Часть первая. Начало

Глава первая. Детство

1

Самый знаменитый роман Януша Корчака про короля Матиуша начинается с замечательной фразы: «Дело было так»[13].

Правда, хорошая фраза? Обязывающая. Вызывающая доверие. Корчак, когда писал о своем любимом Матиуше, знал, как было дело. Я, когда пишу о своем любимом Корчаке, многого не ведаю.

Например, день рождения героя известен точно, а год — нет.

Как такое может быть? Человек все-таки относительно недавно родился… Как можно год рождения не знать? Не до нашей эры, чай, дело происходит.

Корчак не раз сетовал, что отец его несколько лет не мог оформить ему метрику, а когда наконец пришел это делать — сам позабыл, в каком именно году родился его сын.

Что сказать? Папа нашего героя был человеком странным. Жизнь свою он закончил в сумасшедшем доме, и смерть его была весьма таинственна.

Однако не оформлять своему сыну метрику столь долго, чтобы самому забыть: в каком именно году родился твой потомок…

Что тут можно добавить? Разве что: без комментариев.

Когда родители будущего гения педагогики познакомились, Юзефу Гольдшмиту было 30 лет. Он являлся довольно известным в Варшаве юристом с обширной практикой, то есть с неплохим заработком.

Маме, Януша Корчака, Цецилии исполнилось всего семнадцать.

Очевидно, что вопрос «кто в доме главный?» в семье Гольшмитов не стоял. И если папа не берет метрику — значит, не берет. Никто настаивать не станет. Все, что могла сделать мама — это назвать поведение отца «преступной халатностью» и этим ограничиться.

В результате, правда, Януш Корчак до конца жизни не знал: родился ли он 22 июля 1878 года, или 22 июля 1879.

2

Смею вас уверить, что, когда мы начинаем знакомиться с нашим героем, загадка с годом рождения — не единственная.

Вот, пожалуйста, еще одна: как правильно писать фамилию: Гольдшмит или Гольдшмидт? Тут тоже, оказывается, есть неясности…

В Википедии, а также в книге Бети Джин Лифтон «Король детей», написано ГольдшмиДт с предпоследним «д».

Во всех остальных — Гольдшмит. Польский вариант пишется так: Henryk Goldszmit. Никакого «д» на конце нет. Так будем писать и мы: Генрик Гольдшмит. Тем более что дома нашего героя называли не иначе как Генрик.

Или все-таки — Хенрик? Через «Х», а не через «Г»…

Море загадок!

3

Банальность — это абсолютная истина. От того и раздражает.

«Мы все родом из детства»… Банально. Истинно. Раздражает своей очевидностью.

Приятно заметить, что очевидность эта к Янушу Корчаку отношения почти не имеет. То есть у него было, разумеется, детство, однако родом он, скорее, не из него, а из того периода, когда детство заканчивается.

Финал детства, обрушившийся на него, как ураган…

Отец сначала сходит с ума, а потом умирает в психбольнице странно и не до конца понятно — вот обстоятельства детства и юности, сформировавшие нашего героя решающим образом.

До этого все было хорошо.

Прекрасное детство ребенка из обеспеченной семьи: кухарка, горничная, няня — пани Мария.

Кроме них: мама, бабушка, младшая сестра Анна. Наш герой растет в мире женщин, которые любят его и балуют.

Теплое нежное детство.

Во главе дома — отец. Серьезный юрист. Автор монографии «Лекции о бракоразводном праве по положениям Закона Моисея и Талмуда».

До отцовской болезни отношения с папой были, скажем так, противоречивые. Вот как Корчак, уже много позже, описывает их в дневнике:

«Справедливо было, что мама неохотно доверяла детей заботам отца, и справедливо [было то, что] мы — сестра и я — с трепетом восторга, с порывом радости встречали и вспоминали [потом] даже самые напряженные, изматывающие, неудачные и печальные последствия „удовольствий“, которые с поразительной интуицией находил не слишком уравновешенный педагог — папуля.

Он больно таскал нас за уши, несмотря на суровые предостережения мамы и бабушки:

— Вот оглохнет ребенок — сам будешь виноват!»[14]

Но зато в памяти остались прекрасные мгновения катаний с папой на лодке. В лодке отец почему-то никогда не нервничал, и с ним можно было обсуждать что угодно. Он был словоохотлив и даже как будто интересовался тем, что думает и говорит сын.

В доме поговорить не удавалось еще и потому, что он всегда был полон отцовскими клиентами.

Иногда папа зовет сына, ставит на табурет и заставляет читать наизусть стихи. Как правило, Мицкевича. И непременно — на польском языке.

Samotnosci! do ciebie biege jak do wody

Z codziennych zycia upalow…

О чем читал маленький мальчик? Об одиночестве, о любви, о свободе… Стоял на табуретке и декламировал. Как и большинство детей, терпеть этого не мог. Но старался. Чтобы папа не ругался. И мама не расстраивалась.

Одиночество! Зноем житейским томим,

К твоим водам холодным бегу я

И с каким наслажденьем, с восторгом каким

Погружаюсь в прозрачные, чистые струи!{2},[15]

Папе было приятно, что его ребенок читает наизусть классика польской литературы.

Вообще, мне кажется, что, когда детей заставляют читать стихи с табуретки, это делается не столько для возвышения самого ребенка, сколько для радости родителей, для того чтобы они могли похвастаться — какой у них замечательный растет сын.

Папа — известный юрист гордится перед коллегами своим отпрыском. Мама не имеет голоса, чтобы своего сына защищать. Да, может быть, не видит ничего предосудительного: Генрик читает великого польского поэта. Поди плохо!

Знакомая ситуация. Даже банальная.

4

Табуретка. Гости. Декламация стихов. Поклон. И — бежать к себе в комнату. Ото всех. К манящему, а не тоскливому одиночеству.

«Я был ребенком, „который часами может играть один“, ребенком, о котором никто не знает, дома ли он. Кубики (кирпичики) я получил, когда мне было шесть лет; играть с ними я перестал в четырнадцать»[16].

В кубики (которые он сам почему-то называл «кирпичики») наш герой играл странно. Конечно, что-то такое из них мастерил, однако смыслом игры являлось вовсе не строительство.

Для него кубики были… живыми. Он задавал им вопросы и даже, кажется, выслушивал ответы. Играя в свои кирпичики, он общался с ними. Строил фантазийные здания, по сути, — из живых существ.

Не правда ли, это чем-то напоминает работу педагога: живые существа, из которых ты должен построить некую жизнь, которая тебе кажется важной и интересной?

Не этим ли потом будет заниматься в своем Доме сирот директор пан Корчак?

Играть в кубики до четырнадцати лет — конечно, странная история. Папа был больше занят собой и своим делом, и на эту странность своего сына особого внимания не обращал. А мама сердилась.

Мама вообще часто сердилась. Например, за то, что ее сыну, кажется, вообще все равно с кем общаться: с детьми бедняков или с детьми других юристов. Не умеет ее сын правильно находить себе достойную компанию.

Мама — человек добрый, не грубый. Нередко даже бывает нежной. Жизнь своему сыну не портит. Даже старается быть ближе к сыну, но особого понимания между ними не возникает.

Тут ведь какое дело: мама может быть просто мамой, а может быть другом. Дружить с Цецилией у Корчака, кажется, не получалось.

В каждом рабочем кабинете Корчака на столе непременно стояла мамина фотография. Корчак много раз обещал — и себе, и публике — что еще непременно о ней напишет. Непременно и подробно. Обязательно. Очень хочется. Важно. Напишет. Вот-вот. Сядет за стол и…

Не написал.

И вдруг — на самом деле, вдруг — в книге «Когда я снова стану маленьким» прорываются такие вот, совершенно исповедальные слова: «Детям кажется, что взрослому мама не нужна, что только ребенок может быть сиротой. Чем старше люди, тем реже бывают у них родители. Но и у взрослого много таких минут, когда ему тоскливо без матери, без отца, когда ему кажется, что только родители могли бы его выслушать, посоветовать, помочь, а если надо, то и простить, и пожалеть. Значит, и взрослый может чувствовать себя сиротой»[17].

Такая вот, ничем не прикрытая тоска по родителям. По тем ли, которые были и ушли… А, может быть, по таким, которых в реальности и не существовало вовсе, но о которых всегда мечталось?

Вдруг прорвалась в повести подлинная и вечная детская тоска. Каплей. Фрагментом. Выдохом. Однажды — раз! — и всё. Однажды… Больше к этому не возвращался.

Мама как одна из героинь повести «Когда я снова стану маленьким» — выглядит вполне себе неприглядной представительницей взрослого, несправедливого, скучного мира, который так не любил и герой повести, и сам Корчак.

Мама не понимала его увлечение кубиками, ругала за то, что не умел выбирать товарищей… Кажется, никогда она не была не только его главным советчиком, но и собеседником.

Во взаимоотношениях сына и матери что только ни возникало: и нежность, и непонимание, и любовь, и усталость, и даже всепоглощающее чувство вины, которое на всю жизнь накрыло Корчака после смерти Цецилии.

Однако близкими друзьями, заинтересованными собеседниками они не были друг для друга никогда.

Мама — это мама. А собеседники — совсем иные люди. Так получается.

5

«Я много говорил с людьми: со своими сверстниками и с намного более старшими, взрослыми. В Саксонском саду у меня были партнеры — старики. Мной восхищались. Философ»[18].

Подростку, который любит размышлять, необходимы собеседники. Пусть не дома — с родителями, пусть — в Саксонском саду, но находились те, с кем можно было пофилософствовать.

Размышляющий о жизни мальчик, который любит поговорить. Образ, как говорится, понятен.

Однако стоит перевернуть одну (!!!) страницу и читаем то, что, казалось бы, противоречит только что прочитанному.

«Я разговаривал только с самим собой (курсив мой. — А. М.). Потому что говорить и разговаривать не одно и то же. Переодевание и раздевание — это две разные вещи. Я раздеваюсь наедине с собой и говорю наедине с собой»[19].

Секунду. «Я много говорил с людьми», и «я разговаривал только с самим собой» — что из этого правда?

Одинокий подросток, которому не с кем поговорить? Или парень, который легко находит общий язык со стариками и философствует с ними?

Нам ведь надо попробовать поймать образ юного Корчака, а тут — совсем разные образы получаются.

Читая книги Корчака, иногда начинает казаться, что всю жизнь Януш Корчак только и делал, что говорил с самим собой. Сверстники, старики в Саксонском саду, кубики-кирпичики, папа на лодке и мама с претензиями — все это не столько участники бесед, сколько свидетели вопросов, которые мальчик себе задает и на которые сам ищет ответы.

С юных лет к самым главным, самым интересным выводам своей жизни Корчак приходил в собственных размышлениях и в своих книгах. Думаю, главное, что двигало его писательским пером: не стремление донести что-то до читателя, но желание отыскать ответы на вопросы, которые он считал главными.

Искренность и исповедальность — это, наверное, самые притягательные черты книг Корчака.

Мама нашего героя удивлялась, что у сына ни на грош нет самолюбия. Ему все равно, как он одет, и с детьми какого круга играет.

И снова — пример материнского непонимания. Его самолюбие было в ином: в поиске важнейших вопросов и попытках найти ответы.

Этим Януш Корчак будет заниматься всю жизнь.

6

Человек, который сам для себя — главный собеседник.

Несмотря на определенную умозрительность этого вывода, подозреваю, что это — правда. Точнее, стало правдой с возрастом.

Потому что, когда человек маленький, ему непременно нужен кто-то, кого можно спросить обо всем и получить ответ. Не свидетель твоей беседы с самим собой, но подлинный участник.

Главным собеседником маленького Генрика была бабушка Эмилия. Только с ней мальчик мог поделиться абсолютно всем. И спросить совершенно обо всем.

Однажды рассказал бабушке свой план переустройства мира. Десятилетнему Корчаку хотелось, чтобы наступила всеобщая справедливость. И казалось, так просто этого добиться: надо просто выкинуть все деньги. Уничтожить деньги. Истребить. Вот и все.

— Куда выкинуть? — растерялась бабушка.

— Не важно. Важно, чтобы денег не существовало. И тогда не будет грязных, оборванных детей, с которыми мне нельзя играть во дворе. Тогда все будут равны.

Бабушка усмехнулась. Объяснила, что в этом случае начнется хаос.

Хаос? Что такое? Слово непонятное, сложное. Пришлось выяснить у бабушки, что оно означает.

Кстати, множество новых слов наш герой узнавал именно от Эмилии. Она никогда не смеялась над его незнанием, всегда умела всё доходчиво объяснить.

Бабушке верил абсолютно. Если Эмилия говорила, что идея — плохая, значит, так тому и быть.

Расстроился, конечно. Пошел думать, как же быть со справедливостью.

Возвращался к бабушке с новыми вопросами и идеями. Она усаживала его перед собой, и начиналась очередная беседа.

Эмилия умерла, когда Генрику исполнилось 14 лет. Он довольно долго ходил к ней на могилу, садился и разговаривал. Да, бабушка перестала быть участником — была только свидетелем. Но можно легко нафантазировать, чтобы она могла ответить на любой вопрос.

Собеседника — подлинного участника разговора, а не наблюдателя — Корчаку не хватало всегда. Всю жизнь.

Задумчивый мальчик, мечтающий о переустройстве мира…

Как правило, такие мечты погибают вместе с детством. У Януша Корчака получилось по-другому: он воплотил их в своей знаменитой книге «Король Матиуш Первый». Не только в ней, но в «Матиуше» особенно мощно.

«Восстаньте и добивайтесь свободы! Долой взрослых королей! Провозгласите меня королем всех детей мира — белых, желтых и черных! Я предоставляю вам полную свободу. Дети, объединяйтесь для борьбы против тиранов взрослых! Да здравствует новый справедливый строй!»[20]

Мечты, идущие из детства. Как прекрасен взрослый, который сумел сохранить их, оставить живыми, будоражащими душу!

Но до этого всего надо дожить, дострадать, до… дочитать чужие книги.

Чужие книги — если они правильные — очень способствуют появлению собственной мечты.

Корчак признавался, что в 15 лет впал в безумие яростного чтения. В мире для него не существовало ничего, кроме книг.

Что же именно мог читать в самом начале ХХ века подросток, живущий, кстати говоря, в Российской империи, ибо в те годы Польша была ее частью?

7

Конец XIX — начало ХХ века — рождение и расцвет детской литературы.

Детская литература становится самостоятельным жанром. И даже такие великие критики, как Белинский и Добролюбов высказывают о ней свое мнение.

Толстой, Пушкин, Стивенсон, Крылов, Киплинг, Майн Рид, Тургенев… И так далее. Классики, гении. Конечно, наш герой их читал. Мама следила, чтобы сыну попадали правильные книги.

Однако самыми читаемыми в ту пору являлись вовсе не классики. Почему-то любая эпоха непременно прибавляет к великой литературе какой-нибудь «бестселлер», которым зачитываются десяток-другой лет, а потом забывают.

Самая знаменитая книга того времени «Степка-Растрепка» — про мальчика сорванца и хулигана. Серьезные литераторы ругали приключения Степки, которые представлялись взрослым нелепыми, глупыми и педагогически несостоятельными. А дети зачитывались потому, что видели в этом самом Степке-Растрепке похожего на себя парня, понятного, с которым хотелось дружить.

Самый известный писатель того времени, без сомнения, Лидия Чарская — автор сентиментальных романов о первой любви, о непонимании детей и родителей. Мало кто из писателей и до, и после нее умел так выжимать слезу из читателей. К тому же она еще писала сказки и стихи.

После Октябрьской революции в СССР книги Чарской попали под запрет, но в начале прошлого века ею зачитывались все подростки и их мамы. Папы Чарскую не очень любили.

Выходило много познавательных книг, которые очень любил маленький Генрик. Например, серия «Детство знаменитых людей». Или книга «Двенадцать месяцев, или Взаимное круговращение жизни». Или вот еще одна, с чудесным названием: «Разговоры нянюшек с детьми».

Состоятельные люди должны были читать журналы, и Гольдшмиты это делали. Журналы были детские и взрослые. Они печатали прозу, поэзию, и просто занимательные тексты.

Один, например, назывался «Семейные вечера». Ее начала издавать фрейлина императорского двора Мария Ростовская под покровительством самой императрицы Марии Александровны. Уровень журнала, понятно, был довольно высок, в нем печатались серьезные авторы.

8

В общем, происходило у нашего героя нормальное детство мальчика из обеспеченной семьи. В детстве этом в меру случалось одиночества, в меру — мечтаний, в меру — книг, в меру — познания.

Нормальная жизнь ребенка.

Как правило, детство заканчивается тем, что ты идешь в школу…

Школа…

Раз! И ты больше не принадлежишь себе, у тебя появляется множество обязанностей, в том числе и нелепых, но непременных для выполнения.

«Самое воспитание, если оно желает счастье человеку, должно воспитывать его не для счастья, а приготовить к труду жизни»[21] — так считал Ушинский — безусловный наш российский классик, основатель русской научной педагогики.

Вот ведь оно как получается. Ты рождаешься, и в детстве — по мере сил своих и понимания, стараешься стать счастливым. Позже Корчак напишет, что ребенок отличается от взрослого тем, что ничего не добивается, а просто живет. Живет, из-за всех сил стараясь радоваться просто самому факту жизни.

А потом — хоп! — школа. И тут уже про счастье нельзя говорить. Неправильно. Тут уже про труд и обязанности.

Вырос, значит.

Однако у нашего героя все получилось не совсем так. Он вырос не тогда, когда пошел в школу, но чуть позже.

Именно на школьные годы выпала трагедия, которая, во многом, определила всю его жизнь.

Впрочем — по порядку.

Глава вторая. Чужие школы и родной отец

1

Родители отдали Генрика Гольдшмита в начальную подготовительную школу в 1885 году. Мальчику было семь лет (или шесть).

Юзеф и Цецилия вполне могли этого не делать. В те годы дети богатых родителей нередко начинали учебу дома, с репетиторами. Семья преуспевающего юриста Гольдшмита могла себе это позволить.

Но не стала. У юриста все привычно делалось по правилам: и раз уж ребенок должен идти в школу, значит, так тому и быть…

И маленький Гольдшмит отправился учиться.

Это очень важно: какой будет первая школа будущего великого педагога. Ведь захочется переделывать то, что он увидел в детстве. Или не захочется. Но безусловно: то, что впитано с детства остается в человеке навсегда.

Мальчик нашел в школе ровно то, о чем другой гений педагогики — Иоганн Генрих Песталоцци — писал примерно за 80 лет до прихода Генрика в школу: «Школьное обучение, не проникнутое тем духом, который требуется для воспитания человека, и не основанное на самой сущности семейных отношений, на мой взгляд, ведет ни к чему иному, как к искусственному уродованию людей»[22].

Наш юный герой и попал как раз в такое место, где уродовали детей.

В школе все строилось на страхе. Перед детьми ставилась одна задача: четко повторять все, что сказал преподаватель. Чтоб никакой инициативы и никакой отсебятины. Учеба заменялась зубрежкой.

Повторил? Молодец! Не смог? Наказание. Вполне вероятно: физическое.

«Помню, как одного мальчика там наказывали розгами, — позже вспоминал Корчак. — Его бил учитель чистописания… Я тогда сильно испугался. Мне показалось, что когда его выпорют, то непременно схватят и меня. И это было очень стыдно, ведь мальчика били по голому месту. Это было в классе, при всех, вместо урока по чистописанию»[23].

Дома Генрика Гольдшмита никогда не били. Уши папа выкручивал, бывало. Иногда, сорвавшись, мама могла дать подзатыльник.

Но такого, чтобы при всех снять штаны и пороть… О нет! Подобное даже трудно было себе представить.

В семь лет человек впервые увидел, что бывает такая экзекуция. Ощутил не просто шок, но подлинный ужас.

В атмосфере постоянного ужаса проходили школьные дни. Впоследствии, создавая свой Дом сирот, Януш Корчак очень хорошо будет знать, как не надо учить детей, какой атмосферы не должно быть в его Доме.

Ему будет совершенно ясно: неуважение к детям не только отвратительно по сути, но и бессмысленно: если в ребенке не видят человека, он не сможет ничему обучиться потому, что его постоянно будет сковывать страх.

2

После окончания начальной школы, которая осталась в памяти сплошным чередованием страха и ужаса, Генрик отправился в 7-ю Городскую гимназию Варшавского учебного округа Министерства народного просвещения России.

Нашел там то же самое, что в школе начальной: атмосфера постоянной боязни, подчинения, рабства.

Обучение велось на русском языке, польский преподавали как иностранный. Что для польских детей, разумеется, сильно усложняло обучение.

Строгость — вот главное слово, характеризующее жизнь в гимназии. Ученик постоянно находился под наблюдением педагогов, я бы даже сказал: под неким увеличительным педагогическим стеклом.

Если, например, гимназист хотел пойти в театр — должен был написать заявление, на котором дирекция ставила резолюцию. И могла даже запретить поход, если, скажем, считала спектакль не полезным.

На уроках полагалось сидеть абсолютно тихо. Лишние вопросы не поощрялись. Вообще, ученик имел право молвить слово только при условии, что его спросят. В остальное (основное) время — внимать в тишине педагогу.

По сути, все в гимназии делились на рабов (ученики), которые не имели права ни на что; и рабовладельцев (учителя), которые имели право на все.

Позже мы узнаем, что в своем Доме сирот Корчак организовал… товарищеский суд чести, куда в поисках справедливости мог обратиться любой ученик. Директору Дома сирот было принципиально важно, чтобы в суд подавали и на него тоже, как и на других преподавателей. Это и по сегодняшним-то временам — смело, а, представляете, какой психологический барьер Корчаку пришлось преодолеть в начале ХХ века?

Наказания в гимназии тоже были весьма суровые.

«Хотя и не таскали уже за волосы и не пороли розгами, но учителей мы боялись, — свидетельствует Корчак. — После уроков провинившегося запирали в классе. Был еще там и карцер — подвальная тюрьма (Представили, да? В школе — подвальная тюрьма. — А. М.). Карцер остался с того времени, когда наша гимназия была военным училищем. В карцер сажали за особые проступки»[24].

3

Можно ли учиться в таких условиях?

Можно. Многие так и делали. Но не наш герой. Он вообще с большим трудом занимался тем, в чем не видел ни смысла, ни радости.

Не случайно, скажем, свою главную книгу о воспитании «Как любить ребенка» он писал во время войны. Война ни смысла, ни радости не приносит — это понятно. Что делать? Придумать такое занятие, которое даст и то и другое.

Вообще, я заметил, что среди великих людей нет рабов, есть только творцы.

В чем разница: раб — творец?

Раб — тот, кто подчиняется обстоятельствам. Творец — тот, кто сам строит свою жизнь. Подчиняться обстоятельствам можно радостно и безрадостно. Строить свою жизнь — только с удовольствием.

Корчак всегда был строителем, творцом. Даже в фашистском гетто он сумел сотворить своим воспитанникам настоящий праздник, что кажется совершенно немыслимым.

Поэтому так невыносимы для Корчака стали годы школьной учебы, где все строилось на страхе и абсолютном подчинении бессмысленным указаниям.

Как это, возможно, ни покажется парадоксальным, но пережить бессмысленный пресс школьных лет в немалой степени помогла душевная болезнь отца. Она была настолько чудовищна сама по себе и к тому же принесла такое количество проблем, в сравнении с которыми придирки школьных учителей и оценки в аттестате казались чем-то не просто неинтересным, но уж вовсе незначительным.

4

Первый приступ случился у отца, когда Генрику было 11 лет. Мальчик дернул папу за рукав, и Юзеф ни с того ни с сего закричал так, что, казалось, рухнут стены.

Приступы начали повторяться. Отец стал вести себя неадекватно, странно, непонятно… Разговаривая с отцом, Генрик не всегда понимал: Юзеф находится в нормальном состоянии или нет.

Наверное, не существует на свете более страшного испытания, чем смотреть, как твой близкий человек сходит с ума. Да еще, когда понимаешь, что не можешь ничем ему помочь.

Врачи утверждали, что, скорее всего, отца вылечить не удастся. Мама, естественно, не хотела в это верить…

Врачи. Лекарства. Больницы, куда отец ложился на все более долгий срок, пока однажды не лег навсегда.

Все это требовало денег.

Мама начала продавать то, что было в доме: картины, фарфор, украшения… Потом — и одежду.

Однажды Генрик шел с сестрой по улице, и в витрине комиссионного магазина они увидели отцовский плащ. Вид домашней, привычной, родной, папиной одежды в витрине комиссионки так поразил брата и сестру, что они разрыдались прямо посреди улицы.

Денег на содержание большого дома в центре города и обслугу стало не хватать. Пришлось переехать в бедный район Варшавы — Повисле, и привыкать обслуживать себя самим.

Из сына преуспевающего (читай: богатого) юриста ты превращаешься в человека, у которого отец — душевнобольной. Из молодого человека, не имеющего материальных проблем — в юношу, который постоянно должен думать о зарабатывании денег, причем не столько на себя, сколько на семью.

А тебе — двенадцать лет, тринадцать, четырнадцать…

Надо обладать серьезной волей, чтобы смириться с таким резким изменением жизни.

Испытания в жизни Корчака начались рано. Может быть, поэтому они никогда не могли его испугать?

5

Как зарабатывали деньги умные дети?

Репетиторством, разумеется. Чем и начал заниматься наш герой, еще учась в школе.

Он был ненамного старше своих учеников, и казалось довольно трудным делом: завоевать у них авторитет.

Тогда Генрик придумал вот что. Он клал в портфель разные предметы, вроде как наглядные пособия, и вынимал их медленно, по одному. Словно фокусник он нагнетал напряжение, чтобы дети ждали, что он вытащит дальше.

Мало этого, про любой обычный предмет — шарф, чайник, ботинок — он сходу придумывал короткую сказку, что приводило детей в восторг неописуемый.

Понимаете, да? Приход репетитора превращался едва ли не в театральную постановку, после которой дети, конечно, относились к новому учителю с бόльшим интересом и доверием.

Из всего этого Корчак сделал два вывода.

Первый. Он умеет сочинять истории.

Второй. Он умеет обращаться с детьми.

И тем не менее иногда молодые барчуки хамили. Выдержать это было сложнее всего. Трудно привыкать к тому, что тебя могут оскорбить, а ты — если, конечно, хочешь хоть немного заработать — не должен отвечать.

Однако, Генрик быстро понял: если не отвечать — грубость заканчивается. Ребенок всегда дерзит в ответ — не будет ответа, не возникнет и грубость.

И это тоже стало уроком.

6

Комната. Стол. Стул. Отец сидит за столом. Спиной.

Как часто бывало в последнее время: ничего не делает. Просто сидит, погруженный в себя.

Генрик заходит в комнату. Медленно двигается к отцу, надеясь, что он выздоровел. Ведь болезнь, как нежданно возникла, также вдруг может и закончиться. Почему нет?

Идет тихо, почти на цыпочках, стараясь не шуметь, словно боясь, что любой звук будет для отца тревожен.

И вот уже можно протянуть руку, чтобы дотронуться до отца.

И тогда папа поворачивает лицо. И даже пытается улыбаться.

Но это — лицо чужого человека. И улыбка чужая.

Черты вроде папины, но — взгляд, но — улыбка…

Чужой человек.

Страшно…

Может ли вообще быть что-то более непоправимо ужасное, чем близкий человек, который на твоих глазах превращается в чужого?

Генрик делал все, чтобы помочь отцу. Но чем больше пытался ему помочь, тем отчетливее осознавал собственную беспомощность и бессмысленность своих попыток.

Именно тогда в голове нашего героя впервые возникла мысль о самоубийстве, которая не покидала его потом всю жизнь. Это же так просто: раз! — и нет ни тебя, ни мира. А значит, нет и проблем…

Смерть — как абсолютная свобода. Не такой ли видел ее наш герой? Сошедший с ума близкий человек вроде бы жив, но при этом того папы, с которым ты катался на лодке, кому ты мог уткнуться в живот, — твоего родного папы нет.

Он жив, но его не существует.

Разве самоубийство не лучше?

Заметим, что, когда Януш Корчак, имея все возможности спастись, все-таки пошел с детьми в газовую камеру — это было не что иное, как самоубийство, которое, впрочем, никогда его не пугало, и к которому он парадоксальным образом готовился всю жизнь.

Подводя итоги своей жизни, записывает в дневнике: «Нет более мерзостного события (приключения), чем неудачное самоубийство. Этот план должен полностью созреть, чтобы его выполнение дало абсолютную уверенность в успехе. Если я постоянно откладывал свой план, обдуманный до последней детали, то потому, что в последний момент накатывала какая-то новая мечта…»[25]

Да, значительно позже Корчак пытался покончить с собой. И не раз хотел это сделать.

История с болезнью отца повлияла на его психику навсегда…

7

Период взросления… Что это такое?

Тот удивительный этап жизни, когда детство постепенно превращается в юность; когда у тебя появляется ответственность не только за себя, но и за свою семью (плох тот мальчишка, который никогда не ощущал, что мама его беспомощна и нуждается в поддержке); когда ты постепенно начинаешь осознавать законы жизни; понимать понемножку самого себя: свою собственную силу, слабость, и отчаяние свое тоже…

Этот важнейший период становления человека прошел у нашего героя рядом с папой, который постепенно, но однозначно сходил с ума, все меньше нуждаясь в общении, в частности, с сыном; и все больше — в медицинской помощи.

«В конце концов и судьба — всего лишь более поздняя проекция отца»[26], — заметил Зигмунд Фрейд.

Судьба — проекция отца… А если у тебя такой отец, какой был у Корчака?

8

Ситуация с трагической болезнью папы — не просто важнейшая, но решающая во взрослении нашего героя. Однако рассматривать ее можно с разных сторон.

Если с психологической — то, здравствуйте, господин Фрейд!

«В целом отношение между личностью и отцом как объектом превратились, сохранив свое содержание, в отношения между Я и Сверх-Я»[27] — так считал великий Фрейд.

Отец — это не просто защита для человека. Это сверхзащита. Тот самый тыл, та самая стена, которая будет ограждать всегда.

И это ведь не кто-то чужой — папа. Тот, на кого ты похож. Родной, близкий, но при этом сверхчеловек. Улучшенный, более мощный вариант тебя.

Такая жизнь длилась до одиннадцати лет нашего героя. Нежная, немного нелепая мама. Обожаемая, всегда готовая поговорить, бабушка. И живущий как бы немного в отдалении, сильный, мудрый, все знающий и понимающий папа — авторитет абсолютный и безусловный.

И вдруг папа из «Сверх-Я» превращается… как бы это сказать?.. в «Недо-Я». В больного, несчастного, абсолютно беспомощного человека, который словно потерял сам себя.

Уходит защита. Исчезает стена. Ты остаешься наедине со всеми проблемами мира и в первую очередь — со своими собственными. Отныне и навсегда ты стал взрослым человеком.

В 11 лет, услышав нечеловеческий, истошный, ничем не мотивированный крик родного отца, ты выскочил из детства, как пробка из бутылки, чтобы не вернуться уже никогда.

И все-таки даже больной отец сделал для нашего героя огромное дело: будущий великий педагог впервые начал учить детей, чтобы заработать деньги на лечение отца. Начал заниматься педагогикой ради папы.

Генрик Гольдшмит, еще не став Янушем Корчаком, именно благодаря отцу понял, что умеет рассказывать истории, и у него получается находить контакт с детьми. То есть обнаружил в себе те умения, которые будет развивать в себе всю жизнь.

Поразительно, но даже в этой, абсолютно трагической ситуации, пожалуй, уместно сказать: что Бог ни делает — все к лучшему.

9

Однако эту трагедию можно рассматривать, скажем так, и с бытовой точки зрения, не подключая великого Фрейда, без лишнего психологизма.

Что получится в этом случае?

Дети, которые пережили в детстве настоящие трагедии, спокойнее переносят любые неприятности зрелого возраста. Они знают, что такое подлинная печаль и подлинная боль, поэтому легче воспринимают любые житейские неурядицы.

Сумасшествие отца и его то ли смерть в психиатрической больнице, то ли самоубийство — очень серьезный, очень жесткий урок.

Господь уготовил нашему герою тяжелую жизнь: три (!!!) войны; голод и холод; строительство практически на пустом месте двух домов сирот; почти полное отсутствие спокойной социальной жизни; наконец, в судьбе Генрика Гольдшмита случилось гетто и смерть со своими воспитанниками в газовой камере.

Если бы не жесткий, жестокий урок юности, смог бы наш герой вынести все это?

Очевидно, что Януш Корчак гораздо спокойнее относился к смерти, чем в принципе принято. После ухода отца, а потом после смерти матери, в которой наш герой винил себя, — он, по завету древних, всегда помнил о смерти, жил как бы в ее присутствии.

Он привык к смерти. Не боялся ее. Был готов к встрече.

Вот Корчак пишет о смерти своего товарища: «Азрилевич умер сегодня утром. О, как тяжела жизнь и как легка смерть (курсив мой. — А. М.[28].

Выделенные слова — это позиция, которая, как кажется, была у нашего героя всегда: жизнь — тяжела, смерть — избавление.

Сумасшествие и странная смерть отца тяготили Корчака всю жизнь. То, о чем он не забывал ни на миг. То, повторения чего боялся панически.

Незадолго до смерти отца семнадцатилетний Корчак начинает писать роман «Самоубийство».

«Герой ненавидел жизнь, боясь безумия, — вспоминал Корчак о своем первом, недописанном романе. — Я панически боялся сумасшедшего дома, куда моего отца несколько раз направляли. И вот я, сын сумасшедшего. Стала быть отягощенная наследственность…»[29]

Тень отца Корчака никуда не девалась. Она нависала над сыном всегда.

С одной стороны, изводя страхом собственного возможного сумасшествия и неадекватности.

Но с другой — дребезжа бесконечным выводом, что в мире существуют вещи пострашнее смерти. А значит, стоит ли бояться собственного ухода в иной мир?

10

Окончив (плохо) школу, Генрик Гольдшмит пойдет овладевать профессией педиатра и довольно долго будет работать детским врачом.

Почему он сразу не пошел учиться на педагога?

Почему Иоганн Генрих Песталоцци долго размышлял, кем ему быть — то ли священником, то ли юристом, то ли еще кем-то, — но профессии «педагог» в этом перечне вариантов продолжения жизни не существовало?

Почему великая Мария Монтессори была первой женщиной, поступившей в… медицинскую школу при Римском университете?

Почему великие педагоги не хотели учиться на педагогов?

Потому что негде было учиться. Потому что профессия эта стала уважаемой во многом благодаря именно нашим героям: Песталоцци, Корчаку, Монтессори.

Хотя, первые педагогические учебные заведения появились в Германии в конце XVII века, во Франции — в конце XVIII, а в Великобритании — в середине XIX, в Польше трудно было отыскать место, где бы всерьез учили на педагога.

Нам сейчас нелегко себе представить, что Песталоцци был одним из первых, кто во всеуслышание заявил не просто о важности педагогической профессии, но о том, что педагогика — это наука, требующая определенной и серьезной подготовки. Песталоцци приходилось доказывать, что, когда сапожник — будь он трижды опытным — учит детей — это неправильно. Педагог — это такая профессия.

Педагогика — как особое ремесло, как отдельная наука входила в жизнь постепенно. Этому во многом способствовали и революционные взгляды нашего героя.

А коли так, и ты любишь детей — выбирай профессию, благодаря которой сможешь и помогать им, и изучать их.

Корчак выбрал педиатрию. В этой ситуации, на самом деле, абсолютно логично.

11

Мы, люди, увы, создали столь негармоничный мир, что человек готов прятаться от него куда угодно. Чаще всего, в работу. Пусть даже она нелюбимая (бывает, согласимся, нередко), но привычная, понятная, и с вполне определенным смыслом.

А уж если любимая…

Поиск работы — как поиск дела, в которое можно «спрятаться» от ударов судьбы. Для многих из нас — это один из самых важных, если не важнейших, критериев выбора профессии.

Сыщик «прячется» в поиск преступников, писатель — в слова, композитор — в ноты.

Педагог «прячется» в детей. Дети — это те, к кому можно убежать от реалий мира, рядом с кем можно почувствовать себя сильным и нужным.

Педиатр тоже «прячется» в детей. Свою дисгармонию жизнь продемонстрировала нашему герою рано и жестко.

Куда бежать?

К детям.

Пусть не сразу. Пусть постепенно. Но дорога будет такая.

Дорога от ненавистного мира взрослых, к прекрасному миру детей, которые так нуждаются в тебе, в твоей помощи. Сначала — в тебе, как в педиатре, потом — как в педагоге.

12

Одна моя знакомая, которая обрела отца в 30 лет, замечательно сказала: «У меня ощущение, будто в моей душе залатали дыру».

Так вот, история с Юзефом Гольдшмитом — про то, как дыра, наоборот — образовалась в душе и, если угодно, в мировосприятии его сына, когда он потерял отца.

Ужас ситуации усиливался еще и от того, что сын потерял папу раньше, чем тот умер.

Может быть, в этой трагической и страшной истории — истоки весьма мизантропического отношения педагога и писателя Корчака к миру взрослых, и того, что Корчак старался иметь с этим миром как можно меньше общего?

Можно гадать. Можно читать книги Корчака и пытаться разгадывать. Очевидно одно: мы говорим о человеке, который в юном возрасте видел, как его любимый «сверхчеловек» превращается в больное, беспомощное, часто неприятное существо.

И с той поры — вечные метания: от приятия жизни к бесконечным размышлениям о самоубийстве.

Мы еще убедимся, что наш герой (о чем почему-то очень редко говорят) был абсолютный мизантроп: ненавидел мир взрослых и обожал мир детей.

Но это все — впереди. Генрик Гольдшмит оканчивает школу и, как ему кажется, знает о себе все: он будет учиться на врача, а параллельно писать.

Потому что прятаться хочется не только в мире детства, но и в придуманных литературных фантазиях.

План жизни ясен. Вперед!

Стараясь не думать о Том, Кого хочет рассмешить тот, кто строит планы.

Глава третья. Театр

1

Вот уж с чем у нас совсем не ассоциируется Корчак — так это с театром, правда?

А зря… Жизнь человека по имени Януш Корчак началась с театра (точнее, с драматургии). Последнее, что сделал этот человек до того, как его отправили на мучительную смерть — поставил театральное представление.

Увы, мало кто обращает на это внимание. И мне представляется — напрасно…

Театр, театральность были для нашего героя важны.

Впрочем, давайте хотя бы начнем по порядку.

2

Итак, окончив русскую гимназию, Генрик Гольдшмит в 1898 году поступает на медицинский факультет Варшавского университета, избрав профессию педиатра.

Однако он собирается продолжать писать: нашему герою нравится прятаться от этой жизни за буквы и собственную фантазию.

Никто и никогда не сможет объяснить: почему человек вдруг начинает сочинять. Почему однажды ему становится совершенно необходимо рассказывать о важном с помощью листа бумаги? Почему, уходя из шумных компаний, молодой человек возвращается в свою темную комнату и начинает придумывать что-то, погружая себя в удивительные, фантазийные миры?

Начинал наш герой, как всякий уважающий себя писатель, со стихов. Печальных и лиричных — как и положено молодому человеку. Про любовь, которая не задалась.

В чем-то, конечно, подражал Мицкевичу, которого читал в свое время с табуретки. Но честно пытался найти свой голос. Как умел.

Надо заметить, что Гольдшмит легко ходил к издателям, редакторам журналов, не испытывая по этому поводу никаких комплексов. Брал написанное и шел предлагать. А может быть, время такое стояло на дворе, когда никому не известный писатель мог запросто прийти в журнал со своими творениями.

И вот Гольдшмит принес в журнал стихотворение, которое, разумеется, называлось «Элегия»: любовно-патетическое творение о трагической любви.

Генрик стоял перед издателем и читал — эмоционально, страстно, по-актерски. И вот, когда он выкрикнул: «Позвольте в тесный сойти мне гроб!» — издатель спокойно ответил: «Позволяю. Сходите».

Молодой поэт обиделся. «Элегию» забрал. Видимо, он сам к тому времени уже начал понимать, что стихи получаются у него не очень хорошо. Во всяком случае, с того момента стихов больше не писал — перешел на прозу: очерки, пьесы, повести…

3

Первую статью под названием «Гордиев узел» постеснялся подписывать собственным именем, поэтому использовал псевдоним.

Тогда еще не было Януша Корчака — появился Ген, который безо всякого стеснения принес свою первую статью в журнал «Шипы».

О чем же пишет Ген — он же Гольдшмит — в «Гордиевом узле»?

По сути, эта статья — крик души молодого человека, который возмущается тем, что взрослые занимаются чем угодно, только не воспитанием своих детей.

Детский врач, который в качестве журналиста сотрудничает с журналом, где пишет про педагогику…

Медицина, литература — журналистика, педагогика…

Три дороги, по которым наш герой будет умудряться идти одновременно, и, что самое удивительное, — не сбиваться при этом с пути, открывая клады, которые и сегодня нам необходимы.

«Гордиев узел» написан довольно иронично (что позволило некоторым исследователям даже называть эту статью «юмореской»). Такой стиль, видимо, нравился редактору «Шипов», и он предложил молодому человеку писать в его журнал свою колонку.

Что Ген-Гольдшмит с удовольствием и делал. Некоторое время колонки Гена выходили в «Шипах» и имели определенный читательский успех.

Закончилось сотрудничество с «Шипами» тоже занятно.

Генрик принес очередную статью, в которой были такие слова: «Больше всего я озабочен тем, как улучшить жизнь детей». Редактор попросил автора найти иной рупор для своей озабоченности, ибо «Шипы» был журнал в большей степени развлекательный.

Дело, думаю, было не столько даже в последней статье, сколько в том, что Ген-Гольдшмит утомил редактора своими бесконечными рассуждениями о педагогике.

Тогда Генрик начал печататься в «Голосе» — более, как сейчас бы сказали, демократическом издании, которое к тому же имело отношение к Летучему университету — учебному заведению в Варшаве, которое, конечно, достойно отдельного разговора.

«Но при чем же тут театр?» — спросит меня внимательный читатель. И будет прав. Впрочем, читатель прав всегда.

Да простят меня редакторы серии «ЖЗЛ», в рассказе о театре в жизни нашего героя я немного нарушу хронологию. С театра началась жизнь Януша Корчака, театром закончилась.

Хочется объединить все это в одну, пусть даже — отчасти — вставную историю.

Однако это важная «вставка»: и метафорически, и биографически, и, самое главное, смыслово.

4

Думаю, если бы Корчаку сказали, что театр в его жизни сыграет пусть и не большую, но весьма и весьма символическую роль, — наш герой очень бы удивился.

Вот что говорит о театре персонаж одного из рассказов Януша Корчака:

«Что такое театр? Самая обыкновенная ложь, рассчитанная на легковерного зрителя. Некий господин, неврастеник, эротоман, желчный брюзга или сценический проповедник берет какой-то факт, и, разделив его на части между несколькими людьми, так командует, так манипулирует ими, что в конце концов докажет, что все так, как ему приснилось. Актеры говорят так, как ему хочется, а если вдруг кто запамятует, ему подсказывает, чтобы, упаси Бог, он не сказал чего-то от себя. И если бы только говорили, нет, они притворяются, что это их мысли, что они так чувствуют»[30].

Мне кажется, это как раз тот случай, когда автор спрятался за героя. Очень жесткий, злой, но при этом весьма искренний текст.

Между тем именно театру, точнее конкурсу молодых драматургов, Корчак обязан появлению своего знаменитого псевдонима.

А дело было так.

Редакция газеты «Курьер Варшавский» объявила конкурс молодых драматургов. Значимости драматургическому соревнованию придавало еще то, что оно проходило под патронажем знаменитого Игнатия Яна Падеревского.

Падеревский — личность невероятно яркая и абсолютно уникальная, думаю, не только в польской, но в мировой культуре.

Представьте себе известного пианиста, который вдруг начинает писать музыку и становится знаменитым композитором. Ну ладно. В конце концов, история знает такие случаи.

Но впоследствии пианист и композитор превращается в премьер-министра и министра иностранных дел! Музыкант — руководитель правительства, как вам такой поворот?

Впрочем, это случится позже. Однако в 1898 году Падеревский — личность яркая, заметная, и тот факт, что он курирует конкурс для нашего героя, конечно, важен.

Для конкурса Генрик Гольдшмит пишет свою первую пьесу «Куда?». Текста не сохранилось, но кое-что об этом произведении известно.

Это история семьи, во главе которой стоит Отец — человек с расшатанной нервной системой. У него два сына и дочь. Дети живут своей жизнью, родители им не очень интересны.

Отец пытается сохранить семью. У него не получается, в результате он сходит с ума, семья распадается.

Итак, еще одна история про сумасшедшего. И про невозможность и бессмысленность семейной жизни. И та и другая темы будут важны для нашего героя всю жизнь.

Судя по всему, пьеса была написана жестко, и поднималась до уровня метафоры.

Для того чтобы написанное оценивалось объективно, пьесы на конкурс принимаются исключительно под псевдонимами.

Дальше — как гласит очередная легенда о нашем герое — взгляд Генрика падает на книгу, которая лежит у него на письменном столе: Юзеф Крашевский «История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери меченосца».

В ту же секунду Генрик Гольдшмит выводит на титульном листе пьесы «Куда?» — Янаш Корчак.

А потом — опять же, если верить мифу, — наборщик в типографии совершает ошибку, набрав Януш вместо Янаш.

Почему сам Корчак впоследствии никогда не пытался исправить эту ошибку — никто не объясняет. Факт остается фактом: псевдоним Януш Корчак остался у Генрика Гольдшмита на всю жизнь.

Что же это за роман и что за герой, в честь которого Генрик Гольдшмит взял себе новое имя?

Роман Крашевского до сих пор очень популярен в Польше, что же до Янаша Корчака — то это, наверное, вообще один из самых положительных и, соответственно, любимых героев мировой литературы: добрый, решительный, сильный, верный…

Корчак взял псевдоним не просто по имени героя романа — книги, случайно оказавшейся у него на столе. Он назвался в честь любимого народом персонажа. Не логично ли предположить, что из скромности он сам поменял одну букву имени, а не пенять на неведомого наборщика?

Впрочем, как было на самом деле, мы никогда не узнаем.

Новое имя принесло удачу. В конкурсе участвовало 80 пьес, работа Януша Корчака была отмечена наградой.

Конкурсный комитет писал в своем отчете: «„Куда?“ — драма в четырех действиях, задумана интересно и умно. <…> Автор прибегает к средствам, которые на сцене до сих пор, пожалуй, не применялись. Юноши открыто беседуют с девушками на наиболее рискованные темы; девушки не только не краснеют, но и весьма живо отвечают им; на сцене появляется молодая проститутка, постоянно пребывающая в доме терпимости, со всеми атрибутами, характеризующее ее социальное положение; со сцены часто раздаются грубые, некрасивые слова. <…> …творческий почерк выдает автора способного, имеющего все данные для художественно-театральной работы»[31].

Вот с какой пьесы начал будущий великий педагог. Жесткий разговор молодого человека со своими сверстниками. Напомню, что Корчаку в это время 20 лет, и он только что поступил в Варшавский университет учиться на педиатра.

Сценической истории пьеса «Куда?» не имела. Текст ее, как я уже сказал, утерян.

Но она сыграла в жизни нашего героя важнейшую роль: подарила ему, а значит, и нам знаменитый псевдоним.

Януш Корчак — не путать с Генриком Гольдшмитом — родился, благодаря театру, благодаря драматургии.

Впрочем, ему еще только предстояло родиться, стать тем Янушем Корчаком, которого все уважают и любят.

И дело тут, мне кажется, не только в том, что Гольдшмит хотел отделить себя-врача от себя-писателя.

Мне кажется, Януш Корчак — был еще и персонаж жизни, в которого надо было превратиться, кем необходимо было постепенно стать.

5

Через несколько лет Януш Корчак написал пьесу «Сенат безумцев». И она уже имела свою сценическую историю: была поставлена в октябре 1931 года.

Зритель спектакль не принял. Исследователи в связи с этим не обращают на «Сенат безумцев» особого внимания. А зря.

Когда читаешь «Сенат безумцев», совершенно отчетливо понимаешь: если бы наш герой не был столь сильно увлечен идеями педагогики, а продолжал писать пьесы, это был бы абсолютно своеобразный, ни на кого не похожий драматург. И сегодня наверняка говорили бы, что он открыл какие-нибудь новые горизонты в драматургии.

Ближе всего, как ни странно, абсолютно практичный человек Януш Корчак приблизился к драматургии абсурда.

Не могу не заметить, что самая знаменитая пьеса театра абсурда «В ожидании Годо» Сэмюэля Беккета написана в 1948 году, поставлена в 1953-м. То есть через двадцать с лишним лет после «Сената безумцев». Классик абсурдизма Эжен Ионеско писал в середине ХХ века, тоже через двадцать лет после Януша Корчака.

Так что так получается, что будущий великий педагог открыл жанр театра абсурда, но, увлеченный другими делами, не стал его продолжать.

Почему «Сенат безумцев»? Тема сумасшествия не дает покоя Корчаку: действие пьесы происходит в сумасшедшем доме.

Впрочем, действия, как такового нет, как почти нет его в большинстве пьес Ионеско или Беккета. Мир драматурга Корчака создается не сюжетом, не интригой, и даже не действием, а взглядами разных людей.

По сути, «Сенат безумцев» — это череда монологов необычных людей, имеющих странные характеры и, мягко говоря, — своеобразный взгляд на мир.

Послушаем для примера монолог одного из персонажей с «говорящим» именем Грустный брат.

«Грустный брат. Вы страстно желаете понять этот шум слившихся отголосков, звуков, гулов, плачей, стонов и грохотов, этот мрачный гомон современной жизни? Ведь надо же мне отважиться и причинить вам эту боль, братья и сестры?.. В какой отрезок угрюмого правремени броситься, призрак какого прародителя вызвать?»[32]

Это только начало шестистраничного (!!!) финального монолога пьесы.

Шесть страниц странного парадоксального текста…

Корчак не хотел овладевать искусством создания правильного, классического драматургического произведения. Его волновало не это, но — слова, мысли, выводы. Его интерес — не люди, участвующие в каких-то событиях, и закручивающие интригу, но взгляды людей, их позиция, которые выявляются не через поступки, а непосредственно через текст.

Вот еще один персонаж «Сената безумцев».

«Биржевик. <…> Сегодня полезный гражданин — это как раз вор. А честные люди — это мёртвый капитал. Вокруг них нечего было бы и делать. Вор создает движение в делах, разнообразит жизнь, дает людям занятие. Одни думают, что бы такое сделать, чтобы не украли, другие следят за тем, чтобы вор заплатил сполна, третьи выслеживают, ищут, преследуют, четвертые судят, пятые держат в заключении, чтобы не сбежал и выпускают подышать свежим воздухом. Вы думаете, мудрая Америка придумала сухой закон, чтобы люди не пили водку? Нет. Просто там было слишком мало воров, и именно поэтому они и не впускают честных людей»[33].

Если сравнивать любое произведение Корчака — например, «Король Матиуш Первый» и «Сенат безумцев» — становится понятно, что Корчак-писатель сознательно выбрал ту манеру повествования, в которой впоследствии работал.

Он ушел от абстракции к конкретике. От эзопова языка — к прямому разговору. О Матиуше мы еще, разумеется, поговорим подробно, но вообще удивительно: вроде бы, сказка, а при этом все выводы — среди которых немало и социально-политических — четкие, понятные, однозначные.

Януш Корчак не являлся писателем, для которого достаточно было бы писать, что называется, в стол. Как и большинство творческих людей, он был человек в достаточной степени тщеславный. Поэтому, когда первую пьесу, несмотря на награду на конкурсе, никто не поставил, а вторая не имела зрительского успеха, — он перестал заниматься драматургией.

С моей точки зрения — напрасно.

У Корчака-драматурга есть одно безусловное преимущество: смелость и безоглядность. Он работает как бы вне законов, а именно такие театральные писатели и создают собственные законы, которые для последующих поколений становятся нормой. Вспомните тех же Беккета и Ионеску…

Не думаю, что кто-то из них читал «Сенат безумцев», но шли они его путем, создав новый жанр в драматургии. Драматург Януш Корчак лишь прикоснулся к нему… и пошел заниматься другими делами.

Мне вообще кажется: одна из примет гения — творческая расточительность.

Но это так, к слову.

6

Итак, Януш Корчак начался с того, что Генрик Гольдшмит нашел псевдоним для своей первой пьесы. Начался с драматургии.

Последнее, что сделал Януш Корчак перед страшной казнью — поставил спектакль с детьми в Варшавском гетто.

Первый — он же последний — спектакль случился 18 июля 1942 года, меньше, чем за месяц до казни Корчака и его воспитанников.

Корчак ставит пьесу Рабиндраната Тагора «Почта». Это очень грустная история про смертельно больного мальчика по имени Амаль.

Амаль хворал настолько серьезно, что не мог подниматься с кровати: наблюдал жизнь в окно комнаты, вспоминал о прошлом; мечтал о будущем, которого, скорее всего, у него не было…

Вот, что пишет зритель спектакля: «Юный Амаль мечтает о свободе, хочет убежать в далекий мир, в горы, к ручью, хочет пасти корову, радоваться солнечным лучам, целовать цветы, слушать пение птиц. Но бессмысленное строгое распоряжение врача приковало его к мрачной комнате; наглухо закрытые ставни не пропускают в нее ни осеннего тумана, ни солнечных лучей, ни других признаков жизни»[34].

Спектакль заканчивался тем, что за Амалем приходил Ангел Смерти и уводил его в страну Смерти.

Постановка спектакля требует времени. И вот несколько недель воспитанники Дома сирот — вечно недоедающие, голодные, к тому же живущие в постоянном страхе, — работали над такой пьесой.

Корчаку не хотелось делать вид, будто его воспитанники живут в радости. Он взял пьесу, чье настроение и сюжет соответствовали настроению его воспитанников. Можно даже больше сказать: он решил поставить пьесу, которая — пусть в немалой степени метафорически — рассказывала детям про них самих.

К тому же вспомним, что Корчак не боялся смерти. Он считал, что любой человек, даже самый маленький, должен научиться спокойно встречать Ангела Смерти — того самого, что пришел за Амалем. Смерть — это не мрак, а свобода.

Корчак был убежден: рассуждения о жизни и смерти, и главное, о бессмертии — это, что столь необходимо воспитанникам Дома сирот именно тогда, когда они находятся в гетто.

На спектакль приглашались узники гетто — все, кто хотел, мог прийти.

Были сделаны специальные приглашения, на которых написаны слова польского поэта Владислава Шленгеля:

«Это больше, чем испытание — это зеркало души.

Это больше, чем чувство — это обострение опыта.

Это больше, чем представление — это работа детей».

В сущности, в трех поэтических строках Шленгель написал все самое главное о спектакле.

После финала зрители долго хлопали и не отпускали юных артистов. Плакали, казалось, все.

Пройдет чуть больше двух недель, и газовая камера Треблинки откроет свои ворота для Корчака и его воспитанников.

7

А теперь смотрите, что мы имеем.

Написав свою первую пьесу, Генрик Гольдшмит придумал псевдоним, с которым его узнал весь мир,

Последнее, что сделал Януш Корчак на земле — поставил со своими учениками спектакль.

Театр — как начало пути.

Театр — как финал жизни.

Театр — как выбор того языка и того стиля, от которого надо отказаться.

Как так? Почему?

Такой вот парадокс жизни. Жизненная странность.

При желании можно, конечно, придумать какие-нибудь метафоры, образы и так далее.

Театр дарит жизнь новому человеку — Янушу Корчаку.

Театр — как пролог к подвигу, гибели, самоубийству Януша Корчака.

Между двумя этими событиями — долгая, парадоксальная, интересная жизнь.

Стоит ли еще что-то добавлять?

Глава четвертая. «Летучие» знания и отказ от любви

1

Как правило, пишущие люди любят говорить красиво. Наш герой — не исключение.

Поступив на медицинский факультет Варшавского университета, Януш Корчак заявил: «Итак, буду не писателем, а врачом. Литература — это слова, а медицина — дело»[35].

Красиво…

Что же тотчас пошел делать тот, кто сказал такие красивые слова?

Ответ нам уже известен: писать пьесу «Куда?».

2

Кто же таков Януш Корчак в 1898 году, в самом конце XIX века?

Талантливый человек, который с детства настолько любит писать, что без этого занятия не мыслит своей жизни. Причем особенно интересуют двадцатилетнего писателя и публициста проблемы детей. Его дебют в литературе оказался успешным: он получил премию на конкурсе, проходившем под патронажем одного из самых известных людей Польши.

Почему этот человек не пошел учиться на педагога — вроде бы понятно: некуда идти. Но почему — именно на медика?

А на философа мог бы?

Мог.

А на филологический?

Запросто.

На любой факультет, который дает знания о человеке.

Он пошел учиться медицине, относясь к ней не столько как к науке о лечении человека, сколько как к науке о познании его.

Корчак считал, что самое большое влияние оказал на него еще один писатель-врач Антон Павлович Чехов. Почему? Вот ответ Корчака: «Из писателей я больше всего обязан Чехову — гениальному диагносту и социальному клиницисту»[36].

Понимаете? Он оценивает любимого писателя с помощью медицинских терминов. Медицина для него вообще — способ оценки.

Это не означает, что Корчак был плохим врачом — он лечил до конца жизни, в том числе и в фашистском гетто.

Однако интересно, что в Доме сирот дети называли врачом соратницу Корчака Стефанию Вильчинскую и, когда возникали проблемы, за медицинской помощью бежали к ней, а не к нему. Дипломированный врач доктором не воспринимался. С директором детского дома решали вопросы более глобальные.

Конечно, наш герой получил определенные медицинские знания, с которыми потом прошел три войны. Но медицина никогда не стала и не могла стать главным делом жизни. Она всегда проигрывала литературе, а потом и педагогике, сначала — де-факто, а потом и де-юре, когда он возглавил Дом сирот и официально порвал с врачебной практикой.

Сам Корчак признавался, что медицина помогает ему заглянуть внутрь человеческой личности. Он был убежден: именно с помощью врачевания можно разобраться, почему один ребенок ведет себя так, а другой иначе.

Медицина — как способ познания людей.

Однако Януш Корчак прекрасно понимал: тех знаний, которые дают ему в главном университете страны недостаточно. К тому же они очень специальные, узкие.

По счастью, тогда в Варшаве уже вовсю работал Летучий университет, и любознательный Корчак, разумеется, направился туда.

3

О Летучем университете председатель Совета министров, знаменитый граф Сергей Витте, говорил, что таким учебным заведением может гордиться любой народ.

Что ж это за университет-то такой, со странно-романтическим названием «Летучий»?

Мы с вами ведем речь о конце XIX — начале ХХ века. Это время, когда женщины еще не довели до победы свою борьбу за равноправие: скажем, им запрещалось учиться в высших учебных заведениях. Если Богу будет угодно, то я напишу про Марию Монтессори — еще одного великого педагога — так вот она, как я уже говорил, была первой женщиной, которой разрешили поступить в Медицинскую школу при Римском университете. Случилось это в 1893 году.

Женщины продолжали бороться за возможность обучения, им хотелось получить подлинное образование. Желание естественное и понятное.

И для особ женского пола начали тайно организовывать на конспиративных квартирах подпольные курсы, дабы помочь им получить образование.

Обучение было негосударственным, то есть неподцензурным, поэтому не удивительно, что им заинтересовались и мужчины. Да и вообще интересно: что же такое делают подруги на конспиративных квартирах.

Количество учеников и преподавателей увеличивалось. Все это начинало требовать серьезной организации.

И тут на сцене появляется Ядвига Щавиньская-Давидова — как раз одна из тех дам, которые тайно получали образование.

Ядвига понимает: все эти конспиративные занятия надо объединить и организовать. Она составляет программу свободного, не государственного, подпольного университета.

Так возникает невиданное доселе учебное заведение.

Университет назывался «Летучий», потому что постоянно менял места дислокаций. Более того, студентов просили приходить по одному, чтобы полиции было сложнее их выследить.

Давидовой Ядвига Щавиньская стала потому, что вышла замуж за Яна Давида — знаменитого польского ученого, одного из первых психологов, который, в частности, начал заниматься экспериментальной психологией с детьми.

Дальше все организовалось понятно и просто. Давид приводил своих друзей — серьезных ученых, которые задавали высокий уровень преподавания.

Ядвига занималась организацией всего процесса.

Летучий университет процветал.

4

Занятия в Летучем университете — дело серьезное, длятся по 8–11 часов. Тем не менее наш герой успевает учиться в Летучем, познавать медицину в Варшавском университете, а в свободное время — где он только его берет? — еще и писать.

Летучий университет только называется немного романтично, а на самом деле — это серьезное учебное заведение: несколько блоков дисциплин, известные преподаватели, сложные семинары и лекции. Все это тайно перемещается в пространстве города с квартиры на квартиру.

Удивительно, но за все время существования университета не нашлось ни одного человека, который бы выдал товарищей, привел на занятия полицию. Власть никогда университету не угрожала.

Преподавателей Летучего университета объединяла безусловная любовь к Польше (напомню: тогда она входила в состав Российской империи), необходимость говорить о ее прошлом и думать о будущем. Какие бы ни изучались предметы, всегда находилось время порассуждать и поспорить о судьбе своей страны, и это, разумеется, очень нравилось студентам.

Среди тех, кто учил Корчака, были люди выдающиеся. Например, историк Тадеуш Корзон — автор многочисленных учебников и статей, один из первых польских марксистов, переводчик «Капитала» на польский язык. Выдающийся социолог и антрополог Людвик Крживицкий. Профессор Брюссельского, а потом Колумбийского университета Манфред Кридль. Член Польской академии знаний, профессор Игнаций Хшановский.

Перечень, конечно, можно продолжать, но главное: в Летучем университете работали лучшие. Преподавание здесь принципиально отличалось от того, что видел наш герой в Варшавском университете.

Ему казалось, что в формально главном университете страны никто не занимается постижением сущности человека. Все здесь весьма походило на гимназию: вызубривали параграфы учебников, отвечали преподавателям. Но когда наступило время практики, выяснялось, что никто не знает, как вести себя с больными.

Кроме того, в течение двух лет существовала обязательная военная подготовка, которая казалась нашему герою делом совершенно бессмысленным, однако отнимала кучу времени.

Учиться становилось нестерпимо скучно. Заставлять себя ходить на занятия удавалось все реже. В результате наш герой окончил курс обучения не за пять лет, как было положено, а за шесть. Но, слава Богу, окончил.

Другое дело — Летучий университет. Совсем иной уровень преподавателей. Совсем иной уровень обсуждений. Постоянно идет речь о будущем страны, и главное, о том, что ученый может сделать для этого будущего. Проблемы науки пересекаются с вопросами социальными. Идет живой разговор искренних людей — и преподавателей, и студентов.

К тому же Ян Давид издает журнал «Голос», который читает — как сейчас бы сказали — либерально настроенная интеллигенция. Понятно, что Корчак не может пройти мимо этого журнала, начинает писать и туда.

Учеба в Летучем университете доставляет удовольствие, но и она заканчивается. Наш герой имеет два высших образования.

Для любопытных сообщу, что судьба Летучего университета была вполне благостна: он легализовался в 1905 году, а потом превратился в Свободный польский университет.

Всего Летучий университет окончили пять тысяч студентов. Среди самых известных всегда называют двух: нобелевского лауреата Марию Кюри и Януша Корчака.

Судьба же самой Ядвиги Щавиньской-Давидовой оказалась более печальна: в 46 лет она испытала ужасную депрессию, в результате которой покончила жизнь самоубийством, бросившись на дно бетонного колодца.

5

Был ли наш герой революционером, который борется, скажем, за свободу Польши? Многие исследователи считают именно так.

Если мы говорим о практической работе, то — нет.

Если о взглядах, то — да.

Существует такой тип революционера, про который снимали фильмы при советской власти. Он грабит банки, на украденные деньги покупает бомбы и устраивает всякие покушения… или идет агитировать за революцию… или темной ночью пробирается на конспиративную квартиру, где все решают: как и какую надо устроить революцию…

Все это весьма революционно, но к нашему герою не имеет отношения.

Он — теоретик.

Не устану повторять: Януш Корчак был мизантропом. Взрослая часть населения планеты его раздражала, причем создается ощущение, что чем старше он становился, тем больше раздражала.

Поэтому, естественно, он не возражал бы против каких-нибудь встрясок для этих неприятных взрослых людей.

Другое дело, что какой-либо программы или тем более стремления идти на баррикады у нашего героя не существовало.

К тому же Корчак был слишком занят. Учеба в Варшавском университете отнимала как раз меньше всего времени. Но — сотрудничество с «Голосом», написание более эпохальных вещей, необходимость посещать занятия в Летучем университете…

Все это, конечно, отнимало очень много времени и сил.

6

«А любовь? — спросит любопытный читатель. — Молодой же человек! На любовь время не тратилось?»

И будет прав. Любопытный читатель всегда прав в своем стремлении что-то узнать.

Корчак вспоминал, что с семи до четырнадцати лет он был вечно влюблен, причем все время в разных девочек.

Такие всплески чем заканчиваются?

Правильно: серьезной любовью.

Серьезную любовь звали Зося Налковская, она была дочерью одного из профессоров, учивших Корчака.

Зося была красива, умна и томна. Короче говоря, имела все качества, необходимые для того, чтобы молодой человек начал сходить по ней с ума.

Как и положено первой любви, постепенно она начала занимать все мысли нашего героя, и главное, чем больше фантазировал Корчак, тем более необходимой для его жизни казалась ему профессорская дочь. Как любой влюбленный молодой человек, он не просто придумал жизнь с Зосей, он уже проживал ее.

Говорят, наш мозг не всегда отличает реальность от фантазии. Во всяком случае, мозг влюбленного — точно.

Дело оставалось за малым: сделать Зосе предложение.

Корчак долго решался. Наконец выбрал, как ему казалось, подходящий момент.

Но как только он начал говорить, Зося его перебила:

— Я дала слово Леону.

Это были страшные слова.

Леон Рыгер — подающий надежды поэт, друг Генрика. Понятно, что ни о какой борьбе за сердце девушки, когда речь идет о ближайшем друге, быть не могло.

Как в еще не написанной песне: «Таков закон: третий должен уйти».

Корчак ушел, чтобы не встречаться с Зосей более никогда.

7

Видимо, любовь к Зосе стала не только первой, но и последней любовью Януша Корчака.

Однажды молодой человек, полный сил и страстей, принимает решение непостижимое и удивительное. Самое поразительное, что следует ему всю жизнь.

По сути, речь идет об обете безбрачия.

«Раб не имеет права иметь детей. Польский еврей под царским гнетом. Это подействовало на меня, как самоубийство. Силой воли и упорством шел я через жизнь, которая казалась мне беспорядочной, одинокой и чужой. Сыном стала мне идея служения детям и их делу (курсив мой. — А. М.[37].

Мы уже говорили, что наш герой — как всякий писатель — любил изъясняться красиво, и вовсе не всегда его слова соответствовали тому, что было на самом деле.

Но здесь — все иначе. По сути, это клятва, которую Януш Корчак не нарушал никогда.

В молодом возрасте он отказался от того, что составляет, если не суть, то непременную часть жизни практически всех его ровесников. Отказался от любви. От семьи. От детей.

Он оправдывал это тем, что у раба не может быть детей.

Жутковато. Красиво. И абсолютно непостижимо.

Мне — отцу троих детей и четырежды женатому человеку — не понять этого никогда. Даже пытаться не буду.

Однако обратим внимание на характер нашего героя: дав обет безбрачия в молодом возрасте, он ему следовал всю жизнь.

Слухи, конечно, ходили всякие — не могли не ходить. Но, сказав однажды, что в его жизни не будет семьи, он следовал этому обещанию всю жизнь: семьи у него не было.

8

На протяжении жизни рядом с ним, понятно, было много женщин, но две сыграли в жизни особую роль.

Со Стефанией Вильчинской они прожили тридцать лет под одной крышей, оставаясь друзьями. Стефа была его ближайшей помощницей, в отсутствие Корчака она спасала Дом сирот, и — напомню — пошла вместе с Янушем Корчаком в газовую камеру Треблинки.

Марина Фальская — педагог, которой он помогал в создании детского дома. Она неожиданно возникла в его жизни и также внезапно исчезла из нее.

Никто и никогда доподлинно не узнает, какие отношения связывали его с этими женщинами. Я, например, абсолютно убежден, что со Стефанией Вельчинской у них случился роман, и Стефа, любя Корчака, терпела всю двусмысленность ситуации.

Но это мои… хотите — мысли, хотите — домыслы.

Безусловно одно: у Корчака никогда не было семьи: ни жены, ни детей. Более того, он считал, что уделять внимание одному ребенку расточительно, ведь ты можешь потратить это время на изучение многих детей, можешь помочь многим.

Итак, один из величайших педагогов за всю историю человечества — Януш Корчак — считал себя рабом и, по принципиальным соображениям, взял обет безбрачия и не имел детей.

Конечно, когда позволит хронология описываемых событий, мы поговорим подробнее и о его взаимоотношениях со Стефанией и с Мариной. Но нам придется признать, что великий педагог и великий человек Януш Корчак — один из немногих героев серии «ЖЗЛ», который отнял у биографа возможность описывать тему любви мужчины и женщины.

Впрочем, когда речь пойдет о Стефе, боюсь, я…

Однако не будем торопиться. Это все позже, позже.

Пока же нашему герою предстоит очень важное путешествие.

Глава пятая. Здравствуйте, господин Песталоцци!

1

Лето 1899 года. Молодой — 21 год — врач едет в Швейцарию, чтобы ближе ознакомиться с педагогическим наследием Иоганна Генриха Песталоцци.

Забавно, не так ли? Врач и вдруг — наследие Песталоцци?

Впрочем, мы уже, наверное, привыкли к тому, что наш герой нередко идет к своей цели по нескольким дорогам сразу.

Корчак едет в Швейцарию, не зная еще, что будет заниматься педагогикой. Но чувства всегда мощнее разума, ощущение, что открытия Песталоцци ему пригодятся, ведет нашего героя.

Молодой врач едет за педагогическими идеями, не столько зная, сколько чувствуя будущее. Так тоже бывает.

«Корчак считал Песталоцци одним из величайших ученых XIX века. Многие его более поздние идеи о воспитании, достоинстве труда и важности уметь точно наблюдать, чтобы точно мыслить, отражают влияние этого педагога Божьей милостью»[38], — абсолютно справедливо констатирует исследователь Януша Корчака Бетти Джин Лифтон.

То, что молодой человек едет учиться у швейцарского гения — принципиально важно. Януш Корчак продолжит путь, который начал Песталоцци, используя его открытия. Заметим, что и другие педагогические гении — и Ушинский, и Монтессори, и Макаренко — шли той же дорогой, проложенной Песталоцци.

Пожалуй, вы не найдете великого педагога, который бы отрицал идеи Песталоцци. Их принимали и продолжали все педагогические гении.

2

Что же это за путь, открытый Песталоцци и столь близкий нашему герою?

«Любое обучение человека есть не что иное, как искусство содействовать стремлению природы к своему собственному развитию, — писал Песталоцци. И отсюда следует главная задача учителя. — Он хочет интенсивно повысить умственные силы [ребенка]»[39].

Что такое «метод природосоответствия», открытый Песталоцци?

Это значит, что педагог (или родитель) должен сначала изучить ребенка, понять его природу, то есть его желания, устремления, таланты, а уж потом его учить, развивая то, что дано Богом (Природой).

Другими словами: обучение — это не есть запихивание в ученика неких знаний, которые учителю представляются верными. Обучение — это развитие в юном человеке того, что заложено в нем от рождения.

История про то, как 30 человек собирают в класс и сразу начинают обучать, не изучая их и не исследуя, — без сомнения, является, по сути, антипсихологичной и бессмысленной.

Развить у ребенка можно лишь то, что дано ему Богом (Природой). А для этого исследовать, понять его.

«Умственное образование само по себе никак не способствует зарождению в человеке простоты и невинности, из чего исходят все средства подъема человеческого существа к более возвышенной, Божественной сути, — считал Песталоцци. — Как на колючках не вырастут фиги, а на чертополохе не родится виноград, так не принесет плода любви одностороннее умственное образование, оторванное от воспитания сердца»[40].

Мне прямо кажется, что я вижу, как переписывает в какой-нибудь блокнотик наш герой эти слова. Пройдет не так много лет, и в Доме сирот особое внимание будет уделять Корчак воспитанию человеческого в своих воспитанниках. Он даже придумает «детский суд», в который сможет обратиться любой ученик и любой педагог, и этот суд в основе своей станет именно школой воспитания нравственности.

Позже в своей книге «Исповедь мотылька» Корчак заметит, что реформировать мир — это значит, в сущности, реформировать воспитание.

А что значит «реформировать воспитание»?

В первую очередь изменить отношения между учениками и педагогами. Не должно быть такой ситуации, когда к начальнику — педагогу приходит подчиненный — ученик.

Учеба — это совместное и равное дело взрослых и детей. Именно — дело и именно — совместное и равное.

В Швейцарии, изучая метод Песталоцци, Корчак понял, что обучение — это не когда педагог навязывает ребенку свое понимание мира, но когда идет следом за маленьким человеком, за его интересами, развивая их.

Ощущая себя начальником — учитель или родитель — начинает ломать природу ребенка «под себя», так, как ему кажется правильно. Однако, ломая природу маленького человека, мы боремся с Богом. Он ведь создал дитя определенным образом, и необходимо развивать то, что дано от Господа (Природы).

Знаменитые слова Песталоцци: «Глаз хочет смотреть, ухо — слышать, нога — ходить, и рука — хватать. Но также и сердце хочет верить в любовь. Ум хочет мыслить». И дальше — важнейший вывод, и для каждого из нас — родителя, и для Януша Корчака — педагога: «В любом задатке человеческой природы заложено естественное стремление выйти из состояния безжизненности и неумелости и стать развитой силой (курсив мой. — А. М.), которая в неразвитом состоянии заложена в нас лишь в виде зародыша, а не самой силы»[41].

Чтобы таким образом относиться к юному существу — его надо уважать. Надо понимать, что ребенок — это не есть некий объект для воспитания, но человек, живущий полноценной жизнью в каком бы возрасте он ни находился.

«Уважайте, если не почитайте, чистое, ясное, непорочное, святое детство!»[42] — через много лет воскликнет Януш Корчак.

Уважать — и быть рядом, быть вместе. На одной, если угодно, линии, а не заставлять ребенка подобострастно смотреть на взрослого снизу вверх.

3

Итак, ребенок — это человек, то есть равный взрослому.

Ребенок — это человек, созданный определенным образом, и задача взрослых не пичкать его бесконечным воспитанием, а пытаться его разгадать.

Таковы взгляды Иоганна Генриха Песталоцци — великого швейцарского педагога.

Я знаю, дорогой читатель, что даже среди вас — тех, кто читает эту книгу, а значит, интересуется вопросами воспитания и педагогики — есть те, кто разделяет подобную позицию; но есть и такие, кто убежден: ребенка создает не Бог (Природа), а родители.

Такое деление было всегда и всегда будет. Вечный вопрос педагогики: «Человек ли ребенок? Надо к нему относиться, как к равному, или как к объекту воспитания, которому еще только предстоит стать человеком?»

У Корчака на него был однозначный ответ. Однако совершенно очевидно, что к Песталоцци Корчак ехал за поддержкой своих, пока еще, скорее, прочувствованных, чем оформившихся педагогических воззрений.

Корчак понимал: в том мире, в котором он живет, за эту позицию предстоит бороться, а для такой борьбы нужны аргументы.

4

Я не знаю, разумеется, читал ли наш герой книгу английского философа Джеймса Сёлли, который очень любил писать о детях, и считается одним из первых детских психологов.

Книга «Очерки по психологии детства» Сёлли вышла в 1885 году, и — теоретически — Корчак мог ее прочесть. И в Варшавском университете, и в Летучем быстро реагировали на все книжные новинки, особенно заметные. Книги детских психологов в ту пору были не просто редкостью, а невероятным раритетом, на них трудно было не обратить внимания.

Книга Сёлли начинается с «чудесной» фразы: «С тех пор, как существует человек, подле него находится и ребенок»[43].

Понимаете, да? Есть люди, а есть дети. Прошу, как говорится, не путать!

Напомню, что это взгляд детского психолога.

Долгое время на Руси учили по «Домострою». (Напомню, Януш Корчак — российский подданный).

Чему учит «Домострой»?

«Наказывай сына своего в юности его — и будет спокойной старость твоя, будет приятно душе твоей. Не бойся, если придется побить его: даже если тростью побьешь, то не умрет, но здоровей будет…»[44]

Волне себе серьезное наставление из весьма серьезной книги.

Даже Пушкин наш великий бил своих детей. Сестра «нашего всего» Ольга Павлищева сообщала в письме:

«Александр порет своего мальчишку, которому всего два года; Машу он тоже бьет, впрочем, он нежный отец»[45].

Нежный отец, который бьет двухлетнего ребенка? Нормально! Таковы привычные нравы.

Нашему герою 21 год. Он не столько понимает, сколько чувствует: его взгляды на воспитание разделяют отнюдь не все. Вывод о том, что ребенок — это tabula rasa — белый лист бумаги, на котором можно писать что угодно, — невероятно популярен. Огромное количество родителей мечтают сделать ребенка по своему собственному образу и подобию. И занимаются этим с разной степенью жестокости.

Заметим a propose: подобные взгляды дожили аж до сегодняшнего дня. Вот, например, Ибука Масару — японский бизнесмен, между прочим, один из основателей компании «Sony» вдруг начинает изучать психологию маленьких детей и вот к какому выводу приходит: «Мозг новорожденного как чистый лист бумаги… Дитя человеческое рождается гораздо менее развитым, чем детеныши животных: он умеет только кричать и сосать молоко»[46].

Хочется спросить: «Откуда уважаемый бизнесмен знает, что новорожденный не умеет, например, мечтать или вспоминать?»

И еще хочется рассказать ему об опыте, который провели ученые, тоже занимающиеся детской психологией, только в США.

Младенцам от шести до девяти месяцев показывали совсем короткий мультик. Некое странное, забавное существо поднималось на холм. При этом одно сказочное существо мешало ему в этом восхождении, другое — помогало. Внешне все сказочные герои казались практически одинаковыми. Ученые предложили младенцам на выбор две игрушки: «помощника» и «врага». Все хватали «помощника»! Этот однозначный выбор делали дети, которые, на взгляд взрослых, ничего не знают о добре и зле! Но отчего-то они все предпочитали «положительного героя»…

Мы должны с вами очень хорошо понимать: вывод об отношении к ребенку, как к человеку; как и вывод, который позже сделает Корчак о том, что педагогика — это не наука о детях, но наука о людях — все это требовало смелости.

Требовало смелости — значит, требовало поддержки.

В то время было немало разных педагогов, с разными, подчас противоречивыми взглядами. Кто-то из них продолжал трудиться при Корчаке, иные — ушли, как Песталоцци, однако оставили серьезное наследство, которое влияли на современников.

Януш Корчак за поддержкой своей будущей педагогической работы поехал изучать именно наследие Песталоцци. Это был серьезный, если угодно — принципиальный выбор, который определит всю дальнейшую деятельность нашего героя.

Когда мы с Вами будем говорить о самой знаменитой книге Корчака «Как любить ребенка», мы убедимся, какую революцию произвел наш герой в умах современников (да и будущих поколений), выстраивая принципиально новую этику во взаимоотношениях детей и взрослых.

В 1899 году молодой врач, чувствующий, что станет педагогом, отправился в Швейцарию, чтобы от своего — ушедшего уже учителя — получить поддержку. Чтобы не ощущать себя одиноким в своих педагогических изысканиях.

5

После поездки в Швейцарию и довольно подробного изучения наследства Песталоцци, Корчак понял, что стал абсолютным последователем швейцарского гения.

Это касалось не только «метода природосоответствия» и философских взглядов Иоганна Генриха Песталоцци, но и его теории «элементарного воспитания».

«Элементарное воспитание» вовсе не значит «простое воспитание». Песталоцци считал, что самые сложные для ребенка выводы надо делать на простом, понятном ему материале.

Например, Песталоцци не учил детей писать, он учил их… рисовать. Потому что рисовать ребенку всегда легче и, что немаловажно, привычнее, нежели писать.

«Письмо есть не что иное, как рисование произвольно выбранных линейных форм, — считал Песталоцци. — Ребенок в состоянии усвоить основы линейного рисунка на два-три года раньше, чем он сможет хорошо овладеть пером. Итак, я учу детей рисовать раньше, чем заходит речь о письме, и, следуя этому методу, они учатся писать буквы совершенно безукоризненно, что обычно не встречается в этом возрасте»[47].

Поразительно, не так ли? Через рисование учить письму…

Песталоцци был убежден: нельзя научить ребенка считать, показывая ему картинки в книжке. Восприятие даже самой простой картинки сложнее — непривычнее! — чем восприятие реальности.

Чтобы ребенок понял, что такое два плюс два, ему надо дать два яблока, а потом прибавить к ним еще пару. Элементарно!

Узнав все это и, разумеется, использовав в своей дальнейшей практике, вот как Корчак, например, учил детей писать.

Да, они тоже рисовали буквы, но — как?

— Чем отличается буква «б» от буквы «в»? — спрашивал Корчак и сам отвечал. — Буква «б» животик налево (напишите «б» рукой, и вы убедитесь, что это так), а «в» — животик направо.

Элементарно!

По сути, это и есть элементарное обучение по Песталоцци.

6

На самом деле, что в конце XIX — начале ХХ века, что сегодня весь педагогический мир делится на тех, кто принимает взгляды Песталоцци (даже если никогда не слышал этой фамилии, но по факту соглашается с его философией) и старается общаться с детьми в соответствии с его воззрениями. И на тех, кто не принимает его метод.

Проще говоря. На тех, кто видит в ребенке личность и хочет развить Богом (кому больше нравится Природой) данные таланты. И на тех, кто считается, что дитя — это чистый лист, и задача педагога написать на нем то, что он считает важным.

Во втором случае воспитываются рабы — те, кто абсолютно подчинен педагогу и видит мир таким, каким хочется преподавателю.

В первом — самостоятельные личности, которые живут в своем мире, который стараются строить по своим законам.

После поездки в Швейцарию Корчак еще раз убедился, что «метод природосоответствия» может стать тем фундаментом, на котором и необходимо строить здание своего воспитания.

В фашистском гетто Корчак задумал написать несколько биографических книг о людях, чей вклад в историю человечества считал наиболее значительным. Первыми значились два человека: Леонардо да Винчи и Песталоцци.

В планах Корчака стояли рядом — были ему наиболее интересны.

7

«Во всех случаях, когда принципы школьного дела и его организация не исходят просто, прямо и непосредственно из существа человеческой природы, а насильственно, искусственно выводятся из случайных состояний и положений людей, результаты всегда иные, чем должны быть. Они никогда не соответствуют стремлениям человеческой природы»[48], — писал Песталоцци, и Корчак, работая в своих домах сирот, хорошо усвоил этот принцип.

На самом деле, это не просто слова — это, если угодно, руководство к действию. Главная задача учителя: понять природные устремления ребенка и развивать их, а не навязывать ему, как говорится, «собственное представления о прекрасном».

Что для этого необходимо?

Сначала изучить человека, а уж потом учить.

Что необходимо, дабы можно было изучать ребенка?

Любить его и уважать. Без любви и уважения никакое изучение невозможно.

И вот тут совершенно сходятся взгляды Песталоцци и Корчака: ребенок — это не объект для воспитания, которого надо заполнить всем тем, что учителю представляется важным. О нет! Ребенок — это человек, которого необходимо сначала изучить, любя его и уважая, а затем развивать в нем все то, что дано Богом (Природой, если кому-то больше нравится).

На мой взгляд, поездка, во время которой наш герой изучал наследие величайшего педагога Иоганна Генриха Песталоцци была для Януша Корчака чрезвычайно важной.

В наследии великого швейцарца Корчак нашел поддержку своим взглядам, с одной стороны, и, если угодно, фундамент для создания своих будущих учебных заведений — с другой.

Сейчас это трудно себе представить, но ведь наш герой мог выбрать другого кумира, другого учителя. Думаю, тогда не было бы книг ни про любовь и уважение к детям, и Матиуш, наверное, получился бы другим.

Они очень совпали два гения-педагога: Песталоцци и Корчак. Их очень многое объединило.

И второй из них, который был более чем на век моложе, отправился дальше по жизни, чтобы не просто изучать, а развивать и активно практиковать идеи первого.

Глава шестая. «Дитя салона» и другие приключения

1

«Мне приснилось, будто я пудель. Шерсть у меня сбрили. Без нее я чувствовал себя знобко, но, зная, что хозяин доволен, я вилял хвостом и преданно заглядывал ему в глаза… У меня не было ни блох, ни тревог, ни ответственности. Однако, мне полагалось быть преданным и верным, а также показывать, что я умен, как и положено пуделю»[49].

Потом пудель начнет страдать — по-настоящему, по-человечески. Станет напоминать собаку, «на душу которой надет намордник». От непонимания и одиночества пес едва не сойдет с ума, он уже будет готов укусить за руку самого хозяина…

Но тут Янек — герой повести Януша Корчака «Дети улицы» — проснется и начнет жить свою жизнь: жизнь человека, который проснулся.

Как понять талант артиста можно по первым репликам на сцене; как умного человека можно распознать по двум-трем сказанным словам — так талант писателя виден по одному абзацу.

Талантливо, не правда ли? И вообще, начать повесть о молодом человеке, который помогает сиротам, со сна о стриженном пуделе… Бездарному писателю вряд ли бы такая мысль пришла в голову.

Проснувшийся парень понял, что невыносимо устал от постоянного гнета родителей, от абсолютной невозможности жить свободно. Что делать?

Янек уходит из дома родителей, начинает скитаться по городу, который становится его единственным жилищем.

Денег нет — как нынче говорят: от слова «совсем». Янек живет на случайные заработки, клянчит милостыню. Но, несмотря на все это, старается помочь беспризорным детям, иногда отдавая им последнее.

Корчак показывает страшный, грязный, подвальный мир города — для читателя это не новость. Как говорится, читали и про это и ни раз. Но Корчак показывает его глазами детей, а это уже совсем иная история. Не абстрактная — про тяжелую, грязную жизнь, а про детей, которые нуждаются в жалости и помощи, а их никто не замечает.

Их как будто нет в нашем мире. А они есть.

Вообще-то поначалу задачей Янека было собрать материал для книги. Но очень быстро он понял: просто записывать наблюдения — не получится, дети подземелья нуждаются в конкретной помощи.

Что может сделать для них Янек — в сущности, такой же ребенок, как они? Ничего особенного… Может подарить яблоко или маленькую игрушку; повесить на грудь ребенку крестик; начать учить читать или рассказать им сказки.

Однако самое главное, что делает герой повести: он замечает. Замечает детей, их проблемы, их страдания… Замечает мир, который другие предпочитают не видеть.

И это, увиденное, не может на него не повлиять. Мальчик из салона становится другим потому, что увидел иную, невиданную доселе жизнь.

Исследователь творчества и жизни Корчака совершенно справедливо пишет: «Из поглощенного собой писателя, собирающего материал для книги, он [герой повести] преобразился в человека, проникнутого духовной верой, ответственного за ближних своих»[50].

Конечно, первая крупная повесть молодого писателя была во многом автобиографична. Не случайно Корчак всегда занимался именно сиротами — детьми обездоленными, теми, кто особенно нуждался в помощи.

Да и имя герою — Янек — Януш Корчак дал явно не просто так.

Но важно еще и то, что книга поднимала очень личную проблему самого писателя, ту, что будет мучить его всю жизнь.

Корчаку всегда хотелось писать. И он почти ежедневно, склонялся с ручкой или карандашом над чистым листом бумаги. Даже перед самой гибелью, в фашистском гетто, он работал над своим дневником, относясь к нему, как к книге, у которой непременно будет читатель.

Однако при этом — и тоже всегда — Корчак считал, что работа писателя — недостаточна, что необходимо конкретное дело помощи конкретным детям. Он всю жизнь разрывался между листом бумаги и конкретными делами.

Эта же проблема встает перед Янеком, и он ее решает так же, как в будущем Корчак: надо и помогать детям, и писать: о детях и для детей.

2

В самом начале 1900 года Корчак принес «Дети улицы» в знакомый нам еженедельник «Шипы».

Главному редактору Александру Паевскому повесть не понравилась категорически: показалась скучной, грустной, короче говоря, совершенно неинтересной для читателя и невозможной для публикации.

Что же делать в такой ситуации молодому автору? (Корчаку, напомню, в это время 22, а то и 21 год.)

Забрать повесть. Либо — со скандалом, обидой и проч. и проч. Либо — с достоинством, тихо и значительно.

Но — забрать. Что же еще можно предпринять?

Корчак выбирает третий вариант, который не каждому бы пришел в голову.

Он предлагает Паевскому дело доселе невиданное, но, как уверяет Корчак, которое даст издателю славу, а значит, деньги.

Успех принесет повесть, желательно остросюжетная, каждую часть которой напишут разные авторы, может быть, даже не знающие до конца замысла коллеги. В результате может получиться нечто невиданное и интересное.

Идея была занятной, особых вложений не требовала и Паевскому понравилась.

Корчак сколотил авторский коллектив, в котором, само собой, участвовал и сам, взяв себе еще один, новый псевдоним: Ген-Рик.

Корчак не ставил условий: мол, если моя идея сработает, вы напечатаете «Дети улиц». Он вообще про это не говорил. Просто придумал хорошую историю для издательства. Если она сработает, тогда поглядим. А пока просто — получите перспективу интересной совместной работы.

Коллективное произведение называлось «Лакей. Из дневника пропащего человека».

После публикации уже первого, начального отрывка стало понятно: читающую публику заинтересовать удалось.

3

С того момента, как у Корчака заболел отец, и на протяжении всей жизни наш герой был озабочен проблемой поиска денег. Сначала для своей семьи, потом — для одного детского дома, потом еще и для второго.

В юности приходилось подрабатывать. Когда не хватало средств, получаемых за репетиторство, искал другие возможности заработка. Например, в библиотеке выдавал книги подросткам.

Некая Елена Бобинская присутствовала при этом, казалось бы, незамысловатом действии: выдача книг совсем молодым людям. Однако Бобинская свидетельствует, что уже тогда юный Корчак проявлял педагогические способности.

Мы любим вывод о том, что учитель — не профессия, а образ мысли, а то и образ жизни. Но это ведь не просто красивый теоретический постулат, но понимание сути учительской личности. Если кто-то настроен на то, чтобы общаться с подрастающим поколением, — это проявляется в нем всегда.

Когда человек хочет быть педагогом, у него не получится им не быть. Равно как если человек жаждет стать писателем — он не может не писать; художником — не в силах не рисовать.

Талант прорвется. Чем бы человек ни занимался.

Итак, молодой человек просто выдает книги.

Вот как это делает Януш Корчак, которого все еще называют Генриком Гольдшмитом:

«…Вместе со мной выдавал там книги студент последнего курса медицинского факультета Генрик Гольдшмит, блондин с рыжеватой бородкой, с милой улыбкой и умным взглядом сапфировых глаз.

В субботу вечером библиотеку буквально распирала буйная толпа подростков. Генрик Гольдшмит, не повышая голоса, удивительным образом управлял этой стихией. Казалось, он был знаком с каждым из этих мальчишек. Диалоги его с этими варшавскими гаврошами были гениальны, неповторимы. Не пришло мне тогда в голову, чтобы записывать их. Сама я была под обаянием этого необыкновенного педагога»[51].

Елена Бобинская увидела в молодом человеке, который выдавал книги, педагога. Просто потому, что невозможно было его не увидеть.

4

Каждую субботу Корчак собирал у себя дома детей и устраивал с ними разные игры.

Зачем?

Ни за чем. Просто так. Ему это казалось необходимым и интересным. Ему нравилось общаться с подрастающим поколением. Более того: он не видел своей жизни без каких бы то ни было занятий с детьми.

Мы-то все уверены, что это вуз должен дать человеку те или иные умения. Чудесно! Пусть дает. Однако талант раздает Господь по одному Ему известному принципу. И человек начинает сильно зависеть от своего призвания.

Мы редко, увы, говорим об абсолютной несвободе талантливого человека. Талант диктует способ жизни. Призвание — то, с чем невозможно бороться. Даже если закопаешь его в землю — все равно прорастет.

Что такое призвание? Желание делать то или иное дело. Если существует подлинное желание — непременно придет и умение: это дело времени.

С педагогическим талантом наш герой родился. Другое дело, что было необходимо время, чтобы признать власть педагогического таланта над собой.

Но талант этот прорывался во всем, что он делал: если писал книги — то о детях; если выдавал книги детям так, что все видели в нем будущего педагога. Если надо было провести досуг — собирал детей, хотя его никто об этом не просил.

5

Пока же наш герой становится дипломированным врачом со специализацией «педиатр», и ему удается устроиться в еврейскую детскую больницу Берсонов и Бауманов, названную так по именам меценатов, на чьи деньги она была построена.

Начинается ежедневная, рутинная работа доктора. Корчак старается — когда получается — с богатых пациентов брать больше денег, с бедных — меньше или вовсе не брать.

Пытается честно делать свое дело, но все больше и больше понимает, что дело-то как раз не его.

Корчак относился к медицине как к способу познания людей. Не более. Обычная лечебная практика его не увлекала вовсе.

Однажды его вызывают на консилиум в дом еврейского фабриканта. Светила медицины тщательно осматривают слегка простуженного ребенка, потом по очереди, согласно рангам, с важностью высказываются по-латыни. К Корчаку, поскольку он в этом обществе самый младший, обращаются напоследок.

— А ваш диагноз, коллега?

— Насморк барчонка.

Даже если это легенда, то она весьма характерна. Больные нередко раздражают Корчака.

Нет, разумеется, тем, кто был серьезно болен, он помогал, старался облегчить страдания — все так.

Но раздражение существовало. Может быть, даже и не на больных. А на саму ситуацию, когда призвание тянет тебя в одну сторону, а ты отчего-то вынужден шагать в другую.

6

А тут еще — атмосфера революции, которая витает в воздухе. Польша вступила в активную фазу борьбы за свою независимость: постоянные митинги, аресты, разговоры о свободе…

До медицины ли?

Сам Корчак пишет об этом времени так: «Я был еще щенком, когда начался первый бунт и стрельба. Были бесконечные ночи, была и кутузка, ровно столько, чтобы остудить юношеский пыл»[52].

Написано очень точно и очень искренно.

Как мы уже говорили: Януш Корчак не родился революционером. Он был просто честным человеком, которого волновала судьба его страны, польского языка, польской культуры.

В тюрьму он, действительно, загремел. Ненадолго. Но это — очень короткое и не сыгравшее в его жизни большой роли приключение.

Два призвания, два таланта тянули нашего героя в будущее: писательство и педагогика.

Но у жизни имелись свои планы на нашего героя.

7

После коллективного успеха книги «Лакей. Из дневника пропащего человека» Корчак уговорил Паевского издать «Дети улицы». Хитрость молодого писателя сработала.

Книга выходила частями, но уже с самого начала публикации стало очевидно: она будет иметь большой успех.

Постепенно из студента медицинского факультета университета Корчак превращался в молодого писателя, автора «того самого» «Дети улицы».

Но испытать писательской славы в полной мере не получилось.

Выпускник медицинского факультета, гражданин России польский еврей Януш Корчак был призван на Русско-японскую войну.

Глава седьмая. Первая война

1

На военную службу Генрик Гольдшмит был призван в июне 1905 года и отправлен в распоряжение Главного полевого военно-медицинского инспектора. Герой наш состоял в должности седьмого разряда и был занят на эвакуационной службе.

14 июля он получил приказ отправиться в Харбинский госпиталь № 22, чтобы выполнять там ординаторские обязанности.

Что это был за госпиталь, Гольдшмит пишет четко и понятно: «Помещения. Бараки (типа полуземлянок) без вентиляции и сырые»[53].

Ни одному нормальному человеку война не нравится. Но Гольдшмиту она не просто не нравится — она его бесит. Раздражение — вот главное чувство, которое он испытывает, кажется, постоянно.

Нет жалости к раненым, нет какого-нибудь там… не знаю… патриотического подъема. О нет! Ничего такого!

Раздражение, местами переходящее в бешенство.

Как известно из психологии, человек одномоментно может испытывать только одно чувство. У Гольдшмита, который на этой войне как бы временно перестал быть Корчаком, — это чувство раздражения, бешенства, едва ли не истерики.

Оно перекрывает все.

Война у нашего героя какая-то странная. Он постоянно находится в тылу, его все время переводят служить в разные места, поручая ему всякие — опять же разные — задания.

Иногда складывается впечатление, что Генрику Гольдшмиту просто не могут найти места.

Вот он попадает на санитарный поезд.

Но очень быстро приходит приказ: «Врачу Гольдшмит. Предлагаю вам с получением сего отправиться на первый сборный пункт для исполнений обязанности врача означенного пункта»[54].

Что делал врач на сборных пунктах? Сортировал раненых и погибших.

Понимаете, да? Человек с высшим медицинским образованием занимается, по сути, работой санитара. Куда каких раненых поместить, а кого и в землю опустить. После этого раненые поступают к врачам, погибшие — к похоронной команде.

Такая вот военно-санитарная работа.

2

Впрочем, и работа санитара-сортировщика длится не долго: Генрика Гольдшмита снова отправляют в санитарный поезд.

В окне — непонятный, чужой пейзаж, который сначала интригует своей новизной, однако быстро надоедает. Все чужое, а значит, лишнее, не твое — вынужденное и временное.

А вокруг: раненые, умирающие, страдающие…

Впрочем, не страдания видятся молодому доктору. Раздраженный глаз видит не страдальцев, а безумцев.

«Состав набит сумасшедшими. Один даже не знает собственного имени и сколько ему лет, не знает и куда его везут. Другой, столь же не замечающих окружающих, бранит жену, припрятавшую его трубку. Третий, прозванный Идиотом, распевает непристойные песни»[55] — так описывает наш герой эти… как сказать?.. дни медицинской службы?.. поездки?.. путешествия?..

Люди моего поколения — и кто чуть старше или чуть моложе, разумеется, хорошо помнят замечательную повесть Веры Пановой «Спутники», по которой Петр Фоменко поставил чудесный фильм «На всю оставшуюся жизнь».

И в повести, и в картине авторы как бы сливались со своими героями, благодаря чему возникало ощущение, будто ты — читатель, зритель — сам находишься в этом санитарном поезде, ты — часть этой трагической жизни. Ты внутри. Оттого так близки тебе все участники событий и столь мучительно сильны переживания.

И на войне, и после войны, и на всех других своих войнах, и даже в мирное время Януш Корчак как бы ставил границу между собой и другими взрослыми. И граница эта всегда была на замке.

У него, разумеется, находились более или менее близкие знакомые, у него были две женщины, к которым он по-разному, но привязался. Все так. Но Корчак был мизантропом.

Мир взрослых был ему не просто не интересен, но во многом — отвратителен. Корчаку вообще не нравилось то, что делают взрослые. Но особенно жутким, разумеется, являлось то, что они «делают войну».

Гольдшмит ездил на санитарном поезде между Харбином и Мукденом и наполнялся презрениям к людям, которые придумали все эти сражения. От таких людей хотелось бежать, скрываться. Куда бежать? Где скрываться? Только к детям. Больше от взрослых скрываться некуда.

Так, постепенно, в нем зрело желание: спасаться у детей и спасать детей.

Война — как еще одно доказательство злой бессмысленности того, что делают взрослые.

К этому важному самоощущению нашего героя мы еще вернемся. А пока — история конкретного столкновения на войне с конкретным, разумеется, взрослым человеком.

История вполне конкретная, но по-своему символическая. Как, наверное, и большинство историй, случившихся на войне.

3

В санитарном поезде служил начальник по фамилии Погосский.

Разумеется, Гольдшмит тут же с ним поругался. Так, в состоянии постоянного конфликта проходили все рейсы.

«За поезд в целом отвечает комендант, — пишет наш герой. — Он начальник поезда, а значит, и врача — отсюда десятки стычек и недоразумений. Мой господин и властелин человек редкий — „неудачник“ бедняга. У других — чины, ордена, а он заработал себе один ревматизм — наживаться и то не умеет, жизнь на нашем поезде просто роскошная!»[56]

Обратите внимание: молодой врач предъявляет своему начальнику претензию за то, что тот не ворует: «наживаться и то не умеет». Взрослый — что возьмешь? Нелепый…

Между тем Погосский характеризуется современниками как человек, действительно, немного нелепый, но зато честный и добрый.

Вот посмотрите, какие изменения предлагает внести Погосский в деятельность санитарных поездов. Эти предложения, на мой взгляд, характеризуют человека, причем характеризуют вполне неплохо.

«1. Комендантом должен быть врач или точнее разграничить сферу деятельности коменданта и старшего врача».

Понимаете, да? Человек сознательно хочет уменьшить собственные полномочия, потому что это важно для дела.

«2. Присутствие сестер в теплушечном вагоне поезда очень мало приносит пользы — желательно заменить фельдшерами».

Тут, казалось бы, ничего особенного. Однако буквально за несколько дней до того как высказать свои предложения, Погосский настаивал на том, чтобы именно медицинских сестер наградили орденами.

Где же логика? Если они мало полезны, зачем награждать?

А логика есть — человеческая. Да, полезны мало, фельдшеры приносили бы больше пользы. Но разве есть в этом вина сестер? Нет. Разве медсестры не работают честно долгими часами? Трудятся. Значит, наградить их есть за что. А дальше можно и расстаться в интересах дела.

Согласимся, что это логика человека хорошего и доброго.

Чуть позже Погосский написал начальству следующее письмо:

«Прошу ходатайства о выдаче наградных денег персоналу поезда: мне по Вашему усмотрению»[57].

Обратите внимание: просил за других, не за себя.

Его услышали. Часть сотрудников поезда были награждены денежными премиями. Генрик Гольдшмит ничего не получил. И Погосский не получил.

Сенкевич очень подробно, с огромным количеством документов в руках, рассказывающих о военной жизни Корчака, делает такой вывод: «В этом дуэте с Погосским Гольдшмит обнажил свою индивидуальность: предельную деловитость, предельную справедливость и пронзительную трезвость оценки (какой горечью полны слова: „наживаться и то не умеет“)»[58].

На самом деле, понятно, что Погосский был человек, с которым вполне можно было найти общий язык, а то и подружиться. Но он был взрослый. То есть всегда находился у Гольдшмита под «подозрением». Не то что дружбы — нормальных отношений построить и то не получилось.

Постоянное раздражение — состояние, когда все вокруг бесит — не позволило нашему герою подружиться ни с начальником поезда, ни с кем-то еще.

Свою первую войну будущий Януш Корчак провел в абсолютном, всепоглощающем, нервном одиночестве.

4

Надо заметить, что раздражению было от чего возникнуть в душе и сердце Генрика Гольдшмита.

Наш герой попал, конечно, в странную ситуацию.

Он должен был заниматься медициной, в которой во многом уже был разочарован. Так мало этого. Настоящей медициной ему заниматься не давали, вынуждая трудиться санитаром.

А то и заведовать эвакопунктом. Это вообще хозяйственная работа. Скажем, уезжая, Гольдшмит должен был сдать документ — опись того, что есть в эвакопункте:

«1. Тулупов — 9 шт. 2. Валенок — 10 пар. 3. Тюфяков — 10 шт. 4. Наволок — 10 шт.»[59].

Надо ли было оканчивать университет, чтобы писать такие бумаги?

Так это еще полбеды.

Польский еврей, который потратил немало сил и эмоций, на борьбу за свободу Польши, вынужден где-то в Манчжурии воевать за Россию против японцев.

Не абсурд ли?

Еще раз повторим. Война — еще одно доказательство злой бессмысленности того, что делают взрослые. Смысла в этих сражениях для Гольдшмита не было никакого. Абсолютно бессмысленное существование на фоне ежедневных человеческих трагедий.

Как можно реагировать на происходящее? Чем?

Только и единственно — раздражением. И желанием закрыться от происходящего высоким забором.

Что Корчак и делал.

Забор был построен, если позволительно так сказать, в душе нашего героя: он старался не принимать происходящее близко к сердцу.

Но наблюдал.

Пройдет много лет, и Януш Корчак напишет в своем дневнике: «„Старый доктор“ (так называлась радиопередача Корчака. — А. М.) дает карамельки, рассказывает сказки, отвечает на вопросы. Теплые, милые годы вдали от базара большого мира (курсив мой. — А. М.[60].

На первой его войне столь явственно проявилось это желание уйти от «базара большого мира». Не ввязываться, не торговать, не торговаться. Внутренне отойти.

Приходится наблюдать — конечно, куда денешься? И все-таки надо стараться делать это без эмоций.

Большой мир со всеми его базарами — мир больших людей. Поэтому так важно уйти от него в мир людей маленьких, не взрослых, у которых нет еще своего базара, нет этого бесконечного стремления к торговле.

Только там можно спрятаться. А где ж еще?

5

На войне есть быт — и он печален.

Еда. Теоретически можно покупать ее в городе. Но китайская еда не всякому, что называется «по желудку». Это постоянная, изматывающая проблема.

Казармы — это не гостиницы. От одного запаха внутри казармы можно сойти с ума. Но нельзя.

Люди, окружающие нашего героя, — вовсе не джентльмены. Впрочем, может быть, это он видит их такими. Но, во всяком случае, разговаривать и тем более дружить ни с кем не хочется.

На все это Гольдшмит никогда и нигде не жалуется. Он вообще производит впечатление эдакого «надбытового» человека, которому абсолютно неинтересно не то что писать об окружающей жизни, но и просто замечать ее.

И вдруг — в дневнике — воспоминание о Харбине. Не про войну. Не про коллег. Совершенно неожиданное. В нем, для меня, если хотите — символ, хотите — метафора чужой, чуждой, другой жизни.

«Я только один раз ездил в Харбине рикшей. Теперь в Варшаве долго не мог себя заставить.

Рикша живет не дольше трех лет. Сильный — лет пять.

Я не хотел к такому руку прилагать»[61].

Знаете, так бывает, когда путешествие было неинтересным или трудным, то потом всплывают от него в памяти неприятные моменты?

Человек, прошедший через боевые действия, поменявший массу мест военной работы, видевший огромное количество людей, вдруг вспоминает несчастного рикшу, мысли о котором уже порождают печаль.

Психологически очень понятно.

Если в путешествии нам было хорошо, то мы, условно говоря, вспоминаем, как красиво цветет сакура.

Если плохо — печального рикшу, который живет три, от силы пять лет.

6

Но Гольдшмит не был бы Корчаком, не был бы педагогом от Бога, если бы не попробовал попасть в школу, чтобы посмотреть, как в чужом мире учат детей.

Когда выпадало свободное время, Гольдшмит ездил в разные города, неподалеку от Харбина. Просто, чтобы провести время, чтобы не текло оно столь бессмысленно: наш герой, как, впрочем, и все мы, убедил себя, что путешествие и открытие новых мест — есть осмысленное времяпрепровождение.

И вот в одном из городков он познакомился с китайцем — интеллигентным человеком среднего возраста, у которого было двое детей.

Гольдшмит попросил папу и детей показать ему их школу. Те согласились.

Шел урок. Основной инструмент учителя — толстая, длинная линейка, которую учитель не выпускает из рук. На одной ее стороне выделялась надпись черной краской: «Кто не хочет учиться, заслуживает наказания». На другой стороне — красным: «Кто учится, будет мудрым».

Черная надпись уже частично стерлась — учитель эффективно использовал именно эту сторону: за нерадивость или непонимание часто и от души бил учеников линейкой по голым пяткам. Это очень больно. Гостей «педагог» не стеснялся. Гольдшмит хотел возмутиться, но с удивлением заметил, что его знакомый воспринимает происходящее как вполне нормальное явление.

— А что вам не нравится? — улыбнулся китаец. — Как же иначе заставить детей учиться?

Кто знает: может быть, под Харбином, в далекой китайской школе окончательно сформировалось у Корчака понимание того, что дети — это люди и, если мы хотим добиться от воспитания результата, к ним надо относиться по-человечески, а не как к рабам.

Знание раба короткое: оно есть, пока раб видит линейку в руках учителя.

Знание свободного человека длинное: поскольку оно строится на интересе и любви, то остается с человеком навсегда.

Корчак не случайно несколько раз, в разные годы, вспоминал о своей поездке в школу под Харбином. Это поездка оказалась, действительно, важным для него путешествием.

7

Такая вот странная, достаточно нелепая, жутковатая и в большой степени бессмысленная военная жизнь.

Пройдет немало лет, и в одной из своих радиопрограмм «Старый доктор» Корчак воспроизведет рассказ участника войны.

Какой именно войны?

Неважно. Важен тон и отношение. Послушайте.

«Я — вперед, пули — вжик, вжик, потом бах, трах-тарарах, я упал, вокруг газ, я — противогаз, а тут — самолет, бомба, иприт: вррр, бах, бах — справа в двух шагах, слева совсем рядом, и еще третья бомба — прямо под ноги, к счастью, не разорвалась. Я вскочил — опля! — ухватил две вражеские пушки за морду и тащу. И ничего — царапинами отделался»[62].

Чем угодно закрыться от войны — если угодно, то даже иронией. Смехом. Неважно. Лишь бы спрятаться, не принимать близко к сердцу происходящее ужасы.

На Русско-японской удалось. На Первой мировой почти получилось: спрятался в написание книги.

А вот на Второй мировой, которая коснулась близких ему людей, в том числе воспитанников, закрыться, спрятаться, не замечать, не страдать — уже не могло получится.

Но вообще, если вам нужен человек, не просто абсолютно не военный, но совершенно не приспособленный к войне — то это именно Януш Корчак.

Однако воля Господа причудлива — Он дал нашему герою аж три войны.

Результатом первой — Русско-японской — было, пожалуй, окончательное понимание того, что «базар большого мира» не для него. Надо идти к детям — спасать и спасаться.

Результатом второй войны — Первой мировой — стала книга «Как любить ребенка», которую Корчак истово писал в те годы.

Результатом третьей войны — Второй мировой — его подвиг и гибель в Треблинке.

Собственно, война как таковая: завоевание чужих территорий; пленные, помощь раненым — короче говоря, все обязательные атрибуты битв нашего героя не волновали.

Абсолютно мирный человек — педагог — на войне — это трагедия. Корчак каждый раз пытался ее пережить, как умел, как мог.

8

24 марта 1906 года был издан приказ об увольнении всех врачей, призванных в 1905 году.

Первая война случилась для Корчака тыловой и не очень длинной.

Но как любая война, как любое столкновение с человеческими драмами и трагедиями — оставила свой след.

Наш герой ехал в Варшаву, особо не догадываясь, что едет к совершенно новой жизни, в которой, помимо всего прочего, будет еще и слава, уже поджидающая его в польской столице, слава автора книги «Дитя салона».

Гольдшмит почему-то отказался ехать в поезде с офицерами и перешел ночевать в солдатский вагон.

Не буду описывать, что такое солдатский вагон: каковы там запахи и звуки и каково там ехать из Харбина в Варшаву.

Генрик Гольдшмит предпочел солдатский вагон удобству вагона офицерского.

В Варшаве нашего героя встречала мама.

Генрик целовал ее холодные руки и все время повторял: «Мама, это я. Я вернулся, мама».

А мама смотрела на него, толи не понимая до конца, толи не веря в то, что сын вернулся с войны живой и невредимый.

Он вернулся с войны. Его настоящая жизнь еще даже не начиналась.

Он вернулся с войны, чтобы всю жизнь воевать за детское достоинство и уважение к детям.

Он вернулся с войны, чтобы жить. Чтобы проживать ту жизнь, которую он считал подлинной.

Глава восьмая. Две жизни одного человека

1

Итак, молодой человек возвращается с войны, чтобы продолжить свою врачебную карьеру.

Идет работать в ту же детскую больницу Берсонов и Бауманов. Лечебное заведение могло принять более сорока больных, разместив их в семи палатах. Кроме того, имелись: операционная, лаборатория и амбулатория.

Чтобы понять атмосферу и вообще жизнь больнички, в которой работал наш герой, — одна цитата из его воспоминаний. Читать без содрогания трудно. Поразительно, что это не исключительный случай описывается, а вполне себе бытовая ситуация.

«Больничка. Я вспоминаю зиму, холод, подъезжающую пролетку. Руки бережно держат большой сверток с больным ребенком внутри. Звенит колокольчик, призывая доктора. Я спускаюсь. Одно одеяло принадлежит семье, второе соседке, а иногда и третье — еще одной соседке. Одежонка, фланелевое бельишко, платки — сверток смрадной инфекции. И, наконец, больной. Скарлатина. В инфекционных палатах больше мест нет. Бесполезные мольбы. Смилуйтесь. На полу, в коридоре — где угодно. Доктор, я вам дам рубль. Иногда ультиматум. Я положу девочку здесь. Вам придется ее взять. Иногда — проклятие»[63].

Вот она где — настоящая война. Не на сопках Манчжурии, но здесь — в больничке города Варшавы. Это война за жизнь маленьких обездоленных детей. Война, в которой доктор часто оказывался бессилен спасти ребенка.

Дети болели всеми на свете болезнями. И Гольдшмит лечил все на свете болезни. Он мог целый день не выходить из больницы, чтобы вечером отправиться не домой, а по вызову к тяжелобольному ребенку.

Тяжело? Да.

Но… A la guerre come a la guerre… На войне как на войне — как говорится.

Тяжелая карьера врача… Такая же, как у десятков других честных докторов, которые выходят на сражения с болезнями, чтобы спасти от них своих пациентов.

Надо заметить, что врачебная карьера развивалась. Генрик Гольдшмит становился все более знаменит. Поляки и русские крайне редко идут к врачам-евреям, а тут — приходили, веря, что именно Гольдшмит может помочь им и их детям.

Путь, казалось, предопределен: наш герой станет знаменитым детским врачом.

А может, и не детским — кто знает, куда карьера могла бы завести?

2

Однако параллельно и, надо сказать, довольно быстро развивается карьера писателя Януша Корчака.

Когда Гольдшмит вернулся в Варшаву, оказалось, что имя Корчака становится все более и более известным, благодаря повести «Дитя салона». Повесть эта читаема, обсуждаема, вызывает споры и восторги.

Вот, что пишет современный исследователь об этой книге: «Роман „Дитя гостиной“ посвящен пробуждению. Янек осознает, что всю жизнь спал, подчиняясь представлениям своих родителей о том, чем он должен быть. На грани самоубийства, чувствуя себя так, будто он потерял душу. Янек уходит из дома, прорычав матери и отцу: „Слезьте с меня! Слезьте… или я укушу“»[64].

Корчак был не первым писателем, который сделал героем своей книги подростка. Однако, как всякий серьезный писатель, рассказал о нем так, как никто до него не делал.

Он выпустил в городские подворотни и подвалы молодого человека из вполне себе обеспеченной семьи не для того, чтобы сокрушаться над его беспомощностью перед довольно страшным миром, но чтобы показать его силу. Янек — борец за других детей, Янек — спасатель. Он не просто ведет себя как взрослый… Не всякий взрослый нашел бы в себе силу и мужества вести себя так.

Позже уже педагог Януш Корчак напишет книгу под названием «Право ребенка на уважение», которая вызовет восторг одних читателей и абсолютное непонимание других: а за что, собственно, детей можно уважать.

Право на уважение — главное право, за которое воюет Янек. Бьется с родителями, бьется со всеми, кого встречает на «городском дне». Подросток требует, чтобы его уважал любой встреченный им.

За что? За то, что он, Янек — человек.

В конце романа Янек кричит полицейскому то же, что когда-то кричал родителям: «Убирайся отсюда! Не то я укушу». Парень нападает вроде бы на представителя власти, но читатель целиком на его стороне.

Читатель привык к тому, что ребенок — это исполнитель воли взрослого. Янек — пацан, который вырвался из-под взрослой опеки и, безусловно, заслуживает уважения как человек, который всеми силами пытается помочь обездоленным детям. Он — деятель, а не раб чужой воли.

Книга Корчака пришлась, что называется: «ко двору».

3

В это время Польша находится накануне революционных перемен, накануне обретения независимости. Все мысли людей — о будущем, которое непременно должно быть прекрасно.

И тут — будьте любезны! — книга о совсем молодом человеке, то есть о том, кому и предначертано это самое будущее строить. Да еще и подробное описание того дна жизни, от которого, в результате перемен, Польша хочет избавиться.

Известный польский писатель и философ Станислав Бжозовский написал поразительные слова об этой книге: «Это, собственно, история всех нас, чья юность прошла в Варшаве последние 15 лет (курсив мой. — А. М.). <…> Одна была тема: осознанная жалкая безнадежность собственного существования в условиях современной общественной деятельности. В эту пору жизни Корчак грезил о самаритянском милосердии, чтобы врачевать все наши раны и утолять все печали и муки. Его душа обрела способность слышать наши боли»[65].

Исключенный в свое время из Варшавского университета за участие в студенческих волнениях, один из самых популярных писателей среди социалистической оппозиции, Станислав Бжозовский был человеком весьма заметным. И этот писатель и философ свидетельствует: Корчак выразил боль поколения.

Нет, не совсем точная формулировка.

Правильнее все-таки сформулировать так: услышал боль и нашел, как ее утешить.

Называть «Дитя салона» — книгой поколения, слишком ответственно и пафосно, наверное. Но то, что в повести молодой писатель поднялся до социальных обобщений, и то, что многие читатели воспринимали эту историю как отражение своей собственной, — без сомнения.

В общем, читатель книгу принял и полюбил.

4

Но этого мало.

Не только читатели, не только более опытные коллеги-писатели, но и критики знай себе нахваливали повесть молодого автора.

Корчак покупал журналы, газеты и с некоторым даже удивлением, свойственным дебютанту, обнаруживал в них положительные рецензии на свой роман.

Для примера приведу только одну цитату, просто чтобы не быть голословным. Она принадлежит одному из известнейших критиков того времени Яну Адольфу Гертцу: «Если верить в то, что может сделать печатное слово, то от повести Корчака можно ожидать многого. В первой части книги господин Корчак задел самую опасную рану, от которой страдает наш общественный организм: это воспитание»[66].

Поверьте, что подобных цитат можно отыскать немало. Причем без труда.

Писатель Януш Корчак становился все более знаменитым.

Мамы специально приглашали к своим больным детям Генрика Гольдшмита, чтобы познакомиться с известным писателем Янушем Корчаком.

Это очень злило нашего героя.

На вопрос:

— А что вы сейчас пишите?

Генрик Гольдшмит неизменно отвечал:

— Исключительно рецепты.

Вообще, когда он приходил к больному ребенку и в нем узнавали писателя, ничего кроме раздражения у Гольдшмита-Корчака это не вызывало.

Но так происходило, когда дело касалось взрослых. С детьми вел себя совсем иначе.

Биограф нашего героя Бетти Джин Лифтон нашла такой удивительный эпизод: для того чтобы помочь заснуть больной девочке, Корчак рассказывал сказки про каждый из десяти пальцев. Когда доходил до десятого, девочка неизменно засыпала. И так, замечу, ни один раз.

Дети — это важно. Больные дети — тем более.

Все остальное — взрослые, мироустройство и так далее — не существенно, да и не интересно.

В честь Корчака устраивались вечера, на которые он порой даже не приходил. Его приглашали на обсуждения повести, которые он тоже нередко игнорировал. Если просили дать автограф — давал всегда с явной неохотой.

Странная история… Молодой писатель быстро, практически мгновенно сумел добиться славы, но этот факт его не только не радует, но даже как будто раздражает.

Молодому писателю вовсе не нужна известность? Да бросьте вы! Так не бывает.

Почему же Корчак, говоря современным языком, не хочет «тусить» и красоваться, а словно бы специально и даже нарочито игнорирует свою известность?

5

Мне кажется, этот феномен объясняется просто: Корчак культивировал в самом себе ребенка и, как мог, старался уничтожить взрослого.

Ребенок — а уж тем более в начале ХХ века — не радуется социальным радостям. Ему нужно иное.

Радость взрослого и радость ребенка… Два совершенно разных, не похожих состояния.

Взрослая радость возникает чаще всего от каких-то социальных побед. Детская — от красоты и невероятности мира.

Взрослая радость агрессивна, улыбчива, часто неестественна.

Детская — стеснительна, скромна. Детская радость будто понимает, что непременно закончится печалью.

Взрослая радость напориста. Детская — нежна. Взрослая требовательна. Детская — беззащитна.

Взрослая радость — всегда напоказ. Детская — всегда скрытна. Ребенок, конечно, может радоваться иногда громко и зримо, но подлинный восторг таит, боится расплескать, опасается непонимания.

Причины взрослой радости всегда понятны всем. Причины детской радости не всегда очевидны даже тому ребенку, кто ее испытывает, но восторг жизни от этого не становится меньше.

Все это очень хорошо понимал Корчак, и стремился, конечно, не позабыть в себе детский восторг, не убить его.

Его повесть «Когда я снова стану маленьким» (о которой в свой черед мы еще непременно подробно поговорим) посвящена в том числе довольно жесткому противостоянию детей и взрослых. Те, кто считает, что эта повесть — гимн детству, — правы. Но не забыть бы при этом, что это, если можно так выразиться: антигимн взрослым.

Так вот, в этой повести существует целая глава, посвященная только что выпавшему первому снегу, точнее, тому восторгу, который испытывают дети от этого, невероятного, с их точки зрения, события: «И взрослые любят хорошую погоду, но они думают, рассуждают, а мы словно пьем ее! И взрослые любят ясное утро, а нас оно пьянит… Жаль мне вас, взрослые, — вы так бедны радостью снега, которого вчера еще не было!»[67]

Вот — детский восторг по Корчаку. «Радость снега, которого вчера еще не было!» Разве можно сравнить с этим то, что испытывает писатель, когда его узнали в толпе или пригласили в салон обсудить новую книгу?

Кому-то такой вывод может показаться наивным и нелепым. Понимаю.

Человеку, который всегда объединял себя с детьми, он, судя по всему, представляется единственно возможным.

Все, что идет от социума Корчаку кажется не естественным, а потому не очень интересным и радостным.

То, что идет от Бога (от Природы), — то настоящее и вызывает искренний восторг.

6

Следующее, что сделал наш герой: создал детский лагерь для 150 еврейских мальчиков, в котором проверил очень многие педагогические принципы, которые потом использовал в Доме сирот.

Почему лагерь для еврейских детей?

Почему больница для еврейских детей?

И почему при этом человек меняет еврейскую фамилию на польскую?

Исследователи очень любят дискутировать о том, какой национальности, какой культуре принадлежал наш герой.

Проблема национальной идентификации волнует всех, кто пишет о Корчаке. Это, что называется, тема обязательная.

Меня она волнует гораздо в меньшей степени. Но я понимаю, что сказать об этой проблеме хотя бы пару слов — необходимо.

Вроде бы, действительно, вся жизнь и даже смерть отдана евреям, и сам себя Корчак считал евреем и чуть не уехал на еврейские территории в Палестину. А ведь если бы уехал — остался, скорее всего, жить, правда, не был бы Корчаком.

А с другой стороны — знаменитый цикл «Наедине с Богом. Молитвы для тех, кто не молится».

Так он что — не молился даже? В синагогу не ходил? Тору не читал?

А он вообще в Бога верил? Обычаи еврейские, в том числе религиозные, соблюдал? Кипу носил?

Этот самый цикл молитв для тех, кто не молится начинается с таких слов: «Я знаю, что каждое создание должно связать огромный мир с собой через Бога, и с Богом — через себя. Знаю, уверен — и помоги мне в этом, Боже!»[68].

Разве не очевидно, что это слова человека глубоко верующего?

То, что Януш Корчак верил в Бога очевидно любому читателю его книг.

Другое дело, что люди находят разные формы взаимоотношения с Богом.

Так что же является не формальным, а сущностным признаком веры?

Мне кажется, это ощущение того, что ты живешь в присутствии Бога. Господь всегда смотрит на тебя — бойся огорчить Его!

На известный вопрос: «Что вы скажите, когда встретите Бога?» я ответил единственно возможное: «Я с ним не расстаюсь».

На мой взгляд, это позиция Корчака. Он существовал в мире, где есть Господь. Господь — это активное начало, с Которым ты должен соразмерять все свои поступки и даже помыслы.

Истинно верующий человек не столько верит, сколько знает, что есть Бог, под Чьей постоянной опекой и контролем ты находишься.

Генрик Гольдшмит поменял еврейскую фамилию на польскую, потому что таковы были условие конкурса. Но почему оставил? Почему в мировую историю вошел писатель и педагог с польской, а не с еврейской фамилией?

А почему Григорий Офштейн стал Григорием Гориным; Давид Кауфман — Давидом Самойловым; мой отец, Марк Липович, — Марком Максимовым; Марк Ширинкер — Марком Захаровым; Аркадий Штейнбок — Аркадием Аркановым и так далее, и так далее, и так далее? Почему?

Чтобы таким незамысловатым образом изменить себе национальность?

Нет, разумеется.

Поменяв фамилию, человек не менял национальность, но облегчал себе жизнь.

Люди, живущие в СССР, где антисемитизм был государственной политикой, не хотели усложнять себе жизнь. Вот и все. Они никого не предавали — просто хотели работать.

Уже став довольно взрослым человеком, я узнал, что мою любимую тетю Шуру на самом деле звали Сара, а ее мужа, дядю Сашу, — Исай. Это были простые люди, не писатели и не режиссеры, но они понимали: в СССР еврейское имя или фамилия — просто опасны, лучше называться привычно по-русски.

Унизительно? Безусловно. А как может быть по-другому в стране, где правит бал антисемитизм?

Государственный антисемитизм — страшная, трагическая история. В те годы все твердили об агрессивной политике Израиля, и один мелкий партийный работник всерьез спросил у Александра Анатольевича Ширвиндта: «Вот вы — друг Горина. А правда, что я могу к нему обратиться: Григорий Израилевич, и он не обидится?»

Человек всерьез считал, что «Израилевич» — едва ли не синоним оскорбления. Удивительно ли, что люди меняли еврейские имена и фамилии на русские?

Очень похожая обстановка, как я понимаю, была в те годы в Польше, где тоже процветал антисемитизм.

Да, Корчак взял польский псевдоним, чтобы не усложнять себе жизнь, но при этом начал делать то, что ему казалось самым главным: защищать тех, кто более всего нуждается в защите: еврейских детей.

7

Корчаку принадлежит замечательный вывод, который бы я повесил на стене в каждой школе, чтобы дети несколько раз в день читали его. Он — короткий, но мощный: «Не время делает людей, а люди — время»[69].

Понимаете, да? Какие люди — такое время, а не наоборот.

Люди первичны. Время — результат их жизни и деятельности.

Генрик Гольдшмит — он же Януш Корчак — хотел, чтобы во времена антисемитизма евреи и их дети понимали, что они могут быть под защитой.

Время антисемитизма должно было превратиться во время защиты и добра хотя бы в жизни одного, отдельно взятого педагога, который умел эту защиту и это добро распространять.

Дитя польской и еврейской культуры, взявший псевдоним в честь знаменитого героя польской литературы, сам себя Корчак ощущал евреем. Таким же, как те, кому он помогал: их отцом, братом, сыном.

Все его общение с детьми, я уж не говорю о его героической гибели — это общение людей одной нации, одной веры, одного мировоззрения, одних традиций.

Конечно, его обет безбрачия мог иметь самые разные причины, о которых мы никогда не узнаем. Однако декларировал он то, что еврей в Польше — это раб, а раб не должен оставлять потомство. Понимаете, да? Это самоощущение еврея.

При этом Януш Корчак очень много сделал для Польши. Он был польским писателем, пишущим на польском языке, и развивающим польскую прозу и драматургию.

Януш Корчак — еврей, который является частью польской культуры. Таких примеров на самом деле не так уж мало в литературе, пожалуй, любой европейской страны.

Януш Корчак, с одной стороны, был польским писателем и педагогом, и Польша по праву гордится своим сыном,

А с другой — никогда не забывал своих еврейских корней и, как мог, помогал своему еврейскому народу.

И последнее. Корчак принадлежит миру. И это очень важно. Австриец Моцарт, русский Достоевский, немец Бах, колумбиец Маркес, американец Аль Пачино и так далее и далее… в какой-то момент начинают восприниматься миром как свои люди. Национальность важна, но не первостепенна.

Первостепенно, что он — наш.

То же самое, убежден, и с Янушом Корчаком. Он воспринимается миром как свой.

Это, наверное, самое главное.

И хватит об этом. Если эта тема для кого-то важна, я постарался по ее поводу высказаться.

Один раз.

А теперь отправимся с Корчаком в его детский лагерь. Уверяю вас: там интересно.

И абсолютно необычно.

Глава девятая. Мальчишки и… мальчишки

1

Биограф не имеет право на особую эмоцию…

Эх, не имеет!

Биограф чаще всего не имеет возможности обратиться к своему герою…

Эх, не имеет!

А то бы?

А то бы прям крикнул изо всех своих эмоциональных сил:

— Януш, дорогой! Ну перестаньте уже делать вид, будто вы — врач. Я не к тому, что вы врач — плохой. Наверное, хороший, раз количество клиентов у вас растет! Только не ваше это дело — тела лечить, по другой вы части. Вы — строитель душ детей. Педагог вы. Именно это приносит счастье, удовольствие, смысл! Ну признайтесь уже себе в этом…

Писательство — это такая история, которая прилагается, в сущности, к любой профессии. Можно легко быть литератором и еще кем-то. Примеров тому множество.

А вот работать врачом и еще кем-то… Педагогом и еще кем-то… Невозможное дело! Только с писательством эти профессии и соединяются.

Вам кажется, Вы еще не совершили свой выбор, дорогой Януш Корчак? Да перестаньте! Вы же понимаете: выбор совершаем не мы, он вершится над нами, за нас… Нам остается только принять его… И Ваш выбор совершен уже… Как только Вы родились, так и случился выбор Вашего призвания. И убегать от него — дело зряшное. Тут либо к несчастью прибежишь, к опустошенности своего существования — без призвания что за жизнь? Либо к призванию надо возвращаться и жить с ним, единственным.

…Конечно, я смотрю из будущего. Я-то знаю, чем дело кончится. Педагог, который пишет книжки; а хотите: писатель, который занимается педагогикой, — вот Ваш путь.

Я-то знаю, что так будет.

А он, герой наш?

2

А что он?

Тянется к педагогике, а решится не может, не умеет. Потому что человек — такое существо, которое будущего своего опасается. Хоть к нему и стремится.

Еще студентом Корчак пришел в Общество летних лагерей и предложил свои услуги в качестве начальника детского лагеря. Готов был собрать детей и поехать с ними за город, где река и сосны, и организовать им летнее прекрасное существование.

Тогда не сложилось.

Сейчас ему — 29 лет. И он вернулся с тем же предложением. Почему, отчего, для чего взваливать на себя такую работу и такую ответственность?

Уставший от своей работы молодой врач. Начинающий, но уже довольно модный писатель. Больше, что ли, заняться нечем?

Как только появилось свободное время, захотелось его истратить на детей. Убежать от базара взрослого мира. Спрятаться. Позаниматься тем, чем хочется с теми, с кем жаждется.

И ему поручают 150 еврейских мальчишек, дабы он организовал для них летний лагерь.

Кому — ему?

150 еврейских пацанов вверяют врачу, едва начинающему преуспевать, или писателю, чье имя только обретает известность?

Получается, что так. Выходит, есть в этом «начинающем» нечто, не позволяющее ему отказать.

Нет, конечно, если вдуматься: ребят поручают великому педагогу, но для того, чтобы быть великим, для начала надо стать просто педагогом.

А Корчак не решается.

Однако берет на себя смелость взять 150 мальчишек и организовать для них лагерь.

Потом окажется, что дни, проведенные в этом лагере — одни из самых счастливых в его жизни. Наконец-то он занимается делом, которое ведет его по жизни, захватывает его целиком, приносит восторг и удивление.

Многое из того, что в дальнейшем он опишет в своих книгах и использует в практической работе в детских домах, — впервые будет опробовано именно в летних лагерях.

Януш Корчак пробует разные методики и приемы. Обдумывает, анализирует, разрабатывает, словно зная, что они пригодятся в будущем.

Для чего врач, пишущий книги, разрабатывает новые педагогические методики и приемы? Он же не может знать, что станет директором Дома сирот.

Предчувствует?

Ответ нам неизвестен. Видимо, приходится признать: дорога умнее человека и, если уж он по ней начал идти, она сама его приведет, куда надо.

3

На Руси в ХХ веке жил великий человек, великий старец — Иоанн Крестьянкин. Прожил он жизнь долгую, тяжелую (впрочем, какой еще и могла случится жизнь священника при советской власти?). Все его искания, страдания, размышления вылились в книги, которые вполне можно назвать истинно философскими: мудрыми без зауми, то есть помогающими понять жизнь.

Обращаясь к пастве, Крестьянкин призывал: «Поставь в центре жизни своей того, кому нужен ближний, и стань им»[70].

Удивительные слова, не правда ли?

В центр своей собственной жизни имеет смысл поставить одинокого человека, который нуждается в ближнем. И при этом не давать ему советы, как этого ближнего отыскать, а самому им стать.

Мысль простая, но очень мощная, если вдуматься.

На самом деле, русский священник описывает ровно то, что делал Януш Корчак. И в детском лагере, и в Доме сирот наш герой никогда не старался начальствовать, но стремился быть ближним для своих воспитанников.

К Иоганну Генриху Песталоцци воспитанники обращались: «Отец». В детских домах Януша Корчака дело до такого не дошло, но суть — та же: стремиться к тому, чтобы воспитанники собирались не в учреждение, а в семью.

Кто такой ближний, если вдуматься? Тот, кто находится к тебе ближе всего и, таким образом, лучше всего закрывает тебя от бед и напастей мира.

Ближний — это тот, под чьим прикрытием ты находишься.

Чем закрывает? Пониманием.

Что такое понимание?

Приятие того, что есть в тебе, и абсолютное неприятие негатива внешнего мира по отношению к тебе.

Таким хотел быть Корчак для своих воспитанников.

4

Из этой философии следует главный вывод, которому Корчак будет следовать всю жизнь: абсолютное приятие ребенка.

Конечно, здесь ощущается влияние Песталоцци: ребенок принимается как явление природы — без обсуждения.

«У природы нет плохой погоды», — сегодня привычно повторяем мы слова песни Эльдара Рязанова.

У природы нет плохих детей. Если ребенок стал плохим, это безусловное свидетельство того, что он вырос.

Как это осуществляется на практике?

Ну например, так.

В лагере полторы сотни мальчишек. Считай полторы сотни драчунов.

Что делать, когда возникает драка?

Ответ очевиден: разнимать.

Корчак спрашивает себя: и дальше что? Он их разнимет, а они пойдут продолжать биться в другое место. В чем смысл разнимать? В том, чтобы показать свою педагогическую прыть?

Если драка неизбежна — она непременно произойдет.

Корчак следит, чтобы битва мальчишек происходила по-честному. Пишет слова, казалось бы, невероятные для педагога: мол, если драка правильная, техничная, основательная, драка как таковая, достойный мордобой (слово Корчака) — то, пожалуйста, продолжайте.

Как же так! Такой подход нарушает все педагогические принципы!

Без сомнения. Нарушает те самые принципы, при которых педагог начинает бороться с природным естеством своего воспитанника. Ведь не бывает мальчишки, который бы никогда в своей жизни не использовал кулак в качестве аргумента. Здесь нет вопроса: хорошо это или плохо? Это так.

Подобный подход предлагает новые правила: не бороться с естественным поведением ребенка, но принять его.

Авторы советских фильмов про детей всегда категорически выступали против мальчишеских драк, и аргумент — как правило, его высказывала какая-нибудь интеллигентная учительница, вздрагивающая от самого слова «драка», — был таков: «Всегда можно договориться!»

Когда тебе десять-двенадцать лет — не всегда! Во все времена пацаны дрались и будут драться.

На самом деле, Корчак, конечно, пытался бороться с драками. И разговорами, и объяснениями, и даже наказаниями. Иногда получалось — чаще нет.

Но уж если драка возникала, — не разнимал, а старался сделать так, чтобы она проходила честно. Понимая, что мальчишки все равно будут использовать кулаки, и с этим ничего не поделать, старался превратить драку в поединок.

Удивительное дело: когда драка переставала быть «запретным плодом», исчезала ее притягательность. Драк становилось не больше, а меньше.

5

Еще один пример приятия ребенка. Можно сказать: почти интимный.

Корчака предупреждали, что в подобных лагерях обязательно один, два или три ребенка писаются по ночам, что, говорили ему, недопустимо.

Почему?

Во-первых, не гигиенично. Во-вторых, если ребенок приехал в лагерь, он должен уметь владеть собой. В-третьих, если ребенок писается по ночам — это непременно приводит к конфликту с другими ребятами.

Что делать?

У «педагогов» ответ готов: запретить!

Что думает по этому поводу наш герой?

«Я утверждаю: каждый ребенок имеет право на две катастрофы в год. В летнем лагере в новой обстановке процент увеличивается. Это мне доподлинно известно»[71].

Понимаете, какой взгляд?

Ты описался? Ничего страшного — бывает. Не надо страдать и переживать не стоит. А тем, кто смеется над тобой, не надо бы этого делать: ничего особенного не произошло. С каждым может случиться. И, кстати говоря, с насмешниками — тоже.

Что предлагалось Корчаку? Извлечь из трудной ситуации, в которую попал ребенок, максимум якобы воспитательной якобы пользы.

Что выбрал наш герой? Стать близким своему воспитаннику, понять его — осознать проблему и защитить от агрессии внешнего мира.

Мальчишескую трагедию Корчак превращал в ерунду, в малозначащий факт — тем самым спасая ребенка от страха и унижения.

Благодаря нашему герою, подобная, очень стрессовая для ребенка ситуация ни к каким печальным последствиям не приводила.

Вот ведь какая история… Самый маленький человек, даже если он еще писается в кровать, имеет право быть человеком.

Что это значит?

Имеет право быть услышанным с любыми — подчеркиваю — любыми своими бедами и печалями.

Величина драмы, а то и трагедии ребенка зависит не от того, как относится к ней взрослый, а от взгляда самого ребенка. Если ребенку трудно — взрослому надо ему помогать. Даже если трудность кажется взрослому нелепой или смешной.

«Нет детей — есть люди, — писал наш герой, — но с иным масштабом понятий, иными источниками опыта, иными стремлениями, иной игрой чувств»[72].

Понимаете? Дети — это другие люди. Люди! А не недолюди.

Важнейший вывод для всей педагогической науки Януша Корчака, который все еще считал себя врачом.

6

В лагере надо было ставить оценку за поведение. Таковы правила.

Корчак придумал, чтобы оценку ставил не педагог, а ребенок сам себе.

Почему это важно?

Привыкнув к оценке, как к чему-то неизбежному, мы, взрослые, совершенно не думаем о ее философии, о ее смысле. Мы создали такую ситуацию, когда дети учатся не ради знаний, а ради получения хорошей оценки. Их ничего больше не волнует.

Много лет я занимаюсь педагогической деятельностью в разных вузах, которые готовят журналистов. На первом занятии — на первом! — я прошу учеников дать мне зачетки, и всем ставлю пятерки.

После чего говорю:

— Все. Те, кто пришел учиться ради оценки — свое дело сделали, свободны. Тем, кому нужны знания, приходите их получать.

Конечно, это вызывает шок, но я не знаю иного способа выбить из детей школьную несвободу, школьную привязанность к оценке, как к единственному смыслу одиннадцатилетнего существования. Иного способа сделать так, чтобы человек учился не ради пятерки, а ради знаний.

Мне кажется, Корчаком двигало то же самое желание: изменить само отношение к оценке, чтобы она порождала не страх, а необходимость задуматься над тем, как ты прожил день.

Один из главных вопросов, который волновал Корчака, когда он общался с детьми: что маленький человек думает о самом себе, как он себя оценивает, и вообще, умеет ли он это делать?

Не считающая детей за людей, педагогика в те годы вообще так вопрос не ставила.

Да и сегодня, честно говоря, вопрос самооценки отнюдь не в каждой школе поднимается. Какая разница, что думает о себе ребенок? Важно, что думают о нем взрослые: родители, педагоги, преподаватели.

И в детском лагере, а потом и в детском доме Корчак приучал детей оценивать самих себя, считая, что этот навык необходим для всей дальнейшей жизни.

И тогда оценка за поведение, которую ставит себе парень сам, превращается не в пугало, а, если угодно, в способ самоанализа.

7

Но главное, конечно, из того, что придумал наш герой в детском лагере — это детский товарищеский суд чести.

Что это такое?

Ребенок, который чувствовал несправедливость, мог подать в суд на кого угодно: на товарища по лагерю, на преподавателя, даже на директора. И суд беспристрастно разбирался в произошедшем. И если приходил к выводу, что ребенка обидели, виноватых могли наказать.

А судьи — кто? Разумеется, дети.

Корчак придумал забавный способ их выбрать. Он попросил всех, кто хочет попробовать быть судьей, собраться в определенное время. А сам опоздал на полчаса. Те, у кого хватило терпения дождаться, стали судьями.

Детский суд чести — конечно, серьезная педагогическая новация, и мы подробно поговорим о нем, когда поведем разговор о Доме сирот. Но первая идея о таком суде возникла именно в лагере.

Именно здесь Корчак создал систему, которая поможет детям биться за справедливость.

Он считал, что справедливость — это то, чего детям катастрофически не хватает в их жизни. Они даже слово такое не употребляют.

А жаль…

Детский товарищеский суд чести — это возможность создать такую ситуацию, когда ребенок не просто начнет бороться за справедливость, но получит все шансы победить.

8

Сам наш герой итоги работы в лагере подводит сухо и без эмоций: «Я многим обязан летним лагерям. Здесь я впервые столкнулся с детским коллективом и самостоятельно в ходе практической деятельности знакомился с азбукой воспитательной работы. Богатый иллюзиями, бедный опытом, молодой и сентиментальный, я думал, что многое сделаю потому, что многое хочу»[73].

С моей точки зрения, главным итогом работы в лагере было то, что Януш Корчак окончательно убедился: педагогика — это его призвание. Он общался с детьми, как сейчас принято говорить, 24/7 — и ему становилось все интересней.

В отличие от медицинской работы, в которой многое раздражало, здесь не раздражало ничего. Было тяжело, трудно, то и дело возникали проблемы, которые надо было решать, причем немедленно. Но все это было интересно, азартно.

Не было ни опыта, ни знаний. Только талант, если угодно — чутье на верные решения.

И этого оказывалось достаточно. Если таланту дать себя проявить — он преодолеет любые препятствия.

Вот мы говорим, например, про абсолютно своеобразное отношение Корчака к мальчишеским дракам, но нам известен только результат размышлений. А ведь к такому неординарному отношению к дракам Корчак пришел сам. Как и к истории, когда дети сами себе ставят оценки за поведение. Как и к детскому товарищескому суду.

Не прочел, не выведал — догадался!

Все это — и сколько еще! — мог придумать только человек, абсолютно включенный в процесс общения с детьми, если угодно — питающийся энергией этого процесса.

Вот результат: воспитательный процесс дает энергию, дает силы. Это тяжелая, но радостная работа.

«Благодаря теории — я знаю, а благодаря практике — я чувствую»[74], — заметил наш герой.

Здорово сказано, правда? Чувства возникают, не благодаря размышлениям, а благодаря практической работе.

Так вот, занимаясь целыми днями педагогической практикой, Корчак почувствовал абсолютную необходимость в ней. Ну не мог он не почувствовать себя педагогом!

И что же сделал наш герой?

Пошел работать в школу? Или создал Дом сирот?

Как бы не так!

Он взял — да и поехал за границу.

Чего? Почему? Зачем?

Попробуем разобраться.

Глава десятая. Решение, ты где?

1

Итак, Януш Корчак едет заграницу.

За чем?

Во все времена — если речь не идет, конечно, об эмиграции — за границу ездят с тремя целями: учиться, лечиться, развлекаться.

Лечиться? Рано.

Развлекаться? Не в его характере.

Значит, учиться.

Вопрос: чему?

Вспомним, что за границу направляется молодой врач. Логично предположить: он едет учиться врачебному мастерству.

Однако поездка случилась после работы в детских лагерях, где осваивались первые педагогические методики и приемы. Значит, Корчак едет учиться мастерству педагога.

А как же литература? Одна книга уже стала модной, в голове зреют другие, молодой врач, он же — педагог, что-нибудь да непременно пишет едва ли не каждый день. Может быть, он едет учиться мастерству литератора?

Загадочная поездка.

Ах уж этот Януш Корчак — человек, шагающий по нескольким дорогам одновременно, — не так уж просто с ним разобраться.

Одно как минимум понятно: почему именно Берлин и Париж. (Правда, заезжал еще и в Лондон, но совсем ненадолго.) С детства мама учила немецкому и французскому. Замечательно ехать туда, где не будет языкового барьера…

К тому же Берлин и Париж в то время — центры Европы. Небезынтересно поглядеть на такие города.

Но не ради же красот и общения с местными жителями едет он?

Вот как уже позже вспоминал Корчак о том, как он учился в Европе: «…свое образование я восполнил в клиниках Берлина (год) и Парижа (полгода). <…> В свободные дни я посещал сиротский приюты, исправительные дома, места заключения так называемых малолетних преступников. Месяц в школе для умственно отсталых детей, месяц в наркологической клинике „Циена“»[75].

Так чему он все-таки учится, этот «многодорожник»? В основное время — врачебным наукам, в свободное — педагогическим?

Он уже отработал в детском лагере. Он уже понял, как нравится ему эта работа. Он уже устал от медицины. Больные его нередко раздражают, дети — практически никогда.

Что ему еще надо? Зачем он восполняет свое медицинское образование в Берлине и в Париже?

Почему, наконец, он никак не может принять решение?

Принять решение…

2

Как вообще человек принимает решение? Корчак, или вы, дорогой читатель, или я?

По меткому замечанию американского психолога Леонарда Орра в голове каждого из нас прекрасно уживаются два условных, метафорических существа. Орр называет их: Думающий и Доказывающий.

У них удивительные взаимоотношения: о чем бы Думающий ни подумал, Доказывающий непременно это докажет.

Другими словами: в мире нет абсолютно ничего такого, чего мы не могли бы сами себе доказать. На этом нашем свойстве основано огромное количество сюжетов мировой литературы, в которых человек с легкостью доказывает себе то, чего на самом деле нет, что ведет чаще всего к трагическим последствиям.

Дездемона не изменяла Отелло; Вронский продолжал любить Анну; Жеглов доказал себе, что Груздев убил собственную жену и так далее и так далее…

Понимаете, что получается? Никакой объективности в размышлениях нет — мы докажем себе ровно то, что хотим доказать. Мы видим мир таким, каким мы его видим. Однако мы абсолютно убеждены в объективности собственного взгляда: как мы видим, так оно и есть на самом деле.

Доказывающий непременно предоставит Думающему доказательства объективности его взгляда и его размышлений.

Это что касается разума.

А что же происходит с нашими чувствами?

Проведя большое количество психофилософских бесед и просто наблюдая за людьми в разных ситуациях, я убедился: в чувствах никакого Доказывающего нет.

Например, если тебе страшно — то тебе страшно. Если при виде любимого человека у тебя перехватывает дыхание — то его либо перехватывает, либо нет. Ничего себе не докажешь.

Если ты чего-то хочешь — то хочешь, даже если упрямо доказываешь сам себе, что твое желание какое-то не такое, неправильное. Доказывать-то — доказываешь (головой), а чувства все равно его испытывают, никуда не денешься.

Чувство — безальтернативно.

У мысли всегда есть альтернатива.

Если вы начинаете выбирать альтернативное чувство («нет, я не люблю ее, она некрасивая»), — значит, работает разум.

Чувство, конечно, может ошибиться, но не может обмануть. Оно четко указывает на то, что именно хочется человеку.

Поэтому человек выбирает не разумом, а чувством. Чувство сразу подсказывает ему, что надо делать. Иногда — мгновенно.

Но воспитаны мы так, что чувствам-то как раз и не следует доверять. Верить надо разуму.

Я ни раз сталкивался со случаями, когда человек, мгновенно приняв решение, потом тратит долгие дни, а то и месяцы, дабы с ним согласиться.

Скажем, я абсолютно уверен: любовь бывает только и исключительно с первого взгляда, но иногда люди тратят месяцы, а то и годы, чтобы поверить своему чувству.

Ровно такая история происходит и с выбором призвания. Озабоченный необходимостью много зарабатывать или иметь престижную профессию, или просто, боясь обрести новое дело, человек игнорирует свое желание (а призвание — это не что иное, как неутолимое желание посвятить себя какому-то делу) и в результате теряет годы, а иногда — и жизнь только потому, что не доверяет своему ощущению.

Принять решение — чувствами — это одно.

Согласиться с ним — разумом — совсем другое.

Корчак, конечно, предчувствовал свое будущее педагогическое поприще, но принять решение, согласиться с ним не мог никак…

3

Разумеется, в какой-то мере Януш Корчак ехал за границу учиться, получать новые знания. Собственно, если смотреть, как говорят в театре, по внешнему ряду, он именно этим и занимался.

Но если заглянуть глубже…

Из трех извечных заграничных занятий — лечиться, учиться, развлекаться — наш герой, как ни парадоксально, выбрал четвертое: размышлять.

Он ехал — оторваться от всего, начиная с холодной больнички и заканчивая детским лагерем, для того, чтобы понять: как и, главное, куда жить дальше?

Итоги заграничной поездки сам Корчак подводит красивыми (иногда, кажется, даже чересчур красивыми) словами: «Берлинская больница и немецкая медицинская литература научили меня вдумчиво относиться к своим знаниям, и медленно, систематически продвигаться вперед. Париж научил меня думать о том, чего мы не знаем, а хотим, должны, будем знать. Берлин — это рабочий день, полный мелких забот и дел. Париж — это праздник завтрашнего дня с его радостным предчувствием, горячей надеждой и неожиданным триумфом. Париж дал мне силу желаний, боль неведения, сладость поиска. Технику упрощений, изобретательность в мелочах, порядок в деталях я вынес из Берлина»{3},[76].

Ничего не скажешь — написано блестяще.

Только не кажется ли вам, дорогой читатель, что это все больше напоминает записки путешественника, а не ученика?

Обратите внимание: Корчак не размышляет о получении каких-то конкретных знаний или умений — меня научили делать такую-то операцию или таким-то образом осматривать больного. Он все больше — о воспитании души и о той жизни, которая его окружала.

4

Итак, за чем Януш Корчак ездил за границу?

Учиться? Да, без сомнения. Еще любимый Корчаком Чехов заметил, что умный любит учиться. Корчак учился всегда. Заграницей тоже.

Но, на мой взгляд, не поиск новых знаний двигал нашим героем, но стремление понять самого себя. А для этого так хорошо поменять пейзаж жизни, чтобы, глядя на новую, незнакомую картинку, понять суть и смысл своего дальнейшего существования.

Уехать вдаль, чтобы вернуться обновленным, — вот про что был его отъезд.

Нашему герою трудно, понимаете? Даже героям серии «Жизнь замечательных людей» бывает нелегко не от того, что они воюют на фронте или ловят преступников, а потому, что их раздирают внутренние противоречия.

Януш Корчак чувствует, что будет педагогом. Договорившись о стажировке в иностранной больнице, он каждую свободную минуту бегает туда, где можно найти детей — одиноких и обездоленных, значит, нуждающихся в помощи.

Но это знание чувств, а не головы.

Доказывающий про что доказывает? Про то, что с врачебной практикой все в порядке, все, как говорится, «установилось — устаканилось», и страшно что-то менять. И мама жива, и нуждается в помощи, в том числе и материальной, и требуются деньги, и больные ждут.

А что хочется делать? Хочется к детям. Хочется иметь собственное учреждение, которое существовало бы по своим законам, и чтобы в нем помогать детям обрести силу и волю к жизни.

А Доказывающий — про необходимость медицины. С педагогикой еще не понятно, как все будет, здесь — все ясно, идет по накатанной.

А чувства — про совсем другое.

А Доказывающий — про то, где это «другое» взять? Хочешь преподавать? Где? Куда ты пойдешь без образования? Кому ты нужен?

А чувства — про необходимость педагогики.

Выбор.

Трудно.

Но до того момента, как выбор будет сделан окончательно, осталось не так уж много времени.

Чувство оно ведь уже все решило…

Глава одиннадцатая. Здравствуй, решение!

1

И что вы думаете: наш герой вот так однажды утром встал и сказал себе: «Януш, дорогой (или Генрик, дорогой… не знаю, как Корчак к себе обращался), хватит заниматься тем, к чему душа не лежит. Тебя ждут дети, и ты ждешь детей. Пора, мой друг, пора!»

Ага…

Как бы не так!

Доказывающий никуда не девался. Он продолжал сеять сомнение в душу, которая, казалось бы, уже приняла решение.

2

Корчак продолжал работать, как говорится, на медицинском поприще. Легка ли оказалась его трудовая докторская жизнь?

Чтобы получить ответ на этот вопрос, что называется, из первых уст — откроем замечательную книгу о Корчаке польского писателя и журналиста Марека Яворского.

Яворский собрал вместе воспоминания нашего героя о том времени и о той жизни. Окунемся в них. Представим себе жизнь нашего героя в самом начале прошлого века.

«Каждый дом, каждый двор. Здесь были мои полрублевые визиты, преимущественно ночные… Я местный врач на побегушках, пасынок больницы Берсонов. Врачи-евреи не практиковались среди христиан. <…> А ко мне телефоны, чуть ли не ежедневно: „Пан доктор, вас просит к телефону графиня Тарновская. Прокурор Судебной палаты. Супруга директора…“ <…>

Я решил так:

— Поскольку старые врачи неохотно ходят с визитами ночью, да еще к беднякам, вся надежда по ночам на меня.

Понимаете. Скорая помощь. Как же иначе? А вдруг ребенок не доживет до утра? <…> Меня в один голос объявили сумасшедшим. Опасным психом. Разногласия только в нюансах: излечимый или нет?»[77]

Что сказать?

Трудно? Трудно… Но, согласимся, не «ужас-ужас». Есть проблемы. Есть зависть коллег. Куда ж безо всего этого?

Но ведь есть и немало удач. А главное, постепенно, но весьма и весьма успешно строится карьера врача.

Коротко говоря: нет ничего такого, от чего хотелось бы бежать.

Но есть нечто, к чему бежать хочется.

Не в том проблема, что карьера доктора плоха, — педагогическая работа уж больно притягивает, вот в чем дело…

3

Мария Конопницкая — популярнейший польский писатель. Достаточно сказать, что с 1944 по 2004 год (за 60 лет) у нее вышло — внимание! — 477 изданий общим тиражом более 26 миллионов экземпляров.

Она умерла незадолго до описываемых нами событий, память о ней еще была свежа, и в честь Конопницкой устраивались вечера. Причем в самых разных местах, отнюдь не поэтических.

В одном из сиротских домов Варшавы состоялся такой вечер, на который пригласили Корчака.

Он пришел, но с опозданием. Все места оказались заняты, Корчак стоял у стенки, слушал.

Можно себе представить, как трогательно звучали из уст маленьких воспитанников такие, например, строки:

Ждите, — только снег лишь ляжет,

По полям и по лугам, —

Возвращусь в тумане ночи

Я к родимым берегам

Прилечу я легкой тенью,

Белым инеем спаду, —

Позабуду горе, муки

И невзгоду, и беду!

Позабуду раны в сердце…{4}

Корчак, говорят, смахивал слезы. Он вообще любил, когда дети читали стихи или играли спектакли. Относился к этому трогательно-сентиментально.

Но не забывал осматривать помещение Дома сирот. Даже вышел из зала, чтобы лучше понять, где живут дети.

Помещение оказалось убогим, грязным, казалось бы, совершенно неприспособленным для жизни детей.

Сами дети — под стать своему жилищу: худенькие, болезненные, жалкие.

Огромные глаза — впалые щеки. Сколько таких лиц еще предстоит увидеть нашему герою за свою жизнь?

4

Там же и тогда же, на вечере памяти Марии Конопницкой Корчак знакомится со Стефанией Вильчинской.

Случится знакомство навсегда. На всю жизнь. Стефания Вильчинская в роли помощника, в роли заместителя будет находиться рядом с нашим героем всегда: от вечера памяти Конопницкой, на котором Стефа предложит Янушу Корчаку работать вместе, до газовой камеры в Треблинке, куда она вошла вместе со своим директором и их воспитанниками.

Оказалось, что Корчака позвали не просто послушать стихи знаменитой поэтессы в детском исполнении. Ему хотели сделать серьезное предложение: возглавить новый Дом сирот.

Стать директором этого ужасного, не очень пригодного для жизни помещения?

О нет! Сиротский приют предполагает зажить новой жизнью, с новыми преподавателями, отчасти — новой программой, и — что особенно важно — в совершенно других условиях в новом помещении, на которое уже выделен дом в конце Крахмальной улицы.

Вильчинская предлагает Корчаку возглавить новое дело.

Советский исследователь Василий Кочнов воспроизводит такой диалог:

«— А что я буду делать? — спросил ее [Вильчинскую] Корчак.

— Подумайте сами. Я училась педагогике и психологии, а практики у меня нет. Я была бы счастлива, если бы вы, доктор, тоже согласились у нас работать»[78].

Вообще-то так начинаются романы…

Но у Корчака, напомню, обет безразличия — о романе речи быть не может.

Или — все-таки…

Живые же люди…

5

Как все это было? Как?

Представим…

Грязный, едва ли не полуразрушенный сиротский дом. Полумрак. Дети читают лирические, красивые стихи любимого поэта Марии Конопницкой, может быть, даже эти:

Больше уж не светится

Огонек в окне;

Только отзвук слышится

Песни в тишине.

Тень твоя не явится

Вновь передо мной, —

Все же взор мой просится

В домик твой пустой!..{5}

Трогательно. Немножко монотонно. Безусловно — лирично.

Впалые щеки — большие глаза. Тоненькие детские голоса, которые очень стараются читать по-взрослому, даже с некоторым придыханием. Отчего выглядят еще трогательнее.

Мужчина стоит у стены, смахивая слезы, и оглядываясь по сторонам: не заметил ли кто-нибудь его сентиментальности. Всю жизнь этот мужчина хотел, чтобы в нем видели сильного человека.

Свет не яркий — чтению стихов приятен полумрак. В неясном, стеснительном свете — женщина. Она очень волнуется за своих воспитанников. Ее губы вслед за ними шепчут стихи. Она выступает с каждым. За каждого. Она не здесь, со зрителями, — она с учениками.

Дети, прочитав стихотворение и неловко поклонившись, бросаются к ней, обнимают. Она прижимает их к себе, гладит по голове, успокаивает.

Это — Стефа. Мужчина знает. Они виделись когда-то. Ну может быть, пару раз. Мельком. Не так уж много в Варшаве людей, которые занимаются домами сирот для еврейских детей, — так что судьбе не надо было особо стараться, чтобы их свести.

Но судьба не сводила. Чуть показывала друг другу, а соединять не хотела. Видимо, ждала судьба правильного времени. И дождалась.

— Пора! — решила судьба.

И… он ей улыбнулся. Она — ему. Ей — за двадцать. Ему — за тридцать. Мужчина и женщина.

У них возникает диалог. Естественно. Общие темы. И женщина предлагает мужчине не просто новую работу или там престижную должность — она предлагает ему сменить судьбу.

И он соглашается. Сразу.

У вас, дорогой читатель, есть вариант, что мужчине, который согласился изменить судьбу по просьбе женщины, эта женщина не понравилась?

У меня такого варианта нет.

И когда мы будем говорить о Стефании Вильчинской, не забыть бы, что предложение сначала вместе работать, а потом — очень быстро — возглавить детский дом сделала именно она.

Тоже удивительная история. Стефания была приглашена в новый Дом сирот раньше Корчака, и вполне могла претендовать на то, чтобы им руководить. Но — нет. Никогда. Как-то с самого начала повелось, что главным будет Корчак.

Почему?

По простой причине: Стефания Вильчинская считала его гением.

6

Итак, Доказывающий был вынужден отступить. Разум сдался под неистребимым желанием чувств.

Корчак был готов поменять жизнь, изменить судьбу. Не хватало какого-то последнего толчка, знака судьбы… Не знаю, как это называется.

Мне кажется, что Стефания Вильчинская сыграла тут едва ли не решающую роль. Впрочем, в отношениях этих двух людей все неясность, загадка, недоговоренность.

Но факт остается фактом: женщина сделала нашему герою предложение, от которого тот не смог отказаться.

Решение было принято. Корчак поверил своим чувствам и решил наконец заняться педагогикой.

Медицина, в которой открывалась серьезная карьера, отставлена. Корчак поверил Стефании и решил возглавить детский дом.

Корчаку за тридцать лет. Прекрасный возраст, чтобы круто менять жизнь: уже есть умения, но еще есть силы; еще остался азарт, но уже появилась спокойная логика взрослого, чтобы не натворить глупостей.

На самом деле, огромное количество людей меняют профессии. И как-то, как нынче говорят, «не парятся» по этому поводу.

Не то — наш герой. Он же — писатель, а труженики пера редко бывают вовсе не рефлексирующими.

Как водится, мгновенно приняв решение, Корчак тратит годы на то, чтобы с этим решением смириться.

Он страдает: «Я предал больных детей, медицину и больницу. Меня обуяла ложная амбиция: врач и ваятель детской души»[79].

Оправдывается: «Как ошибаются те, кто считает, что, бросив больницу ради интерната, я предал медицину!.. Медицина показала мне чудеса терапии и чудеса человеческих усилий подсмотреть тайны природы… Благодаря медицине, я научился кропотливо связывать распыленные факты и противоречивые симптомы в логичную картину диагноза. И, обогащенный сознанием мощи законов природы и гения научной мысли человека, остановлюсь перед неизвестным ребенком»[80].

Старается объяснить попросту: мол, педагогом я стал потому, что всегда лучше всего чувствовал себя среди детей.

Януш Корчак едва ли не до конца жизни пытался объяснить себе и другим, почему он поменял медицину на педагогику.

Но сделал это. Навсегда.

7

За несколько недель до казни в Треблинке Корчак записал в дневнике: «Даже во время войны лучше идти прямой дорогой. Лучше, потому что она безопасная и трудна только в самом начале»[81].

Не столько поняв, сколько признавшись себе, чем он хочет заниматься в жизни — Корчак наконец-то вышел на прямую дорогу.

Рефлексии — рефлексиями, они сами по себе. А наш герой активно взялся за дело. Причем сразу. Что называется, «без разгона».

Достаточно сказать, что он целыми днями просиживал вместе с архитекторами, и планировал здание Дома сирот на Крахмальной. Врач, писатель, педагог… Когда надо, он был еще и немножко архитектор. Ему было важно, чтобы его воспитанники жили в идеальных условиях. И он никому не мог поручить эти условия создавать.

Он уезжает в Париж, откуда возвращается раньше намеченного срока. Причина? У Стефании умирает отец, Корчак считает, что должен быть рядом с женщиной в трудную минуту.

Это не любовь? Тогда что такое любовь?

Извините, отвлекся…

Мечты о будущем доме казались прекрасными:

«Ах! Новый дом, там будут чудеса. Обогревать его будут не печи, а железные трубы; освещать не керосиновые лампы, а какие-то молнии и провода; крыша будет из стекла, а может, из пряника, а может, из шоколада…

Дети будут ездить на лифте. Каждый получит собственный стул, выдвижной ящик для вещей и собственный телефон. Там будут чудеса, которые даже Лёдзе не снились. Будет можно все, что душа пожелает. Потому что с детьми там поселятся и пан Доктор, и панна Стефа»[82].

Реальность оказалась, может быть, и не такой волшебной, но тоже прекрасной.

«Хотя Дом сирот постоянно испытывал материальные и финансовые затруднения, дети всегда получали хорошую, питательную еду. Спали они в больших, просторных помещениях. Рядом со спальней находились хорошо оборудованные умывальники. Каждый ребенок имел свой индивидуальный комплект туалетных принадлежностей»[83].

Человеку, чтобы ощущать себя человеком, нужно — как минимум — жить в человеческих условиях. И Корчак старался создать их для своих воспитанников.

8

В IV году до нашей эры в очень древнем Китае жил стратег и мыслитель Сунь-цзы — автор знаменитого трактата «Искусство войны». Ему принадлежит поразительное высказывание, которое, несмотря на давность лет, имеет отношение ко всем нам.

«Победители сначала одерживают победу, а потом идут на войну, тогда как побежденные сначала идут на войну и там тщатся победить».

Автор книги, в которой я нашел эти замечательные слова Джин Ландарм, воспроизведя афоризм Сунь-цзы, делает очень точный и правильный вывод: «Победы одерживают в уме, и лишь затем — на поле битвы»[84].

Так вот, если верить Сунь-цзы, Януш Корчак был безусловным победителем. До самой своей героической гибели он умел выстроить дело так, чтобы его воспитанникам было максимально комфортно. Не очень уверенный в себе человек (а где вы видели уверенного в себе еврейского интеллигента?) он тем не менее был убежден: во всем, что касается условий жизни детей, он добьется максимума. Следуя рецепту китайского мыслителя, Корчак побеждал до начала «сражения». Его Дом сирот на Крахмальной улице всегда был примером того, как можно организовать жизнь сирот так, чтобы они не чувствовали себя изгоями.

Более того, Януш Корчак и Стефания Вильчинская мечтали, чтобы Дом сирот на Крахмальной был едва ли не лучшим домом в Варшаве. Они жили с абсолютным убеждением в том, что дети-сироты должны иметь лучшее из возможного.

Дети-сироты — это те, кто страдал. А страдание лечится радостью.

Для Корчака было принципиально, чтобы дети с ранних лет привыкали к красоте и уюту. Если угодно, он старался изменить понятие нормы, которое закрепилось в этих детях. Ведь многие привыкли к грязи и уродству, а он хотел воспитать в них новую привычку — к чистоте и красоте.

Белый, четырехэтажный, красивый Дом сирот стал одним из первых в Варшаве, в котором появилось электричество и центральное отопление. Туалеты и ванные комнаты здесь были выложены кафелем, что по тем временам являлось признаком серьезного достатка.

Повсюду сияла красота и аккуратность.

Откуда деньги?

От благотворителей. Однако, если человек хотел выделить деньги на Дом сирот, Корчак, сердечно его за это благодаря, ставил одно непременное условие: чтобы никто не вмешивался в распорядок жизни детей в доме, чтобы никто не указывал ни Корчаку, ни Вильчинской, что им надо делать.

Занятный факт. Когда богатые члены благотворительного общества хотели посетить Дом сирот, Корчак требовал, чтобы они приходили туда пешком, оставив за углом свои роскошные автомобили, которые, как ему казалось, могли раздражать воспитанников.

Для любопытствующих замечу: качество победителя принципиально отличает Януша Корчака от другого гения педагогики, Иоганна Генриха Песталоцци. Тот никогда не был убежден в своей победе, ввязывался в дело и лишь потом начинал думать: можно ли тут победить, как победить и кого именно. Поэтому, несмотря на абсолютную гениальность Песталоцци, его учебные заведения (первое из которых он, кстати, создал в собственном доме) закрывались. И только в очень-очень зрелом возрасте ему удалось создать Ивердонский институт, принесший Песталоцци всеевропейскую славу педагога.

Впрочем, проработав 20 лет, институт все-таки закрылся.

Януш Корчак видел свою победу всегда. Иначе не понимал смысла ввязываться в новое дело.

9

Строительство Дома сирот на Крахмальной затягивалось. Корчак и Вильчинская старались приблизить его к идеалу. А это, как вы понимаете, процесс небыстрый.

Дом сирот в Варшаве открывается в октябре 1912 года.

Здесь Януш Корчак проживет всю оставшуюся жизнь. Отсюда уйдет на Первую мировую, сюда вернется и отсюда отправится последней дорогой в гетто вместе с некоторыми педагогами и воспитанниками.

Сам он занял мансарду на чердаке. Одну и не очень большую. Ему было достаточно.

Очевидец вспоминал, что это была ясная светлая комната, в которой читалась атмосфера задумчивости, но отнюдь не отшельничества. Здесь всегда был какой-нибудь квартирант, какой-нибудь ребенок, а то и двое. Одни выздоравливали после болезни, другие приходили в себя после тяжелых переживаний, третьи просто приходили о чем-нибудь с паном директором побеседовать.

Корчак очень любил воробьев, и зимой под потолком чердака всегда сидело несколько замерзших птиц.

«Я сочинил короткий рассказик о воробьях, которых двадцать лет подкармливал, — напишет он в дневнике. — И поставил себе задачу реабилитировать мелких воришек. Но кто захочет всмотреться в убожество вши?

Кто, если не я?»[85]

Наш герой исписал два блокнота наблюдений за этими шустрыми птицами, мечтал написать о них книгу.

Воробьи, как известно, очень похожи друг на друга, так вот Корчак научился отличать и даже давал им имена. Чем приводил воспитанников в восторг.

«Дети имеют в мою комнату свободный доступ, — писал Корчак. — И каждый вечер непременно они стоят у открытого окна. Ребенку требуется движение, воздух, свет, — я согласен, но и что-то еще. Пространство, чувство свободы — открытое окно»[86].

Дети, воробьи… Красивая лирика.

Суть жизни — бесконечный груз забот, который разделить не с кем.

Ну разве что со Стефанией, которая всегда жила отдельно, в своей комнате.

Всегда. Тридцать лет.

Тридцать!

Подруга — не жена. Заместитель.

Настало время — познакомиться с ней поближе.

Глава двенадцатая. Стефания

1

Биограф в растерянности.

Мужчина и женщина. Живут в одном доме три десятка —!!! — лет.

Делают одно общее дело.

В их отношениях существует все, что должно и может быть в отношениях между мужчиной и женщиной.

Кроме любви.

Тридцать лет… В одном доме… Одно общее дело…

Может быть, правильнее так: кроме любви? Вопросительный знак… То есть некоторое сомнение: была все-таки любовь или отношения ограничивались дружбой больше четверти века?

Не разобраться.

Да и стоит ли — через сто лет? Через век целый анализировать то, что главные участники истории вовсе не хотели афишировать. Даже если и было что…

Однако…

Однако факт взаимоотношений героя повествования с женщиной всегда важен для понимания героя.

Любовь или дружба? Дружба или любовь?

Не знаю… Не знаю… Не знаю…

Близким другом не был. Свечку, как говорится, не держал.

Но — факты, факты…

Факты ли?

Биограф в растерянности.

2

Итак, они встречаются на вечере памяти Марии Конопницкой. Вильчинская пригласила на вечер Корчака, предполагая предложить ему стать директором Дома сирот, которым на тот момент руководит она.

Корчак — писатель и врач. У него нет опыта ни в деле организации чего-либо, ни в педагогической работе. Тем не менее Стефа настаивает на том, чтобы детский дом возглавил именно он.

Почему? Непонятно. Существует ли в этом элемент какого-то личного отношения к Янушу Корчаку? Или просто Стефа своим женским чутьем поняла, что у Корчака все должно получится? Или ей очень хотелось быть рядом, быть ближе к этому человеку?

Нет ответа. Судите сами, дорогой читатель.

Однако обратим внимание еще раз: Стефания Вильчинская отдает свое дело и свою должность тому, у кого, если смотреть формально, нет никаких оснований ни принимать это дело, ни занимать эту должность.

На поэтическом вечере начинается совместная жизнь мужчины и женщины, которые формально никогда не стали семьей. Однако разлучить их смогла только война.

Стефа и Януш вместе въехали в Детский дом на Крахмальной в 1912-м. В 1942-м в газовые камеры Треблинки шло два отряда — один вел Корчак, другой — Вильчинская.

По сути, вместе — огромная часть жизни. Собственно, именно та часть жизни, когда человек реализуется и становится тем, кого потом помнят потомки.

Они были рядом.

Но поскольку — напомню — Корчак дал обет безбрачия и считал, что ребенок, родившийся у еврея, сразу становится рабом, Януш и Стефания не стали семьей.

Тридцать лет жили под одной крышей, но в разных комнатах.

Воспитанники знали: есть директор, пан Корчак, и его заместительница, пани Вильчинская. Ничего личного.

Правда, исследователь замечает, например, следующее:

«Отношения между Корчаком и Вильчинской, оставаясь уважительными и рабочими, временами напоминали супружеские. Так, Стефа покупала Янушу одежду и следила за его внешним видом, а когда он болел — ухаживала за ним. Однажды Корчак был простужен, после общего обеда он встал и направился к выходу, но Стефа закричала „Стой, стой!“ и побежала следом за ним.

— У вас есть носовой платок?

Корчак порылся в карманах и обнаружил, что там пусто.

— Но вы же простужены! Вот, возьмите мой! Вы как малый ребенок!»[87]

Но все равно ведь непонятно: напоминали супружеские или были таковыми?

Загадка…

3

Корчак писал, что первый год в Доме сирот был для него самым трудным в жизни.

Он придумал своим воспитанникам интересную, насыщенную, полезную жизнь. А она им не пришлась по душе.

Вольные люди — беспризорники, сироты. Им тяжко следовать правилам дисциплины. Становится неинтересно, когда приходится делать не то, что хочется, но то, что необходимо. Вообще, трудное это дело: вольному человеку оказаться в стае.

Как известно, в любом учреждении тряпки, щетки и ведра прячут, чтобы их было не видно. В Доме сирот Корчака все эти «аксессуары уборки» всегда ставились на самое видное место, как бы подчеркивая: чистота здесь очень важна, и никто не стесняется того, что с нею связано.

Детям не нравилось убираться и мыть пол. А кому нравится? Корчак не хотел их заставлять, но — как быть? Если не заставлять, никто ничего не будет делать.

И тут в дело вступала Стефания. Не зря про нее говорили, что при ней все работает как швейцарские часы. Она следила за тем, чтобы расписание уборок соблюдалось неукоснительно. И дети с ней особо не спорили.

Все, что касалось, скажем так, организационной работы, Вильчинская взяла на себя. Каждый вечер она осматривала детей, разыскивая прохудившуюся одежду или обувь. Вся бухгалтерская отчетность — на ней. Все, что необходимо заказать для Дома сирот — от угля на зиму, до провианта на кухню, — заказывала она.

И Корчак, и Вильчинская хотели, чтобы их воспитанники не чувствовали себя ущемленными. Для этого много чего делалось, в частности, устраивались коллективные походы в цирк или в кино. Все это организовывала и проводила Стефа. А теперь представьте, что это такое: вывести несколько десятков вольнолюбивых сирот, скажем, в цирк. Вильчинской это удавалось. Происшествий не случалось.

Интересно, что в Доме сирот Стефу называли доктором, хотя дипломированным врачом был как раз Корчак. Стефания окончила факультет естественных наук в Университете Льежа в Бельгии и прослушивала курс тех же наук в Женевском университете в Швейцарии.

Но, заболев, дети предпочитали лечиться у Стефании. Мало того, что Стефа готовила для заболевших специальные блюда, так она еще и хлопотала вокруг захворавшего, словно настоящая мама. Не удивительно, что дети мечтали заболеть: только бы их лечила добрая пани Стефа.

4

Как бы само собой обязанности разделились четко и понятно между директором и заместителем, между Корчаком и Вильчинской.

По сути, это деление, которое есть в очень многих семьях. Возможно, и в вашей, дорогой читатель.

Стефа взяла на себя решение большинства практических вопросов, всего того, что касалось организации жизни Дома сирот. Скажем, если ребенку необходимо пришить пуговицу, у него порвались ботинки, в общем, надо решить любой бытовой вопрос, — он шел к пани Стефании.

Корчак, говоря высоким штилем, являлся идеологом, если попроще — придумщиком. Собственно все, о чем мы будем говорить дальше, все эти новые педагогические мысли созданы и воплощены им. Корчак был, без сомнения, великим педагогом-практиком, сумевшим не только придумать, но и воплотить грандиозные идеи, которые и сегодня мы можем использовать и в школьной практике, и в семейной.

Стефания Вильчинская угадала с директором. И это она распределила обязанности таким образом. Это было ее решение.

При всей безусловной гениальности Януша Корчака не будем забывать, что это именно Стефа обеспечивала практическую базу для осуществления задуманного.

Надо сказать, что наш герой все это видел и ценил: «Я — подобие отца со всеми негативными коннотациями этого слова. Всегда занятый, без минуты лишнего времени, рассказывающий сказки на сон грядущий — причем редко. А Стефа, ну возможно, она кое в чем и не права, но без нее я ничего не сумел бы»[88].

«Без нее я ничего не сумел бы»… Из уст Корчака слова стоят дорого.

А с другой стороны…

«Вспыльчив. Ни жены, ни внуков. Приятели — у одного положение в обществе, у другого пенсия и домик с садиком. Кто умер, тому венок от вдовы. А я один, как перст, мучаюсь с этим своим изъяном…»[89]

Что это такое?

Минутная слабость, когда ты кажешься себе неудачником и больше всего на свете жаждешь, чтобы тебя пожалел кто-нибудь; а коль не находится такого — жалеешь себя сам?

Или же это подлинное чувство одиночества? Когда, действительно, понимаешь, что рядом никого нет, ты не сумел ничего добиться, одиночество — вот единственное, что ждет тебя впереди?

Но как же Стефа, которая тридцать лет рядом? Всегда готовая прийти на помощь? Почему ее «не посчитали»?

Жалеть себя — милое дело. Не отыщешь человека, который бы никогда не предавался этому болезненно-приятному занятию.

Однако в реальности Стефания Вильчинская всегда была неподалеку. Она могла раздражать, утомлять, вызывать гнев, но Корчак знал: в любой сложной ситуации Стефа непременно поможет и выручит.

Это было то самое плечо, на которое всегда можно опереться и которое никогда не подведет.

5

За тридцать лет пару раз Стефания Вильчинская оставалась, что называется, «за старшую»: Дом сирот целиком оставался на ней. (Мы подробнее, разумеется, расскажем обо всем об этом чуть позже, сейчас позволим себе — пунктиром.)

Первый это раз случилось, когда Корчака призвали на фронт Первой мировой войны.

Ей было очень тяжело: голодно, холодно, одиноко, страшно…

Отзвук этих ужасных лет долго преследовал ее, подозреваю, что всю жизнь. Более всего Стефания страдала от чувства одиночества — у нее оно было полным, неизбывным и трагически-искренним.

«Я измучена, а мои нервы все еще истерзаны войной. Мне надо найти работу поспокойней. Я устала и очень одинока. Доктор затворился у себя наверху — собственно говоря, он пишет новую книгу. Без него очень нелегко», — пишет Стефа.

В этой фразе — характеристика их жизни: Корчак вроде бы есть, однако жизнь происходит без него.

Второй раз детский дом оставался на Вильчинской, когда Корчак поехал в Палестину, мучимый сомнениями: оставаться в Варшаве или ехать на Святую землю и там организовывать школу.

Идея переехать в Палестину принадлежала Стефе.

В то время Британия владела мандатом на Палестину. Стефании удалось получить британский иммиграционный документ, ее приняли в кибуц Эйн-Харод.

Все было готово для относительно спокойной жизни в Палестине. Все, кроме совести. Им было страшно… да что там страшно, просто невозможно оставлять своих воспитанников.

И Корчак, и Вильчинская понимали, какую угрозу представляет фашизм для их страны.

И Корчак, и Вильчинская видели, как расцветает антисемитизм в Польше, что, конечно, не дает возможности их воспитанникам спокойно существовать.

Ну и как их оставить?

Друзья просили их не возвращаться, предупреждали о смертельной опасности.

Оба приехали. Оба до конца оставались в своем детском доме. Оба пошли в газовые камеры, не бросив своих учеников.

Кажется, даже после смерти каким-то мистическим образом Вильчинская предпочла уйти в тень своего руководителя. Ее имя людям очень мало известно, хотя она делала все то же, что Корчак, и погибла так же героически.

6

И все-таки тайна, которую хочется раскрыть: кем Стефания Вильчинская была Янушу Корчаку?

Коллега? Друг? Возлюбленная? Не спетая песня?

Точно известно одно: не жена.

А кто?

Биограф в растерянности.

Сам Корчак их отношения называл «педагогической любовью» в противовес сентиментально-страстной.

Какое слово главное в этом словосочетании: «педагогическая» или «любовь»?

Известно, что они писали друг другу письма, но вся переписка утеряна.

Что значит: утеряна? Дневники Корчака сохранились. Сохранились некоторые записи Стефании, составившие книгу «Слово детям и педагогам». Вышла она, кстати, в Польше лишь в 2004 году.

А письма, значит, утеряны…

То есть уничтожены. Януш и Стефа не захотели, чтобы потомки изучали их жизнь.

Еще имеется посвящение Стефании на сигнальном экземпляре знаменитой книги Корчака «Король Матиуш Первый».

«Панне Стефе. У мальчика с номером 51 кожного заболевания нет. Свою метрику он потерял в царстве Бум-Друма. Он просит об обязанности собирать мусор. Он чистоплотный („Помилуй его Бог!“ Он житель Варшавы. Гольдшмит»[90].

Ирония, столь свойственная Корчаку, самоирония — пожалуйста. Это есть.

Лирики нет.

Почему подписался настоящей фамилией, а не той, что стоит на обложке «Матиуша»? Зачем, наконец, это посвящение? Просто, чтобы продемонстрировать собственное чувство юмора? И все?

Загадки, загадки…

7

Думая о том, как жили эти люди, невольно начинаешь понимать, что роман у них был. Ну все говорит за это: и начало отношений, и три десятка лет совместной, я бы сказал, самоотверженной жизни и работы, и страшная, героическая смерть вместе.

Мне вообще кажется, что история Януша Корчака и Сефании Вильчинской — это история безответной женской любви. Пользовался ли ею Корчак или нет — навсегда останется тайной.

У вас тоже, дорогой читатель, наверняка могут возникнуть такие или подобные мысли.

Но наш с вами вывод, дорогие друзья, абсолютно субъективен. Мы можем его обсудить как некую фантазию. И не более того.

И вот что я вам скажу.

Смерть — не повод лезть в чужую личную жизнь. И если эта пара хотела хранить свои отношения в тайне — это их личное дело. Подчинимся. Нам может казаться все, что угодно; мы можем быть даже уверены, что Корчак и Вильчинская, по сути, были мужем и женой.

Выводы оставим при себе. Уважим умерших.

Это, во-первых.

Но есть еще и очень важное, во-вторых.

Когда мы читаем о «жизни замечательных людей» нам неплохо бы понимать: часто это были другие люди, иные, на нас не похожие, со своим собственным пониманием жизни и своей собственной логикой.

Речь не о том, что мы не можем их судить. Это понятно. Но нередко нам трудно даже их просто понять.

8

Кто же такая Стефания Вильчинская?

Она родилась в польской семье еврейского происхождения. Ее отец Исаак Вильчинский (который просил, чтобы его называли не иначе как Юлиан) был фабрикантом, богатым человеком.

Ее мать — Саломея Вальфиш — хотела дать детям серьезное образование, поэтому Стефания окончила сначала хорошую частную школу, потом университет в Бельгии, а затем еще училась в университете в Швейцарии.

Жизнь открывала ей ясные, четкие перспективы богатой образованной женщины.

Некоторые исследователи пишут, что Стефания была нехороша собой, и-де именно это не позволило ей устроить личную жизнь ни с Корчаком, ни с кем-либо другим.

Не знаю… С фотографий смотрит вполне миловидная еврейская женщина. Да и давайте честно скажем: красота — понятие абсолютно условное, не родилось еще женщины, которой бы ее некрасивость не позволила создать семью.

«…то что есть красота / И почему ее обожествляют люди?» — вопрос Николая Заболоцкого, который навсегда без ответа.

У Стефании Вильчинской было все, чтобы выйти замуж. Все, чтобы сделать самостоятельную карьеру.

И что же она предприняла?

Как-то, возвратившись домой на каникулы, обнаружила рядом со своим домом маленький еврейский приют. Начала туда ходить. Потом стала его руководителем. Потом отдала ему всю жизнь — как в метафорическом, так и в прямом смысле.

Почему? Почему столь тяжелую работу выбирает женщина, рожденная в богатстве? Что толкает обеспеченного человека отдавать все свои силы, умения, жизнь, наконец, обездоленным и так нуждающимся в помощи детям?

Наш герой, Януш Корчак — хорошо помнивший, что такое богатая жизнь. Становящийся модным писатель и начинающий преуспевать врач вдруг начинает заниматься тем, чему никогда не учился? Почему? Причем выбирает дело — сложное, неизведанное, никаких материальных благ не сулящее, зато обещающее кучу проблем? Почему он так поступает?

Можно, конечно, говорить, что это люди, для которых смыслом жизни являлась помощь человеку, а деньги — не более чем средство для оказания этой помощи.

Такие люди — да, были. Может быть, они встречаются и сейчас. Их, правда, не очень видно сквозь толчею других, для которых как раз все наоборот: деньги — цель, а человек — средство для ее достижения.

И Вильчинская, и Корчак были люди, которые жили в мире, не совсем для нас понятном и, может быть, для кого-то не очень близком. В этом мире существовали свои отношения и свои законы. Не только к деньгам. А и друг к другу тоже.

Мы можем только стараться приблизиться к этому миру, силясь понять правила его существования, но прекрасно осознавая: до конца это вряд ли удастся.

Для меня очевидно: в этом мире отношения между мужчиной и женщиной могут быть другими, прекрасными, неясными и очень загадочными.

Как не понятен для многих их нас выбор жизненного пути, который не сулит никаких материальных благ. Ровно так же могут быть неясны и взаимоотношения этих людей.

Они — другие. Для кого-то — пример для подражания, повод для изъявления восторгов.

Для кого-то люди — неясные и загадочные. Странные. Люди — загадка.

Мы можем лишь остаться наедине с этой загадкой и посмотреть на результат того, что сделали эти два человека.

Они сделали то, что навсегда вписало их имена не только в историю педагогики, но и просто в историю.

Пошли посмотрим на их дело. Оно того стоит, ей-богу.

Глава тринадцатая. Дом сирот. Вид сверху

1

Итак, в октябре 1912 года Дом сирот на Крахмальной открылся.

Тридцать лет он был сутью, смыслом, фоном, основой, коротко говоря, всем в жизни Януша Корчака.

Тридцать лет — в чердачном кабинете, куда постоянно заходили дети и залетали воробьи.

Тридцать лет… В это время случились Первая мировая и Вторая мировая войны. Корчак написал свою великую книгу «Как любить ребенка», знаменитую повесть «Король Матиуш Первый» и, может быть, одну из самых трогательных и — одновременно — жестких книг в мировой литературе о детстве: «Когда я снова стану маленьким». И много чего еще сочинил.

Тридцать лет он вместе со Стефанией создавал не просто Дом сирот, а воспитательное учреждение принципиально нового типа, в котором дети были бы подлинными хозяевами. Скольким детям-сиротам, обездоленным детским судьбам Януш и Стефания сумели подарить счастливое детство за эти годы!

Тридцать лет… Половина жизни Стефании Вильчинской и почти половина — Януша Корчака.

Как рассказать? Чтобы — и интересно, и полезно. Чтобы — видно, какую революцию совершил Корчак в педагогике своего времени, и чтобы — понятно, как его открытия могут сегодня использовать и учителя, и родители.

Биограф в замешательстве.

Но ненадолго.

Я придумал вариант. И подсказал его мне, конечно же, герой нашего повествования — Януш Корчак. Если внимательно слушать Корчака, он может очень многое подсказать в жизни.

2

Януш Корчак был человеком очень живым и весьма любопытным. И не удивительно, что, когда стали устраиваться экскурсионные полеты на самолетах, Корчак одним из первых решился взлететь на неведомом аппарате.

Страха не было не только потому, что Корчак вообще не боялся смерти, но и потому, что в те годы еще никто не знал, что это такое — авиационная катастрофа.

Зато было огромное желание ощутить, как это — лететь выше птиц. Да и поглядеть, каким с этой высоты видится мир, тоже очень хотелось.

Вид на землю из-под облаков поразил Корчака. Больше всего его удивило, что, когда смотришь на человека с такой высоты, сразу понимаешь, насколько он мал в этом огромном мире.

Это вызывает печаль?

Это не вызывает печали.

Да, люди маленькие. Но это просто факт, а не повод для уныния и грусти.

Маленьким жить удобно и мило. Милая жизнь маленьких людей.

И когда наш герой размышлял о том, что такое идеальный Дом сирот, то смотрел на него как бы с высоты:

«Интернат с высоты птичьего полета. Гомон, движение, юность, веселье. Этакое славненькое государство наивных маленьких человечков.

Сколько детей, а так чисто. Гармония форменной одежды, ритм хорового пения. Сигнал — и все умолкают. Молитва — ребята садятся за стол. Ни драк, ни ссор. Мелькнет славная мордашка, блеснут веселые глаза. Эдакая бедненькая крохотулька.

Воспитатель добрый, спокойный…»[91]

Как все просто — когда сверху, когда выше птичьего полета. Когда нет деталей, в которых, если верить поговорке, дьявол-то и живет. Однако основные принципы дела прекрасно видны.

Смотреть с высоты — значит видеть общую картину, не заморачиваясь — простите мне мой французский — на мелочах, потому что, когда с высоты, мелочи вообще исчезают. Разве каждый из нас не знает это по опыту своей собственной жизни? Знаем, конечно. Используем, увы, не всегда.

3

Вот я и решил: про Дом сирот у нас случится целых два рассказа.

Первый — с высоты. Посмотрим на принципы работы Корчака, на основу его философии в отношениях с детьми, на его, такие важные, теоретические взгляды, с помощью которых, по сути, выстроилась новая этика отношений детей со взрослыми… Как бы поднявшись, увидим общую картину.

А затем опустимся, дабы посмотреть, как теория воплощалась на практике. Ведь Корчак чего хотел? Превратить Дом сирот в государство детей. Вот и глянем, как у него это получилось.

Условное деление?

Весьма.

А какое деление в нашем мире безусловно?

И из первой, и из второй главы про Дом сирот нам очень важно понять, что из теории и практики великого педагога мы можем использовать сегодня и в школьной, и в семейной практике.

Януш Корчак ведь не просто поменял одну работу на другую; одну сферу деятельности на иную. Он изменил всю свою жизнь, начиная с места жительства и заканчивая целями, которые перед собой ставил.

Ради чего все это?

Ради того, чтобы более активно и правильно помогать обездоленным детям. Наш герой — человек взрывной, эмоциональный, но при этом очень добрый. Не сюсюкающий, а добрый по-настоящему, то есть желающий нести добро особенно тем, кому в их жизни его всегда недоставало.

Это — главное.

Но это главное вовсе не отменяет определенного тщеславия Януша Корчака, который хотел выстроить такую жизнь своего Дома сирот, которую создавал разве что Песталоцци, Бог знает когда, а в ХХ веке этим не занимался никто.

Корчак, конечно же, был готов не к праздникам, но к трудностям.

«Я всегда исходил из неизбежности препятствий, — заметил он. — Если я путешествую по морю, должна разразиться буря. Если я руковожу каким-то проектом, все начинается с неприятностей, и только в конце я добиваюсь успеха»[92].

Преодолевать трудности помогают — по Корчаку — два обстоятельства.

Первое. Понимание, что трудности естественны и нормальны.

Второе. Абсолютная и твердая вера в то, что в конце неприятностей непременно лежит успех.

Может, и нам этот вывод пригодится в нашей повседневной жизни?

4

Я учился в советские времена в советской школе.

И вот однажды школьные начальники решили провести комсомольское собрание под замечательным и многообещающим девизом: «Ты школы своей хозяин, думай, решай, твори!»

Мне было в ту пору четырнадцать лет, и я еще не устал верить советской власти.

Поэтому встал и сказал:

— Раз мы — хозяева школы, я предлагаю. Первое. Разрешить мальчикам носить длинные волосы. — А в ту пору, замечу, была серьезная борьба с длинными волосами, которые почему-то характеризовались не иначе как очередной фактор негативного влияния вечно загнивающего Запада на советскую молодежь. — Второе. Когда в школу приезжают какие-нибудь значительные гости, в коридорах и на лестницах кладут ковры и ковровые дорожки, а на подоконники ставят цветы. Это очень красиво. Я предлагаю не убирать все эти украшения жизни, даже когда почетные гости уезжают. Чтобы красота жила в нашей школе всегда!

Учительница сказала, что я не понял сути собрания, потому что подлинный хозяин школы — это тот, кто хорошо учится. Подобной логики я, действительно, не понимал вовсе. О чем тут же и сообщил.

Вызвали в школу маму. Мама разумно возразила, естественно, защищая меня:

— Не хотите, чтобы дети были хозяевами школы, не надо это и декларировать. Просто не честно: собирать собрания на такую тему и даже не предоставить ученикам возможности высказать свою позицию.

5

К чему это я предался ностальгии?

К тому, что продекларировать: «Дети — хозяева детского дома», — гораздо проще, чем в реальности этого добиться.

Не учителя должны кричать: «Дети тут хозяева!», но ученики должны быть уверены, что так оно и есть на самом деле.

Чтобы этого добиться, в основе деятельности преподавателя должен лежать какой-то очень важный принцип, может быть, обобщенный, но при этом помогающий конкретно выстроить новые отношения педагогов и учеников.

Мне кажется, у Януша Корчака этот принцип выражается в таких словах: «Когда я с детьми, я их спутник, а они мои спутники. Мы разговариваем или же молчим. (Мешают те, кто жаждет верховодить). На часах мое время и их время, когда мы вместе; наше общее счастливое время жизни — мое и их. Оно не вернется…»[93]

Нет отдельной жизни педагогов и учеников. Есть одна общая жизнь дома. И одно — общее — время. Надо постараться сделать его счастливым.

Не только для себя — но и для детей.

Не только для детей — но и для себя.

Вы — единый организм.

6

Поначалу в Доме сирот — 106 кроватей. 50 — для мальчиков, 56 — для девочек.

Детей принимали в семь лет. Они находились здесь до окончания средней школы, то есть до четырнадцати.

Что это были за дети? Через какие испытания им пришлось пройти?

Чтобы это понять, позволю себе процитировать невероятный, на мой взгляд, отрывок из книги «Король детей». Ненадолго приземлимся к ребенку — послушаем рассказ. Всего лишь одна история. Совершенно очевидно, что почти каждый воспитанник детского дома мог рассказать нечто подобное.

«Восьмилетнего мальчика разбудила зубная боль. Ухватив руку Корчака, он выплеснул наружу свои страдания: „…тогда мама умерла. Тогда меня отослали к бабушке, но она тоже умерла. Но тогда меня отвезли к тете, но ее не было дома. Было холодно. Меня впустил дядя. Очень бедный. Я хотел есть. Его дети болели. Он положил меня в кладовой, чтобы я не заразился. У меня ночью всегда болят зубы. Потом меня взяла одна женщина, но скоро отвела на площадь и оставила там. Было темно. Я очень боялся. Ребята начали меня пихать. Тогда полицейский отвел меня в участок. Там были одни поляки. Они отослали меня к моей тете. Она кричала на меня и взяла с меня клятву, что я не расскажу вам, что со мной было. Можно я тут останусь? Можно? Вы не сердитесь, что я бросил мячик на траву? Я не знал, что это нельзя“».

«Он уснул, — записал Корчак. — Странно, но на миг я ясно увидел ореол вокруг его усталой, восьмилетней головенки»[94].

Согласитесь, по поводу этого рассказа можно написать множество слов.

Однако, как водится, лучше, чем Корчак не скажешь: «Ребенок обогащает меня опытом, влияет на мои взгляды, на мир моих чувств… Ребенок и поучает, и воспитывает. Ребенок для воспитателя — книга природы… Нельзя относиться к детям свысока (курсив мой. — А. М.[95].

Очень важно: то самое общее время — это время совместного обучения. Совместного, понимаете?

7

«Ребенок и поучает, и воспитывает» — это не просто красивые слова, но суть отношений.

Хоть с высоты гляди, хоть приближайся, все равно заметишь, что процесс образования и воспитания в Доме сирот — взаимный. Здесь нет кафедры, с которой вещает преподаватель, и аудитории, ему внимающей. Существует некое общее пространство жизни, в котором дети и педагоги живут вместе, не просто общаясь, но обучая друг друга.

Вот это момент принципиальнейший. Как правило, мы относимся к детям, как к объектам воспитания. Многие родители, принимая то или иное решение относительно ребенка, исходят из одного принципа: будет это полезно с точки зрения воспитания или нет.

Слышу от родителей. Нередко.

«Мне-то лично совершенно не надо, чтобы сын выносил мусор, но я буду заставлять его это делать, потому что с точки зрения воспитания это правильно: пусть привыкает к обязанностям».

«Мне совершенно все равно, что в комнате моей дочери — бардак, но я заставляю ее убраться, потому что с точки зрения воспитания делать так правильно».

И так далее. И так далее. До бесконечности.

Великий Януш Корчак предлагает совсем иной подход к ребенку: не как к воспитуемому, а как — к товарищу.

Родители регулярно спрашивают меня: «Что мне делать, чтобы подружиться с ребенком?» И мне всегда хочется ответить: «Где ж вы были раньше? Отчего вы его все время воспитывали вместо того, чтобы с ним дружить?»

Помните? «Общее счастливое время жизни мое и их». Это время, которое объединяет товарищей, друзей, равных людей.

Вот что важно.

Ребенок — не ниже, он — другой.

Ребенок — не объект для воспитания (никто из нас, признаемся, не любит, когда его воспитывают), но — товарищ.

Ребенок — да! — очень часто нуждается в нашей помощи. Но и к нему тоже можно обратиться за поддержкой.

Это выводы Януша Корчака, которые он проверил тридцатилетней практикой.

8

Довольно большой коллектив детей обслуживали всего семеро: повар, прачка, уборщица и другие люди, скажем так, технических профессий.

Но для Корчака являлось принципиально важным, чтобы даже обслуживающий персонал разделял его идеи. Например, ни один взрослый не имел права делать ребенку замечания просто потому, что он — взрослый. И, выговаривая ребенку, взрослый всегда должен быть готов не к безропотному приятию любых слов, но ко вполне возможному спору.

Среда, в которой живут воспитанники, должна всегда оставаться доброжелательной.

Согласимся: мы не всегда отдаем себе отчет, в какой агрессивной среде живут наши дети. Мне, человеку взрослому, вряд ли кто сделает замечание. Ребенку может выказать свое недовольство любой незнакомый человек просто потому, что он — взрослый.

— Чего орешь? Патлы отрастил! Оделся как обезьяна! — я это много раз слышал на улице в обращении к молодым людям.

Наша система ценностей такова: сделать замечание взрослому — это нарушения личного пространства, попросту говоря — хамство. Сделать замечание подростку — вроде как воспитывать его, то есть принести ему пользу.

О том, что у ребенка тоже есть свое личное пространство и что он тоже ненавидит замечания — мы высокомерно не думаем.

К тому же, увы, куда как многие реализуют свои комплексы на детях. Когда взрослого человека никто не берет в расчет, никто его не замечает, он готов радостно отыграться на детях. И дети вынуждены слушать взрослых, вынуждены им подчиняться, вынуждены исполнять все, что говорят старшие — даже если не согласны.

Все это, конечно, до поры, и заканчивается, как правило, серьезным взрывом со стороны детей. Однако какое-то время многие из нас сосуществуют со своими детьми именно по таким законам.

Корчак и Вильчинская хотели эту систему уничтожить. Поэтому, в частности, так тщательно отбирался обслуживающий персонал.

Надо было найти людей, которые не просто любят, но уважают детей. Это оказалось не просто, но в конце концов получилось.

Корчак мечтал, чтобы Дом сирот был, действительно, домом, то есть таким местом, где воспитанники не станут испытывать страх.

9

Что же преподаватели? Точнее: кто же?

Тоже, разумеется, те люди, которые прошли тщательнейший отбор.

Напомню то, о чем мы говорили в начале книги: преподаватели Дома сирот пошли за своими воспитанниками в газовые камеры. Погибли вместе с детьми, не бросили их.

Этих людей отбирал Януш Корчак лично. Жизнь — или смерть? — доказала, что он не ошибся.

У Корчака были очень жесткие критерии, позволяющие понять, как отличить хорошего педагога от плохого, то есть того, кто нужен Дому сирот от ненужного.

Как вы думаете, какое качество педагога Корчак считал основным?

Думаю, его ответ вас удивит:

«Самое главное, я полагаю, трезво оценивая факты, воспитатель должен уметь:

Любого в любом случае целиком простить (курсив мой. — А. М.).

Все понимать — это все прощать»[96].

Педагог — это не начальник. Не указующий — наказующий перст. О нет! Это человек, главная задача которого: понять ребенка. А понять, как известно, и значит простить.

Дорогие педагоги XXI века, а также папы-мамы, бабушки-дедушки… Януш Корчак говорит ведь не только о своих современниках, но в том числе и о вас, дорогие мои читатели.

Как насчет того, чтобы услышать?

10

Имелись ли еще какие-то важнейшие критерии хорошего педагога?

Разумеется.

Читаем: «Хороший преподаватель от плохого отличается только количеством сделанных ошибок и причиненного детям вреда. Есть ошибки, которые хороший воспитатель делает только раз, и, критически оценив, больше не повторяет, долго помня свою ошибку… Плохой воспитатель сваливает свои ошибки на детей»[97].

Корчак не требует от своих соратников безошибочности. Для него важно, чтобы они понимали: главный в Доме сирот — ребенок. Если от действий педагога ему стало хуже — исправься, педагог!

Никогда не сваливай на детей свои неудачи. Это твоя задача, учитель, сделать так, чтобы таких неудач стало меньше. Не справился? Сам и виноват.

Наша привычная школа, в которой все мы учились понемногу, дорогой читатель, построена так, чтобы главным в ней оставался учитель, чтобы ему было удобно. Школьник очень мало, а чаще всего, и вовсе никак не в состоянии повлиять на ход учебного процесса.

Это считается нормальным, потому что, во-первых, учитель опытней, а, во-вторых, ведь это он — хозяин школы, ученик приходит к нему в гости. Я знаю директоров школ и учителей, которые своих учеников встречают на входе: хозяева приветствуют гостей.

Корчаку такая логика не нравилась. Главный в Доме сирот — ребенок. Педагог должен стараться делать так, чтобы детям было комфортно и не страшно жить в Доме сирот и получать знания.

11

Еще одна цитата о сути работы педагога:

«Плохой преподаватель полагает, что дети в самом деле должны не шуметь и не пачкать платье. И добросовестно зубрить грамматические правила.

Умный воспитатель не куксится, когда он не понимает детей, а размышляет, ищет, спрашивает их самих (курсив мой. — А. М.). И они его научат не задевать их слишком чувствительно — было бы желание научиться»[98].

Надо идти от ребенка, не забывая метода природосоответствия Песталоцци. Во всех самых сложных ситуациях действуй не от себя, не от собственных представлений, но от ребенка — от его логики, от его понимания мира.

А если они не верны? Случается… Что ж поделать? Пойми это, а потом поговори с ребенком, постарайся объяснить.

Не понимаешь ребенка? Не злись на него за это. Поговори, разберись: в чем, собственно говоря, причина непонимания. Если атмосфера в школе ли, в семье — нормальная, и ребенок не изображает непонимание из вредности, то он всегда хочет, чтобы его поняли. Почему не получается? Разбирайся, педагог, ты же опытней!

Вот ведь в чем суть работы педагога: не воспитывать направо и налево, а постараться понять. Понять!

Интересно, что Корчак практически не пишет о самой методике преподавания (что как раз очень любил делать Песталоцци), его гораздо больше волнуют взаимоотношения детей и взрослых, и даже, пожалуй, более узко: отношение взрослых к детям.

Если оно правильное — равное! — то любая методика сработает.

12

Чтобы всех объединить, Корчак создал в детском доме газету под названием «Азбука жизни». В ней — события, достижения, но также и проблемы Дома сирот. Школьная газета должна быть не игрушкой, а образцом.

Корчак считал, что именно газета сплачивает воспитателей, детей и всех, кто работает в Доме сирот, в единое целое. Поэтому без своей газеты никак нельзя.

Корчак — один из самых известных, популярных, любимых в ту пору польских писателей — писал в стенной газете наравне с воспитанниками.

Детский суд (терпение: еще чуть-чуть и расскажем об этом удивительном педагогическом изобретении) судил и Корчака тоже. Понимаете, да: воспитанники, играющие роль прокуроров, могли выказать свое недовольство любыми поступками директора? И директор обязан был объясняться.

Основная задача педагогов Дома сирот состояла в том, чтобы дети чувствовали себя свободными.

Фраза, может, и красивая, но очень многозначная. Что это значит: чувствовать себя свободным?

Ответов — множество. Но один из них, для Корчака очевиден: воспитанник Дома сирот не должен бояться проявления своих подлинных чувств, не должен опасаться быть самим собой.

Доходило до того, что Корчак мог сказать воспитаннику: «Ты хочешь драться? Ты вспыльчив? Ладно, дерись, но только не слишком больно, злись, но только раз в день. Если хотите, в одной фразе я изложил весь педагогический метод, которым я пользуюсь»[99].

Напомню еще и еще раз: этот педагогический метод Песталоцци называл «методом природосоответствия».

Что делает Корчак в данном примере? Он не ломает через колено характер человека, но заставляет того задуматься. Если ребенок поверит Корчаку, — а Корчаку верили, — то каждый раз, прежде чем начать драку, — он задумается: а стоит ли использовать свой единственный шанс проявить злость именно сейчас?

Потому что если он ослушается директора, то будет суровое наказание.

Как вы думаете какое?

Директор (!!!) Дома сирот, другими словами: самый главный начальник наказывал тем, что… не разговаривал с провинившимся ребенком. Вообще. Если у воспитанника возникал какой-то вопрос, то он приходил со своим товарищем, и Корчак общался через товарища.

Очень взрослое и, если можно так сказать, уважительное наказание: ты провинился — ты мне стал неинтересен — я тебя не замечаю — и, естественно, с тобой, неинтересным, не разговариваю.

Это действовало куда серьезнее чем, скажем, карцер, в который — помните? — сажали детей в школе, где учился сам Корчак.

13

Иоганн Генрих Песталоцци настаивал на том, что самое прекрасное воспитание — семейное, что любое учебное учреждение должно строится не по казенному принципу, а как семья, как дом. Не случайно во всех детских домах, которыми руководил Песталоцци, дети называли его «отец».

Это то, чему Корчак научился у своего кумира. Как можно меньше формализма и как можно больше естественности и добра. Много игры. Насколько мне известно, «отцом» Корчака не называли, но относились к нему как к близкому человеку, поверяя подчас самые интимные свои секреты.

На самом деле, и суд, и сейм, и многое в организации дела Дома сирот — это все игры. Но в высоком смысле. Игры не просто как развлечение, но как научение.

Например, одним из атрибутов Дома сирот была «Книга записей пари». Любой ученик мог поспорить с любым педагогом (если, конечно, тот соглашался), записать условия пари в книгу и выиграть.

Игра? Без сомнения. Но надо ли долго рассуждать о том, сколь она полезна?

Все эти игры зиждутся на безусловном, не обсуждаемом, существующем априорно уважении к ребенку.

«Дети составляют большой процент человечества, населения, народа, жителей, сограждан — они наши постоянные спутники. Они были, они будут, они есть. Может ли существовать жизнь в шутку? Нет, детский возраст — долгие и важные годы в жизни человека (курсив мой. — А. М.[100].

Жесткая, однозначная позиция, которая за годы жизни не изменилась ни на йоту. Она — фундамент, основа.

Дети — не воспитанники, а спутники. Они живут всерьез. И требуют к себе серьезного отношения. Они не готовятся к жизни. Они — как и мы, взрослые, — живут здесь и сейчас.

Однако не настала ли пора приземлиться, дабы вглядеться в эту самую жизнь поподробнее?

Глава четырнадцатая. Дом сирот. Жизнь

1

С героем романа должно повезти. Вывод важный и для жизни, и для книг.

Биографу повезло, если герой его романа — писатель.

Будь Януш Корчак просто педагог, пришлось бы ломать голову, как бы так поточнее и поинтереснее описать его жизнь — существование директора Детского дома.

Наш герой свое существование описал сам. Картина, скажем мягко, — тревожная. Остается только удивляться тому, как человек мог все это выносить. Да еще смиренно, с улыбкой, без раздражения и жалоб.

Судите сами. Вот описание происшествий, которые происходят в детском доме ежедневно, если не ежечасно.

«…Поспорил, что спрыгнет со второго этажа на асфальт двора. Ну, и сиганул (а как же — пари ведь). Ничего не сломал, а ущемленная кишка сама вернулась на место в горячей ванной, даже без операции обошлось.

Другой держал пари, что успеет перебежать перед трамваем. Не успел. Вагоновожатый в последний момент затормозил, только портфель с книжками переехал. Постовой приводит его перепуганного. Кто несет ответственность? Я. Кому грозят протоколом за недосмотр? Мне. Потому что я — директор заведения, лицо ответственное.

Или падение с дерева — сто первый случай в моей практике. Потеря сознания, рвота. Даже не сопротивлялся, когда я его в постель укладывал. А вечером удрал через окно.

А этот побился об заклад, что перейдет по болоту на островок. Не потонет — выиграл, не удастся — проиграл. А там, говорят, даже корова утонула. Удалось: вернулся, гусь, чумазый, как чертенок, извозюкался по уши.

Один умял десять огурцов, другой поел сырых грибов, третий наглотался сливовых косточек (не вишневых) — утверждает, что вкусно, всем рекомендует; этот проглотил серебряную монету в двадцать грошей, а тот — пять грошей и просит вынуть: я ведь доктор, а ему денег жалко… Ты, говорю, не почтовый ящик, а я не почта, бенгальский ты грач!

Или же эпидемия: у этого болит голова, у того — затылок и шея. Уже собираюсь звонить в медицинское учреждение — менингит, мол. Но с утра захожу в умывалку и вижу: все стоят рядком, подставив голову под струю холодной воды. Зима лютая, а они тут турнир устроили: кто дольше выдержит»[101].

Как вам такая жизнь в Детском доме? Кажется, надо железные нервы иметь, чтобы все это выдержать, не так ли?

Конечно, и у Корчака, и у Вильчинской иногда сдавали нервы — живые же люди, не ангелы. И в отчаяние, бывало, впадала. Особенно у Стефы, когда ей приходилось оставаться со всеми этими проблемами наедине.

Спасали юмор и ирония. Опуститься до злобы, тем более до рукоприкладства в отношении детей — не могли.

Януш Корчак утверждал, что тот, кто ударил ребенка — палач. Так вот. Не меньше.

Снова вспомню Песталоцци. Вспыльчивый и несдержанный Иоганн Генрих мог дать ребенку подзатыльник, а потом упасть перед ним на колени и умолять о прощении.

Для Корчака это невозможно. Ребенок неприкосновенен. Как бы ни раздражал в данный момент.

Как, впрочем, неприкосновенен и взрослый. Мы же все-таки стараемся не пускать в ход кулаки даже во время самого жаркого спора, не так ли?

Отчего же ребенок должен быть исключением?

2

Мы все — родители — очень хотим, чтобы наши дети не совершали дурных поступков. И поэтому мы с готовностью читаем им лекции на тему «что такое хорошо, и что такое плохо».

Причем нередко делаем это не после того как ребенок совершил нечто такое, что нам не понравилось, а до, уверенные, что мы можем написать ему некий план хорошей жизни, и он будет жить согласно написанному нами плану.

У нашего героя был совершенно иной подход.

«Не будем стараться предупреждать каждое движение, колеблется — подсказывать дорогу, оступится — лететь на помощь… Пусть дитя грешит (курсив мой. — А. М.)… пусть дитя терпит поражение. Помни: в конфликтах с совестью вырабатывается моральная стойкость»[102].

Невероятно смело: «Пусть дитя грешит», правда?

Почему это так важно?

Потому что если ребенок не ошибается и, всячески опекаемый и охраняемый, не учится бороться с искушениями — очевидно, что он и не научится этой борьбе никогда.

Боятся надо не того, что ребенок согрешит, а того, что грех этот останется не обсужденным, не понятым, маленький человек не выработает к нему правильного отношения.

Мы, люди русские, с детства повторяем фразу Достоевского о том, что поле битвы добра и зла — душа человека.

Но ежели мы всерьез верим этим словам русского гения, отчего не учим детей этой самой борьбе?

А когда же — как не в детстве — наше чадо будет учиться распознавать зло и бороться с ним? Когда — как не в детстве — у него есть право: совершить дурной поступок и осознать это, чтобы больше не повторять?

Часто мы хотим не только вручить своему чаду готовый рецепт правильной жизни, но и проследить — шаг за шагом, — чтобы он все приготовил верно. Нам кажется, что в этом случае ошибок не случится.

А в результате получаются дети, которые «готовить жизнь» не умеют вовсе. И либо живут с оглядкой на родителей, либо, обозленные их опекой, категорически не принимают их советы.

В чем вывод Корчака? Любой ребенок имеет право на ошибку. Только в этом случае у него есть шанс научиться ее исправлять.

3

В чем своеобразие подхода Януша Корчака? Не бояться, когда ребенок совершает неверные поступки, но обсуждать с ним все, что кажется дурным.

С каких позиций обсуждать?

С позиций любви — никак иначе.

Жизнь в Доме сирот строилась на любви преподавателей к детям. И это ни коим образом не лозунг и не красивые слова.

Это суть жизни.

По мнению Корчака, если педагог видит, что ребенок развивается не так, как ему бы хотелось, если вообще с воспитанником происходит что-то не так, — педагог должен испытывает печаль и сочувствие, а не гнев и желание мстить.

Ребенок, считал Корчак, — не может быть грязным. Он может быть только запачканным. То есть его всегда — и в буквальном, и, что особенно важно, в метафорическом смысле — можно отмыть.

Печаль и сочувствие, возникшие в душе педагога, что же они рождают?

Правильно: желание помочь.

А как можно помочь?

Пониманием и разговором.

Не приказом и лекцией, а беседой, строящейся на желании понять.

Дорогие родители, бабушки-дедушки, учителя! Вы можете, конечно, читать это все, как описание жизни Дома сирот в Варшаве. Так оно и есть, в сущности.

Имеют ли эти выводы отношение к вам лично — вам и решать.

На мой взгляд, это очень дельные и нужные советы.

4

Этих неугомонных, но, разумеется, прекрасных детей; чудесных преподавателей; педагогические принципы и воззрения надо было во что-то объединить.

Попросту говоря, вопрос стоял так: что именно стоит строить из Дома сирот?

Образцовое педагогическое учреждение? Просто лучший детский дом в Польше, а потом и в мире? Дом сирот, который будет существовать по совершенно новым правилам?

Замечательные идеи. Они роились в голове нашего героя, и в голове Стефы, и у педагогов, и у детей…

Но Януш Корчак не был бы самим собой, если бы не придумал свой, ни на какой иной не похожий, своеобразный вариант.

Он решил создавать… страну. Такое государство, в котором править будут дети.

Игра? Да. Вся наша жизнь — игра, как известно.

Однако, если уж Корчак за что-то брался, все делалось серьезно.

Поэтому создается совет самоуправления и детский сейм. Они решают важные организационные вопросы в жизни Дома.

Многие, в том числе и педагоги, предупреждали, что, если дети, что называется, «возьмут власть», начнется анархия.

Ну, во-первых, и в совете самоуправления и в сейме были и взрослые тоже. Прав у них, как правило, было меньше, чем у детей. Но зато само их присутствие не позволяло воспитанникам уж чересчур сильно поддаться своим эмоциям.

А, во-вторых, (и это, наверное, самое главное), чувство ответственности, понимание того, что от тебя зависят серьезные события в жизни Дома сирот, воспитывали детей.

Те самые трудно организуемые воспитанники, о которых мы писали в начале этой главы, становились более основательными и цельными.

Тут ведь такая история… Если ребенку не поручают никаких серьезных дел, нелепо требовать от него серьезного отношения к жизни. Если же на нем лежит ответственность — это меняет его отношение и к себе самому, и к миру.

Если мы, взрослые, хотим, чтобы наш ребенок научился принимать решения, мы должны, в первую очередь, научить самих себя делегировать ему права на эти решения. Другого способа воспитать самостоятельную личность не существует.

Совет самоуправления, в который входили десять выборных воспитанников и педагог, организовывал жизнь Дома сирот, ориентируясь на решения товарищеского суда чести.

Сейм, высший орган самоуправления, — 20 ребят (разумеется, выбранных), — утверждал (или не утверждал) решения об исключении воспитанников.

5

Главное педагогическое изобретение Корчака — это, конечно, детский товарищеский суд.

«Детский товарищеский суд, — считал Корчак, — может положить начало детскому равноправию, привести к конституции, заставить взрослых провозгласить декларацию прав ребенка»[103].

Представляете?

Не просто некая придумка, а важнейший элемент педагогической системы.

Для людей моего поколения (плюс-минус несколько лет) словосочетание «товарищеский суд» не очень приятное, и ассоциации вызывает, признаемся, так себе. Товарищеским судом судили алкоголиков, тунеядцев, тех, кто изменял женам… Короче говоря, всех тех, кого, по мнению советского начальства, следовало наказать показательно.

Корчак придумал нечто совершенно иное. Нечто такое, что позволяло ему говорить: одно судебное разбирательство позволяет сказать о своем воспитаннике больше, чем многие дни наблюдений.

Что ж это такое за суд удивительный?

Давайте разбираться.

Корчак понял: у ребенка — особенно не активного, стеснительного, скромного — нет никаких способов постоять за себя. Ни перед товарищем, даже если тот был жесток, ни перед педагогом, даже если тот был несправедлив.

Нужен механизм, который позволит обиженному маленькому человеку честно и открыто отстаивать свои права.

6

Тогда-то Корчак и придумал детский товарищеский суд.

Для того чтобы подать в суд, воспитаннику достаточно было выписать на специальной доске объяснение того, на кого именно и за что именно он жалуется в суд.

Воспитанник мог пожаловаться на кого угодно: на педагога, на любого ученика, даже на самого себя, если был не в силах в одиночку переживать какой-то свой проступок, и, разумеется, на директора школы и его зама.

Потом секретарь — это учитель — переписывал жалобы в книгу, и раз в неделю они разбирались на суде.

Когда Корчак объявил об открытии суда, о том, что каждый может подать прошение, и оно непременно будет рассмотрено, — ему, разумеется, никто не поверил.

В суд никто не обращался.

Тогда Корчак сделал так, чтобы первую жалобу подали на него. Суд разбирался с делом директора, директор проиграл.

После этого суд начал активно работать.

С вашего позволения, дорогой читатель, о суде поговорим подробно.

Почему?

Два — потому.

Первое. Это очень мощное практическое открытие Януша Корчака, весьма полно характеризующее и его самого, и его педагогический метод. Собственно говоря, поняв принципы работы суда и его практическую деятельность, можно почти все понять о жизни Дома сирот.

Второе. Может быть, кому-то в школах захочется повторить опыт нашего героя. И я, кстати, совершенно не исключаю, что такие суды можно устраивать и дома, в семьях. Почему нет? Возможно, это помогло бы избежать многих скандалов.

7

Итак, кто же были судьи?

Разумеется, воспитанники. Пять человек, выбранных при помощи жеребьевки среди тех ребят, на кого долгое время никто не подавал в суд.

Таким образом, судьей — вершителем судеб! — мог стать как ребенок, ощущающий себя лидером, так и тот, кто в самых распрекрасных снах не видел себя на таком почетном месте.

Используя столь любимое сегодня понятие «социальный лифт», констатируем, что в Доме сирот он работал отменно.

Секретарь суда — педагог. Он следил за порядком, потому что, естественно, иногда эмоции, что называется, зашкаливали, вел протокол.

Принципиально важно, что у учителя не было права вмешиваться в вынесение решений. Решали все воспитанники. И только они.

Чем руководствовался суд, наказывая или оправдывая?

Если честно, более всего тем, как сами воспитанники понимают справедливость.

Однако настоящий суд должен опираться не на субъективное понимание справедливости, а на объективный закон. Поэтому Корчак написал кодекс, очень, по сути, похожий на уголовный, в котором четко было расписано: какие наказания за какие преступления должны понести попавшие в суд воспитанники или учителя.

Кодексу предшествовала преамбула. Она чрезвычайно важна не только для постижения сути суда, но и для понимания сути жизни в Доме сирот.

«Суд обязан защищать тихих ребят, чтобы их не обижали сильные, — написано в преамбуле, — суд обязан защищать добросовестных и трудолюбивых, чтобы им не мешали разболтанные и лентяи, суд обязан заботиться, чтобы был порядок, потому что от беспорядка больше всего страдают добрые, тихие и добросовестные люди»[104].

Так, с помощью кодекса, Корчак ненавязчиво прописывал законы, по которым будет жить Дом сирот.

Для Корчака суд — это не судилище, не место, где одни дети могут показать свое превосходство над другими, но возможность правильно выстроить отношения воспитанников друг с другом или с педагогами.

Суд — не как вариант выяснения отношений, но как прекрасный способ защиты.

Если сам кодекс чем-то напоминает уголовный, то преамбула более всего напоминает некий расширенный вариант Конституции, в которой декларируются нравственные законы жизни Дома сирот.

Вашему вниманию — еще важнейшие слова из преамбулы: «Если кто-нибудь совершил проступок, лучше всего его простить. Если он совершил проступок, потому что он не знал, теперь уже знает. Если он совершил проступок нечаянно, он станет осмотрительнее. Если он совершил проступок, потому что ему трудно привыкнуть поступать по-другому, он постарается привыкнуть. Если он совершил проступок потому, что его уговорили ребята, он больше уже не станет их слушать»[105].

Согласитесь, это, скорее, не кодекс суда, но кодекс жизни, если угодно.

Кто из нас — в каких школах или семьях, — учит детей искусству прощать? Мы вообще думаем когда-нибудь об этом? Нам кажется важным, чтобы наши дети умели не только агрессивно отстаивать свою точку зрения, но и выслушивать чужую? Мы хотя бы говорим с ними об этом?

Парадоксальный поворот, не так ли: суд учит не судить, а прощать?

Выслушивать другого; уметь вставать на его позицию; понимать, когда необходимо наказание, а когда — прощение, — все это принципиальные жизненные навыки, которые хотел воспитать Януш Корчак.

Да-да. Именно при помощи товарищеского суда чести.

8

Однако вернемся к кодексу.

Он — как и положено любому, уважающему себя, подобному документу — состоял из статей.

С первой по девятую статьи носили оправдательный характер. Чаще всего применялась статья под номером один.

Что же она провозглашала?

Жалоба отозвана, стороны примирились, все стало хорошо.

Так, опытным путем, Корчак доказывал: ссоры и недовольства чаще всего носят мелкий характер.

После девятой статьи сразу следовала сотая.

Что за странная математика?

Никогда не следует забывать, что в Доме сирот царили законы высокой игры. Счет велся на сотни… для солидности. Почему нет? Сотая статья звучит солиднее, чем десятая.

С сотой по четырехсотую статьи просто констатировали, что тот или иной ребенок вел себя плохо.

«По приговорам нашего суда, — замечал Корчак, — никого не бьют, не запирают в темных комнатах, не лишают еды или игр. Параграфы нашего кодекса — это только предостережение и напоминание. Они говорят: поступил плохо, очень плохо, старайся исправиться»[106].

Серьезные кары начинались с пятисотой статьи. Первое наказание, как сейчас бы сказали, — гласностью. Приговор мог быть опубликован в стенной газете, на судебной доске объявлений или даже сообщен родителям.

Три последние статьи — наиболее жесткие.

По восьмисотой статье о проступке воспитанника непременно сообщают его родственникам. К тому же он лишается гражданских прав, в частности, не имеет права подавать в суд на обидчика.

Девятисотая статья. Это увольнение из интерната, если в течение двух недель не найдется человек, который возьмет провинившегося на поруки.

И наконец, тысячная статья, по которой человека выгоняют из интерната без каких-либо шансов. Она почти никогда не применялась.

Понимаете, да? Корчаку удалось сделать так, чтобы суд — суд!!! — стал, если угодно, школой милосердия, а не наказания.

Мы в какой системе координат существуем? Если ребенок провинился — должен быть наказан.

Кто определяет степень вины и суровость наказания?

Взрослые.

Корчак резко ломает эту систему. И обиженный, и провинившийся имеют право голоса. Решение принимают ровесники.

Но главное — повторю, потому что это важно, — в любой ситуации Корчак хотел, чтобы судьи стремились к оправданию, а не наказанию; к пониманию, а не к мести; к диалогу, а не к лекции.

9

Чтобы было понятно, какие приговоры выносил суд, — приведу в качестве примера один из них.

В суде слушалось дело о том, как трое пацанов разорили птичье гнездо.

Кто-то из воспитанников это увидел, — тут же подал в суд, суд все стороны выслушал, разобрался и принял вот такое решение.

«3 июля, в пятницу после обеда детский товарищеский суд чести в составе [следуют имена пяти учеников] рассмотрел дело о разорении птичьего гнезда Щепаньским, Ковальским и Чечотом. Судимые признали себя виновными. Принимая во внимание то, что

1) подсудимые раньше никогда не разоряли гнезд,

2) преступление было совершенно не умышленно, а по глупости,

3) виновные не оправдывались, не лгали, а только искренно раскаивались во всем, что совершили,

суд вынес приговор:

3 июля Щепаньский и Ковальский будут ужинать отдельно от остальных детей.

Принимая во внимание то, что Чечот активного участия в разорении гнезда не принимал, искренне раскаивается и сожалеет о случившимся, суд постановил: оправдать Чечота»[107].

Серьезное, настоящее, и при этом замечу, весьма гуманистическое решение суда.

Хотя по-своему и строгое. Представьте себе, что это такое для ребенка: ужинать отдельно, когда все могут на тебя показывать пальцем, и все знают, что ты — разоритель гнезд.

10

Думаю, не надо много говорить о том, что товарищеский суд, который еще красиво называли «суд чести», активно влиял на детей, воспитывал их.

Однако удивительно, что решающим образом он воздействовал и на педагогов.

Вот, что вспоминает один из них. Оказывается, товарищеский суд чести — это не игра или как минимум не просто игра, но нечто гораздо более серьезное не только для детей, но и для педагогов.

«Во мне была учительская жилка, и она мне говорила, что учитель всегда прав. Мне пришлось пройти трудный путь от такой позиции до „прости меня“ (курсив мой. — А. М.), но когда во время рассмотрения „дела“ в суде, я произнес эти слова, воспитанник переменил отношение ко мне с враждебного на дружеское. Так я стал воспитателем, но только наполовину.

Полное посвящение в воспитатели произошло в воскресенье, когда читали „дела“ за всю неделю, и я не находил себе места, не зная, как воспримут „мое дело“ 150 детей, 150 мальчиков. Оказалось же, что из параграфа 96 „Суда чести“ Корчака был выбран один пункт: „Суд принимает к сведению“, — так суд зафиксировал мое извинение перед воспитанником.

Увидев, с какой лояльностью 150 воспитанников восприняли мое извинение, я подумал, что мой авторитет от этого совсем не пострадал, напротив, с этого момента он заметно окреп. Так из учителя я стал воспитателем»[108].

Педагог не описывает причину конфликта — она не важна. Точнее, важна не она. На самом деле, главное, что есть место, где преподаватель может признать свою ошибку и где его поймут. По мнению педагога искреннее признание в собственной ошибке и превращает учителя в воспитателя.

И все это посредством товарищеского суда чести.

Поразительно, нет?

11

Не правда ли, в работе суда чести видны основные педагогические принципы Корчака и, главное, суть его отношения к детям?

Сегодня мы довольно уничижительно относимся к самому понятию «жалость», нам всерьез кажется, что жалость — высокомерна, а потому — унизительна. Да, так бывает. Однако случается и по-другому.

Пример Януша Корчака доказывает: педагог должен иметь жалость к воспитаннику (детям вообще очень нелегко живется), но это жалость, если можно так выразиться: поднимающая ребенка, предоставляющая ему возможность проявить себя, бороться.

Многие школы строят свое отношение к детям… как бы это сказать?.. на приговорах, которые, как правило, выносятся в начальных классах и потом сопровождают ребенка все годы обучения: этот — хулиган; этот — двоечник; этот — пассивный…

Американские психологи случайно провели такой эксперимент. Девочка, поступая в школу, сдавала тест на IQ, и у нее получился очень низкий результат. С тех пор она стала двоечницей. Но, когда она училась в четвертом классе, проверка выяснила, что тесты перепутали, и ее IQ при поступлении был достаточно высок. После этого чудесным образом двоечница стала отличницей.

Учителя часто оценивают ребенка, исходя не из его способностей, а из привычного на него взгляда. Эта проблема волновала Корчака. Поэтому он придумывал сейм, суд, чтобы дети имели возможность проявиться по-разному, чтобы они могли открыться учителям, чтобы оценка человека не превращалась в приговор.

Корчак вообще считал, что именно в школе взращивается ужасная зависимость человека от чужого мнения, когда он начинает всерьез — на всю жизнь! — переживать, что о нем подумают: официант, или швейцар, или любой посторонний человек.

Понимаете, как история… Школа, а часто и мы, родители, погружаем наше чадо в атмосферу, где его мнение не важно, ведь куда значимей то, что скажут старшие. Так, постепенно, у человека вырабатывается привычка жить, ориентируясь на другую, чужую точку зрения. Привычка, которая часто остается на всю жизнь.

Корчак был убежден: ребенок обязан чувствовать себя свободным, а его общение со взрослыми не должно превращаться в поток замечаний от старшего — к младшим.

И потому требовал серьезного и вдумчивого отношения к своим воспитанникам. Походя только сорняки растут — свободного человека походя воспитать невозможно.

В сущности, все, что делал Корчак в Доме сирот было продиктовано желанием воспитать свободных и мощных людей.

Погодите… А если ребенок не прав — как быть? А если сопротивляется чему-то важному и нужному?

Корчак утверждал: чем незаметнее ты сломаешь сопротивление, тем лучше.

То есть не криком, не замечаниями и тем более не наказаниями… Это все методы, построенные на страхе, и потому работают только в короткой перспективе.

Разговор, шутка… Спокойное, равное обсуждение — вот что значит незаметно ломать сопротивление. Когда и ломки-то никакой не существует. Просто беседуют два человека разного возраста; беседуют на равных, что важно; и в результате один понимает что-то, до чего он прежде не мог догадаться.

12

Надо заметить, что многие его за это критиковали. Возникали конфликты даже со Стефанией Вильчинской, которая, как и некоторые другие, считала, что система Корчака недостаточно хорошо готовит воспитанников к трудностям жизни.

Для того чтобы понять, кто в этом споре прав, необходимо изучить то, насколько успешно сложилась жизнь выпускников Варшавского дома сирот Корчака. Как вы понимаете, такое скрупулезное исследование не входит в задачу этой книги. Да и война, холокост очень сильно повлияли на судьбы выпускников детского дома, вполне возможно не дав им раскрыться так, как мечталось Корчаку.

Но я твердо убежден, что и практика, и теория Корчака сегодня абсолютно необходимы для более продуктивного и, если угодно, правильного обучения детей.

То, что придумал Корчак в Доме сирот, сегодня могут делать родители, если они хотят видеть своих детей более раскрепощенными и свободными.

Могла бы это делать и наша школа, но, боюсь, ей, как водится, не до этого.

13

…Так и шла бы, наверное, себе жизнь в Доме сирот, если бы не наступил 1914 год, и Корчак не был бы мобилизован на фронт Первой мировой войны.

Шел на фронт. Врачом. Помогать и лечить.

А выяснялось, что самым важным делом на войне, оказалось написание книги, которая, с моей точки зрения, является его главным произведением.

Интернат во время страшной войны остался на попечении Стефы. Как удалось ей справиться и сохранить Дом сирот?

Загрузка...