Янки в мундирах

ДЖОН УИВЕР ПИРРОВА ПОБЕДА[5]

Пока «неприятель» сидел на тротуаре, укрываясь лишь в тени лавок, или попивал кока-кола в дешевых кафе, армия, в которой все они служили когда-то, стягивала свои силы к площади Эллипс, откуда около двух месяцев назад Экспедиционный корпус начал свое шествие к Статуе Мира. Военное министерство издало официальный приказ:

Один батальон Двенадцатого пехотного полка располагается в форте Вашингтон, штат Мэриленд.

Один эскадрон Третьего кавалерийского полка располагается в форте Майер, штат Виргиния.

Один танковый взвод временно располагается в форте Майер, штат Виргиния.

Штабная рота из Шестнадцатой бригады располагается в Вашингтоне, округ Колумбия.

Одновременно с этим был издан приказ о концентрации резервов в форте Майер, куда войска стягивались от форта Джордж Мид — штат Мэриленд, форта Говард — штат Мэриленд, и форта Хамфри — штат Виргиния.

Генерал Макартур, выехавший на театр военных действий в своем лимузине вместе со своим заместителем генерал-майором Джорджем Ван Хорн Мозли, сделал следующее сообщение о первоначальной стадии сражения:

— Согласно вполне справедливому мнению генерала Майлса (непосредственно руководившего операцией), демонстрация превосходящих сил при предоставлении повстанцам достаточного времени для того, чтобы рассеяться, обещала наиболее простое и верное достижение цели в создавшейся обстановке. Войскам было выдано необходимое специальное снаряжение, в частности бомбы со слезоточивым газом.

Ветераны, у которых от долгого сидения на тротуаре разломило спины, встали и, вытянув шеи, смотрели на появившиеся в другом конце улицы войска. Городские служащие, не скупясь, угощали сигаретами. Ветераны принимали сигареты с благодарностью. Впоследствии Макартур говорил, что, видя снисходительное к себе отношение, эти люди пришли к заключению, что они могут взять в свои руки управление страной, либо косвенным путем оказывать давление на правительство. Ветераны в полном молчании смотрели на приближающиеся войска, и улыбки сбегали с их лиц, шутки замирали на устах — слишком уж внушительная сила была направлена против силы ничтожно малой.

— Недооценка сил, защищающих закон и порядок, — докладывал Макартур, — толкает мятежные элементы на сопротивление, что приводит обычно к открытым столкновениям, между тем как проявление силы завоевывает моральный авторитет, который обычно уже сам по себе приводит к желаемому результату.

Войска шли развернутым строем по широкому проспекту, видевшему столько военных смотров и парадов, — их «моральный авторитет» сверкал на обнаженных клинках кавалерии, на примкнутых штыках пехоты. Медленно ползли грузовики с установленными на них пулеметами, шесть танкеток грохотали по асфальту. Войска шли без знамен, что, пожалуй, в этом случае было довольно благоразумно.

Кавалерийским эскадроном командовал майор Джордж Пэттон, а среди ветеранов, которых надлежало изгнать из города, был один, получивший боевую награду за то, что он спас Паттону жизнь.

Больше всего ветеранов поразил юношеский вид солдат.

— Глядите, да это ж просто птенцы, желторотые птенцы!

У некоторых солдат лица были закрыты чудовищными хоботами противогазов. Безусые мальчишеские лица, выглядывавшие из-за пулеметов, установленных на грузовиках, казались озабоченными. Ветераны, уже не молодые, потрепанные жизнью, смотрели на этих юнцов в солдатской форме, которую они сами носили много лет назад, когда тоже были молоды и стояли лицом к лицу с вооруженным врагом.

— Они еще за это получат боевые награды, — сказал один из ветеранов.

Кавалеристы уже изнемогали от жары — темные полумесяцы обозначались подмышками на их оливковых куртках…

Пожилой ветеран, наблюдавший за тем, как один из солдат неумело привинчивает штык, крикнул: — Какого чорта ты прилаживаешь этот вертел? — Солдат отвернулся и начал вытаскивать противогаз; ветеран покачал головой: — Да ведь он еще усов не бреет, чорт его раздери!

Тайлер, стоявший позади Парка и Фаулера, скосил глаза на лимузин начальника штаба, с усмешкой разглядывая разукрашенную золотым галуном фуражку и безупречного покроя мундир, пестревший во всю ширину груди орденскими ленточками.

