- Слушай, пап, а чем лес после этой дощечки лучше леса до нее, что здесь заповедник сделали? - спросил тогда Сан Саныч.
- Погоди, смотри внимательней за дорогой, особенно возле поворота, чтобы кто не выскочил.
- А кто тут может выскочить?
- Олень или лось. За тем поворотом когда-то сразу три оленя стояли на пригорке. Однажды я видел, как лося на дорогу вынесло. Водитель передо мной тормозил так, что чуть сам в канаву не вылетел, а я чуть ему в зад не въехал... Говорят, наезд на лося равносилен наезду на бетонную стену. Ты хочешь влепиться в бетонную стену на приличной скорости?
- Нет.
- И я нет.
- Так почему здесь заповедник? И березы такие же, и осины, и ничего красивого тут нет.
- А причем тут красота. Здесь радиационный язык.
- Что-что?
- Ну такой шлейф от аварии. Радиационную пыль сюда вынесло... Взрыв был на комбинате. Большая часть облака здесь и осела.
- А как определяли границы заповедника? Дозиметром?
- Нет. След был виден сразу. Березки стояли голые без листьев. А у сосен иглы порыжели и отпали. Эту территорию и сделали заповедником. Говорят, короткоживущие изотопы уже почти распались, но лучше окна держать закрытыми. Береженого бог бережет... Вон за тем лесом эта авария произошла...
После паузы отец продолжил:
- Что интересно. Вокруг заповедника таблички стоят, что опасная зона и нельзя грибы и ягоды собирать. И каждый год местных ловят. Прямо у табличек собирают. На них чуть не матом: "Вам что? Жить надоело? Читать не умеете?" А те дураками прикидываются или и впрямь такие: "Так мы же не за табличкой, мы только перед ней собираем..."
На заболоченных прогалинах среди высокой травы торчали кучками ведьмины метла - кривые, неправильные, как и сам заповедник, растущие сразу ветками из корня березки.
- Говорят, лосей да оленей здесь много развелось, они эти березки и объедают на корню. Поэтому такими раскоряками и растут... - сказал отец.
- А чего это ты скорость увеличил? - спросил сын.
- Да так, опять же говорят, что в заповеднике у лосей рога светятся в темноте...
- Это смотря чем фотографировать?
- Смотря чем...
Сан Саныч очнулся от воспоминаний. Уже рассвело. Дорога петляла по одноэтажному с плоскими крышами американскому городку. Артем уменьшил скорость. Домики разительно напоминали крымские строения - приземистые, вытянутые, со множеством входов, только вот с одной разницей - с кондиционерами на крышах. В глаза бросалось полное отсутствие газонов как таковых. Площадки перед домами походили либо на клумбы, если хозяева не ленились их ежедневно поливать, либо были аккуратно присыпаны песком. Деревьев было наперечет, зато кактусы всех видов и расцветок царствовали полноправно.
- Вон около тех гор находится гостиница. Там и будет проходить конференция, - сказал Артем. - Кстати, утреннее заседание уже через пять часов.
- Разрешите поинтересоваться, - проснулся на заднем сидении Алисовский, - здесь кроме кактусов что-нибудь растет? Типа чем здесь коров-то кормят? Неужто колючками?
Его вопрос был навеян тем, что они как раз проезжали по мосту через высохшее русло реки. Воды в реке не было вообще, даже маленького ручейка, а на каменистом речном ложе зеленели вездесущие кактусы.
- Мне тоже так думается, что только колючками бедных коров и кормят. - ответил Артем. - У них от горя и молоко не сворачивается. Аурика на днях собралась творог сделать. Представляете? Семь дней на жаре молоко держала - не свернулось. В результате из пять литров молока получила столовую ложку белого осадка. Славка утверждает, что американцы сначала весь жир из молока убирают, потом все белки, после чего в него кальций добавляют. И вот Аурика именно этот кальций и умудрилась выделить... Хотя врет, наверное...
Сан Саныч зарегистрировался в оргкомитете, получил ключи от номера, предназначенного ему для проживания, и отправился к своему домику по тенистой дорожке. Отель представлял собой некий оазис в каменистой пустыне, покрытый буйной растительностью. Среди пальм и непроходимых зарослей лиан прятались маленькие домики, соединенные тропинками из плиток, было несколько бассейнов и теннисных кортов. В пышной зелени деревьев на все голоса орали птицы, создавая ощущение уединенности, даже какой-то первобытной изолированности от суетного, шумного, пыльного человеческого мира.
В номере был прохладный полумрак. Сан Саныч включил телевизор. Америка жила своей жизнью. Обсуждала, пела, танцевала, спорила и рекламировала, рекламировала, рекламировала. Сан Саныч заинтересовался криминальной хроникой. Из речи диктора он понял, что Америка захлебнулась волной детской преступности. Два пацана четырнадцати и тринадцати лет открыли у школы пальбу, в результате чего четырех человек подстрелили. Дебильного вида тринадцатилетняя девица стреляла в учительницу за то, что та поставила ей неправильную оценку. Один десятилетний маленький ушастенький угнал родительскую машину и заставил кучу людей за ним гоняться. Полицейские сумели ему все четыре колеса прострелить, а он после этого еще пятнадцать километров со скоростью 80 миль в час на ободах проехал, остановиться боялся. Удалось даже заснять этот эскорт: спереди полицейская машина с мигалкой, по бокам машины и сзади хвост из санитарных машин.
Во время показа этого эскорта появился Алисовский. Его определили соседом к Сан Санычу.
- А я к вам. Простите, а что это показывают? Кого везут? Ребенок за рулем? - спросил Алисовский, с ходу подсаживаясь к телевизору.
- Да, это полицейская хроника. Он угнал машину. По американским законам полиция не имеет права применить меры задержания - ребенок за рулем.
- Ну и законы... Ну и страна... А что, что они теперь говорят?
- Говорят, что этот младенец даже в садик умудрился с пистолетом прийти, чтобы воспитательницу пристрелить. Она его в угол поставила... Если я правильно понял.
- Ну и страна... Дикая страна... Однако номер нам достался замечательный, - сказал Алисовский, осматриваясь по сторонам, и направился в душ, где стал плескаться, покряхтывая и притоптывая.
Сан Саныч только решил начать готовиться к докладу, как в номер ввалился Дон - седовласый американский профессор. Шумно и весело он приветствовал приезд Сан Саныча, бурно выражая свои чувства на несносном американском, совершенно не воспринимающемся русским ухом. Вслед за Доном появился Артем. Видя, что Сан Саныч мало что понимает, он перевел:
- Поехали пообедаем, а потом надо будет продукты закупать, здесь все жутко дорого.
Когда Дон вышел на улицу, Сан Саныч сказал:
- Что-то я Дона совсем не понимаю.
- Да ты не переживай, - ответил Артем, - даже я начал понимать Дона уже после того, как год проработал с ним. А эту неделю он сам не свой, до потолка подпрыгивает, у него внучка мальчика родила. Об этом особый разговор будет, погоди...
- Какой? - спросил, собираясь, Сан Саныч.
- Да там увидишь. Дон всех приглашает видеопленку родов смотреть.
- Как видеопленку? Что же они там снимают?
- А все.
- Ты что, видел?
- Не-а, еле отбился. Ну ни малейшего желания смотреть на чьи-то роды.
Из душа вылез Алисовский, мокрый и счастливый, и тут же по обыкновению влез в разговор:
- Чьи роды?
- У Дона правнук родился, и они видеозапись этого явления всем демонстрируют.
Алисовский открыл рот и сел на кровать. Сделал он это настолько картинно, что в первую минуту зародилось подозрение, что он просто придуривается. Алисовский похлопал ртом, демонстрируя, что дар речи у него тоже пропал. Через несколько секунд Алисовский преодолел изумление и обрел способность говорить.
- То-то-то есть как? - спросил он.
- А так, исторический день. Свадьбу снимали - снимали, ну вот и рождения теперь снимают.
- И всем-всем-всем показывают? - спросил Алисовский, и на лице его отразилось плохо скрываемое желание во что бы то ни стало увидеть эту пленку.
- Похоже, что всем, - ответил Артем.
- А акт зачатия они тоже уже засняли? - довел все до логического абсурда Алисовский.
- Не знаю, не спрашивал.
- Ну и страна... Дикая страна...
Вечером Сан Саныч получил послание от Карины, доставленное электронной почтой. В нем была радость, пожелание успеха в делах и надежда. Ни мало ни много, надежда на счастье. Сан Саныч расстался с Кариной почти три года назад. Она должна была улететь в Америку раньше, чем он успевал вернуться из отпуска. Их последний телефонный разговор получился коротким и натянутым, он состоялся за час до отъезда Сан Саныча в Крым. Виталик никак не мог отыскать грузило для удочки, хоть и перевернул вверх дном весь дом. У Лизаветы что-то не влезало в чемодан, и она злилась на весь белый свет и особенно на мужа, что он позволяет себе висеть на телефоне. А Сан Саныч? Он слушал милый бессвязный лепет Кари о коте, чихающем на всех окружающих, о цирке на Елагином, о колючках дикобраза и лысом хвосте ондатры, о несмешном стареньком клоуне с красным носом и красными же кармашками на коленках. Сан Саныч чувствовал, как мучительно тяжело дается Карине хрупкое душевное равновесие, что достаточно одного неаккуратного вопроса, и ласковое щебетание захлебнется в потоке немых, горючих слез. Он понимал, что ужасная гримаса отчаяния исказит ее лицо, и от слез померкнет в глазах, как только трубка упадет на телефон. Карина умоется горючими слезами потом, а сейчас пытается скрыть боль от него, чтобы не дай бог не добавить Сан Санычу проблем в жизни, в которой он так безнадежно запутался. Однако, если абстрагироваться от всей этой бессвязной чепухи, то без труда можно было уловить между строк в переплетении их голосов прощальное "не грусти без меня, единственный мой", "да хранит тебя бог, любимая".
Алисовский что-то говорил и говорил, Сан Саныч что-то механически делал, иногда кивая в ответ. Вместе они отправились к бассейну, по пути здороваясь с людьми и обмениваясь ничего не значащими приветственными фразами. Сан Саныч был вроде бы рядом с Алисовским, но мысли его витали где-то там, в тех невидимых волшебных сферах, где правят бал Вера, Надежда, Любовь.
Вода бассейна, после жаркого дня, оказалась теплой и приятной, когда Сан Саныч окунулся в нее. Они неторопливо проплыли, болтая и пофыркивая, несколько кругов, после чего пошли греться в бурлящем клокочущем джакузи. Мир был прекрасен. Над ними, подсвеченные иллюминацией теннисных кортов, дорожек и бассейнов, подобно летающим тарелкам, медленно кружили какие-то неузнаваемые птицы. С гор слышался заунывный с подтявкиванием вой койотов. Жизнь тоже была прекрасна. Сан Саныч ощутил себя младенцем, окруженным добрыми заботливыми руками матери. Здесь, в этой стране, которая десятилетиями являлась врагом России номер один, он почувствовал себя спокойно и защищенно, как давно не чувствовал себя дома.
Россия... Призрак Коммунизма, бродивший некогда по Европе, вернулся в свой оплот жуткими привидениями невинных жертв, взывающих к отмщению. Сломав все, что можно было сломать, страна дорвалась до Свободы и отшатнулась, увидев ее "недетское, злое лицо". В экстремальных условиях перестройки, ставящих под вопрос саму возможность выживания, исчезли ранее господствовавшие в стране спокойствие и умиротворенность, заменились на деятельное хваткое возбуждение или отчаянный страх за завтрашний день. Но это теперь было где-то там, далеко, за горами и океанами. А здесь была атмосфера комфорта и покоя, да к тому же где-то рядом витала надежда на счастье.
- Это же элементарно, Ватсон, - бесконечно повторял свою любимую фразу каким-то чудом оказавшийся рядом, словно сконденсировавшийся из воздуха Славка. - Самая хорошая страна в мире - это Австралия. И у России, и у Америки руки по локоть в крови. Вы никак с Чечней и Афганом не разберетесь, Америка тоже лезет то в Европу, то на Ближний Восток, то в Азию. И что им там надо? В Ираке, например. Меня шокировал тот факт, что семьдесят процентов американцев высказались за нанесение по Багдаду бомбового удара. Семьдесят процентов... Багдад угрожает интересам Америки, - произнес он с иронией. - Совсем свихнулись. Америка теперь претендует на роль мирового жандарма. Брали бы пример с Австралии. Это же элементарно. Она имеет мудрость никуда не соваться, вести абсолютно мирную политику. Именно поэтому Австралия и процветает. А Россия тоже хороша...
- Слушай, Славка, ты сам всего лишь четыре года назад из России свалил...
- И не жалею, представляешь, совершенно не жалею.
- Ой, врешь. Ходили слухи о твоем страшно ностальгическом послании, которое ты отправил основательно надрамшись. А если учесть, "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке"...
- Это была минута слабости... - сказал Славка.
- Затянувшаяся на четыре года, - продолжил Драгомиров.
- Как можно мечтать вернуться в страну, которая вкладывает бешеные средства в войну в Чечне, которые потом чудесным образом аккумулируются в банках на Западе? И это при том, что в этой же самой стране резко повысилась смертность от истощения. Вы сидите по уши в дерьме и будете сидеть еще не знаю сколько. Только твой сын, дай бог, будет жить нормально. Уехав в Австралию я, по крайней мере, сохранил семью...
"Мужья всех баб, с которыми имел дело Славка, считали своим долгом предлагать мне свои услуги", - напомнил Некто слова Славкиной жены на проводах, более напоминавших похороны. В шумной компании после этих слов на несколько мгновений воцарилась мертвая тишина, в которой было слышно, как смущенно вымучивал улыбку Славка.
"Ты даже сам не понимаешь, как ты прав, Славка, - подумал Сан Саныч. - Семью мне сохранить не удалось..."
Мой спутник был желтый, худой, раскосый.
О, как я безумно его любил!
Под пестрой хламидой он прятал косу,
Глазами гадюки смотрел и ныл.
О старом, о странном, о безбольном,
О вечном слагалось его нытье,
Звучало мне звоном колокольным,
Ввергало в истому, в забытье.
(Н.Гумилев )
Память Сан Саныча помимо его желания вернулась в тот вечер, милый домашний последний вечер, когда все еще были вместе, когда он еще был кому-то нужен. Огонь змеящимися горячими язычками танцевал в открытой изразцовой печи, дробясь в хрустале бокалов накрытого стола и отражаясь в морозных узорах окон и ледяных наростах на подоконнике. Золотые всполохи жадно лизали последние доски старого шкафа, постреливали горящие угольки, перекликаясь с хлопками новогодних ракетниц и петард на улице. Празднично возбужденные мальчишки восторженно сжигали в печке старые тетрадки, спасаясь от холода в доме, едва теплые батареи отказывались греть.
- Пятерки горят, красиво горят.
Огонь перелистывал странички, загибая обуглившиеся уголки.
- Русский горит и немецкий горит, а математика гореть не хочет.
- Смотри, какие черные барашки.
Малиновыми пятнышками в черной пене трепыхалось пламя, подбадриваемое движением закопченной кочерги.
- Зачем ты вбок пошел, сейчас будет такой вонизм.
- Давай, давай, помешивай, не зевай.
И глубинное расплавленное золото обдавало жаром.
- Не делай факела, а то вывалится... Мама ругаться будет, - и украдкой через плечико взгляд - где там взрослые.
Листочки покрылись последней жаркой волной и стали осыпаться прозрачной, похожей на паутинку золой.
Сан Саныч достал со шкафа три охапки бумаги, и дети запрыгали от восторга, запихивая листы в печь.
- Ты решил сжечь свою докторскую? - сухо осведомилась Лизавета.
- Да, неудачный вариант, надо начинать все сначала. Ничего, на компьютере все сохранилось.
Сан Саныч ожидал услышать, как и прежде, бурю протеста, но не услышал ничего, кроме обрадованно запевшей, загудевшей печи. Огонь весело взвился, и белые листы, изгибаясь в предсмертной судороге, быстро стали такими же черными, как когда-то написанные на них буквы... Тепло печи, одновременно с запахом готовящейся к полуночи утки, растекалось по квартире, вселяя надежду на то, что следующий год будет более спокойным и более удачным, чем уходящий. С последним боем курантов под грохот хлопушек и искры бенгальских огней с брызгами шампанского и пепси-колы все дружно впрыгнули в Новый Год, оставив все беды и тревоги в прошлом. Так, по крайней мере, Сан Санычу тогда казалось... Но беда приходит, когда ее совсем не ждешь.
- Александр, нам надо поговорить, - сказала Елизавета, и суровая складка обозначилась у нее между бровями. - Я даже не знаю, с чего начать. Все как-то так быстро решилось и внезапно...
- Начинай с главного, - не ожидая почему-то ничего хорошего, посоветовал Сан Саныч.
- Я думаю, ты все поймешь... Мы с Виталиком на следующей неделе переезжаем. Мне не хотелось портить всем праздник, но ты должен знать... Мы расстаемся навсегда.
Чашка кофе лишь слегка дрогнула в руке Сан Саныча, но что-то с неслышным, но крайне болезненным звоном оборвалось у него внутри.
- Почему ты молчишь?
- Какой реакции ты ждешь? Выражения восторга, что я наконец-то свободен? Свободен от твоих капризов и моего сына?
- Но мы так долго шли к этому. Я думаю, что так будет лучше для всех.
- Возможно, ты права... Возможно...
Праздничный новогодний фейерверк за окном раскрасил небо всеми цветами радуги, и колючая украшенная елочка весело подмигивала ему из угла гирляндой крошечных огоньков.
Как cтранно и нелепо все в жизни. Вот живут люди в мире и согласии. Счастливы. И вдруг в их отношениях появляется трещина. Сначала маленькая и незаметная, потом она ширится, ширится и превращается в страшный ужасающий провал, а они, удивленные, стоят на разных берегах пропасти и не могут постичь, что же произошло. Любовь умерла, они просто друзья, добрые товарищи, но они уже не составляют единого целого, и бессовестно врет попугай, надрывно крича по утрам: "С добрым утром, любимая." И уже ничего нельзя изменить, ничего нельзя исправить. С болью и звоном рвутся нити, невидимые, незримые нити, связывающие людские души. Рвутся нити, разлетаются судьбы, остается боль и гулкая пустота...
От тягостных воспоминаний Сан Саныча отвлек Славка. Складывалось ощущение, что все эти четыре года он провел в одиночном карцере и вот теперь на неделю выпущен на свободу. Он никак не мог наговориться. Сан Саныч помнил, что временами Славик бывает невыносимым, но таким занудой его могла сделать только Австралия. В студенческие годы его хвастовство рано или поздно разбивалось вдребезги, когда случайно попадало в область чьей-то компетенции. Со временем появился даже чисто спортивный интерес - уличить Славика во лжи. Теперь же он оперировал убийственным аргументом: "Как ты можешь судить, ты же не был в Австралии." Против этого было сложно что-то возразить. Австралия, по его словам, была раем для утомленных российскими дрязгами душ. Славик любил в ней все, от законов кенгуру, запрещающих оставлять детей без присмотра взрослых, до уникального климата Барьерных рифов, дающего ровно тридцать градусов по Цельсию и днем, и ночью. С пеной у рта он доказывал, что Америка - жалкая падчерица по сравнению с Австралией. Чего уж говорить про Россию...
Славика понесло, и он уже просто не мог остановиться:
- Конференция организована погано, полчаса ходил из угла в угол, пока все оформили. А у нас, в Австралии, все четко и быстро. И отношение к людям в Австралии лучше, чем в Америке. Мы там живем особой русской общиной, дети по выходным ходят в русскую школу, проходят сразу две программы: австралийскую и российскую. В австралийскую культуру несем свежую струю русской.
Он не собирался униматься:
- Тебе никогда не хватит денег решить в России свою жилищную проблему. Социальные программы схлопнулись, а чтобы накопить на квартиру, тебе надо... - Славкины шестеренки в голове со скрипом завертелись, - тебе надо шестьсот твоих месячных окладов. А если я не ошибаюсь, конечно, твой оклад даже ниже прожиточного минимума. Так что ты обречен жить в одной комнате в коммуналке. А я вот все думаю: из скольких спален квартира нам нужна, с гостевой спальней или нет. Вот сначала решим, в каком городе будем жить, а уж потом и квартиру купим.
"Этот враль все фантазирует, он пока еще не может выяснить: оставят его на этой работе или придется искать другую. Срок контракта скоро истекает. Однако через пару лет он действительно купит себе домик," - сообщил внутренний информатор Сан Саныча.
- У вас в стране еще не начали выдавать кредиты под жилье? - с деланным участием между тем спрашивал Славик. - Жаль, жаль, право жаль. А у нас дают... - И он раздувался фазаном в курятнике от осознания собственного превосходства. - А как у тебя с английским? Бедненький, ты ведь, наверное, половины не понимаешь. - С фальшивой заботой и легким сожалением продолжал он. - В командировки сейчас легко пускают? А если демократы провалятся на выборах? Опять все кончится? Опять будут кататься только партийные функционеры?
В его словах была правда, жестокая правда нашего трудного российского времени, от которого счастливый человек Славик теперь был совершенно независим. Однако Сан Саныч вдруг почему-то завелся и сам изумился этому. Жизнь в эпоху перемен не баловала, и он стал гораздо терпимее, мягче относиться к людям. Это может подтвердить каждый. Но тут Сан Саныч выдал:
- Слушай, Славик,... иди ты со своей Австралией знаешь куда? Или уже забыл, как это звучит по-русски? Так я тебе напомню. ... Австралопитек чертов.
Так звучала только цензурная часть достаточно длинной речи Сан Саныча. Он вылез из бассейна, завернулся в одеяло и улегся на шезлонге, вперив взгляд в печальное, удрученное своей бесполезной красотой, разукрашенное драгоценными каменьями небо.
"Что ты от него хочешь? - прозвучал внутри Сан Саныча голос. - Для него Австралия - свет в окошке. Он всегда будет стоять на том, что сделал правильный выбор. Ежели ты зародишь в нем сомнение - он ведь просто повесится. Со знанием правды ему не выжить." "А какого черта он..." - возразил все еще возбужденный Сан Саныч. "Патриотизм в нас взыграл, - захихикал Некто, - что-то новенькое. Славик убеждает в первую очередь СЕБЯ, что может жить без России. Пожалей ты его бедного, убогого. Будто бы он что-то новое сказал. Вспомни свою первую заграничную командировку. Вспомни дурдом подготовки к отъезду. Если бы тебе тогда представилась возможность не возвращаться, ты бы вернулся? Вспомни, как, все-таки возвратившись, сам в течение недели адаптировался к ней, родимой, до боли знакомой, до жути грязной и пьяной. Вспомни этого алкаша с желтой слюной, у которого капало из носа, что сидел напротив тебя в автобусе по дороге из "Шереметьево". Да вспомни заодно и аэрофлотовский самолет по дороге ТУДА и ОТТУДА... Небо и земля... "
Возразить было нечего. Сан Саныч помнил тот кошмар, предшествовавший его первой заграничной командировке, время которой совпало с легким приподнятием железного занавеса после семидесятилетней изоляции. Все было настолько эфемерно и зыбко, настолько неправдоподобно и чревато срывом, потребовало столь колоссальных затрат психической энергии, что, можно быть уверенным, никогда не сотрется из памяти. И сейчас Сан Саныч иногда видит это все как бы со стороны, будто и не с ним это все происходило...
Когда угасает свеча надежды,
Вселенский холод стекает на Землю...
Промозглая стужа внезапно пронзила город в начале октября. Ранний иней выбелил облезшие, залатанные крыши, выгнутые дугой перила мостов, покосившиеся флюгера на башенках. Стылые, безжизненные лучи осеннего солнца выплеснулись на коченеющую землю скользящим, холодным светом, дробясь радужными брызгами на гранях стекол. Один из лучиков странным рикошетом добрался до резной двери здания Министерства иностранных дел, что на набережной Невы, желая проникнуть внутрь. И именно в этот момент дверь с тихим позвякиванием открылась, выдавив из себя человека в длинном черном плаще, черной велюровой шляпе, с черным металлическим дипломатом в руках. Это был Сан Саныч, тогда еще тридцати с небольшим лет, руководитель лаборатории в одном из институтов Российской Академии наук.
Нетвердой походкой продвигающегося во мраке лунатика человек двинулся на мостовую наперерез несущимся с двух сторон вереницам машин. Взгляд темных упрямых глаз был неподвижен и прикован к свинцовой, шевелящейся, чешуйчатой спине Невы. Человек пересек оживленную магистраль набережной, мало обращая внимания на истеричные сирены иномарок, и остановился лишь ударившись коленом о гранитную плиту закованной в камень реки. Красивая рука с изящными длинными пальцами привычно скользнула в карман плаща, вытянула "Беломор". Человек, пряча огонек от ветра, покашливая, закурил. Кончики пальцев, пожелтевшие от табачного дыма, слегка подрагивали, однако с каждой затяжкой взгляд становился все более и более осмысленным. Любопытная чайка, уже несколько минут в упор разглядывавшая несуразное, задумчивое двуногое существо, наконец-то встретилась с ним взглядом. В этих глазах она увидела что-то такое, что заставило ее с громким криком броситься головой вниз с высокого парапета набережной в студеную воду.
Как только человек окончательно вернулся в этот мир, он почувствовал холод, неимоверно безжалостный космический холод, мгновенно пронзивший его до самых костей, словно это не чайку, а его кто-то, злобно пошутив, окунул в невской воде. Волны реки мелкой рябью суетно копошились у каменного спуска, подобные скользким, гладким, кишащим неведомым существам, безнадежно пытающимся взобраться на мокрый щербатый гранит. Сан Саныча бросило в дрожь, и он, отшатнувшись, двинулся вдоль реки, с трудом переставляя вдруг отяжелевшие ноги. Воздух промерз до земли, стал гулок и прозрачен, замерзший человек медленно перемещался в хрустальной пустоте пространства, окруженный бездыханным великолепием исполинских домов и дворцов, отжившим струящимся золотом Летнего сада. Сан Санычу казалось, что и сам он стал так же гулок и прозрачен, как окружающий мир, что где-то внутри него по хрупким прозрачным сосудам вяло пульсирует едва теплая кровь, разгоняемая еле движущимся измученным сердцем. Студеный северный ветер злорадно дунул под поля шляпы, пытаясь сбросить ее в пыль мостовой, закружил черные полы плаща, придавая им сходство с бьющимися о дипломат крыльями черной птицы...
На работе так же холодно, как и на улице, центральное отопление не согревает просторный кабинет, не спасает и журчащая под ногами масляная батарея. Однако жизнь идет своим чередом, неутомимо надрывается красный, словно раскалившийся, телефон на заваленном оттисками и распечатками столе, и визитеры идут один за другим бесконечным неиссякаемым потоком.
- Сан Саныч, вы обещали докончить эти две программы. Вы же сами понимаете, что кроме вас этого не сделает никто...
В голосе слышны то ли слезы, то ли мольба. "Но когда же кончать? -пульсирует в висках Сан Саныча. - Будь в сутках 48 часов, и то не успеть..."
- Александр Александрович, там у Подопригоры что-то не стыкуется, надо бы вам туда съездить или хотя бы позвонить... Заказчики все-таки.
"Сами разберутся, балбесы, пусть описание читают..."
Настойчиво, требовательно:
- Александр Александрович, крайне желательно решить вопросы по реорганизации лаборатории до отъезда.
"Елкин пень. Если уж уверен, что не вернусь, так зачем реорганизовывать? Расформировывать придется. Ну давай-давай, вали все до кучи..."
- Сашка, ты не поможешь мне провести исследования, мне бы хотелось общаться со шведами, уже имея результаты... Может, в выходные?... Ты же понимаешь: без тебя никак.
"Здесь никак, там никто... Я что, змий дюжинноголовый? "
Дальше-больше, как снежный ком:
- Сан Саныч, вы еще не подготовили материалы, которые повезете с собой... Времени осталось крайне мало.
- Саныч, еще надо... еще хотелось бы... не забудьте...Вы обещали...
И среди этого спасительно-интимное:
- Сашок, мы тут чай согрели, тебе сюда принести или сам вырвешься?
- Да, сейчас постараюсь.
- Саныч, необходимо было заранее отправить письмо...
Мир перед глазами куда-то уплывает, начинает кружиться в нелепой дьявольской пляске, повторяются слова, подобно болтовне одуревшего от скуки попугая, пространство фантастически искажается, мелькают неведомые лица, размалеванные маски, звериные морды с умными глазами, фигуры в балахонах. Вопросы становятся двузначными, линзы очков - двояковыпуклыми, глаза посетителей - двугранными, а телефон на столе - двугорбым. Тягучая боль стылой пустоты удваивается, и вдруг откуда-то рождается резкий странный звук, Саныч слышит звенящий крик до боли знакомого голоса:
- Довольно!... Хватит!
Мгновенье - и гнетущая тишина. И удивленные, растерянные, обращенные на него взгляды. И с запозданием приходит понимание - мой крик, и испуг: что это со мной, что это делается со мной? И уверенно-спокойное:
- Я вернусь. Вернусь через две недели. Ну почему нельзя отложить большую часть дел всего на две недели?
Не верят. Видели. Знают. И снова давят, наседают, торопят, как будто с его отъезда для них начнется время страшного суда, и все они, мелкие грешники, стремятся закончить, привести вверенные им на Земле дела в порядок. Мутный зыбкий туман окутывает сознание Сан Саныча, он механически отвечает на вопросы, что-то обсуждает, что-то советует, ощущая себя обессилевшим распростертым телом, которое пинками заставляют подняться и куда-то идти, делать что-то неимоверно тяжелое. Из каких-то потаенных, неведомых глубин сознания выплывает крамольная мысль, она медленно ползает по изнывающим извилинам, растекаясь, расплываясь, набирая силу. "Гори все огнем! Гори МИД со всеми непредсказуемо множащимися бюрократическими проволочками... Гори работа, со всеми этими бесконечными давай, давай, давай, давай... Гори вся эта страна, с ее глобальной необустроенностью и незащищенностью, которая методически размеренно выбрасывает, выжимает из себя людей, словно пасту из тюбика..."
- Сан Саныч, между нами говоря, тебе нельзя в таком состоянии ехать, ты там сорвешься, и полетит все вверх тормашками. Пока есть немного времени, лег бы в клинику под капельницу, либо возьми путевку, да с какой-нибудь бабой махни отдохнуть...
Холод, галактический холод царит в кабинете, еле греет батарея под ногами. Калейдоскопом мелькают картинки на компьютере, с трудом удается фиксировать внимание. Не хочется двигаться, думать, писать, не хочется ничего. Мозг заторможен, и Сан Саныч как будто бы растворился в пространстве, исчез, перестал существовать. Словно это вовсе и не он сидит перед терминалом, закутанный пледом, протянув тощие ноги над нагревателем, словно это не его пальцы виртуозно бегают по клавиатуре, словно это не его изъезженный мозг работает, напрягается, пытаясь доделать, докончить, довести до конца... Какая-то мутная пелена обволокла, опутала, отключила сознание, ноги обледенели, пространство сконцентрировалось и плотным коконом окутало, облепило изможденную фигуру, словно младенца завернуло в одеяло.
Сигнальное пиканье компьютера - на часах полночь. Сан Саныч торопливо собирается - успеть бы на метро. Ночь безлунна и черна, над слабо освещенным переулком - сверкающая лента звезд. Колющие иглы лучей впиваются в глаза и лишь слегка трепещут, как отблески на зрачках невидимых глазниц. В этом вихре звездных лучей теряются последние крохи тепла, и Сан Саныч ощущает, что холод проморозил его насквозь, сжал студеными пальцами сердце, безжалостно острыми ледяными кристаллами сковал разодранную в клочья душу.
Дома холодно, мучительно холодно, как и везде в этом неласковом, нелюбящем, недоверчивом мире. Девятиметровая комната на троих, теснота, неустроенность, неуютность. Десять лет коммуналок позади, беспросветная безнадежность впереди... В доме все спят. Одинокий, остывший ужин скрашивает когда-то не допитая бутылка коньяка, и долгожданное тепло разливается по телу, слегка оттаивает израненная душа.
Дом погружается во мрак, сквозь оконное стекло льется звездный свет, чарующей бездной манит Вечность. И в который раз возникает вопрос:
- Если холод, одиночество и беспросветность являются всем, что уготовано нам в этой жизни, то кто сможет объяснить: зачем же нужна эта жизнь?
Это все было с Сан Санычем давно и в студеной России, но стало зябко ему в аризонской ночи. Сан Саныч начал одеваться. Славик с фырканьем вытер голову полотенцем и устроился на соседнем шезлонге:
- А у нас на небе Южный Крест виден, а ночи такие же темные... Слушай, у меня такое ощущение, что ты никак не можешь для себя уяснить: как такое недоразумение, как я, может жить на Земле.
- Ладно, замнем, - Сан Санычу было неудобно за свою несдержанность. - Мы же с тобой уже давно живем даже в разных полушариях. Когда ты уезжал, я ни сном, ни духом не чувствовал, что мы встретимся. И где? В Америке. "Место встречи изменить нельзя".
- Ты прав. Абсурд полнейший. Как там в России? Как наши?
- Да ничего, работают. Димкина фирма разрослась - снимает целый этаж института. Надежда вышла замуж за немца. Пожила в Германии и вернулась назад. В результате и она и немец страшно довольны. Немец получил такие налоговые льготы с этой женитьбой, что обеспечивает и ей в России полное содержание, и себе еще оставляет. Лена защитилась, тоже по заграницам шарахается. Топиковы в том году из Техаса приезжали. Летом жара была жуткая. Анька все страдала, что машина без кондиционера и дома духота. Правда, мы даже не встретились, все недосуг. По телефону поболтали. Да и говорить-то особенно не о чем, нам друг друга не понять. Как сейчас с тобой... Хочешь анекдот, как Сашка в Японию ездил? Японцы ему приглашение оформили, денег переслали на билеты, квартиру в Токио заказали, ну, в общем, все сделали, ждут. Месяц проходит, второй начинается, Сашка не едет. Знаешь почему? Весна, батенька, весна, ему огород надо копать. Пока не вскопал, так и не поехал. Димка острил, что за сотую часть тех денег, что он привез из Японии, ему бы огород на три метра в глубину перекопали. Но Сашка есть Сашка. Вовка лекции студентам по-прежнему читает. Да я его сто лет не видел. А больше в городе-то и нет никого, а от разъехавшихся - ни слуху, ни духу. Украина теперь заграница, а "запорожец" иномарка. В Казахстане русским тоже не сладко, не до писем...Ты-то в Россию собираешься?
- Да чего собираться, - заранее обиделся Славик, - к вам за тысячи километров притащишься, а вы даже не соблаговолите в гости заехать. Друзья называются. - Он выпятил нижнюю губу и сразу стал похож на обиженного бегемотика, каким его изображают дети.
- Ты сначала приедь, а потом переживать будешь.
- Да, через год всего приеду, чай не в пробирке родился. Ты-то своих родителей давно видел?
- Как раз год назад ездил. Думал, будет как в сказке: припадешь к родной земле, а она тебе силу даст... А получилось - чуть навсегда там не остался, еле-еле выкарабкался... Абсурд какой-то получается. Родители шестые-седьмые десятки разменивают, а мои ровесники умирают. За два года - четверых мне знакомых людей не стало. Или это все так видится в черном цвете и это вполне нормальная статистика сейчас по России? Пока не понял. Но что-то в этом несомненно есть...
Сан Саныч опять мысленно вернулся туда, на свою уральскую Родину, какой она предстала ему год назад.
Глава 3
...Поверь, мы оба небо знали:
Звездой кровавой ты текла,
Я измерял твой путь в печали,
Когда ты падать начала.
Мы знали знаньем несказанным
Одну и ту же высоту
И вместе пали за туманом,
Чертя уклонную черту.
(Александр Блок)
Конусами янтарных лучей пробивалось закатное солнце из-за фиолетовых спин набухших облаков в тот странный вечер, когда Сан Саныч опустился на скамейку над обрывистым берегом озера. Драгомиров любил сидеть у воды. Возле этого огромного, находящегося в вечном движении, трепещущего покрывала легко думалось. Мозг Сан Саныча напряженно работал, пытаясь понять, объяснить, связать в единое целое все эти невероятные явления, произошедшие с ним в последнее время: появление лунного кота, тетради с историей то ли города, то ли чьей-то жизни, внезапное воскрешение Валентины Семеновны. Это все безусловно можно было бы причислить к разряду галлюцинаций, если бы не тетрадь. Тетрадь была вполне реальная, настоящая, материальная. Сан Саныч знал по работе, что галлюцинация - это явление, не поддающееся объяснению. Достаточно попаданию в организм нескольких молекул галлюциногенов, чтобы вызвать сильнейшие галлюцинации. Однако ранее никогда с Сан Санычем ничего подобного не происходило. Сейчас он пытался и не мог найти причину, вызвавшую галлюцинации. Сан Саныч ничего не мог понять. Всплыла оброненная Вээссой фраза: "Твоя беда достигает резонанса и искажает реальность..." "Моя беда... Может быть, я болен? Или у меня поехала крыша?- подумал Сан Саныч. - Но тетрадь, она существует, она вещественное доказательство реальности всего происходившего. Тогда что, что это все значит? Что происходит со мной?" Вспомнилось, что Вээсса предстала знакомой, узнаваемой, но какой-то иной, странной. Словно бы с нее слетела свойственная женщинам легкомысленность и заменилась мудростью, какой-то неземной мудростью. Разумного объяснения не находилось, и Сан Саныч опять почувствовал себя игрушкой в чьих-то руках, бильярдным шаром, который беспорядочными ударами пытаются загнать в нужную корзину. Он опять ощутил контроль, неусыпный пугающий навязчивый контроль за всеми своими действиями и даже мыслями, ощутил себя бабочкой, накрытой невидимым прозрачным колпаком, за которым скрывается препаратор, готовящийся вот прямо сейчас посадить трепещущее насекомое на булавку.
А между тем янтарный закат растекался по легкому серебру воды. Сан Саныч с удивлением отметил, что птичий гомон смолк, и над озером, над лесом нависла тишина, настороженная и даже враждебная. Еще минуту назад у самой кромки воды с криками носились ласточки - под крутым обрывом были их гнезда. Внезапно все они исчезли, растаяли в воздухе, словно их и не бывало. Какая-то тревожность чувствовалась вокруг. Противоположный берег дрожал в зыбком летнем мареве и показался Сан Санычу похожим на прилегшего у воды дракона. Вдруг почудилось, что дракон вздрагивает, глотками всасывая в себя воду. Легкий озноб пробежал по спине Сан Саныча, он встал и только собрался уходить, как земля закачалась под его ногами. Дракон на том берегу поднял и повернул к Сан Санычу свою чудовищную, лохматую от вековых сосен голову. С подбородка капала вода, а в глазах плясали недобрые малиновые искры. Побоявшись скатиться с обрыва, Сан Саныч ухватился за перекладину скамейки и сдавил ее так, что побелели костяшки пальцев. Внезапно что-то до холодное обжигающей струей потекло по его спине.
Леденящая струя подействовала отрезвляюще. Мир сразу перестал качаться, кошмарный дракон улегся на свое прежнее место и снова принялся пить воду, слегка вздрагивая. За своей спиной Сан Саныч обнаружил трехлетнего малыша. Он забрался на скамеечку и не придумал ничего более умного, чем вылить Сан Санычу за шиворот ведерко еще не прогревшейся озерной воды, причем, как вскоре почувствовалось, в воде были и песочек и камушки. Сан Саныч мучительно соображал, что же ему следует делать: благодарить карапуза или отшлепать. С одной стороны, он спас от кошмарного видения, а с другой - вода уже успела добраться до ботинок, и Сан Саныч ощущал себя сам подобно этому малышу в определенной и не самой приятной ситуации. Однако если для малыша подобное состояние было делом обычным, то Сан Саныч за последние лет тридцать уже успел от него отвыкнуть и почему-то ощущал дискомфорт.
- Есть ли на свете детище хуже тебя, несносный мальчишка? - раздался рядом возмущенный голос, - Ведь только вот на секундочку отвернулась... И как это тебя угораздило? И когда только ты успел так нагадить? Ну как тебе не стыдно. Посмотри. Посмотри, что ты с дяденькой сделал. Будь я на его месте...
Что-то до боли знакомое и родное почудилось в интонациях рассерженной мамаши, Сан Саныч повернулся и застыл от удивления.
- Веня? Вероника, неужто это ты? - спросил он.
На него поднялись удивленные, такие же карие с золотистым вкраплением, как у Карины, глаза, такие же разметавшиеся по плечам каштановые волосы. Сан Санычу так нравилось, когда они струились между пальцами, такой же упрямый излом бровей, и только сеточка морщинок прибавилась в уголках глаз.
- Саша? - не сразу узнала Вероника. - Вот так встретились.
Она смутилась. А Сан Саныч стоял и улыбался, глядя не нее. Господи, до чего же она похожа на сестру. Такие же маленькие ладони чуть располневших рук, такой же округлый локоток и такой же жест, отбрасывающий волосы с лица. Как странно, он все помнил, как будто это было вчера. Помнил, словно когда-то пытался вылепить Карину из гипса, чтобы навечно сохранить ее милый образ. И сохранил, а казалось, что у ничего не получилось.
"Всевышний, наверное, свел нас," - подумал Сан Саныч.
- Как странно, - сказала Вероника, - именно сегодня я думала о тебе, Карина спрашивает, не слышно ли чего.
- Карина? Как она?
- По-моему, ждет... может быть, и тебя...
Солнце вывалилось из-за тучи, расплескав янтарное тепло, а в душе Сан Саныча в затянувшемся мучительном ожидании рассвета блеснул слабый лучик надежды, той самой надежды, которая умирает последней и которая способна творить чудеса, отводя от края беды и помогая найти опору в этой сумбурной и порой невыносимо-тяжелой жизни.
- Саш, ты прости, - сказала Вероника, кивнув на карапуза, - понять не могу, и как его угораздило.
- Да ничего страшного, - сказал Сан Саныч и тут что-то шевельнулось у него под рубашкой. - Слушай, а что у него было в ведерке?
Глаза Вероники округлились и она прошептала:
- Раки.
Сан Саныч тут же кожей почувствовал, как рассерженные клешни мертвой хваткой вцепляются в него, и судорожно начал вытаскивать рубашку из брюк. Веня помогала, и ее тонкие пальцы скользили по спине Сан Саныча, стряхивая песок.
Негодный мальчишка с видимым интересом наблюдал за ними.
- Ну посмотри, что ты наделал, - ворчала на него мама, как теперь дядя домой пойдет, такой мокрый и грязный.
- А ему нвавится, вишь, он улывается, вишь? - оправдывался начинающий бандит.
В конце дня, уединившись на кухне перед открытым в грозовой мрак окном, Сан Саныч открыл заветные коричневые корочки. Вечерняя мгла, ранняя и тревожная, окутала город. Там, где еще недавно ласково голубело небо, сурово бродили, сталкиваясь и сгущаясь, чернильные тучи. Далеко за озером над горами змеились сполохи, но раскатов не было слышно. Ветер, холодный и сильный, сорвался с гор и полетел над волнами, срывая с них белую пену и швыряя ее рваные хлопья в запоздалые лодки и зазевавшихся чаек. Все залило чернильно-фиолетовой тьмой, все живое спешило укрыться от надвигающейся непогоды. Временами по мостовой быстро-быстро щелкали тонкие каблучки, отчетливо печатая торопливые шаги. Излучающие тепло, спокойствие и уют желтые окна домов гасли одно за другим, оставалось лишь слабое мерцание телевизоров. Близилась ночь, грозовая, дождливая. Последние дни, словно по заказу, ночами шли ливневые дожди, а утром солнце мячиком выпрыгивало из-за горизонта, наполняя ласковым светом умытый город и напоенную, благоухающую землю.
Сан Саныч начал читать.
"Август 1957 года.
Мне еще не так много лет. Я полон сил, желаний. Но я опоздал. Чувствую, что опоздал. Мой поезд уходит. Я не успеваю за ним. Я знаю. Уже спущен с цепи хромоногий убийца и мечется. Мечется в поисках моего следа. Уже точит топор нелюдимый палач. Топор, тоскующий по моей шее... Я чувствую приближение смерти. Человек слаб и беспомощен перед ней. Даже самый великий. Перед костлявой все равны. Все превращается в прах... Сталин умер. Берия расстрелян. Я уцелел чудом. Меня спасло только то, что я успел кое-что предпринять. Я всегда жил по золотому правилу: резкие телодвижения надо делать в согласии с линией партии. И на этот раз это правило меня опять не подвело. Жизнь я сохранил, пока, но мой звездный час прошел. Мою власть резко ограничили.
Как раз перед юбилеем я осознал, что я чудовищно одинок. В соседней комнате умирает моя жена. Я ее никогда не любил. Нас свела вместе случайность. Я был студентом. Она на тринадцать лет старше, третий раз замужем. От меня хотела только сына. Я поразил ее своей неутомимостью. Ночи нам было мало, но с утра надо было на работу. Она забеременела. Я сказал жестко: своего ребенка не отдам. Она сделала аборт, второй. Я принял меры, написал докладную. Ее муж, паршивый интеллигент, перебрался в мир иной. Она до сих пор не знает, что это дело моих рук. Безутешная вдова стала моей женой. Брак не принес мне счастья. Она извела меня ревностью. Настоящий кошмар. Она подозревала меня со всеми, от секретарш до жен директоров заводов. Звонила непрестанно. Высчитывала где, когда и с кем я был. Она часто была права. Но она не понимала главного: я презираю женщин. Чувство привязанности мне незнакомо. Пользуясь властью, я всегда мстил всему женскому роду за то платье, которое носил в детстве. Жена меня изводила. Мне хотелось только спокойствия. Я убеждал ее, что дамы меня не интересуют. Тогда она пришла к выводу, что я "голубой".
У меня всего одна любимая дочь. Бедная девочка. В тринадцать ее рассудок помутился. Тринадцать лет - проклятое число. В тринадцать лет мою мать взял в жены тридцатилетний мой отец. Она была молодой и глупой. Он мучил ее, заставлял рожать детей. Сначала мертвых, потом живых. Потом преставился. У нее осталось шесть детей на руках. Младшему, мне, не было и шести. Глядя на тринадцатилетнюю веселенькую мою дочь, я представлял ее в роли бабки. Но моей вины нет в том, что она сошла с ума. Потом я выдал дочь замуж за одного из моих верных псов, мечтавших породниться с сильными мира сего. У меня два внука, но жена и дочь не подпускают их ко мне. Чего они боятся? Я просто не понимаю. Формулировка их чудовищна: "Не подходите к деду - он заразный." Ребятки слушаются."
Сан Саныч вдруг поймал себя на мысли, что испытывает жалость к этому никому не нужному в целом мире, убогому, проклятому людьми, презираемому даже родными человеку. Человеку, продавшему душу дьяволу, чтобы добраться до вершины и получить неограниченную власть. Лукавый обещание исполнил и с сатанинской ухмылкой исчез. Времена сменились и бывший властелин, разъезжавший на черном лимузине, начал ходить пешком, а те, кто раньше становились во фрунт или отвешивали поклоны в пояс, стали плевать вслед. Вокруг не осталось ни одной доброй души, способной пожалеть этого сирого и убогого. Да и разве достоин жалости палач?
Строчки тетради витиеватым письмом бежали одна за другой:
"Долгое время я был охотником. Но Фортуна жестока. Внезапно, в одночасье со смертью Сталина, я превратился в объект охоты. Вот уже шесть лет в полнолуние я слышу сигнальный рог облавы. Я ощущаю себя волком. Следом - свора собак. Я слышу их шакальи голоса. Недавно они подтявкивали мне, теперь с заливистым лаем идут по следу. Я могу бежать по коридору из кроваво-красных флажков. Но этот путь рано или поздно приведет меня к засаде. Я могу встретить гончих псов лицом к лицу. Собаки трусливы, каждая слабее меня. Ни одна не осмелится напасть на волка первой. Первой - смерть. С первой я справлюсь. Только эта задержка на одно мгновение. Свора разорвет меня в клочья. Но я трус. Я давно понял это. Поэтому я бегу. Бегу, петляя как заяц. Бегу, покуда хватит сил.
Однако они уже идут. Я слышу их шаги по коридору. Все ближе, ближе, ближе..."
На этой странице запись обрывалась, и Сан Санычу почувствовал в воздухе какое-то странное напряжение, предгрозовую тревожность или что-то еще. Показалось, что легкая тень мелькнула в бездонной пустоте окна, захотелось куда-нибудь спрятаться по крайней мере до утра. По иронии судьбы, детство Сан Саныча прошло в квартире сталинского дома на бывшем проспекте Берии. Ему вдруг почудилось, что за спиной стоит кто-то чужой, неизвестный и опасный. И если бы Сан Саныч смог признаться себе, что испугался, что находится в состоянии страха, обыкновенного человеческого страха, он бы несомненно закрыл тетрадь и отправился спать. Однако Сан Саныч не сделал этого. Наоборот, разогнав все опасения, гнездившиеся в голове, он перелистнул страницу.
"Итак, 1947 - тяжелый предпусковой год. Окруженные автоматными дулами, люди жили и работали. Работа велась круглосуточно. Строителей держали в диком напряжении. Требовали полной самоотдачи. За десятичасовой рабочий день выжимали из них все, что могли. Я понимал, что сроки строительства нереальные, невыполнимые. Однако на этих сроках настаивали Сталин и Берия. Значит, выбора, варианта нет. Я формировал у руководителей чувство вины за срыв графика ввода и освоения объектов. Постоянно переставлял людей со словами: "Если не выполнишь задание, детей своих больше не увидишь." На моих совещаниях всегда сидели два полковника госбезопасности, и временами они брали под стражу кого-нибудь из руководителей стройки прямо здесь же, в моем кабинете.
Под жестким контролем были ученые. Курчатов возглавлял научную часть проекта. Он уже изучил три тысячи страниц текста, заботливо предоставленного советской разведкой. Это избавило нас от десятилетней кропотливой лабораторной работы. Курчатов прекрасно понимал свое дело, но до чего хлипкие эти ученые. После разноса, устроенного Берией, у Курчатова стали подрагивать руки. Берия сам несколько раз приезжал в Зону. В июле 1947 года, убедившись самолично, что сроки ввода нереальны, Берия и устроил тот жуткий разнос всему руководству.
Берия смотрел вперед. По его приказу были созданы закрытые факультеты в крупнейших институтах Ленинграда, Москвы, Свердловска, Горького, Томска, Новосибирска, Тбилиси. Там началась подготовка специалистов для уранового проекта. Студенты заманивались высокой стипендией.
В Зоне с теми или иными заданиями крутились десятки генералов. Генералитет действовал устрашающе на нерадивых директоров заводов. Были такие, кто осмеливался халатно отнестись к поставкам оборудования. Допуски не те, качество не то. Подумаешь, какой-то там почтовый ящик номер два. Мои ребята брали их прямо на рабочем месте. Везли в этот злополучный почтовый ящик персональным самолетом. Потом на черном автомобиле. А уж когда выгружали перед генералитетом с золотыми нашивками - почтовый ящик номер два был для них уже номером вторым после Кремля. И в кратчайшие сроки прибывало оборудование безукоризненного качества. Часто бывал в Зоне генерал-полковник по культуре и цензуре. Тогда в уральской дыре мы видели новые фильмы раньше Москвы.
На железной дороге ввели "шестидесятисемитысячную" серию вагонов. Эти вагоны доставляли грузы для объекта. Под угрозой сурового наказания обеспечивали скорость передвижения этих грузов не менее четырехсот километров в сутки. Предоставляли паровозы даже для одиночных вагонов.
Уран везли из оккупированной Германии, где его и добывали на шахтах на границе Саксонии и Богемии. Первая шахта, открытая в октябре 1945 года, называлась нелепо "Святой Урбан". Святой покровитель медленной смерти? На германских рудниках работали наши и немцы, и даже бывшие эсэсовцы. В то же время полным ходом, под жестким контролем Берии шли работы по поиску и разработке собственных запасов урана. Недалеко уже был тот час, когда первые килограммы урановой руды в Табошарах будут спускать с гор в мешках на ишаках. Следом за Табошарами Эстония, Иссык-Куль, Уч-Кудук, Шевченко, Заравшан, Навои, Колыма... Очевидцев не остается. Смертники работают на сверхсекретных рудниках...
Нелепость: первые запасы радиоборита открыли в СССР еще в 1929 году в Майли-Сай в Ферганской долине. Они были столь незначительны, что туда пустили американцев. Басурмане вывезли весь металл до килограмма. Он и пошел на первую ядерную бомбу."
Очередной раз своими руками Сталин вложил оружие в руки того, кто в одночасье из союзника превратился во врага. Атомный меч в руках Америки оказался выплавлен из урановой руды, вывезенной из Советского Союза. И возможно, что в ядерном грибе Хиросимы вспыхнуло урановое солнце Ферганской долины. А СССР начал ковать свой атомный меч из руды предыдущего вероломного союзника. Союзника, дерзнувшего завоевать мировое господство и в результате бесславно разбитого, поверженного. Все в этом мире взаимосвязано и взаимозависимо, история повторяется, охотники и жертвы в угаре бешеной гонки меняются местами, однако, как ни странно, все еще находятся желающие повторить печальную историю третьего рейха, мечтающие стать властителями мира.
Так думал Сан Саныч, глядя в чернильную предгрозовую ночь. А бесстрастные записи тетради продолжали зловещую повесть:
"Уинстон Черчилль произнес речь в маленьком американском городке Фултон. Тогда он был уже бывшим премьер-министром бывших союзников. Эта речь очередной раз напугала Сталина. Он увидел предупреждение о готовящейся ядерной войне. Сталин был вне себя. Он помнил 22 июня 1941 года, день начала войны. Новой войны нельзя было допустить.
Берия возглавлял разведку. Один за другим сыпались доклады о разработке все новых и новых планов атомной бомбардировки советских городов. Сталин нервничал. Он панически боялся новой войны, все время торопил со сроками. А всем стало очевидным, что обещание закончить строительство завода к 7 ноября 1947 года выполнить не удастся. Зная Сталина, зная его жажду крови головы терять не хотелось. Надо было что-то придумать. И, предвосхищая события, я поднял вопрос о смене руководства объектом."
...Только... Я вижу все чаще и чаще
(Вижу и знаю, что это лишь бред)
Странного зверя, которого нет,
Он - золотой, шестикрылый, молчащий.
Долго и зорко следит он за мной
И за движеньями всеми моими,
Он никогда не играет с другими
И никогда не придет за едой...
( Николай Гумилев )
Странный звук заставил Сан Саныча вздрогнуть, словно рядом зубья отточенной пилы напоролись на ржавый гвоздь. На карнизе открытого окна стоял "лунный" соседский кот. Спина его была выгнута дугой, хвост, подобный полосатому милицейскому жезлу, торчал вверх, причем самый кончик его был согнут, как вопросительный знак, в широко открытых глазах малиновыми искрами отражался свет лампы. Несмотря на то, что зверюга был просто великолепен, Сан Саныч покрылся липкой предательской испариной.
- А ну-ка брысь отсюда, нечистая сила, - сказал он, затем, вспомнив что-то, ради интереса перекрестил кота. Кот остался невредим.
- Тебе говорю: пошел вон, мохнатая морда.
Однако мохнатое, очаровательное животное преспокойненько устроилось на подоконнике, свернувшись колечком, сверкнуло малиновыми искрами глаз, лениво зевнуло, опустило мордочку на свешивающуюся с подоконника лапку и принялось наблюдать за Сан Санычем в узкие прорези прищуренных глаз. Сан Санычу хотелось взять незваного гостя за шкирку и выбросить в окно, но что-то останавливало, то ли высота третьего этажа, то ли мирный вид зверюги, который так спокойно вытянулся, сразу став домашним-домашним. "Что случилось? - спросил Сан Саныч сам себя, - Ничего не случилось. Подумаешь какая-то жирная скотина в гости пожаловала. Надоест - выгоню за дверь." Сан Саныч успокоился и продолжил чтение.
"Очередной раз Берия приехал на Базу-10 (одно из многочисленных названий этой Зоны) в ноябре 1947 года. Сроки сдачи мы провалили. Руководящий состав сменили. Ждали кары. Берия был взвинчен. Это была одна из наиболее черных полос в его, да и моей жизни. А тут, как назло, неприятности сыпались одна за другой. Уже наступила холодная уральская зима. Для Берии, непривычного к морозам, худшей пытки придумать было нельзя. Как на зло, в гостинице под ним развалилась кровать."
Сан Саныч живо представил, как тихо ненавидевший зиму Берия, еле-еле отогревшийся чаем с коньяком, укладывается спать. А кровать не рассчитана на отъевшихся на кремлевских харчах чиновников, поэтому она с легкостью рассыпается на множество мелких кусочков, и массивный, грузный, не в меру упитанный великий проходимец с грохотом валится на пол, а потом начинает орать противным, по-бабьи визгливым голосом.
"Утром заведующая гостиницей стояла с узелком в руках. Она приготовилась отбыть в места не столь отдаленные. Но Берии было не до того. Его беспокоила собственная голова на плечах. Он даже не обратил внимание на заведующую. В мороз не завелся правительственный "кадиллак". Берию пришлось запихивать в машину, плохо соответствующую его габаритам. Заледеневшая, ухабистая дорога сильно отличалась от расчищенных московских. В конце ее Берия сказал шоферу: "Первый раз ты меня везешь, как голой ж... по стиральной доске!"
Городок рос не по дням, а по часам. Стали набирать специалистов. Страна имела богатейший опыт в создании тюремных лабораторий. Согласие завербованных никого не интересовало... Партия сказала - надо... До Кыштыма люди добирались поездом. В Зону людей доставляла "коломбина" с зашторенными окнами. Она стояла на горке у церкви. Богомольные старушки уверяли, что "коломбина" возит людей на подземный завод, где делают атомные корабли. Многие испытывали шок, когда "коломбина" въезжала в Зону. Оказавшись на охраняемой территории за колючей проволокой, люди паниковали. Они думали, что арестованы и едут в лагерь для заключенных. В какой-то мере они были правы. Зона пропускала в одну сторону. Из нее запрещалось выезжать даже в отпуска. Люди кожей чувствовали колючую проволоку с автоматчиками за спиной. За нарушением внутреннего режима следовали тщательные проверки с письменными ответами на многочисленные вопросы: куда, как, зачем... длительные разбирательства."
"Куда, как, зачем..." За окном исподволь, потихоньку, начинаясь с легкой капели, и постепенно разрастаясь до барабанной, учащающейся дроби с переходом в сплошной, нарастающий гул, хлынул теплый летний ливень. Небо прорвалось сплошной завесой дождя. Мгновение - и по дорогам заструились широкие бурные потоки, увеличивающиеся по мере сбегания с пригорков. В детстве в сильные ливни мы с бешеным восторгом носились по двору по колено в воде, поднимая фонтаны брызг. Помню расплющенные, белыми пятнами лица, с улыбкой смотревшие на нас из окон, испуганные крики родителей, восхищение девчонок. В сильные ливни в городе отключалось электричество и отменялись рейсы автобусов, проходящие по низинным улочкам, которые затоплялись несущимися сверху мутными, кружащими в водоворотах реками, как заливные луга в половодье. С улицы донесся радостный визг застигнутых дождем на полпути прохожих. Парень с девушкой, держа в руках обувь, закатав брюки и подобрав платье, шли по самой середине проспекта под обрушивающимися на них, ревущими, как водопад, струями воды. Молодости все нипочем. "Лунный" кот, брезгливо отряхнув со своей дивной шкурки случайные залетевшие в окно брызги, перебрался под укрытие затворенной рамы.
"В ядерном котле заваривалась ядерная каша. К весне 1948 года Сталин окончательно потерял терпение. Я ежедневно докладывал о ходе работ в Кремль. В конце апреля возникло максимальное напряжение. Учитывалась каждая минута. За четырехчасовой простой монтажников, возникший в результате развала графитовой кладки, виновников сняли с работы и примерно наказали. Я проследил.
"Начальники смен! Предупреждаю, что в случае остановки подачи воды будет взрыв, поэтому ни при каких обстоятельствах не должна быть прекращена подача воды... Необходимо следить за уровнем воды в аварийных блоках и за работой насосных станций," - написал огромными буквами Курчатов. Последнее дни он физически ощущал дыхание смерти за спиной. Я хорошо к нему относился. Он "случайно" узнал о двух пакетах документов. Я их заготовил по приказу Берии. Мы должны были учесть все возможности. Один пакет - на случай успешного завершения работ. Второй - на случай провала. Тот, кому в случае неудачи уготовлен расстрел, в случае успеха получит Героя Советского Союза. Кому максимальное тюремное заключение - орден Ленина и т.д. Все просто: либо слава, либо смерть. И никакого права на ошибку."
Кровавая пелена поплыла перед глазами Сан Саныча. Эхом отозвалась в нем эта гениальная простота. Либо слава, либо смерть. И никакого права на ошибку. Кто не стоял перед подобным выбором, тому трудно представить ощущения людей, когда в конечном продукте в первом плутониевом растворе долгожданного плутония почему-то совсем не оказалось. Как крысы, забегали, забегали выдрессированные, натасканные цепные псы: "Саботаж, измена, всех под трибунал." И резкая боль в груди, и рваные перебои в надсадно стучащем сердце. И у кого-то вдруг внезапно блестящая спасительная мысль - осаждение в трубах. Конечно же, в этих длинных подводящих трубах, по которым змеился раствор. И сразу расчеты, и обнадеживающее - вероятность велика. И подозрительные, вынюхивающие, алчно ждущие, жаждущие отличиться туповатые лица (только-только слюна с клыков не капает), открыто следящие за каждым шагом. И тревога, тревога вокруг. И спасительным подтверждением - плутоний в следующих партиях. И отпустило, отлегло, вот только перебои в сердце остались.
"Итак, победный 1948 год. Неимоверными усилиями досталась победа. Результат: в центральной газете маленькая заметочка в несколько строк, что в стране пущен первый промышленный атомный реактор. Эти скупые строчки не заметили люди Союза. Но они вызвали панику и колоссальный бум в сопредельных и заокеанских странах. Активизировались импортные резиденты. Мне пришлось ужесточить контроль на объектах. Со схемы на щите управления убрали номера аппаратов. Аппаратчики стали работать вслепую. У всех входов и выходов, фактически у каждой двери поставили часовых. Часовые требовали пропуска и спрашивали имя, отчество и фамилию у всех проходящих. Это повторялось многократно за смену. К концу смены женщины-операторы впадали в состояние истерии.
И вот тут-то началось. Я подошел к самому главному. Пуск реактора привел к тому, что зародился ядерный фантом, ядерный Принц, еще невидимый сороковский монстр. Другими словами, из ничего возникла некая разрушающая сила. Как будто по-над Зоной поселилось чудовищное создание, способное фактически проникать в людей. Его щупальца в постоянном движении опутывают все новые и новые жертвы, которые он уносит в мир теней. Монстр оплел весь город липкой паутиной и радуется каждому новому попавшему в ядерную ловушку человеку. Он еще невидим, но он уже существует. Уже недалек тот час, когда его увидит сначала страна, а уж потом и весь мир. Ядерный принц претендует на мировое господство и только ждет своего часа. Необъявленная война, холодная война продолжается. Скоро, скоро весь мир содрогнется, увидев плоды этой войны."
Сан Саныч задумался, вспомнились газетные публикации, разговоры с людьми. Выстраивалась странная нелепая цепочка. Беспрецедентная гонка вооружений, недоверие, вражда, истерия, нагнетаемая средствами массовой информации, породили зло. Две сверхдержавы, как чугунноголовые исполины, встали друг против друга, поигрывая бицепсами. Они обкладывали себя все новым и новым оружием, обкрадывая народы жестокими военными поборами. Всеобщее глобальное зло трансформировалось в фантом, маленький такой сгусток враждебной людям энергии, который начал расти и набирать силу. Пока он лишь немного развлекался, сея смерть вокруг. В его помощниках была людская неопытность и бесценность, вернее, обесценивание человеческой жизни. Реактор работал. Раскручивалась ядерная карусель, дьявольская карусель. Обогащались, очищались, облучались, синтезировались, дробились тяжелые трансурановые ядра, разлетались по всем направлениям альфа-, бета- и гамма-излучения, сея преждевременную, нелепую, досадную смерть среди хрупких девушек в лабораториях, инженеров и рабочих на оборудовании реактора. Великая цель оправдывает средства. Потери восполнялись с легкостью - страна большая, людей достаточно, специалистов набирали из лучших вузов страны, а согласие завербованных никого не интересовало. Жестокое время было ко всем жестоко.
Авария следовала за аварией. Ядерный Принц кидал свои пробные смертоносные шарики. В лаборатории произошло событие невероятное, немыслимое, только теоретически возможное: удалось наклонить банку с раствором так, что началась цепная реакция. Этакая небольшая включившаяся атомная бомба в ладонях. Чудак, создавший эти нелепые критические условия, как ни странно, выжил, правда, оставшись без кистей обеих рук. Но это было только начало. Непонятно почему, неясно отчего при проведении стандартной операции - растирании осадка - прогремел взрыв. Загорелся вытяжной шкаф. Раскаленные частицы вещества разлетелись по всему помещению, покрыв зеленым налетом стены, потолок, головы работающих. Излучающий осадок собирали вручную с помощью фильтровальной бумаги, предохранив лишь органы дыхания с помощью противогазов. Пришлось сжечь несколько бачков этой бумаги, чтобы из золы извлечь бесценный продукт. Дальше больше. На работающем реакторе без видимых причин начали спекаться урановые блоки с графитом и советские камикадзе во имя мира на Земле жертвовали своими молодыми жизнями, в безумных полях излучения вручную разбирая эти "козлы".
Смертельная игра. Кошки - мышки, мышки - кошки, чей ход, чей черед, кто следующий?
Гроза за окном приблизилась, и раздались один за другим несколько оглушительных ударов, так что стекла зазвенели. Вдруг "лунный" кот одним прыжком вскочил на ноги, в его широко открытых глазах сверкал ужас, чуткие уши двумя раструбами зондировали пустоту за спиной Сан Саныча. Кот молниеносным движением сиганул в ночь и растаял в тревожной тьме, только липы качали перед окном мокрыми лапами. В коридоре раздались шаги. "Однако они уже идут, я слышу их шаги по коридору. Все ближе, ближе, ближе..."- пронеслось в голове.
Шаги приблизились.
- Ты чего не спишь, Александр? - спросила мама.
- Ну, знаешь ли, бессонница замучила, - не стесняясь, соврал Сан Саныч.
- А меня гром разбудил. Как вдарит "бабах", а потом еще и еще, ты слышал? Нет, ты слышал?
- Слышал, слышал. У меня лампа как подскочит "бабах", а потом еще и еще...
Мама посмотрела на сына с укором.
- Господи, и что за балбеса я вырастила. Вот так, всегда так, растишь, растишь - и получаешь..
- Ну почему балбеса, мам? Ты посмотри сама. В меру упитанный, в меру воспитанный, по-моему, все, что надо. И чем ты опять недовольна? - сказал Сан Саныч, выпятив грудь.
- Вот ты уже неделю как приехал, а мы даже и не поговорили.
- Да о чем говорить, ма, все нормально, - ответил тот. "Ну, ща ты получишь по первое число,"- потирая лапки, произнес знакомым голосом, слышимым только Сан Санычу, гипотетически трансформировавшийся в червяка Некто.
- Ну как не о чем. Ты - сам по себе, а Лиза с Виталиком сами по себе. Я как вспомню, так сон как рукой снимает.
- Чего ты беспокоишься, когда-нибудь-то они вернутся, - с деланным равнодушием сказал Сан Саныч. А внутри его что-то заныло: "К тебе они не вернутся никогда, ты же сам знаешь." На это червяк с лапками зашикал: "Ты что, хочешь проблемы на хрупкую женщину переложить? У нее же сердце больное, бессонница и мало ли что еще. А если дубу даст бедная старушка? Кто отвечать будет? Так что молчи уж и жизнь не отравляй, без тебя тошно."
- А если и не вернутся, - готовя почву, чтобы смягчить удар следующего известия, произнес Сан Саныч, - так что ж, научимся жить самостоятельно. Ну чего ты от меня хочешь? Оправдываясь, мучительно оправдываясь в несовершенном преступлении, оправдываясь неизвестно зачем, продолжал он.
- Господи, и почему тебе в жизни так не везет, запричитала мать. - И что ты у меня такой невезучий?
"Ну это уже свинство, - взвыл в голос червяк (создав подозрительное ворчание в животе Сан Саныча). - Ты еще виноват и в том, что сделал ее несчастной. Да это же мазохизм и садизм в одном лице. Я бы на твоем месте, да я бы на твоем месте..." "Ну что ты бы на моем месте?" - спросил укоризненно Сан Саныч. "Ну что, у тебя выбор, что ли, есть? Терпи... Родители, они же всегда правы. Даже в своей безрассудной любви, доводящей других до потери рассудка... Ты же сам знаешь, для нее не важна возможность при встрече с подружкой этак вскользь бросить, что, мол, у тебя уже двухэтажный особняк в черте Петербурга, шестисотый мерседес такой, знаете ли, цвета испуганной нимфы, жена красавица, детки отличники..., ну что, ну что еще, чтоб подружка позавидовала, и чтоб никогда впредь не гордилась своими никчемными отпрысками. Нет. Ей просто хочется, чтобы у тебя все было не хуже, чем у других вполне нормальных и в меру счастливых людей."
- Да брось, ма. Не бери в голову. Все утрясется.
- Вы развелись?..
- Да, мам, - после зловещей паузы произнес Сан Саныч. Она свободна, как ветер. И я тоже. - И тут почему-то его понесло. - Между прочим, я был женат уже дважды, а ты об этом даже не знаешь. Представляешь, в загсе во время второго развода я не смог вспомнить отчество моей супруги. При этом у инспекторши глаза стали больше очков, я не могу передать, это надо было видеть. Она минут пять слова не могла произнести." "Между прочим, - задушевно сообщил червяк, - у твоей матери глаза сейчас не меньше, чем были тогда у инспекторши. И слова сказать теперь она не сможет аж целых полчаса, я думаю." "Ты что, дырочку просверлил? Или из-за воротника рубашки подсматриваешь?" - вежливо осведомился Сан Саныч у червяка и продолжил:
- Да ты не пугайся, я же тебе писал, что мы комнату купили. А в то время оформить можно было только через фиктивный брак. В паспорте на штампе только инициалы поставили, дак я почем помню. Инспекторша, когда ожила, поинтересовалась: отчего память такая короткая. Пришлось все объяснить. Мы с ней еще и цену комнаты обсудили, и денежный вопрос. Так что не пугайся. Все это ерунда. Все именно так и должно было случиться. Я не мог ничего изменить, даже если и хотел...
- У тебя кто-то был? Нет, ты мне скажи. У тебя была другая?
- Ну, если хочешь, - да.
- Ну тогда все понятно, почему Елизавета от тебя ушла. Тогда все понятно.
- Ну если тебе все понятно, тогда спокойной ночи, сдерживая бурю внутри, ответил Сан Саныч.
Когда кухонная дверь закрылась за матерью, Сан Саныч подошел к окну, достал папиросу и закурил, сломав три незагоревшиеся спички. Когда говорят, что человек - властелин своей судьбы, это бред, полный бред. У них с Елизаветой не было выбора, они и так упирались, как могли, пять лет, пытаясь спасти распадавшийся на осколки брак ради сына, ради спокойствия их сына... Судьба своенравна и капризна. Сюрпризы ее неожиданны. Даже сейчас, оглядываясь на прожитое, светлой радостью являлись Сан Санычу эти безрассудные, безнадежные, обреченные на разлуку мгновенья счастья с Кариной. После всего кошмара жизни втроем в девятиметровой комнате в коммуналке, когда на кухне вечерами у четырехкомфорочной плиты и единственного на всю квартиру водопроводного крана, еле-еле с перебоями дающего воду, собираются все одиннадцать жильцов; после полной беспомощности перед советскими законами, не оставлявшими ни малейшей возможности вырваться их этой западни, появление в жизни Сан Саныча этого светлого, похожего на сон дурмана он расценивал как выражение божественной милости.
Карина, еще школьная подруга Сан Саныча, после многолетней разлуки возникла в его жизни как по волшебству. Как свет в конце туннеля, как ответ на вопли мятущейся души, которой вдруг стали тесны привычные рамки, надоели повседневные оковы. Когда готов полцарства отдать за глоток свободы. Когда готов разнести все, лишь бы вырваться из замкнутого круга, в котором, как пони в зоопарке, изо дня в день тянешь и тянешь по кругу свою нелегкую ношу, а жизнь проходит где-то там, и все мимо и мимо... Сан Саныч окунулся в этот любовный омут с головой и был счастлив, как не был счастлив никогда за всю его такую бестолковую жизнь. И пусть он осознавал, что все это напоминает последний глоток вина перед распятием, последний вздох перед жестокой вечной тьмой, Сан Саныч не мог отказаться. Он поставил на карту все. Самое странное, что и сейчас Сан Саныч не жалел, по-прежнему упорно не жалел ни о чем. "Жизнь - чередование полос, состоящих из сомнительных запретных быстротечных радостей и жестокой расплаты за них," - размудрствовался червяк. "А я бы на твоем месте лучше помолчал, рассудительная ты червоточина,"- возразил Сан Саныч. "Сам такой некрасивый."
Дождь кончился, вышел на охоту мерцающий "лунный" кот. Грациозно воздушный, словно легкое облачко искрящейся пыли, он передвигался невесомыми лунными прыжками по мягкому темному налету размытых газонов, принесенному недавно бушевавшим потоком. На черной, как уголь, раскисшей земле его следы светились, да не просто светились, а излучали, подобно маленьким звездочкам. Под густыми кронами лип рождалось отражение неба, очистившегося от туч, бездонного звездного неба. Нелепый мерцающий лунный кот творил зеркальную бездну внизу под ногами. И фундаментальная, надежная земная твердь начала светиться как небо странными созвездиями и широкой лентой бесконечного млечного пути.
Мягкие, теплые и такие надежные мамины руки обняли Сан Саныча за плечи, а на макушке, совсем как в детстве, он ощутил поцелуй.
- Ничего, сынок. Не грусти, все утрясется. Ты же у меня лучше всех. Может, она еще вернется и все уладится?
- Нет, не вернется, ма. Я ее потерял...
Мамина щека прижалась к затылку Сан Саныча.
- Не надо, сын...
Она, обняв Сан Саныча за плечи, слегка покачивалась, словно баюкая, и он понял, что самый трудный разговор позади, что можно и дальше пускаться в плавание по бушующему океану современной жизни, а самый первый, самый надежный, самый проверенный порт в той бухте, которая зовется отчим домом, всегда будет готов принять его, даже с пробоиной в борту и с разбитой вдребезги мачтой.
- Слушай, ма, - начал Сан Саныч, пытаясь развеять вселенскую грусть, - а почему вы с отцом нам никогда не рассказывали про комбинат?
- Время такое было. За излишние разговоры можно было лишиться работы, это в самом лучшем случае.
- Отца когда списали с завода?
- Он только год там и проработал, на самом грязном первом реакторе. Из четырех сменщиков сейчас он один живой остался. Правда, и здоровье там все потерял. Я так полагаю, что он нахватал больше, чем летальная доза. Хоть никто и не мерил.
- Почему не мерил? Говорят, были индивидуальные датчики.
- Были-то были, но был и приказ лишать премии тех, кто превысил норму облучения. Хоть тогда норма суточная была не многим меньше, чем сейчас чернобыльская пожизненная. Естественно, норму никто не превышал - прежде чем лезть в это адово пекло, счетчики снимали... Именно поэтому никто никогда не узнает, какую дозу схватили те, кому удалось выйти живыми из этой "мясорубки". Они сами ее так называли. С завода отца списали пожизненно. Через тридцать лет во время обследования у него в костном мозге что-то опять обнаружили. Врач заявила: "Вы должны быть уже давно совсем здоровы, однако ваш костный мозг показывает обратное... Но все-таки определенно, вы полностью здоровы." "Тогда пошлите меня опять на завод," - заявил отец. "Нет, только не это, это исключено, абсолютно исключено." Так что врут и не стесняются.
- Разве отец не понимал, что радиация опасна? Мог бы и не лезть.
- Там беда была в том, что рабочие тоже понимали, что это смертельно, а он ведь никогда никого заставить не мог. А спрашивалось-то с него, вот сам в самую грязь всегда и лез. Выбора не было. Был в то время случай. Инженер отправил рабочего какой-то болт завернуть, а сам не захотел лезть проверять. В результате - суточная наработка раствора оказалась вся на полу. Разбираться не стали. Инженера, насколько я помню, в лагеря, там след его и затерялся. А рабочего заключенные насмерть забили... Так что права на ошибку не было. И халатность каралась жестоко.
- Слушай, я не понял, а почему папа опять просился на завод?
- Там зарплата выше. А сейчас и условия работы вполне безопасные. Ладно, сынище, пошли спать, утро вечера мудренее.
- Еще скажи: перемелется - мука будет.
- Будет, будет. Скоро рассвет будет, балаболка ты моя любимая.
Чернильная синь на востоке уже была готова расступиться, сплошной звездчатый ночной полог уже начинал приподниматься, готовя выход отдохнувшему за ночь, свежевымытому божественноликому светилу. А когда ослепительно сияющий древнейший и могущественнейший из богов наконец появился в своей огненной колеснице, запряженной горячими неудержимыми в бешеном беге конями, Сан Саныч уже спал крепким, спокойным сном.
Над пучиной в полуденный час
Пляшут искры, и солнце лучится,
И рыдает молчанием глаз
Далеко залетевшая птица.
Заманила зеленая сеть
И окутала взоры туманом,
Ей осталось лететь и лететь
До конца над немым океаном...
(Николай Гумилев)
Времена изменились, реакторы позакрывали, заводы встали. Без работы остались специалисты-ядерщики. Теперь Америка боится, что они побегут в Среднюю Азию, создавать новую волну Великого Противостояния. Однако город продолжает жить. Странный город. Красивый город. Город на бочке с порохом. И все так же живут в нем люди, добрые приветливые люди, невольные заложники Ядерного принца. Один из одноклассников затащил Сан Саныча в гости, где в очередной раз с Сан Санычем начало твориться что-то непонятное, немыслимое.
Как водится в России, праздник начался с обильного застолья.
- Я вас умоляю: ни слова о политике, - весело дребезжал голосок хозяйки дома. - Между прочим, погода нынче замечательная, не правда ли? Мы с утра в сад ездили, там уже огурцы первую завязь дали, а у помидоров каемочка коричневая на листочках образовалась. Сырость, видите ли, гниль. А вот за Вишневыми горами уже, говорят, чернику берут, правда, там дороги развезло.
Сан Саныч наелся до того, что стало трудно дышать. Да и не мудрено - стол был накрыт на славу. Взять хотя бы здоровеннейшую рыбину с длинным ухмыляющимся рылом, обложенную зеленью и дольками лимона, возлежавшую посередине. Вокруг рыбьей головы, вылезающей за край блюда, как, впрочем, и вокруг свешивающегося хвоста, среди салатов и закусок, в хрустальных разноцветных графинчиках стояло множество наливок и настоек домашнего приготовления.
Хозяйка развлекала гостей, читая сказочку, сочиненную ее умненькой дочуркой:
- А когда нападали враги, он грозно стучал о землю тяжелыми челюстями и первый кидался в бой. Это был свирепый муравей-воин. Основным его сообщником в любого рода делах была улитка-беспощадная...
Сан Саныч поймал себя на мысли, что в этом городе, странном и каком-то совсем не российском городе, жизнь идет по каким-то никем не писанным своим законам, и все семьи чем-то похожи одна на другую. Здесь считается неприличным в 26 лет не иметь машину, считается ненормальным отсутствие дачи. Люди в большинстве своем одеваются либо в джинсово-кожаную униформу, либо поражают уникальной изысканностью, соответствующей последнему писку модных журналов. Во всем, абсолютно во всем в городе чувствуется достаток и комфорт. Раньше, когда еще искренне верилось в сказки о грядущем светлом завтра, казалось, что этот город - прообраз города будущего, единственный в стране образец коммунистического города, в котором все люди довольны и счастливы и им на блюдечке с голубой каемочкой подносится все, что только они могут пожелать... Тогда мы даже не догадывались о цене этих жизненных благ...
Утопая в плюшевых подушках дивана, заедая гуся в яблоках конфетами с птичьим молоком, Сан Саныч вдруг подумал, что, не вернувшись на родину после института, он что-то потерял. Что-то надежное, стабильное и прочное, подобное гарайтийному талону на благополучие. Затем подумалось, что это все чушь, эфемерный дым. Дело не в благополучии, и чувство потери чего-то гораздо более существенного, близкого и родного опять резануло по сердцу. Сан Саныч вышел на кухню перекурить. Огонек папиросы не хотел разгораться и предательски дрожал в его пальцах. Следом вышел хозяин:
- Ну что, старик, говорят тяжко у вас? - участливо спросил он.
- Говорят. Но ничего, главное - мы живы пока что, мы встретились, и у вас все так замечательно. Ты не представляешь, как это здорово. У нас тоже иногда праздники бывают. Под новый год дома на елке шишка с хвостом выросла. А сын какой-то недоверчивый стал. В то, что Дед Мороз в форточку залетает, больше не верит, а пару лет назад еще верил. И про шишку с хвостом мне битый час доказывал, что это ананас. Будто бы ананасы каждый день ест. А однажды кокос купили в финском магазине, так веришь ли, не смогли придумать, как его вскрыть, а потом вкус его оказался, как у дешевой парфюмерии...
Сан Саныч нес всякую чушь, болтал, боясь остановиться, словно стремился словесным потоком загасить начинающий разгораться пожар беды, заставить нечто жгущее внутри замолчать, хоть на время уйти в забвенье.
Хозяин еще что-то спрашивал, Сан Саныч что-то отвечал, пока хозяйка не заставила их вернуться к гостям.
- Гитару сюда, гитару! Сашка, сыграй... Просим... Ну не упрямьтесь, как копеечный пряник, ну пожалуйста!
Гитара каким-то чудом оказалась в руках Сан Саныча, и он начал откровенно хулиганить: пел песни с сомнительным подтекстом, в упор глядя в чьи-то восхищенные глаза, дурачился и откалывал номера, вызывая бурю восторгов, развлекал всех и вся и пытался, опять пытался обрести то шаткое душевное равновесие, которое гарантирует спокойствие. Но все было тщетно.
В разгар всеобщего веселья в комнате вдруг появился крайне странный человек. Его лицо было тщательно забинтовано, лишь оставлена узенькая прорезь для глаз. Сан Саныч с удивлением отметил, что кроме него никто на забинтованного никак не прореагировал. Спросить, что все это значит, Сан Саныч не решился и воспринял все как должное. Беситься надоело, он вернулся за уставленный именинными свечами стол, где ему услужливо налили рюмку амаретто. Застолье продолжалось.
- Я в командировке в Челябинске на днях был. - сказал хозяин. - Там нам рассказали, что лет двадцать назад одна актриса, неплохая актриса, умерла после гастролей в Сороковку. Я всю обратную дорогу думал, как это могло произойти, и вот до чего додумался. Слушайте. Мне видится это дело так...
Во время гастролей вышеупомянутой актрисы один шофер из местных получил разнарядку на вывоз рыбы. Рыба эта была отловлена в озере Кызылташ. Озеро в меру "грязное" и, конечно, не столь скандально знаменито, как Карачай, куда сливались радиоактивные отходы реакторов начиная с 1951 года и который и сейчас содержит 120 млн. кюри бета-активных изотопов. Весь Чернобыль, если вы помните, 50 млн. кюри. Воды Кызылташа использовались для охлаждения реакторов, поэтому на протяжении десятилетий это озеро не замерзало даже в суровые зимы, когда бывали морозы и за тридцать градусов. Рыба в теплых водах развелась невиданных размеров. И вот умные головы решили использовать эту рыбу для выведения рыбной молоди. Жалко же смотреть, как добро без дела пропадает. Построили где-то за городом рыбзаводик, стали отлавливать в Кызылташе неимоверных размеров рыбу, из ее икры в артезианской воде разводить мальков и выпускать на вырост в чистые озера. Хоть сама рыба и радиоактивная, но из икринки в чистой воде получается вполне нормальный малек - лучше и придумать нельзя... Так и стали делать. Родительскую же, донорскую рыбу из Кызылташа, после нереста распорядились свозить в отвалы и там закапывать. Короче говоря - выбрасывать. Все предусмотрели, обо всем подумали, вот только на автоматчиках - конвойных сэкономили. Не учли, что советского человека жизнь приучила не проезжать мимо того, что плохо лежит, и тем более не упускать того, что само в руки плывет.
И вот представьте, едет шофер, хозяйственный советский человек, с полным кузовом свежей рыбы огромадных размеров, мозолистой руками вертит баранку, и думает, думает, думает. В конце-концов он понимает, что категорически не согласен везти рыбу в отвал. "Разве ж дело такую рыбу выбрасывать? За всю жизнь такой здоровенной не видывал. И что значит "грязная"? Зараза какая, что ли, к ней сверху прилипла или наглоталась она чего? Вон корова у сеструхи как чего-то нажралась, так две недели маялась, пока не забили. Здесь же видно, что рыба здоровая: хвостами лупит - аж борта трещат... Темнят что-то городские, рыбу для народа жалеют... К сестре, что ли, заехать, пусть рыбу поросятам скормит, раз людям нельзя. Чего ж добру-то пропадать."
Заехал, добрая душа, к сестре, сгрузил ей полтонны рыбы, остальное повез в отвал, авось не заметят. Наказал рыбу не есть и чтоб детям ни-ни, уж больно городские сурово убеждали. А сестре его наказ еще более чудным кажется. Рыба-то на диво и огромна, и жирна. Свеженькая, на солнышке чешуей играет, сама на сковородку просится. Свинюшки с радостью сожрали, пятачки из-за загородки выставили - еще хотят, взвизгивают, ошалели от одного только рыбьего духа.
- И куда я эту рыбу уберу? Ведь сколько наворотил. Протухнет. Надо бы в подпол перетаскать, - решает сестра. Сложила сколько рыбы влезло в тазик и пошла.
А тут, как на грех, заезжие гастролеры из Зоны на автобусике катят. Отоспались до полудня после удачных концертов, собрались, да и отправились восвояси. Глядь, а у забора на зелененькой травке да рыба чуть ли не полуметровая лежит. Вот это да!
- Эй, Семен, тормози. Рыбки с собой возьмем.
Высыпали из автобуса, на рыбу любуются.
- Где хозяин? - орут. - Почем рыба?
Хозяйка тут выходит с тазиком:
- Брат, мол, не велел рыбу продавать, сказал, свиньям...
- Как так, такую отборную рыбу - и свиньям. Да это же произвол. Да такую рыбу только на царский стол. Да не бойся, не обидим, заплатим... - И деньги из кошельков вдруг полезли. Видно, неплохие дал концерт сборы.
А хозяйка-то всю жизнь в деревне прожила и, что ли, сробела пред такой шумной труппой или небо в червонцах увидела, кто знает, только продала она эту рыбу залетным гастролерам...
Результат оказался трагичным. Поклонники долго еще носили цветы к ранней могилке актрисы, ушедшей в самом расцвете своего таланта. И долго бродил по театру злой слушок, что отравили радость нашу, гордость нашу злопыхатели...
Этот рассказ навеял на всех невеселые воспоминания.
- У Мишки вот тоже сестра недавно умерла, да, так вот, сказал один из гостей, - еще сорока ей не было. И где что подцепила?
- Да, у нас здесь немудрено напороться... - согласился второй.
- Помните? Верину дочку? Трехлетняя умерла от белокровия... - добавила гостья. - Говорят, последние дни, такая кроха, поняла, что умирает, и все твердила: "Мама, я не хочу. Мама, я не хочу..." И все ручонки к матери протягивала.
- Все мы под богом ходим. Анне вот тоже уже лет пять назад поставили диагноз. Предрекали - года не проживет. Слава богу, пока нормально, - сказал хозяин.
- Только давайте не будем об этом, - прервала грустную тему хозяйка. - Живым - жить и веселиться...
Забинтованный покружился, покружился по комнате, и Сан Саныч не очень-то удивился, увидев, что он пристроился рядом. Как только забинтованный сел, хозяева и гости, почему-то взявшись за руки, как в хороводе, цепочкой вышли из комнаты. Сан Саныч попытался встать и последовать за ними, но какая-то сила властно удерживала его. В это время человек в маске наливал себе бокал. Руки у него тоже были забинтованы, причем каждый палец отдельно, и в одном месте между бинтов на мгновение показалось что-то темное.
- Они пошли смотреть новую компьютерную игрушку, каким-то знакомым, успокаивающим голосом произнес человек в бинтах. - Она есть на твоем компьютере. Твое здоровье, - сказал он, приподняв бокал и кивнув Сан Санычу. Не дожидаясь ответного жеста, понес бокал к забинтованному рту. "Интересно, и как он будет пить через бинты,"- подумал Сан Саныч. Однако незнакомец как ни в чем не бывало немного отпил и продолжил: - Там, в компьютерной игрушке, еще есть такой ублюдочный убийца. У него пистолет, ружье, лазерная пушка. Бегают быкоподобные и летающие монстры всякие и горы трупов валяются. Мерзопакостное зрелище, смею заметить.
Голос забинтованного не понравился Сан Санычу сразу. Вернее не сам голос, а манера говорить. Сан Саныч терпеть не мог этого слегка развязного тона, будто бы говорящий считает, что он знает все и что на все вопросы в мире существует только одна единственно верная точка зрения. При этом забинтованный почему-то еще и говорил голосом уставшего человека, которому надоело произносить прописные истины. "Самоуверенный болван,"подумал Сан Саныч, однако, возможно, что произнес эти слова вслух, поскольку незнакомец повернул к нему прорезь для глаз. Из-за темноты глаз видно не было, и Сан Санычу почудилась вместо них зияющая пустота. Комната освещалась неровным светом только одной свечи, которая горела на противоположном конце стола. Забинтованный как раз и располагался между Сан Санычем и светом. Сан Санычу почему-то стало зябко. Незнакомец отвернулся и снова отхлебнул из бокала.
- Зря ты так, - наконец нарушил он затянувшееся молчание: - Я же ради тебя пришел. Объясни мне, пожалуйста, если сможешь, - последние слова прозвучали с издевкой. - Что ты делаешь в этой великолепно скучной компании добропорядочных граждан? Даже слепой увидит, как тебе тошно.
- Мне вообще тошно жить, - как-то невольно вырвалось у Сан Саныча. - Перед отъездом сюда видел на Невском у метро воззвание белых братьев, предвещавшее скорый конец света, так, веришь ли, обрадовался - недолго мучиться осталось.
- Ну и дурак... Прости, я не хотел тебя обидеть. А если вдруг смерть не конец, и если снова воскрешение, и ты опять, беспомощный и глупый, как свеженародившийся младенец, наделаешь в жизни миллион ошибок, не отдавая себе в этом отчета, и шишки снова посыплются на тебя?
Сан Саныч удивленно таращился в сторону забинтованного. Вероятно, вид у него действительно был глуп, как у младенца, поскольку Сан Санычу почудилась усмешка под бинтами. Забинтованный допил свой бокал и добавил глухим серьезным голосом:
- Ты можешь, если захочешь, воскреснуть сам и сейчас, ты уже достаточно мудр и осторожен, и судьба будет благосклонна к тебе. Однако ты сам уже предостаточно навредил себе. Враг человека - только сам человек. Уже полгода ты, своими мыслями методически убиваешь в тебе жизнь. Ты сейчас как улитка на склоне. Может быть, выкарабкаешься из ямы наверх к солнцу и травке, а может быть, и скатишься на дно в вечный мрак. Однако я прошу, выкарабкайся. Я столько времени убил на тебя и мне так не хочется все начинать заново. Ты еще не прошел свой путь. Еще не сделал главного.
Он опять "смотрел" на Сан Саныча, и указательный палец его правой руки был характерным жестом поднят вверх.
- Кто ты? - В Сан Саныче зародилась смутная надежда, что вот, наконец, у него появился шанс разрешить нелепую загадку бытия, которой он мучился всю свою жизнь. Решить проблему одинокого странника, блуждающего по миру в поисках его смысла. Однако незнакомец резко встал и стремительно покинул комнату. Сан Саныч же сидел, словно пригвожденный к месту, и только и мог повторять:
- Кто ты? Кто ты? Кто ты?
- Самоуверенный болван, - донесся шепот в ответ.
Глава 4
...И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира.
И неподвижно на огненных розах
Живой алтарь мирозданья курится,
В его дыму, как в творческих грезах,
Вся сила дрожит и вся вечность снится...
(Афанасий Фет )
Конференция, организованная аризонским университетом, успешно близилась к своему завершению. Ученое сообщество бурлило и гудело, как растревоженный пчелиный улей. Сан Саныч утонул в море докладов, запутался в невероятном множестве произношений одних и тех же слов с японским, немецким, китайским и всеми остальными акцентами, во множестве американских говоров, которые столь же напоминают английский наших учебных пластинок, как ишак - арабского скакуна. Ему безоговорочно удавалось понимать английский только в русском варианте, а доклад Алисовского просто привел в восторг. Энгельс Иванович не утруждал себя нюансами произношения, поэтому "кривая" в его интерпретации звучала как "курва", а "рисунок" как "фига", и изобилующий "курвами" и "фигами" доклад вызвал веселье у всей русскоязычной части аудитории. Для солидности Алисовский, как заправский американец, после каждого предложения произносил О'кей, то ли уговаривая себя, что все замечательно, то ли окружающих. Вообще "ОК" - самое распространенное слово, употребляемое в Америке, причем удивительно заразное. Хватает недели пребывания в этой стране, как ты замечаешь, что по делу и не по делу, и в английском и в русском разговоре, и даже в телефонном звонке родителям из тебя так и прет это несносное ОК. Может, поэтому у них все и ОК, что они только и говорят ОК?
Сан Саныч много общался с коллегами. Как ни странно, ему удавалось находить с ними общий язык. Обнаружилась удивительная закономерность. Оказалось, что свобода общения на английском языке у Сан Саныча возрастает пропорционально количеству выпитого спиртного. После банки пива он сходу в самолете по-английски написал свой доклад, а после бутылки водки был готов общаться хоть с королевой Англии.
Чернильным южным вечером американский профессор Дон собрал под пальмой в уютном дворике своего дома интернациональную компанию. Одинокая лампа, свешивающаяся, как удав с пальмы, создавала над столами узкий конус света, в котором сверкающим роем порхали мотыльки. На столах было пиво в небольших бутылочках, бокалы с вином и чипсы цветом от золотистых до фиолетовых. Славик утверждал, что фиолетовые чипсы сделаны из мякоти кактусов, но остальные, скорее по привычке, ему как-то не верили. Вокруг столов за плотными кронами цитрусовых деревьев стояла ночь с гирляндой из разноцветных лампочек в распущенных волосах.
Разговор на том конце стола, где сидела русскоязычная компания, все время сбивался с английского на русский. Конференция заканчивалась, близилась разлука. И если немцы, японцы, китайцы дружными группами разлетались по своим странам, то русские разлетались по одному и в разные стороны: в Австралию, Италию, Японию, Калифорнию... Велика ты, Россия, и по всему миру разбросаны дети твои... Удастся ли еще когда-нибудь свидеться? А если и удастся, то где? Печаль близкого прощания уже витала вокруг. И как бы напоминанием того, что это не Россия, над небольшим профессорским домиком и густо заросшим садом начал кружить патрульный вертолет. Его луч то скользил по машинам, плотной группой стоящим у кустов вдоль газона, словно пересчитывая их, то пытался пробиться сквозь густую растительность над головами людей. Убедившись, что все в порядке, вертолет полетел дальше, и шум его мотора затих вдали.
- Хотите хохму? - сказал погрустневший Славик.
- Валяй, - подбодрил его Артем.
- Всем внимание... - начал дурачиться Славка. - Господа присяжные поверенные, граждане судьи, рассматривается дело Льва Зайцева. Он обвиняется в неуважении к окружающим. Это совершенно немыслимое дело, однако он позволяет себе утверждать, будто родится в деревне под названием... Медвежья ж..., Псковской области.
- Что-что? - переспросил кто-то в надежде, что ослышался.
- Медвежья ж...
- Ж... - это как?
- Обыкновенно, задняя часть медведя, ну та, что пониже спины, - наглядно показал Славик.
- Попрошу не отвлекаться, - учительским тоном произнес он и продолжил, якобы обращаясь к незадачливому Льву. - Вы что, нас дурачить вздумали, молодой человек?
- Да нет, на самом деле в Пскопской Губернии уже черт-те-сколько лет есть деревня Медвежья ж... - сказал Славик за обвиняемого, - и я действительно умудрился там родиться.
- Молодой человек, вы не в театральный поступаете, нечего благонамеренную публику веселить и нечего нам лапшу на уши вешать, враки все это. Не может этого быть, потому что не может быть никогда.
Публика веселилась все более.
- А может, он действительно из Медвежьей ж..., он же не виноват, - заметил кто-то.
- А давай пари на два доллара, что не существует такой деревни?
- Да нет, правда, что ли?
- Правда. Существует. У меня даже фотография этой надписи есть. Мы в тех местах в экспедиции были - случайно наткнулись.
- А почему ее не переименовали?
- Говорят, пробовали еще до войны. Но когда в райком партии легла бумага: "Просим переименовать деревню "Медвежья ж..." в "Путь Ильича"..."- директора совхоза куда-то как-то вызвали, и он почему-то исчез... Насовсем. Больше желающих переименовывать не нашлось...
Когда к Артему подсел Дон, разговор автоматически перешел на английский. Сан Саныч очередной раз отметил, что общение людей со всех уголков земного шара было доброжелательным и непринужденным, и уже в который раз задумался над тем, что же правит миром и людьми, какие законы. Как могло случиться так, что люди, делающие свое дело, влюбленные в свое дело, прекрасно понимающие друг друга и отличающиеся фактически только территорией проживания, в течение своей жизни умудряются становиться то друзьями, то врагами, фактически не меняя отношения друг к другу?
Двадцатый век, жестокий век, нелепый век войдет в историю как пример всеобщего безумия. Именно в двадцатом веке весь мир сошел с ума, все перепуталось, переплелось, исказилось до абсурда. Вчерашние союзники, победители во Второй мировой войне, вместо того чтобы почивать на лаврах, становятся злейшими врагами. Ученые, десятилетиями работавшие бок о бок в мире и согласии, по чьей-то дурацкой прихоти оказываются в разных лагерях и занимаются программами, направленными на уничтожение друг друга. И крайняя степень бреда: надеясь запугать Россию, Америка раздолбала, разгромила, расплавила Хиросиму и Нагасаки, два ни в чем не повинных мирных японских города. Тысячи жизней, оставив лишь призрачную тень во времени да горсточку пепла в пространстве, перестали существовать. Эхо ядерной бомбардировки всколыхнуло планету, подняв вопрос об ответственности ученых перед грядущим. Не потому ли так легко получил Союз пресловутые 3000 страниц текста, избавивших страну от долгих научных исследований и ускоривших создание ядерного заряда РДС-1 (Россия делает сама).
В ходе разговора выяснилось, что хозяин домика и сада, Дон, в 1945 году был бравым морским офицером. После злополучной атомной бомбардировки в знак протеста он покинул Военно-морской флот США, исходил геологом вдоль и поперек Мексику и только потом стал профессором в университете. Боец по натуре и по-призванию, он вплотную занялся вопросами экологии, утверждая, что даже самые светлые головы бывают столь безумны, что ставят под угрозу само существование Жизни на Земле. Оказалось, что Дон знает о Сороковке, затерянной в уральских горах, а в его лаборатории измеряются пробы грунта из реки Теча, что вытекает из Зоны. В эту реку с 1949 по 1952 годы сбрасывались отходы радиохимического производства, и сейчас их след тянется на сотни и тысячи километров, вплоть до Северного Ледовитого океана. Для Сан Саныча оказалось неожиданным, что зловещая тень Ядерного Принца уже проникла даже на бескрайние аризонские просторы.
Расслабленный и удовлетворенный, вернулся Сан Саныч вечером в номер отеля, где его ждал странный сюрприз.
- Садитесь, - суровым шепотом произнес сосед Сан Саныча по номеру Алисовский, указывая ему на одно из кресел, стоящих возле журнального столика.
Алисовский плотно закрыл жалюзи, наглухо прикрыл их шторами. Сан Саныч с любопытством наблюдал за ним. Затем, обнюхав и осмотрев все подозрительные нижние поверхности столов, кроватей, стульев и кресел, Энгельс Иванович выдернул из розетки телефон. Сан Саныча начала удивлять его странная деятельность. А после того, как Алисовский обесточил кондиционер и холодильник с баром, Сан Саныч начал подозревать, что у соседа не все в порядке с головой. Когда же Алисовский закрыл входную дверь на все защелки, припер ее холодильником и выключил свет, Сан Саныч окончательно удостоверился в обоснованности своих опасений.
Алисовский ощупью добрался до кресла и произнес тихим шепотом:
- Я знаю, тут все за мной следят...
"Кому этот балбес здесь нужен", - возник Некто в голове Сан Саныча. Вообще Сан Саныч заметил, что Некто просто на дух не переносит Алисовского. Сан Санычу вдруг на ум пришло, что точно так же, впадая в бешенство при одном только появлении, его безмозглый пес лаем реагирует на хозяина овчарки из соседней квартиры, считая эту овчарку своим злейшим врагом, поскольку никак не может поделить с ней территорию лестничной клетки. А хозяин и виноват-то только в том, что это именно его овчарка выводит каждый день на веревочке проветриться на улицу.
"Еще одна подобная аналогия, и мы с тобой поссоримся,"сердито заявил Некто. "Извини, вырвалось непроизвольно, не могу же я свои мысли контролировать,"- подумал Сан Саныч.
- Дело в том, - продолжил Алисовский, - что пару лет назад я написал книгу-справочник по жестким излучениям. Это очень ценная книга.
"Если тебе еще интересно, - все еще ворчал Некто, ценности не представляет, поскольку материал надерган из пары сотен статей, однако сам автор не в силах разобраться и в сотой доле написанного. Передрал, навыдергивал цитаты, и получилось лоскутное одеяло, а не справочник."
- Этой книге предшествовала долгая и кропотливая работа. Я рассчитывал воздействие излучения ядерного взрыва на атмосферу.
"Он пытался оценить параметры атмосферы после первого множественного ядерного удара, чтобы спланировать возвратный удар... Дупло. После первого удара планировать на Земле будет некому."
- Она крайне необходима НАСА. Книга стоит больших денег. Однако никто за нее платить не хочет. У меня есть обоснованное подозрение, что эти жулики-американцы просто украдут ее... Ну, переведут втихаря, а я останусь ни с чем.
"В России он устраивал облавы на иностранцев, бывающих в институте, все пытался всучить им свою книгу, однако никто не прельстился. Тем более, что и перевести-то сам не может, а денег жалко."
- Поэтому я очень прошу вас. Если вы или кто-нибудь из ваших друзей ну вдруг случайно столкнется или что-нибудь узнает о незаконном переводе моей книги, пожалуйста, сообщите мне... Жулье, кругом жулье... Я вам оставлю свои координаты...
В темноте Алисовский начал шарить в поисках ручки - не нашел. Попытался включить лампу - попытка оказалась напрасной: в процессе подготовки он умудрился вытащить вилку из розетки. Розетка располагалась под столом на полу, и по шуршанию Сан Саныч понял, что Энгельс Иванович сполз с кресла на пол и пополз под стол... Ему вспомнилось почему-то, что сынишка тоже любили ползать в темноте на четвереньках, правда, он делал это наперегонки с друзьями...
По невнятному ворчанию, несущемуся из под стола, Сан Саныч уяснил, что проклятущая розетка куда-то запропастилась. При попытке встать Алисовский зацепил шнур телефона, при этом последний с веселым звяканьем грохнулся на его голову. Взвыв от боли и неожиданности, Энгельс Иванович начал метаться по комнате, он шарил по стене в поисках выключателя и наскочил на угол стоящего не на месте низенького холодильника. После этого терпение Алисовского иссякло, и он высказался длинной, трехэтажной художественной непечатной тирадой. "Обычно дома, когда он в таком состоянии, Энгельс Иванович благоразумно выскакивает в чем есть на улицу и трижды обегает вокруг дома, в противном случае начинает бить посуду, швыряя ее в сторону жены, но крайне редко попадает. Что поделаешь, косоват," прокомментировал Некто. Алисовский, сдвинув холодильник, добрался до двери, достаточно быстро справился с замком и энергичными шагами гордо удалился в пижаме и домашних тапочках в звенящую кузнечиками, трещащую цикадами, шипящую потревоженными огромными кубинскими тараканами ночь. К его приходу телефон уже снова стоял на своем месте на столе, настольная лампа изливала мирный зеленоватый свет, а сквозь открытые жалюзи подглядывала круглолицая луна, и пятна зыбкого ее света блуждали по одеялу Сан Саныча, скользили по его щекам и путались в раскинувшихся на подушке волосах. Сан Саныч же был далеко от Америки, перенесясь через пространство и время в то незабываемое лето 1993 года - весну его с Кариной отношений, которые были сильнее любви, сродни безумию. Во сне Сан Саныч чувствовал, как когда-то Карина, что его жизнь тает, уменьшается, словно лед под солнцем, и осталось-то этой жизни только двадцать четыре часа...
Предчувствую Тебя. Года проходят мимо
Все в облике одном предчувствую Тебя.
Весь горизонт в огне - и ясен нестерпимо,
И молча жду - тоскуя и любя.
(Александр Блок)
Небо плакало о чем-то грустно и безутешно всю неделю, и лишь к концу пятницы сквозь сизые растрепанные лохмы туч показалось солнце. Полыхнувшая теплая волна обдала долгожданной лаской людей, дома и мрачные каменные бастионы крепости. И надоевшая унылая серость вмиг сменилась сверкающей многоцветной палитрой мокрых и чистых красок. Благодарно заблестели золотом шпили и купола на фиолетовом фоне расползающихся туч, а в разрывах уже виднелась безмятежная голубизна небес. Брызнули сочной зеленью деревья и газоны, окруженные оранжевым пожаром еще не просохших особняков и дворцов. Закачались под легким ветерком, брезгливо стряхивая последние капли утомившего дождя, малинового бархата розы. Озарились тысячами улыбок лица жителей, вырвавшихся из подземной толчеи метрополитена, освободившихся от душной давки автобусов и трамваев. Много ли человеку надо: пригрело солнышко - и сердца растаяли от счастья...
Растаяли. А у Карины беда. Она ощущает, что хронометр запущен, ей отведено лишь двадцать четыре часа, ровно двадцать четыре часа жизни... Человек может около месяца обходиться без еды, около недели - без воды, считанные минуты - без воздуха. Кто-то и дня не может жить без книг, кто-то - без телевизора, а для Карины той весной была смертельной разлука с любящим и любимым даже на сутки. Редко, но еще рождаются на земле такие нестандартные натуры, способные жить ради любви, сгорая в ее пламени, жертвуя и разумом и самой жизнью в погоне за эфемерным счастьем. Они, как мотыльки, жаждут света и тепла и не задумываясь бросаются на пламя свечи.
Брызги фонтанчиками вылетают из под колес машин, серебряными рыбками блестят на солнце, радужным облачком встают над плещущимися в лужах голубями. Волны света теплом струятся по телу, придавая никчемную, ненужную легкость. Впереди Смольный собор - насыщенная синева осеннего неба, обрамленная белизной нетронутого снега и выплеснутая высоко вверх навстречу солнечным золотящимся лучам. Сколько раз я буду смотреть на тебя, столько раз буду падать ниц в прах земной перед гением зодчего твоего... Лишь бы довелось видеть тебя... Тик-так настойчиво считает таймер, возвращая к реальности. Карина чувствует это биение несуществующих часов. Падают одна за другой, перетекают, сыплются сквозь пальцы песчинки, отсчитывая секунды, минуты. Сыплются, неотвратимо приближаясь к тому часу, когда небесная лазурь стянется в жалкую точку, в овчинку, не стоящую выделки...
На чудо надеяться не приходится, однако оно происходит собор открыт. С трудом поддается громоздкая, тяжеленная дубовая резная дверь, внутри - гулкая пустота. Выставка "Гжель". Касса. Едва-едва наскребается мелочи на билет.
- Это что, теперь все будут с железом ходить? - кассирша молодая, высохшая и согнутая, как гороховый стручок, с косящим глазом. Она никак не может привыкнуть к внезапно обрушившейся очередной волне денежной реформы.
- Вы хотите старыми?
- Нет. Но это что, теперь все будут с железом ходить?
Белая крутизна стен сходится где-то там, пугающе высоко. Иконостаса еще нет. На его месте полуостровом - трибуна, полукругом - деревянные сиденья, хватит на полуроту. Собор холоден и мертв, как только что принятый комиссией дом. Запах ремонта. Отсутствие чего-то важного, чье определение ускользает от понимания, но что неизбежно должно быть в храмах, на капищах и у жертвенных алтарей, что подобно сфокусировавшимся лучам вселенского пронизывающего света, что соединяет тленное и вечное, земное и небесное, человеческое с божественным...
Гжельский фарфор. Синева глубоких зимних теней на белом сахаре снега... Хочу, хочу такую печь в изразцах от пола до потолка, хочу такое зеркало, такие часы, телефон, кувшин с пьющими чай фигурками. Хочу, хочу, хочу, но все это не для меня.
Вокруг собора топорщатся ежиком стриженые газоны, почтительно склонили головы старые деревья перед высокими вытянутыми удивленными глазами монастырских окон. Громадой высится собор, монументальный и величественный, надо мной одинокой песчинкой в мутном водовороте жизни. Затягивает небо безрадостная серость облаков. И невероятной кажется эта близость, это соприкосновение жестокой реальности с торжественной помпезностью веков... Падают, падают одна за другой звездным дождем бесшумные песчинки секунд, моих драгоценных секунд. Крупитчатая дорожка переходит в крапчатый асфальт - из небесной канцелярии потекли слезы. Одиночество легкой тенью скользит рядом. От него не спрятаться, не скрыться, оно относится к тому, что по странной прихоти судьбы всегда со мной, только иногда бывают недолгие минуты счастья, когда о нем забываешь.
Дома - аспирантское общежитие. Равнодушие. Пустота. А за окном - нудный непрерывный дождь. Капли шлепают о подоконник в такт тиканью хронометра. Время - мой враг - словно специально торопится, движется неумолимо и необратимо, сокращая срок. Оно подобно веселому язычку пламени, который хлопотливо спешит дорваться до веревки, удерживающей глыбу над головой смертника... Кручу диск телефона. На том конце детский звонкий голос спрашивает в глубине: "Мама, папа дома?" Затем мне в трубку: "Его нет." Одиночество расправляет плечи, заглядывает в глаза. В глазницах - зыбкая пустота. Пытаюсь отогнать наваждение, звоню еще раз, еще и еще. К телефону не подошел действительно дома нет. Одиночество кружит в жутком танце, сопровождаемое боем настенных часов, подгоняя летящие стрелки. Хватит кошмара, с головой под одеяло - спать. Только сон на время отключает мой беспощадный хронометр.
Утро не приносит облегчения. Вечерний кошмар затаился в углах, в воздухе тревожность, ощущение грядущей беды. Попытки дозвониться безрезультатны. Прочь, прочь из ветшающей пустоты казенного дома.
У сберкассы толпа гудит рассерженным роем - кончается последняя неделя смены денег. Доллар уже какой год неуклонно ползет вверх, а замусоленные пятерки и трешки с каждым днем все опускаются и опускаются, падают в цене. Монетный двор захлебываются от работы, печатая и печатая купюры, которых все равно не хватает на огромную, хоть уже и достаточно урезанную страну.
- Неслыханное безобразие... - Стандартная ситуация... Шоковая терапия... - Пора бы привыкнуть... - Коммунисты вам не нравились... - Прекратите, хватит. Дома, в своей коммуналке на кухне обсуждайте. А здесь нечего...
По рукам ходит список. Записываюсь. Номер пишут на ладони.
- Это когда приходить?
- Ну так дней через пять. Сегодня идут те, кто неделю назад в пять утра записался...
- Но ведь срок...
В ответ неопределенное пожатие плеч. Кровь волной ударяет в голову: опоздала, опять опоздала, половина недавно выданной с трехмесячным опозданием аспирантской стипендии, и так-то равной третьей части прожиточного минимума, через три дня превратится в ворох ненужных бумаг... Однако в моем нынешнем состоянии... Все это ерунда... К чему волнения, если мне осталось-то всего ничего - дожить до заката... Учащенно, в такт ритму крови, пульсирующей в висках, колотится хронометр. Не в силах сдвинуться с места стою, слушаю.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги