодня.

Огестам потянулся, словно хотел показать, что и вправду устал.

«Я тоже, – подумал Свен. – Я вообще не спал. Эта проклятая кассета и Эверт… я до сих пор не знаю, не об этом ли ты хочешь поговорить».

– Я лежал и думал о вашем друге. Друге и коллеге. Эверте Гренсе.

Только не сейчас. Не надо.

– Мне надо поговорить с вами, Свен. Тут что-то не сходится.

Огестам откашлялся, сделал такое движение, будто хотел встать, но продолжал сидеть:

– Вы знаете, что мы с ним друг друга недолюбливаем.

– Вы не одиноки. Есть и другие, кто не любит Гренса.

– Я знаю. Но все же. Я хочу это подчеркнуть. То, о чем я хочу с вами поговорить, не связано с тем, как я отношусь к Гренсу. Речь пойдет о служебных отношениях. И только. Он ведет расследование, за которым именно я осуществляю прокурорский надзор.

Он снова дернулся, но на этот раз действительно встал. Посмотрел на Свена и нервно прошелся по комнате.

– Вчера у меня состоялась с Гренсом любопытная встреча. Он отпустил Алену Слюсареву обратно в Литву, в Клайпеду. Не поставив меня в известность.

Он стоял посреди комнаты и ждал, как отреагирует Свен. Но реакции не было.

– Сегодня рано утром я был в морге. Пытался понять. За сегодняшний день я переговорил с несколькими вашими коллегами. По словам инспектора Херманссон – а она одна из самых разумных сотрудников, с которыми мне приходилось беседовать, – есть несколько свидетелей, которые описали Алену Слюсареву как женщину, заходившую в туалет для инвалидов непосредственно перед Граяускас. А Граяускас вошла туда незадолго до того, как с пистолетом в руках захватила в морге заложников Напрашивается вывод, что именно Слюсарева снабдила преступницу оружием и взрывчаткой. Так почему же тогда Гренс так поспешно отправил ее домой?

Свен Сундквист молчал.

Пленка. Он-то боялся, что речь пойдет о пленке, которую комиссар подменил другой, чтобы прикрыть мертвого друга. О том, что тяжким грузом лежало у него на сердце. О пленке, которая вскоре вынудит его или заговорить, или хранить молчание, разделив чужую ложь.

– Свен, я прошу вас, скажите мне. Известно ли вам что-то, чего я не знаю, но должен знать?

Сундквист продолжал молчать по той простой причине, что не знал, что ему сказать.

Ларс Огестам повторил вопрос:

– Известно ли вам что-нибудь подобное, Свен?

Он должен был ответить. И он ответил:

– Нет. Я не знаю, о чем вы говорите.

Огестам заходил по комнате, громко дыша от волнения. Это было только начало.

– Он один из лучших полицейских. Мне бы надо успокоиться и просто следить за ходом расследования.

Он опять шумно задышал и продолжил:

– Но что-то не сходится. Понимаете? Вот почему мне не спится. Вот почему я посреди ночи отправился на службу и как дурак лежал сегодня на полу в морге. На том самом месте, где нашли тело Нордвалля.

Теперь он стоял над Свеном и смотрел на него сверху вниз. Свен спокойно встретился с ним взглядом, но продолжал молчать. Потому что того, что он мог сказать, было недостаточно.

– Тогда я позвонил в Вильнюс.

Он по-прежнему стоял рядом.

– Я попросил наших литовских коллег выяснить местонахождение Алены Слюсаревой. Они нашли ее. Она сейчас в Клайпеде, в доме своих родителей.

Он присел на край стола, взял из стопки, которая лежала за ним, какой-то документ и положил его перед собой.

– Тут нет ни одной записи о том, что Гренс допрашивал Слюсареву. Он самолично решил ее отпустить. А то, что нам о ней известно, мы знаем исключительно с его слов.

Его голос дрогнул: он знал, что сейчас он скажет то, чего нельзя говорить. По крайней мере, не полицейскому и не о его коллеге.

– История, которую рассказывает нам Гренс, не выдерживает критики.

И помолчав, продолжил:

– Я не знаю пока почему, но я уверен, что Гренс манипулирует следствием.

Огестам включил диктофон, стоявший на столе. Они услышали конец разговора, знакомого уже им обоим:

«Стена Балтика»?! Это же чертов паром! Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!

Ни слова. Ничего о лояльности и правде. Не сейчас.

– Свен!

– Да?

– Я прошу вас съездить туда. В Клайпеду. Я хочу, чтобы вы сами допросили Слюсареву и потом доложили мне. Я хочу знать, что она на самом деле сказала Гренсу.

Суббота, восьмое июня

В аэропорту Паланги ужасно воняло. Когда он вышел к месту получения багажа, в ноздри ударил «ильный запах моющего средства. Пол был еще влажный и пах чужой страной, страшно далекой. Другими химикатами, давным-давно запрещенными в Швеции.

«Всего час двадцать полета, – подумалось ему, – какой-то сраный час, а пол моют чем-то другим».

В Литве и вообще в Прибалтике он был второй раз. Свой первый приезд он помнил плохо, он только начинал службу в полиции, так что даже забыл, где тогда приземлился самолет. В тот раз он занимался переправкой заключенного в вильнюсскую тюрьму. Это было по-взрослому: пересечь шведскую границу в компании с приговоренным преступником, которому, кроме тюрьмы, ничего уже в жизни не светило. Он тогда как будто попал в далекое прошлое: лающие собаки, сырые коридоры, молчаливые бледные заключенные в битком набитых тесных камерах, воздух, которым невозможно дышать, таблички, предупреждавшие о туберкулезе. Это был столь необычный опыт, что он не рассказывал о нем никому, даже Аните.

Выйдя из аэропорта, он увидел длинный ряд желтых такси. Двадцать шесть километров к югу отсюда. В Клайпеду. К Алене Слюсаревой. К тому, чего он не желал знать.

Еще из Арланды он позвонил Йонасу, пожелал ему доброго утра и пообещал что-нибудь привезти. Что-нибудь интересное, какой-нибудь сюрприз. Сладости. Где-нибудь в киоске, мимоходом – единственное, на что у него хватит времени. В Литве он пробудет недолго, он должен вылететь обратно завтра рано утром, и все это время уже расписано.

Автомобиль медленно катился по проселочной дороге из Паланги в Клайпеду. Свен Сундквист хотел было поторопить водителя, но передумал. Он откинулся на сиденье: несколько лишних минут ничего не решают. Вокруг было красиво, ему нравился освещенный солнцем пейзаж. Страна совершенно нищая: насколько ему известно, восемь человек из десяти находятся за «чертой бедности». Но одно несомненное достоинство в этой поездке было: он увидит в Литве не только тюрьму. И это здорово. Программы новостей предлагали зрителям устаревшие стереотипы, и в конце концов многие начинали им верить: серые люди в серой одежде, серое небо. Но тут он увидел настоящее лето, настоящих людей, настоящую жизнь со всеми ее красками.

Он попросил отвезти его прямо в отель. Он приехал слишком рано, постояльцы обычно появлялись здесь после обеда, но отель «Арибо» пустовал, так что он быстро оказался в своем номере – чисто убранном и вполне готовом.

Он прилег на самую узкую гостиничную кровать, какую когда-либо видел. Несколько минут он пытался представить себе ту женщину, с которой ему предстояло встретиться: как она выглядит и говорит.


В тот день в квартире было шумно. Она бегала и кричала, страшно взволнованная, потому что ее подруга без сознания лежала на полу, а человек в блестящем костюме, которого они называли Димой Шмаровозом, стоял в нескольких шагах от нее перед проломленной в двери дырой. Свен Сундквист тогда не успел ее толком разглядеть и даже представить себе не мог, что меньше чем через неделю увидит ее снова. Теперь уже на пленке, а затем встретится с ней на другом берегу Балтийского моря.

Тогда она стояла голая, так же как и ее подруга, лежавшая на полу.

Она была смуглой, гораздо смуглее, чем проститутки из Восточной Европы, с которыми ему приходилось встречаться во время расследований.

Потом, когда они занимались избитой женщиной и сутенером, который размахивал литовским дипломатическим паспортом, она куда-то убежала.

Вот тогда она и исчезла.

Пока ее не задержали в гавани, прямо перед отходом парома, буквально на трапе.

Эверт допросил ее и через несколько часов принял решение все-таки отправить ее домой.


Свен Сундквист встал, принял душ, переоделся в более легкий костюм. Он не ожидал, что тут так тепло: опять сработал стереотип «серого». Он стоял и смотрел в раскрытый портфель, где лежал маленький диктофон. Постояв так с минуту, закрыл портфель, оставив диктофон внутри. Он должен допросить ее. И сделать это с соблюдением всех формальностей, под протокол, как бы он ни боялся того, что может услышать.

Он прогулялся по городу, любуясь красивыми домами, в которых все еще сохранялось что-то от другой эпохи, вглядываясь в лица прохожих и снова и снова узнавая в них Лидию Граяускас.

Она попросила его спуститься к воде, к озеру Курония, и оттуда доехать до Смильтине. В такую жару, которая стояла и в Паланге и в Клайпеде, прокатиться на катере очень приятно. И сейчас солнце напекло ему затылок. Надо бы укрыться в тени, не то к вечеру станешь красным как рак.

Сойдя с катера, надо взять правее – так сказала она, объясняя ему дорогу, – и идти вдоль берега. В старом форте есть большой аквариум с южными рыбами всех видов и дельфинарий, афиши которого он увидел, едва оказавшись на берегу. Она предпочитала встретиться в таком месте, где будет много народу: по ее словам, к обеду там соберутся посетители – туристы, школьники. И они смогут прогуливаться, любоваться, чем там обычно все любуются, и говорить сколько душе угодно, не привлекая внимания.

Он стоял у входа в том месте, где они договорились. Посмотрел на часы. Он приехал почти на двадцать минут раньше, чем нужно. Сложно было точно рассчитать, за сколько времени он доберется от гостиницы в центре города до аквариума с южными рыбами в месте, которое называется Смильтине.

Он сел на лавочку неподалеку от места встречи. Солнце светило ему прямо в лицо, и он, щурясь, смотрел на тех, кто проходил мимо. Он всегда так делал – рассматривал прохожих, ища среди них самого себя. Он точно был где-то в толпе. По крайней мере кто-то очень на него похожий. Одного с ним возраста, рядом – любимая женщина, а чуть впереди – их ребенок. Может, полицейский, а может, и кто-то другой, кому приходится выкладываться и допоздна торчать на службе. Кто мало времени проводит дома. Один из многих, не такой агрессивный, как Эверт, не такой упертый, как Ланг, не способный, подобно Граяускас, перенеся оскорбление, добиваться отмщения. Без тех качеств, которые выделяют человека из толпы. Вполне предсказуемый, скучный, самый обыкновенный.

Он и раньше встречал самого себя. Во всех вариантах. Каким он сам мог бы стать, если бы родился снова. Он улыбнулся, завидев одного из себе подобных – тот как раз входил в аквариум в рубашке с короткими рукавами и тонких брюках, – и тут она дотронулась до его плеча.

Он ее и не заметил, не слышал, как она подошла, – так увлекся своей игрой. Она стояла перед ним в темных очках, свитере и слегка мешковатых джинсах. Совсем такая же, как на фотографии. Длинные темные волосы, красивая, невысокая. Три года она была живым товаром. Ее насиловали изо дня в день. Но по ней и не скажешь. Она выглядела как девушка, когда ей двадцать и жизнь только начинается. Но он мог себе представить, что творилось у нее в душе. В душе она была старухой. Там зияла глубокая рана. Эта женщина никогда не оправится до конца.

– Сундквист?

– Сундквист.

Он кивнул ей и встал со скамейки. Они понимали друг друга без труда: он говорил на школьном английском, она – гораздо свободнее: она тоже учила язык в школе, но потом три года практиковалась в нем. Английский она всегда предпочитала шведскому.

– Как вы меня узнали?

– Я вас видела тогда. В квартире.

– Там было много народу.

– Я бы узнала вас, даже если бы прежде не встречала. Я знаю, как выглядят шведские мужчины.

Она показала на вход, и они отправились туда бок о бок, как старые знакомые. Он заплатил за обоих, и они вошли внутрь. Он никак не мог выбрать подходящий момент, чтобы начать разговор, но она ему помогла:

– Я не знаю, что вы хотите от меня услышать. Но отвечу на любой вопрос, конечно, если смогу. Буду благодарна, если мы начнем поскорее. Я доверяю вам, видела, как вы работали там, в квартире, но я очень хочу покончить со всем этим. Я хочу домой. Хочу забыть все, понимаете?

Она стояла спиной к стеклянной стене, за которой плавала какая-то рыба. Взглянула на него выжидающе. Он попытался придать себе спокойный и уверенный вид, потому что на самом деле боялся услышать ответы на свои вопросы.

– Я не знаю, сколько времени займет этот разговор. Все зависит от того, куда он нас заведет. Но я вас понимаю. И сделаю все, чтобы вы освободились как можно скорее.

Он не понимал, зачем нужны аквариумы. Не понимал, зачем нужны зоопарки. Звери в клетках. На что тут смотреть? Так что ему было нетрудно абстрагироваться от места, где они находились, не смотреть по сторонам, не отвлекаться и полностью сосредоточиться на Алене Слюсаревой и ее ответах.

На рассказе, которого он так боялся.

На событиях, которых не должно было бы быть.

Они беседовали – это действительно была скорее беседа, чем допрос, – почти три часа. Она рассказала о сутках, проведенных в городе, после того как она убежала из квартиры. О чувстве свободы во всем теле, о страхе, что ее вот-вот схватят, о тревоге за Лидию, которую она оставила с исполосованной спиной, почти бездыханной. Они поклялись никогда не расставаться, пока не вырвутся на свободу, но когда она бежала по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и потом, когда выскочила из подъезда, она верила, что на свободе окажется более полезной для той же Лидии, чем если бы осталась там, в квартире на седьмом этаже.

Он перебивал ее, если у него возникали сомнения. И тогда она уточняла то, что его интересовало. За всю беседу она ни разу не соврала – по крайней мере, так ему показалось.

Они медленно бродили по аквариуму, люди вокруг глазели на рыб, а она говорила о том, как уже стояла у причала, собираясь домой, когда из больницы позвонила Лидия и попросила принести ей все то, что потом использовала в морге.

Она просила его поверить: ей и в голову не приходило, что на самом деле задумала Лидия.

Он остановился, посмотрел на нее и объяснил, что цель этого разговора вовсе не в том, чтобы обвинить ее в соучастии в захвате заложников и убийстве.

Она взглянула ему в глаза и спросила, о чем в таком случае он хочет поговорить.

– Ни о чем. И обо всем. Именно так.

В кафетерии стояли простые стулья и круглые столики. Он взял два кофе, и они сели посреди зала, в окружении семейств с бесчисленными детьми. С голубых клеенок на них пялились огромные рыбы.

Она рассказала о ячейке в камере хранения на Центральном вокзале и о том, как пробралась в подвал, о пакете ICA, который она положила в мусорную корзину в больничном туалете. Он поддакивал ей и задавал наводящие вопросы, чтобы она рассказала ему все. Всю правду.

– А номер какой?

– Номер?

– Ячейки.

– Двадцать первый.

– И что там было?

– Мои вещи. Она брала всегда деньгами, только деньгами. За все «эдакое».

– «Эдакое»?

– Ну… бить. Плевать. Снимать на камеру. Продолжите сами.

Свен Сундквист сглотнул. Он явственно почувствовал ее омерзение.

– А она? Она там что хранила?

– Деньги. В коробке. И две видеокассеты.

– Что за видеокассеты?

– С правдой. Она их так и называла – моя правда.

– А что на них было?

– Ее рассказ. Она рассказала все. А я помогала, переводила. О том, как мы приехали в Швецию. О тех, кто обращался с нами как с вещами. О том, почему она ненавидела того полицейского, которого пристрелила в морге.

– Нордвалля?

– Бенгта Нордвалля.

Свен Сундквист не сказал, что он видел ячейку 21 и просмотрел видеокассету, что он сидел у себя в гостиной и слушал их рассказ; что ту кассету, которую Лидия Граяускас взяла с собой в морг, никто не увидит, потому что ее больше нет; что один полицейский уничтожил ее, чтобы прикрыть другого. Он не сказал ей, как ему стыдно и что он не в силах решить, вправе ли он скрыть от мира то, что случилось с ними, чтобы не выдавать своего друга и сослуживца. И что он до сих пор не знает, скажет ли он кому-нибудь то, что известно ему одному: существует вторая кассета с их правдой.

– Я видела его.

– Кого?

– Я видела его там, в квартире. Бенгта Нордвалля.

– Вы видели его?

– И он меня видел. Я знаю, он меня узнал. Я знаю, он узнал и Лидию.

Дальше слушать стало тяжело.

Она продолжала рассказывать, и он по-прежнему задавал наводящие вопросы, но мысли его где-то витали.

Он был в бешенстве. Такого с ним раньше не случалось.

Ему хотелось закричать.

Но он молчал.

Он больше не был скучным, обыкновенным человеком.

Он подавил свой гнев, но чувствовал, как его распирает изнутри.

Сохраняя внешнее спокойствие, он старался не показать ей, как боится ее слов. Не хотелось ее пугать: он понимал, чего ей стоил этот разговор и какой мужественной была эта молодая женщина. Сдерживался из последних сил.

Вдруг он вскрикнул.

Вскрикнул и немедленно извинился. Сказал ей, что ему вдруг стало больно, так что он не на нее кричал, а просто кольнуло вот тут, в груди.

Когда они стояли на борту катера, который вез их обратно в центр Клайпеды, ему до минуты был известен каждый час, который она провела на свободе, начиная с побега из квартиры на улице Вёлунда до задержания в гавани. Ярость по-прежнему бушевала у него в груди, и все-таки у него было чувство, что их беседа не закончена. Ему нужно узнать больше. О тех трех годах их жизни, о том, как организована эта торговля живым товаром, о том, как женщину ежечасно унижают, чтобы потом кто-то купил себе машину и открыл счет в банке.

Он пригласил ее пообедать.

Она улыбнулась:

– Я думаю, с меня хватит. Домой. Только домой. Три года не была дома.

– Вам больше никогда не придется разговаривать с шведским полицейским. Обещаю. Один вопрос. Прошу вас.

– Я не понимаю, что вы еще хотите знать?

– Я говорил со служащим литовского посольства в Швеции. Несколько дней назад. Он был в аэропорту в Арланде, когда высылали того человека… Диму Шмаровоза. Он так разволновался… Нарисовал картину, насколько вездесущ тот мир, из которого вы только что вырвались. Я хочу вас попросить рассказать об этом. Мне надо это знать.

– Я устала.

– Один вечер. Один разговор. И больше – никогда. Пожалуйста.

Он внезапно покраснел, потому что вдруг понял, что стоит тут перед ней, требуя к себе внимания, как и прочие мужчины, которых она так ненавидела.

– Я прошу прощения. У меня не было задней мысли. Не поймите меня превратно. Я действительно просто хочу знать. К тому же у меня сын. И я женат.

– Как и все они.

Он шел мимо фабрики по производству масла, спеша вернуться в отель «Арибо». Теперь душ, смыть с себя жару. Он переоделся – второй раз, с тех пор как приехал сюда восемь часов назад.

Когда они сошли с катера, она спросила двух пожилых женщин, и те посоветовали им китайский ресторан у Таравос Анике,[23] там большие порции и видно, как работает повар: перед ним длинный стол, где все лежит, и ты сам выбираешь, что хочешь, а он готовит.

Она уже сидела за столиком. В той же одежде, в какой была в аквариуме. Она улыбнулась, он улыбнулся в ответ, и они заказали минеральную воду и комплексный обед, который уже составили за них: закуска, горячее, десерт. В меню так и было указано, вместе с ценой.

Она долго подбирала слова, и он ее не торопил.

Потом она, волнуясь, начала сразу откуда-то с середины и потихоньку принялась разматывать нить рассказа. Как будто взяла его с собой в тот мир, о котором он думал, что знает все, а на деле ничего не знал. Она то и дело всхлипывала, но он не перебивал ее. Впервые Алена Слюсарева рассказывала о своей взрослой жизни кому-то, кроме себя самой. Впервые она слышала себя со стороны, а он тоже слушал и дивился ее силе, тому, что она не сломалась, пережив такое.

Он ждал, пока она договорит. Пока силы не оставили ее. И она замолчала, уставившись в одну точку.

Все. Больше никогда ей никому не придется рассказывать свою историю.

Свен наклонился к портфелю, стоявшему у его ног, достал оттуда сигаретную пачку и аккуратно сложенные платья.

– Я думаю, это ее, Лидии.

Она взглянула на пачку, на платья и поняла, откуда он их взял. Она все же бросила на него вопросительный взгляд, и он кивнул в ответ – да, вы правы.

– Ячейка теперь пуста. Ее снял кто-то другой. А это я отдам вам. Я понял, что это ее платья. И пачка. Там деньги. Четырнадцать тысяч. Сотенными бумажками.

Алена не пошевелилась и не произнесла ни слова.

– Поступайте с ними как хотите. Оставьте себе или отдайте ее семье, если она у нее осталась.

Она наклонилась, прикоснулась к черной ткани платья.

Единственное, что осталось от Лидии.

– Я была там вчера. У нее. Искала ее маму. Лидия мне много о ней рассказывала.

Она смотрела на стол.

– Она умерла. Два месяца назад.

Свен помедлил и через стол подвинул платья и пачку к Алене. Затем закрыл портфель и поставил его на пол.

– Я хочу узнать о ней. Какой она была на самом деле? Ведь я видел только женщину с израненной спиной, которая на следующий день захватила заложников. И все.

Алена покачала головой:

– Нет. Я больше не могу.

– Тогда я хоть как-то смогу понять, почему она так поступила.

– Не сегодня. Хотя бы немного позднее.

Так они сидели, почти ничего не говоря, пока официант вежливо не попросил их покинуть ресторан: пора закрываться. Они встали и уже шли к выходу, когда какой-то молодой человек лет двадцати вошел в зал и уверенно направился к их столику. Свен окинул его взглядом: высокий, светловолосый, загорелый, спокойный. Алена подошла к нему, поцеловала в щеку и взяла под руку:

– Это Янош. Мы были вместе, перед тем как… я уехала. А он меня ждал. И я очень ему за это благодарна.

Снова чмокнула его в щеку и прижалась к нему. В нескольких словах рассказала, как он искал ее первые семь месяцев, как безуспешно тратил и время и деньги и лишь потом сдался.

Она рассмеялась. Впервые за весь день. Свен улыбнулся: похоже, у этой парочки есть будущее.

– А у Лидии? У нее был кто-нибудь?

– Владя. Так его звали.

– И?

– И ему за нее заплатили.

Больше она не сказала ни слова. А он ничего не спросил. На этом они расстались, а Свен Сундквист повторил свое обещание, что никогда больше ей не придется отвечать на вопросы шведского полицейского. По крайней мере, по этому делу.

Она кивнула, сделала несколько шагов, потом обернулась:

– И еще одно. Скажите…

– Да, конечно.

– Там, в аквариуме. Вы меня допрашивали. Я правда не понимаю. Зачем вам это?

– Ведется расследование. И мы собираем всю информацию по этому делу.

– Это-то ясно. Что вам нужно все это знать. Но ведь я все уже рассказывала.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, меня уже спрашивали, и я все рассказала. Тому, другому полицейскому.

– Кому?

– Пожилому. Он тоже тогда был с вами в квартире.

– Гренсу?

– Да. Ему.

– То же самое?

– Все, что я рассказала вам сегодня в аквариуме. Те же вопросы. И те же ответы. То же самое я рассказывала и ему.

– Все?

– Все.

– И о том, что вы созванивались с Лидией? О вашем разговоре, когда она оказалась в больнице? О том, как вы положили кассету в камеру хранения? И как вы передали оружие и взрывчатку? Как оставили пакет в мусорной корзине в туалете?

– Все.


Он улегся на узкую кровать, когда часы показывали два. Йонасу он так ничего и не купил. Сейчас он поспит пару часов, потом отправится в лютеранскую церковь Святого Иоанна и поставит свечку там, где похоронена мать Лидии Граяускас. Потом поедет в аэропорт, чтобы успеть на утренний рейс до Стокгольма. Там наверняка продаются какие-нибудь сладости. В дьютифри. Так что он успеет купить мармеладок и шоколадок в блестящих фантиках.

Он лежал в темноте у открытого окна.

Клайпеда засыпала.

Он знал, что у него осталось не так много времени.

Он должен принять решение. Он знает правду, и ему надо решить, что с ней теперь делать.

Воскресенье, девятое июня

«Пробный трах» двух новеньких вышел не слишком удачным.

Несмотря на то, что с их девственностью было покончено еще в крошечной каюте по пути в Стокгольм.

Но у них получалось все лучше. На третий день Шмаровоз понял, что скоро они смогут обслуживать по двенадцать клиентов в день. Прямо как эта двинутая Граяускас и ее гребаная подружка, пока не стали выступать и не свалили отсюда.

Им, правда, чего-то не хватало. Новеньким. Это было заметно. Надо пошевеливаться. Похоть тоже имеет значение. Тот, кто платит денежки, тоже хочет чувствовать себя желанным и красивым. Пусть ему кажется, что их двое, что они вместе. А иначе он с тем же успехом может кончать в кулак.

Он, конечно, малость им наподдал, это да. И они сразу стали помягче. А через несколько дней и ныть перестанут. Так занудно. Его уже тошнит от их отчаянных рыданий. Что за наказание? Все новенькие поначалу сопли разводят!

Ему не хватало профессионализма Граяускас и Слюсаревой. Они и раздевались и трахались просто отлично. Зато как они над ним насмехались… И чем дальше, тем больше. Бывало, он их колотит, а они из последних сил: «Дима Шмаровоз!» Он слушать этого больше не мог.

Первый не заставил себя долго ждать.

Едва пробило восемь.

Он обычно приходил прямо из дома, попрощавшись с начинавшей толстеть женушкой, и отправлялся позабавиться с кем-нибудь посимпатичней. По дороге на работу.

Сегодня Дима, пожалуй, за ними понаблюдает. Вроде как экзамен. Он должен знать, начнут они наконец трахаться как следует или ему придется продолжить обучение.

Начнет с той, что живет в комнате Граяускас. Он ее специально туда поселил: она на нее похожа, так что пусть забирает ее клиентов.

Она навела марафет, как он и сказал. Надела белье, которое хотел клиент. Вышло неплохо.

В дверь постучали. Она посмотрелась в зеркало, подошла к двери, которая не была заперта – ведь Дмитрий тут. Она улыбнулась клиенту в сером блестящем пиджаке, светло-голубой рубашке и черных брюках.

Улыбочка. Она продолжала улыбаться и когда он плюнул. Небрежно, словно уронил плевок к ее ногам в черных туфлях на высоком каблуке.

Он ткнул пальцем.

Прямой такой палец – прямо вниз.

Она наклонилась, по-прежнему улыбаясь ему, как и должна была. Оперлась на руки, почти свернулась в комок, носом коснулась пола. На языке что-то холодное – это она слизнула плевок. Проглотила.

Поднялась. Закрыла глаза.

Со всего размаху он отвесил ей оплеуху. Она улыбалась, все время улыбалась клиенту, как ее научили.

Дмитрию понравилось то, что он увидел, он показал мужчине в сером пиджаке большой палец, и тот показал большой палец в ответ.

Она хорошо обучалась.

Теперь он может принимать на нее заказы.

А Лидия Граяускас больше не нужна.


Он всегда боялся именно того мгновения, когда самолет касался земли. Звук выпускаемых шасси, посадочная полоса в иллюминаторе, которая становилась все четче, первое соприкосновение с асфальтом. С годами ничего не изменилось. Страх наваливался на него в каждом полете. А уж в таком самолете – тридцать три кресла, встать во весь рост невозможно… Все то время, пока самолет мчался, подскакивая, ударяясь обо что-то, по полосе, он страшно жалел, что решил лететь.

Свен Сундквист снова ожил. Вышел из самолета, покинул Арланду и всего за полчаса добрался до Стокгольма, как будто путь в город с северной стороны ни с того ни с сего опустел.

Мысли. Привести их в порядок непросто.

Он словно был в нескольких местах одновременно: впервые обнимал обнаженную Аниту и ему снова было шестнадцать, стоял рядом с Йохумом Лангом на лестнице, когда тот бил смертным боем Ольдеуса, лежал вместе с Лидией Граяускас на полу морга рядом с человеком, которого она ненавидела, нес по Пномпеню годовалого Йонаса, который через две недели назовет его папой, сидел в китайском ресторане в Клайпеде, а напротив сидела Алена Слюсарева в красном свитере и рассказывала ему о трех годах унижений и…

И все это, чтобы только не думать об Эверте.

Возле Солленского туннеля велись дорожные работы. Два ряда машин здесь сливались в один, выстраиваясь в длинную очередь.

Он притормозил, остановился, тронулся, притормозил, остановился. Огляделся – все сидели по своим машинам и делали то же самое. Убивали время. Все как один смотрели прямо вперед, и каждый думал о своем. О своих собственных Эвертах.

Его передернуло, как бывает, когда чувствуешь отвращение.

Он решил поехать дальше, чем хотел: пересечь город и двигаться на юг до самой Эриковой горы. Она должна быть там, Лена Нордвалль.

Ему нужно потянуть время.


Он частенько сиживал на этой жесткой деревянной скамье, ожидая окончания пустых речей в защиту не признающего свою вину преступника. Пока в торжественном зале судебных заседаний было тихо: кроме них двоих, никого не было. Эверту Гренсу нравилось тут, в старом здании суда, несмотря на жесткие скамьи и снующих туда-сюда юристов. Когда он приходил сюда, это означало, что его расследование данного преступления близится к концу.

Он посмотрел на часы. Еще пять минут. Потом охранники из следственного изолятора откроют дверь, введут Ланга и скажут, чтобы он сел на скамью подсудимых. И это будет лишь начало бесконечно долгого тюремного срока.

Гренс повернулся к Херманссон, которая сидела рядом:

– Как будто все нормально?

Он попросил ее поехать с ним: Свен куда-то запропастился, не подходил к телефону. Бенгт лежал с продырявленной головой, а Лену он так и не смог утешить. Между тем в суде хорошо быть с кем-то, и этим кем-то сегодня оказалась Херманссон. Против собственной воли он чувствовал, что она ему нравится. Она, конечно, выводила его из себя намеками на его проблемы с женщинами-полицейскими, да и вообще с женщинами, но сама она, даже когда говорила все это, была такой спокойной, такой основательной… А может, просто потому, что была права. Он попробует убедить ее остаться в Стокгольме, когда закончится ее срок на посту заместителя начальника отдела. Он надеялся поработать с ней еще. Возможно, пообщаться с ней: она была так молода, и он чувствовал себя совершенной размазней, когда думал об этом. Но речь не о том, что старик подбивает клинья к молодой женщине, скорее он был приятно удивлен, что, оказывается, на свете есть еще люди, которых он хотел бы узнать поближе.

– Вроде нормально. Уверена, того, что у нас есть, будет достаточно. Ланг, да еще захват заложников в морге, – я не зря приехала в Стокгольм.

Зал судебных заседаний выглядел голым без судьи, секретаря, обвинителя, адвокатов, приставов, зевак. Драматизм преступления должен быть подобающим образом обставлен, каждое слово, произнесенное в защиту закона, призвано определить и измерить степень человеческого падения.

Иначе все бессмысленно.

Гренс посмотрел вокруг. Мрачные деревянные панели на стенах, грязные окна, выходящие на улицу Карла Шееле, чересчур помпезные люстры и запах старых книг, хранивших своды законов.

– Странно все это, Херманссон. Профессиональные преступники, как Ланг. Я вожусь с ними всю жизнь, но и сегодня понимаю не больше, чем в начале своей карьеры. У них есть свой кодекс поведения на допросах в полиции и в суде. Они молчат. Что бы мы им ни сказали, о чем бы ни спросили – молчат. «Не знаю, не видел, не знаком» – больше ничего. Отрицают всё. И я, черт меня возьми, думаю, что это самая правильная позиция. Это наше дело – доказать, что они преступили закон, это мы настаиваем на их виновности.

Эверт Гренс протянул руку и показал на деревянную дверь в противоположной стене, темную, как и сами стены.

– Через несколько минут сюда явится Ланг. И он станет играть в эту чертову игру. Он придет, сядет тут и будет молчать или бормотать «не знаю», но именно поэтому, Херманссон, сегодня он проиграет. На этот раз вечная игра в молчанку станет самой большой ошибкой в его жизни. Вот так. Я думаю, что его обвинят как минимум в убийстве.

Она удивленно посмотрела на него, и он было пустился в объяснения, но тут двери зала отворились и вошли четыре тюремных охранника и двое вооруженных полицейских, а между ними – Йохум Ланг в наручниках и голубой тюремной робе, которая висела на нем, как на вешалке. Ланг тут же заметил их, а Эверт Гренс поднял руку, приветственно ему помахал и улыбнулся. Потому он повернулся к Херманссон и, понизив голос, сказал:

– Я еще раз прочитал заключение криминалистов и отчет о вскрытии, которое делал Эрфорс, и уверен, что убийства не было. Я думаю, что Лангу заказали пять сломанных пальцев и раздробленную коленную чашечку, это да. Но за смерть Ольдеуса ему денег не обещали и не заказывали вовсе. Я думаю, что Хильдинг Ольдеус сам случайно грохнулся с лестницы и врезался головой в стену.

Эверт Гренс демонстративно показал в сторону, где сидел Ланг:

– Посмотрите-ка на него, Ланг просто дурак. Он домолчится до того, что получит десятку за убийство, хотя мог бы отделаться полутора годами за тяжкие телесные.

Гренс снова помахал тому, кого так ненавидел. Взгляд у Ланга такой же пронзительный, как и вчера, когда они столкнулись в его камере. Позади него зал постепенно наполнялся. Огестам зашел последним, кивнул Гренсу, и тот кивнул в ответ. На какой-то миг Эверт Гренс задался вопросом: о чем сейчас думает молодой прокурор? Об их встрече, о лжи, которую он выложил перед ним? Но потом он выбросил из головы все, что могло ему помешать. Он снова наклонился и прошептал:

– Я точно знаю, Херманссон. Никакое это не убийство. Но поверьте, я и пальцем не пошевелю для того, чтобы хоть кто-нибудь узнал об этом. Он сядет, боже мой, и сядет надолго!


Дмитрий был доволен: обе крошки с гладкой нежной кожей трахались совсем неплохо.

Он купил их в рассрочку и твердо решил, что не станет расплачиваться, если не выйдет ничего путного.

Но все получилось. Так что придется платить.

Легавый накрылся. Но женщина, с которой он работал, прекрасно справилась и без него. Она доставила двух новых шлюх, как они и договаривались.

Она уже ждала его. Хотела получить очередную порцию денег. Они стоили три тысячи крон каждая. Треть ей надо было выплатить сегодня же.

Он открыл дверь в «Эдем». На сцене лежала голая женщина, прижимаясь к надувной кукле. Она слегка двигала бедрами и стонала. А мужчины в зале – публика здесь состояла из одних мужчин – сидели за столиками и держались за ширинки.

Она сидела там же, где и всегда. За самым дальним столиком, почти за углом, рядом с запасным выходом.

Он подошел к ней, они кивнули друг другу.

Она всегда была в одном и том же спортивном костюме. И всегда с капюшоном на голове.

Она хотела, чтоб он называл ее Илоной, хотя его это раздражало, ведь звали ее, конечно, иначе.

Друг с другом они не беседовали. Никогда. Так, несколько вежливых слов по-русски, и все.

Он отдал ей конверт с деньгами. Она не стала пересчитывать, просто взяла и сунула в сумку.

Через месяц.

Через месяц следующий платеж. И после этого они будут принадлежать ему, станут его собственностью. Обе.


Эверт Гренс встал и показал рукой, чтобы Херманссон встала тоже. Вместе они пересекли зал и вышли в коридор. Гренс быстро спустился по лестнице на три этажа, туда, где был вход в подземный гараж. Херманссон спросила, куда он ее ведет, на что он быстро ответил: «Сейчас поймете». Он тяжело дышал от усилий, но остановился, только когда его ноги оказались в затхлой пыли гаража. Он поискал что-то, видимо, нашел, приблизился к железной двери, которая вела к лифтам – тем, что поднимались в следственный изолятор.

Он стоял там, затаив дыхание. Он ждал. Ведь ему прекрасно известно, что они пройдут именно здесь. Йохума Ланга проведут из старого зала судебных заседаний прямо сюда и препроводят обратно в изолятор.

Надо только подождать несколько минут.

Ланг, четверо тюремщиков и двое полицейских вошли в гараж и направились к железной двери.

Эверт Гренс сделал пару шагов им навстречу и попросил на минутку оставить его с Лангом наедине. Просто отойти на несколько метров. Они выполнили его просьбу. Старший охранник не слишком был этому рад, но он и раньше встречался с Гренсом, так что знал, что тот так или иначе добьется своего.

Как обычно, они сверлили друг друга взглядом. Гренс ждал, что предпримет Ланг, но тот просто стоял, только его крупное тело раскачивалось, словно он еще не решил, стоит ли наносить удар.

– Дурак ты, мать твою.

Они стояли так близко, что Гренсу достаточно было прошептать это, чтобы Ланг услышал.

– В молчанку играл. Как обычно. Теперь ты сядешь, потому что тебя приговорят. А ведь я знаю, что ты не убивал Ольдеуса. Да только тебе хрен поверят. Пока ты думаешь и действуешь как вор, пока в отказ уходишь да играешь в молчанку, спорим – ты получишь на семь-восемь лет больше, чем действительно заработал. За здорово живешь.

Эверт Гренс махнул охранникам, чтобы они вернулись.

– Так-то, Ланг.

Йохум Ланг по-прежнему не сказал ни слова и даже не проводил Гренса взглядом, когда тот отошел от него.

И только когда охранники уже держали перед ним открытую дверь и он выходил прочь, – только тут Гренс окликнул его, и тогда он обернулся. И плюнул на пол.

А комиссар уголовной полиции кричал ему, помнит ли он опознание, которое состоялось несколько дней назад; помнит ли, как издевался над самим Гренсом и его погибшим другом, как сложил губы бантиком и посылал воздушные поцелуи. Гренс кричал ему «Помнишь?» и сам послал пару воздушных поцелуев и, сложив губы бантиком, почмокал ему вслед, но того уже вывели из гаража и повели прямо к лифтам, ведущим в изолятор.


Свен Сундквист припарковался на улице, состоявшей из ряда аккуратных домиков. Посреди проезжей части были установлены самодельные ворота и ребятишки гоняли шайбу. Они не спешили замечать подъезжающий автомобиль. Сундквисту пришлось подождать, пока два девятилетних нахала со вздохом соизволили освободить дорогу противному дядьке, раз уж ему приспичило тут ехать.

Теперь он знал: Лидия Граяускас сознательно пошла на преступление. И на самоубийство. И она хотела, чтобы все узнали причину, хотела обнародовать свой позор, но Эверт ей помешал.

По какому праву?


Лена Нордвалль сидела у себя в саду. Глаза закрыты, рядом на столике – приемник, раздается музыка одного из коммерческих каналов с нескончаемыми вставками, повторяющими название станции. Он не видел ее с того самого вечера, когда они принесли ей известие о смерти Бенгта.

Эверт хотел укрыть от позора детей и жену своего друга.

Но взамен он отнял у другого человека право на правду.

– Привет.

На улице было жарко, он обливался потом, а она сидела на солнце в черных брюках, джинсовой куртке и свитере с длинными рукавами. Она его не услышала, он подошел поближе, и она вздрогнула:

– Ты меня напугал.

– Извини.

Она жестом пригласила его присесть. Он взял стул, на который она показала, подвинул его так, чтобы сидеть перед ней, спиной к солнцу.

Они посмотрели друг на друга. Он сам позвонил и попросил разрешения ее навестить, ему и начинать разговор.

Это было тяжело. Ведь они не слишком близко знакомы. Конечно, они встречались, но всегда в обществе Бенгта и Эверта: дни рождения и все такое. Она – одна из тех женщин, в чьем присутствии он ощущал себя глупым и некрасивым, смущался и с трудом подбирал слова, хотя секунду назад они вертелись у него на языке.

Он сам не знал, в чем тут дело. Конечно, она красива, спору нет. Но с другими красотками он чувствовал себя свободно. А от нее словно исходило что-то такое, отчего он терялся, становился слабым и неуверенным в себе. Есть же такие люди.

– Извини, если помешал.

– Да ладно. Раз уж пришел.

Он осмотрелся вокруг. Вот так же он сидел в этом садике шесть лет назад. Эверту тогда стукнуло пятьдесят, а Лена с Бенгтом решили устроить ему праздник Свен и Анита сидели рядом с именинником, а Йонас, который был тогда еще крошкой, носился по лужайке вместе с детишками Нордваллей. Больше никого не было. Эверт весь вечер отмалчивался. Ему приятно было их общество, Свен это чувствовал, просто он испытывал неловкость в роли именинника, в честь которого кричат «ура!».

Лена теребила рукав своей джинсовой куртки.

– Я так мерзну.

– Сейчас?

– Я мерзну с тех пор, как вы пришли сюда. Четыре дня назад.

Она вздохнула.

– Извини. Я должен был догадаться.

– Сижу тут в тридцатиградусную жару, одетая, на солнце… И мерзну. Понимаешь?

– Да. Вполне.

– А я не хочу мерзнуть.

Вдруг она поднялась со стула.

– Кофе хочешь?

– Не стоит.

– Но ты же хочешь?

– Спасибо.

Она исчезла в дверях, и он услышал, как она на кухне наливает воду и звякает чашками. С улицы доносились голоса мальчишек, игравших в хоккей: они кричали, когда забивали гол или когда появлялся еще какой-нибудь старикан на машине и приходилось освобождать ему дорогу.

В стаканах пенилось молоко, как в кафе, куда он вечно не успевал зайти. Он выпил и поставил стакан на стол.

– Насколько хорошо ты на самом деле знакома с Эвертом?

Она посмотрела на него изучающе, именно тем взглядом, который лишал его уверенности в себе.

– Ах вот почему ты здесь? Чтобы поговорить об Эверте?

– Да.

– Это что, допрос?

– Вовсе нет.

– А что же?

– Я не знаю.

– Ты не знаешь?

– Нет.

Она опять одернула рукава, как будто все еще мерзла.

– Я не понимаю, что ты городишь.

– Я бы и сам хотел выражаться яснее. Но не могу. Можешь считать, что это мои личные изыскания. Никак не связанные с работой.

Она не спеша допила стакан.

– Он – самый близкий друг моего мужа.

– Я знаю. Но сама ты хорошо его знаешь?

– Его не так-то легко узнать.

Она хотела, чтобы он ушел. Он ей не нравился. И он это видел.

– Еще одно. Скажи мне…

– А Эверт знает, что ты здесь?

– Нет.

– Почему?

– Если бы он знал, я бы тебя не спрашивал.

Солнце припекало. Он чувствовал, что спина у него совсем мокрая. Он бы предпочел оказаться где-нибудь в другом месте, но оставался здесь, несмотря на возникшее напряжение.

– Эверт рассказывал тебе? О том, что случилось в морге? О том, как погиб Бенгт?

Она его не слышала. Он это видел. Она указала на него рукой и не опускала ее, пока ему не стало не по себе.

– Он сидел здесь.

– Кто?

– Бенгт. Когда ему позвонили и вызвали в морг.

Не стоило ему сюда приезжать. Пусть бы она предавалась своей скорби. Но ему понадобился настоящий портрет Эверта. И от нее он мог бы его получить. Он повторил вопрос:

– Эверт тебе рассказывал о том, что случилось с Бенгтом?

– Я задавала ему вопросы. Но он рассказал не больше, чем было в газетах.

– Вообще ничего?

– Не нравится мне этот разговор.

– И ты не спросила Эверта, почему та проститутка требовала, чтобы приехал именно Бенгт?

Она молчала. Долго.

Он не спешил задавать другие вопросы. Главный он уже задал.

– Что ты несешь?

– Вы с Эвертом говорили, почему она убила именно Бенгта?

– Ты что-то знаешь?

– Я у тебя спрашиваю.

Она не сводила с него глаз.

– Нет.

– И ты не поинтересовалась?

И тут она вдруг расплакалась. Сидела сжавшись в комок, маленькая, несчастная, задавленная горем.

– Я интересовалась. Спрашивала у него. Но он ничего не сказал. Ни слова. Несчастный случай. Вот что он ответил. Это могло случиться с кем угодно. А случилось с Бенгтом.

Кто-то подошел к нему сзади. Свен Сундквист обернулся – это была девочка, младше Йонаса: пяти, может быть, шести лет. Она вышла из дома в белой рубашечке с коротким рукавом и розовых шортах. Остановилась перед мамой и заметила, что та плачет.

– Что случилось, мамочка?

Лена Нордвалль наклонилась к ней и сказала:

– Ничего, старушка.

– Ты плачешь. Это из-за него? Он дурак?

– Нет. Он не дурак. Мы просто разговаривали.

Девчушка в рубашке и шортиках обернулась, и на Свена уставились огромные глаза.

– Мама грустная. Папа умер.

Он сглотнул, улыбнулся и попытался выглядеть одновременно серьезным и приветливым:

– Я знал твоего папу.

Свен Сундквист молча смотрел на женщину, которая четыре дня назад осталась одна с двумя детьми. Он понимал ту боль, которую она чувствовала. Понимал, почему Эверт предпочел спасти Лену от позора и почему решил, что ей эта правда не нужна.

Эверт Гренс не мог дождаться завтрашнего дня. Он тосковал по ней.


В воскресенье машин на улицах мало и через город можно проехать быстро. Улица Вэртавэген совсем безлюдная, и он поставил Сив, вторил ее высокому голосу и дошел до припева, когда ехал по мосту Лидингё, не замечая дождя, который вдруг снова принялся моросить.

Всегда пустая стоянка была переполнена. Он сперва ничего не понял и подумал, что заехал не туда, но потом вспомнил, что ни разу не был здесь в воскресенье – обычный день посещений.

В регистратуре его встретили удивленными взглядами: сиделки и узнавали его, и не узнавали. Он пришел не как обычно, его ждали только завтра. Он улыбнулся сиделке и, смеясь ее изумлению, пошел привычным путем в палату. Сиделка окликнула его: «Постойте!»

– Ее там нет.

Сперва он не расслышал, что она сказала.

– Ее там нет. В ее комнате.

Он стоял как вкопанный. Снова переживал тот день, когда она умерла, а потом вернулась к жизни. К такой вот жизни. Чувствовал, что снова умирает вместе с ней.

– Она на террасе. Сегодня воскресенье. У них послеобеденный отдых. Мы стараемся, чтобы они больше времени проводили на воздухе. А сегодня погода совсем летняя. Там большие зонтики от солнца.

Он не слышал. Молодая сиделка что-то говорила, а он не слышал ни слова.

– Сами понимаете, как полезно дышать свежим воздухом. Она очень рада.

– Почему ее нет в комнате?

– Простите?

– Почему ее там нет?

У него закружилась голова. Прямо у входа стоял стул, и он рухнул на него, снял пиджак, положил на колени.

– Все хорошо? – Сиделка присела рядом на корточки. Он посмотрел на нее:

– На террасе?

– Да.

Четыре огромных зонтика с рекламой мороженого занимали большую часть террасы. Эверт узнал двоих санитаров и всех, кто сидел в креслах-каталках.

Она сидела в серединке. С чашкой кофе на столике и булочкой с корицей в руках. Она смеялась как ребенок, он слышал ее смех, несмотря на стук дождевых капель по зонтикам и песню, которую они распевали хором. Он подождал, пока допоют, это была песня Таубе.[24]

Направился к ним, и плечи и спина у него вымокли под дождем, пока он дошел.

– Привет.

Он обращался к одной из сиделок – женщине в белом халате примерно одного с ним возраста. Она приветливо улыбнулась в ответ:

– Добро пожаловать. А ведь сегодня воскресенье!

Она повернулась к Анни: та смотрела на них, но не узнавала.

– Анни. К тебе посетитель.

Эверт подошел к ней, погладил, как обычно, по щеке:

– Можно, я ее заберу? Нам просто надо поговорить. У меня хорошие новости.

Сиделка поднялась и сняла колеса каталки с тормоза:

– Само собой. Мы тут уже давно. Так что господину посетителю совсем не обязательно сидеть тут среди каталок.

Сегодня она в другом платье. В красном. Он купил его сам, правда, давно. По-прежнему шел дождь, но уже не такой сильный. Пол на террасе между зонтиками и краем крыши едва намок. Он повез кресло-каталку через входные двери и холл прямо к ней в комнату.

Они расположились как обычно.

Она посреди комнаты, а он рядом с ней на стуле.

Он снова погладил ее по щеке, поцеловал в лоб. Нащупал ее руку, пожал ее, и она даже как будто ответила.

– Анни.

Он взглянул на нее, чтобы убедиться, что она смотрит прямо ему в лицо, и только тогда продолжил:

– Все кончено.


Час дня. Дмитрий пообещал ей в это время целый час передышки. Она все утро раздвигала ноги, начиная с первого клиента. Того, что плевал на пол. И она должна была ему улыбаться, пока слизывала плевок.

Она плакала.

Семь мужчин побывали у нее после него. И еще четверых осталось обслужить. Двенадцать человек каждый день. Последний должен явиться сразу после половины седьмого.

Час передышки.

Она лежала на кровати в комнате, которую теперь называла своей. Прекрасная квартира на седьмом этаже обычного городского дома.

Кое-кто из мужчин называл ее Лидией. Она сказала им, что ее зовут иначе, но они ответили, что для них ее зовут Лидией.

Она уже выяснила, что Лидией звали женщину, которая жила в этой комнате до нее. Что все они были ее клиентами. И теперь она их унаследовала.

Дмитрий больше не бил их так сильно.

Он сказал, что они уже кое-чему научились. Но над многим надо еще поработать. Он сказал, что она должна притворяться: стонать, когда в нее входят, иногда можно и повизжать – и клиенты решат, что ей это нравится. Можно подумать, если она не будет этого делать, они не заплатят.

Она плакала, только когда оставалась одна. Он же изобьет ее, если снова застанет в слезах.

Итак, у нее был час на отдых. Она закрыла дверь и приготовилась проплакать все время, пока не придется снова наводить красоту, улыбаться перед зеркалом и гладить себя между ног, как хотел тот, что придет в половине седьмого.


Эверт Гренс некоторое время просидел у себя в кабинете, ничего не делая. И все-таки он не чувствовал себя отдохнувшим, и ему трудно было собраться. Он сходил в туалет, принес кофе из автомата в коридоре, спустился к дежурным и попросил, чтобы ему заказали пиццу. И все – больше из кабинета он не выходил.

У него было ощущение, что он чего-то ждет.

Он пританцовывал под Сив Мальмквист – топтался по полу между диванчиком для посетителей и письменным столом, слыша только ее мягкий голос.

О том, куда запропастился Свен, он понятия не имел. И от Огестама не было ни слуху ни духу.

Он увеличил громкость, уже снова вечер, а он не понимал, как это возможно: солнце нагрело комнату и большую часть дня светило прямо в окно, так что он нещадно потел, когда двигался в такт шестидесятым.

Я скучаю по тебе, Бенгт.

Ты наплевал на нас.

Понимаешь ты это?!

Лена ничего не знает.

Ничегошеньки не знает.

У тебя была жена.

У тебя были дети.

У тебя все это было!

Подошел к магнитофону, выключил его и вынул кассету.

Оглянулся по сторонам.

Только не ночью.

Только не здесь.

Он вышел из кабинета в пустой коридор. Открыл дверь на улицу и вдохнул свежий воздух. Вышел к парковке, к машине, которая стояла, как обычно, открытая.

Он просто проедется. Как давно он не позволял себе этого – просто проехаться.


На часах половина седьмого, и ей предстояло раздвинуть ноги в последний раз за сегодняшний день.

Все закончилось быстро, к тому же он не бил ее и не плевал. Он только вошел в нее сзади, потребовав, чтобы она шептала при этом, что хочет его. Было почти не больно.

Она долго стояла в душе, хотя с утра успела вымыться несколько раз. Именно тут, под струей воды, она больше всего плакала.

Дмитрий сказал, чтобы к семи часам она, приодетая и довольная, сидела у себя на кровати. Потому что к ним заглянет женщина, ее звали Илона, та самая, что встретила их у причала и проводила в квартиру. Так вот, она придет сюда, чтобы убедиться, что у них все нормально. Дмитрий напомнил, что они по-прежнему – на треть собственность этой женщины и очень важно, чтобы ей все понравилось. Хотя бы до следующего месяца.

Она пришла вовремя. До семи на кухонных часах оставалось всего тридцать секунд. Одета так же, как в порту, – в тренировочном костюме и с капюшоном на голове. Войдя в квартиру, она даже не подумала снять капюшон.

Дмитрий поздоровался, предложил ей выпить, на что она только покачала головой. Сказала, что у нее мало времени. Она просто хотела проверить свою собственность.

Когда женщина заглянула в комнату, она уже сидела на кровати и улыбалась, как приказал ей Дмитрий. Женщина спросила, скольких мужчин она обслужила сегодня, и она ответила, что двенадцать. Женщина осталась довольна и даже сказала, что это совсем не плохо для такой молодой прибалтийской сучки.

Потом она лежала и плакала. Она знала, что сейчас войдет Дмитрий и побьет ее, плакать он им больше не разрешал, но она просто не могла остановиться. Она думала об этой женщине, о мужчинах, которые входили в нее, о том, что Дмитрий велел собираться, потому что, как он сказал, им надо срочно переехать на другую квартиру, в Копенгаген. Все, чего ей хотелось, – это умереть.


Почти два часа он бесцельно катался по городу. Сначала в центре, по самым людным улицам, где на красный свет дорогу переходили целые толпы, а какие-то идиоты непрерывно гудели. Потом через Шлюзы, по Хорнсгатан, на Кольцевую и оттуда на Готскую улицу, а там и в Сёдермальм, которому положено выглядеть чертовски богемно, а на самом деле он ничем не отличается от любого пригорода. Дальше – мимо фасадов безлюдного Остермальма,[25] огромного круглого здания телецентра в Йэрде, затем вниз к гавани Вэрта, откуда огромные паромы отплывают бороздить воды Балтики. Он зевнул. Шоссе Вальгаллы тоже осталось позади, машина неслась к заставе Рослаг и неизменным табличкам «пути объезда».

Столько людей.

Столько людей вокруг, и все едут по своим делам.

Эверт Гренс обгонял их, сам не зная, куда направляется.

Он устал. Еще чуть-чуть.

Он двигался к площади Святого Эрика. Машин там не было, вместе с вечером в городе наступал покой. Несколько улочек в оба конца. У дома Боннье он повернул налево и попал на улицу Атлас. Вниз, потом налево, и вот он уже припарковался у подъезда, удивляясь про себя: ведь всего неделя прошла с тех пор, как он попал сюда впервые.

Он выключил двигатель.

Было тихо, как бывает в большом городе, когда уходит день. Все эти окна, квартиры, пышные шторы и огромные цветочные горшки… Там тоже жили они. Люди.

Он сидел в машине перед входом в подъезд. Прошло несколько минут. Может, десять. Может, шестьдесят.

Вся спина у нее была исполосована кнутом. Она лежала на полуголая, без чувств. А рядом Алена Слюсарева кричала на человека в блестящем костюме, которого она называла Дима Шмаровоз.

Бенгт стоял за дверью и ждал почти час.

Гренс как будто увидел все это снова.

Бенгт стоял за дверью.

Он все знал уже тогда.

Эверт Гренс сидел в машине. Не теперь. Еще несколько минут. Он хотел дождаться, когда нервы успокоятся. И потом уехать оттуда. В квартиру, которую он по-прежнему называл своим домом, но в которой бывал теперь все реже. Еще хотя бы несколько минут.

Внезапно темная дверь отворилась.

Из подъезда вышли четверо. Он посмотрел на них и тут же всех узнал.

Два дня назад, когда он смотрел, как Алена Слюсарева поднимается по трапу на паром, который должен был отвезти ее домой, на другой берег Балтийского моря, в Литву, в Клайпеду.

Тогда он и видел этих четверых. Они сошли с того же судна, на котором через короткое время отплыла Слюсарева. Мужчина был в том же костюме, что и раньше, на улице Вёлунда. Дима Шмаровоз. Пройдя паспортный контроль, он задержался в ожидании двух молодых женщин, лет шестнадцати-семнадцати. Он протянул руку и потребовал, чтобы они отдали ему свои паспорта, их залог. Женщина в спортивном костюме с капюшоном на голове подошла к ним и приветствовала на прибалтийский манер, чмокнув в щеку.

И вот теперь они выходили из подъезда прямо у него перед носом: Дима Шмаровоз шел первым, за ним – две его новые девочки с дорожными сумками в руках, последней шла женщина в капюшоне.

Гренс сидел тихо и смотрел, как они удаляются по тротуару.

Он позвонил в МИД и задал несколько вопросов, касающихся Димы Шмаровоза.

Вообще-то поводов и так достаточно.

Но он хотел знать, обладает ли сутенер по-прежнему дипломатическим иммунитетом, а еще он попросил выяснить, кто эта женщина, с которой он работает.

Он возьмет их. Потом. Обоих.

Теперь, когда все кончилось. Когда Ланг за решеткой. Когда Бенгт в могиле.

Когда он уверен в том, что Лена будет жить дальше, не потревоженная ложью.


День погас, а он и не заметил. Поднялся с узкой гостиничной кровати в Клайпеде, съездил из Арланды к Лене Нордвалль, которая сидела на солнцепеке и мерзла, оттуда – на Кроноберг, в свой кабинет, а потом в прокуратуру, где Огестам уже потерял всякое терпение.

Свен Сундквист хотел домой.

Он устал, но день, который вот-вот должен был закончиться, не давал ему передышки. И теперь приберег для него самые длинные свои часы.

Лена Нордвалль побежала за ним. Он прервал их бессмысленную беседу в саду аккуратного домика на Эриковой горе и вышел на улицу, где мальчишки играли в хоккей недалеко от его автомобиля. Она догнала его, схватила за руку и, запыхавшись от бега, спросила, знает ли он что-нибудь об Анни. Свен никогда раньше не слышал этого имени. Он знал Гренса десять лет, работал с ним бок о бок, думал, что они друзья, но ни разу не слышал этого имени. Лена Нордвалль рассказала ему, что когда-то Эверт возглавлял патруль, об Анни, о Бенгте, об Эверте и попытке захвата, которая обернулась катастрофой.

Свен Сундквист пытался взять себя в руки, но не мог сдержать дрожь.

Как многого он не понимал в этой жизни.

Он понятия не имел о том, где живет Эверт. Он его ни разу не навещал. Где-то в Стокгольме, в городе, но больше он ничего не знает.

Он коротко хохотнул, но улыбки на его лице не было.

Ну надо же! Какой однобокой оказалась их дружба.

Так захотел Гренс, а Свен это принял.

Он считал, что обязан делиться мыслями, теплом, силой, а Эверт укрывался за своим правом на личную жизнь.

Свен Сундквист заглянул в отдел кадров и узнал адрес Гренса. Теперь он стоит перед входной дверью красивого дома в самом оживленном месте Свеавеген.

Ждет уже почти два часа. Он развлекался тем, что вглядывался в окна четвертого этажа – где-то там жил Эверт. Но точно определить сложно: окна выглядели одинаково, словно во всем доме был всего один жилец.

Эверт явился сразу после восьми. Грузный, прихрамывающий, с неровной походкой. Открыл дверь, не оглянувшись, и тут же исчез за ней.

Свен Сундквист подождал еще десять минут. Он задыхался. Нервничал. Давно он не чувствовал себя таким одиноким.

Он нажал на кнопку домофона. Подождал. Ему никто не ответил. Нажал снова, на этот раз долго.

В динамике зашуршало – в квартире на четвертом этаже неуклюжие пальцы сняли трубку:

– Да?

Голос звучал раздраженно.

– Эверт?

– Кто это?

– Это я, Свен.

Молчание.

– Эверт, это я.

– Что ты тут делаешь?

– Можно мне подняться на минутку?

– Сюда?

– Да.

– Сейчас?

– Сейчас.

– А зачем?

– Надо поговорить.

– Мы можем поговорить завтра утром. В моем кабинете.

– Тогда будет уже поздно. Мы должны переговорить сегодня. Открывай.

И снова тишина. Он посмотрел на динамик, тот молчал. Время тянулось. Казалось, прошла вечность.

Замок на двери щелкнул. Сундквист подергал – открыто.

Голос Эверта был низким, так что и не расслышать:

– Четвертый этаж, «Гренс» на двери.

Боль в животе, которая мучила его, а потом внезапно отпустила, сейчас была такой же сильной, как и когда он смотрел видеозапись.

Он не стал звонить, не было нужды: дверь уже открыли.

Он заглянул в длинную прихожую.

– Эй!

– Входи.

Эверта он не видел, но голос был его, он доносился откуда-то издалека.

Он вошел и встал на коврике у двери.

– Налево. Вторая дверь по коридору.

Свен Сундквист мог только догадываться, как выглядит жилище Гренса. Но что бы он ни представлял, все равно это не походило на то, что он увидел.

Самая огромная квартира, в какой он когда-либо бывал.

Он оглядывался по сторонам, шагая по коридору, которому все не было конца.

Шесть, а может быть, и все семь комнат. Высокие потолки, изразцовая печь почти в каждом углу, толстые ковры на великолепном паркете.

Но больше всего поражала пустота.

Свен невольно сдерживал дыхание.

Как будто он потревожил чей-то покой. Хотя никого тут не было. Он в жизни не видел ничего более заброшенного, чем эта квартира. Огромная, сверкающая чистотой и пустая.

Эверт сидел в комнате, представлявшей собой нечто вроде библиотеки. Она была меньше остальных, две стены покрыты книжными полками от пола до потолка. Старое кресло черной кожи, рядом зажженный торшер.

Свен заметил не сразу. Настолько это выбивалось из общей картины. У двери висела в рамке вышитая золотом на красном фоне надпись «СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА!». Возле нее – два черно-белых снимка: мужчина и женщина в полицейской форме, оба лет двадцати.

Огромная, просто необъятная квартира. И в самом центре – две фотографии с рождественской вышивкой.

Эверт посмотрел на него, вздохнул. И жестом пригласил наконец войти. Он подтолкнул к Свену скамейку, которая стояла недавно у него под ногами. Свен придвинул ее к себе и сел.

Перед его приходом Эверт читал книгу. Свен попытался прочесть название, чтобы хоть как-то завязать разговор, но книга лежала на столике обложкой вниз. Он снова встал, ткнул пальцем в коридор, по которому только что шел:

– Эверт, что это?

– Ты о чем?

– У тебя что, всегда все это было?

– Да.

– Я никогда не видел ничего подобного.

– Я все меньше провожу здесь времени.

– Да одна твоя прихожая – как все наши квартиры!

Эверт Гренс кивком снова пригласил его сесть. Закрыл книгу, подался вперед, лицо его налилось краской. Пустая болтовня была ему не по душе.

– У нас сегодня воскресный вечер или как?

Свен не ответил.

– Начало девятого, так ведь?

Он и не ждал ответа.

– Так есть у меня право побыть в одиночестве? Или нет?!

Молчание было ему ответом.

– Какого черта ты вламываешься ко мне?

Свен Сундквист перевел дыхание. Такие вспышки гнева он видел и раньше. Но не страх. В этом он был уверен. Раньше Гренс никогда не выказывал страха. А сейчас он сидел в своем собственном кресле, и ему не удавалось скрыть свой страх за агрессивностью.

Свен посмотрел на комиссара:

– Скажи, Эверт. Ты знаешь, какой тяжелой иногда бывает правда?

Его больше не заботило, хочет ли Эверт, чтобы он сидел. Он встал. Посмотрел в окно, провожая взглядом машины, которые двигались от одного красного сигнала светофора до другого. Сделал пару шагов по комнате и прислонился к стене с книгами.

– Ты тот человек, с которым я провожу почти все дни. Больше, чем с женой. Больше, чем с сыном. И я не развлекаться сюда пришел. Я тут потому, что у меня нет другого выхода.

Эверт Гренс откинулся на спинку кресла и внимательно смотрел на Свена.

– Ложь, Эверт. Дьявольская ложь!

Тот не пошевелился. И не сводил с него глаз.

– Ты солгал. И я хочу знать почему.

Эверт Гренс фыркнул:

– Никак у меня тут прокурор завелся?

– Я хочу, чтобы ты ответил на мои вопросы. Фыркать и обзываться можешь сколько угодно. Я готов.

Он снова отошел к окну. К огням машин, которые двигались все медленнее. Так хотелось, чтобы все это поскорее закончилось.

– Я взял больничный на два дня.

– Однако стоишь тут вполне здоровый и играешь в допрос.

– Я не был болен. Я ездил в Литву. В Клайпеду. Меня послал Огестам.

Свен Сундквист предвидел это. Он знал, что сейчас Эверт вскочит и заорет:

– Чертов прокурор! В Литву! За моей спиной!

Свен подождал, пока тот откричится.

– Присядь-ка, Эверт.

– Да пошел ты!

– Сядь, я сказал!

Эверт Гренс поколебался, посмотрел на Свена и уселся снова, положив ноги на скамеечку.

– Я встретился с Аленой Слюсаревой. В аквариуме, это такой аттракцион для туристов в Клайпеде. Нам нужно было, чтобы она рассказала, как по просьбе Лидии Граяускас она пронесла в Южную больницу пистолет и взрывчатку.

Свен выждал. Реакции не последовало.

– О том, как она переговаривалась с ней из больницы. По мобильному телефону.

Он посмотрел на человека в кресле.

Скажи хоть что-нибудь!

Отреагируй!

Только не смотри на меня так!

– И перед тем как расстаться со мной в китайском ресторане, она задала мне странный вопрос. Она спросила, зачем я спрашивал ее обо всем этом. Потому что она уже все рассказала. На допросе. Другому шведскому полицейскому.

Тишина.

– Не молчи, Эверт.

Ни слова в ответ.

– Скажи хоть что-нибудь!

Эверт Гренс рассмеялся. Он хохотал до слез.

– Ты хочешь, чтобы я что-то сказал? А что я скажу? Что два сопляка в погонах так ни хрена и не поняли?

Он засмеялся еще громче, отирая слезы рукавом.

– Ну, про Огестама я все знаю, каков он гусь. Но ты-то, ты! Ты как можешь быть таким молокососом?

Он взглянул на незваного гостя, который позвонил в восемь часов вечера в воскресенье, в самый разгар его законного уединения.

Он продолжал смеяться, теперь тише, качая головой:

– Преступница, Граяускас, погибла. Пострадавший, Нордвалль, погиб. И кому какое дело, зачем да почему. По крайней мере народ, налогоплательщиков наших, которые нам зарплату платят, это не интересует!

Свен Сундквист так и стоял у окна. Заорать? Перекричать его, чтобы не слышать, что он несет? Нет: он же знал, что скрывается за этим напором. Страх.

– Эверт, это и есть твоя правда?

– Нет, Свен, она твоя.

– Нет. Никогда. Видишь ли, мы с ней тогда не закончили разговор. В аквариуме. Потом мы встретились в ресторане. В центре Клайпеды. И Алена Слюсарева рассказала мне, как их с Граяускас три года возили по всей Скандинавии. Как товар. Про двенадцать палок в день. Про тюрьму, рабство, унижения – я словно сам все это испытал. На собственной шкуре. Рогипнол, чтобы забыться, водка – чтобы отключиться, чтобы выжить с этим стыдом в душе, потому что он никогда их не оставит.

Эверт встал и направился к двери. Он махнул Свену, чтобы тот следовал за ним.

Свен кивнул, но пошел не сразу, сперва остановившись у фотографий двух полицейских – девушки и парня, – у которых вся жизнь еще впереди. Особенно его глаза. Свен не мог оторваться от них – такие живые. Таких глаз у него он никогда раньше не видел.

Они не соответствовали этой квартире.

Сияли, были полны жизни.

Здесь же вокруг только пустота, словно однажды все замерло.

Он оставил в покое фотографии и вышел из библиотеки в бесконечный коридор, миновал две комнаты и вошел в третью – кухню. Точно о такой мечтала Анита – достаточно просторная, чтобы готовить, и достаточно уютная, чтобы посидеть и поговорить.

– Голодный?

– Нет.

– Кофе будешь?

– Нет.

– А я выпью.

Он поставил ковшик на плиту, и она загорелась красным неоновым светом.

– Плевал я на твой кофе.

– Ничем ты не лучше остальных, Свен.

Свен Сундквист выжидал, набираясь сил и смелости, чтобы пройти через это.

– А еще она рассказала, как они сюда приехали. О путешествии на борту корабля. О том, кто их туда заманил. Я знаю, Эверт, я знаю, что ты знаешь кто.

Вода закипела. Эверт Гренс выключил конфорку, налил полную чашку и размешал в ней две ложки растворимого кофе.

– Ах вот как.

– А что, разве не так?

Гренс взял чашку и переместился на другую половину кухни, в столовую зону: шесть стульев у круглого стола. Его лицо было пунцовым, и Свен не мог решить отчего – от злости или от страха.

– Ты понимаешь, Эверт? Этого недостаточно! Рогипнола и водки недостаточно, чтобы отключиться! Так они нашли другой способ. Лидия Граяускас «отключала» тело. И тогда они входили не в нее, понимаешь?

Эверт Гренс детально изучил чашку и отпил уже половину, но так и не произнес ни слова.

– А Алена Слюсарева, та наоборот: чувствовала тело, которым они пользовались, но зато не видела их лиц. Они были для нее – никто.

Свен шагнул вперед, забрал у Эверта чашку и заставил его сесть:

– Но ты ведь знал это, Эверт? Был же их рассказ. На кассете.

Гренс посмотрел на свою чашку, на руку Свена и продолжал хранить молчание.

– Я изучил все материалы дела. Я видел, что что-то не сходится. У нее была с собой кассета. Там, в пакете. Потом я видел фотографии – эксперты сняли ее на полу в морге. Тогда я позвонил Нильсу Крантцу, а он сказал, что передал ее тебе.

Эверт Гренс протянул руку к чашке, Свен отдал ее ему, тот допил остатки и снова спросил Свена, не хочет ли он кофе. Тот снова отказался. Так они и стояли по обе стороны стойки с ножами, половниками и разделочными досками.

– Где здесь телевизор?

– Зачем тебе?

Свен вышел из кухни, дошел до входной двери. Забрал сумку, которую оставил рядом с ботинками, и вернулся обратно.

– Где телевизор у тебя, спрашиваю?

– Там.

Гренс указал на комнату напротив. Свен отправился туда, настояв, чтобы Эверт пошел с ним.

– Сейчас мы кое-что посмотрим.

– У меня нет видеомагнитофона.

– Я догадался. И захватил свой, портативный.

Он достал его и подсоединил к телевизору Эверта.

– Посмотрим-ка вот это. Вдвоем.

Они сели по краям дивана. Свен, держа пульт в руке, вставил кассету в гнездо, но тут же остановил.

Черный экран с белыми сполохами. «Война муравьев».

Свен посмотрел на Эверта:

– Эта кассета, как видишь, пустая.

Гренс не ответил.

– Ну конечно. Пустая с начала до конца. Потому что это не та кассета, что ты получил от Нильса Крантца. Верно?

Шум помех – такой противный звук. Просто вгрызается в мозг.

– Я знаю об этом, потому что Нильс Крантц подтвердил, что кассета, которую он дал тебе, старая, много раз использованная, пыльная и с отпечатками пальцев двух женщин.

И тут Эверт Гренс отвернулся, не решаясь взглянуть на своего подчиненного.

– Мне, Эверт, любопытно: что же там было, на той исчезнувшей пленке?

Он пультом выключил назойливый звук, идущий из телевизора.

– Ладно. Тогда давай так. Немного поточнее. Что было на той пленке, ради которой ты рискнул своей тридцатитрехлетней службой?

Свен Сундквист снова нагнулся к сумке и достал еще одну кассету. Потом вытащил из видеомагнитофона первую и заменил ее другой.

Две женщины. Изображение размыто. Камера дрожит, пока оператор настраивает объектив.

Женщины нервничают, ждут сигнала.

Одна из них, светловолосая, с испуганным взглядом, говорит первой. По два предложения. По-русски. Затем она поворачивается к темненькой, и та переводит на шведский.

Они серьезны, голоса их напряжены, они никогда не делали этого прежде.

Так они говорят в течение двадцати минут.

Рассказ о трех годах из их жизни.

Свен сидел выпрямившись. Он настойчиво смотрел на комиссара. Ждал реакции.

И она наступила. Не сразу, правда. Только когда обе женщины закончили говорить.

Он заплакал.

Он спрятал лицо в ладонях и наконец перестал сдерживать слезы, накопившиеся почти за тридцать лет, – слезы, которых он так боялся и которые не решался излить.

Свен не мог на него смотреть. Только не это. Омерзение, гнев и ярость охватили его. Он подошел к видеомагнитофону, вытащил кассету и положил на стол у дивана.

– Ты подменил одну из двух.

Свен показал пальцем на кассету, подвинул ее к Эверту.

– Я просмотрел все протоколы допросов. Густав Эйдер говорил о двух кассетах. И о камере хранения на Центральном вокзале.

Эверт, всхлипывая, посмотрел на Свена, но ничего не сказал, слезы все еще текли по его лицу.

– И там я нашел другую.

Он снова показал на кассету и передвинул ее по столу мимо вазы с цветами, пока она не оказалась рядом с Эвертом. Надо дать выход своему гневу.

– Как, черт возьми, ты мог лишить их права? Их жалкого права хотя бы рассказать об этом? Ради того, чтобы прикрыть своего лучшего дружка?

Эверт посмотрел на пленку и, продолжая молчать, взял ее в руки.

– И не только это. Ты сам совершил преступление! Скрыл вещественное доказательство и покрывал преступницу, отослав ее домой! Боясь, что она все расскажет! Как далеко ты был готов зайти? Ради чего вся эта ложь, Эверт?

Гренс водил пальцем по кассете:

– Вот эта-то?

– Да.

– Так ты думаешь, что я это для себя сделал?

– Да.

– Как?

– Для себя.

– Так значит, мало того, что она стала вдовой? Давай взвалим на нее еще и этот груз? Это, черт возьми, его ложь!

Он швырнул кассету обратно на стол.

– Ей и так досталось! Ей не нужно еще и его дерьмо! Ей не нужно знать еще и это!

Свен Сундквист не мог больше продолжать.

Он поссорился с другом. Он видел его слезы. Теперь он прикоснулся еще и к скорби длиною в жизнь. Все, чего он хотел, – уйти. Того, что случилось, было слишком много для одного дня.

– Алена Слюсарева.

Он повернулся к Гренсу.

– Пойми. Она говорила о своем позоре. Который пыталась с себя смыть. Двенадцать раз в день. Но это. Это!

Свен указал на телеэкран, на котором только что были две женщины.

– Это ты сделал потому, что сам не осмелился на большее. Потому что, Эверт, ты свою собственную вину переложил на чужие плечи. Стыд за то, что ты натворил, – это стыд перед самим собой. Вину можно вынести. Но не стыд.

Эверт сидел тихо и смотрел на того, кто стоял перед ним и говорил.

– Ты чувствовал вину за то, что послал Бенгта в морг, навстречу смерти. Это можно понять. Вину всегда можно понять.

Свен повысил голос. Так люди иногда поступают, когда не хотят признаться, что у них кончились силы:

– Но позор, Эверт! Позор нельзя понять! Тебе было стыдно за то, что ты позволил Бенгту обмануть себя. И стыдно рассказать Лене о том, в кого превратился Бенгт.

И он продолжал говорить еще громче:

– Эверт! Ты не Лену пытался защитить. Ты просто пытался избежать. Своего собственного позора.


На улице заметно похолодало.

А еще называется июнь! Должно же теплеть день ото дня. На Свеавеген возле подъезда Гренса он ждал, когда загорится зеленый свет. Тот не сразу, но переключился.

Свен только что избавился от лжи, которую носил все это время.

История двух молодых женщин. Которую выкинули, чтобы укрыть от правды одного мужчину.

Бенгт Нордвалль, такой подонок, что Свен испытывал к нему только ненависть. До самой смерти оставался подонком: даже тогда, в морге, голый, под прицелом русского пистолета, он по-прежнему отказывался снять с нее позор. А Эверт продолжил: ее позор превратил в черно-белые сполохи, в «войну муравьев».

Раздался автомобильный гудок. Он переехал через Свеавеген и направился на север, куда-нибудь прочь отсюда. В редком вечернем воскресном потоке миновал Ванадислюнден, срезал угол у Веннер-Грен-центра в сторону Хаги.

Лидия Граяускас мертва. Бенгт Нордвалль мертв.

Эверт уже почти оправился.

Ни пострадавшего. Ни преступницы.

Ему всегда нравился парк Хага: так близко от асфальтовых джунглей и так тихо. Хозяин негромко подзывал отбежавшую черную овчарку, на газоне обнималась парочка. И все. Больше никого. Так пусто, как только может быть в большом городе, откуда жизнь на эти несколько летних отпускных недель утекла в другие миры.

За мертвых в суде выступать некому. Не здесь. Не теперь.

Он тяжело вздохнул. Но какое это имело значение, если только что он бросил обвинение в лицо лучшему полицейскому, которого знал? Мог ли он требовать ответа с тех, кто остался жив? И о ком могли они свидетельствовать? Об Эверте Гренсе, который всю жизнь проработал в управлении полиции? Или об Эверте Гренсе, который потерянно и одиноко бродил сейчас по своей пустой квартире?

Он вышел к воде. Вечернее солнце отражалось в ней, как всегда.

Свен Сундквист по-прежнему держал в руке сумку. Видео, несколько документов и две кассеты. Он открыл ее, достал кассету, которая хранилась в ячейке 21 на Центральном вокзале, с надписью кириллицей. Бросил ее на землю и топтал, пока пластик не раскололся. Потом снова поднял и вытащил коричневую пленку. Он вытаскивал ее метр за метром, и она ложилась к его ногам, как лента от только что открытого подарка.

В заливе стоял почти полный штиль, такой покой встретишь не часто.

Он приблизился к берегу на пару шагов, обмотал пленку вокруг остатков кассеты и прижал, перед тем как размахнуться и забросить ее так далеко, как только смог.

Он испытывал одновременно тяжесть и облегчение и почти плакал, как будто по Лидии Граяускас. Он видел себя со стороны: только что он сам сделал то, за что осуждал другого, – отобрал у нее ее право рассказать правду.

Огестам так никогда и не узнает, что Слюсарева рассказала на самом деле.

Ему было стыдно.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги