Ядерный принц

А.Гардари

Ядерный принц

Вместо введения

Быть может, был праздник, не знаю наверно,

Но только все колокол, колокол звал.

Как мощный орган, потрясенный безмерно,

Весь город молился, гудел, грохотал...

И понял, что я заблудился навеки

В слепых переходах пространств и времен.

А где-то струятся родимые реки,

К которым мне путь навсегда запрещен...

(Н.Гумилев )

Однажды погожим майским днем, аккурат в годовщину празднования дня Победы, в одном калифорнийском аэропорту, где необъятных форм дамы щеголяют в майках и коротеньких шортиках, а выставленные напоказ кривоватые волосатые ноги некоторых представителей сильного пола наглядно демонстрируют родство человека с гориллой, появился странный человек. На фоне всеобщей раскованности и летней полуобнаженности он выделялся подчеркнутой официальностью и консервативностью. Сан Саныч, так звали этого человека, хоть в душе и ощущал себя странствующим художником, бредущим по свету под дырявым зонтиком, однако счел должным появиться в Америке одетым в строгую черную тройку. Такие тройки раньше носила европейская интеллигенция, да и сейчас они не редкость в профессорско-преподавательских и научных кругах России. Итак, костюм выдавал принадлежность нашего героя к научному миру. В девяностых годах российские ученые получили возможность бесконтрольного общения с зарубежными коллегами и беспрепятственных поездок по всему земному шару, чем кандидат (а по-американски - доктор) биологических наук Драгомиров Александр Александрович и воспользовался.

Утомительный двенадцатичасовой перелет из праздничной, гуляющей, салютующей ветеранам Москвы над хмурым архипелагом заснеженных островов Северного Ледовитого океана благополучно сменился солнцем, дробящимся в радужную пыль в фонтанах аэропорта Сан-Франциско. Россия с ее светлыми слезами и хмельным весельем осталась далеко позади за мрачной пеленой студеного океана, и теперь перед взором Сан Саныча лежала еще не открытая им Америка. Душа Сан Саныча ликовала и пела, прокручивая по кругу привязчивую мелодию шлягера "Hotel Сalifornia", а сам он едва заметно пританцовывал. Безусловно, Сан Санычу хотелось веселиться и прыгать, как делал это вырвавшийся на свободу из деревянного собачьего гроба эрдельтерер, проскуливший весь полет в багажном отделении самолета, но, считая себя человеком положительным и солидным, Сан Саныч не мог себе этого позволить.

Калифорния не была конечным пунктом следования Драгомирова, в этот же день он должен был добраться до Аризоны, где готовилось открытие конференции "Человек, Земля, Вселенная" и где на завтра был назначен его доклад. Самолет до Аризоны Сан Санычу бронировали американские коллеги из Университета и, как это водится, выезжая поездом из Санкт-Петербурга в Москву, Драгомиров не знал не только каким рейсом и в какое время должен будет покинуть Сан-Франциско, но даже - какой компании самолет доставит его в Аризону. Для снятия этих вопросов Сан Санычу надо было совсем немного - сделать один телефонный звонок, однако все оказалось не так-то просто. Еще не успев адаптироваться в новом и странном мире с бесшумно скользящим дорожками длинных коридоров, с ползающими по мягкому полу переходов всегда счастливыми американскими детишками, с удивительными скульптурами, собранными как будто из заводских заготовок, Драгомиров безнадежно запутался в лабиринте входов и выходов аэровокзала, так непохожего на нормальный компактный российский аэропорт, с ожидающими вылета сидящими плотными группами пассажирами, со столь популярной шваброй на веревочке, являющейся пультом дистанционного управления, со звучащей со всех сторон привычной русской речью. Сан Санычу пришлось долго бегать с чемоданом наперевес сначала в поисках телефона, потом в поисках окошечка, где любезная девушка продавала таксофонные карты, без которых телефон не желал работать, и, наконец, в поисках нужной авиакомпании. Основательно выдохшийся Сан Саныч добрался до выхода к самолету в тот самый момент, когда пассажиров уже приглашали на посадку.

Лайнер, ревущий сердито, как огромный потревоженный шмель, вырулил на взлетную полосу. От него по полю сотнями фиолетовых светлячков разбежались сигнальные огни. Самолет готовился взлетать. Надрывно жужжа, он набирал обороты, но, видно, не добрал. Беспомощно опустив закрылки, под огорченный выдох сотни пассажиров лайнер покатил к аэропорту. Командир экипажа, пытаясь шутить, объяснил, что главное - не взлететь, а благополучно приземлиться. Несомненно, в чем-то он был прав. Через гофрированную кишку трапа пассажиров вернули в распластанное блюдце аэровокзала.

Воспользовавшись непредвиденной паузой, Сан Саныч помчался к телефону.

- Hello. - Приветливо ответила трубка.

- May I speak to Karina, please.

- This's me.

- Здравствуй, я приехал...

- Ну, наконец-то... Это просто здорово. Я ужасно рада. Ты где?

- В аэропорту, я сейчас улетаю в Аризону на конференцию.

- Уже улетаешь? Сейчас?

- Да. Извини, что не предупредил заранее. Как всегда, до последней минуты не был уверен, что вырвусь сюда. Не хотел давать ложной надежды. Да я ненадолго в Аризону, через пару недель вернусь к тебе.

- Да, да, конечно, да... Я помашу тебе вслед. Из моего окна видно, как они взлетают и садятся.

- Хорошо. Не грусти, я уже здесь, я скоро вернусь и мы поговорим.

- Поговорим... Только знаешь, я тебе сразу скажу, чтобы это не было сюрпризом. Я... Я не уверена, что хочу возвращаться в Россию...

В глубокой задумчивости возвращался Сан Саныч к самолету. Нежданно - негаданно перед ним встала проблема выбора. Нелегкого выбора между Настоящим и Будущим. Два темнокожих униформиста с белозубыми улыбками играючи драили огромные прозрачные окна-стены аэропорта, за которыми круто взмывали в небо один за другим самолеты. Экипаж досконально проверял работоспособность всех приборов самолета, информируя о результатах своих действий пассажиров. Невольные слушатели замирали, задерживая дыхание, при звуках трансляции и радовались вместе с командиром экипажа очередному исправно работающему узлу. А перед взором Сан Саныча между хищным двуглавым имперским российским орлом и белоголовым американским сипом стояла проблема выбора. Нелегкого выбора между Настоящим и Будущим. Выбора, над которым жестким диктатом нависло Прошлое.

Прошлое Сан Саныча, его родной город долгое время официально просто не существовал. Это был город-призрак. Есть в России такие города-призраки с многотысячным населением. На картах, даже самых подробных, вместо положенного кружочка леса, болота, система озер, речка, вытекающая через дамбу демидовских времен, пара мелких деревушек - и все. И если жители окрестных городов в ясный день видят на противоположной стороне озера белоснежные корпуса новостроек, они могут справедливо полагать, что это мираж, другими словами, такой оптический обман. Видимый город-невидимка. Государство в государстве. Маленькое такое искажение пространства и времени. На карту посмотришь - города нет, глаза откроешь - вот он, городок, смотрится в озеро. А уж если с людьми поговоришь - еще хуже получится.

- Любезный, куда ведет эта дорога?

- В Челябинск.

- Бог с вами, Челябинск - за сотню с хвостиком километров отсюда и в противоположной стороне. А эта дорога куда ведет?

- В Челябинск.

- Вы что-то путаете, мы едем из Челябинска целых три часа. Это не Челябинск.

- Да нет, это вы что-то путаете, это Челябинск. Спросите у кого хотите. Вам всякий подтвердит...

И действительно, подтверждает. Тут уже наступает искажение мозгов.

Вот в таком несуществующем, скрываемом завесой таинственности и пеленой недосказанности, овеянном легендами и вымыслами городе Сан Санычу довелось родиться. О нем и написана эта книга.

Глава 1

Мерцательные тикают пружинки,

И осыпаются календари.

Кружатся то стрекозы, то снежинки,

И от зари недолго до зари...

Как чувствуешь чужой души участье,

Я чувствую, что ночи звезд полны,

А жизнь летит, горит, и гаснет счастье,

И от весны недолго до весны.

(Владимир Набоков)

Почти за год до своего визита в Америку, с которого началось это повествование, Сан Саныч ездил к родителям. Сороковка - город-миф, город-легенда - уникальный город, который для всего мира существует как бы в иной призрачной реальности. Отмеченная пунктиром на картах проселочная дорожка, волшебным образом превратившаяся в асфальтовое шоссе с нескончаемыми вереницами машин в обе стороны, за поворотом упирается в два ряда колючей проволоки, с автоматчиками на вышках и уходящими по склону холма пограничными нарядами. Говорят, лет тридцать назад на юных уральских следопытов из каслинской школы, пожелавших пройти нехоженными тропами, чтобы открыть край непуганых зверей и птиц, этот пейзаж произвел неизгладимое впечатление. А потрясенную учительницу чуть не хватил истерический припадок, когда режимный отдел зоны стал рассматривать невинный турпоход как шпионскую вылазку. Внутри этой ощетинившейся колючей проволокой, хорошо охраняемой секретной территории в самом сердце России и находится Сороковка. Раньше въезд в Зону разрешался только посвященным, то есть людям надежным, тщательно проверенным и обязавшимся хранить государственную тайну. Они, как члены масонской лиги или средневекового клана рыцарей крестоносцев, прошли обряд посвящения и разве что только не кровью подписали договор. По собственной воле попасть в число посвященных было практически невозможно, случайных людей Зона не пропускала. Сан Саныч был посвященным по рождению, и как только он получил свободу самостоятельного выезда из Зоны, сразу стал ощущать за своей спиной карающую длань режимного отдела. Однако шло время, порядки сменились, а Зона осталась - как память о прошлом и как щит, охраняющий покой жителей города и сдерживающий разрушительный натиск внешнего мира.

В караулке у проходной, в которую упиралось шоссе, отмеченное на местных картах как грунтовка, за покосившимся столом, положив тяжелую, гудящую голову на сцепленные замком руки, в полудреме забылся старший лейтенант Перетятько. Час был немыслимо ранний, еще только-только рассвело, и вторая бессонная ночь подряд давала себя знать. Заканчивая с отличием училище, Перетятько мечтал о службе на границе, о нарядах, поднятых по тревоге, но по злой воле рока попал в эту, тьфу ты, прости господи, глухую дыру, где по чьей-то придури наставили столбов, да обнесли их колючей проволокой. И какой дурак будет через эту проволоку карабкаться? Да и зачем? От этой проволоки до объектов еще как минимум два ряда проволоки и не менее трех постов вооруженной охраны. Иностранцев на объекты в последние годы возят разве что не автобусами... А ты служи здесь... Столбы да заставы. Граница. Тьфу ты, прости господи... От скуки и безделья пограничники искали приключений на свою задницу, однако шишки сыпались на головы офицеров, и расхлебывать приходилось почему-то тоже им. Очередной скандал возник как будто из-за пустяка два месяца назад, но именно сейчас механизм разборок набрал максимальные обороты и лишил сна старшего лейтенанта.

А дело было так. На вверенной Перетятько заставе солдаты прикормили лося. Приучили рогатого зверя приходить за дармовой горбушкой хлеба. Лосю радость, а служивым развлечение. И все было бы хорошо, если бы однажды... Не дождавшись рассвета, разодрав в кровь ноги о звенящий весенний наст, изголодавшийся лось решил навестить родную заставу. "Стой, кто идет?" Услышал он издали. Слышал он такое и раньше, однако продолжал двигаться, шумно дробя ледовую корку уставшими ногами. "Стой, кто идет?" - Испуганным голосом продолжал вопрошать часовой. Лишь шумное дыхание зверя и приближающийся треск ледовой крошки были ему ответом. А когда из плотного тумана показалось большое, лохматое, страшное - солдат нажал на спусковой крючок. Ну не умеют лоси отвечать на вопрос: "Стой, кто идет?" Не умеют. Как за это с бессловесных тварей спросишь? Неужто сразу стрелять? Однако факт нарушения границы, повлекший за собой применение караулом табельного оружия, свершился. Доложили на заставу, там доложили по инстанциям и закрутился маховик проверок и разборок... Лося освежевали, мясо засолили... Так бы и забыли о бесславно погибшем из-за своей доверчивости животном, если бы пограничники не решили отправить кусок грудинки на анализ в промлабораторию.

В промлаборатории в это время болталась одна проверяющая дама из Москвы. Долгое время город подчинялся непосредственно Москве, будто бы являясь одним из ее районов, вплоть до того, что Москва проверяла школьные экзаменационные сочинения и утверждала оценки (этакая Высшая Аттестационная Комиссия, только на школьном уровне). Так вот, приехала, значит, в город проверяющая москвичка. А в промлаборатории, кроме прочего, занимались определением количества радиоактивных изотопов в продуктах. Пробоотборщик мотался по городу и окрестностям, закупал в разных местах мясо, молоко и другие всякие употребляемые в пищу продукты, в которых затем и определялось количество радиоактивных примесей. В этот раз, после утренних бестолковых выстрелов на заставе, разжился пробоотборщик парной лосятиной, приволок такой отменный здоровый кусок. Ну, как водится, грамм сто или двести от мясного великолепия отрезали, в вытяжной шкаф поставили, сжигать начали, это чтобы потом обработать и определить, сколько там чего лишнего. Однако еще немало мяса осталось - пограничники не пожадничали. Переходят стрелки часов за полдень. Москвичка смотрит на мясо и грезится ей сочный поджаренный кусочек с хрустящей корочкой, так что все чаще и чаще слюнки сглатывать приходится...

Инструкция дотошно объясняет, что делать с пробой, когда она доставлена, но совершенно умалчивает о том, что же делать с остатками. Видимо, эта инструкция писалась в те времена, когда черную икру еще грузили бочками и в каждой бочке по два килограмма полагалось на утруску и усушку к радости продавцов. Немного подумали, вспомнили о законах гостеприимства и решили: отчего же не пожарить. Покопались в столах, раздобыли масла, соли, луку - что где было припрятано - и пожарили здесь же, не выходя с работы, правда, в соседнем вытяжном шкафу. Получилось совсем то, о чем мечталось москвичке. Разделили человек этак на пять и перекусили.

И все бы хорошо, но самый цирк начался, когда после всяческой обработки довели пробу этой лосятины до измерения. Батюшки святы, приборчик-то чуть ли не зашкаливает. Мясо-то "грязное" оказалось. И где это мерзкое животное столько радиационных отходов откопало и зачем оно, бестолковое, столько их сожрало? Или решило смертью за свою смертью отомстить? Доложили начальству, то сообщило по инстанции, и закрутился очередной маховик разборок.

Люди поохали, повздыхали и разошлись было по своим рабочим местам, но тут вдруг увидели, что москвичке совсем плохо. Покрылась бедная дама крупными каплями пота, побелела как погребальный саван. Вот она уже физически ощущает как распадаются радиоактивные йод и цезий в ее желудке, как распадается сам желудок и вот как, наконец, начинает распадаться она сама по атомам, по молекулам, растворяясь в воздухе. Но Господи, как хочется жить. Смертельно хочется ЖИТЬ.

- Рвотного мне, слабительного мне, - вдруг молнией сверкает в ее полуразложившихся от страха мозгах, и несется московская дама со всех ног по лестницам и коридорам на тоненьких шпильках, рискуя свернуть шею, в соседний корпус к медикам. Никто и никогда на таких шпильках и с такой скоростью по этим коридорам больше не бегал. А наутро санитарка тетка Нелли, прозванная за свой шумный и крикливый характер Барбанель, убирая места общего пользования, на весь корпус высказывалась о том, что она думает о москвичах в частности и о Москве в целом.

Ненастным летним утром Сан Саныч подъезжал к Сороковке. У вертушки контрольно-пропускного пункта, подстраховывая уставшего Перетятько, тоскливо глядя в окно, дежурил сверхсрочник. Из-под лихо сдвинутой на бок фуражки смотрели чуть раскосые глаза, солдатиков в Зону почему-то старались присылать из Средней Азии, наверное, чтобы после сорокаградусной жары они на собственной шкуре в легком солдатском обмундировании ощутили, что такое сорокаградусные морозы. Левый глаз сверхсрочника все время как-то болезненно щурился, и создавалось впечатление, что солдат рассматривает всех через винтовочный прицел. И если на гражданке этот взгляд доставлял ему много неприятностей, то на пропускном пункте прищуривающийся, оценивающий взгляд оказался столь уместен, что многие новобранцы даже стали копировать его.

За окном из серых, низких, брюхом цепляющихся за верхушки деревьев, туч мерно и монотонно моросило. Из-за поворота дороги показалось мутное пятно, которое по мере приближения приняло очертания вишневых "жигулей". Скрипнули тормоза, машину протащило юзом по мокрому асфальту. Дверца со щелчком распахнулась, и наружу выкарабкалась нескладная долговязая фигура, причем обе ноги в добротных ботинках попали точнехонько в самую середину лужи.

- Ах, черт, кто же так останавливает? - Раздалось незлобивое ворчание.

- Неужто попал? Извини, старик, совсем забыл, что ты всегда попадаешь.

- Да ладно уж...

Тщательно выбирая место для ног, человек не торопясь выбрался из лужи. "Истинный журавль," - всматриваясь в неудачника, усмехнулся сверхсрочник. "Журавль" оглянулся на лужу и на машину: "Действительно, мог бы и обойти, и как это меня угораздило? Ну да видно, если уж не везет, то не везет во всем." В предательски хлюпающих ботинках он двинулся к проходной. Полы его длинного незастегнутого пальто беспомощно болтались, а длинные тонкие пальцы нащупывали документы в хлопающей о бедро сумке. Отрешенный взгляд был направлен в задумчивую даль, и было видно, что все мысли Сан Саныча, а это был именно он, витают где-то там в неземных пределах.

Отличительной чертой Сан Саныча было то, что он существовал как бы сразу в двух мирах. Его земная, материальная часть безусловно находилась в обычном, нормальном, земном мире, в то время как его душа или какая-нибудь иная субстанция, определяющая сущность человека, в виде бесприютного пилигрима достигала немыслимых высот или забиралась в бездонные глубины в поисках чего-то такого, только ей и понятного. Вот вроде бы сидит человек за праздничным столом в компании родственников, а внимательнее присмотришься - человека-то и нет. То есть несомненно, Сан Саныч сидит, и ест и пьет, и даже отвечает на вопросы, как правило, с запаздыванием и невпопад. Кажется, что вопрос, достигнув его ушей, затем совершает какой-то долгий-долгий путь до того блуждающего во вселенских мыслях пилигрима, который и ответит-то только затем, чтобы его оставили в покое, а не отвлекали ерундой по пустякам. Если проявить настойчивость, то можно попробовать собрать Сан Саныча по кускам, то есть заставить пилигрима вернуться к праздничному столу, но, как правило, долго удержать его в таком состоянии не удается. Складывалось впечатление, что у Сан Саныча мозг живет своей особой, не поддающейся контролю извне жизнью. Порой друзья заставали Сан Саныча за странным занятием: он мысленно разговаривал сам с собой и при этом едва заметно жестикулировал. На легкое подтрунивание Драгомиров отвечал старой шуткой, что, мол, всегда приятно поговорить с умным человеком. Мозг Сан Саныча работал днем и ночью вне зависимости от наличия или отсутствия мирских дел. Аналогично компьютеру он брался просчитывать задачи, правда, не численные, а научные или жизненные, и дальнейшего вмешательства человека практически уже не требовалось. Если Сан Санычу удавалось заинтересоваться тем или иным вопросом, то можно было быть уверенным, что через определенное время странствующий в море идей пилигрим подготовит нужное решение или сообщит о том, что для получения результата данных явно недостаточно. Самое смешное, что пилигриму было совершенно безразлично, на какой вопрос искать ответ. Очередная загадка могла относиться к чему угодно, то ли к проблеме зависания арочных протуберанцев в солнечной короне, то ли к вопросу взаимоотношений в рабочем клубке друзей и серпентарии единомышленников, то ли к работе итальянского кофеварочного автомата в условиях российской инфляции... А то бывает же такое: в самый разгар инфляции поставили на железнодорожном вокзале автомат, наливающий чай, кофе и капуччино при опускании монеты. Но мы же не в Италии живем. На какую монету его можно запрограммировать, если российский монетный двор не успевает штамповать деньги с той скоростью, с которой они обесцениваются? Эта загадка решилась сама, когда Сан Саныч подошел поближе к иностранному автомату. Оказалось, что не надо запихивать монеты в щель, чтобы получить желаемую чашечку. Рядом с этим импортным детищем прогресса стояла баба в платке, которая принимала деньги и после этого сама нажимала нужную кнопку. Ну что тут после этого скажешь... Итак, Сан Саныч, как типичный ученый, умудрялся существовать сразу в двух мирах, поэтому, как правило, по земле ходил некий биоробот, автоматически стереотипно реагирующий на все земное. Основная же, главная часть Сан Саныча болталась где-то там, в неведомой дали.

Вдаль по склону холма вдоль вспаханной полосы, обнесенной стеной колючей проволоки, в серую плотную пелену тумана уходит пограничный наряд. Сгорбленные силуэты в мокрых, лоснящихся от влаги плащ-палатках медленно петляют по тропинке между валунов, сереют и таяют в мутной хляби. Нервный свист стоящего на разъезде поезда перекликается с ленивым перебрехиванием собак. Не ко времени разбуженный старший лейтенант рассерженно вглядывается воспаленными глазами в тоненькие трепещущие в его грубых руках бумажки, выискивая нужную фамилию.

- Дра, Дра, Дра, Драго, Драгонравов, - беззвучно шевелятся губы, подобные двум ленивым гусеницам. Вдруг тень сомнения мелькает в его воспаленном мозгу и мутный взгляд упирается в раскрытый паспорт: - Тьфу ты, напасть... Драгомиров Александр Александрович. Чтоб тебе пусто было... - Непонятно к кому адресуясь, выругался он сквозь зубы. - Драго, Драго, Драгомиров... - и бумажки опять беспомощно затрепыхались в непослушных пальцах.

Сан Саныч покорно ждал решения своей участи, стоя у вертушки под неусыпным прицельным наблюдением сверхсрочника, вспоминая, как в последний раз прощался с мамой через два ряда железной сетки, разнесенной на пару метров. В его последний визит Зона выпустила его, но не пропустила ее, поскольку бедная старушка в суматохе сборов впопыхах взяла не тот документ. Сан Саныч даже не смог обнять ее на прощание. Сожаление об этом долго заставляло болезненно сжиматься сердце. Какая странная штука - жизнь, между людьми существуют невидимые нити, порой неощущаемые, порой мучительно вибрирующие, особенно при расставаниях. Сан Саныч углубился в странное ирреальное состояние раздумий и размышлений, спрятавшись, как гусеница в кокон, от всего белого света. Ему стало безразлично все окружающее, и даже липкая холодная сырость мокрых ботинок казалась лишь досадным недоразумением.

- Пропустить, - скомандовал Перетятько, метнув враждебный взгляд как на визитера, так и на ни в чем не повинного сверхсрочника.

Инструкция требовала дотошного изучения документа не менее одной минуты, поэтому сверхсрочник придирчиво рассматривал паспорт Сан Саныча и его самого. Сверхсрочник отметил, что в облике Сан Саныча было что-то шведское, напоминающее о тех временах, когда скандинавские племена Северной Руси еще не перемешались ни со славянами, ни с татарами. Шевелюра Сан Саныча, еще не сильно поредевшая от тяжелой умственной работы, была белой со слегка золотистым отливом, как у северных мутантов. Ведь известно, что первобытный человек слез с пальмы у экватора и при этом имел карие глаза и черные, как вороново крыло, волосы. Светлые волосы и глаза приобрели люди Севера, возможно, чтобы лучше маскироваться в зимних снегах. Глаза Сан Саныча, так нравящиеся окружающим его женщинам, были цвета недозрелого крыжовника. Толстые стекла очков делали их большими и выразительными. Одно время Сан Саныч носил контактные линзы. Однако однажды его семилетний сын умудрился выпить раствор, в который на ночь погружались эти линзы. Сан Саныч ужасно перепугался за здоровье ребенка и с тех пор стал носить только очки. Драгомиров был высок, неплохо сложен, в нем чувствовалось что-то мощное, северное, но любовь к сидячей работе сделала его сутуловатым, а витание в неведомых сферах добавило в его движения некоторую заторможенность и нескладность. Если Сан Саныч наливал чай, то последний всегда норовил просочиться через крышку кому-нибудь на колени. Или если на сухой дорожке существует только одна небольшая лужа, то не приходится сомневаться, что Сан Саныч, идя мимо, обязательно в нее попадет, причем так, что умудрится забрызгать всех окружающих.

Сверхсрочник придирчиво сличал черты фотографии Сан Саныча с чертами оригинала. Как ни странно - они совпадали. В это время оригинал представлял собой нечто совершенно отрешенное от этого мира и чуждое всему земному. Его открытое лицо своими довольно правильными неброскими чертами немного напоминало застывшее изваяние, однако сверхсрочнику удалось в глазах увидеть тщательно скрываемую боль, боль смертельно раненной души. От сквозняка хлопнула дверь, Сан Саныч вернулся с небес на землю, и его лицо осветила приятная улыбка, непробиваемой ширмой закрыв от посторонних взглядов внутренний мир.

Сверхсрочник пролистал паспорт от корки до корки, изучил прописку, семейное положение, количество детей и военкомат приписки, глядя через винтовочный прицел своих глаз. Ничего криминального не обнаружил.

- Ну что, похож? Все в порядке? Можно идти? - Слегка осипший голос раннего визитера звучал весело, и саркастическая улыбка мелькнула под пшеничными усами.

Солдат, кивнув, сурово вернул документы и нажал на педаль глухо заскрипевшей вертушки.

- Извините за причиненное беспокойство, прощевайте, бывайте здоровы, - Сан Саныч картинно расшаркался, хлопнул дверью и петляющим зайцем, прыгая через лужи, побежал к уже перебравшейся внутрь Зоны ожидавшей его машине.

"И черт поймет этих столичных пижонов,- размышлял, снова погрузившись в тишину, сверхсрочник, - еще минут пять назад я был уверен, что он сегодня удавится, ан нет, уже кривляется. По-моему, если тебе плохо, так лучше уж плачь, а не пританцовывай. Хотя..." Усилившийся за окном дождь дробно застучал в карниз окна.

Мотор взревел, и машина рванулась с места, подняв стеной выше ветрового стекла застоявшуюся на дороге воду. "Ну вот, наконец-то и дома... - думал Сан Саныч. - Я вернулся... Здравствуй, Сороковка."

Жизнь вернулась так же беспричинно,

Как когда-то странно прервалась.

Я на той же улице старинной,

Как тогда, в тот летний день и час.

Те же люди и заботы те же,

И пожар заката не остыл,

Как его тогда к стене Манежа

Вечер смерти наспех пригвоздил.

( Борис Пастернак)

Сан Саныч был почтительным сыном и довольно часто навещал родителей, однако этот его приезд в Зону сопровождался такими странными и непонятными событиями, что Драгомирову порой казалось, что все это происходит не с ним, а с кем-то другим. Таинственное видение возникло в первую же ночь.

Сонная тишина стояла вокруг, когда Сан Саныч проснулся внезапно, словно от толчка. Последние дни Сан Саныч стал регулярно просыпаться в это бестолковое время. Наверное, этот передутренний час Всевышний выделил ему для покаяния. Однако Сан Саныч не торопился каяться и лишь охульно корил судьбу в черствости и жестокости. Настенные часы хрипло прокуковали три раза, и кукушка со стуком захлопнула за собой дверцу. Сан Саныч встал, стараясь не шуметь, открыл окно. Мучительно хотелось курить. Драгомиров сел на подоконник, закурил. Тоненькой струйкой дым потянулся к звездам.

Неземная тоска нахлынула на Сан Саныча. Очередной раз он ощутил себя нелепым одиноким путником, бродящим по Земле в поисках смысла бытия и не находящим оного. Долгое время Сан Саныч жил как все, не задумываясь: учился, женился, работал. Но жизнь стала меняться, и тысячу раз правы мудрые древние китайцы, полагая самым страшным проклятием пожелание жить в эпоху перемен. Долгожданный ветер перемен всей мощью своей обрушился на Россию, крушащим ураганом прошелся по людям. Наступило Межвременье, которое погребло Сан Саныча под обломками рухнувших надежд и рассыпавшихся миражей... Он успел получить блестящее, котирующееся во всем мире, образование и стать уникальным специалистом, но у разоренной России не стало средств на поддержание науки. Когда на стол Президенту легла бумага за подписями тридцати академиков, что науку в России надо спасать, что столь мизерные выделяемые науке деньги ввергают ученых в нищету, президент вернул ее подателям со словами: "Я этого не видел..."... Если раньше, при социализме, жилье раздавалось администрацией города в порядке очередности, то Межвременье поставило точки над "i" и в квартирном вопросе. Перестройка началась слишком рано, Сан Санычу для получения квартиры не хватило всего лишь одного года, а теперь он уже твердо знал, что не получит квартиры никогда. Бесплатная приватизация жилья довершила состояние абсурда в жилищном вопросе. В результате нее одни получили в собственность квартиры стоимостью в сотни тысяч долларов, а другие - жалкие комнатки в коммуналках. При этом и у тех и у других ежемесячная квартирная плата оказалась практически одинаковой.

Окончательно жизнь потеряла для Драгомирова смысл минувшей зимой в канун седьмого года перестройки, когда распалась семья и сын Сан Саныча стал называть папой другого человека. Драгомиров ожидал, что этот другой окажется бритоголовым бугаем в малиновом пиджаке с золотой цепью на шее, разъезжающим на белом "мерседесе". Но он ошибся. Этот другой зарабатывал немного, был щупленький, маленький и плюгавенький, гордился своей стопятидесятилетней родословной от императорских форейторов и, что самое важное, был владельцем неплохой квартирки в центре города. Сан Саныч пытался осмыслить ситуацию, понять как же все это так случилось, как произошло, но все его размышления упирались в шекспировское: "Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянья, над простотой глумящуюся ложь, ничтожество в роскошном одеянье..." Ту самую злополучную зиму Сан Саныч не собирался пережить, но судьба распорядилась иначе.

К Рождеству вьюга выбелила Город, и восхищенные деревья тянули белые пальцы в ажурных перчатках к дрожащему серпу Луны. Пепельный зыбкий лунный свет, искрясь, невесомым серебряным дождем стекал на подвенечное убранство земли, на звонкие ледяные оковы рек и плывущие айсберги домов. Светлый праздник бродил по Городу, подмигивая вечерами из окон разноцветьем елочных огней, дразнил ожиданием нового доброго и радостного.

Долгие, неимоверно долгие студеные ночи господствовали над полуночной страной, кружили черной тенью, закрывая мглой небесный свод, скрывая низкое холодное солнце. Жизнь пробуждалась задолго до рассвета огоньками, загоравшимися в одиноких квадратиках окон, обиженным скрежетом первых трамваев, потревоженных в самый сладкий предутренний час рождественских грез. Иномарки вереницами возвращались в спальные районы, а в глубинах кварталов начиналась странная, шуршащая возня. В предрассветной мгле темные пугающие силуэты с ободранными сумками склонялись над мусорными контейнерами, обтрепанные бесформенные фигуры утренним обходом прочесывали площадки и прощупывали мрачные углы. Размытая тень, почти сливаясь со стеной, застыла над подвальным окошком - известным притоном одичавших, но вполне, говорят, съедобных котов. Город, как впрочем и вся страна, впал в грех и нищету. Москва хорошела, не жалея средств строила "обжорные ряды", возрождала храм Христа-Спасителя и расширяла зоопарк, надеясь пиром во время чумы и именем Христа обеспечить безмятежное существование редкостных животных, а заодно и правительства. А страна... В ней по очереди бастовали шахтеры, учителя, служащие, транспортники... Астрономические суммы их зарплат миражами таяли, растворяясь в загадочной сиреневой дали на бескрайних просторах России, не достигая места назначения. Задержка денег в ряде мест перевалила за полугодие, и счастливые, дожившие до зарплаты люди покупали к Рождеству "ножки Буша" (так прозвали в народе американские куриные окорочка) на деньги, заработанные в июне. "И как вы еще живете? И на что живете? И при этом еще и на работу ходите?" И полное недоумение в глазах иностранцев. И в ответ устало - извиняющееся: "Это Россия".

Тем не менее Светлый праздник бродил по Городу, даря улыбку новогодним снам и вселяя надежду в сердце. Сан Саныч привез к Максу, своему единственному, по гроб жизни, двуногому другу, своего пса по кличке Принц, единственного, по гроб жизни, четвероногого друга. Он уже все решил, но мохнатого друга предать не мог. С Максом Сан Саныч не виделся ужасно долго, почти полгода, и Макс еще не знал о разводе. Сан Саныч просил Макса приютить на время пса, и врал, что из-за собаки у него конфликт в семье. Макс видел, что его друг врет. Он даже видел, что Сан Саныч видит, что Макс видит, что он врет, однако стеснялся спросить об этом прямо. Замечательный, все понимающий друг, тактично не лезущий с распросами. Сан Саныч говорил, что Лизавета велела убрать пса из дома, и при этом поведал ему старую мистерию. Такую чудную и нелепую, наивную и неправдоподобную, что тогда, когда Лизавета ее впервые рассказала, он даже не воспринял ее всерьез, а вот теперь вспомнил и почему-то задумался.

Вот она, эта мистерия. Давным-давно Лизавета, теперь уже бывшая жена Сан Саныча, рассказывала: "Нагибаюсь под низко висящей веревкой балкона, делаю шаг в комнату, поднимаю глаза и вздрагиваю: передо мной напряженный, сверлящий, пытающийся проникнуть внутрь, добраться до самой моей сути взгляд. Этот непонятный, неведомо какими силами вырывающийся на свободу из каких-то запредельных сомнительных глубин небытия винтовочный прицел черных глаз я вижу не впервые. Он появляется непредсказуемо, появляется, когда его меньше всего ожидаешь, всегда дерзкий и пугающий.

Только что на балконе все было прозаически буднично. Как вчера, как обычно, как всегда... Палящее полуденное солнце. Огромный город, плавающий в июньском мареве, распластавшийся у моих ног. За нагромождением крыш и башенных кранов новостроек шпиль Петропавловки, призрачный силуэт загадочного Спаса на Крови, опоры прожекторов стадиона, что на Крестовском, и в дымке за ними наползающие друг на друга многоэтажки Васильевского. Справа - волнами к заливу лес. Ясными вечерами, когда горизонт парит, отсеченный от земли расплескавшимся блюдцем тумана, над заливом - свет: то ли Кронштадт, то ли корабли идут в Неву.

Как вчера, как обычно, как всегда... Стирка закончена двумя рядами белья. Ныряю под веревку и... передо мной настежь дверь в мир иной. Два глаза - сквозящий холод и беспристрастность - взгляд карающего верховного судии, и нет надежды, нет милости в приговоре. Два глаза - безжалостная изучающая внимательность и неподвижность - взгляд измученного голодом удава перед решающим броском на окаменевшую жертву. Два глаза - две Черных Дыры, две засасывающие воронки, способные проглотить весь Мир. Взгляд Бездны.

Меня охватывает ужас. Хочу исчезнуть, скрыться, раствориться в воздухе... Отступать некуда... Шаг, второй, третий... Бездна нехотя, с колебаниями, словно сомневаясь, схлопывается. Все опять как всегда. Не вставая с места мне виляет обрубком хвоста мой пес. Теперь это действительно просто мой пес. Что же это было? Что? Несколько секунд назад? Что я видела в собачьих глазах? Неужто безумие? Мое безумие или его?... Нет ответа.

Пес лениво встает, выгибая стриженую рыжеватую спинку дугой, потягивается. Белые пушистые лапки, косматая голова с большими подрагивающими мохнатыми черными ушками, очаровательный мокрый нос и добрые карие собачьи глаза. Преданные собачьи глаза... С громким хлопаньем проносятся мимо балкона голуби. Вздрагиваю. Нервы шалят, что ли?

Моя загадка - пес по кличке Принц - живет с нами уже третий месяц из своей трехлетней нелегкой собачьей жизни. Соседи разбежались, жилье и мебель поделили, осиротевшего пса делить не стали.

Принц. Какой же это принц - маленький пушистый шарик, забавно подпрыгивающий на четырех тоненьких ножках.

Принц. Храбрый и безумно бесстрашный, молча бросается навстречу собаке любого размера. От его отчаянного напора овчарки ошалело замирают, а королевские мраморные доги изумленно уступают дорогу. Карликовый кавказец - окрестили его соседские пацаны, опасаясь его сурового нрава. Кажется нелепостью сей гордый дух в столь жалкой оболочке. Как бы мне хотелось, чтоб и мой сын был столь же независим перед сильными мира сего... Пес - сын... Сын - пес... Странная аналогия...

Лапы мокрые, только что омытые серебристой утренней росой, подобрал под себя, устраиваясь спать в кресле. Прогоняю. Обиженно гнездится на половичке, сгребая последний в кучу. Через пару минут вижу: два клубочка сладко посапывают на кровати: наружный - сын, внутренний - пес. Удивительно похожи два лохматых друга. Приходилось ли вам видеть собаку, которая к тарелке с мясом подходит боязливо бочком, а при виде блина визжит и лезет из кожи вон так, что бабушка в электричке стыдится окружающих. "Они же не знают, что не я эту заразу воспитывала и что вообще этот зверь не мой"... Пес - сын... Сын - пес... Кружится в голове сопоставление.

Пес ласков и доверчив. После долгой разлуки громко и заливисто повторяет снова и снова, как невыносимо одиноко жить на свете в разлуке с любимыми, с нежной преданностью смотрит в глаза, словно пытается прочитать в них обещание, что больше его никогда ни на минуту не оставят. Оставшись один, скулит и плачет как ребенок - вся мордочка мокрая от горя... Пес сын... Сын - пес...

- Позолоти ручку, брильянтовая. Все скажу тебе, красавица. Что было - скажу, что есть - скажу, и что будет - скажу... Спасибо, золотко мое, теперь слушай. Два сына, два сокола ясноглазых у тебя...

- Ошиблась ты, цыганка... Не два, один...

- По судьбе - два, яхонтовая... Один восьми, другой трех лет...

- Сыну восемь, а трехлетнего-то нет...

- Должен быть, изумрудная... Ты, поди, его еще не знаешь...

- Что ты говоришь? Как так может быть?

- Значит, наперекор судьбе пошли... Невинную душу загубили...

Нелепая мысль пронзает мозг... Сын - пес... Пес - сын... Прочь, абсурд, не может этого быть... В памяти всплывает небрежно брошенная кем-то когда-то фраза: "Душа будущего ребенка поселяется в теле матери за три месяца до зачатия"... Сын - пес... Пес - сын...

- Принц, несносная псина, мохнатая твоя морда, не может же быть так, что ты - мой нерожденный сын?

Мгновенно вспыхивает в собачьих глазах, включившись, Бездна. И сквозь волчий оскал мелких белоснежных клыков прорывается сатанинский хохот... Кто-то безумен..."

Нависла пауза, после которой Макс спросил:

- Ты че, кореш, совсем тронулся, что ли, веришь в этот бред воспаленного ума?

- Может быть, и не верю, но, в общем, пусть он пока поживет у тебя. Он хороший... Знаешь, кто у нас дома первый просыпается от будильника?

- Лизавета, поди.

- Ты че, - передразнивая Макса, с той же интонацией ответил Драгомиров, - мы будильника не слышим. Первыми просыпаются блохи. Они начинают завтракать, то есть кусаться, Принц начинает чесаться, а потом идет будить меня.

- Ты че, в натуре, мне еще и блохастого притащил? возмутился Макс, ласково почесывая пса за ухом.

- Ты че, - парировал Сан Саныч, - блох мы повывели, в два захода.

- Че ты грузишь? Че грузишь? Блох вывести - это тебе не попой ежиков давить, - наставительно сказал Макс.

- Ну, в первый заход полили его какой-то гадостью из баллончика. Мало того, что пес при этом орал и чуть ли не кусался, все блохи с него слезли и стали по квартире шастать. С утра встаешь, опускаешь ноги на пол - сразу дюжина блох в тебя впивается. И с каждым шагом их количество увеличивается. Не жизнь, а песня. Потом ошейник противоблошиный навесили и забыли про блох.

Всю ночь напролет Сан Саныч с Максимом, веселые и хмельные, трепались. Папиросный дым клубящимся облаком витал над головами, пока они вспоминали прошлое, выискивая в нем самое теплое и смешное, всего остального хватало в настоящем.

- А помнишь: "Чи брыкнусь я дрючком пропертый"... спрашивал Драгомиров.

- Стоп, стоп... Это будет - "Паду ли я, стрелой пронзенный"? - подхватывал Максим.

- Да, в вольном переводе на украинский. А помнишь Генкино: "хороните где угодно, но только не в моей могиле"... продолжал Сан Саныч.

- Чи брыкнусь я... Тут чуть не чибрыкнулся. Не рассказывал еще? Дичь полная. Затеяли наши и американцы морские маневры. Может, и не американцы, а НАТО. Пес их разберет. Россия-матушка поскребла "по амбарам да сусекам", и наскреблось горючего, ну-ка прикинь, на сколько кораблей? Правильно: только-только на один. Ну, сам понимаешь, нищая держава, откуда в России нефть и нефтепродукты? Ну, не суть. Вышел наш крейсер на учения один, а с их стороны - целая эскадра. Те говорят: "Мы по вам сейчас с самолета с двадцати километров учебную ракету запустим. Вы должны ее обнаружить и уничтожить." Нам потом трепанули, что аккурат перед этими маневрами итальянская ракета-болванка грохнулась на американский эсминец и кого-то в лепешку раскатала. Был большой хай...

Представь, стоит среди моря крейсер-одиночка, как пень во чистом поле, а вокруг него полукругом - эскадра противника. Вдруг радары засекают, что на пятнадцати километрах, это вместо обещанных двадцати, самолет заходит на боевой разворот и от него отделяется ракета... И все, больше ничего не видно: сигнал исчез... "Вражеская" эскадра разом врубила шумовую завесу... Ну что делать? Капитан, классный мужик, не растерялся, выставил всю команду на палубе - ракету высматривать... На шести километрах - увидели, на четырех - сбили... Потом наш крейсер поднимает боевые флаги, то есть объявляет ВОЙНУ. Как в стародавние времена: "Иду на Вы"... А бес этих полудурков знает, учебная болванка летела или боевая ракета... Начинаем готовиться к бою... Американцам уже не до смеха, уже адский огонь припекает задницы, а грешные души того и гляди белыми мотыльками понесутся к облакам... Кто этих чокнутых русских знает, им-то терять нечего, вломят по дурости, потом разберись - кто прав, кто виноват? И в этих рассуждениях они в чем-то, конечно, правы... А крейсер уже идет полным ходом на эскадру, и орудийные расчеты только команды ждут... Прикинь, один одуревший, взбунтовавшийся крейсер пошел войной на целый флот... Те флажками замахали, мол, ошибка вышла. Ну понимаешь, этакая досадная случайность... Хамелеоны заокеанские...

Макс начал раскуривать сигарету, и Сан Саныч заметил, что пальцы его слегка подрагивали. Чтобы отвлечь друга от тяжелых воспоминаний, Сан Саныч плеснул водки по стаканам и спросил:

- А помнишь, как мы пили китайскую водку, настоянную на змее?

- Ага, - ответил Макс. - Отец недавно опять в Китай катался, привез еще бутыль. Бутыль, как бутыль, а на дне, прикинь, лягушка дохлая. Говорит, что помогает сразу от всех болезней. Естественно, при регулярном потреблении. Че ржешь? Дак отец через эту бутыль столько водки пропустил, что бедное животное совсем прозрачным стало.

- Че твой отец в Китае забыл?

- Да че, опять уникальную разработку китайцам продают. Наверняка за бесценок. А то че их там, в Китае, чуть ли не на руках носят? Хвастался: обеды - из тридцати блюд, экскурсии, то-се, пятое-десятое... На Великую стену возили. Дождь пошел зонты купили. Дождь кончился, наши зонты пытаются вернуть, а китайцы не берут - подарок... Вот так.

Макс разлил остатки водки и просто сказал:

- За нас, значит, и чтоб новый год был лучше старого.

Разговор вился веревочкой в сизых клубах дыма, и душа Сан Саныча уже почти оттаяла, согретая добрыми ладонями друга. Однако водка кончилась, и Максим отлучился до ларьков. Вся горечь и боль последних недель нахлынула на Драгомирова с новой силой и жизнь опять потеряла смысл...

Ни страны, ни погоста не хочу выбирать.

На Васильевский остров я приду умирать.

Твой фасад темносиний я впотьмах не найду,

между выцветших линий на асфальт упаду.

И душа, неустанно поспешая во тьму,

промелькнет над мостами в петроградском дыму,

и апрельская морось, над затылком снежок,

и услышу я голос: - До свиданья, дружок...

(Иосиф Бродский )

В темноту дворов от мерцающих переливов реклам и движущихся манекенов витрин возвращался Максим, втянув голову по самые уши в защитной раскраски курточку, пытаясь укрыться от задувающего за воротник ветра. Его ноги в высоких туго зашнурованных ботинках попеременно соскальзывали с горбатой тропинки, стиснутой с двух сторон сугробами. При каждом неверном шаге что-то обезоруживающе звонко позвякивало в сумке, предательски раскрывая цель утренней вылазки.

Снежинки падали невесомым серебряным дождем на громоздящиеся сугробы, на тропинку, на счастливое лицо Макса. Он представил, как сейчас расскажет другу о своем недавнем приключении в московском поезде... Максим спал на верхней полке, а внизу ехали знакомиться с родителями невесты кавказец и молоденькая девчушка. В дороге молодые ни с того, ни с сего начали выяснять отношения, финалом же оказалось решение вернуться назад. Среди ночи несостоявшиеся супруги сошли с поезда на какой-то промежуточной станции. А утром Макс вместо своего правого ботинка обнаружил помятый левый кроссовок (от слова кроссовки, когда их два) кавказца. Делать нечего, Максим обулся, чертыхаясь и поминая молодожена всеми словами, которые были в его, вообще говоря, богатом лексиконе. В адаптированном виде смысл его причитаний заключался в следующем: "Ну это и чудо ходячее, эко умудрился на свою 45-го размера пятку мой 42-го размера с другой ноги ботинок натянуть, да так, чтобы этого даже и не заметить. Тебе бы только золушку играть, дубина стоеросовая."

Подойдя к дому, Максим не переставал улыбаться, когда его взгляд, скользящий по изгибам хрупких веточек вверх к низкому облачному, абрикосового цвета небу, вдруг зацепился за что-то необычное, неправильное, до глупого нелепое. На перилах балкона стоял человек. "Мой этаж", - обожгло сознание, - "Мой балкон"... "Мой друг..." Человек стоял на перилах, держась левой рукой за кирпичную стену, лицо его было поднято вверх к этому неправильного цвета абрикосовому небу. Казалось, что он о чем-то с кем-то говорил, активно жестикулируя правой рукой. Максим оцепенел на мгновение, мозг перебирал варианты со скоростью компьютера, обгоняя секунды, в поисках единственного правильного решения, но... Человек сорвался с балкона.

- Сашка! - Заорал Максим, и вороны с тревожным карканьем поднялись в воздух.

Безжизненное тело грохнулось с высоты девятого этажа прямо на голые кусты сирени... А снег все сыпался и сыпался сверху невесомым серебряным дождем. Когда через полтора часа наконец-то примчалась трижды вызванная взбаламученными жильцами скорая, Сан Саныч уже почти сровнялся с окружающими сугробами. Метель заботливо накрыла его погребальным саваном.

Однако в машине сознание к нему вернулось.

- Самоубийца, ну что же ты? - стиснув зубы, сквозь слезы юродствовал Макс. - Сломал такой дивный сиреневый куст. Мама его посадила, когда мне было пять лет, а ты его - в лепешку... А как он цвел по весне ослепительно желтыми цветами...

- Желтыми? - спросил самоубийца, едва ворочая губами.

- Желтыми - желтыми, как огонь.

- Значит, одуванчики.

- Ты че? Сирень с гроздьями из одуванчиков? подозрительно переспросил Макс. - Это неслабо. Но пусть будет так... Как ты хочешь... Клюква развесистая...

- Склизкий.

- Склизкий? Кто?- спросил Максим.

- Балкон у тебя больно склизкий, особенно перила.

- Ты знаешь что, в следующий раз уж предупреди заранее. Я тебя очень прошу. Хорошо? Я почищу. Обязательно почищу. Чего не сделаешь ради друга.

- Хорошо, - улыбка слегка тронула губы, - и куст у тебя кривой из одуванчиков... Впрочем, у тебя так всегда...

В больнице врач выдал заключение быстро:

- Ну что тут можно сказать, голубчик. Случай конечно, н-да...

- Жить будет? - задал вопрос в лоб Максим.

- Жить? Вопрос этот не по адресу, голубчик. То есть вопрос открытый. Это ж надо так... Н-да-а... С какого этажа, вы говорите? С девятого? Н-да... У меня, конечно, были больные, сигавшие с моста с петлей на шее, чтобы в полете застрелиться, но такого... Это ж надо...

- Так что с ним? - с мольбой в голосе произнес Макс.

- Сколько лет работаю, такого не видел. Н-да... И полтора часа на снегу пролежал? Н-да... Ну в общем, голубчик, дела наши таковы: существенных повреждений пока не выявлено, кроме, я думаю, скорее всего перелома бедра... Возможно еще воспаление легких, но это попозже выясним, попозже, да. Ну что еще сказать вам, голубчик: не судьба ему, видно, умирать, не судьба. Ну а в больнице подержим, подержим. Посмотрим еще. Это ж надо... Я думал, это только по телевизору бывает, чтоб младенец с шестого этажа свалился и испугом отделался, а подгузники и ползунки разлетелись в клочья... Н-да... Оказывается, и у нас подобные чудеса бывают... Вот такие вот дела, голубчик. - И седой реаниматор удалился, озабоченно почесывая затылок.

- Самоубийца, ну что же ты делаешь? - В исступленном восторге орал Макс через дверь палаты реанимации другу. - Ну не умеешь, так не берись! Какого черта людей пугаешь... Не умеешь - не берись!!! Понял? Пенек ушастый...

Злополучную зиму Сан Саныч пережил, оставив в тяжелой задумчивости седого реаниматора и, в его лице, всю современную медицину. С младенцем медицина еще как-то разобралась или просто смирилась: это еще куда ни шло - косточки мягкие, он и спружинил. А вот с Сан Санычем - никак. Сан Саныч-то вроде как не младенец. В общем, чертовщина какая-то. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.

На память об этой зиме у Сан Саныча осталось две вещи. Во-первых, справка о постановке на учет в психдиспансере, поскольку нормальные люди, по мнению медиков, добровольно с девятого этажа не прыгают. Сан Саныч попробовал поинтересоваться у этих медиков: на каком же этаже кончается нормальность? Если прыгнешь с первого этажа - безусловно, еще нормальный. А если со второго? Ответа Сан Саныч не получил, вероятно, его просто не поняли...

А во-вторых, Сан Саныч стал ощущать какой-то постоянный посторонний контроль над всеми своими действиями и даже мыслями. "Если какая-то сила не позволила мне покинуть сей мир, - рассуждал Сан Саныч, - значит, я в этом мире еще кому-то зачем-то нужен. Но кому? И зачем?" Его роль в чьей-то игре казалась тайной за семью печатями. Порой в голове Сан Саныча непонятно откуда стали возникать абсолютно несвойственные ему суждения таинственного Некто. И до падения мозг Сан Саныча был достаточно независим, однако это выражалось только в том, что он обрабатывал ту информацию, которую хотел обрабатывать, и Сан Санычу требовалось приложить усилия, чтобы направить свои мысли в нужное русло. Теперь же возникло какое-то постороннее участие, как будто к линии связи Сан Саныча со странствующим пилигримлм подсоединился еще кто-то, контролирующий и временами высказывающий неожиданные суждения. Которые, впрочем, порой были не лишены оригинальности... Может быть, действительно чертовщина?

Итак, вернемся в Сороковку к Сан Санычу, сидящему на подоконнике и рассматривающему до боли знакомый с детства пейзаж. Перед ним был спящий город. Окна домов слепо, как черные очки на невидящих глазницах, отражали свет одиноких фонарей, стоящих на самой середине бывшего проспекта Берии. Долговязые липы черными тенями жались к домам. Густая тягучая темная волна листвы, отталкиваясь от домов, смешивалась со светло-зеленым радостно-ажурным в свете фонарей кружевом крон кленов у середины дороги и перекатывала на ту сторону, постепенно растворяясь во мраке слабо освещенного двора. Над этой светящейся полосой, протянувшейся во всю длину проспекта, построенного благодаря стараниям одного из величайших злых гениев шестой части суши, из бездонного мрака веков, подмигивая колючими глазами, напоминая о бренности земной славы, о суетности всего земного, светили звезды, яркие и чистые. Переполнявшая Сан Саныча боль выплеснулась и бурным потоком понеслась вверх туда, к Всевышнему: "Прошу, объясни, как мне жить дальше - и главное: за что? За что, о Господи, ты так жестоко караешь меня?" Наполненные слезами глаза ловили свет далеких звезд, но в них не было ответа. "Всевышний, - в немом крике звенело на всю Вселенную: - Умоляю тебя всеми святыми, заклинаю всем живым на этой грешной Земле, объясни: за что ты проклял меня? Клянусь тобой же, пытка Христа была легче моей. В его страданиях был смысл, в моих - его нет. Мне невыносимо жить на Земле. Я безумно одинок даже среди родных и друзей. Я устал, я смертельно устал от бессмысленности и одиночества. Я не вижу выхода. Умоляю, убей или воскреси..." Далеко за городом, за озером, над горами полыхнула зарница, и Сан Санычу почудился странный шепот: "Ты должен жить..."

С натужным жужжанием по проспекту ползла поливальная машина. Струи воды упруго били в густую зелень крон, веселым дождем стекали на асфальт. Деревья стали мыть после аварии, да так постепенно и привыкли к этому. Между скачущими каплями в свете фонаря Сан Саныч увидел резвящегося лунного кота, то есть действительно какого-то ирреального светящегося в серебряном сиянии кота. Он был молод, силен и грациозен как пантера. Его прыжки, сначала маленькие и легкие, постепенно становились все длиннее и длиннее, выше и выше, пока не превратились в ужасающе гигантские полеты. Так не могла, не должна была прыгать нормальная кошка. Лунный неправильный кот прыгал подобно мячику в детских разбаловавшихся руках. Внезапно он остановился и посмотрел прямо на Сан Саныча, его мышцы напряглись, как у охотника, увидевшего дичь, глаза недобро сверкнули, и он крадучись медленно двинулся к распахнутому в ночь окну. "Кривоногий убийца", - почему-то решил про себя Сан Саныч, с любопытством наблюдая за лунным зверем. Однако вскоре его любопытство сменилось крайним удивлением и наконец - испугом: лунный кот двигался все быстрее и быстрее, с земли неслось его заунывное предупреждающие мявканье с длинным угрожающим завыванием в конце фраз, потом прелюдия кончилась и зверь молниеносно взлетел по дереву на уровень третьего этажа. Он стоял на ветке, конец которой фактически достигал окна Сан Саныча и на фоне горящего уличного фонаря стал угольно черным, а глаза метали нелепые малиновые искры. Кот подобрал под себя упругие лапы, готовясь к прыжку. Сан Саныч с шумом захлопнул окно. Лунный кот сразу довольно расслабился, отвернулся, встряхнув шкуркой, рассыпал феерической пылью сверкающие брызги, точным прыжком взмахнул на верхнюю дугу фонаря, там лег на брюхо и стал лениво передней лапой ловить захваченные каплями воды звезды, причем Сан Саныч мог поклясться, что кот временами искоса поглядывал в его сторону.

- Что с тобой, сынок? - Появилась разбуженная шумом мать.

- Да что-то не спится, ма, хотел окно открыть, но там прохладно слишком и комары...

Сан Саныч осторожно покосился на улицу - лунный кот исчез.

Утром, как только Сан Саныч открыл окно, красивый длинноногий кот впрыгнул в комнату. Был он дивного серого в полосочку окраса с белой грудкой, белой мордочкой и белыми носочками на лапках. Кот потянулся, как после долгого сна, зевнул, свернув колечком розовый язычок, вытянул передние лапки, растопырив аккуратные когтистые пальчики. Сан Саныч сел от неожиданности на кровать, а кот вскочил ему на колени и ничуть не стесняясь, занялся своим утренним туалетом. Возмущенной таким нахальством, Сан Саныч взял зверя за шкирку, намереваясь выбросить его с балкона на улицу, но передумал и вышел в соседнюю комнату.

- Пап, ты случайно не знаешь: это что за зверюга?

- А, этот обормот - соседский кот. Ну, нашего соседа снизу. Да ты вспомни. Он нам садовые яблоки ведрами носил, когда ты с сыном приезжал. Хороший мужик... Говорят, он кому-то рассказывал, как в молодости лежал в охранении Берии на пригорке за вокзалом... А с этим котом - целая история... Зимой к нам мыши забирались. Ну, возможно, запах и остался. Вот кот и приходит... Ну что, морда усатая, катись домой, пока я тебе хвост не открутил. Ишь взял моду по гостям шляться, потом отвечай за тебя.

Во время разговора кот, со свистом рассекая воздух кинжальными когтями, выкрутился из рук Сан Саныча и оказался на полу. Он презрительно смерил окружающих своими раскосыми желтовато-зелеными глазищами, тяжело вздохнул, взлетел на подоконник и принялся там вылизывать помятую нехорошим человеком Сан Санычем шкурку, временами выкусывая что-то в ней. Затем, закончив свой туалет, свернулся клубочком на подоконнике на мюллеровском англо-русском словаре, презрительно свесив хвост в сторону людей.

Возбужденный ночным чудовищным котом с глазами, высекающими малиновые искры, мозг Сан Саныча судорожно пытался найти этому хоть какое-то разумное объяснение и не находил. Ну не бывает, не должно быть в природе таких прекрасных и в то же время кошмарных животных. И опять же эта зарница, как сигнал высшей воли, и нелепый шепот: "Ты должен жить..." Кому должен? Зачем? И опять же это ощущение непонятного контроля, когда так и подмывает спросить: кто здесь? кто ты?.

- Ты плохо кушаешь, сынок. Что-то не так? Может, ты болен?

- Да брось ты, ма. Все прекрасно, - ответил Сан Саныч, наматывая на вилку макаронину длинной приблизительно в полметра. Кончив мотать, он понял, что в рот это все скорее всего не влезет. Отец удивленно поднял, подцепив вилкой, белого червяка аналогичной длины и спросил:

- Мать, и как это ты умудряешься такие длинные варить?

"И главное, ты спроси, спроси - зачем?" - Заскрежетал внутри Сан Саныча ворчливый голос. "Опять явился, что-то давно тебя не было" - отметил про себя Сан Саныч. "Меня восхищает твоя безмерная радость по поводу моего прихода," - парировал Некто.

- О, это особая технология, - с радостью поделилась секретом мама, - опускаешь концы в подсоленную воду и потихоньку, потихоньку их по кругу, по кругу. Чем длиннее макароны, тем больше счастья в доме будет. Так китайцы считают или итальянцы. Что-то я не помню, кто из них.

"Много, много счастья будет, будет у тебя, вот погоди ужо, лапушка." - Опять услышал Сан Саныч, но решил не обращать внимания и спросил:

- Слушай, ма, а это что?

- Яичница глазунья, помнишь, как Виталик просил: "Хочу яичницу с глазом"?

О господи, лучше бы она этого не говорила. Сердце Сан Саныча болезненно сжалось. Вспомнился сын. Дитя компьютерного века. Он глотал книжки килобайтами: "Вот дочитаю еще десять килобайт и пойду спать". Любил дурачиться, распевая "пока-пока-покачивая веслами на шляпах" и заразительно смеялся... Теплой волной всколыхнулось все внутри... "Но нет, только не сейчас..." - подумал Сан Саныч, встряхнулся и продолжил разговор:

- Помнить-то помню, но почему желток в глазунье твердый?

- Такая "глазунья" получается после пятнадцати минут упаривания под крышкой. Нас по радио Искрицкая запугала сальмонеллезом, и теперь люди в городе яйца термически обрабатывают не менее четверти часа, - прокомментировал отец. Да ты ее помнишь, ты же с ее дочкой вместе в школе учился.

- Помню-помню. Она тогда курила как паровоз в то время, как вела по радио беседы о вреде курения. Так это опять ваше местное радио? Ваш любимый "голос подземелья"?

- Ну должны же мы быть в курсе местных событий, - стала оправдываться мама.

- Ма, пусть я помру от сальмонеллеза, но в следующий раз сделай мне, пожалуйста, "глазунью" нормальную, эту же есть невозможно.

- Хорошо, хорошо, как скажешь. Ты что-то грустный сегодня. Хочешь - съезди порыбачь. В парке лодки дают. Помнишь, когда-то давно вы с сыном ужасно любили на лодках кататься?

Сан Саныч помнил. Помнил, как сынишка говорил: "Погоди, я сейчас, только гребло положу." У него тогда слова легко путались. В зеленоватой воде отражалось небо с облаками, черный нос лодки, растрепанные волосы и искаженные водной рябью их лица. Их счастливые лица. Виталик только начал ходить в школу, но уже многого там поднабрался, поэтому на все попытки взрослых его воспитывать реагировал шутливо: "Что наехал? Наехал? Пипикать надо, когда наезжаешь". И оставалось только улыбаться в ответ. "Не спорь ты с ним, - умоляла Елизавета, - а то опять начнет кишки родителей на люстру мотать." Вспомнил сынишку голопятого, косматого, еще тепленького после сна с улыбкой шире лица. Где ты, малыш? И опять тоскливо зазвенела потревоженная нить, протянутая сквозь время и пространство между двумя любящими сердцами, разлученными злой волей. Собственной же злой волей...

- У Антонины Степановны Вася каждое утро к обеду полведра рыбы приносит, - тем временем привела пример мама, - А у Юлии Владимировны сын на раков ловушки ставит.

"Ну, этот ничего в дом не приносит, только выносит, но все равно пример, достойный подражания," - почему-то подумалось Сан Санычу.

- Да вон и солнце для тебя выглянуло, - поддержал отец, опасаясь, как бы ненароком советы заботливой матери не превратились в ворчание любящей жены.

- Хорошо, хорошо, - согласился Сан Саныч, по личному опыту зная, что просто так ему не отвертеться, - схожу прогуляюсь. Мам, ты только папе макарон еще добавь, да подлиннее. На счастье.

Сан Саныч сидел на самом краю трехметрового обрыва, и озеро неспокойно шумело внизу. Он опять ощущал себя странником, одиноким бесконечно уставшим странником, неведомо какими силами заброшенным в этот убийственно прекрасный мир. Сан Саныч был гостем на этой нелепо великолепной планете, гостем, готовым в любую минуту покинуть ее и продолжить свой бескрайний путь вне времени и пространства. Душа рвалась куда-то прочь от земли, но какая-то посторонняя сила удерживала его здесь. Сизые всклокоченные облака толпами неслись над свинцовыми прыгающими волнами. Сквозь облачные разрывы били столбы солнечного света, рассыпаясь золотом по воде. Где-то там, вдали, у теряющихся в тумане гор, изменчивый полог неба соединяется с беспокойной озерной гладью и создает некую замкнутую прозрачную сферу. В центре этой сферы на маленьком островке, связанном с большой землей лишь узеньким перешейком, на покрытом колючей травкой каменном лбе сидит жалкий измученный клочок вселенского разума, и Вечность распростерла свои хищные рваные крылья над ним. Все здесь было таким же и тридцать тысяч лет назад, когда поселились здесь первые люди, когда еще не было ни золотых куполов на том берегу озера, ни часового с автоматом за спиной. Все здесь будет таким же и потом, когда уже не Сан Саныч, а какой-то другой осколок всемирного разума, называемый человеком, вот так же с болью в душе и бурей в сердце будет искать успокоения в этой суровой уральской красоте, в дивной неповторимой гармонии жизненного огня, невесомости воздуха, живительной силы воды и защищающей надежности земли.

Ветер крепчал, волны с глухим ворчанием бились о рыжевато-бурые камни под обрывом, золотистый изогнутый стволик сосны, держащейся самыми кончиками тоненьких корешков за скальный грунт, зябко вздрагивал под студеными порывами, и жиденькая крона сжималась, словно пытаясь закутаться в сквозистую шаль. Стало холодно, Сан Саныч встал и начал спускаться с холма. Навстречу по склону поднималась такая же нелепая в своем одиночестве фигура пожилой женщины. Она подслеповато сощурилась на Сан Саныча, затем произнесла:

- Саша, Александр Драгомиров? Здравствуй, Сашенька.

Сан Саныч остановился, всматриваясь, механически кивнул. И вдруг узнал, да, конечно же, это была его классная, Валентина Семеновна, Вээсса. Все та же высокая прическа белых взбитых волос, прикрытая пуховым ажурным платком - "божий одуванчик", все те же внимательные, обрамленные морщинками глаза.

- Ну, как живешь? Как дела в столицах? - спросила Вээсса. - Рассказывай. Давненько ты у нас не был.

Сан Саныч начал рассказывать. Неторопливо они брели по лесной дорожке, где зимой школьники катаются на лыжах. Вдруг от дробного приближающегося топота завибрировала земля. Прямо на них неслись прекрасные животные. Головы их цеплялись за нижние ветки деревьев, с губ клочьями срывалась пена, а мощные корпуса лоснились от пота. Лошади, бешено кося черными ошалевшими глазами, пронеслись мимо, промелькнули концы длинных, стелющихся по ветру хвостов. Две маленькие хрупкие детские фигурки управляли этими исполинами.

- Опять юннаты носятся не разбирая дороги, - сказала Вээсса. - А как у тебя дела, Сашенька? Как работа?

- Да все нормально, - Сан Саныч прикинулся баловнем судьбы, которому море по колено, а все неприятности отскакивают от его толстой бегемотовой кожи как горох: - Защитился уже давно, был начальником лаборатории, потом надоело, разогнал лабораторию к чертям собачьим. Ездил в Америку на три месяца не понравилось. Ощущение, что живешь в лесу, шишкой причесываешься. До ужаса уныло и одиноко. Я привез им в качестве презента открытки с видами Петербурга - не поняли. Зачем им классицизм и барокко, у них маленькие уютные домики, с бассейнами, машины, газончики стриженые. Мещанство полное, как сказали бы у нас ранее. Какой там Эрмитаж и Петропавловка? Кому нужны наши пыльные, загазованные, экологически опасные шедевры? Там здоровье человека - превыше всего, а собственный уютный домик - предел мечтаний. Нация, которая добровольно борется с курением... Это невозможно. Предлагали остаться - отказался и до сих пор не жалею. А так в остальном все нормально.

Боль с глухим стоном шевельнулась внутри - кому нужна эта бравада, когда человек смертельно одинок в этом нелепом мире. В глазах Вээссы мелькнула горькая ирония. Как и прежде, она безошибочно отделяла зерна от шелухи, видела суть проблемы, поэтому к словам своего бывшего ученика отнеслась как к бряканью пустых консервных банок. Сан Санычу даже показалось, она знает о нем слишком много. Тут он вдруг вспомнил, что у Вээссы никогда не было семьи. Ее после института, не спрашивая и не советуясь, распределили в этот ненормальный город учить детишек, и родная московская школа так и не дождалась своей новой исторички. Тот, кто был в институте другом, как прямой потомок графа не захотел добровольно лезть за колючую проволоку. Да и не смог бы, Зона не принимала бывших, она отбирала только настоящих, с безупречной анкетой.

Легким сверкающим в лучах солнца потоком сверху сыпались семена берез, ветерок укладывал их вдоль тропинок аккуратной золотистой каемочкой. Навстречу по этим золотым обласканным солнцем нитям самозабвенно вопя топали два малолетних горлопана:

- Шла кукушка мимо леса, а за нею два балбеса. Бесконечно повторяли они, захлебываясь смехом после каждой удачно произнесенной фразы.

"Кукушка", идущая поодаль, безуспешно пыталась сделать вид, что эти как две капли воды похожие на нее отпрыски к ней не имеют ни малейшего отношения.

- Т-сс, - произнесла вдруг она, и "два балбеса", наконец-то умолкнув, припали ушками к коричневым шершавым пластинкам ствола сосны, на верхней сухой ветке которой долбил, старался дятел.

- Звенит, - шепотом, широко распахнув глаза от удивления, сказал один из малышей.

Сан Саныч из любопытства тоже приложился ухом к стволу. Дерево пело, звонко откликаясь на каждый удар барабанящего клюва. Тишина вокруг, и только пульсирующим звоном поет сосна.

- Так же среди мирного покоя пульсирует твоя беда, достигает резонанса и искажает реальность... Резкая боль в мире покоя и тишины, - почему-то сказала Вээсса...

Сан Саныч ничего не ответил, но ему опять показалось, что она знает о нем то, чего не знает никто.

- Сосна поет, - продолжала Вээсса. - Ты никогда не слышал, Сашенька, что камни сами могут передвигаться. На десятки метров в день?

- Читал что-то про выползающие за ночь на берег валуны, но как-то не верится.

- Согласно мистической философии, в Раю звери понимали человеческий язык, а камни были живыми, - сказала Вээсса.

- Они что, прыгали как лягушата?

- Может быть и прыгали, не знаю.

- А может быть, слова "живые камни" имели какой-нибудь другой смысл? Это как у нас на празднике, одна молоденькая аспирантка задает вопрос сорокалетнему ведущему сотруднику: что для вас важнее: мужской ум или мужская сила. Тот почему-то смущается и начинает краснеть, лаборатория от смеха давится, а аспирантка наивная еще, ничего понять не может, только к вечеру до нее дошла вся бестактность вопроса. - Тут до Сан Саныча дошла вся бестактность этой шутки: - Простите, ради бога, я прервал Вас.

Он ожидал бурной негативной реакции, но ее не последовало. Сан Саныч удивился.

- Мы все меняемся со временем, Сашенька, - как будто прочитав его мысли, произнесла Вээсса и странные малиновые искорки мелькнули в ее глазах.

Сан Саныч согласился, но сомнение усилилось. "Тут что-то не так? Что скажешь, любезный мой?" - задал Сан Саныч вопрос тому, кто рассуждает в чужих мозгах. И получил странный ответ: "Ты прав. Это твоя беда достигает резонанса и искажает реальность."

- Так вот, - продолжила Вээсса, - Человек когда-то жил в Раю, вместе с ним жили звери, которые понимали человеческий язык, и птицы, его окружали кормящие и укрывающие растения и живые камни... И не задавай дурацкого вопроса: прыгали или не прыгали, квакали или не квакали. Я не знаю. А первый человек, я думаю, и сам этого не понимал, ведь для него это было так естественно... Однако посмотри на себя, человеку всегда чего-то не хватает. Даже когда и дети, и семья, и дом - полная чаша, если он - Человек, его тащит куда-то, выбрасывает из привычного круговорота неведомая, древнейшая бессознательная сила... Змей совратил слабую женщину. Чушь полная, вечное мужское желание все свалить на другого, во всем искать виноватого. Кто в этом мире лезет куда ни попадя, кто вечно сует нос в чужие секреты и забирается на чужие заборы? Аккуратные девочки? Неправда, девочки здесь совсем ни при чем... В общем, так или иначе, вкусив плоды познания, человек из веселой большой обезьяны вдруг сделался по разуму подобен Богу.

- Ну и почему Человека изгнали из Рая? Жил бы он там и жил, умный как бог и красивый как бог, и зверье говорящее и деревья заботливые и камни подскакивающие...

- Кому-то это не понравилось. Человека из Рая выгнали. А всех прочих сместили на одну ступень иерархии. Тогда животные перестали говорить, деревья двигаться, а камни умерли. И вот теперь во искупление человек мучается и ищет потерянный рай. Если он все-таки когда-нибудь оправдается перед Всевышним и поднимется на уровень Бога, то камни опять оживут. Кстати, в той же черной и белой магии обращаются к духам воды, земли, огня и воздуха. А если что-то имеет дух, то это что-то скорее всего все-таки живое, чем мертвое.

- А мне казалось, что потеря Рая связана с великим оледенением. Если у нас здесь в средних широтах когда-то плескалось теплое море, кишащее всякими съедобностями, качались высокие пальмы, росли бананы, ананасы, кокосы, девочки бегали в фиговых листьях или вообще без них, ну что еще надо простому человеку, а потом вдруг после какого-то катаклизма остались лишь елочки да сосенки, да колючие ежи, да зима на полгода, да злющая окоченевшая от холода жена, тут уж обязательно взвоешь про потерянный Рай.

Они снова вышли к озеру. У берега скользил мотыль: туда-сюда, туда-сюда, создавая ощущение легкой рябой сети над поверхностью. Мелкие рыбешки, выскакивая из воды, хватали мотыля на лету. После их всплесков концентрические круги расходились по озерной глади, пересекая друг друга.

- Кто знает, кто знает, Сашенька. Но девочки в фиговых листьях, фи... Вы же солидный человек, Александр. - В голосе Вээссы слышался насмешливый укор. Эти слова соответствовали прежней Вээссе, но звучали абсолютным диссонансом для настоящей. Сан Саныч чувствовал какой-то подвох, но никак не мог понять, что же его все время настораживает.

- Боюсь, что нам друг друга не понять, - с деланным сожалением произнес он.

- Да уж. Кстати, у меня к Вам есть дело, если позволите, Сударь. Надеюсь, это отвлечет вас от всяческих мрачных мыслей. - Она обратилась к Сан Санычу подчеркнуто высокопарно, так, как это звучало в старом школьном спектакле, где он играл Великого Потенциометра. Спектакль был самодельный и назывался "Дохлый шмель лежал в кастрюльке."

- Несомненно, Ваше Величество, повелевайте. - Ответил Сан Саныч, сделав несколько реверансов и подскоков, как это делают в фильмах придворные вельможи при приветствиях. Надев маску скомороха, он снял свою изрядно уже надоевшую маску довольного жизнью человека. Они вместе рассмеялись, и Сан Саныч почувствовал, словно что-то тяжелое и мучившее его растворяется, растекается, расстается с ним. "Меня еще помнят и любят, - думал Сан Саныч: - Значит, стоит еще жить на земле."

- Вот теперь я верю, что у тебя будет все хорошо. А теперь, сударь, позвольте перейти к делу...

Они шли по камням вдоль самой кромки воды. Слева стеной нависал скалистый берег. Где-то высоко мелькали черными стрелами ласточки, вверху были их гнезда.

- Поднимитесь, сударь, на этот камень, там в трещине в скале кое-что должно быть. Будьте так любезны, достаньте, пожалуйста.

- А что там может быть? - спросил Сан Саныч.

- Вы любопытны, сударь, это грех. Там страшная тайна призрачного замка, зловещая и пугающая, - ответила Вээсса, хотя с виду вполне безобидная.

Сан Саныч, цепляясь за уступы обрыва, добрался до трещины, вытащил из нее несколько камней. Под ними действительно нащупал что-то гладкое, какой-то сверток. Сан Саныч потянул его за угол с деланным любопытством, словно надеялся увидеть там чью-то отрезанную голову. Посыпались каменные крошки, сверток нехотя поддавался. Наконец Сан Саныч достал его. Сверток оказался маленьким и плоским, что говорило об отсутствии отрубленной головы. Сан Саныч сразу потерял к нему интерес и отдал Вээссе. Она стала разворачивать, и из-под слоев предохраняющего от сырости материала показалась старая, уже слегка покорежившаяся тетрадка. Вээсса аккуратно сдула с нее пыль, любовно, как дитя, прижала к груди.

- Что это за тетрадь? - спросил Сан Саныч.

- Возьмите, сударь, - сказала печально Вээсса. - Вам следует это прочитать. Время пришло. Вам суждено разобраться в прошлом.

- Мне суждено?

- Да. Я знаю это.

- Откуда? - задал нелепый вопрос Сан Саныч.

Она промолчала.

- Прощайте, сударь, - в глазах Вээссы мелькнула грусть, Я рада, что мы встретились. Прощайте, и да хранит Вас Господь.

Сан Саныч мог поклясться, что глаза Валентины Семеновны наполнились слезами. Она повернулась и пошла своей дорогой, гордо неся копну когда-то белых, а теперь уже совершенно седых волос. Сан Саныч остался в полном недоумении, хотелось задать еще так много вопросов, но он не смог, не посмел удержать свою старенькую уходящую учительницу.

Долго шли зноем и морозами,

Все снесли и остались вольными,

Жрали снег с кашею березовой

И росли вровень с колокольнями.

Если плач - не жалели соли мы,

Если пир - сахарного пряника.

Звонари черными мозолями

Рвали нерв медного динамика.

(Александр Башлачев)

Вечером Сан Саныч внимательно рассмотрел найденную таким странным образом тетрадь. На ней была мягкая кожаная обложка, по углам исколотая каким-то острым предметом, словно бы покусанная котом. Сан Саныч держал ее в руках, рассматривая покоробленые временем страницы, когда появился отец.

- Какая занятная книжица. Откуда она у тебя, сын?

- Валентина Семеновна дала почитать.

- Ваша классная? Ты ее видел? И как она?

- На вид нормально. Как и прежде, только постарела слегка.

- Что-то я давненько ее не видел.

- Кого? - Появилась на звук голосов мама.

- Валентину Семеновну. Саша встретился с ней сегодня.

Глаза у мамы расширились, она схватилась за лоб и со стоном вышла из комнаты.

- Тебе плохо? - Участливо засеменил следом отец, а в мозгу Сан Саныча начали возникать и роиться какие-то образы, то слабые и невнятные, то яркие и узнаваемые. Однако он стряхнул наваждение и начал читать.

"Июль 1957 года.

Мне стукнуло полвека. По этому поводу секретарши сделали грандиозный банкет. Целую неделю была пыль столбом и дым коромыслом... Полвека назад я появился на свет. За эти полвека я достиг вершины. Вам такое и не снилось. Я, сын нищего армянского сапожника, вхожу в сотню наиболее могущественных людей страны... Я помню свое полуголодное детство. Постоянно хотелось кушать. У матери нас было шестеро, я последний. Отец умер, когда мне было пять. Я бегал в девчоночьих платьях. Другой одежды в доме не было. Соседские мальчишки дразнили меня. Что может быть позорней? Я дрался, дрался беспощадно. Именно тогда я поставил себе цель, и я добился своего. Мальчишки дорого заплатили за обидные слова годы спустя. Я ничего не прощаю. Не способен прощать. Мать, спохватившись, пыталась водить меня в церковь. Но было уже поздно. Я стал лидером молодых бойцов революции. Мы с богом пошли разными дорогами.

На банкете произносили льстивые заздравные речи и разные славословия. А я вспоминал долгие трудные годы моего восхождения, множество мыслимых и немыслимых препонов, которые я преодолел. Я достиг вершины власти. И я одинок, в целом мире никому не нужен. Так много я понимаю. Если меня расстреляют, вот прямо на этом банкете, сотни и сотни людей будут радоваться, я знаю. И только человек пять моих верных псов искренне огорчатся. Огорчатся не потерей меня, а тепленьких местечек и надежной крыши. Я им дал эту крышу. Сегодня читались поздравительные телеграммы. Я же видел между строк то, что не вошло в бравурный барабанный треск речей. Все они, эти лицемерные ораторы, боятся и презирают меня. За то, что к своей вершине я шел напролом и по головам и, если требовалось, по трупам. Я кланялся и пресмыкался, разделял и властвовал, был хитрее, умнее, коварней их. Я знаю их отношение ко мне. Секретарша донесла, подслушав из-за двери, что говорят в кулуарах:

- Вы помните? У начальника через неделю юбилей секретарша обзванивает всех насчет банкета. Нам тоже пора готовить поздравление.

- Да. По этому поводу можно сказать только одно. Самый счастливый человек на свете - Римский Папа.

- Папа Римский? Почему?

- Потому, что он каждый день видит своего начальника распятым на кресте...

Почему меня так не любят? Я здесь с самого начала, в этом сердце "уранового проекта". Лучшие годы я отдал этому городу. По заданию Партии я был глазами, ушами, руками и всем остальным, конкретнее - личным представителем Берии на этом объекте. Курчатов официально заявил, что без Берии атомной бомбы в России не было бы. Значит, и я прожил не даром свою жизнь. Я отдал этому городу все, я сроднился с ним. Только я знаю, что мы породили здесь, в уральской глухомани. Какого неуправляемого джинна выпустили из бутылки.

Не знаю, не могу дать отчета: зачем я решил писать этот дневник. Однако верю, что эти записи пригодятся тем, кто придет после нас. Тем, кто попытается разобраться в истории. В действительно происходившем на этом комбинате и в этом странном городе..."

Сан Саныч задумался. В рассуждения хозяина тетради вкралась какая-то логическая ошибка. Тот, кто шел по головам и трупам в начале карьеры, вдруг задумался о тех, кто придет на эту землю после него. Что же могло настолько изменить человека? Какое потрясение? Что случилось с генералом КГБ в этом странном городе, стоящем на бочке пороха? И о каком это джинне он упоминает? Ответа не было, и Сан Саныч стал читать дальше.

"Итак, май 1945 года, конец войне, Великой Отечественной. Всеобщее ликование. Моя победная эйфория довольно быстро кончилась. Я получил новое назначение.

- Учитывая ваши заслуги перед Партией, ваше активное участие в подавлении литовской контрреволюции, вашу решающую роль в вывозе в казахские степи крымских татар, чеченцев и ингушей, мы решили подключить вас к работе над "урановым проектом." Общая картина атомного ГУЛАГа уже ясна. По плану на объектах атомного проекта будет занято 15 лагерей. А это 100 тысяч заключенных. Большая часть - на урановых рудниках. Война кончилась. Мы должны все силы бросить на это. Бесперебойный поток людей в лагеря мы обеспечим. Вы же направляетесь на строительство объекта по производству атомной бомбы. На строительство отводится всего два года. Будете там нашим представителем со всеми полномочиями... С неограниченными правами на использование как материальных, так и людских ресурсов... Ваш объект будет расположен вот здесь. Севернее этой точки город Свердловск, южнее - Челябинск."

Сан Саныч живо представил, как чубук дымящейся трубки, обсосанной долгими бессонными ночами, втыкается в карту характерным, отработанным за затяжную войну, жестом, впоследствии многократно воспроизведенным в кинофильмах. Или это был пухленький палец с криво-обгрызенным ногтем главного приспешника Отца Народов?

"Лето 1945 года. Железная дорога дотягивалась только до Кыштыма, дальше нас подбросили на танке. Чтоб враги советской власти тряслись в этой грохочущей посудине тридцать километров. Танк заваливался на валунах и увяз по брюхо в болотине. Это не представить и не передать. Я набил с непривычки десяток шишек, пока, наконец, вылез и этой консервной банки. В голове звенело. Словно мне надели большую кастрюлю на голову, и озорной мальчишка побарабанил по ней пару часов... Тем разительней показалась тишина. Абсолютная тишина вокруг.

Началась геологическая разведка. Созрела земляника. Рабочие ходили по перезревшим ягодам. Их кирзовые сапоги становились красными от подавленных ягод. Так же было в Литве, но от пролитой крови. Нам кричали: "У вас руки в крови, христопродавцы..." А мы же выполняли задание Партии... У некоторых святых тоже руки в крови. Мы, как и они, действуем во благо страны, во благо будущего... Может, нас тоже надо сделать святыми?

На стройку пригнали десять батальонов Советской Армии по тысяче человек каждый. Дрова и стройматериалы возили на танках. Танки тонули в болотах. Пришлось заменить их лошадьми. Доставили тысячу голов. Я распорядился, что за гибель лошади виновник платит ее стоимость в троекратном размере или несет уголовную ответственность. Порядок прежде всего.

Зима 1945-1946 года была снежная и студеная. Хлеб привозили из Кыштыма. В дороге буханки промерзали, приходилось их рубить топором. Лес заготовляли в Тюбуке, подвозили по железной дороге. До станции бревна тащили по снежному коридору и стены достигали четырехметровой высоты. Солдаты валили сосны, обрубали сучья. Если кто со ствола срывался в снег, то проваливался в него с головой. То и дело приходилось вытаскивать.

Техники практически не было, все работы на стройке велись вручную. Даже распиловку бревен на доски делали при помощи дедовских приспособлений и инструментов. Работа кипела. Строили ветку железной дороги, бараки, лежневки и линии электропередач.

Страна только начала выкарабкиваться из разрухи, и к нам шли и шли эшелоны с различными грузами со всех ее концов. Из Челябинска и Свердловска, Ленинграда и Москвы, из Хабаровска и Иркутска, из Баку, Башкирии, Новосибирска, Горького, Ташкента, Куйбышева, Николаева, Харькова, Гусь-Хрустального, Ставрополя... В стройку века, не зная об этом, включилась вся страна.

В августе 1946 года начали копать котлован под первый промышленный атомный реактор - объект "А". Его потом окрестили "Аннушкой". Первые метры копали вручную, лопатами. Грунт вывозили на тележках - грабарках. Копали в две смены три тысячи человек. Старые экскаваторы не справлялись с тяжелым грунтом. Распорядились применять направленные взрывы большой мощности. Землю вывозили десять машин: американских "студебеккеров" и советских "ЗИСов". Машины постоянно ломались."

Сан Санычу подумалось, что по иронии судьбы машины бывших союзников, американские "студебеккеры", работали на советской стройке. Стройке, которая самим возникновением своим обязана абсурдному противостоянию Союза и Штатов.

"Мы делали все возможное для выполнения предначертания Партии и лично товарища Сталина, который сказал: "Победа Советского Союза над фашизмом, завоеванная в тяжелейших условиях, наглядно показала всему миру всю мощь СССР. Фактически Советский Союз превратился в сверхдержаву. Теперь США вынуждены считаться с позицией СССР по всем принципиальным вопросам международной жизни. Однако, опасаясь наших притязаний на мировое господство, Америка, купив европейских ученых, разработала атомное оружие. Гарри Трумэн считает, что атомная бомба может напугать нас. Поэтому мы должны в кратчайшие сроки ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ создать атомный щит страны. Мы должны поставить США на место, и мы поставим."

До конкретных исполнителей этой задачи была доведена вся важность их работы. Строители жили в ужасных условиях, в наспех построенных щитовых бараках. Стены их жилья ночами покрывались льдом. С крыш текло. За ночь не удавалось просушить одежду. Работали в условиях нескончаемых авралов по десять часов в день без праздников и выходных. Питались скудно. Однако люди понимали, что только своим самоотверженным трудом они смогут остановить возможную агрессию капиталистического мира. Понимали, что в их руках не только безопасность, но и само существование страны.

Работала политика кнута и пряника. Всячески поощрялись успехи в труде. Было организовано стахановское движение. За выполнение нормы на 125% полагалось одно дополнительное блюдо к гарантированному пайку. Если 150-175% - два дополнительных блюда и двести граммов хлеба, более 200% - три дополнительных блюда и двести граммов хлеба. В качестве поощрения были ордера на покупку сукна, сапог, часов, шапок, галош. Всего этого в свободной продаже не было. У меня сохранились записи: на одном участке на 400 военных строителей за месяц потратили 150 литров спирта, 200 килограммов табака и 500 килограммов мясных и рыбных консервов. При карточной системе послевоенных лет в жестких условиях тотального дефицита мы находили ресурсы для поощрения людей, для поддержания в них боевого и трудового настроя. Это с одной стороны, а с другой нагнетался страх перед суровым наказанием за любую провинность, не говоря уже о срыве сроков работы. Люди помнили процессы о краже трех колосков для голодных детей, когда матери на годы попадали за решетку. Знали о лагерных последствиях опозданий на работу и самовольных отлучек с нее. В местах заключения даже за недоносительство о готовящемся побеге добавлялось по десять лет к имеющемуся сроку. Порядок должен быть. Вопрос "кто виноват?" срабатывал безоговорочно. Люди выкладывались максимально и жертвовали собой в экстремальных ситуациях. Было множество примеров этому. Вот лишь некоторые из них.

1) В морозы отказал один из насосов. Грунтовые воды стали заполнять котлован. Пришлось прекратить работы и эвакуировать людей. Еще даже не было произнесено пресловутое "кто виноват?", как механик объекта разделся догола и нырнул в ледяную воду. Под водой он исправил запавший клапан и насос опять заработал. Я не помню, поощрили механика как-то или нет, но думаю, что не наказали за простой.

2) Строили заводскую трубу. Был мороз и сильный ветер. Строители поспешили с подъемом опалубки. Бетон еще не застыл. Трубу накренило. В результате несколько человек сорвалось с высоты более 100 метров и разбилось насмерть. Один повис на руке. Руку защемило металлоконструкциями. К нему подняли хирурга. Хирург, рискуя жизнью, отпилил руку и спас пострадавшего. Устранять аварии никто не хотел. Вольнонаемные отказывались. Тогда мы пообещали заключенным свободу вне зависимости от срока наказания. Только такой ценой авария была ликвидирована.

3) Строили бассейны насосной станции. В них образовались раковины, через которые вода из озера заливалась в машинный зал. Положение критическое. Я дал сутки, после которых обещал принять меры к виновным. Тогда строители решили заполнить раковины смесью песка, быстро схватывающегося цемента и жидкого стекла. Этой раскаленной смесью на расплавленном стекле заделывали раковины вручную. Сгорала до мяса, отрывалась от ладоней сожженная кожа, висела лохмотьями. А люди были рады, что смогли быстро и без тяжелых последствий ликвидировать невольную оплошность..."

Сан Саныч больше не мог читать. Великое послевоенное противостояние двух сверхдержав казалось таким никчемным и нелепым с высоты конца века. Мировое господство, власть над планетой, мировой диктат... Стервятники, бьющиеся из-за куска падали... А следствие? Сороковка - насильственная изоляция для безвинных. Зализывающая нанесенные войной раны страна, вкладывающая бешеные средства в производство атомного оружия. И люди, люди, люди, люди. И боль, боль, боль за них. "В кратчайшие сроки ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ создать атомный щит страны..." Что может быть чудовищней? Было пушечное мясо, стало атомное мясо... Такие мысли бродили в голове Сан Саныча. Вернулась боль, опять железными тисками сдавила сердце. Казалось, что это единственное свойственное ему теперь состояние. Но боль одиночества начала растекаться, вбирать в себя чужую боль близких без вины наказанных людей.

Сан Саныч думал, а в соседней комнате родители о чем-то говорили, и до него долетел раздраженный мамин шепот:

- Конечно, ты ничего уже не помнишь, а я сама была на похоронах Валентины Семеновны.

Комната закружилась в странном танце, поплыли белыми пятнами лица, а над ними скорбные глаза, то ли матери, то ли богородицы. В комнату лился отраженный от стоящего напротив дома желтый солнечный свет и липы шелестели на ветру...

Однако хватит предаваться воспоминаниям о визите в родные пенаты, вернемся к нашему герою, оставленному в Америке по пути на конференцию.

Глава 2

"Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still,

if bird or devil!

Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee

here ashore,

Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted

On this home by Horror haunted - tell me truly, I implore

Is there - is there balm in Gilead? - tell me - tell me, I

implore!"

Quoth the Raven "Nevermore." *

(Эдгар Аллан По)

_____________

*" Пророк! - сказал я, - злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки пророк! Будь ты послан самим искусителем, будь ты выкинут, извергнут бурею, но ты неустрашим: есть ли здесь, на этой пустынной, полной грез земле, в этой обители скорбей, есть ли здесь, - поведай мне правду, умоляю тебя, есть ли здесь бальзам забвения? Скажи, не скрой, умоляю!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"

Боинг, подрагивая крыльями на вираже, понес Сан Саныча прочь от благодатного побережья Калифорнии. Разворачиваясь над заливом, самолет взял курс на восток - в глубь Американского континента. Боинг помахал крыльями погружающемуся в сон городу и людям, живущим в нем, с ревом пронесся над идущими в океан нарядными белоснежными лайнерами, сверкнув серебром обшивки, послал привет дальним холмам. Возможно, именно там, на холмах, в маленьком двухэтажном домике над оврагом живет Карина, и сейчас оттуда с любовью и слезами следят за самолетом печальные глаза, провожая его, Драгомирова, как нескладный осколок России, когда-то родной России.

Солнце скатилось к горизонту и раскаленным шаром качалось между океаном и огненной кромкой облаков. Сан Саныч думал о том, что в своей предыдущей жизни, если она, конечно, была, он, должно быть, был солнцепоклонником или жрецом в храме бога-Солнца. Иначе чем объяснить его странный душевный трепет перед магическим зрелищем восходящего или заходящего светила. Как-то раз Сан Саныч видел солнцепоклонника. Белый как лунь, худощавый и невесомый, длиннобородый старец с крючковатым носом каждый день перед заходом Солнца выбирался на обшарпанный балкон такого же древнего, как и он сам, дома, садился в дряхлое угрожающе-потрескивающее плетеное кресло и ждал. Не отвлекаясь ни на секунду, в трепетном благоговении этот странный жрец несуществующего храма с безмолвной молитвой провожал уставшее за день светило на покой. Говорили, что этот загадочный ритуал повторяется год за годом, месяц за месяцем, день за днем уже в течение полувека. Полвека, вне зависимости от погоды, власти и всего остального, щелочки глаз, едва видимые под седыми мохнатыми бровями, следят за торжественным погружением сверкающей божественной колесницы за горизонт.

- Бабушка, как он видит солнышко, ведь тучи кругом?

- Он не видит, внучек, - он слепой... Солнце лишило его зрения... Он знает, где оно.

- Он знает... что не видно? Как?

- Ты спрашиваешь, разве можно знать невидимое?... Наверное, можно...

Вдруг над ухом Сан Саныча прозвучал мягко-картавящий голос на столь неуместном здесь русском языке:

- Если Вы не против, вернемся к нашим баранам...

Сан Саныч этого даже и не услышал. Он припал к иллюминатору, словно к святому распятию, пытаясь слиться с кроваво-красным закатом - прощальным приветом солнечной Калифорнии... Каждой клеточкой тела он жаждал ощутить единство с огненным величием своего Бога, и непонятная пьянящая радость возрождения переполняла его. Сан Санычу вспомнилось, что когда-то давно, полжизни назад, юные и счастливые, они с Кариной погружались, растворялись в закате вдвоем, крепко держась за руки. Уставшее солнце садилось за горы, и прощальные его лучи червонным золотом рассыпались в ее волосах. Как немыслимо давно это было. Мир казался огромным, надежным и добрым. Наивные и доверчивые, они не верили, не хотели верить, что жизнь жестока и беспощадна. Прошло всего лишь каких-то неполных два десятка лет - и разлетелось в прах все, что Сан Саныч любил, берег, во что верил. Сказочный закат сменился мучительным ожиданием рассвета...

- Итак, вернемся к нашим баранам, - настойчиво и нелепо круша что-то дорогое и светлое, диссонансом настаивал шутливый голос.

Сделав над собой усилие, Сан Саныч покорился, сбросил навеянную закатом ностальгию и вернулся с небес на землю:

- Слушаю вас. Мы знакомы? - спросил Сан Саныч и стал внимательно разглядывать собеседника.

В пустовавшем рядом кресле расположился мужчина с массивной бульдожьей нижней челюстью и многочисленными мелкими складочками под плохо выбритым подбородком. Снизу складочки подпирались воротником ядовито-лимонного цвета рубашки, прячущейся под темно-синим пиджаком. Добротно пошитый, с ослепительно-желтыми блестящими пуговицами стильный пиджак не соответствовал фигуре и сидел на ней, как лапоть на собачьей ноге: непослушно топорщился на груди, морщил под мышками, создавая ощущение общей помятости. Легкая помятость, как оказалось потом, была неотъемлемым спутником попутчика Сан Саныча, она являлась печатью давления, оказываемого на маленького человечка громадным городом, где в ежедневных поездках на работу в трамваях ему умудрялись не только оттоптать носки, но и отдавить пятки. Возможно, из-за этого он смотрел вокруг себя немного виноватым небесно-синим взором.

- Я извиняюсь, что осмеливаюсь навязывать свое общество, но здесь абсолютно не с кем поговорить. Я плоховато понимаю американский.

Собеседник скромно умолчал, что английский язык он понимает еще хуже.

- Мы с вами как бы немножко знакомы, - продолжил он после короткой паузы, - вы не удивляйтесь. Мы встречались летом в Москве как бы на конференции. Там я вас и запомнил...

Он протянул свою ладонь, склонив крупную голову, как умная собака, слегка на бок и произнес:

- Энгельс Иванович.

Его шевелюра под воздействием жизненных передряг и сварливой супруги изрядно поредела, образовав широкую проплешину, однако макушка головы была искусно прикрыта длинными седыми прядями, простирающимися от левого виска до правого уха. При наклоне головы любопытная лысина выглянула на белый свет как будто сквозь нитяную канву ткацкого стана.

- Драгомиров Алексей Александрович, - представился Сан Саныч, пожав его широкую пухленькую руку.

- С хорошим собеседником и дорога как бы короче, застенчиво улыбаясь, сказал Энгельс Иванович.

Было видно, что ему надоело скучать в дороге. Будучи по-природе человеком страшно болтливым, Энгельс Иванович практически не выносил одиночества. К несчастью для Сан Саныча, дорога у них была одна - на конференцию.

- Я, конечно, извиняюсь за мое настойчивое любопытство... - сказал Энгельс Иванович. При этом слова извинения прозвучали странным пустым звуком, поскольку выскакивали с легкостью и треском сухого гороха, рассыпавшегося со стола на пол.

"Более чем настойчивое..." - подумал Сан Саныч, глядя в его по-детски открытые изумительной синевы глаза. Или это небо так бездонно отражалось в них? "Господи, за что это наказание, и кто он вообще такой," - машинально задал сам себе вопрос Сан Саныч и лишь слегка вздрогнул, как обычно, с ходу получив ответ: "Алисовский Энгельс Иванович - доктор физико-математических наук, руководитель группы из трех человек, однако не стесняется за рубежом представляться большим боссом, возглавляющим всю физику северо-запада России. Является бараном в кубе." "Это как?"- поинтересовался Сан Саныч. "По европейскому гороскопу - овен, по китайскому - коза, а жена Барашкина. Он орет на подчиненных и начальство, но пресмыкается перед машинистками. Имеет склонность нравиться женщинам, однако остается принципиально верным своей дражайшей супруге и подчиняется ей беспрекословно, так что приятели шутят: "Маша суровая женщина, после банкета она увела Алисовского в стойло." Страдает полным отсутствием чувства юмора, однако распираем неуемным желанием острить. Его шутки уникальны. По институту ходит крылатая фраза Алисовского: "Статьи писать - это вам не детей рожать!!!" Достаточно?" "Пока хватит, спасибо за беспокойство." "Всегда к вашим услугам," - насмешливо закончил Некто.

- Я случайно узнал, что вы как бы родом из Сороковки... Не тот ли это скандально известный таинственного типа город, в котором ковалось атомное оружие, вернее, как бы атомный щит когда-то великого и могучего Союза? - на лице Энгельса Ивановича читалось удовольствие от того, что он, не способный родить даже таракана (а кто возьмется утверждать обратное?), хотя и написавший более сотни печатных работ, смог выразиться так высокопарно.

- Это как бы к вам летел в шестидесятых агент ЦРУ Пауэрс на разведывательном самолете типа "U-2"?

- Вы удивительно проницательны, - сказал Сан Саныч с легкой иронией, которой Алисовский даже не заметил.

- Кстати, а знаете ли вы, молодой человек, что первая ракета, выпущенная по Пауэрсу, разнесла в клочья преследовавший его наш самолет и только вторая как бы оторвала хвост американцу?

Сан Саныч удивился, вероятно, это отразилось на его лице, потому что Алисовский, удовлетворенно потирая руки, продолжил:

- Это я не к вопросу о меткости наших военных, бог с ними, а типа о забвении героев, честно выполнивших свой долг. Мы ведь даже не знаем фамилии погибшего летчика... Я читал, что в Америке Пауэрс был изгоем, т.к. отказался принять яд и "опозорил" страну. Однако похоронили его как бы на элитном кладбище. Будь Пауэрс нашим гражданином, он бы не выжил, такое в Союзе не прощалось.

- Вы правы, в России всегда был странный выбор героев, согласился Сан Саныч.

- Что вы имеете в виду?.. Вам чай со льдом или пиво?... Juice, please. - С ходу переключился он на проезжавшую мимо с тележкой стюардессу.

- Мне кофе, пожалуйста.

Получив в руки горячую пластиковую чашечку со странной, лишь отчасти напоминающей кофе жидкостью, Сан Саныч продолжил свою мысль:

- Вы слышали, конечно же, о больнице имени Софьи Перовской? Мы-то как-то уже притерпелись к этому сочетанию, а тут финны приезжали, спрашивают: "Софья Перовская - это ваша российская святая?" "Нет, - говорю,- не святая. Она участвовала в заговоре против царя." "Так не хотите ли вы сказать, что это больница имени убийцы?..." Финны долго не могли опомниться от изумления. "Это Россия," - только и смог добавить я.

"Между прочим, Софью Перовскую очень ценил Блок, - возник Некто, - ценил даже выше, чем декабристов. Она хотела счастья народу и ради этого пожертвовала жизнью... Эх, Россия... И когда же вы наконец-то разберетесь в собственной истории?"

Энгельс Иванович погонял льдинки в опустевшем стаканчике, пошипел, высасывая соломинкой последние капельки, и сказал:

- Это как бы не только Россия. Во всем мире так. Возьмите Гагарина. Вся Земля носила его на руках - человек, первым поднявшийся в космос. Типа символ космической эры Человечества.

"Торжествуйте, человеки. Свершилось. Посланец Земли, рожденный ползать, взлетел, сделал несколько витков вокруг Земли и не увидел не только Бога, но даже не обнаружил престола, на котором тот восседает. Это ли не чудо? Еще в XVI веке великий и ужасный Мишель де Нотр Дам по прозвищу Нострадамус предсказал проникновение Человечества в космос." С пафосом произнес Некто только Сан Санычу и слышимое.

- Известно, что он рисковал, садясь в ракету. Было типа 50 на 50, вернется он или нет, - продолжал Алисовский.

"Первый человек, заменивший последнюю собаку,"- опять проник Некто в мозги Сан Саныча. "Ну ты, брат, хватил,"мысленно возразил тот. "Ну хорошо, хорошо, не собаку, морскую свинку," - нахально парировал Некто.

- Однако, - не унимался Энгельс Иванович, - как бы не он вывел Человечество в Космос. Гагарин только символ, пусть символ типа целой эпохи. Но символ. Символ - это ничто. Верхушка айсберга, пена на кромке океана. Я как бы не возражаю, что он достоин героя, я только не могу понять следующее. Вместо Гагарина мог бы быть любой другой деревенский парень, от него же совершенно ничего не требовалось. Желающих, способных рисковать 50 на 50, я думаю, в одной России как бы десятки тысяч найдутся. А вот не будь Королева, вместо Гагарина вполне мог быть какой-нибудь Джон или Ганс и еще неизвестно, насколько позже. Так почему же одного весь мир носит на руках, а второго как бы и рассекретили-то только через много лет, да и то после смерти?

- Вы считаете, что это несправедливо? - спросил Сан Саныч.

- Я типа не взываю к справедливости, я просто как бы что-то не понимаю в сотворении кумиров. Это выше моего разумения. - продолжал Энгельс Иванович. - Лошадь перескакивает пропасть, а лавры пожинает уцепившийся за гриву таракан...

"Не понимаю, как таракан мог попасть на лошадь? Ну блоха еще куда ни шло," - подумал Сан Саныч. "Очень просто, прозвучало в ответ. - Вспомни, когда ты жил на Комендантском, на кухне были громадные тараканы, ночью они сыпались с потолка на пол со стуком падающих слив. Если бы на кухне стояла лошадь..." "Да-да, которая потом прямо с кухни сиганула через пропасть..." - подытожил Сан Саныч.

Между тем Алисовский говорил:

- Я как бы очень хорошо отношусь к Гагарину, вы не подумайте. Однако к гению Королева - лучше. А обидно только то, что Россия никогда не ценила свои мозги, а зря. Вот и разбегаются, расползаются ученые по всему земному шару. Вот вы уверены, что года через два не будете считаться в долгосрочной зарубежной командировке? Вот то-то, что не уверены. Эх, будь я помоложе...

Вот понеслась и зачертила

И страшно, чтобы гладь стекла

Стихией чуждой не схватила

Молниевидного крыла...

Не так ли я, сосуд скудельный,

Дерзаю на запретный путь,

Стихии чуждой, запредельной,

Стремясь хоть каплю зачерпнуть?

( Афанасий Фет)

Подобные гигантским кондорам самолеты Америки почему-то летают низко, под кромкой облаков. Наверное, чтобы было видно, куда падать или приземляться. В иллюминаторах - скалистая, пустынная, чужая, странная земля Аризоны. Убитая солнцем растительность на многие и многие километры вокруг. Нагромождение голых, каменистых, абсолютно безлесых скал выпирающими зубьями до горизонта. Разрастающиеся, длинные, змеящиеся по холмам закатные тени. Высохшие извилистые русла мертвых рек. Какой-то ирреальный марсианский пейзаж. Выжженная солнцем коричневато-серая, со множеством оттенков от желтого до фиолетового скалистая пустыня. В долинах между горных кряжей редкие строения и крошечные желтовато-зеленые лоскутки возделанной орошаемой почвы. Вокруг на многие километры только голые скалы. Солнце погрузилось за горизонт, и черной тенью ночь упала на землю. И из разлившегося под крылом самолета мрака вдруг возникает город. Радостно сверкают миллионы огней, а ущербный месяц резвится, отражаясь во множестве блюдечек - бассейнов. Самолет садится как бы в кратер вулкана: аэродромное плато стиснуто плотным кольцом едва видимых, смутно угадываемых гор.

Несмотря на задержку рейса, Сан Саныча встретили, усадили в машину и повезли. Алисовский тоже увязался следом.

- Ты не поверишь, Сашка, ужасно рад тебя видеть. Как живешь? Как там? - спросил Артем, крутя баранку пижонски одной рукой. Вторая по локоть свешивалась наружу, и встречный поток пузырил рукав рубашки. Пурпурный "форд", мягко шелестя шинами, рассекал чернильный сумрак южной ночи.

- Не спрашивай... Веселого мало. Прорвемся... May be... А как ты здесь в Америке? Попривык? Домой не тянет? - вопросами на вопрос ответил сидящий рядом с водителем Сан Саныч.

- Лучше не спрашивай, - тряхнул головой Артем.

Утонувший в мягких подушках заднего сиденья, оглушенный динамиками Алисовский в разговор не вмешивался. Он сидел, закрыв глаза, расслабленно откинувшись, а озорник-ветер топорщил его волосы, пытаясь создать над лысиной хохол панка.

- Да, кстати, - усмехнулся Артем, - Славка уже два дня как приехал. Растолстел, брюшко отрастил, как пивной бочонок, австралиец хренов.

- Что ты его с собой не взял?

- Устал... Понимаешь? У него рот двое суток не закрывается. У меня уже уши в трубочку свернулись и отваливаются.

Сан Саныч подозрительно покосился на уши Артема.

- Что, не похоже? Это я тебя слушаю, поэтому и распустил... Славка мало того что болтун, ахинею несет такую волосы дыбом. Он родную мать продаст за унитаз с обогревом. Балбес. Гордится тем, что уже может себе позволить не есть корочку у пиццы... Представляешь?...Чего ржешь? Я говорю дословно... Да бог с ним... Ты его еще наслушаешься, он рядом с тобой жить будет.

Теплый воздух упругой струей врывался в салон и вылетал прочь, разнося по дремлющим окрестностям такое родное наутилусовское "Гуд бай, Америка..." Изумленно провожали машину белыми тарелками цветов пятиметровой высоты кактусы на разделительной полосе, а разлапистые агавы махали своими бесцветными метелками вслед.

- Как дома, как дети? - спросил Сан Саныч.

- Нормально, насколько нормально может быть. Понимаешь? Работа у Аурики грязная в клинике с кровью, анализами... Начальница цветная... Половина зарплаты на садик уходит. Мелкий наш по-русски почти не говорит, да и вообще у наших детей жизнь какая-то другая... Представляешь? Уроки в школе не задают, потому что старшеклассники ходят в школу вооруженные, а учителя жить хотят. Хорошие школы - платные, нам не по карману. Анекдот был. Пытались устроить детей в хорошую школу для цветных. Понимаешь? Не взяли, цветом не вышли. Аурика после клиники приходит, заставляет детей уроки делать, потом пытается им что-то по-русски втюхать, чтоб помнили, кто они. Да они не очень-то воспринимают... Понимаешь? Они уже в России адаптироваться не смогут, а мы, боюсь, никогда и не привыкнем здесь. И домой возвращаться вроде смысла нет - там мне детей не прокормить. И здесь... Вот такая круговерть. - Артем замолчал, закурил.

Скорость бесшумного хода машины, невероятный мрак южной ночи время от времени прерываемый фейерверками проносящихся мимо огней, близкое бриллиантовое мерцание дрожащих звезд, причудливые кактусы, привидениями выскакивающие из тьмы к дороге, выхваченные фарами нашей машины, и растекающиеся по этой бескрайней аризонской ночи слова до боли российской тоскливой песни прощания с Америкой - все это составляло великолепный, восторженный, дурманяще-пьянящий коктейль, ради которого стоило лететь за тысячи верст.

- А так здесь неплохо, - продолжил Артем. - Прокатились месяц назад на недельку по городам да весям. Видели Львиный и Большой Каньоны. Не передать! Грандиозное зрелище. Это надо видеть. Представляешь? Узкая и глубокая пропасть в горах и полосатые раскрашенные природой во все цвета радуги стены высотой до километра, а внизу еле движется такая маленькая слабенькая речка. Проезжали Долину Смерти. Как тебе названьице? Типичная пустыня с пустынными горами, песчаными дюнами и сухими солевыми озерами. Природа здесь дикая, враждебная, не привыкну никак. А люди хорошие, доброжелательные. Наверное потому, что жизнь спокойней. В России природа более мягкая, лиричная что ли... Здесь уж если гроза, то на сутки, если уж обрыв, то километровый, если уж кактус, так в его тени спрятаться можно... Грандиозность и масштабность. Если уж яблоко, то с кулак тяжеловеса, а то, что вкуса нет, так это ерунда. Однако чего-то нашего неброского, спокойного, вольного не хватает... Так что вот, прокатились по паркам да заповедникам. И дети остались довольны, и мы с Аурикой.

Город кончился. Мерцание огней за окнами прекратилось. Машина стрелой, выпущенной из лука, неслась в непроницаемую южную ночь. Свет фар лизал узкую полоску асфальта впереди. Ущербный месяц куда-то завалился, и только звезды качались над головой. Свет фар переплетался с музыкой и уносился вверх к танцующим звездам. Казалось, что дорога тоже идет все вверх и вверх, поднимается все выше и выше, и вот уже звездный хоровод окружает машину. Или это машина кружится среди звезд?

- Мы сейчас едем кратчайшей дорогой через одну из индейских резерваций, - сказал Артем, убавив громкость динамиков, - их немало в Аризоне. Абсолютно пустынные площади: ни городов, ни людей, ни деревьев, абсолютно ничего. Очень, очень редко встречаются маленькие, очень старые и очень разрушенные дома, два или три вместе, и опять же ничего вокруг. Представляешь? Почти все люди покинули эти земли, остались только надписи вдоль дорог.

При этих словах о заброшенных землях у Сан Саныча возникло какое-то странное непонятное ощущение. Где-то он уже встречал что-то подобное. Но где?

"В Сороковке", - подсказал Некто и ворчливо добавил: "Память твоя девичья."

Действительно, Сан Саныч вспомнил, в Сороковке... Эта надпись встречается уже в самом конце пути из аэропорта, после поворота у седьмой опоры высоковольтной линии с трассы, соединяющей Екатеринбург и Челябинск, после многочисленных поселков и деревенек:

"ВНИМАНИЕ!

Государственный заповедник.

Вход и въезд категорически запрещен!!!"

И в подтверждение вышесказанного висит "кирпич". Такой знакомый дорожный знак - стандартный белый кирпич на запрещающем красном фоне. Асфальтированная дорога все так же зовет вперед, и, несмотря на надпись и на запрещающий знак, все

увеличил обороты и пространство за окнами движется со скоростью чуть быстрее, чем оптимальная, столь любимая отцом, крейсерская, да окна закрываются наглухо, несмотря на духоту в салоне. Это было бы невероятно, что отец Сан Саныча, досконально соблюдающий все правила, инструкции, циркуляры и предписания, которые в невероятном количестве встречались на его жизненном пути, вдруг проигнорировал запрет. Это было бы неправдоподобно, что его отец, который за семнадцать лет вождения не имел ни одного прокола в водительских правах, вдруг самовольно решился ехать под запрещающий знак. Это показалось бы невозможным, если бы Сан Саныч с детства не помнил эту странную неправильную дорогу. С двух ее сторон запыленные, чахлые из-за неимоверной густоты березки и осинки подступают стеной, мучительно тянутся вверх, стремясь сомкнуться кронами, создавая полумрак в начинающих густеть сумерках.