— Чорт-те что! — сказал Тайлер. — Прямо-таки Жанна д'Арк!

Военные действия развертывались строго по плану, по всем правилам высшей стратегии; это была классическая учебно-показательная операция: пехота наступала с востока, кавалерия — с запада. Кавалеристам предстояло разметать бунтовщиков, загнать их в боковые улицы, после чего гигантские клещи должны были сомкнуться: подоспевшая пехота, преследуя неприятеля по пятам, изгоняла его из города. Несколько труднее было найти применение для танков, а также и для самолета разведывательной авиации, который неустанно кружил над городом — то ли с целью рекогносцировки, то ли для прикрытия войск с воздуха, то ли для усиления драматического эффекта… тайна сия была известна одному только начальнику штаба.

Линии коммуникации поддерживались согласно лучшим традициям службы связи; верховой связист скакал от командующего пехотой к командующему кавалерией и обратно: покрыв расстояние в тридцать метров, он лихо брал под козырек, рапортовал, снова брал под козырек и, натянув поводья, поворачивал своего взмыленного скакуна и снова трусил по узкой асфальтовой полоске ничьей земли.

— Эй, приятель! — крикнул Тайлер, отбежав от Парка и Фаулера и подскакивая к командующему кавалерией. — Почему вы, командиры, не покричите друг Другу то, что вам нужно? Дали бы лошадке передохнуть.

Острие штыка, проткнув мешковатые брюки Тайлера, отбросило его назад в толпу. Парк и Фаулер втащили его на тротуар. Солдат опустил штык: из-под закрывавшего его лицо противогаза долетела неразборчивая брань.

— Прошу прощенья, — сказал Тайлер, улыбаясь Парку. — Люблю лошадок.

Солдаты, согнувшись, со штыками наперевес, окружали здания, которые надлежало очистить, и бросали бомбы со слезоточивым газом; голубой дымок курился меж полуразрушенных стен. Ветераны один за другим покидали свое убежище — кто с узелком подмышкой, кто, прижимая к лицу рубаху или свитер; наспех собранные чемоданы нередко раскрывались по дороге, и тряпье вываливалось наружу, на покрытое обломками кирпича поле битвы. Толпа, встретившая сначала смехом эту нелепую демонстрацию военной мощи, подняла возмущенный крик, когда верховые, ударяя саблями плашмя по головам, начали наезжать на запруженные людьми тротуары, а легкий ветерок разнес над улицей удушливые волны газа. По лицам людей заструились слезы; тяжело дыша, оглушенные внезапной резкой болью в голове и пораженных легких, они стали подымать голубоватые бомбы, которые обжигали им пальцы, и с бранью и проклятиями швырять их обратно в солдат. Кое-кто, схватив кирпич или обломок свинцовой трубки, принялся прокладывать себе путь сквозь ряды солдат, наталкиваясь везде только на новые бомбы, на обнаженные сабли, на штыки.

— Бунтовщики, — докладывал генерал Макартур, — дрогнули перед сокрушительной мощью наших сил, несмотря на то, что численное превосходство противника равнялось пяти-шести к одному. Но когда имеется налицо достаточный контингент войск, хорошая техническая оснащенность, крепкая дисциплина и согласованность действий, то победа над любым скоплением черни обеспечена.

Вспыхнули пожары; пожарные команды стояли наготове, получив приказ предоставить огню пожирать обреченные кварталы, но охранять от огня близлежащие владения. Черные клубы дыма, смешиваясь с голубоватым дымком газа, густым облаком окутали купол Капитолия.

Какой-то ветеран, прижимая к себе одной рукой арбуз, другой — котомку с пожитками, выбежал из дома на улицу и уронил котомку. Когда он обернулся, чтобы подобрать котомку, двое солдат отпихнули его прочь, и один из них проткнул арбуз штыком. От неожиданности ветеран попятился назад. Стоя на краю тротуара, он держал в руках истекающий соком арбуз и истерически смеялся.

Один солдат, увидав старый форд, который изгоняемые ветераны, нагрузив чемоданами, узлами и котомками, старались отвести в безопасное место, бросился к нему с пылающим факелом. Офицер остановил солдата. Солдат недоумевал — почему?

Какая-то женщина пробиралась сквозь толпу; платье у нее на плече было разорвано, глаза полузакрыты; она бросилась к протянутой во дворе веревке, на которой в облаках дыма болталось платье и дамское трико абрикосового цвета. Двое солдат схватили ее; она кричала и вырывалась, стараясь расцарапать им лица. Они впихнули ее обратно в толпу, и она повалилась на землю, всхлипывая. Другие женщины подняли ее и оттащили на тротуар, подальше от конских копыт.

Посреди улицы выла собака, пятясь задом, припадая на задние лапы.

Ветерана с рассеченным саблей ухом повели к санитарной машине. Ветеран размахивал флагом и выкрикивал угрозы, призывая толпу не сдаваться…

В Белый дом было послано сообщение, что бой в своей первоначальной стадии протекает вполне успешно, и исход его не вызывает больше сомнений. Войска вошли в соприкосновение с неприятелем, и после непродолжительной схватки, в которой кирпичи и кулаки оказались бессильными против винтовок, пистолетов, слезоточивых газов, сабель, штыков, танков и пулеметов, противник был опрокинут и обращен в беспорядочное бегство. Регулярная армия располагает также безусловным превосходством в воздухе.

Секретарь президента, озабоченный реакцией газет на описанное выше сражение, заявил, что консервативная пресса, несомненно, сумеет правильно истолковать действия правительства, но остальные газеты, вероятно, поднимут вой.

— Да, вероятно, — сказал президент.

Толпа, задыхаясь от газов, в смятении отступала к югу; она пересекла Миссури-авеню и отступила дальше, к зеленому треугольнику парка, где ноги тонули в мягкой траве и глаза мало-помалу переставали слезиться. На Мейн-авеню отступление приостановилось: не потому, чтобы ветераны хотели повернуть обратно и сделать последнюю отчаянную попытку удержаться в городе, а просто, чтобы поглядеть на пожар. Некоторые в изнеможении опустились на землю, другие стояли, вытирая глаза носовым платком, смоченным водой из уличной колонки. Все кашляли; все уныло глядели на темную дымку, окутавшую белый купол Капитолия. Войска подступали не спеша, пехотинцы шли с винтовками через плечо. Они не торопились. Так выметают мусор из подвалов. Мусор ведь не сопротивляется.

Группа пехотинцев столпилась у ларька с фруктовыми водами, который кому-то из солдат удалось отстоять от огня. Сдвинув каски на затылок, они вытирали пот со лба и пили освежающий напиток прямо из бутылок.

— Скверная история, — сказал один из солдат стоявшему рядом репортеру. — Но приказ есть приказ.

Они пили не спеша, словно отдыхая в перерыве между двумя таймами.

Пехота перестроила ряды, кавалерия развернулась вдоль Мейн-авеню. Конники на взмыленных лошадях, спрятав до времени свои сабли в ножны, взирали на стоявшую впереди толпу. Танки, как гигантские стрекочущие жуки, неуклюжие и бесполезные, уходили на юг, оставляя на асфальте Третьей улицы свой гусеничный след. Разведывательный самолет гудел в ярко-синем небе.

Временное затишье было нарушено появлением негра с американским флагом в руке; в глазах ветеранов этот флаг здесь, в Вашингтоне, всегда служил символом лояльности. Негр взобрался на разветвление высокого раскидистого дерева и, размахивая флагом, запричитал:

— Господи! Ты, даровавший нам эту страну, помоги нам теперь! Господи! Ты, даровавший нам эту страну…

Один из солдат снял с пояса голубую коробку, оттянул предохранитель и швырнул бомбу к подножию дерева. Раздался взрыв, шипение, и облачко белого дыма заклубилось в воздухе. Негр скатился с дерева, выронив флаг. Один из ветеранов подбежал и подхватил флаг, прежде чем он упал на траву.

Одна за другой взорвалось еще несколько бомб, кавалерия двинулась на толпу, и толпа побежала…

Впереди, к югу, лежала набережная реки Потомак, и толпу отделяла от нее узкая мощенная булыжником улица, которая, петляя и извиваясь, вела к подъемному анакостийскому мосту. Стоило только оттеснить ветеранов с просторных парков и площадей на эту улицу, и можно было уже праздновать победу, ибо, стиснутая между двумя рядами домов, преследуемая по пятам кавалерией, толпа вынуждена будет двигаться вперед, а как только она перейдет мост, его можно поднять и отрезать ей доступ в столицу. Подобный стратегический план, пользуясь языком домашнего обихода, был так же не сложен, как выдавливание зубной пасты из тюбика.

Парк и Тайлер, подхваченные людским потоком, двигались вместе с толпой; Фаулера они потеряли из виду еще во время первой кавалерийской атаки. Внезапно Парк услышал возглас Тайлера, и спокойное движение толпы нарушилось — Тайлер пробивался сквозь толпу к рослому, плечистому негру, схватившемуся с двумя солдатами. Негру удалось выбить винтовки из рук солдат, и он стоял, молотя огромными черными кулаками, а солдаты, словно мальчишки, которые никак не могут поймать раскачивающуюся веревочную лестницу, старались ухватиться за его руки и повиснуть на них. Тайлер, со сбитыми набок очками, работая локтями и кулаками, прокладывал себе путь через людской поток; Парк протискивался за ним следом. Парк слышал, как чертыхались солдаты и один из них выкрикивал:

— Черномазый! Черномазый, сукин сын!

— В последний раз тебе говорю, — сказал негр, удерживая обоих солдат на расстоянии вытянутой руки, ухватив их за воротники курток, отчего они задыхались, как в петле, — я этих слов не потерплю.

Солдаты корчились и приплясывали на месте, а негр говорил с расстановкой, терпеливо, словно старался растолковать библию на редкость непонятливым ученикам:

— Много кой-чего я терплю, только одного не потерплю — таких вот гадких слов.

Тайлер, поправляя очки, протискивался сквозь редеющий край толпы. Парк старался не отставать от него; в эту минуту долговязый солдат в противогазе начал пробиваться к негру, нацеливаясь на него прикладом. Солдат держал винтовку над плечом и, крепко сжимая отполированное ложе, подбирался к негру сзади; штык сверкал, еще минута, и приклад размозжил бы негру голову. Тайлер закричал, негр обернулся, и Парк, вытянув руки, бросился к поднятой винтовке и, как пловец, ныряющий в воду, прыгнув на солдата, опрокинул его на землю. Винтовка с металлическим звоном грохнулась на мостовую.

— Ах ты, чорт! — озадаченно проговорил негр.

Парк лежал, оглушенный падением, обхватив руками ноги в солдатских обмотках. Он слышал, как оба солдата пыхтели, борясь с негром. Потом он услышал стук копыт, голос Тайлера, что-то кричавшего ему, и возглас: «Черномазый!» Потом он больше уже ничего не слышал.

Лорри, дрожа, как в лихорадке, сидела на краю кушетки, не спуская глаз с входа в палатку, — темного треугольника, за которым все больше сгущался мрак. Позади нее масляный фонарь, висевший на гвозде, вбитом в столб палатки, отбрасывал тусклый свет на троих детей, спавших на соломе. Мистер и миссис Кэрсон, рука в руке, прикорнули рядом с детьми. Бесс положила Лорри руку на плечо, притянула ее к себе в глубь кушетки.

— Ну, ну, милая. Не нужно так тревожиться. Ничего не случится с Парком.

Ленгстром подтащил бочонок поближе к Лорри.

— Просто он задержался там, чтобы посмотреть на фейерверк.

— Но уже все кончилось, — сказала Лорри. — Почему же его все нет и нет?

В палатку неожиданно ворвалась миссис Финч; волосы у нее были закручены в папильотки, лицо блестело, обильно смазанное кольдкремом. Она остановилась посреди палатки, истерически ломая руки, не в силах вымолвить ни слова.

— Ну, что это еще с вами такое? — спросила Бесс.

— Они идут сюда, — простонала миссис Финч. — Они хотят нас выгнать.

— Нет, — сказала Лорри. — В приказе о нас ничего не говорится, только о вашингтонских лагерях.

— Они развели мост, отрезали нас от того берега, — сказала миссис Финч. — И повсюду полицейские.

— Это какая-то ошибка, — сказал Ленгстром. — На что им эти пустыри?

— Я причесывалась на ночь, — сказала миссис Финч, — и вдруг какой-то мужчина просунул голову в палатку и говорит, сюда идут солдаты, убирайтесь лучше подобру-поздорову. Даже не постучал, представьте!

— Не стоит волноваться, — сказал Ленгстром. — Вы же знаете, как тут всегда полным-полно разных слухов.

— Мистер Финч этого просто не переживет! Нет, вы только вообразите, чтобы его выгнали из города, словно какого-нибудь бродяжку!

— Да, да, еще бы! — подхватила Бесс. — Не забудьте, что он капитан интендантской службы.

— Вам хорошо смеяться, — сказала миссис Финч, — у вас никогда не было положения в обществе. Вы не знаете, как это тяжело — потерять положение.

— Я потеряла кое-что подороже.

Миссис Финч фыркнула и обиженно засеменила из палатки, Лорри вскочила, охваченная тревогой, и пошла за ней следом; остановившись в темном треугольнике, она посмотрела вслед тщедушной испуганной фигурке; улица, обычно такая тихая вечерами, сейчас, казалось, была охвачена смятением. Лагерные полицейские сновали взад и вперед, городские полисмены проносились на мотоциклах. Полы палаток были откинуты, и мужчины загоняли домой ребятишек, а женщины собирали там при свечах свои пожитки, запихивая их в корзины и чемоданы. Миссис Маррини с грудным ребенком, завернутым в одеяло, вышла из своей палатки; она остановилась, поджидая мужа, затем присоединилась к веренице детей, двинувшейся следом за маленьким согбенным человечком в заплатанной армейской куртке, неуверенно ковылявшим впереди.

— Если они и вправду придут, — сказала миссис Кэрсон, — куда же мы денемся?

— В Джонстаун, надо полагать, — сказал мистер Кэрсон. Неделю назад мэр Джонстауна произнес пламенную речь, восхваляя лояльность и дисциплину ветеранов, и в ответ на слухи о грозящем им изгнании заявил:

«Если только вас когда-либо выгонят из Вашингтона, вам всегда найдется место в Джонстауне». Но другие пенсильванцы были не столь гостеприимны: джонстаунская торговая палата тотчас подняла крик ужаса, к которому присоединили свои голоса местные руководители Американского легиона.

— Джонстаун? — переспросила Бесс. — Это там, что ли, было наводнение?

Ленгстром кивнул. Выброшенный им на улицу окурок описал оранжевую дугу во мраке. — Да. Им уже приходилось давать приют бездомным людям.

— А вы знаете, — сказала миссис Кэрсон, — ведь это тоже, как наводнение. Когда я вспоминаю наш домик, мне всегда кажется, что его смыло водой.

Лорри отошла от порога и снова села на кушетку. — Да, только после наводнения река входит в берега, и можно вернуться домой, вымести мусор и начать жизнь сначала.

— Вымести мусор и начать жизнь сначала… — Повторила Бесс. — Да, вот этим-то мне и нужно заняться, как я понимаю. — Она вздохнула: — Ну, да с другой стороны, у меня точно гора с плеч свалилась. Словно мне надо было зуб вырвать, а я все откладывала, откладывала, да и вырвала наконец.

В темноте у входа послышался какой-то шорох, и Дебс Тайлер, щуря свои совиные глаза, возник на пороге: широченный двубортный пиджак его был сорван с одного плеча, карман болтался ниже колена, грязное лицо было сплошь покрыто ссадинами.

Лорри вскочила, бросилась к нему: — Где Парк? Вы видели его?

Тайлер щурился от тусклого света фонаря. Лорри, вся дрожа, попятилась от него.

— Он ранен? — проговорила она. Тайлер кивнул.

— Тяжело?

— Неизвестно.

— Так я и знала, — сказала Лорри. — Когда он не пришел домой, я уже поняла.

Бесс подошла к ней. Миссис Кэрсон, разлучившись на минутку со своим мужем, тоже подошла, и они вдвоем усадили ее на кушетку. Лорри плакала.

Ленгстром подскочил к Тайлеру, его костлявые руки дрожали.

— Они идут сюда, Дебс?

— Нет. Бора звонил в Белый дом. Ему сказали, что войска не тронут сегодня наш лагерь.

Ленгстром глядел не на Тайлера, а на улицу.

— Не придут сегодня, да?

— Так ответили из Белого дома.

— Странно, — сказал Ленгстром. — Они уже здесь. Впереди ехали пожарные машины с установленными на них прожекторами, прокладывая во мраке светлую дорожку; за ними, глухо стуча копытами по влажной земле, шла кавалерия, за кавалерией следовали танки и пехота. Лачуги на восточной стороне лагеря подпалили, чтобы осветить путь вторжению. Ничем нельзя было оправдать этот набег, ни малейшего повода не было дано к нему, если вообще может существовать повод для того, чтобы травить газами женщин и детей, бросать против них танки. И в первые минуты изумления и гнева мужчины, похватав палки и камни, выкрикивая яростные проклятия, бросились навстречу приближающимся войскам. Слезоточивый газ петлей сдавил им горло, крики замерли. Копыта вздыбленных, ржущих коней остановили их натиск. Один из лагерных начальников, спотыкаясь, выбежал вперед с белым флагом: он сдавал неприятелю свою столицу, которая могла быть объявлена открытым городом, если бы эта война велась по правилам.

Пехота надвигалась с винтовками наперевес, на остриях штыков сверкали красные отблески пожара. Лагерь пылал уже со всех концов: одни лачуги подожгли солдаты, другие — сами ветераны; никто не знал, как все это началось, да это и не имело значения теперь — все равно ведь их выгоняли отсюда, выгоняли с женами и с детьми, а путь в город через мост был прегражден тоже — там стояли танки и войска.

Женщины с мешками и узелками, с плачущими ребятишками на руках, как безумные, бегали по улицам… Парень в матросской форме, заночевавший в лагере у приятелей, вместе с ветеранами подбирал бомбы и швырял их обратно в солдат.

— Чорт возьми, мы покажем этой пехтуре, на чьей стороне флот!

Друзья утащили его в палатку, но через несколько минут он появился снова, переодетый в штатское платье, и возобновил свою бесполезную борьбу. Обойщик из Орегона с двумя сыновьями, шести и восьми лет, остановился взглянуть, как солдат поджигает его хибарку. Внезапно младший из мальчиков, вспомнив про своего любимца-кролика, бросился спасать его из огня, но тут же вернулся назад, хромая, со штыковой раной в ноге.

— Верно, этот солдат сам еще безусый мальчишка, видать, совсем потерял голову, — сказал отец.

Один из ветеранов с ребенком на руках покидал лагерь вместе со своей женой, вывезенной из Франции; сделав несколько шагов, он останавливался и принимался испуганно дышать, дышать, дышать, припав к ротику ребенка, стараясь спасти ему жизнь: у ребенка была астма — и газы сделали свое губительное дело.

Жена одного из ветеранов укрылась вместе со своими детьми, младший из которых был болен, в частном владении — в маленьком домишке, стоявшем на отлете, на самом краю лагеря. Эта была старая дощатая хибарка с щелями в дверях и оконных рамах. Крошечный квадратный дворик перед домом был обнесен частоколом. Годовалый малыш только что начал поправляться от дизентерии.

«Войска, поднимаясь вверх по холму, гнали перед собой народ, — рассказывала впоследствии эта женщина. — Когда они проходили мимо нашего домика, какой-то солдат бросил во двор газовую бомбу; она упала возле самой двери. Дом наполнился дымом, у нас потекли слезы из глаз. Мы стали прикрывать детям лица мокрыми тряпками. Примерно через час у малыша началась рвота. Я вынесла его на воздух, и там его снова стошнило. Наутро он весь посинел, и мы отвезли его в больницу».

Через несколько дней ребенок умер.

Мост через реку был поднят и оцеплен полицией, чтобы поток изгнанников не мог хлынуть в столицу. Их сгоняли на холм и через улицы Анакостии, через огромные пустыри свалки, гнали, как скот, все дальше и дальше — на дороги, ведущие вон из города. Выли автомобильные гудки, тарахтели мотоциклы, испуганно ржали кони, но ничто не могло заглушить гневные крики мужчин, рыдания женщин, разлученных с мужьями и детьми. Просмоленная бумага лачуг горела, распространяя удушливый запах, едкий зловонный дым мешался с тяжелыми, стелющимися по земле облаками слезоточивого газа.

Языки пламени еще полыхали, тревожа полночный мрак, и толпы бездомных людей текли по улицам Анакостии, по отлогим холмам Мэриленда, а генерал Макартур и министр Харли уже позировали перед фотоаппаратами корреспондентов, и репортеру одного из еженедельников довелось услышать восторженные восклицания военного министра:

— Это — величайшая победа! Мак славно поработал! Сегодня он герой дня.