Януш Корчак. Жизнь до легенды

Глава пятнадцатая. Стефания. Одиночество

В 1914 году началась Первая мировая война, и доктора Януша Корчака мобилизовали в Русскую императорскую армию. Он был вынужден бросить только-только начавшееся любимое дело и уйти на фронт.

Когда люди уходят на войну, они всегда надеются, что разлука окажется недолгой. И Корчак оставлял Дом сирот на попечении Стефании Вильчинской, не подозревая, что они расстаются аж на долгие четыре года.

Она успокаивала; обещала, что справится; настаивала, что ему не стоит волноваться, ведь за неполные два года работы вместе она усвоила главные уроки Корчака и теперь многое умеет.

Что на самом деле испытывала эта женщина, на чьем попечении оставались 150 воспитанников — можно легко догадаться, даже не обладая фантазией.

Война мгновенно разрушает привычный образ жизни и как щедрый сеятель рассыпает перед людьми семена новых проблем.

Главная из которых — дефицит. Не хватает всего: еды, дров, одежды, мела, тетрадей, книг, каких бы то ни было развлечений для детей.

В сущности, не хватает всего. Все необходимо доставать.

Положиться Стефании Вильчинской не на кого. Обратиться не к кому.

К тому же не забудем, что наш герой, на этот раз не уехал в путешествие, а ушел на фронт. Как все женщины, у которых были мобилизованы мужья, братья, отцы, близкие друзья, Стефания каждый день ждала похоронку.

Четыре года ежедневных трудностей и волнений.

Четыре года… Мы, русские люди очень хорошо, какой-то генетической памятью, знаем, что это такое — четыре года войны.

Еще буквально вчера Стефания была человеком, который выполнял огромную, важную работу, но всегда находясь за спиной Корчака.

Она была помощник. Она была второй. Нелегкая задача, но понятная и, главное, привычная.

И вдруг ты становишься ответственным за все. Становишься первой и главной.

А вокруг сеет свои проблемы война.

Корчак понимал, что его подруге будет нелегко, и, уезжая, не придумал ничего другого, как посоветовать Стефании немедленно вызвать Эстерку Вейнтрауб.

Эстерка — любимая воспитанница Стефании. Вильчинская относилась к ней как к дочери. И конечно, помощь такого человека была бы очень важна.

Но незадолго до войны Стефании удалось отправить Эстер учиться в Европу в университет, и Стефа, разумеется, и слышать не хотела о том, чтобы Вейнтрауб возвращалась в Варшаву.

Однако Януш Корчак — такой человек, который если ставит какую-то цель, непременно ее добивается. Иногда кажется, что по-другому просто не умеет.

Перед самым отъездом на фронт Корчак написал Эстер, что уходит на войну, а Стефания остается одна руководить Домом сирот, и это, разумеется, для нее будет очень-очень непросто.

Надо заметить, что он ни о чем не просил Эстерку, — та сама все поняла, бросила учебу и примчалась помогать любимой учительнице.

Стефания, с одной стороны, очень обрадовалась приезду такой помощницы, с другой — недовольна. Но ругать было некого. Корчак рассчитал все точно: когда Эстерка приехала в Дом сирот, он уже ехал на войну.

Вполне возможно, что возмущенная Вильчинская и писала ему гневные письма, но переписка Януша и Стефы, как мы знаем, не сохранилась.

Самые трудные первые два года, когда надо было привыкать к новому военному быту, Стефа и Эстер трудились вдвоем. Эстер стала одной из руководительниц Дома сирот, взвалив на себя множество обязанностей.

Стефа не раз ругала себя за вынужденный эгоизм, и Корчака за его решение, но не могла не признать, что вдвоем, конечно, куда легче решать все проблемы.

А в 1916 году случилась эпидемия тифа. Эстер заболела. Стефа пыталась ее спасти, однако не хватало не только лекарств, но даже просто еды.

Эстер Вейнтрауб умерла.

Стефании казалось, что она потеряла собственную дочь. Она постоянно ругала себя за то, что не отправила Эстерку обратно в университет. Хотя было совершенно очевидно, что она никуда бы не уехала, Стефа все равно ругала себя.

Похоронив Эстер, Стефа начинает собирать вещи. Она не видит больше смысла ни в своей работе, ни в своем существовании. Если она не сумела сохранить жизнь любимой ученице, какое право она имеет заниматься с другими учениками?

Ей нужен совет одного человека: Януша Корчака. Но он — на фронте. Письма туда и оттуда идут несправедливо долго.

Война. Зима. Холод. Голод.

Сто пятьдесят детей, которые ровно ни в чем не виноваты.

Сто пятьдесят детей, которым не на кого положиться, кроме нее.

Сто пятьдесят детей, среди которых она постоянно ищет лицо Эстерки… Ругает себя за это, но ищет снова.

Уехать просто. Она найдет, где жить и как заработать на кусок хлеба.

Остаться не просто сложно, а кажется, что невозможно.

Нет сил. Нет эмоций. Нет идей.

Но на кого она бросит этих детей? И что скажет Корчаку, когда он вернется?

Стефания решает остаться. Однако дает себе зарок: никогда не привязываться ни к одному ребенку так, как она привязалась к Эстер.

Выполнила ли она обещание, данное себе, или нет — нам неизвестно.

Когда читаешь книги о Корчаке… а это всегда чудесные книги, хорошо написанные, проникнутые не просто уважением, но любовью к герою… так вот, когда читаешь эти книги, обнаруживаешь, что про четыре военных года в жизни Януша Корчака написано много и подробно, а о том, как Стефания Вильчинская спасла Дом сирот, в лучшем случае пара абзацев.

Я не знаю, почему так происходит. Почему так мало уважения к женщине, которая была с Корчаком всегда, и которая сохранила Дом сирот в кровавые военные годы?

Почему имя Стефании Вильчинской — выдающегося организатора и педагога — почти никому не известно?

Но вот наталкиваешься на короткие заметки из дневника воспитанницы, которые были опубликованы в газете Дома сирот, и убеждаешься, какой это все-таки удивительный человек.

Что там было или не было между мужчиной и женщиной — Бог им судья. Но великий человек прожил с этой женщиной тридцать лет. Она оказала решающее влияние и на него самого, и на его дело. Уже одно это свидетельствует, что Стефания Вильчинская была человеком необыкновенным.

Известно, что свою главную книгу «Как любить ребенка» Януш Корчак написал именно во время Первой мировой войны. Так вот, я думаю: он не смог бы ее писать, да просто не смог бы на ней сосредоточиться, если бы душа его не была спокойна за Дом сирот.

Он на самом деле твердо знал: если за дело берется Стефа, то все будет хорошо.

«Неужели порядочные люди, так сказать, „с верхней полки“, непременно обречены на Голгофу?»[109] — однажды записал Корчак в дневнике.

Ответ: да. Обречены. Понимание этого позволяет нашему герою хоть в какой-то мере воспринимать и собственные страдания и страдания близких людей, как нечто естественное.

А теперь про Голгофу Стефании Вильчинской.

Метафора? В какой-то мере. Но очень близкая к правде.

Те самые странички из дневника воспитанницы, которые были опубликованы в газете Дома сирот.

«Боже, какой сейчас мороз! <…> Панна Стефа говорит, что такой тяжелой зимы не видела уже много-много лет.

На нашей улице есть пекарня и угольный склад. Вечно стоят очереди. Держат в руках талоны и жмутся друг к другу, сейчас десять часов, а они так стоят с шести утра. <…>

Наконец закончился этот страшный Семнадцатый Год.

Боже, если Ты есть, сделай так, чтобы больше не было таких лет. Услышь нас, потому что мы не можем больше выносить морозов и голода. Дай нам, Боже, больше хлеба, картошки и угля. Что война закончится, я уже не верю. Я уже забыла, как выглядит мир без войн и сирот. Но пусть хотя бы не будет такого голода, пусть пройдет эта страшная тифозная эпидемия, которая каждый день отправляет еще одного ребенка в больницу»[110].

Тут надо что-то комментировать, добавлять?

И в дикие морозы, и в иссушающую жару одна женщина должна была всем обеспечивать 150 воспитанников плюс учителя, плюс технический персонал, чтобы жизнь казалась относительно нормальной.

Забегая вперед, заметим, что, когда Корчак вернулся в Дом сирот, его встретили вполне себе бодрые дети, никакой дух печали в его доме не царил.

Он вернулся не в разоренное гнездо. Вернулся туда — откуда ушел. И еще 15 лет Дом сирот жил по тем законам, которые Корчак считал правильными. Пока не пришли фашистские нелюди и не согнали всех сначала в гетто, а потом и в газовые камеры.

Интересно, что, руководя детским домом четыре года, — да каких года! — и очевидно поняв, что она может быть директором, Стефания Вильчинская по-прежнему не претендует на эту должность.

Она не делает карьеру и не стремится к этому. Она помогает детям жить, реализует взгляды Корчака, в разработке которых, к слову, принимает активное участие.

Нам неизвестно, как благодарил Корчак Стефанию за эти четыре года, да и благодарил ли, но мы знаем точно: когда он вернулся в Дом сирот жизнь пошла такая, будто не было страшной войны.

С 1920 по 1930 год у Корчака выходит десять книг — по одной в год. С одной стороны, это свидетельствует о его невероятном трудолюбии, но, с другой — о том, что он был уверен: в Доме сирот все хорошо. Можно немного отвлечься, написать книгу.

Пока же наш герой идет на фронт, еще не зная, что за четыре военных года напишет главную свою книгу; встретит женщину, которая будет играть в его жизнь большую, но, как водится, неясную роль; познакомится с методом великого педагога Марии Монтессори…

В общем, много еще всего произойдет в его жизни, которая всегда была бурной.

А она будет просто сохранять их Дом сирот.

Хотя это как раз и совсем не просто…

Глава шестнадцатая. Поговорим с Корчаком

Любой автор, пишущий книгу для самой знаменитой российской книжной серии «Жизнь замечательных людей», в сущности, что делает?

Подводит итоги отдельных событий, которые впоследствии складываются в жизнь героя, а его надо попробовать понять и приблизить к читателю.

Вот, собственно, и все, что нужно стараться делать, к чему стремиться.

Пока Стефания Вильчинская героически сохраняла Дом сирот в Варшаве, Януш Корчак воевал на фронте Первой мировой войны. Это тяжелая, кровавая, страшная, военная жизнь. Но и в ней, разумеется, находилось место не только пулям и крови.

Как подвести этому итог?

Их — итогов — на самом деле не один, а два.

Первый — это, собственно, результат военных лет: что человек увидел, понял, осознал… Поиски ответа на вопрос: как изменила и изменила ли война личность нашего героя, его взгляды на себя и на мир?

Другими словами: это тот итог, который в той или иной степени можно подвести в жизни любого человека, прошедшего войну.

Но есть и второй результат, он — уникален и принадлежит только и исключительно нашему герою. Это книга «Как любить ребенка». Мы уже говорили: одна из лучших педагогических книг в истории человечества была написана на фронте.

В этом можно видеть вполне себе оптимистичную метафору, и даже символ: спасая раненых, в грязи и крови, врач думает о будущем, думает о детях.

Однако самое поразительное: эта чуть романтичная метафора и этот красивый символ — абсолютно правдивы.

С какого итога начать?

Я решил: со второго, с книги, которая сделала Януша Корчака и великим писателем, и великим педагогом.

Именно в работах «Как любить ребенка» и последующих за ними: «Право ребенка на уважение» и «Правила жизни» наш герой предлагает новую философию отношения к детям.

Ребенок — это человек, — настаивает Януш Корчак. — Он не готовится к жизни, но живет уже сейчас, сегодня. Каждый день, даже в младенчестве — это не подготовка к будущему, это настоящее. В жизни маленького человека есть все, что существует в жизни взрослого: страсти, страдания, радости, ответственность, переживания о прошлом и мечты о будущем. Все.

И все это требует доброго к себе отношения и уважения. Мир не делится на людей и детей. О, нет!

Мир делится на взрослых людей и не взрослых людей. У тех и у других есть свои особенности. Но те и другие — люди.

Я долго думал: как лучше рассказать об этой книге, чтобы донести до вас, дорогой читатель, ее абсолютную революционность и совершенную свободу в мыслях.

И понял, что, без сомнений, лучше меня это может сделать только один человек: сам Януш Корчак.

И я решил поступить так, как не очень принято действовать в биографической литературе: периодически отходить в сторону, чтобы предоставить возможность Янушу Корчаку просто высказаться, просто поделиться с вами, дорогой читатель, главными своими идеями.

Когда речь идет о таком человеке, каким является наш герой, мне представляется необходимым периодически оставлять вас, дорогой читатель, с ним наедине.

Практически каждая из его мыслей переворачивает наше представление о педагогике, о воспитании, а, может быть, и о самих себе. Только надо постараться читать не спеша и ориентировать себя не на спор, а хотя бы на попытку понимания того, о чем говорит Корчак.

Януш Корчак может говорить непривычно, странно, но всегда — понятно и никогда — глупо.

Перед вами цитаты из трех книг Корчака, которые мне кажутся главными, и которые я считаю его основным вкладом в педагогическую литературу и вообще в педагогическую науку: «Как любить ребенка»; «Право ребенка на уважение»; «Правила жизни. Педагогика для детей и для взрослых». По счастью, в моем издании они собраны под одной обложкой, что одновременно и очень удобно, и очень мудро.

Бывают такие слова, которые надо просто прочитать и подумать над ними. Даже — а может быть, и тем более, — когда они вызывают протест. Слова, которые спускаются с небес, чтобы дать нам опору.

Договорились?

Какую задачу ставит перед собой любой биограф, который пишет книгу в серию «ЖЗЛ»? Чтобы читатель понял героя, правда? Чтобы вы, читатель дорогой, как бы познакомились с замечательным человеком.

Так вот, с моей точки зрения, понять Януша Корчака, не вчитавшись хотя бы в некоторые строки его лучших педагогических книг, — невозможно.

Видимо, Корчак начал писать эту книгу потому, что надо было хотя бы как-то уберечь душу от ужасов войны. Он честно делал свое медицинское дело, но жить только этим… Невозможно! Необходимо что-то, связующее тебя не с кровавым настоящим, но с каким-то хорошим и радостным будущим.

Это дети, разумеется, кто ж еще? Разве есть у нашего героя какая-то иная тема, более любимая, более нужная, а значит, и более оптимистичная?

…Когда-то я спросил у знаменитого ученого, директора Эрмитажа (и, кстати, отца нынешнего директора Эрмитажа) Бориса Борисовича Пиотровского: чем он занимался во время Ленинградской блокады, которую всю провел в родном городе?

Борис Борисович ответил, что, в сущности, было два занятия.

Первое. Он дежурил на крыше Эрмитажа и гасил зажигательные бомбы.

Второе. Спускался в подвал и писал книгу о государстве Урарту.

— О государстве Урарту во время блокады? — изумился я.

— А о чем еще? — в свою очередь удивился Борис Борисович…

Каждый прячется от зло-кровавых обстоятельств жизни, куда может: один в историю государства Урарту, другой — в книгу о воспитании детей.

Книга Януша Корчака написана во время войны… Что это, в сущности, означает?

Это означает, что книга написана человеком, который каждый день видит смерть, и каждый день — волей-неволей — размышляет о ней.

Сам этот факт предполагает абсолютный уровень искренности. Врать перед лицом смерти невозможно, не правда ли?

Еще и поэтому нам так важно послушать Януша Корчака. «Как любить ребенка» — это ведь еще и своего рода педагогическая исповедь.

«Я писал эту книгу в полевом госпитале, под грохот пушек, во время войны: одной терпимости было мало»[111], — позже признавался Корчак.

Можно ли сказать яснее: написание книги — как способ перетерпеть невыносимость окружающей жизни?

Писал истово. С восторгом. Каждый пишущий человек знает, что случаются такие счастливые моменты, когда тебе словно кто-то диктует текст, когда рождается ощущение, словно не ты его пишешь, а он — свободно и легко — пишется тобой.

Прямо по-пушкински: «И пальцы просятся к перу, перо к бумаге. / Минута — и стихи свободно потекут».

Так было у Корчака. Он словно знал все, что напишет, и надо было просто перенести эти знания на бумагу.

Позже Корчак признается в дневнике, что писал книгу даже на биваках, когда останавливались на час-другой. Писал в Киеве. Писал каждый день.

Книга требовала выхода, и потому сочинялась абсолютно легко.

Мысли записывал постоянно на любом клочке бумаге. Потом перепечатывал либо сам, либо его ординарец.

Поначалу думал написать брошюру. Но мысли все роились в голове, выплескивались на любой клочок бумаги, и стало понятно, что получается вполне себе толстая книга.

Когда ко мне на психофилософский разговор приходят мамы, у которых возникают проблемы с детьми, я всегда советую им почитать «Как любить ребенка» Корчака. Если человек не просто прочел, но понял эту книгу, да еще честно старается следовать советам, которые дает автор, — у него никогда не возникнет проблем со своими детьми.

Этот «учебник» не просто хорошо, а я бы сказал, завораживающе легко написан. Помимо мудрой педагогики, это еще и просто хорошая литература.

Послушаем Корчака. А захочется — так и поговорим с ним.

Ко мне «на поговорить» пришел папа четырнадцатилетнего мальчика. Папу волновал чрезвычайно важный вопрос, хотя серьезный отец сразу предупредил, что на его решение у него совсем мало времени.

Вопрос такой:

— Я считаю, что сын должен быть юристом — очень востребованная профессия. А жена настаивает: лучше стоматологом. Кто из нас прав, скажите?

Я поинтересовался:

— А у самого пацана спрашивали?

Папа посмотрел удивленно:

— Зачем? Ему ж четырнадцать лет, он еще ничего не понимает в жизни.

Подлинная история XXI века… А как же было в XIX, XX?

Педагогические книги Януша Корчака совершали подлинные революции в умах.

Мы уже немного говорили о том, как относились к детям в те годы (и чуть предшествующие им), когда жил великий педагог. Настало время продолжить и расширить наш разговор.

Итак. Что такое отношение к детям во времена Корчака и в годы, предшествующие этим временам?

Вот что пишет замечательный исследователь Вера Бокова: «Дети умирали при появлении на свет, гибли от детских болезней, их косили эпидемии и несчастные случаи. В общем, если из пятнадцати рожденных выживало пятеро, родители считали это милостью судьбы… К смерти ребенка не относились как к непоправимой трагедии»[113].

В 1915 году провели исследование в десяти американских сиротских приютах, куда сдавали детей-сирот и отказников. Во всех учреждениях, кроме одного, все (!!!) дети умирали, не дожив до двух лет. Начало ХХ века.

Дети были рабочей силой. Мало оплачиваемой, а потому выгодной. По приблизительным подсчетам в середине XIX века количество детей до четырнадцати лет составляло на фабриках и заводах России четверть — 25 процентов. Поскольку заступиться за себя дети не могли, а за них заступаться было, как правило, некому — гоняли их нещадно. Они работали иногда по 13 часов, то есть более полусуток.

Характерно, что на многих фабриках и в России, и в Европе окна в цехах задраивали занавесками, чтобы дети не отвлекались, глядя на улицу. Так они и трудились в душных темных помещениях.

Рабы ХХ века…

Что, детей разве не учили? — возникает вопрос.

Учили… Почти по Пушкину: «Мы все учились понемногу / Чему-нибудь и как-нибудь».

Вывод о том, как учили, делает не кто-нибудь, а великий русский педагог, основатель русской научной педагогики Константин Ушинский.

Вывод сей предельно прост: «Нужно ли еще доказывать, что теперь несчастный мальчик, попавший в классическую гимназию, если дойдет не далее 3-го класса, то положительно ничего не знает?»[114]

Карин Калверт в своей замечательной книге «Дети в доме» описывает такой эпизод. В гости к даме зашел некий Уильям Моррис со своей сестрой. «Когда его спросили, сколько у сестры детей, пораженный Моррис ответил: „На самом деле я никогда не спрашивал ее об этом“ и пояснил, что считает „детей гораздо более скучными, чем щенки или котята“»[115].

Дети — не люди. Дети — некие существа, которые в перспективе могут превратиться в людей.

Очень точно написал об этом замечательный драматург Вадим Коростылев в пьесе, посвященной Корчаку (напомню: здесь он назван Учитель) «Варшавский набат», о которой мы уже говорили.

«Вольф [немецкий учитель]. Герр учитель! Поймите! Дети — это только черновики. Каждый ребенок — это только черновик человека. Неудачные черновики выбрасывают, сжигают. Они не должны становиться достоянием.

Учитель. Черновики?.. Значит, вы тоже были когда-то черновиком? И вы полагаете, что получилось очень удачно, когда вас переписали набело? Вы уверены, что вы достояние?»[116].

За тридцать лет до этих событий, на фронте не Второй, но Первой мировой войны, Корчак вряд ли мог представить, какие ужасы ждут его самого и воспитанников его Дома сирот, когда его страну оккупируют фашисты. Однако протест против того, чтобы ребенка воспринимали как «черновик жизни», как недочеловека бурлил в нем уже тогда.

И книга «Как любить ребенка», если угодно, — выраженный протест против такого взгляда на детей.

Ребенок не готовится жить, а живет! — утверждает Корчак. — Причем подчас более интересной и насыщенной жизнью, чем взрослые.

Вадим Коростылев, хорошо изучивший не только жизнь, но и философию Корчака, пишет об этом, почти дословно цитируя Корчака:

А Януш Корчак продолжал бороться с таким взглядом. Биться за уважение к ребенку, за признание его человеком.

Послушаем Корчака. Поговорим с ним, если захочется.

На лекциях я всегда цитирую Корчака, и когда говорю о праве ребенка на смерть — реакция всегда одинаковая: сначала — шок, потом вопрос: «Что это значит?»

На этот вопрос есть несколько ответов. Мне ближе всего следующий.

Дай Бог нашим детям прожить еще много-много лет.

Но ребенок — это человек. Увы, он может умереть. Поэтому вывод о том, что каждый день нужно жить, как последний, к нему имеет непосредственное отношение.

Мы очень любим говорить: «Надо жить сегодняшним днем», — не думая, что этот, абсолютно справедливый вывод имеет отношение и к нашим детям.

Ребенок имеет право на смерть — это значит, в сущности, что ребенок имеет право жить сегодня полноценной жизнью, не ожидая, будто она начнется когда-то, когда он вырастет.

Ребенок живет сейчас, потому что завтра у него может не случиться. Так устроен мир. И взрослые не имеют права не иметь это в виду.

Рассуждения Корчака шли абсолютно вразрез с общепринятыми в то время взглядами на воспитание детей.

Корчак: «Биение крохотного, словно персиковая косточка, сердца — эхо твоего пульса. Твое дыхание несет кислород и ему. Одна кровь течет и в нем, и в тебе — и не единая алая капля крови еще не знает, останется она твоей или его или прольется и умрет, как дань, взимаемая таинством зачатия и родов»[119].

Калверт — исследователь, изучающая отношения к детям в XIX — начале XX века: «Люди полагали, что дети, еще не имея ни разума, ни чувств, ничего не ощущают, подобно растениям. Некоторые родители воспринимали младенцев как совершенно отличных от себя, решительно и настораживающе „других“ и не способны были на глубокое сочувствие ребенку»[120].

Поэтичный, прекрасный Корчак: «Мотылек над пенным потоком жизни… Как придать прочность крыльям, не снижая полета, закалять, не утомляя? Собственным примером, помогая советами, словом и делом? А если он отвергнет?»[121]

Калверт: «…родители заботились о том, чтобы их дети избегали жирной, пряной и острой пищи, мяса с кровью, чрезмерно теплых кроватей или спален; нечаянного возбуждения от одежды, игрушек; близкого контакта со слугами. <…> Детская кроватка, высокий стул, хлебный пудинг, пижама с завязками были настоящим оружием, частью оборонительного арсенала»[122].

Каким надо быть не просто мудрым, но смелым человеком, чтобы идти настолько против потока. И насколько надо быть уверенным в собственной правоте человеком.

Януш Корчак обогнал не только свое, но и наше время. Вывод о том, что дети — это люди, требующие к себе уважения, сегодня нередко приходится доказывать.

Януш Корчак не сзади нас, а впереди. Имеет смысл не оглядываться на него, а стремиться к нему.

Мысль писателя, вывод педагога — это и есть, собственно говоря, главное в жизни писателя и педагога. Все остальные события происходят для того, чтобы появились и эта мысль, и этот вывод.

Януш Корчак был и теоретиком, и практиком. Сам он чудесно сформулировал (помните?): благодаря теории он знает, а благодаря практике — чувствует.

Практика дает возможность осознано прочувствовать то, что делаешь.

И в теории — жизнь. И в практике — жизнь. Одну без другой не понять — только в слиянии.

Корчак предложил нам увидеть в детях не объекты воспитания, а товарищей по жизни. Интересных людей, которых мы можем учить, и у которых — вот, что важно! — мы можем учиться.

Корчак предложил нам видеть в детях не неких принципиально отличающихся от нас существ, которые только готовятся жить, а нормальных людей, имеющих право на смерть (то есть на ежедневную полную жизнь) со своим прошлым и будущем.

И в своей практической работе в Доме сирот, а потом и в интернате Фальской он относился к детям ровно так. Он не просто знал — чувствовал правильность такого отношения. Теории давала знания, практика — чувства.

Конечно, дети отличаются от взрослых. Но это повод не разойтись, а, наоборот, сойтись для взаимного изучения.

Да, дети другие. Но задумаемся: «друг» и «другой» — однокоренные слова. Любой другой — потенциальный друг, а не навечно чужой человек.

Корчак предложил нам, прежде чем воспитывать ребенка, изучить и себя, и его. Вообще, семья по Корчаку — это школа познания друг друга. Без такого познания невозможно не только образование, но и просто общение.

«Как любить ребенка», «Право ребенка на уважение», и «Правила жизни» — безусловно, великие книги, которые ни много ни мало вносят в миропорядок иную форму взаимоотношений главных строителей этого миропорядка: взрослых и детей.

Вы никогда не задумывались, что мир строят только взрослые и дети? Больше некому. Ну разве что примкнувшие к ним, кошки, собаки и лошади.

И от того, какими будут взаимоотношения взрослых и детей в конечном счете зависит: каким будет мир.

Все это Януш Корчак нам рассказал. Разъяснил. Пояснил примерами и приправил эмоциями, чтобы легче воспринять.

Восприняли мы? Не вообще — теоретически, а конкретно в своей семье, своем доме? Как нам кажется: мы — поводыри своим детям или товарищи? Мы умеем слушать свое чадо или постоянно раздаем указания? Мы относимся к ребенку как к объекту воспитания или как к другу?

От ответа на эти вопросы зависят не только наши отношения с подрастающим поколением, но и судьба этого самого поколения, судьба конкретно вашего сына или дочери; внука или внучки. Поскольку уроки детства, ранние обретения или потери, детское понимание или, наоборот, не понимание — это все то, что остается в душе человека навсегда, либо осветляя душу, либо накрывая ее тенью.

Теория эта или практика?

Не знаю.

Жизнь.

А нам пришла пора рассказать, что за жизнь была у Корчака на войне, во время которой создавались великие книги о любви и уважении к детям.

Глава семнадцатая. Эх, дороги…

пели мои родители — оба, прошедшие войну, папа на фронте, мама в тылу — замечательную песню Льва Ошанина и Анатолия Новикова.

Песня о другой войне, не о той, на которой сражался наш герой. Но, мне кажется, произведение это настолько поразительное, что, в сущности, рассказывает о любой войне. Во всяком случае, дороги — наверное, главное слово для фронтовика, в том числе и для Корчака.

Надо заметить, что Януш Корчак пишет о Первой мировой войне крайне скупо. Он — абсолютно мирный человек. Война ему противна настолько, что он предпочитает о ней особо не вспоминать. Ни обобщений, ни выводов не делать.

На фронте наш герой сделал карьеру (если, конечно, ловко употреблять здесь такие слова): ушел лейтенантом, стал капитаном.

Понятно, что военная карьера Корчака абсолютно не радовала, но как минимум свидетельствовала о том, что дело свое военно-медицинское он делал хорошо.

Корчак служил младшим ординатором дивизионного лазарета в армии Самсонова.

Младший ординатор лазарета — это не фронтовой врач, уносящий раненных под огнем врага с поля боя. Это доктор, который видит результаты войны: разоренные деревни и города; плачущих детей; истекающих кровью солдат — красивых молодых парней, которые становились никому не нужными инвалидами.

В одной из деревень Корчак заметил слепого еврейского старика, который ходил по пепелищу и искал свой дом. Дом сгорел, но старик этого не видел и, перемешивая ногами золу, шагал в поисках сгоревшего дома.

Картинка врезалась в память навсегда.

Война сделала характер Корчака еще более мизантропичным. Он все больше убеждался в том, что от мира взрослых ничего хорошего ожидать нельзя.

«Мне бы с камешками поговорить — с людьми не очень получается, — признавался Корчак. — И не то, чтобы я не хотел — это какой-то врожденный изъян»[123].

С камешками тоже не больно-то поговоришь. И что же делать? Где отыскать собеседников? Ведь в молчании жизнь представляется еще более бессмысленной.

К детям! Всегда и только к ним.

Они — спасение, они — выход, они — защита.

В 1917 году госпиталь из Тирасполя, где служил наш герой, эвакуировали в Киев.

Под Киевом Корчак работал тем, кем умел и хотел — педагогом. Правда, на этот раз работа требовала немыслимого, почти нечеловеческого напряжения.

Корчаку поручили четыре (!!!) интерната для детей, у которых война отняла дом и родителей. Четыре сиротских дома в стране, изнывающий от голода и холода.

Стефания Вильчинская в Варшаве, Януш Корчак под Киевом делали, в сущности, одно и то же: старались помочь детям, по чьим судьбам жестоко прокатилась война.

Корчак писал, что его рабочий день продолжался 16 часов. В полной темноте, всегда голодный, он два раза обходил четыре дома, чтобы оказать детям ту медицинскую помощь, какую мог. Да и чтобы просто поддержать их, поговорить, рассказать сказку, если у него находились силы говорить, а у детей — слушать.

Из еды ничего, кроме сушенной рыбы, невозможно было отыскать.

Не хватало дров. Дети и Корчак воровали их в лесу. Занятие опасное. Если замечал лесник — без предупреждения стрелял дробью. Но без этих «елок-палок» воспитанники интернатов вовсе бы замерзли.

«Еще буржуазный лесник в уже коммунистическом лесу, — пишет Корчак. — А потом следует признание. — Я тайком купил буханку хлеба и ел его ночью в темноте, как вор. Я прятался и скрывался.

Мне стыдно было честно сказать:

— Я не смогу — голод мой не может перешагнуть определенной границы. Мне нужны силы»[124].

И силы откуда-то находились — силы помогать детям.

Как можешь. Как умеешь. Но все свои силы — им, беспомощным и маленьким.

Так было у Корчака всю жизнь, до последнего часа: копить силы, чтобы отдать их детям…

В одном из интернатов Корчак встретил одиннадцатилетнего мальчика по имени Стефан.

Условия, в которых жил Стефан, как и другие дети, были ужасны. У нашего героя возникла мысль взять мальчишку себе, однако возникли сомнения.

Почему?

Корчак никогда индивидуально ни с кем не занимался. Воспитанников должно быть «сто плюс» — такое количество для него в самый раз.

Это не случайность, не веление обстоятельств, но — четкая позиция: если можешь помочь многим, не трать себя на одного. Тем более если твердо решил: никогда не заводить детей.

Однако, подумав, Корчак счел необходимым в данном случае сосредоточиться на одном ребенке. Чему, как человек пишущий нашел, разумеется, объяснение.

«Мне кажется, воспитатель, уставший от большого коллектива, вправе — а быть может, даже обязан — <…> на некоторое время уйти от толпы в тишину, чтобы затем вновь вернуться к работе с группой. <…> Всего две недели я провел с одиннадцатилетнем Стефаном — и убедился, что наблюдение за одним ребенком дает не менее богатый материал, приносит не меньше забот и радостей, чем работа с группой детей»[125].

То есть наш герой провел своего рода эксперимент. Полезно ли тратить эмоции, силы и время на одного воспитанника? Что можно понять, общаясь с одним ребенком, какие сделать выводы?

Эксперимент, как считал Корчак, удался.

Длился он, напомню, две недели…

Стефан — ребенок, чью судьбу искалечила война.

Мама Стефана умерла, когда мальчику исполнилось семь лет. Его воспитывал папа, но началась война — и тот пропал на фронте.

Стефан не был уверен, что узнает отца, если увидит, потому что все солдаты казались мальчику одинаковыми.

Корчак взял ребенка из одного приюта.

Вот как он сам пишет о том, что это было за место: «Это не интернат, а помойка, куда сбрасываются отходы войны, печальные жертвы дизентерии, сыпного тифа и холеры, унесших родителей (точнее, матерей — отцы сражаются за новый передел мира). — И заканчивает удивительными, полными трагической иронии словами. — Война — не преступление, это триумфальный марш, ликование обезумевших на пьяном сатанинском пиру»[126].

Корчак забирает Стефана, привозит в госпиталь, где, как мы знаем, тоже не рай. Но в сравнении с тем, что испытал мальчик в интернате, жизнь представляется вполне себе чудесной и замечательной.

В госпитале чисто. Пусть и плохо, но все-таки регулярно кормят. Главное, никто не кричит и никто не хочет обидеть.

Корчак ведет довольно подробный дневник наблюдений педагога за ребенком. Эти записи ему важны, педагог убежден: написанное им может служить примером для других учителей, как надо правильно вести дневник наблюдений за ребенком.

«Я еще не воспитываю, я только наблюдаю и стараюсь не делать никаких замечаний, чтобы не спугнуть Стефана»[127], — признается Корчак.

Понимаете, да? Корчак привез парня к себе не для того, чтобы воспитывать или учить, а для наблюдений. В частности, за тем, как мальчик постепенно оттаивает от своей тяжелой жизни и начинает привыкать к новой.

Корчак физически не мог существовать без общения с детьми. И если судьба не дает возможности полноценно руководить интернатом, значит, пускай — один ребенок. Понаблюдаем. Подробно запишем.

Наблюдения очень интересные, точные. В том числе и невероятно трогательные.

«Перед тем как уснуть:

— Поцеловать тебя на ночь?

— А что я — святой?

— А разве только…

— Или ксендз, или еще кто?»[128]

Представляете, одиннадцатилетнего мальчика не только никто никогда не целовал на ночь, но он даже не знал, что такое может быть?

И трогательно, и грустно…

Но просто наблюдать не получается. Все равно приходится учить. Например, чтению — в свои одиннадцать лет Стефан этого почти не умеет.

Мальчик сказал, что мечтает обрести какое-нибудь ремесло. Корчак днем оставляет Стефана в столярной мастерской при госпитале: пусть учится! Столяр был доволен своим учеником и утверждал, что тот делает успехи.

Януш Корчак — хороший писатель, и поэтому, когда он довольно долго и подробно описывает свое общение с ребенком, мы, конечно, влюбляемся в маленького Стефана, он становится близок нам. Мы начинаем переживать за его дальнейшую судьбу, забыв, что с самого начала нас предупредил автор: он будет общаться со Стефаном две недели.

К тому же Корчак заболел — у него воспалился глаз, и он был вынужден лечь в госпиталь, а потом и вовсе уехать.

А Стефан?

Что Стефан…

«Мы провели вместе всего две недели, — пишет Корчак. — Я заболел и уехал, мальчик еще какое-то время оставался при госпитале, потом начались военные действия, и денщик отвез его обратно в приют»[129].

Как? На ту самую помойку? Парня, который уже хлебнул человеческой жизни и даже начал к ней привыкать?

Будь ты хоть трижды рассудительный биограф — эмоции никто не отменял.

И в первый момент возникает ощущение, что наш герой поступил со Стефаном как с подопытным: пообщался; проверил — можно ли заниматься педагогикой с одним ребенком; обосновал какие-то свои выводы; после чего вернул ребенка в грязный, мерзкий приют.

Однако утишив эмоции, понимаешь, что, в сущности, у нашего героя иного выхода и не было. Идет война — начальство переводит Корчака туда, куда считает нужным. Взять с собой Стефана невозможно: никто не позволит Корчаку таскать ребенка по «эх, дорогам…». Единственный, кто мог бы помочь в этой ситуации — Стефания и Дом сирот, но это так далеко, в другой стране. Маленького мальчика туда не отправить.

Да — он наблюдал за мальчиком и записывал свои выводы. Да — ему это было важно потому, что его призвание — педагог. Все так. К тому же он с самого начала знал, что ребенка придется вернуть в приют, так что, наверное, и для Стефана «возвращение в помойку» не явилось неожиданностью.

И все-таки какой-то осадок остается. Может быть, только у меня? Какая-то недопонятость.

В книге «Как любить ребенка» — которая, как мы помним, писалась в это время, — Януш Корчак рассказывает такую историю.

Не пролистнем — вчитаемся.

«Злая, некрасивая, приставучая девчонка. Принимает участие в игре только для того, чтобы ее расстроить. Задирает, чтобы пожаловаться, когда обидят. Проявишь внимание — наглеет. Слабое умственное развитие, стремлений нет, чувствительность отсутствует, никакого самолюбия, бедное воображение.

Я люблю ее как естествоиспытатель, который приглядывается к какому-нибудь жалконькому злому существу (курсив мой. — А. М.) — и поди ж ты, уродился этакий уродец, этакая Золушка природы»[130].

Естествоиспытатель? Как? То есть не педагог, который должен хотеть исправить, изменить к лучшему, но — исследователь? Наблюдатель?

Это хорошо или плохо?

Это так. Это факт.

Януш Корчак был и писателем, и педагогом.

Писатель — это тот, кто наблюдает жизнь, а потом рассказывает о ней желающим.

Педагог — это тот, кто воспитывает детей, учит их.

Наблюдатель и делатель.

Корчак был в основном конечно, делатель. Он не теоретик, но практик. Этот вывод не требует доказательств.

Но иногда в нем просыпался наблюдатель, исследователь.

Он честно признавался: «У меня ум исследователя, а не изобретателя. Исследовать, чтобы познать? Нет. Исследовать, чтобы найти, докопаться до дна? — Тоже нет. Исследовать, чтобы задавать все новые и новые вопросы»[131].

Этот исследовательский дух искал выхода.

Писательское ремесло требовало — наблюдать, и результаты наблюдений доверять бумаге, то есть читателю.

Педагогический дух настаивал на том, чтобы постоянно воспитывать, отдавать себя детям.

Так Януш Корчак и жил. Между двумя профессиями: между двумя полюсами жизни.

Приручал обстоятельства тем, что умел быть разным, исходя из ситуации.

Такой был человек.

Уникальный.

Пушкин когда-то призывал — судить художника по законам, им самим над собой признанными.

Мне кажется, это как раз тот самый случай.

Куда еще заводили военные «эх, дороги…» нашего героя?

Когда Корчак был в Киеве, его попросили проинспектировать школу, работавшую по системе Марии Монтессори.

Увы, два этих великих педагога лично не встретились, хотя жили в одно время и на самом деле территориально не так далеко друг от друга.

Но, как говорится, не судьба. А проще говоря: нежелание.

Мария Монтессори — единственный великий педагог — женщина. Единственный педагог, кого четырежды выдвигали на Нобелевскую премию.

Фантазирую: если бы случилось чудо, и Корчак работал вместе с Монтессори, они могли бы создать совершенно уникальную, невероятную школу.

Впрочем, по разным причинам, чудо не могло произойти. В частности, потому что оба педагога были весьма авторитарны и вряд ли могли бы друг другу подчиняться.

Школа Монтессори Корчаку очень понравилась.

Импонировала раскованная атмосфера, то, что дети не ощущали себя рабами педагогов. И то, что много времени уделялось чувствам и эмоциям.

Главное, конечно, что подкупило Корчака — вывод Монтессори о том, что ребенок раскрывается только сам. Задача взрослых: понять и помочь развить естественный план построения личности.

Этот вывод свидетельствовал о том, что Монтессори — последовательница Песталоцци. А значит, взгляды ее абсолютно близки и Корчаку.

Про работы Монтессори Корчак знал. Но одно дело — знать, читать, и совсем другое — убедиться на деле, как работает ее система. Убедиться, что близкие тебе по духу педагоги существуют, и в практику претворяют ваши общие педагогические идеи.

Вывод о том, что ребенок — человек и к нему следует относиться как к самостоятельной личности — не лозунг, а, если угодно, руководство к действию, практическое воплощение которого Корчак увидел в школе Монтессори.

Понятно, что такой подход ему очень импонировал.

Удивительно, но вот прошло более века, работы Песталоцци, Монтессори, Корчака опубликованы большими тиражами, а взгляд на ребенка как на самостоятельную личность — по-прежнему авангард педагогической мысли. Понимаете, да? Не естественный взгляд, а авангардный.

Что ж мы — папы-мамы, бабушки-дедушки — такие костные, когда дело касается воспитания, а?

Ну и наконец, «эх, дороги…» привели нашего героя к встрече, которая оказалась для него чрезвычайно важной.

В Киеве, осматривая очередной интернат, Януш Корчак встретил его директора Марию (сама себя она предпочитала называть Марина) Фальскую.

Их близкие, но, как всегда непонятные, отношения длились 18 лет.

В детском доме — он назывался «Наш дом», которым руководила Фальская, Корчак никогда не занимал никаких официальных должностей, даже когда «Наш дом» переехал в Варшаву. Но все знали, что он отдает ему огромное количество сил и энергии.

Опять же, если бы речь шла об обычном человеке, мы вполне могли бы, сглатывая слюну, поговорить о любовном треугольнике — Стефания Вильчинская — Мария Фальская — Януш Корчак.

Но в данном случае, как мы знаем, подобный разговор смысла не имеет.

Просто дружба. Не более того.

Однако факт остается фактом: в жизни Корчака было две близких женщины — Стефания и Мария.

Чего там да и как у них все происходило — нам не разобрать, тем более на расстоянии века.

Да и не надо.

Но коль скоро мы рассказали отдельно про Стефанию, будет справедлив и отдельный рассказ про Марию.

Тем более не каждому человеку судьба дарит как бы две жизни, вместившиеся в одну.

С Марией случилось именно так.

Впрочем — по порядку.

Глава восемнадцатая. Мария. Непокоренность

Мария Роговска (Фальской она станет позже, взяв фамилию мужа) — потомственная дворянка, получившая хорошее педагогическое образование. Однако работа педагогом до поры ее не увлекала. Революционная борьба за независимость Польши, агитация среди рабочих нравились ей куда больше.

Она участвовала в деятельности Польской социалистический партии, издавала листовки, распространяла их среди рабочих. Ее арестовывали, отпускали и снова арестовывали.

Азарт революционной борьбы казался прекрасным и осмысленным. Мария была убеждена: революционный ветер перемен дует в ее паруса, а значит, она плывет по жизни в правильном направлении.

В тюрьме ей повезло познакомиться с Юзефом Пилсудским — будущим премьер-министром Польши. Через несколько лет, когда из революции она вернется в педагогику и захочет открыть свой интернат «Наш дом» — именно Пилсудский и его супруга активно ей в этом помогут.

Но это произойдет позже.

Пока же, решив отдохнуть от бесконечных арестов, она уезжает в Лондон, что называется, без отрыва от революционной борьбы. Нам ли, русским людям, не знать, что воевать за свободу своей страны с легкостью можно и из-за границы? Вспомним большевиков…

В Лондоне она знакомится с врачом Леоном Фальски — еще одним «забугорным» революционером. Роман вспыхнул мгновенно. Свадьба. Возвращение в Польшу, поскольку в Лондоне становилось слишком безопасно, скучно, то есть бессмысленно. Рождение дочери.

Судя по всему, для доктора Леона Фальски революционная борьба была все-таки хобби (какое время — такое и хобби), а главную задачу своей жизни он видел в том, чтобы лечить людей, облегчать их страдания. Он настоял на том, чтобы семья уехала в маленький город Воложин. Тем более там можно было скрыться от бесконечных преследований, которые грозили арестами, передохнуть для новых революционных битв.

Воложин — многонациональный город, где жили литовцы, русские, поляки, евреи. Все нуждались во врачебной помощи, которую Фальски им и оказывал.

Мария скучала. Город — слишком маленький, и для того чтобы развернуть революционную деятельность, да и вообще — для каких бы то ни было серьезных дел. В Варшаву возвращаться опасно. Поэтому Мария мечтала о Москве.

Ее муж, в принципе, не возражал. Однако работа никак не отпускала.

А тут еще — началась эпидемия тифа.

На дворе стоял 1912 год.

До конца жизни Мария винила себя за то, что, когда к Леону пришла старуха, так похожая на Смерть, и попросила помочь ей победить жестокую болезнь — Мария не выгнала ее и, мало того, не остановила Леона, когда он пошел за старухой.

У старухи оказался брюшной тиф. Леон заразился и умер.

На похоронах мужа Мария не присутствовала. Дело в том, что она была убежденным атеистом и просила, чтобы служителей культа на прощание с мужем не приглашали. Друзья и родственники Леона ее не послушали.

Тогда Мария заперлась в доме со своей двухлетней дочерью, и сколько ей ни стучали, сколько ее ни звали, не вышла.

Она пошла на кладбище на следующий день. После чего, поняв, что в Воложине ее ничто не держит, вместе с крохой-дочкой уехала в Москву.

Русские морозы, плохое питание, уже сильно ослабленное здоровье дочери сделали свое черное дело…

Та старуха, действительно, была вестницей смерти: двухлетняя дочь Марии и Леона умерла довольно быстро.

Еще вчера Мария была любимой женой и заботливой матерью. Сегодня она оказалась одинокой женщиной, рядом с которой не было никого.

Так закончилась первая жизнь Марии Фальской. Ничто не предвещало, что начнется вторая.

Ничто — кроме ее характера. Сильного, мужественного и не умеющего покоряться — ни людям, ни обстоятельствам.

Она оказалась на чужбине без профессии, перспектив, в абсолютном, всепоглощающем одиночестве.

Удивительно, но после смерти двух близких людей Мария перестала стремиться в революцию. Нет, она, разумеется, продолжала разделять революционные идеи свободы, но душа требовала чего-то созидательного. К тому же после смерти дочери ей очень захотелось заниматься детьми — теми, кто нуждается в помощи.

Тогда она вспомнила о своем педагогическом образовании. А тут еще оказалось, что Красный Крест ищет директора детского дома для бездомных польских мальчиков в Киеве.

Почему бездомные польские мальчики должны были жить в детском доме в Киеве — не совсем понятно. Ну да ладно. На все есть Божий Промысел.

Ее вторая, новая, жизнь началась с того, что Мария обрела новое дело, которым будет заниматься до своей таинственной смерти в 1944 году.

В интернате она встретилась с Янушем Корчаком, который и определил то, как именно она будет заниматься этим своим новым делом: помощью сиротам и обездоленным.

Корчак зашел в интернат, которым руководила Фальская, случайно, но очень вовремя.

Здесь как раз хозяйничал полицейский. Он обвинял тринадцатилетнего мальчика в краже часов.

Мальчика хотели арестовать. Детский дом гудел — ребята не верили в виновность своего товарища.

Назревал детский бунт. Полицейский думал о том, чтобы вызвать подмогу.

Растерянная Мария совершенно не понимала, как себя вести в такой неясной ситуации.

И тут совершенно случайно заходит знакомый только по книгам, абсолютно уверенный в себе человек — знаменитый педагог и писатель.

Корчак однажды заметил, что ребенок в своем страдании может быть потрясающе одинок.

Именно такого ребенка — одинокого и страдающего — Корчак и увидел перед собой.

Корчак попросил у полицейского разрешения поговорить с обвиняемым с глазу на глаз. Поскольку наш герой искренно любил детей, у него никогда не возникало проблемы найти с ними общий язык.

Вот и тут он довольно быстро выяснил обстоятельства дела и, казалось, без труда доказал, что парень ни в чем не виноват.

Полицейский ушел.

Ребята с интересом следили за дяденькой, который с такой скоростью умеет решать проблемы.

Два следующих дня наш герой провел в интернате Фальской, рассказывая, как лучше организовать жизнь в детском доме.

Он объяснил Марии и ребятам на каких принципах строится самоуправление в интернате; рассказал, как организовать товарищеский суд чести; и даже — вот сюрприз для всех! — написал передовицу для школьной газеты.

После чего Корчак исчез на дорогах войны аж на два года.

Когда через два года он вернулся в интернат, то с некоторым удивлением и безусловной радостью обнаружил, что Мария следует всем его рекомендациям.

Теперь в приют принимали еще и девочек, и все они включились в ту жизнь, которую придумал для них Корчак.

Более того, в интернате появилось несколько мастерских: сапожная, портняжная, переплетная и другие… Корчак всегда советовал учить детей навыкам, которые могут им пригодиться во взрослой жизни.

Мария уже не справлялась одна. Ей удалось взять нескольких добровольных помощниц из университета, которые усвоили принципы, исповедуемые Корчаком, и старались им следовать.

Корчак увидел женщину, которая — сама! — может организовать работу сиротского учреждения, чтобы оно работало правильно, то есть так, как рекомендует Януш Корчак.

Мария обрадовалась его приходу и даже не думала этого скрывать. Она с гордостью рассказывала о своих достижениях и робко предлагала Корчаку работать вместе.

Формально говоря, Корчак никогда в сиротском доме Фальской не работал. Однако, когда Мария приехала в Варшаву (куда уже к тому времени вернулся наш герой) и открыла «Наш дом», этот сиротский приют стал отнимать у Корчака времени и сил ничуть не меньше, чем его собственное детище — Дом сирот.

Корчак регулярно приходил сюда. Помогал организовывать жизнь. Он знал всех воспитанников «Нашего дома», со многими вел личные беседы, что он умел делать как никто другой. Был не просто в курсе того, что делает Мария Фальская, а организовывал работу «Нашего дома» вместе с ней. Решал возникающие проблемы, как во время первой встречи с полицейским. Короче говоря, чужому, казалось бы, делу отдавал себя целиком.

Что двигало нашим героем?

Нам не остается ничего иного, как считать: педагогический интерес. Ни на какой иной интерес человек, принявший обет безбрачия, вроде как права не имеет.

Характерно, что в своем дневнике Корчак много пишет про Дом сирот, и почти ничего — про «Наш дом».

Странно… Словно не хочет выдавать некую тайну. Или просто не желает обращать ничье внимание на эту свою работу.

Как относилась Стефания Вильчинская ко всей этой ситуации?

Молча. Во всяком случае, ни Корчак, ни тем более Вильчинская никак по этому поводу не рассуждают.

Вообще, у меня такое ощущение, что даже если Стефе что-то не нравилось в поведении Корчака, она предпочитала это переживать наедине с собой. Внешне она принимала его любого.

«Наш дом» открылся в Варшаве в ноябре 1919 года. Работал он, ориентируясь на философию (или, если хотите, на идеологию) Януша Корчака.

Поразительно, но Мария Фальская (ровно также, как в свое время Стефания Вильчинская) сразу приняла первенство Корчака и без каких бы то ни было споров или обсуждений взяла за основу своей деятельности его систему и его педагогические приемы.

Напомню, что Корчак в это время — известный писатель и врач, который бросил эту свою специальность. Его Дом сирот открылся за неполных два года до ухода Корчака на войну — так что какого-то мощного педагогического опыта у него не существовало.

И тем не менее его педагогические суждения были столь интересны и доказательны, что писатель и врач Януш Корчак воспринимался, как абсолютный педагогический авторитет.

По образцу Дома сирот в «Нашем доме» тоже были введены дежурства, товарищеский суд, многое делалось для того, чтобы дети могли сами принимать важные решения.

Но имелись и всякие новшества. Например, по результатам всеобщего опроса воспитанникам присуждались определенные «гражданские квалификации».

Вот на какие категории Корчак и Фальская «делили» воспитанников.

В течение первого года любой воспитанник назывался «новичок».

Деление начиналось позже, когда ребята узнавали друг друга получше, и могли оценить.

Градация существовала такая:

А — «товарищ»;

Б — «житель»;

В — «безразличный житель»;

Г — «обременительный пришелец».

Понятно, что первый статус — «А» — самый высокий, четвертый — «Г» — самый низкий.

Товарищ — очень важное, серьезное, если угодно, — дорогое слово. Все должны стремиться быть друг для друга товарищами.

Пришелец — чужак, чуждый человек. Что само по себе неприятно. Так он еще и обременяет всех.

Между ними — тот, кто просто живет в интернате, и тот, кто живет, в той или иной степени игнорируя происходящее.

Статус можно было поменять, если человек этого хотел, а воспитанники считали, что он этого заслуживает. Ведь статус присваивали сами воспитанники, педагоги не вмешивались вовсе.

Скорее всего, такое деление было изобретено Фальской. Во всяком случае, она придавала ему огромное значение.

«Гражданские квалификации помогают понять незыблемое жизненное правило, что человек несет ответственность за собственное поведение и действия. — Была убеждена Фальская. — Предостерегают, что можно упасть. И дают веру — в возможность новой победы»[132].

В этот момент так пригодилось тюремное знакомство Марии с Юзефом Пилсудским — первым главой возрожденного Польского государства.

«Нашим домом» заинтересовались и сам Пилсудский, и его жена, Александра.

Во многом благодаря ее помощи, удалось открыть новое здание интерната на окраине Варшавы, на Белянах, куда и зачастил наш герой.

В общем, «Наш дом» вполне себе процветал, по сути, под руководством двух замечательных педагогов, пока в 1936 году Фальская и Корчак вдруг ни поссорились, причем по совершенно неясной причине.

Одни исследователи считают, будто Фальская решила, что Корчак хочет занять ее директорское кресло, и это послужило поводом для конфликта.

Может быть такое? Все может быть. Но — маловероятно. Во-первых, Корчак не был столь мелко тщеславен, чтобы бороться за должность и тем более по этому поводу переживать до такой степени, чтобы поссориться с близким человеком. А во-вторых, согласитесь, странно, что эта проблема возникла после восемнадцати лет общения.

Другие утверждают, что у них вдруг разошлись педагогические взгляды. Тоже невероятная история. Фальская (как и Вильчинская) абсолютно доверяла профессионализму Корчака. И ничего такого не случилось в 1936 году, что могло бы поменять этого ее отношения. Да и слишком уж уважала Фальская своего старшего товарища. В одном из писем она даже писала своей подруге: «Какое вечное счастье — этот дар жизни: быть рядом с мыслью этого великого человека»[133]. Что вдруг такое случилось, что мысли гения привели к размолвке?

Честно говоря, мне кажется, этот разлад более всего похож на ссору мужчины и женщины, когда люди просто устают друг от друга. Усталость — серьезный довод (и повод) для того, чтобы порвать отношения.

Но, увы, когда речь идет о взаимоотношениях Корчака с дамами, нам не остается ничего иного, как только выискивать догадки, додумывать, дофантазировать.

Правду мы не узнаем никогда.

Надо сказать, что уважение к Корчаку — или любовь — называйте, как хотите, Мария Фальская сохранила на всю жизнь.

И когда во время Второй мировой войны Мария поняла, что ее другу грозит смертельная опасность, она сделала все, чтобы его спасти.

Фальская придумала, как вытащить Корчака из гетто. Она организовала для него тайную квартиру, в которой он мог бы отсиживаться столько, сколько бы захотел.

До самого последнего мгновения она умоляла его спастись и, главное, делала все, чтобы это спасение стало реальным.

Януш Корчак, как мы знаем, этой возможностью не воспользовался: он не убежал из гетто — хотя, повторю, во многом благодаря Фальской, такая возможность была.

Не бросил своих воспитанников перед дверьми газовой камеры.

Почему смерть Марии Фальской в начале этой главы мы назвали «таинственной»?

Потому что смерть такая и есть — неизвестная. Существуют две версии ухода Фальской, и они совершенно разные.

Точно известно, что трагедия произошла 7 сентября 1944 года. Марии было 67 лет.

По одной версии, случилось следующее. Немцы принудительно эвакуировали «Наш дом» в пересыльный лагерь. Мария решила, что с ее воспитанниками случится то же самое, что с воспитанниками Януша Корчака, сердце ее не выдержало, и она умерла от внезапного сердечного приступа.

По другой версии, поняв, что не может защитить своих детей, Фальская покончила с собой, приняв яд.

Официальная историография принимает первую версию.

Как было на самом деле, мы не узнаем никогда.

Как не узнаем никогда и того, какие отношения на самом деле связывали Марию Фальскую и Януша Корчака.

Януш Корчак, действительно, жил работой, и все — даже условные — проявления личной жизни были связаны с ней.

Корчак — человек, для которого единственной возлюбленной являлась его деятельность; а родными детьми — сотни воспитанников.

Его нельзя за это осуждать или, наоборот, ставить его в пример. Это надо принять как факт.

Мне кажется, что столь эмоциональный человек иногда наверняка должен был срываться в сторону личного. Однако мы никогда доподлинно этого не узнаем. Кроме того, это его личное дело, которое и тогда никого не касалось, и сейчас не касается.

Так что все, что нам остается: легкий флер загадки; таинственность; недосказанность и неясность… Что, согласимся, для истории любви не так уж плохо и не так уж мало.

«Эх, дороги…» привели нашего героя в Киев к Марии Фальской, к восемнадцати годам отношений с ней.

Восемнадцать лет, согласитесь, срок немалый. Понятно, что Фальская — серьезный персонаж биографии нашего героя. Однако оставим за ним право на подробности — нас туда не пускают.

А у нас тут уже наступил 1918 год. Януш Корчак возвращается в Варшаву с войны.

Посмотрим, как его встретят и какая жизнь у него начнется.

Глава девятнадцатая. Возвращение и поиски смерти

В 1918 году Януш Корчак возвращается в Варшаву.

Его давно ждали. Ему рады.

Он вернулся к маме, которая каждый день молила Бога, чтобы сын вернулся с фронта.

Он вернулся в свой Дом сирот на Крахмальной, к своим воспитанникам.

Он вернулся к Стефе, которая сумела сберечь его детище.

Встречу описывает иронично, однако — тут уж будьте любезны — не позабыв сделать важный педагогический вывод.

«Как ребята подбежали, прильнули ко мне, обступили, когда я пришел с войны. Но разве они не больше обрадовались бы, появись в зале неожиданно белые мыши или морские свинки?

Мать, отец, воспитатель! Если ребенок полюбил тебя глубокой, всегда одинаково бескорыстной любовью, пропиши ему водные процедуры или даже немного брома»[134].

Мы-то, наивные взрослые, убеждены, что дети должны нас любить всегда, причем с одинаковой силой. На чем строится это наше убеждение? Непонятно…

Корчак напоминает: дети — это люди, и, значит, их отношение, в том числе и к родителям, не может не меняться. «Одинаково бескорыстная любовь» — явление ненормальное. Тут уж бром требуется для успокоения.

Встречала его, конечно, и Стефания Вильчинская. Впрочем, как водится, Корчак о ней ничего отдельно не пишет.

Смерть любимой ученицы, голод, холод, тиф, отсутствие средств, вечный страх за воспитанников, периодически обрушивающееся отчаяние… Что Стефа еще пережила, оставшись наедине с теми детьми, у которых, кроме нее, и не было никого?

Об этом Стефания молчит. А Корчак, похоже, не спрашивает.

Главное: его ждали. Ему были рады. Стефания сохранила Дом сирот.

И — началась работа.

Сегодня Януша Корчака наверняка назвали бы иностранным словом «креативщик». Он бесконечно придумывал какие-то, подчас весьма странные, истории, которые поначалу вызывали удивление, а потом оказывалось: они не только интересны, но и весьма полезны детям.

Вот вдруг Корчак основал ни больше ни меньше, а фирму под названием «Шик, блеск и элегантность», в которой работал один человек — он сам.

Чем же занималась фирма со столь красивым названием? Раз в неделю Корчак доставал ящик, подобный тому, что носили с собой чистильщики обуви на улице, в котором лежало множество щеток и баночек с кремом. И начинал зазывать желающих почистить обувь. Желающие — это были естественно воспитанники детского дома — находились в изобилии. Корчак чистил им обувь, объясняя, что, как и зачем надо делать.

Процесс получался настолько заразительным, что ребята с удовольствием стали занимать его место, и начинали радостно чистить обувь друг другу.

Фирма «Шик, блеск и элегантность» прирастала сотрудниками. Дети, до конца этого не осознавая, обретали профессию чистильщика сапог.

Как и до своего ухода на фронт, больше всего Корчак любил разговаривать с детьми, и особенно — отвечать на их вопросы.

Он считал: вопросы — не менее важная часть человеческого общения, чем ответы. Именно вопросы выдают и уровень развития собеседника и то, куда именно направлено его любопытство.

Не будем забывать: всем великим открытиям всенепременно предшествовали великие вопросы. Скажем, для того чтобы понять, что Земля крутится вокруг Солнца, надо для начала поинтересоваться: «А что вокруг чего вертится?» И так — во всем.

Один ребенок как-то заметил, что все существует как бы два раза: один раз на самом деле, другой — у него в голове. Корчак тотчас записал этот вывод. Получается, что человек живет одновременно в двух мирах. Ну разве может столь сложная ситуация не порождать вопросы?

Интересно, что Корчак специально выписал те вопросы, которые волнуют его воспитанников.

«А у лягушек бывает насморк?», «А правда, что если посмотреть на молнию, то можно ослепнуть?», «А кто сильнее — акула или крокодил?», «А бывают ядовитые деревья?»…[135]

Януш Корчак фиксирует вопросы, уверенный, что они характеризуют воспитанников куда больше, нежели его ответы.

В эти годы, наставляя выпускников Дома сирот, Корчак произнес речь. Она достойна того, чтобы ее прочесть внимательно, и подумать над ней. Слова — удивительные. Вчитайтесь.

«Мы не даем вам Бога — вы сами должны найти его в собственной душе и собственным усилием.

Мы не даем вам Родины — вы должны найти ее своим трудом сердца и мысли.

Мы не даем вам любви к человеку — нельзя любить не прощая, а прощать — это тяжелый труд, за который каждый должен браться сам.

Мы даем вам только одно — тоску по лучшей жизни, которая когда-нибудь наступит, по жизни истины и справедливости.

И пускай эта тоска приведет вас к Богу, Родине, любви»[136].

Знаете, что я вам скажу, дорогие читатели? На самом деле, эта речь Корчака еще и о том, чему всенепременно должны научить ребенка родители.

Впрочем, если школа станет этому учить — тоже неплохо. Только, боюсь, у нее не хватит времени, поэтому не стоит на нее уповать.

А вот родителям принципиально важно помнить: они должны постараться дать своему чаду ощущение истины и справедливости. Ведь тот, кто понимает (а еще важнее — чувствует), где в жизни справедливость, а где нет, — сможет правильно выстроить свои отношения и с Богом, и с Родиной, и с любимым человеком, и с друзьями, и с самим собой, наконец.

Как же этого добиться?

Разговаривать и об истине, и о справедливости. Разбирать конкретные ситуации. Понимать, какая это важная проблема: ощущение справедливости и несправедливости.

Увы, родителей нередко больше интересуют оценки, нежели то, насколько их ребенок размышляет о сущностных бытийных вопросах.

А ведь что такое товарищеский суд чести в Доме сирот? Если угодно, каждое его заседание — своего рода урок справедливости. Напомню, что Корчак придумал эти суды не для того, чтобы демонстрировать акты возмездия, а для того, чтобы объяснить детям, что такое милосердие.

Возможна ли игра в такие суды в семье — я не знаю. Мне кажется, да, но решать каждому.

А вот то, что родители должны помочь ребенку задуматься над тем, что такое справедливость, честь, порядочность — это безусловно. Другими словами: разговаривать с ним об этом.

Только в этом случае ребенок придет к Богу, Родине и любви.

Важнейший урок Януша Корчака.

11 ноября 1918 года Польша объявила о своей независимости.

Что такое независимость? Хорошо это плохо? Раз праздник установили в честь независимости — значит, скорее всего, хорошо.

А почему?

Корчак объясняет:

«Хорошо иметь свой собственный сад, свою собственную комнату, а еще дом, где ты живешь со своей семьей и где никто тебя не тревожит»[137].

Где Корчак все это объясняет? Как? Кому?

Дело в том, что он начинает сотрудничать с журналом «На солнышке». Сейчас то, что делал наш герой называется словом «колумнист»: автор колонок, в которых Януш Корчак старается доходчиво объяснять детям суть совсем не простых, переломных исторических событий, которые творятся вокруг.

Думается, наш герой был первым писателем, не испугавшимся говорить с детьми о политике и умевшим делать это так, чтобы юные читатели не просто все поняли, но и не заскучали.

Когда мы говорим о том, что Корчак сам видел в ребенке личность и всех призывал к этому, — это ведь не лозунг, не общие слова. Это суть отношения к маленькому человеку, если угодно, руководство к действию.

И если объявляется независимость, если страна бурлит от политических переживаний, — нелепо и неправильно скрывать это от детей. Они, как люди, нуждаются в объяснении. Чем Корчак и занимался.

Колонки пользовались огромным успехом. И потому, что были хорошо написаны, и потому, что так — серьезно и легко, и о таком — самом главном — никто не писал.

Популярность была такова, что некоторые учителя даже зачитывали колонки на уроках, считая, что лучше Корчака об актуальных проблемах никто рассказать не может.

В конце 1919 года в семье нашего героя произошла трагедия. Корчак заболел тифом, который в те годы буквально выкашивал людей.

Его мама, бесконечно повторяющая фразу: «Главная моя мечта — чтобы сын вернулся с фронта», — настояла на том, чтобы сына принесли ей домой, и она бы сама его выхаживала.

Ведь только что ее Генрик вернулся с фронта. Она не хотела, и не могла расставаться с ним надолго.

Разумеется, Цецилия Гембитская заразилась.

Сын начал приходить в себя, а мать — умирать. Она скончалась еще до того, как ее Генрик окончательно пришел в сознание.

Последними словами Цецилии была просьба: вынести гроб с ее телом через черный ход, чтобы сын как можно позже узнал о смерти мамы.

Так, в душе Корчака, появилось чувство вины за смерть матери, которое он пронес с собой через всю жизнь.

Если бы он настоял на том, чтобы болеть в любом другом месте, — мама была бы жива. Эта паскудная мысль сидела в душе, как заноза, не давая как следует вздохнуть.

В отличие от иных размышлений, которые растворялись во времени, эта никуда не девалась, а только твердела, все больше и больше мешая дышать.

Твердела и колола душу все сильнее.

Твердела и мешала воспринимать жизнь радостно или хотя бы нейтрально.

У людей совестливых мысль о собственной вине — самая живучая. И как бы она ни карябала душу, вытащить эту занозу не получается. Нет такого механизма, который бы вынул из души чувство вины.

Януш Корчак снова всерьез задумался о самоубийстве.

С тех пор у него всегда в ящике стола был запрятан очень токсичный каломель и таблетки морфия. Этот «набор самоубийцы» Корчак всегда брал с собой, когда ходил к маме на кладбище.

К счастью, никогда не использовал.

Мысль о самоубийстве преследовала его всю жизнь. Он даже уговаривал сестру вместе покончить счеты с жизнью — сестра отказалась.

Попробовал сам. Не получилось.

Жить, постоянно думая о самоубийстве, невозможно. Тогда он начинает сам себя отговаривать от этой нелепой мысли.

«Испробовав однажды восторги и радости совершения самоубийства, человек доживет до преклонных лет, не испытывая соблазн вкусить их еще раз»[138].

С одной стороны, неизбывное чувство вины — и из-за болезни отца, и из-за смерти матери. С другой — активное неприятие мира взрослых, и вообще ощущение, что жизнь неуютна, трагична и, в общем, не очень-то дорога. Чего за нее цепляться?

Корчак постоянно думал о смерти. Складывается ощущение, что она не столько пугала его — сколько звала.

«Смерть-избавление приходит во сне, — напишет он в дневнике, — в бокале вина, в танце, под аккомпанемент музыки, внезапная и неожиданная.

— Я хочу умереть, потому что люблю.

— Я хочу умереть, потому что ненавижу.

— Умертвите меня, потому что я не могу ни любить, ни ненавидеть»[139].

Смерть — избавление… Умертвите меня, потому что я не могу ни любить, ни ненавидеть.

Как жить с таким ощущением?

Каково это: жить в мире, где тебе настолько, как принято говорить сегодня, не комфортно и настолько тяжело? Каково жить в мире, где у тебя все готово для самоубийства, только не хватает решимости?

И не просто жить — работать активно с детьми, которые непременно должны видеть тебя веселым и радостным?

Дети — конечно, спасение. Но им нельзя видеть мучения своего учителя. Этих мучений, эти суицидальные мысли никто не вправе ни видеть, ни чувствовать, ни знать…

С фотографии смотрит милый, лысоватый дедушка с бородкой и добрыми еврейскими глазами.

Как он жил в мире, из которого так часто хотелось уйти?

Откуда брал силы и на свои книги, и на воспитанников двух детских домов, да просто — на общение?

Ответа нет. Есть только преклонение и восторг.

Тем более мы как раз дошли до книги, которая вызывает и преклонение, и восторг.

«Король Матиуш Первый» — главное художественное произведение нашего героя, которое, безусловно, требует отдельного разговора.

Отвлечемся от смерти — пойдем в жизнь. Ведь именно так поступал наш герой.

Глава двадцатая. Матиуш не будет большим

Сказочная повесть «Король Матиуш Первый» и ее продолжение «Король Матиуш на необитаемом острове», безусловно, самые известные художественные произведения писателя Януша Корчака.

Если верить легенде (хотя нельзя исключить, что это — правда), последний человек, которого видел Корчак в Треблинке, прежде чем шагнуть в газовую камеру, — конвоир, предложивший Корчаку бежать. Фашист был потрясен историей про Матиуша и был готов предоставить ее автору свободу.

Поскольку наша задача: постараться понять Януша Корчака, разобраться в том, что мучало, не давало покоя, радовало и удручало этого человека, то мы должны понимать — решить ее невозможно, не разобравшись в главных его художественных произведениях.

Писатель — это человек, который подчас проживает в своих произведениях более концентрированную и наполненную жизнь, нежели в реальности. И выводы об этой жизни, впрочем, как и о самом себе, — он делает понятно и внятно.

Поэтому и про Матиуша, и про книгу «Когда я снова стану маленьким» нам придется поговорить чуть более подробно, не литературоведческой прихоти ради, а понимания нашего героя для.

Как и о времени, когда книги были написаны.

Как и об авторе, разумеется, который пропускал это время через себя, выплескивая выводы на страницы своих книг, просто чтобы не задохнуться.

Дилогия о Матиуше вышла в 1923 году. Напомню за пять лет до этого — в 1918-м — Польша объявила о независимости. И в этом же году Корчак вернулся с фронта домой.

Давайте посмотрим, что же случилось за эти пять лет? На каком историческом фоне наш герой сочинял главное свое художественное произведение, названное литературоведами «социально-педагогической антиутопией»?

Если вдуматься, удивительный жанр для детской сказки, не так ли?

Итак. В январе 1919 года состоялись выборы в Польский сейм, который утвердил Юзефа Пилсудского главой государства.

В 1921 году Сейм принимает Конституцию, согласно которой законодательным органом становится Сейм, главой государства — президент, главным исполнительным органом Совет министров. По сути, рождается новое государство.

5 ноября 1922 проходят всеобщие выборы в сейм, в которых может принимать участие любой гражданин Польши, вне зависимости от пола, социального положения и материального достатка.

Согласно Версальскому мирному договору 1919 года Польша получает выход к Балтийскому морю.

Польша объявляет войну Украине, чуть позже — начинается советско-польская война.

Понимаете, да?

Пока Корчак пишет свою повесть, происходит огромное количество не просто важных, но по-настоящему исторических событий, определяющих жизнь страны на десятилетия вперед.

Кому позволяет возраст, вспомним девяностые годы прошлого века в России: одна страна распадается, на ее месте возникает другая, все невероятно политизировано, все бурлит, жизнь проходит в бесконечных спорах о будущем.

Примерно так было в Польше в период написания Корчаком истории Матиуша.

О чем же считает необходимым говорить в этот момент известный писатель, педагог, фронтовик, только что вернувшийся с полей сражений; человек, к мнению которого, безусловно, прислушиваются?

О живом, умном мальчике, который попадает в абсолютно абсурдный мир взрослых. Мир этот уничтожает ребенка, причем — по чистой случайности — руками такого же ребенка, друга главного героя.

В любые времена любые революционные изменения провоцируют людей на фантазии и мысли о будущем. Польша двадцатых годов прошлого века — не исключение.

Пока в моде размышления о том, какие именно изменения приведут к тому, что начнется новая, распрекрасная жизнь, — писатель Корчак пишет повесть, у которой совсем иной пафос: поскольку миром правят взрослые, они могут создать только абсурд. Ничего иного построить не получится. Если мы хотим создать по-настоящему счастливое будущее, необходимо повернуться лицом к детям — иного пути не существует.

Многие думают, что «Король Матиуш Первый» — книга о том, как ребенок руководил страной.

И об этом — тоже.

Но более всего — это очень острая и едкая сатира на мир взрослых.

Каков жанр повести?

Когда говоришь о книгах Януша Корчака, очень трудно с этим разобраться. Как жонглер булавами, Корчак жонглирует разными жанрами, и в этом переплетении рождается свой текст, ни на какой иной не похожий.

В нем, конечно, есть элементы исповеди, как и в любой книге Корчака. Наш герой доверял листу бумаги так, как больше, мне кажется, не доверял никому.

Но есть и элементы фэнтези, когда фантазия — и ничто иное — диктует автору сюжетные ходы.

Ну и конечно, история про Матиуша — это сказка с приключениями, иначе бы она не пользовалась такой популярностью на протяжении аж целого века.

Есть в повести и элементы экшена, и даже батальные полотна, и любовь…

Короче говоря, довольно крутой и все-таки по большей части фантазийный замес предложил нам автор в разгар революционных переживаний.

Написав очередную главу «Матиуша», Корчак читал ее детям. Не критикам, не коллегам — воспитанникам. Их мнение было для писателя важнее всего.

К слову сказать, дети ждали продолжения. И Корчак убеждался, что им, действительно, очень интересно.

Великий Уолт Дисней был убежден: если бы все люди в мире думали и поступали, как дети, у нас никогда не было бы никаких проблем.

Красивые слова… И наверное, близкие Корчаку.

Однако есть одно существенное «но»: мир взрослых настолько погряз в злом, эгоистичном абсурде, что дети со своей искренностью оказываются бессильны ему противостоять.

Если говорить просто: история про короля Матиуша — это история о том, как у ребенка не получилось править в этом мире, потому что мир настолько погряз во лжи и абсурде, что его не может спасти абсолютно честный и весьма разумный ребенок.

Что не так в этом мире?

Давайте начнем с самого начала истории: почему Матиуш стал королем?

Потому что умер его отец-король.

А отчего же умер этот, явно не старый еще король?

Потому что никто его не лечил. Министры постоянно заняты насыщением собственных желудков. А врачи бесконечно спорят о том, как лечить больного, но никто не берет за него ответственность. Никто его, собственно говоря, не лечит. Поэтому все кончается трагически.

Король — глава государства! — умирает потому, что не нашлось доктора, который бы взял ответственность за его лечение.

Ну не абсурд ли?

Матиушу десять лет.

Министр просвещения возмущается: «Помилуйте, господа, ведь это абсурд! Король, который не умеет ни читать, ни писать, не знает ни географии, ни грамматики!»[140]

Абсолютный и полный бред. И тем не менее Матиуш становится королем — главой государства. Правит. Издает законы. Ведет войны.

Такое возможно только в мире взрослых, где правила важнее сути.

Матиуш получает трон по правилам, по закону… Суть того, что он будет делать, получив государство, никого не интересует.

Правила не нарушены? А дальше, как говорится, хоть трава не расти.

Дети — милые, смешные, нелепые. Но искренние.

Вот, например, у них есть свой детский парламент. Какие главные вопросы он должен обсуждать?

Чтобы каждый ребенок имел часы. Чтобы детей не целовали. Желательно, чтобы не было девочек или чтобы они были подальше.

Смешно. Мило. Без угроз. Даже трогательно.

Вот задумал Матиуш провести реформы. Какова их цель?

«Моя цель добиться того, чтобы дети не слушались и делали что хотели. Вечно мы слышим: нельзя, нехорошо, невежливо! Пора с этим покончить!»[141] — заявляет юный король.

Смешно. Мило. Без угроз.

Совсем иная история, когда речь идет о взрослых.

Это ведь взрослые не помогли отцу Матиуша победить болезнь. Своим бездействием они, по сути, убили его.

Не смешно. И опасно.

«Судьба самого государства никого не интересовала. Все были озабочены лишь тем, как бы свалить вину на другого»[142], — констатирует Матиуш атмосферу жизни совета министров своей страны.

Все министры — люди нелепые, бессмысленные, а потому — опасные.

«Министр иностранных дел сообщал, кто хочет с ними жить в мире, а кто — воевать, но говорил он так заумно и путано, что Матиуш ровным счетом ничего не понимал.

Военный министр перечислял, сколько крепостей обветшало, сколько вышло пушек из строя, сколько больных солдат…»

И вывод из всего этого: «Жаль, что из-за лгунов и мошенников нельзя верить людям»[143].

Тут уже не до шуток и не до милоты.

Страшно делается…

Матиуш — ребенок. А какое главное дело ребенка? Расти, взрослеть.

Как показывает это взросление автор?

Если говорить совсем попросту, то чем старше — тем хуже становится Матиуш. Постепенно он превращается в человека грубого, наглого, бесконечно раздающего разные нелепые приказания и с упоением пьющего пива.

Когда министры начинают его раздражать, король Матиуш просто отправляет их в тюрьму. Чтоб не раздражали.

Нормально?

Взросление равняется ухудшению. Чем человек старше, тем он хуже. Такова логика мизантропа Корчака.

Когда повзрослевший Матиуш вдруг начинает мечтать о том, чтобы поговорить с ребятами, а то все — послы и министры — скука смертная, мы понимаем, что король повзрослел (читай: ухудшился) не до конца, раз у него остались человеческие желания.

Иногда всерьез кажется, что Корчак считал: взросление означает превращение человека в равнодушную, циничную, глубоко эгоистичную личность.

Как мы уже говорили, естественный, казалось бы, вопрос: «Почему же так получилось, что из хороших детей выросли такие ужасные взрослые?» — Корчаком почти никогда не обсуждается.

Он не рефлексирует по поводу превращения хорошего ребенка в плохого взрослого — просто так повелось. Корчаку важно наличие двух вселенных: детской и взрослой. Мира прекрасного и мира отвратительного.

Позже Корчак вынесет миру взрослых приговор:

«Кто признается, что не читал „Фауста“, не видел Рубенса, не знает, кем был Песталоцци? И мы читаем для приличия, смотрим для приличия, все наши знания поверхностны: цивилизацию создают личности, политику делают партии, а основная масса народа — дурни, которыми манипулируют, умрут, но не признаются, что не знают, лишь бы не выглядеть смешно»[144].

«Основная масса народа — дурни, которыми манипулируют…»

Как жить в таком мире? Как серьезно относиться к нему?

Выход один: дети. Они — сами спасение. И они — те, кто нуждается в спасении.

Но главное, они — выход.

История про Матиуша — это, может быть, одна из первых в мировой литературе подлинных фэнтези. Потому что автора ведет безудержная фантазия.

Более всего книга похожа на рассказ ребенка. Постоянный восторг, от которого автор захлебывается; бесконечные, иногда никак не связанные друг с другом истории; множество приключений, которые нередко рождаются не из логики повествования, а из фантазии автора…

Так рассказывают свои истории дети.

Там, где есть фантазия, все время возникают неожиданные события. Вдруг — выстрелы. Вдруг — война. Вдруг король идет добровольцем на фронт. Вдруг встречает друга.

События не логичны — они фантазийны. Ты видишь не умудренного опытом взрослого писателя-мудреца, но ребенка.

И это, конечно, поразительно. От взрослости убегает в детство не просто человек, и даже не педагог, но — писатель.

Это, конечно, удивительное, уникальное, может быть, единственное в мировой литературе сочетание, с одной стороны, восторженной, детской фэнтези, а с другой — мощной сатиры на суть государства. Плюс безусловная, искренняя исповедальность автора.

Как показать никчемность взрослого мира так, чтобы это было смешно и оригинально?

Надо поставить во главе государства нормального, не опошленного взрослым миром, маленького человека, и показать, что с ним будет делать государство.

Кто может быть таким человеком?

Разумеется, только ребенок — десятилетний король, которым движет естественная, если угодно — Божественная логика, а не социальная.

Что делают взрослые, поняв, что ими начинают править по естественным, человеческим законам?

Немедленно объявляют ребенку войну.

Очень конкретная и понятная метафора: как только маленький человек начинает что-то всерьез делать в мире взрослых, с ним тотчас начинают воевать.

И это ведь речь не о Матиуше, но о любом ребенке, который пытается как-то проявиться в мире взрослых.

Дети — милые и трогательные.

Взрослые — конкретные и злые.

Кто победит?

В стране Матиуша наступает хаос, три короля, сговорившись, завоевывают его королевство. Матиуша приговаривают к смертной казни, которую потом заменяют высылкой на необитаемый остров.

Ребенок бессилен против силы взрослых. И это, конечно, вывод очень трагический.

Но прежде чем умереть — причем по случайной вине своего ближайшего друга, — Матиуш пройдет еще один этап: он станет философом.

Корчак так и пишет: «Матиуш стал философом, то есть человеком, который размышляет обо всем, что видит. Сидит целый день и думает. Но это вовсе не значит, что философы — бездельники. Мышление тоже труд и очень тяжелый»[145].

Поскольку две повести о Матиуше исповедальны (по-другому Коорчак просто не умеет), то здесь — очень грустный, личный вывод: нормальный человек в мире взрослых ничего не сможет сделать, у него один выход — заняться нелегким трудом размышлений.

Теми самыми наблюдениями, о которых, если помните, писал Корчак: не для выводов о жизни, а для радости процесса.

И тут выясняется: взрослость человека определяется не количеством выпитого пива, но умением остановить свой бег по жизни и задуматься.

Ни один взрослый человек в двух повестях о Матиуше никогда ни о чем не задумывается. Глагол «размышлять» в отношении взрослых просто не употребляется.

И это тоже характеризует отношение Корчака к миру взрослых: это люди, которые инертно живут по социальным законам.

Зачем же им еще размышлять? О чем? Ради чего?

Неожиданно, как всегда, вдруг — сделав Матиуша философом, Януш Корчак выразил свою мечту: ему самому хотелось бы жить, занимаясь раздумьями, мечтами и как можно меньше соприкасаться с этим жестким миром взрослых.

Это было бы просто чудесно…

Но — детский дом… второй детский дом… Дети, которые нуждаются в твоем участии и помощи. И которым никто, кроме тебя, не поможет.

Король Матиуш Первый слишком хорош и искренен для этого мира, чтобы не проиграть.

Придумавший его Януш Корчак не может себе позволить поражения.

Однако молчать по поводу черно-белого — взросло-детского — мира он тоже не будет. Он пишет повесть, в которой четко и внятно говорит о своей невероятной любви к детям, и о своем довольно пренебрежительном отношении ко взрослым.

Он осмелится.

И не остановится.

Окружающий мир слишком часто выражает свой восторг в отношении взрослых и одновременно пренебрежение в отношении детей.

«Мы учим на собственном примере пренебрежительно относиться к тому, что слабее»[146], — заметил Корчак.

Дети слабее взрослых?

Да — если мы говорим о физической силе.

Нет — если рассуждаем о силе души.

Дети достойны серьезного отношения. Взрослые — не всегда.

Это важно.

И Януш Корчак продолжит разговор об этом.

Глава двадцать первая. «Никогда не стану маленьким»

Однажды Корчак заметил, что он — врач по образованию, педагог по воле случая, писатель по призванию и психолог по необходимости.

Не будем спорить с человеком, когда он оценивает себя сам. Заметим лишь, что своим призванием Корчак считал все-таки писательство.

Надо сказать, что в своих книгах наш герой, действительно, проявлялся мощно и полно. Каждое его произведение, вне зависимости от того художественное оно или публицистическое, конкретно, жестко и очень искренно выражает взгляды писателя.

Повесть «Когда я снова стану маленьким» — не просто не исключение, а серьезное подтверждение этих слов. Кажется, книга написана специально для того, чтобы выразить отношение Корчака к миру детей и миру взрослых.

Вышло это произведение через два года после «Матиуша», в 1925 году. Считается, что это одна из самых лучших и самых зрелых книг писателя. Всякий, кто пишет о Корчаке, повесть эту непременно упоминает. Всякий, кто упоминает, обязательно приходит к выводу, что «Когда я снова стану маленьким» — гимн детству.

Например, Бетти Джин Лифтон — автор чудесной биографии Корчака «Король детей» (книги, к которой мы не раз обращались и еще будем обращаться) — дает повести такую оценку: «„Когда я снова стану маленьким“ — это зрелый, классический Корчак, который водит читателя по игровым площадкам и минным полям детства»[147].

Красиво, ничего не скажешь… И главное — правда. Но только не вся, а лишь ее часть.

Да — гимн детству.

Но при этом еще и «антигимн взрослости»: абсолютное неприятие мира взрослых, резкое и однозначное.

Две повести о Матиуше — это своего рода метафора отношений взрослых и детей. Мир взрослых абсурден, и этот абсурд раскрывается с помощью героя — нормального человека, ребенка. Метафора, которая сразу не бросается в глаза, до нее надо дочитать, догадаться.

«Когда я снова стану маленьким» — повесть, в которой оценки взаимоотношений взрослых и детей раздаются прямо и однозначно. Безо всяких метафор. Резко. Что называется — открытым текстом.

Повесть начинается с обращения ко взрослому читателю:

«Вы говорите:

— Дети нас утомляют.

Вы поясняете:

— Надо опускаться до их понятий.

Опускаться, наклоняться, сгибаться, сжиматься.

Ошибаетесь.

Не от этого мы устаем. А оттого, что надо подниматься до их чувств.

Подниматься, становиться на цыпочки, тянуться…»[148]

Помните, почти эти самые слова вложил Вадим Коростылев в уста Учителя, прообразом которого стал Корчак, — героя пьесы «Варшавский набат»?

Не дети должны тянуться ко взрослым, а взрослые — к детям. Потому что дети лучше и естественней. Дети ближе к Богу и дальше от социальной суеты.

Если в двух повестях о Матиуше, Корчак все больше предоставляет самим читателям возможность делать выводы о том, что за мир построили взрослые, то в «Когда я снова стану маленьким», автор делает выводы сам, причем выводы резкие и нелицеприятные для взрослых.

«А за окном туча еще больше стала, черная. И мне пришло в голову: „Ребенок словно весна. То солнце выглянет — и тогда ясно и очень весело и красиво. То вдруг гроза — блеснет молния и ударит гром. А взрослые словно всегда в тумане. Тоскливый туман их окружает. Ни больших радостей, ни больших печалей. Все как-то серо и серьезно. Ведь я помню. Наша радость и тоска налетает как ураган, а их — еле плетутся“»[149].

Вот такие, абсолютно ясные, внятные и однозначные оценки.

С ними можно соглашаться или спорить — дело не в этом. Наша задача ведь не в том, чтобы переспорить Корчака или, наоборот, согласиться с ним.

Нам важно его понять.

И вот вам, пожалуйста, два важнейших и четких вывода.

Первый. Абсолютное обожествление детей, что мне лично весьма близко.

Второй. Столь же абсолютное неприятие взрослых. Здесь бы я, конечно, поспорил. Взрослые тоже бывают разные, и многое прекрасное в этом мире создано, как никак, именно взрослыми.

Однако спорить не будем — будем стараться понять нашего героя.

Неверно было бы утверждать, будто дети и взрослые существуют в повести Корчака, постоянно конфликтуя. Речь, пожалуй, даже не о конфликтах, а о двух, совершенно разных, мирах, которые органически не могут сосуществовать вместе.

«Матиуш» — это фэнтези и сатира. Иногда отчаянная, порой — веселая, подчас страшная.

«Когда я снова стану маленьким» — это лирика. Часто грустная, печальная, едва ли не безысходная.

«Почему люди всегда живут так скученно? Сколько на свете пустого места, а в городе тесно! Эх, пожить бы среди эскимосов, или с неграми, или с индейцами… Как красив, должно быть пожар в степи…»[150].

Говоря современным языком: окружающие достали. Увидеть бы других, непохожих. Или в одиночестве посмотреть пожар в степи…

Мизантроп — человек, не принимающий мир, не ждущий от людей ничего хорошего. Печально? Отчасти. Но, с другой стороны, это позиция человека, который всегда готов к плохому.

Жизнь никогда не могла поставить Корчака в тупик (пока в дело не вмешалась смерть), потому что он всегда был готов к плохому, готов к предательству, готов к тому, что детей придется защищать еще активнее.

Наш герой настолько… скажем так… сложно относился к окружающему миру, что никогда не ждал от него никакой помощи. Надеялся только на себя. И не особо расстраивался, когда взрослый мир начинал с ним воевать, потому что ждал именно такого боя.

Корчак всегда ощущал себя живущим в агрессивной среде и, надо сказать, приноровился в ней жить.

Мир взрослых — мир детей. Мир черный — мир светлый. Мир фальшивый — мир искренний. Мир формальный — мир настоящий.

Януш Корчак живет в обоих мерах. Он не может бросить ни один, ни другой. Он их вынужденно соединяет.

Как это делать?

Задача понятна: защищать мир детства от мира взрослых.

Но главный вопрос остается: каким образом осуществлять эту защиту?

Ответов на этот вопрос немало. Один из них: увеличивать количество друзей детства.

Примерно в то самое время, когда вышла повесть «Когда я снова стану маленьким», Корчак понял: ему необходимо обучить молодых людей, дабы они могли преподавать в обоих интернатах.

Не предметам обучать, разумеется, но отношению к детям.

На своих семинарах Корчак просил слушателей вспомнить эпизоды, связанные с их детством. И вдруг выяснялось, что почти нет веселых и радостных воспоминаний. В основном все связано с непониманием, наказанием, жутким чувством одиночества и так далее.

Если у будущих педагогов воспоминания о детстве грустны и печальны, может быть, молодые учителя постараются сделать так, чтобы у их воспитанников остались принципиально иные воспоминания?

А однажды Корчак собрал своих слушателей в рентгеновской лаборатории. Сюда он привел ребенка из Дома сирот. Мальчику, конечно, было страшно: незнакомые люди, незнакомая обстановка, странный аппарат, который показывал, как бешено бьется сердце ребенка.

Сердце, казалось, готово выскочить из груди.

Корчак показал на него и сказал:

— Запомните, вот так выглядит сердце ребенка, когда вы на него злитесь, кричите, оскорбляете его. Пусть эта картинка всегда будет стоять у вас перед глазами.

Так учил будущих педагогов Януш Корчак. Учил, в сущности, одному: защищать детей.

«Мирное благополучие снисходительно, а раздражительная усталость агрессивна и мелочна»[151], — считал Корчак. Иногда ребенка надо защищать и от раздражительности самого учителя.

Корчак повторял, что к детским недостаткам надо быть снисходительным, не зацикливаться на них. Он был уверен, что ребенок не хочет быть плохим. Нужно постараться спокойно объяснить ему, что хорошо, что плохо, и он всегда выберет сторону хорошего.

Сюжет повести «Когда я снова стану маленьким» незамысловат.

Приходит к взрослому человеку гном…

Откуда взялся гном? Кто он такой? Почему он вдруг пришел к человеку?

Неважно. Фэнтези. Все происходит только и сугубо потому, что так придумал автор.

Приходит, значит, гном ко взрослому человеку и произносит такие слова: «Есть у тебя желание какое? Давай тогда загадывай».

Ну и взрослый человек просит, чтобы его снова сделали маленьким.

Не надо спрашивать: почему такой вопрос? Почему такой ответ? Объяснение одно-единственное: Янушу Корчаку, дабы выплеснуть то, о чем ему особенно хотелось сказать, надо было, чтобы придумалось так. И оно ровно так и придумалось.

Потом гном завертелся волчком, в глаза молодому человеку фонариком посветил, ну и тот сразу превратился в маленького ребенка.

Это с точки зрения окружающих. Внешне, так сказать.

При этом голова героя, сознание, душа остались, как у взрослого.

И вот он, будучи внешне маленьким, а внутри — взрослым, теперь особенно ярко мог оценивать то, как прекрасны дети и совсем не прекрасны взрослые, и как кошмарно эти взрослые относятся к детям.

Понимаете, какая замечательная придумка? С одной стороны, все окружающие видят в молодом человеке ребенка, а с другой — он может оценивать это отношение с опытом взрослого, примечая все нелепости и неправильности отношения к детям.

В отличие от повестей про Матиуша, здесь нет какого-то сюжета, интриги… Все, что есть, по сути, это описание двух миров: взрослого и детского.

Это два разных мира.

Можно было бы написать, что они постоянно пересекаются.

Но на самом деле они сталкиваются.

В этой повести есть такой момент, когда младшая сестра героя, Иренка, вдруг начинает героя раздражать. Ни с того, ни с сего. Просто так. Вот вчера еще не действовала на нервы, а сегодня — будьте любезны.

Что случилось?

Герой вырос. А того, кто старше очень нервируют те, кто младше. Это норма. Не потому, что кто-то плох, а просто так повелось.

Почему же повелось именно так?

У Корчака множество ответов на этот вопрос. Но главный все тот же: взрослые не считают детей за людей; не понимают, что они, дети, живут насыщенной жизнью; взрослому проще презирать ребенка, видя в нем недочеловека, нежели общаться с ним на равных.

«Пренебрежение — недоверие» — так называется первая глава другой книги Корчака «Право ребенка на уважение».

Взрослые привыкли пренебрегать детьми, не доверять им и не уважать.

Так повелось.

И все-таки — повторим — взрослые не с Марса опустились, они выросли из чудесных детей.

Можно ли воспитать детей так, чтобы из них выросли приличные взрослые?

Это очень важный вопрос. И разные, в том числе и великие педагоги, отвечали на него по-разному.

Иоганн Генрих Песталоцци считал: есть единственный способ улучшить будущее — правильно воспитать детей. Не случайно всех, кто помогал ему в организации детских домов Песталоцци называл «друзья человечества». Швейцарский гений, действительно, считал, что те, кто помогает детям — помогают будущему. В этом обращении не пафос, а четкая и внятная позиция: хочешь стать другом человечества — помоги ребенку.

Другой великий педагог Мария Монтессори четырежды выдвигалась на Нобелевскую премию мира не только за свою невероятную педагогическую деятельность, за принципиально новую систему воспитания, но и за свои взгляды. Она считала: если мы хотим добиться «мирного мира», необходимо с детства воспитывать у детей ненависть к войне и понимание того, что любые проблемы можно и нужно решать мирным путем. Монтессори была убеждена: победить войну можно только в том случае, если с детства внушать подобные мысли.

И Песталоцци, и Монтессори воспитывали будущих взрослых.

Можно ли сказать, что Януш Корчак вовсе не был озабочен этой проблемой?

Нет, разумеется. Он же не сумасшедший, и он думал о том, каково его воспитанникам будет жить во взрослом мире. Не мог не думать.

Но… Как бы это сказать точнее? Корчак был реалистом, который понимал: какими бы прекрасными он ни воспитал своих детей, они не смогут изменить злой и фальшивый мир взрослых.

Поэтому задача состоит не в том, чтобы готовить ребенка к будущей жизни, а чтобы обеспечить детям интересную, полезную жизнь в детстве — здесь и сейчас.

И тогда эта детская прекрасная жизнь может стать фундаментом прекрасной взрослой жизни для каждого отдельного человека.

Корчак не ставил перед собой социальных задач, он не размышлял в масштабах человечества и всеобщей борьбы за мир. Его заботила судьба каждого конкретного ребенка.

«Мы пренебрегаем ребенком, ведь впереди у него много часов жизни. <…> Слабый, маленький, бедный, зависящий — ему еще только быть гражданином. <…> Сопляк, еще ребенок — будущий человек, не сегодняшний. По-настоящему он еще только будет»[152], — возмущался Корчак.

В прекрасном мире детства ребенок должен обрести тот нравственный стержень, который потом поможет ему не сломаться в ужасном мире взрослых.

«Взрослые думают, что дети умеют только озорничать и болтать глупости, — замечает Корчак. — А на самом деле дети предвосхищают отдаленное будущее, обсуждают его, спорят о нем»[153].

И вот к этому будущему надо подготовить каждого отдельного маленького человека.

Как?

Окружив его любовью и пониманием, которые — единственные — дают человеку уверенность в своих силах, а она так необходима и детям и взрослым.

Тоже ведь урок Януша Корчака. Согласитесь, важнейший для нас.

Нам очень важно понять, что повесть «Когда я снова стану маленьким» — это, повторю, не только гимн детству, это еще и крик отчаяния взрослого человека, которому очень тяжело жить в этом самом взрослом мире.

Герой повести становится маленьким, то есть буквально (хотя это, конечно, чудесная метафора) прячется в детство от скучного, а иногда подлого мира взрослых.

«В конце концов, дети люди или не люди? — вырывается у Корчака вопрос в финале одной из глав. — Я уже даже не знаю, радоваться ли, что я ребенок, радоваться ли, что снег опять белый, или грустить, что я такой слабый»[154].

Если ты сам в душе ребенок, в злом и равнодушном мире взрослых, тебе очень тяжело и одиноко.

Какой выход?

Спрятаться в мире детей и при этом защитить их.

Иного выхода Януш Корчак не видит.

И старается жить, одновременно отогреваясь у детей и отогревая их.

Такую вот он придумал себе жизнь. Но самое поразительное, что сумел ее выстроить.

И как выстроить!

Впрочем, об этом давайте поподробнее.

Глава двадцать вторая. Чтобы еще придумать

Слово «трудоголик» придумал Уэйн Эдвард Оутс — американский психолог и проповедник. Он написал книгу, которая так и называлась: «Исповедь трудоголика». Слово быстро вошло в Оксфордский словарь, а потом прижилось и в английском и в других языках, в том числе и в нашем родном.

Януш Корчак тоже мог написать книгу с таким названием, потому что был истинным трудоголиком. Правда, в те годы слова такого не существовало — книга Оутса появилась лишь в 1971 году.

Слово еще не родилось, а трудоголики уже вовсю трудились. И наш герой являлся ярким представителем этих чудесных людей.

Семьей, как известно, он не обзавелся. Шумные компании явно не любил. Хобби не имел. Коллекциями не увлекался.

Что остается для жизни?

Правильно: работа.

Как и все трудоголики, Корчак отдыхал, меняя занятия. Все время придумывал новые. Главное, чтобы любое новое занятие было полезно детям и защищало их от взрослых.

В своем дневнике Корчак признался, что постоянно строит планы на будущее, потому что хочет быть молодым.

Молодой — это человек, который всегда смотрит вперед, а не назад. Живет не воспоминаниями, а будущим.

Так Януш Корчак и делал. Всю жизнь. Вплоть до своей гибели.

В 1925 году Корчак писал: «Дети — это многочисленный социальный класс, и они сталкиваются со значительным числом профессиональных и семейных проблем, потребностей, желаний и сомнений»[155].

Внимательно прочитали цитату? Вдумались?

Корчак относится к детям не как к неким существам, которые еще когда-нибудь вырастут. О нет! Это социальный класс, у которого существуют свои проблемы.

Что необходимо социальному классу?

Правильно: возможность высказаться.

Мысль о том, что дети должны иметь возможность высказываться о собственных проблемах и обсуждать их, никому не приходила в голову.

Никому, кроме Януша Корчака. В 1926 году он добивается издания «Маленького обозрения» — приложения к «Нашему обозрению».

Уникальность издания состояла в том, что его авторами были дети. Тот самый «многочисленный социальный класс», о котором писал Корчак, получил возможность открыто высказываться о своих проблемах.

Эта была не просто серьезная социально-педагогическая акция, но абсолютное социально-педагогическое открытие.

«Можно делать издание, авторами которого будут дети, и оно начнет пользоваться популярностью», — утверждал Корчак.

Это было невиданно и невероятно.

Может быть, мой вывод покажется парадоксальным, но, мне кажется, я хорошо понимаю чувства тех детей, которые печатались в издании Корчака.

Дело в том, что я впервые напечатался в подростковой страничке «Алый парус» газеты «Комсомольская правда». Мне не исполнилось тогда еще и пятнадцати лет. На дворе стояла середина семидесятых годов прошлого века.

Я поступал в Школу юного журналиста при журфаке МГУ, и мое вступительное сочинение, среди еще нескольких, было отобрано для публикации.

Разумеется, я ничего об этом не знал. Просто открываю газету — и не какую-нибудь там многотиражку, а «Комсомольскую правду»! — и вижу свой текст под своей фамилией.

Очень хорошо помню первую мысль, которая пришла мне в голову: «Эту заметку прочтет учитель физкультуры и поймет, что человек — а именно я — который не умеет делать кувырок вперед через голову, все-таки не окончательно потерян для жизни и общества».

После первой публикации нас пригласили в «Алый парус», и мы стали сотрудничать с подростковой страничкой знаменитой газеты, словно настоящие журналисты.

Я никогда не был отличником, да и до хорошиста не всегда доползал. Меня привычно ругали на собраниях за недостаточные успехи в учебе. Но зато сам факт публикации в газете, которую читали все, сам факт того, что твои мысли прочтут многие, придавал невероятную уверенность в себе.

Вообще, когда тебе четырнадцать лет, а ты имеешь возможность донести свои рассуждения до большого количества людей — сам этот факт невероятным образом действует на тебя. Волей-неволей ты становишься более ответственным, более рассудительным, попросту говоря: более взрослым.

Абсолютно убежден, что подобные чувства испытывали юные корреспонденты «Маленького обозрения».

Ты имеешь возможность рассказать о детских, о подростковых проблемах большой аудитории. Да, надо найти такую проблему. Да, надо суметь рассказать об этом внятно и интересно. Да, непросто. Но зато, когда получается, ты чувствуешь себя серьезным, взрослым, достойным уважения, человеком.

А, кроме этого, если у тебя есть свой взгляд на проблемы вполне себе взрослые — пожалуйста, никто не запрещает.

В «Алый парус» (как и в «Маленькое обозрение») приходило много писем. Почему? Потому что дети и подростки очень живо откликаются на то, что пишут их ровесники. Нам — юным авторам — абсолютно верили: в отличие от самых знаменитых взрослых журналистов, мы были свои.

Уверен, что с «Маленьким обозрением» случилась такая же история.

Корчак сделал так, что юные журналисты ощущали собственную силу. Человеческую. Что в подростковом возрасте чрезвычайно важно.

Кроме того, они имели возможность попробовать освоить профессию журналиста или редактора.

А юные читатели Польши приобрели свой печатный орган, приобрели такого собеседника, который вел с ними разговоры на равных, с кем можно было обсудить любые проблемы.

Корчак добился того, чтобы юные журналисты получали за публикацию гонорар, как взрослые.

И тут он победил советский «Алый парус»: гонорары нам начисляли, но вот получить их мы не могли по простой бюрократической причине: у нас не было паспортов.

Паспорта при советской власти выдавали в 16 лет. И вот когда наступил этот, как мне тогда казалось, почти старческий возраст, я пошел в бухгалтерию и получил все деньги, которые заработал аж за полтора года. Мне показалось: я стал настолько богат, что теперь могу… теперь могу… могу теперь… пить кофе в редакционном буфете столько, сколько захочу!

Повторю: у авторов Януша Корчака таких проблем не возникало.

Корчак считал, что в социальном плане у взрослых журналистов и у журналистов-детей должны быть одинаковые возможности и права.

И добился этого.

«Маленькое обозрение» создавалось, как настоящее, взрослое издание.

В нем имелись следующие разделы (само их перечисление дает представление о том, о чем писало детское издание): «По стране»; «Последние известия»; «Что у нас слышно»; «Дом»; «Товарищи»; «Из городов и местечек»; «Практикум для смекалистых».

Если внимательно прочитать название отделов, становится очевидным: по сути, не существовало такой темы, по которой не могли бы высказаться совсем еще молодые люди.

Понимаете? В детском издании были представлены как детские темы, так и детский взгляд на темы вполне взрослые.

«Маленькое обозрение» началось с того, что печатало письма детей, но чем старше становилось издание, тем больше в нем появлялось именно журналистских материалов.

Например, ребенок писал письмо о том, что папа обещал ему купить велосипед и обманул. Корчак высылал юного корреспондента проверить информацию. Корреспондент проделал журналистскую работу, разбираясь в ситуации. В результате папа пошел на попятную — купил велосипед. Обо всем об этом рассказало «Маленькое обозрение».

Трудно представить, но у издания было 200 постоянных корреспондентов, которые рассказывали о жизни детей в разных уголках Польши. Это, не считая авторов писем. А письма приходили в редакцию пачками.

Корчак руководил журналом четыре года — до 1930-го, а потом передал руководство своему ученику, секретарю и другу Игорю Неверли.

Когда Корчак задумал издание, которое будет опираться на авторов-детей, в его успех мало кто верил. Между тем «Маленькое обозрение» просуществовало 13 лет, до 1939 года, и закончило свою жизнь только тогда, когда фашисты оккупировали Польшу.

Наш герой еще раз доказал, что дети требуют уважительного к себе отношения хотя бы потому, что им под силу все, что могут взрослые.

Создавать свое печатное издание? Да пожалуйста!

Рассказывать о своих проблемах так, чтобы это было интересно многим? Да ради бога.

Дети могут все — это не просто теоретический вывод великого педагога, но аксиома, которую, правда, в отличие от математики, надо было доказывать.

И Януш Корчак доказал ее всей своей педагогической деятельностью.

В 1934 году Корчака приглашают на Варшавское радио вести программу о педагогике. Он называет ее «Старый доктор».

Корчак бы не был Корчаком, если бы пришел на радио и начал бы просто что-нибудь умное вещать, давать советы, бла-бла-бла…

Наш герой всенепременно должен был сделать нечто такое, чего до него не делал никто.

С одной стороны, «Старый доктор» — это, разумеется, программа о воспитании. Корчак описывает разные педагогические ситуации, рассуждает, делает выводы.

Дежурная вытирает доску в классе, а девочка специально пачкает доску мелом. Что делать?

Хочется покататься с детьми на лодке. Но разрешат ли мамы и как быть, если не разрешат?

Как относиться к собственности ребенка и его бюджету?

Вот у собаки родились щенки. Что с ними делать, пока они маленькие? Кормить мясом нельзя, бантики повязывать нельзя… А что можно?

И выводы — важные, необходимые, полезные.

«Воспитательница меня спрашивала, как отвечать на щекотливые вопросы. Нет вопросов глупых или щекотливых, если отвечать честно и с чувством меры. Если мы сами знаем ответ»[156].

Выводы — самые разные. И теоретические, философские. И — практические, что называется, на каждый день.

«Перекармливание детей сном приводит к несварению сна, извращению сна, разболтанным нервам. Сколько часов должен спать ребенок? Ровно столько, сколько ему спится»[157].

Такая хорошая, полезная, умная педагогическая программа.

И тут — будьте любезны! — начинается то, что делает хорошую педагогическую программу — уникальной.

Конечно, можно сказать, что она уникальна уже потому, что советы дает и выводы делает не кто-нибудь, а сам Януш Корчак — великий педагог.

Но наш герой так к себе не относится. Ему необходимо что-то, чего никогда не было, что никогда в голову ни к кому не приходило.

И тогда, ведя педагогическую программу, которая призвана помочь и родителям, и учителям, и детям в трудном педагогическом деле, — Корчак начинает… исповедоваться: рассказывать о себе то, что педагог, казалось бы, не должен говорить на публику.

«Вспыльчив! Ни жены, ни внуков! Приятели — у одного положение в обществе, у другого пенсия и домик с садиком. Кто умер, тому венок от вдовы. А я один, как перст, мучаюсь с этим своим изъяном»[158].

Довольно безжалостно о себе. Педагог, дающий советы, не боится выглядеть слабым, нервным, порой — даже усталым.

Боится другого: выглядеть ненастоящим.

Корчаку важно, чтобы слушатели воспринимали не некоего, пусть даже мудрого, но абстрактного человека, но — конкретную личность. Чтобы все педагогические истории, выводы и советы воспринимались как монолог живого, иногда радующегося, иногда страдающего человека.

Корчак убежден: поверят не тому, кто проповедует истину. Но тому, кто не испугается поделиться своими сомнениями.

И тогда он соединяет педагогику и исповедь.

Так делал в своих работах Иоганн Генрих Песталоцци. Практически во всех его произведениях слиты исповедь вечно сомневающегося человека и советы педагога, уверенного в своей правоте.

Книги Песталоцци Корчак, конечно, читал, перечитывал, и они сильно повлияли на него.

Но книги — это одно. А радиопередача… Когда не за что скрыться, когда собственным голосом ты рассказываешь о том, что тебя мучает и волнует, и при этом еще даешь советы…

Сложно, интересно и ни на кого не похоже.

Заметим, Корчак назвал свою передачу «Старый доктор», а не, скажем, «Старый педагог», хотя говорил в основном о педагогике.

Почему?

Ну во-первых, «Старый доктор» звучит как-то лучше, интимнее, если угодно — теплее, нежели «Старый педагог».

Но есть, по-моему, еще и «во-вторых». Как это не покажется парадоксальным, однако, не имея педагогического образования, великий педагог Корчак всегда немного стеснялся называться педагогом.

Он просто делился своими мыслями. Как пожилой человек. Как старый доктор. Приглашал слушателей к со-размышлениям.

И таким подходом добился серьезного успеха. Передача «Старый доктор» стала одной из самых популярных программ Варшавского радио.

Но середина тридцатых — годы, предшествующие началу Второй мировой войны, — время, когда в Польше вовсю начинает расцветать антисемитизм.

С одной стороны, программу очень любили, хвалили и слушали. Но, с другой — появилась та самая таинственная «общественность», которая непонятно откуда берется во всех странах во все времена, когда, прячась за красивые слова, необходимо совершить какую-нибудь подлость.

«Общественность» начала требовать ликвидировать еврейский заговор на Польском радио, на котором Генрик Гольдшмит, спрятавшийся за польским псевдонимом Януш Корчак, хочет сбить с истинного пути детей Польши и их родителей.

Руководитель радио вызвал Корчака и, опустив глаза, сообщил, что программу надо закрыть.

Причина не озвучивалась. Но все всё прекрасно понимали.

27 февраля 1937 года программу «Старый доктор» закрыли.

После этого Корчак — таков характер! — начал особенно активно печататься в еврейских газетах и журналах.

И тут же возмутилась другая часть общественности, которая привыкла к этой программе и которой она нравилась.

В 1938 году руководство Польского радио предложило Корчаку возродить беседы «Старого доктора».

Корчак соглашается.

Первые три беседы: «Одиночество ребенка», «Одиночество молодости», «Одиночество старости».

«Я все люблю озорно, ухарски, радостно и беззаботно.

Я хитер, как лис, но наивен как девушка, которая верит кому-то. Я смотрю на себя с улыбкой или задаю себе порку, да еще какую. Собираю мелкие бирюльки, широко распахну глаза и скажу уличному фонарю: „Ты один мудр и прекрасен“. Каждый день замечаю что-нибудь новое в том, на что годами смотрю, — и вдруг изумляюсь, что у собаки есть хвост, что трамвай сам едет, а у березы — белая кора.

Бедна ты, бедная божья коровка, когда болит у тебя глазик, бедное ты, каждое земное создание, каждое.

Творец, я опоздал родиться на пять веков и родился на пять веков раньше, чем нужно. Потому такой веселый и скорбный: что я живу, что жизнь моя закончилась, что она еще не началась»[159].

Не поленились — прочитали эту цитату? Поразительный текст, не так ли? Просто невероятный.

Неуловимый Корчак… Разный и неуловимый… Ищущий себя. И нас заставляющий себя искать.

Может быть, и издание «Маленькое обозрение», и радиопередача «Старый доктор» — в первую очередь — поиск самого себя, попытки разобраться в себе, понять себя?

Работоголик Януш Корчак мог познавать себя только через работу.

В том числе и, может быть, в первую очередь через литературу. Януш Корчак писал постоянно. Для него это была не просто деятельность, но форма существования.

В 1937 году Польская литературная академия наградила его Золотым лавровым венком — высшей своей наградой. Наградила, замечу, директора детского дома, к тому времени уже известного педагога. Однако награда была подтверждением его именно литературных заслуг.

Работа — как самопознание. Не думаю, что наш герой формулировал именно такими словами, но жил — так, познавая себя через дело.

Учил этому своих воспитанников, своих читателей и слушателей.

Между тем приближалось 1 сентября 1939 года — начало Второй мировой войны. Дата, которая уничтожит планы, надежды и в конечном итоге жизнь миллионов людей, в числе которых и наш герой.

У Корчака, как и у Стефании Вильчинской, были все возможности встретить войну вдалеке от военных действий — в тревожной, но все-таки мирной Палестине.

Судя по всему, решение не делать этого, далось не так просто. Однако они предпочли быть со своими воспитанниками в Варшаве, нежели воспитывать других детей в Палестине.

Еврейские территории в Палестине для еврея Корчака — это не просто земля, но место очень важное, сакральное, если угодно.

Дважды он приезжал сюда, размышляя остаться или вернуться в Варшаву.

Твердо решал остаться и столь же твердо — уехать.

Собирался в поездку в третий раз, но передумал.

Впрочем, давайте обо всем по порядку.

Глава двадцать третья. Совсем другие Палестины

Параллельно со всеми делами, работами, новыми неожиданными идеями в жизнь Януша Корчака начала врываться мысль о Палестине, точнее о еврейских поселениях в Палестине.

И пожалуй, до середины 1937-го, а то и до 1938 года наш герой периодически был убежден, что должен жить именно в Палестине, в кибуце, и помогать еврейским детям обрести счастливое детство.

Как известно, Государство Израиль образовалось в 1948 году.

Сначала, 29 ноября 1947 года, ООН приняла резолюцию о создании на территории Палестины двух государств — Израильского и Палестинского. А затем, 14 мая 1948-го, была провозглашена Декларация независимости Израиля — так родилось новое государство.

В год, когда ООН приняла свою декларацию, на территории Палестины жило 630 тысяч евреев и 1 миллион 200 тысяч арабов.

В те годы, о которых рассказываем мы, никакого независимого Еврейского государства не существовало. О нем мечтали все евреи, прекрасно понимая, что за создание своего государства придется бороться. И, возможно, не одно десятилетие.

Еврейские делегации со Святой Земли ездили в разные страны за помощью, в том числе и материальной.

В 1925-м такая делегация прибыла в Варшаву и привезла обращение к еврейской интеллигенции с призывом пожертвовать дневной заработок в Еврейский национальный фонд.

В обращении говорилось и о том, что подписавшие выражают солидарность с теми, кто на территории Палестины строит независимую страну евреев.

Девять польских евреев подписали этот документ. Одним из девяти был Януш Корчак.

Он уже тогда понимал, что в Палестине, которая еще находилась под Британским мандатом, идет мучительное, но очень важное строительство национального государства.

Хотел быть рядом. Хотел помогать. Хотел защищать детей.

Но его воспитанники оставались в Варшаве. Как быть с ними? Как разорваться между двумя странами, между голосом долга и голосом крови?

Стефания Вильчинская устала. Она была женщина, и она устала.

Еще в сентябре 1930 года Стефания пишет своей подруге Фейге Лифшиц в Палестину: «Пан доктор как будто отдыхает, но, на самом деле, пишет повесть. Тяжело мне без пана доктора: работы добавилось немного, а ответственности — много»[160].

Фейга Лифшиц настойчиво зовет свою подругу в Палестину, конкретно — в свой кибуц. Здесь всегда есть где поселиться и всегда можно отыскать работу. Тем более такому замечательному и известному педагогу как Стефания Вильчинская.

Сама Фейга работает в Доме детей. Учебное заведение, где воспитательницы заботятся о детях, пока их мамы работают. Ах как здесь не хватает Стефании с ее опытом!

У Фейги есть тайная мысль (которую, впрочем, она не особо и скрывает), что вслед за Стефанией приедет и сам пан Корчак. Фейга читала его книги и прекрасно понимала: такой педагог абсолютно необходим в еврейских поселениях.

Янушу Корчаку можно доверить детей. Другими словами: можно доверить будущее страны, которой пока нет, но которая непременно будет.

Вильчинская услышала подругу и отправилась в Палестину. Надо заметить, что, судя по всему, отправилась с самыми серьезными намерениями.

В 1935 году Стефания Вильчинская получает в Палестине сертификат — британский иммиграционный документ, на основании которого она становится абсолютно законным членом кибуца Эйн-Харод.

Сертификат люди получали для того, чтобы иметь право на законную, другими словами: продолжительную жизнь в Палестине под мандатом Британии.

Корчак приезжал в Палестину в 1934 году. Документ Стефа получила в 1935 году, после его отъезда.

Получается, что даже отъезд Корчака не остановил ее желания остаться в Палестине. Остаться в своем кибуце.

Впрочем, уехав в 1935 году, Корчак обещал вернуться. Он начал жить между двумя странами, не понимая, какую предпочесть.

Что такое кибуц?

Это сельскохозяйственная коммуна, в которой нет наемного труда, все средства производства и вообще все средства — общие.

Первый кибуц возник на территории Палестины в 1909 году. Они стали расти довольно активно и сыграли огромную, можно сказать фундаментальную — от слова «фундамент» — роль в строительстве Израильского государства.

Чтобы стало совсем понятно, как жили (да и живут) кибуци, вот вам несколько правил их жизни. Правила современные, но с двадцатых годов прошлого века они не изменились.

• каждый должен принимать участие в коллективных работах, кроме детей и стариков;

• пожилые люди живут за счет трудоспособных участников, так как пенсионеры уже сделали вклад в развитие поселения;

• дети жителей кибуцев до совершеннолетия получают образование и все необходимое за счет всей коммуны;

• женщины после достижения совершеннолетия должны участвовать в развитии общины, однако они могут быть заняты только на легких работах;

• распределение и организация труда действует на принципах самоуправления;

• каждый член общины может рассчитывать на равные права, условия жизни и медицинское обслуживание;

• жизнь поселенцев подчинена строгой дисциплине;

• все жители свободны в части вероисповедания и политических убеждений;

• все производственные, бытовые, организационные, просветительные и материальные вопросы решаются сообща.

Вильчинской жизнь по таким законам понравилась. И она стала всячески агитировать Корчака поехать хотя бы посмотреть на жизнь евреев в Палестине, понять, насколько может пригодиться его дар в их жизни.

И Корчак решается.

Для него эта поездка не просто важна. В принципе, она могла закрыть один этап его жизни и открыть другой, совсем — совсем иной.

В одном из писем Корчак замечает: «Я еще не оставил надежды, что смогу провести оставшиеся мне годы в Палестине и там тосковать по Польше… Тоска укрепляет и углубляет душу»[161].

Пожалуй, слова — слишком красивые, чтобы могли свидетельствовать об окончательном решении. Однако мысль о невозвращении из Палестины в голове нашего героя поселилась.

Еще не выросла. Еще не распустилась. Еще не дала плодов.

Но уже поселилась.

Жить в Палестине — и тосковать по Польше.

Жить в Польше — и тосковать по Палестине.

Таков выбор. И он еще не сделан.

Взяв с собой две книги — Библию и «Одиссею», Януш Корчак 24 июля 1934 года приезжает в Палестину и тотчас направляется в кибуц Эйн-Харод.

Три недели пребывания в Палестине он будет жить в этом кибуце.

Корчаку — 56 лет. Совсем не мальчик.

Те, кто хоть раз был в Израиле летом, знают, каков здесь июль. Удушающая жара, когда термометр легко перескакивает отметку 30 градусов. Ты выходишь на улицу и через несколько минут вся одежда становится мокрой, словно тебя облили водой. Замечу, что во времена Корчака кондиционер хоть и изобрели, но еще не использовали. Дождей в июле не бывает. Да что там дождей, облаков и тех нет — постоянно палящее солнце. Нехватка воздуха ощущается всюду: в доме так же душно, как на улице.

Европейскому человеку, не привыкшему к такой погоде, от жары бывает даже трудно сделать по улице несколько шагов.

Корчак как будто всего этого не замечает. Он живет, не требуя никаких поблажек и словно не замечая никаких проблем и сложностей. Он хочет как можно плотнее и основательней встроиться в жизнь кибуце. Эта задача определяет все существование.

Встает в четыре утра и вместе с работницами садится чистить картошку.

А то вдруг решает посетить местное кладбище. По пыльной, скалистой дороге, по солнцепеку, два часа туда, два — обратно. Потому что для нашего героя это важно: по еврейской традиции бросить камень на могилу — так поклониться ушедшим.

Естественно, очень много общается с детьми. Нравится, что они — такие свободные. И равные. Разные, но равные.

Конечно, существует языковой барьер. Правда, некоторые дети говорят на польском, другие — на русском. Но отнюдь не все.

Однако для Корчака не может быть барьеров, когда речь идет о детях. И это не красивые слова, но — принцип жизни.

Он придумывает необычный урок рисования. Дети рисуют картинки, а Корчак периодически что-то дорисовывает. Не оценивает работы детей, а рисует вместе с ними. Так устанавливается контакт.

Через день Корчак регулярно читает лекции. Для всех желающих — детей, взрослых — не важно.

О чем говорит? Так же как в своей радиопередаче — о том, что его волнует самого. Не умничает, а делится сокровенным. Не вещает с трибуны, а размышляет вместе с другими.

«Жизнь подобна странному сну. Но для тех, кто обладает силой воли и хочет помогать другим, сон этот может стать прекрасным, даже если путь к цели извилист, а твои мысли неясны»[162].

Жизнь — сон? Для жителей кибуца в этих словах было нечто большее, чем просто метафора. Уж больно они походили на правду.

Корчак мается. Ему нравится жить здесь. Нравятся люди. Нравится атмосфера. Главное: ему важно понимание того, что он здесь нужен, что здесь может приносить пользу.

Однако он не готов бросить свой Варшавский дом сирот. Да и менять привычки в его возрасте — дело сложное.

Но — голос крови. Но — желание помочь строить новое Еврейское государство. И главное, еврейские дети — так тяжело живущие и так нуждающиеся в его помощи.

Корчак мается.

«Эта страна взыскует Бога, — пишет он. — Может быть, кто-нибудь возразит: а Индия, а Китай? Возможно. Но здесь — в тоске, в покорности, в одиночестве, в унижениях — выковалась не потребность, не пожелание, а жизненная необходимость постижения Вселенной и цели ее существования»[163].

Страна, взыскующая Бога, постигающая Вселенную… Страна, смотрящая в небо.

Корчак мается.

Тут же — рядом — совсем иные слова.

«Молодая Палестина стремится кропотливо и честно достичь согласия с землей. Но придет и очередь неба. В противном случае это было бы недоразумением и ошибкой»[164].

Это признак противоречивого отношения к Палестине?

Да нет — это признак внутренней маеты. Это Доказывающий, который подбрасывает аргументы для той точки зрения, которая в данный момент кажется более приемлемой.

А потом наступит другой момент. И возобладает иная точка зрения. И Доказывающий одаривает совсем иными аргументами, которые порождают совсем иные решения.

Маета.

Заканчивается третья неделя пребывания. Корчак не готов менять план — он возвращается в Варшаву, в твердой уверенности вернуться сюда, как можно быстрее.

Навсегда или на время?

Решения нет…

Ему трудно. Это видно даже по письмам.

Бывший стажер Корчака по имени Арион уговаривает учителя переехать в Палестину. Вот что отвечает учитель: «Существует ли более подходящее место для защиты [словами] слабых и малых, чем земля Израиля? Это наполняет меня тоской и томлением. Но, к глубокому моему сожалению, я связан и перегружен своей текущей работой, которая находится на грани упадка»[165].

Сомнения. Волнения. Нерешительность. Решения, которые принимаются часто, но одно другому все время противоречит…

Проходит ни много ни мало — два года. И 15 июля 1936 года на морском лайнере «Полония» Януш Корчак отплывает из румынского порта Констанца в свое второе путешествие в Палестину.

Срок пребывания увеличивается. Планируется полтора месяца.

С собой везет книги, которые должны скрасить досуг (хотя, скорее всего, его не будет): «Илиада» и «Рамаяна».

Он по-прежнему живет в кибуце, но на этот раз много путешествует по стране. Не как экскурсант, но как человек, жаждущий страну понять.

Подходит ли ему это место, чтобы именно здесь стареть и умереть?

Подходит ли он этому месту? Совпадут ли они?

Он посещает десятки кибуцев и городков — больших и маленьких. Тель-Авив (только строящийся еще), Иерусалим, Назарет…

Не забудем: наш герой — писатель. Все эти поездки производят мощное впечатление. Корчак задумывает повесть «Дети Библии».

А потом в его голову приходит совсем уже невероятная идея: создать эпопею о третьем возвращении Израиля на свою землю.

Он заинтересовался этой страной. Они сблизились. Хотя еще не сроднились.

Огромное количество новых встреч, знакомств, друзей. Корчак вернется в Варшаву и отправит 14 писем и 34 открытки с благодарными словами за гостеприимство.

Свое отношение к стране Корчак определят так: «В Эрец-Исраэль нам труднее, чем в странах, не затрагивающих наших чувств, — в Бразилии, в Аргентине: там — „что будет со мной?“, здесь — „что будет с нами?“; там — 20–30 лет моей жизни, здесь — две тысячи лет жизни нашей. <…> Удивительно, насколько можно обогатиться духовно за двадцать коротких дней — понять, осмыслить, впитать — надолго, а то и навсегда»[166].

При этом Корчак очень хорошо понимает всю сложность взаимоотношения арабов и евреев. Придумывает такую очень, между прочим, современную метафору.

Корчаку кажется, что Палестина — это как бы длинная веревка, один конец которой держат евреи, а другой — арабы. И вот они тянут эту веревку, но одновременно сближаются. Когда они, кажется, уже готовы соприкоснуться, появляется некто третий, кто веревку перерезает. И все начинается сначала.

Отношения Януша Корчака со строящимся государством Израиль — это очень непростая история, не в последнюю очередь — сложная психологически.

С одной стороны, тот самый голос крови, который не унять. Ему интересно в Палестине. Ему интересны еврейские дети, и, главное, он понимает, что очень им необходим, что здесь, в кибуцах, он может принести пользу, а это для Корчака — первостепенно важно. Причем польза не только в воспитании детей, но и в строительстве свободного Еврейского государства.

С другой стороны, возраст и климат. Когда тебе под шестьдесят, очень трудно менять привычки. Переезжать в другую страну — даже если тебя там ждут — дело сложное, требующее невероятной решимости.

Есть еще третья сторона, важнейшая. Привязанность к Дому сирот, к своему делу. Если угодно — ответственность перед этим делом.

Угроза войны, ощущающаяся в Европе. Антисемитизм в Польше. Дети-сироты, которые ждут его и которым без него будет плохо.

И это, третье, конечно, перевешивает. Думаю, если бы атмосфера в Европе и конкретно в Польше была спокойней, и если бы Корчак не ощущал, что, оставшись в Палестине, он бросит своих воспитанников в трудной ситуации, предаст их — он бы остался на Святой земле.

Он мается. Он продолжает мается. Пишет письма, словно сам себе доказывает необходимость возвращения в Варшаву.

«Проблема ЧЕЛОВЕКА, его прошлого и будущего на земле в какой-то мере заслонят для меня проблему ЕВРЕЯ»[167].

И — вывод, который совершенно неожиданно он делает о Палестине: «все чужое до отчаяния»[168].

Что за слова такие?

Неправдивые, увы… Очевидно, что Корчак этот край полюбил.

Но Доказывающий должен предложить, что называется — не убиваемый, жесткий аргумент — такой, который заставит уехать.

Вообще — представляете? — Януш Корчак мог бы остаться в Палестине и выжить. Написать еще много книг. Воспитать еще много детей. Он мог бы радоваться созданию Израиля в 1948 году и потом играть серьезную роль в его становлении. Он вполне мог бы оказаться среди тех, кого мы сегодня называем «отцами Израиля».

Понятно, что в Государстве Израиль он мог бы работать гораздо более свободно, чем в Польше, создавая такие учебные заведения, равных которым не существовало в мире.

Сколько еще педагогических открытий он мог бы сделать!

Наконец, он мог бы просто быть счастлив.

Мог бы остаться живым…

Понимает ли все это сам наш герой?

Мне кажется, да.

И потому — он встревожен. Он нервничает. Он постоянно меняет решения.

Некоторые исследователи считают, что в это время Корчак даже страдал депрессией. Может быть… Хотя он абсолютно вменяем. По-своему логичен. Иногда смеется. Иногда рыдает от отчаяния.

Вдруг пишет: «После угнетенного состояния, владевшего мной несколько месяцев, я наконец решил провести последние годы жизни в Палестине»[169].

Серьезное решение, не так ли? Кажется, что окончательное.

Кажется…

Корчак готовится, готовится к отъезду и… уезжает. В польские горы. Чтобы на уединенной ферме начать писать серию мини-биографий великих людей. Начал с Пастера и Моисея. Дальше должны были последовать: Песталоцци, да Винчи, Пилсудский, Фабр… И несколько других гениев.

Вернувшись в Варшаву с двумя рукописями книг — о Пастере, и о Моисее — Корчак абсолютно твердо понял, что ни в какую Палестину он не поедет.

22 апреля 1939 года и Стефания Вильчинская возвращается в Польшу, в Дом сирот, к Корчаку.

У нее было все, чтобы остаться в кибуце: жилье, работа, юридическое право на это, друзья…

Да что там много говорить? В кибуце у Стефы была полная, настоящая жизнь.

Стефания Вильчинская возвращается в Варшаву.

— Новая война будет страшнее предыдущей, — говорила она друзьям. — Опять — голод, тиф, чесотка. Наверное, я буду нужна детям.

Война начнется меньше, чем через полгода.

Они оба — и Януш Корчак, и Стефания Вильчинская, если и не понимают, то предчувствуют это.

В любой момент они могут бежать в жизнь, быть может, и не совсем ласковую, но куда более спокойную.

Конечно, они еще не знают про гетто и про газовые камеры Треблинки. Но они очень хорошо понимают опасность надвигающейся жизни.

Они не бегут — двигаются навстречу этой жизни.

Просто потому, что рядом с ними дети, оставить которых нельзя.

Просто поэтому. И всё.

Есть дети, которых нельзя оставить. Точка.

Остальное — незначащие детали.

Глава двадцать четвертая. Обыкновенный ад

1 сентября 1939 года фашистские войска перешли границу Польши: началась Вторая мировая война.

Незадолго до этого Гитлер собрал своих соратников в Оберзальцберге и произнес речь: «Что слабая западноевропейская цивилизация скажет обо мне, не имеет значения. Я отдал приказ, и я застрелю любого, кто выразит хоть одно слово критики, что война лежит не в достижении определенных линий, а в физическом уничтожении врага. Поэтому я, сначала на Востоке, подготовил мои дивизии голов смерти приказом посылать мужчин, женщин и детей польских безжалостно и беспощадно к их смертям.

Только так мы завоюем жилое пространство, которое нам нужно»[170].

Гитлер шел выжигать и убивать. Шел уничтожать мир во всех смыслах этого короткого слова. Польша встала первой на пути варваров.

Война с Польшей длилась недолго: 27 сентября 1939 года фашистские войска оккупировали Варшаву.

Варшавское гетто открылось в октябре 1940 года.

Что такое гетто?

Северный район Варшавы издавна был местом, где селились преимущественно евреи. Этот район сначала огораживается просто колючей проволокой, а затем строится мощная стена, за которой и будут отныне жить евреи.

Другими словами: целый район города превращается, по сути, в концлагерь.

Немецкий губернатор Варшавы Людвиг Фишер учил своих подчиненных: «Евреи должны приспособиться к любому положению, и мы постараемся создать такие условия, чтобы это было очень трудно. <…> Евреи будут гибнуть от голода и нищеты, и от еврейского вопроса останется кладбище»[171].

В 1941 году в варшавском гетто только от голода и болезней погибли 45 тысяч человек.

Живущие в этом районе поляки — примерно 113 тысяч человек — бегут из района гетто куда угодно. Оккупантов их судьбы не волнуют — вспомним речь Гитлера.

А 138 тысяч евреев сгоняют в северный район со всей Варшавы. Люди, взявшие из дома самое необходимое, каким-то непостижимом образом пытаются обустроиться в незнакомом месте.

Формально внутри гетто существовали какие-то законы. Фактически все делалось для того, чтобы «от еврейского вопроса осталось одно кладбище».

«…через колючую проволоку еврей купил газету у мальчика с „арийской“ стороны. Евреям это запрещено. Такое преступление карается смертью. Раздается выстрел, еврей падает. В это время откуда-то прибегает маленькая собачонка. Немцы любят животных. Убийца наклоняется и гладит собачку. Все это происходит в Варшаве на Хладной улице в ХХ столетии после Рождества Христова»[172].

Дети гетто мечтали превратиться в собачек, потому что собачек фашисты не расстреливали.

«…Ребенок в лохмотьях нет-нет да и вырвет у прохожего узелок и, убегая, начинает поглощать на ходу содержимое. Толпа с проклятиями бежит за ним. Пойманного бьют, что не мешает ему продолжать трапезу…»

«…Часто часовые снимают с плеча винтовку и — стреляют. Стреляют без промаха в худенькие фигурки детей. Почти ежедневно — в это трудно поверить — почти ежедневно в больницу приносят смертельно раненных детей».

«Высохшей грудью мать кормит младенца, а рядом трупик старшего ребенка».

«Лица детей напоминают лица стариков».

«…солдат велит ребенку идти вперед и прицеливается. Ребенок возвращается, падает на колени, просит отпустить его. Солдат снова велит ему идти и убивает выстрелом в спину».

Эти «картинки» — ах как не подходит это веселое слово к тому обыкновенному аду, в котором жил Корчак — «рисует» Марк Яворский в своей замечательной книге о Корчаке[173].

С самого начала возникновения гетто, с того часа, когда Корчак был вынужден увести детей из их прекрасного, хорошо оборудованного дома в совершенно неприспособленное для этого помещение, — и ему, и Вильчинской предлагали бежать. Напомню, что Мария Фальская, несмотря на ссору с Корчаком, держала для него тайную квартиру.

Кроме этого, друзьями Корчака были придуманы разные варианты безопасного побега из гетто, специально снимались квартиры, в которых можно было скрыться, и даже намечались пути эвакуации за границу.

Корчаку и Стефе предлагали побег постоянно, вплоть до того трагического мгновения, когда они пошли с детьми в газовую камеру Треблинки.

Понимаете, да? Стефания Вильчинская и Януш Корчак практически каждый день пребывания в гетто имели реальный шанс спастись.

Шанс, от которого они отказались.

Почему?

Вы разве забыли логику?

Есть дети, которых нельзя оставить. Точка.

Остальное — незначащие детали.

И подвиг этих великих людей не только в том, что они пошли с детьми в газовую камеру, но и в том, что в течение почти двух лет они пытались облегчить жизнь своих воспитанников в аду.

Не бросили их, а спасали. Ежедневный кропотливый подвиг.

Главное было: достать еду, что Корчак делал всеми правдами и неправдами.

Однажды ему удалось найти целый воз картошки, но фашисты его отобрали.

И еврей Корчак в мундире польского офицера, который он практически не снимал, направился в городскую управу — не столько жаловаться, сколько требовать, чтобы картошку вернули. Корчак готов был в полном смысле слова биться за все, что могло облегчить жизнь детей.

Надо заметить, что жители гетто обязаны были пришить желтую шестиконечную звезду на свою одежду. Корчак никогда такого знака не носил, считая это унизительным.

Гитлеровские служители управы были потрясены, увидев поляка, который не просит, но требует от них чего-то, да еще так агрессивно.

— Если вы — врач, — сказали ему, — идите лечите польских детей. Какое вам дело до того, что происходит в еврейском гетто?

— Я еврей! — выкрикнул Корчак.

— А где ваша звезда?

После того как Корчак объяснил, что считает шестиконечную звезду знаком глумления, — его жестоко избили и отправили в тюрьму.

Весть о том, что знаменитый писатель и педагог попал в тюрьму мгновенно разнеслась по всей Варшаве. Воспитанники и просто его поклонники начали сбор денег, чтобы выкупить Корчака из застенков.

Уважение и любовь к Корчаку были огромны и искренни — деньги собрали довольно быстро.

Януша Корчака выкупили.

Тюрьма его не испугала.

Он вернулся в гетто, к своим учениками и к своему дневнику.

Звезду Давида, естественно, пришивать не стал.

Из дневника Януша Корчака:

«Я наклонился и вижу, что ребенок мертвый.

И как раз в этот момент входит кроха-дошкольник и кладет умершему на подушку кусок хлеба с вареньем.

— Зачем ты это делаешь?

— Потому что это его порция.

— Но он уже умер.

— Я знаю, что умер. <…>

— Так зачем ты положил ему хлеб?

— Потому что это его порция, — сказал малыш с досадой, что я задаю ненужные вопросы, что я, большой, взрослый доктор, не понимаю таких очевидных вещей: это его порция, и живой он или мертвый, он имеет право на свой хлеб с вареньем»[174].

Я думаю, что «Дневник. Май — август 1942 года» — одно из лучших произведений Януша Корчака.

Написано без истерик. Очень точно. Очень глубоко.

По сути, это дневник человека, обреченного на смерть. Всю жизнь думающий о самоубийстве, размышляющий о гибели, Корчак словно подошел наконец к той границе, за которой — смерть. И со спокойным ощущением человека, дошедшего до цели, огляделся вокруг.

Он не прощается с жизнью. Он о ней рассказывает, он в ней разбирается. Продолжает наблюдать.

В этом — если угодно, спасение. Выход. Для писателя жизнь имеет смысл, только когда ты можешь наблюдать за ней и делать выводы.

Дневник писался так:

«Десять часов. Выстрелы: два, несколько, два, один, несколько. Может быть, это именно мое окно плохо затемнено?

Но я пишу, не отрываясь.

Напротив: легче становится полет (одиночный выстрел) мысли»[175].

Понимаете, да? Человек пишет дневник, постоянно ожидая, что его могут убить. Каждое мгновение. Каждый миг.

Но пишет. Потому что это — спасение.

Корчак писал дневник на отдельных карточках. Часто доставал какую-нибудь карточку и читал написанное своим ученикам.

Но — как говорится — «в порядке обмена». Потому что он не только писал сам, но очень советовал вести дневники воспитанникам. И если они читали ему свои сокровенные мысли, он им читал — свои.

Это был обмен разными мыслями и чувствами между равными — это принципиально! — именно равными участниками жизни. Для Корчака важно было знать, что думают и чувствуют его воспитанники. Ведь, чтобы ни происходило в жизни, он продолжал наблюдать за детьми.

Корчак писал дневник не просто как личные записки, но — как произведение литературы. Не случайно читал детям. Ему нужен был читатель, он думал о нем.

«Перечитал все. И с трудом понял. А читатель?»[176] — волновался о будущем читателе Януш Корчак.

Дневник Корчака — с одной стороны, поразительный документ эпохи. Исповедь человека, живущего в нечеловеческих условиях гетто. На плечах педагога — беспомощные дети, и поэтому, как бы ни уставал учитель, как бы ему не было страшно и тяжело, — он вынужден жить активно.

Огромное количество записей сделаны после того, как Корчак как-то помог детям, совершил для них что-то необходимое.

Сделаны всегда уставшим, но никогда не сдающимся человеком.

Однако есть и еще одна сторона. На написанное Корчаком в гетто можно посмотреть и с иного ракурса.

Дневник — свидетельство того, как слово может вытаскивать человека из самой глубокой депрессии.

Для Корчака слово — не только возможность фиксации для самого себя и для будущих читателей важных и глубинных сторон жизни, это еще и та самая спасительная веревка, за которую можно уцепиться, дабы не утонуть в жуткой реальности.

Бывает, и нередко, что, оставаясь наедине с бумагой, пишущий человек уходит в свои фантазии и, таким образом, легче переживает неурядицы внешнего мира.

Не то — Корчак. В его дневниках анализ (подчас жесткий) окружающего мира: жуткие фрагменты обыкновенного ада.

Из дневника Януша Корчака:

«На тротуаре лежит мертвый мальчик. Рядом трое мальчишек поправляют в игре шнурки-вожжи. В какой-то момент посмотрели на лежащего — отодвинулись на пару шагов, но игру не прекратили»[177].

У замечательного поэта Валентина Берестова, который пережил войну мальчишкой, есть стихотворение о том, как на его глазах посреди улицы умирает незнакомый старик. Придя домой, мальчик пишет об этом детские стихи…

Стихотворение Берестова кончается такими словами: «Предав бумаге, предал я забвенью… / Иначе бы войны не пережить».

Может, и у Корчака было так же? Отдать бумаге ужасы войны, чтобы не держать их в душе и в сердце?

Мы об этом никогда не узнаем. Но то, что дневник для нашего героя одновременно и фиксатор событий, и спасатель от них, — это безусловно.

Во время описываемых событий Янушу Корчаку — 63 года.

Это много или мало? Все эти ужасы выпали на долю старика или человека, который себя таковым не ощущал?

Когда я пишу эту книгу, я — ровесник Корчака. Груза лет не ощущаю вовсе. То, что мне 63 года кажется какой-то неуместной иронией судьбы.

Для другого гения педагогики и моего первого героя книги в серии «ЖЗЛ» Иоганна Генриха Песталоцци 63 года — возраст расцвета и признания. В самом разгаре деятельность его главного детища — Ивердонского института. Наконец-то Песталоцци получает всеевропейскую известность, как педагог… Да, Песталоцци жалуется на здоровье, но он это делает всю жизнь. В свои 63 «швейцарский гений» полон не только сил, но и планов. Ему остается жить еще целых 17 лет, за которые он очень много чего успеет совершить да и написать.

Возраст — это ведь не количество прожитых лет. Это самоощущение. Есть тридцатилетние старики и семидесятилетние молодые.

Как же ощущал себя Януш Корчак?

Как может ощущать себя человек, понимающий, что единственная перспектива его существования — близкая смерть? Как вообще может чувствовать себя человек в аду?

Януш Корчак ощущал себя глубоким стариком.

Кажется, что ему все дается с трудом, даже решение самых простых, бытовых проблем. Невозможно сразу встать с постели — сначала надо сесть, надеть кальсоны, застегнуть их…

В дневнике описывается, как все это трудно. Как тяжело надеть носки. Мучает постоянный кашель. Трудно взобраться с дороги на тротуар. Если толкнул случайный прохожий — трудно не упасть…

Все, что Корчаку пришлось испытать в гетто, в том числе самоубийственная гибель, все это выпало на долю того, кто ощущал себя глубоким стариком, больным, беспомощным человеком.

Я знаю людей, которые шагают в старость, как в жаркий день: вышел из подъезда и пошел себе. Ну чуть душновато, ну чуть дышать тяжело. Ничего страшного. Нормально. Просто начинается иная жизнь.

Не то — Корчак. Для него старость значима. Иной период жизни, требующий отдельного осмысления. Время перед уходом. Время тяжести и печали.

И все это надо пережить самому, не нагружая других своими проблемами. К кому обратиться за помощью?

К Господу и к дневнику.

В дневнике, как никогда много, Корчак обращается к Богу. Точнее, скажем так: в дневнике присутствие Бога постоянно ощущается. Корчак думает о Нем. В Нем ищет успокоения. Даже от старости.

«Господь благ. Спасибо Тебе, Добрый Боже, за луга и красочные закаты… Спасибо, Добрый Боже, что так мудро придумал: цветы пахнут, светлячки светят на земле, а искры звезд — на небе.

Как же радостна старость.

Как приятна тишина.

Сладкий отдых»[178].

Дневник — это еще и урок приятия.

Слово «приятие» почти забыто сегодня. Оно и понятно: зачем слово, обозначающее то, что почти исчезло из жизни?

Неприятие — это пожалуйста. Сколько угодно!

С приятием — сложней.

Корчак принимает старость. Принимает адскую жизнь гетто. Наконец, принимает свою гибель в газовой камере.

Приятие жизни — как единственно возможный способ существования.

«Спасибо Господу за все», — говорят верующие. Не за хорошее, замечу, не за благое — за все.

Это безусловная позиция Корчака.

Принимать все. Благодарить за все. И еще умудряться при этом улучшить жизнь тех, кто рядом.

Мне кажется, глубинное ощущение, что все делается по воле Божьей, приятие самого тяжелого, самого адского существования, — помогало Корчаку выжить, до последних секунд сохраняя волю и ясность мысли.

Рождество 1941 года было первым, которое предстояло провести в гетто.

И Корчак решил устроить детям праздник. Настоящий! С елкой, подарками и угощением.

Когда решение касалось других людей, Корчак непременно его исполнял, даже если оно казалось абсолютно невыполнимым.

Готовиться к празднику начали заранее.

Подарки собирали обществом помощи еврейским детям «Юные друзья Матиуша в Мокотове».

Нашли елку. Отыскали какую-то еду.

Но как это все переправить в гетто?

Договорились с водителем, который перевозил мусор, и на дно машины, под кучи мусора, положили подарки, мясные консервы и даже елку.

Это была хорошая придумка: охрана гетто даже не стала проверять мусорную машину.

Наступило Рождество.

Измученные, голодные, несчастные дети вошли в комнату, и — засияла огнями елка, под которой лежали подарки, а на столе их ждало угощение.

Да, это — пир во время чумы.

Но это и праздник, который делал детей чуть-чуть более счастливыми.

Кто сказал, что нельзя быть счастливым даже в аду, в предчувствии смерти?

Дети робко ели угощение, не веря своему счастью, танцевали. Пели тихо — чтобы не привлекать внимания, — но зато любимые песни.

Кусочек счастливого мира посреди войны. Рай среди ада.

И это все сделал он: человек, ощущающий себя старым и беспомощным.

Человек, которому еще предстояло совершить главный подвиг своей жизни…

Глава двадцать пятая. Бессмертие

Януш Корчак не просто думал о смерти, но жил в постоянном ее ожидании. Окончательно свыкся с тем, что должен будет уйти.

Кажется, уход не пугал его, а даже в какой-то степени им ожидался.

21 июля 1942 года (за день до дня своего рождения) он записывает в дневнике:

«Трудная это задача — родиться и научиться жить. Мне остается куда более простая задача: умереть… После смерти может быть снова трудно, но я не думаю об этом. Последний год, или месяц, или час?

Я хотел бы умирать в сознании и сознательно. Я не знаю, что сказал бы детям на прощание. Я хотел бы сказать так много и так, чтобы у них была полная свобода в выборе пути»[179].

Вчитайтесь внимательно в эти слова.

Корчак готов поверить… Да что там! Он знает, что его убьют. Однако не боится гибели, веря в то, что смертью существование не заканчивается: «…после смерти может быть снова трудно».

Но дети… Верить в их гибель нет сил: у них должна быть полная свобода в выборе пути.

Каково это: жить педагогу, который каждую секунду переживал за жизнь своих воспитанников, предчувствовал их гибель, но не хотел, отказывался в нее поверить?

Это и есть ежедневный подвиг педагога.

Откуда брал на него силы человек, ощущающий себя пожилым и больным, — так и останется тайной.

Вообще, чем больше узнаешь Корчака, тем больше понимаешь, сколько с ним связано загадок. Так, наверное, со всеми гениями бывает: они все загадочны.

18 июля 1942 года воспитанники Корчака еще сыграют пьесу Рабиндраната Тагора «Почта» (о чем мы уже рассказывали).

Да — трагический, печальный спектакль. Но все равно это — театр: зрители, подобие сцены и декораций, актеры…

Корчак из-за всех сил до последнего своего мгновения будет стараться имитировать нормальную, мирную жизнь. Не для себя — для детей. Это и есть тот самый «возвышающий обман», который дороже «тьмы низких истин»…

22 июля 1942 года в Варшаву приходит приказ об уничтожении евреев Варшавского гетто. Начинается «большая акция ликвидации Варшавского гетто»: в течение 46 дней будут убиты 260 тысяч ни в чем не повинных людей.

А всего в Треблинке убиты, по разным оценкам, от 750 до 810 тысяч человек, 99,5 процента которых — евреи.

22 июля — день рождения Януша Корчака. Ему исполнилось 64 года. Или 63…

В дневнике — о дне рождения ни слова.

В дневнике — совсем иные слова: «Плюнуть и уйти. Я давно уже взвешиваю эту идею. Дальше — петля, пушечное ядро у ноги»[180].

Приказ об уничтожении приходит в Юденрат.

Юденрат — орган управления гетто, которым формально руководили евреи, но фактически, разумеется, они исполняли распоряжения гитлеровцев.

Получив приказ и поняв, что речь идет о полном уничтожении евреев, в том числе женщин, стариков и детей, председатель Юденрата Адам Червяков кончает жизнь самоубийством.

После его смерти находят записку: «От меня требуют, чтобы я своими руками убивал детей моего народа. Другого выхода, кроме смерти, у меня нет»[181].

Слухи о самоубийстве Червякова и о его записке немедленно распространяются по гетто.

Люди понимают, что надежды на спасение нет.

Бежать? Нет никакой возможности.

Бунтовать? Нет сил и нет еще того отчаяния, которое приведет к бунту. Они придут — но позже.

Восстание в Варшавском гетто случится 19 апреля 1943 года, уже после гибели Корчака. Оно будет жестоко подавлено. В его огне сгорят многие документы, связанные с последними днями и часами жизни Януша Корчака.

Каким-то чудом дневник — а может быть, его часть? — сохранился.

4 августа 1942 года Януш Корчак делает в нем последнюю запись:

«Я поливаю цветы. Моя лысина в окне — такая замечательная мишень.

У него карабин. Почему он стоит и спокойно смотрит?

Приказа не было.

Может, на гражданке он был деревенским учителем, может, нотариусом, подметалой в Лейпциге, кельнером в Кёльне?

Чтобы он сделал, если бы я ему кивнул? По-приятельски помахал бы рукой?

Может быть, он даже не знает, что все так, как есть?

Он мог только вчера приехать издалека»[182].

На этом дневник обрывается навсегда.

Вокруг гибели Януша Корчака возникло огромное количество историй, и не вдруг разберешь, где здесь правда, а где — легенда.

Одна из этих легенд (или правд) гласит: для того чтобы сообщить Корчаку о том, что надо собирать детей в Треблинку, был послан немецкий солдат, который сам был сиротой. Фашистам казалось: такому человеку будет проще объяснить Корчаку, что надо делать, дабы избежать лишних эксцессов.

Так и случилось. Солдат пришел — все объяснил. Корчак и Вильчинская все поняли. Без эксцессов. Пошли собирать детей.

Солдат доложил. Получил похвалу начальства.

А на следующий день его нашли мертвым: солдат-сирота покончил жизнь самоубийством.

Легенда? Правда?

Если правда — жуткая. Ну а если легенда, то ведь придумали именно такую.

Безусловная правда состоит в том, что 5 августа 1942 года, под дулами автоматов, немцы вывели около 200 воспитанников детского дома и отконвоировали на Умшлагплатц.

С этой площади путь был один — в Треблинку, в газовые камеры.

Очевидец этих событий вспоминает: «С непонятным хладнокровием Корчак режиссировал свой отход в небытие. И не было еще более ужасного зрелища, чем эти дети, празднично одетые, шествовавшие по Варшаве, которая горько оплакивала их в этот день 5 августа 1942 года. Варшава знала, а они не знали, что шли на смерть…»[183]

Пока шли на Умшлагплатц оказались рядом с еврейским кладбищем. Корчак сказал сопровождавшему колонну немцу: «Почему бы не закончить наш поход здесь? Сэкономили бы время».

Теперь он уже не просто предчувствовал — он все понимал. Но не подавал виду — он был обязан сохранять не только спокойствие, но и бодрость.

Когда за два года до гибели Корчаку предложили бежать из гетто, он ответил, что надо на деле подтвердить то, чему он был верен и что проповедовал в течение всей жизни: верность ребенку — человеку.

Он сумел сохранить эту верность до конца.

Свидетелей гибели Корчака не осталось. Поэтому нам ничего не ведомо о последних минутах его жизни. Более того, мы даже не знаем точного времени, когда воспитанники и учителя Дома сирот вошли в газовую камеру.

Однако известно, как все происходило с другими заключенными.

Людей привозили в Треблинку. Заставляли раздеться донага. У женщин состригали волосы (впоследствии ими предполагалось набивать матрацы для немецких женщин). Голыми вели в газовые камеры. Вся процедура занимала десять-пятнадцать минут.

Мы никогда не узнаем, как в этой ситуации успокаивали детей Корчак, Вильчинская, другие педагоги. Но мы знаем точно: они были рядом. И они сохраняли спокойствие — до последнего своего дыхания.

Известно, что в газовую камеру Корчак вошел с ребенком на руках. Это даже запечатлено в памятнике. Однако некоторые свидетели последних дней жизни Корчака утверждают, что он был настолько слаб, что у него не хватило бы сил нести на руках ребенка.

Впрочем, так ли это принципиально?

Еще существует легенда, что Корчаку удалось построить детей в колонну по четыре человека, и их путь к газовой камере не был похож на то, как сгоняют скот, но скорее напоминал марш, во главе которого шел Корчак, устремив взгляд в небо.

Так ли оно было или нет, мы доподлинно не узнаем никогда.

Но абсолютно точно нам известно самое главное: Генрик Гольдшмит, известный как Януш Корчак, — великий педагог, философ и писатель погиб в газовой камере Треблинки вместе со своими преподавателями и учениками.

Принял смерть как единственно возможный выбор.

Из дневника Корчака:

«Просыпаюсь в поту в самый страшный момент. Разве смерть — не такое же пробуждение в ту секунду, когда кажется, что выхода уже нет?

„Ведь каждый может найти эти пять минут, чтобы умереть“, — прочел где-то»[184].

Всю жизнь он хотел встретиться со смертью.

Смерть нашла его в ужасных обстоятельствах, когда он не смог спасти тех, кого любил куда больше, чем себя.

Но ей не удалось сломать Януша Корчака.

Победить смерть нельзя. Но не позволить ей уничтожить в самом себе человеческое — можно.

И Корчак это доказал.

Издательство нашего замечательного педагога Шалвы Амонашвили выпустило книгу избранных статей Корчака, которая называется «Воспитание души ребенка».

Хорошее название, правда?

Однако проделаем небольшой фокус: не меняя ни единого слова, поставим всего два новых знака препинания. Что получается? «Воспитание, души ребенка!»

Существительное — «души» — превращается в глагол. Смысл становится ужасным. И, увы, очень актуальным.

Так вот наша педагогика, в том числе, а может быть, в первую очередь, — семейная — должна проделать путь от ситуации, когда воспитание душит наших детей, до подлинного понимания чистой души маленького человека.

Без знания педагогических воззрений Януша Корчака сделать это будет очень затруднительно. А скорее всего, просто невозможно.

Книги Януша Корчака и вся его жизнь учат главному: видеть в ребенке человека, уметь общаться с ним не высокомерно, не с высока. Но — на равных.

Не забудем: педагогика — это наука не о детях, но о людях.

Такой подход, безусловно, необходим детям — тогда у них увеличиваются шансы вырасти свободными и счастливыми.

Но это необходимо и взрослым — принимая детей как равных, мы сохраняем в себе то подлинное, что было заложено Богом (если кому больше нравится — Природой).

Дети даны нам для того, чтобы мы не забывали о Боге.

И последнее. Был на Руси такой удивительный старец — Иоанн Крестьянкин, мы о нем уже вспоминали в этой книге.

В одной из своих проповедей он употребляет по отношению к людям замечательное определение: «светильники деятельной любви»[185].

Лучше про Януша Корчака не скажешь.

Деятельная любовь — это вовсе не всегда нежность. Это могут быть и проблемы, и сложности. И даже обиды. Но деятельная любовь светит. И светом этим озаряется жизнь того, кого любят.

Наш герой был таким светильником не только в последние трагические часы в гетто. Но — всегда.

Светил деятельной любовью. И в этом видел смысл существования своего.

К сказанному добавить нечего.

Спасибо за внимание.