Январские ночи

Дорогой гость

Немцы грабили Украину, японцы и американцы — Дальний Восток. Шла гражданская война. То тут, то там возникали контрреволюционные заговоры. Но самой большой опасностью был голод.

Тяжелое было лето. Ни топлива, ни сырья. Не хватало хлеба для рабочих. Но заводы и фабрики продолжали действовать. Рабочий класс приносил невиданные жертвы ради сохранения завоеваний революции. Несмотря на лишения, рабочие не покидали своих предприятий, да еще то и дело приходилось посылать людей на фронты — на военный фронт, сражаться с белогвардейцами, на продовольственный, — реквизировать у кулаков запрятанный ими хлеб.

19 июня 1918 года в Замоскворецком райкоме собрались представители всех предприятий. Обсуждался самый больной вопрос — о борьбе с голодом, о посылке продовольственных отрядов в деревню. Собрание вела Землячка.

Один за другим поднимались рабочие. О том, что необходимо экспроприировать хлеб у кулаков, спору не было. Выступления были деловые, конкретные. Говорили, как формировать отряды, кого включать в них, как вести себя в деревне, чтобы не возбуждать недовольства.

Прищурив глаза, Землячка испытующе всматривалась в ораторов. В подавляющем большинстве это были старые кадровые рабочие. Иных она знала со времен подполья, с другими познакомилась в дни Октябрьского восстания. Она то снимала, то надевала пенсне, за стеклами ее глаза приобретали металлический отблеск.

Человек двести находилось в зале. Спорили мало; Землячка отличалась и сдержанностью, и вежливостью, но очень уж походила на учительницу, не терпящую возражений.

Собрание длилось уже часа два, дотошно обсуждалась кандидатура каждого человека, намеченного для посылки в деревню.

В который раз сняла Землячка пенсне, давая отдых глазам, ее мучила усталость, она недосыпала, недоедала, несмотря на жару, ныли ноги, давал себя знать ревматизм, приобретенный в тюрьме. Близорукими глазами всматривалась она в глубь зала. Ее внимание привлек человек в заднем ряду.

Кто бы это мог быть?…

Она прищурилась. Кто-то очень знакомый.

Усталость как рукой согнало, она быстро надела пенсне и сразу узнала…

Да это же Владимир Ильич!

Землячка стремительно поднялась.

— Товарищи, к нам пришел дорогой гость!

Все разом обернулись по направлению ее взгляда и через секунду уже стояли и аплодировали.

— Владимир Ильич, просим, — сказала Землячка, указывая на стул рядом с собой. — Владимир Ильич!

Ленин тоже встал, помахал рукой — жест этот относился к аплодисментам: не нужно, мол, лишнее — и пошел вдоль стены.

— Здравствуйте, Розалия Самойловна. — Он пожал Землячке руку, повернулся к собранию, улыбнулся, поздоровался: — Здравствуйте, товарищи!

Ленин поднял руку, еще раз призывая к порядку, опустился на стул рядом с Землячкой и вполоборота повернулся к смолкшему было оратору:

— Извините, вас прервали. Продолжайте, пожалуйста.

И вот он уже сидит в своей любимой позе, приложив руку к уху, и слушает, слушает с напряженным вниманием, как всегда, когда его что-нибудь интересует.

Рабочие продолжали обсуждать, как формировать отряды.

Ленин придвинул к себе листок бумаги, что-то записал.

— Как фамилия, откуда? — шепотом спрашивает он Землячку.

— Иванов, михельсоновец.

— Возьмите его на заметку, — советует Владимир Ильич. — Мне думается, он годится в начальники продотряда.

Он интересуется фамилиями выступающих, советует Землячке обратить внимание то на одного, то на другого рабочего.

И каждый раз она соглашается с Лениным — кто-кто, а он разбирается в людях!

Постепенно ее все больше заражает напряженное ожидание, царящее в зале.

— Владимир Ильич, вы выступите? — спрашивает Землячка.

— Обязательно.

Ленин тут же встает, поднимая руку, чтобы предупредить новый взрыв аплодисментов, и сразу начинает говорить, экономя время и не дожидаясь формального объявления.

— Из моих объездов по московским рабочим кварталам я вынес твердое убеждение, что все рабочие массы проникнулись мыслью о необходимости создания продовольственных отрядов, — обращается он к своим слушателям. — «Недоверчиво» относятся лишь печатники, которые обычно живут лучше, чем остальные рабочие, за счет буржуазии, отравляющей бедноту своей газетной клеветой. Сознательное отношение широкой массы рабочих к такому основному вопросу русской революции, как борьба с голодом, позволяет мне думать, что социалистическая Россия благополучно изживет все временные неудачи и разруху старого режима. Даже если нам не удастся быстро покончить с чехословаками (что менее всего вероятно), то все же большие запасы хлеба, припрятанные кулаками в Воронежской, Орловской и Тамбовской губерниях, дадут нам возможность пережить последние два трудных месяца до нового урожая. Продовольственный вопрос — самый больной вопрос нашей революции. Все без исключения рабочие должны понять, что борьба за хлеб — это их дело.

Землячка внимательно слушает Владимира Ильича.

Ах эта удивительная его простота! Выхватить самое главное, самое существенное и сказать так, чтобы стало понятно и убедительно для каждого.

Он говорит, что борьба за хлеб — важнейший вопрос момента, надо бороться, но он не сомневается, что стране удастся пережить два предстоящих тяжелых месяца.

— Продовольственные отряды ставят своей задачей только помочь собрать у кулаков излишки хлеба, а не производить (как пытаются наши враги заранее запугать этим деревню) в ней какой-то грабеж всех и вся… За хлеб будут обязательно предоставлены мануфактура, нитки и предметы домашнего и сельскохозяйственного обихода.

Будет сделано так, чтобы к посылаемым в деревню отрядам не смогли пристать хулиганы и жулики, всегда стремящиеся половить рыбку в мутной водице. Лучше посылать туда поменьше людей, но чтобы они были подходящими для этого.

Правда, бывали случаи, когда в отряды проникали нестойкие, слабые духом рабочие, которых кулаки подкупали самогонкой. Но на это обращено внимание… О каждом рабочем, едущем с отрядом, необходимо иметь точные сведения о его прошлом. Необходимо справляться в заводском комитете, в профессиональном союзе, а также и в партийных ячейках — что представляет из себя человек, которому рабочий класс доверяет такое важное дело.

На многих заводах партийные товарищи не хотят принимать в отряд «беспартийных». Это — совершенно напрасно. «Беспартийный», но вполне честный, ни в чем плохом не замеченный, человек может быть весьма ценным товарищем в походе голодных за хлебом…

Все просто и понятно. Собрание заканчивается, однако рабочие долго не отпускают Владимира Ильича, обращаются к нему с вопросами, иногда важными, а иногда и пустяковыми, лишь бы задержать его, лишь бы поговорить с ним еще какое-то время.

«Тысяча и одна служба»

У секретаря райкома множество неотложных дел. Обеспечение промышленных предприятий сырьем и топливом. Снабжение населения продовольствием. Пропаганда политических знаний. И кроме того, в поле его зрения постоянно находится обычная будничная жизнь. Булочные должны выпекать хлеб, магазины, хоть и скупо, хоть и по карточкам, но торговать, дети учиться в школах, а врачи принимать больных… За всем надо уследить, кого уговорить, а кого и заставить.

Землячка не видела ни дня, ни ночи. В обед ее секретарь Олечка, худенькая девочка с русой косой, приносила ей несколько кусочков селедки с ломтем хлеба и стакан чаю, подслащенного сахарином. Впрочем, иногда обед подавался ночью, а иногда Землячка получала тарелку пшенной каши где-нибудь в рабочей столовой после очередного митинга.

Розалии Самойловне было не до себя, не до родных и друзей, и все-таки ее тревожила судьба одной приятельницы, связь с которой давно прервалась и восстановить которую мешала жизненная круговерть.

Как-то на совещании у Свидерского в Наркомпроде, при распределении промышленным центрам муки, только что привезенной с Украины, она встретилась с секретарем Костромского губкома.

Костроме что-то совсем мало выделили хлеба, и костромич жалобно просил добавить — говорил о тяжелом положении в городе, больше всего, конечно, о положении костромских текстильщиков, но попутно помянул и о том, как бедствуют учителя и врачи.

Тут Землячку осенило. Ведь Катенина живет в Костроме!

Лидия Михайловна Катенина. Верный, испытанный друг. Сколько раз она выручала Землячку!

Катенина хороший врач. Сперва работала в Москве, потом в Чухломе. Жилось ей несладко. Завидной должности она получить не могла, препятствовала ее близость к партии. Работала в фабричных больницах, в земстве. Но это не мешало ей аккуратно посылать Землячке денежные переводы.

— Вам труднее, чем мне, — говорила Катенина. — У меня хоть заработок постоянный, а у вас столько непредвиденных обстоятельств.

В жизни у Землячки было всего два-три человека, которым она могла открыться и признаться в том, что ей плохо. И кому же она писала письма в годы заключения в Литовском замке? Лидии Михайловне Катениной. Кто присылал Землячке передачи? Лидия Михайловна Катенина. К кому Землячка обратилась перед судом с просьбой достать приличное платье, потому что ей не хотелось выглядеть перед своими судьями ни жалкой, ни нищей? К Лидии Михайловне Катениной!

И та готова была все сделать для своего неразговорчивого и раздражительного друга.

А потом Землячка уехала за границу и потеряла Катенину из виду.

В годы войны подполье было особенно сурово, приходилось соблюдать жесточайшую конспирацию, Землячка не смела обнаружить себя. А затем — революция, ни минуты не могла уделить Землячка ни себе, ни своим близким.

— Скажите, — обратилась Землячка к костромичу. — Вы не знаете в Костроме врача Катенину?

Нет, костромич не знал.

— А узнать можете?

Не прошло и недели, как Землячка получила письмо. Действительно, Катенина проживает в Костроме. Работает в больнице. Живет неважно, одиноко.

Землячка не выносила протежирования, не искала его для себя и не оказывала другим, порядочна была до аскетизма, не позволяла себе ни малейших компромиссов с совестью. Но Лидии Михайловне она не могла не помочь, обязана была это сделать, на этот раз она собиралась использовать все свое влияние, чтобы помочь Катениной найти для нее интересную и хорошо оплачиваемую работу.

Она написала Катениной, предложила перебраться в Москву, обещала сделать все, что в ее силах…

Должно быть, Лидии Михайловне и в самом деле плохо жилось, потому что она сразу ответила согласием.

Землячка тотчас поехала к Семашко. К нему часто обращались со всякими частными просьбами, уж такое он возглавлял ведомство, которое призвано помогать множеству отдельных лиц: кому-то надо лечиться, кого-то устроить в больницу; к нему обращались тысячи врачей, но чтобы Землячка пришла просить за врача и вообще кого-то устраивать — это было удивительно!

А она просила:

— Николай Александрович, доктора Катенину я знаю еще со времен подполья, отличный врач и очень отзывчивый человек, она оказала много услуг нашей партии, и я прошу…

Это было даже более чем удивительно, что Землячка хлопочет об устройстве своей знакомой на хорошую работу.

Семашко обещал, рекомендация Землячки значила очень много.

Но хлопотать о квартире для Катениной Землячке не пришлось.

Партия направляла на фронт две с половиной тысячи коммунистов, и в их числе многих видных партийных работников. Землячка давно уже просилась на фронт, и просьба ее была удовлетворена.

«Вас ждет комната и тысяча и одна служба, — писала она Катениной перед отъездом на фронт. — Но меня вы уже не застанете. Выезжаю на фронт. Давно рвусь туда, и счастлива, что Исполком Московский нашел нужным делегировать меня».

Землячка занимала квартиру из трех комнат — одну она оставила за собой, другую предоставила сестре, третью предлагала Катениной.

«Здесь, вероятно, будут жить с вами моя сестра Мария Самойловна и ее муж, — писала она далее. — Надеюсь вернуться целой и невредимой, конечно, после победы».

А когда Катенина через несколько дней приехала в Москву, Землячка уже находилась на Северном фронте.

«Жаль, что оставила за собой комнату, вряд ли придется жить зимой в Москве, — месяц спустя писала Землячка в Москву из Котласа. — Пока фронт будет держаться, я с фронта не уеду».

Беспартийные коммунисты

Ранняя осень на Северной Двине. Еще только конец августа, а дождь моросит без перерыва. Землю развезло, размыло, грязные оползни протянулись до самой воды. Уныло все вокруг, укрыться бы от такой погоды под крышей. А люди стоят и лежат под мокрым, падающим на голову небом, на берегу неприветливой желто-серой реки и не знают, что делать: то ли идти назад, то ли тонуть тут, в этой непролазной грязи, в рыжей холодной этой воде…

Интервенты развивают наступление на Севере. Англичане, французы, американцы объединили свои силы, и часть из них стремится взять Вологду, а другие пробиваются к Вятке в расчете соединиться с Колчаком.

Второго августа пал Архангельск. Интервенты движутся вдоль железной дороги к Няндоме и по Северной Двине к Котласу.

Котласское направление приобретает особо важное значение, и красноармейские части тратят последние силы, пытаясь удержать Котлас.

Противник обстреливает Вологодский полк и с реки, и с берега. Рвутся артиллерийские снаряды, строчат пулеметы, льет проливной дождь, и сутки уже, как бойцы не получали пищи.

Нет возможности терпеть далее эту муку… Кто возьмется переломить подавленное настроение бойцов?

Два десятка людей в рваных шинелишках и в подбитых ветром пальтишках идут по колено в грязи в расположение Вологодского полка. Двадцать агитаторов, только что прибывших из Петрограда…

Так вот он каков, Котлас! Промокший деревянный городок, обстреливаемый английскими снарядами. Мутная волнующаяся Двина. Измотанные, растерянные красноармейцы… Смогут ли они, плохо вооруженные, голодные и раздетые, остановить наступление отлично экипированных, сытых интервентов?

Ведь в Котлас прибыли всего-навсего двадцать четыре молодых коммуниста, еще вчера работавших на заводах и фабриках Москвы и Петрограда.

И командует этими юношами неприметная женщина в кожаной куртке!

Плечом к плечу идут прибывшие по размытым дождем улицам.

Вот и река.

Нахохлившиеся солдаты пригибаются и от пуль, и от дождя. Они медленно бредут навстречу прибывшим…

Дрогнули? Отступают?…

— Как же быть, товарищ Землячка?

— К бойцам, к бойцам, — решительно говорит она. — Рассыпаться по всей линии, товарищи. Не стоять. Заставить людей понять…

Она не говорит, что надо людям понять, она уверена, коммунисты знают, что сказать дрогнувшим бойцам.

Нервным движением она поправляет на носу пенсне и бежит по лужам. Грязь течет за голенища сапог, но ей не до этого, она спешит к бойцам.

Истомленные серые лица, растерянные голубые глаза, пепельно-синие губы, сквозь которые не прорывается ни слова, ни вопроса, ни восклицания…

А ее единственное оружие — слово. Слово правды, которая сильнее всего на свете.

И все лица перед ней сливаются в одно лицо, в одни вопрошающие глаза.

— Кто вы такие?! — кричит Землячка, глядя в эти глаза.

Перед ней словно вырастает невысокий парень, в овчинной куртке, останавливается, вытягивается, он не спрашивает стоящую перед ним женщину, кто она и откуда, он понимает, что она начальство.

— Командир Зырянской добровольческой коммунистической роты, — рапортует он.

— Куда же вы? — спрашивает Землячка.

— Не знаю, — честно отвечает командир.

— Поворачивайте! — приказывает Землячка. — Неужто коммунисты побегут под английскими пулями?

— Никак нет, — отвечает командир и кричит своим: — Ребята, к берегу!

И бежит к реке, и все волнующееся и мятущееся возле него, насквозь промокшее воинство устремляется вниз, к плоту, качающемуся на волнах возле берега.

— Ведь это наша земля! Это наша земля! — кричит им вслед Землячка.

Она не знает, слышат ее или нет, но она видит, как бойцы Зырянской добровольческой роты взбираются на плот, отталкиваются от берега и плывут — плывут навстречу врагу.

А вечером на пристани, в прокуренной темной конторке, Землячка пишет рапорт о подвиге Зырянской коммунистической роты, спасшей положение на Котласском направлении Северного фронта.

Красная Армия оттесняет интервентов. Давно ли продвигались они на юг, а теперь отходят обратно на север.

Второго сентября в Великом Устюге открывается съезд коммунистов Северо-Двинской губернии.

Руководит съездом Землячка, она представляет на съезде командование Северного фронта.

Удивительный съезд! Такие съезды то тут, то там проходили по всей России. Съезд коммунистов, большинство участников которого еще не состояло в партии.

В Великий Устюг прибыло девяносто восемь делегатов, и из пятидесяти двух делегатов Усть-Сысольского уезда только девять официально состояли в партии, остальные числились сочувствующими; Яренский уезд прислал шесть человек, и все они еще не состояли в рядах партии… Беспартийные, которые считали себя коммунистами!

Участников съезда разместили в актовом зале бывшего епархиального училища, и тут же, рядом, в небольшом классе, устроилась Землячка.

Беседы делегатов с Землячкой продолжались с вечера до утра — чуть кончались заседания съезда, все сходились в общежитие, и вновь начиналось обсуждение животрепещущих вопросов.

Впереди еще битвы с Колчаком, Деникиным, Врангелем, а люди уже думали, как бы скорее наладить хозяйство страны, восстановить разрушенные заводы, распахать заброшенные земли…

— Мы победили на Северном фронте не силой наших штыков, их было слишком мало, — говорила Землячка, выступая на съезде. — Мы победили политической работой, которую вели коммунисты в Красной Армии, победили сознательностью масс, подъемом народа, который гнал впавшие в панику регулярные войска Европы и Америки. Чумазый, раздетый и разутый мужик Севера прогнал вооруженных до зубов англичан и французов!

По окончании съезда она пароходом отправилась по Вычегде в Яренск.

О приезде Землячки прослышали и друзья, и враги и собрались встречать ее на пристани.

Не успела она сойти в Яренске с парохода, как послышались угрозы:

— Вертайся, откуда приехала! Не хотим слушать большаков!

— Зачем же так? — спокойно возразила Землячка. — Поговорим по-хорошему, под крышей…

Толпа повалила в сарай, где обычно хранились привозимые по реке товары. Выкатили на середину бочки из-под рыбы, настелили поверх доски, соорудили помост.

Первым на помост поднялся председатель уездного исполкома, благообразный мужичок в синей суконной поддевке.

— Ни к чему нам все эти митинги, — степенно сказал он. — Мы, сыны тихого Севера, никому не позволим нарушать наш покой.

— Это кому ж — никому? — спросили из толпы.

— Ни англичанам, ни большакам, желаем находиться посередине!

— Не усидеть вам между двух стульев, — резко возразила Землячка. — Народ сделал свой выбор…

Она заговорила о мужиках Севера, напомнила о хозяйничанье интервентов в Архангельске и Мурманске.

— Яренские жители сами найдут правильный ответ на тихие речи!

Ночью председателя исполкома арестовали, а через несколько дней на уездном съезде Советов выбрали в исполком коммунистов…

Так она и металась всю осень тревожного восемнадцатого года по самым опасным участкам Котласского фронта и старинным северным бревенчатым городам.

«Левая банда»

В конце 1918 года особенно осложнилось положение на Южном фронте. Активизировалась контрреволюция, войска Антанты вторглись на Черноморское побережье, белоказаки принудили к отступлению Восьмую и Девятую армии, возникла угроза Воронежу, Тамбову, Саратову.

Партия посылала на фронт все больше и больше коммунистов, лучшие работники партии уходили в армию.

На Северном фронте Землячка находилась немногим более двух месяцев, в октябре 1918 года она получила новое назначение, ее направили на Южный фронт начальником политотдела Восьмой армии.

Она пришла в деморализованное и небоеспособное войсковое соединение. Армию приходилось сколачивать заново, следовало подобрать таких командиров и политических работников, которые смогли бы в каждого красноармейца вдохнуть мужество и понимание своего долга. Новые пополнения в части иногда состояли из дезертиров, задержанных в деревнях и вновь посылаемых на фронт. Их надо было переубедить и сделать сознательными солдатами. Снабжалась армия из рук вон плохо, не хватало продовольствия, но еще хуже обстояло дело с обмундированием. Не прекращалась антисоветская агитация, в полках вспыхивали восстания.

Все это необходимо было сломить!

Рабочий день Землячки продолжался до двадцати часов кряду, она не щадила себя и требовала того же от других.

Уже в январе Восьмая армия пошла в наступление. Бои следовали за боями. Сражались с переменным успехом, слишком силен был натиск белогвардейцев.

Вскоре после приезда Землячки восстал 112-й полк: красноармейцы отказались идти в атаку босиком…

Она тут же кинулась в полк. Перед нею предстали не солдаты, а сборище полураздетых, истощенных людей. Землячка готова была впасть в отчаяние. Что им сказать? Что им сказать, чтобы в душе их произошел перелом? Красивые слова и угрозы на них не действовали. Она сказала им правду. Все плохо: плохо им, плохо ей, нет ни одежды, ни обуви, но если победят Мамонтов, Деникин, Шкуро, будет еще хуже. Советской власти гибель грозила много раз, но она не погибла. И не погибнет. А если не погибнет, завтра будет легче, лучше. Она говорила с измученными и голодными красноармейцами так, как говорила бы сама с собой.

И они пошли. Пошли вперед. Матерились и шли. И она шла рядом с ними, увязая в грязи, под проливным дождем.

А сколько раз разговаривала она с дезертирами, и, смотришь, вчерашние дезертиры шли в бой, ничем не отличаясь от других бойцов.

Впрочем, ей приходилось отдавать и иные приказы. Приходилось расстреливать. Тех, кто звал назад. У кого не осталось в душе ничего святого. Об этом она не любила вспоминать.

Слово — могучая сила, говорят, словом можно сдвинуть горы, но она хорошо понимала, что словами людей не накормишь, слово не портянка, им ноги не обернешь.

На пути армии попался кожевенный завод. В чанах киснет кожа, пропадает по меньшей мере десять тысяч пар сапог.

Бросили на завод красноармейцев, нашли в поселке отбельщиков, красильщиков, сапожников — не было ни гроша, да вдруг алтын!

Но едва сапоги поступили на склад, как их тут же забрали… Приказ Реввоенсовета Южфронта!

Все время вмешивалась какая-то злая сила. Начальником снабжения работал Сапожников. Неизвестно когда ел, когда спал, сам ходил в чиненых-перечиненых сапогах, а для тех, кто шел в бой, доставал и сапоги, и валенки. «Отцом родным» называли его красноармейцы, слава о Сапожникове шла по всей армии.

И вдруг Реввоенсовет фронта откомандировывает Сапожникова «за нераспорядительность» в глубокий тыл. Присылают вместо него какого-то Кранца. Этот — не чета Сапожникову, молод, блестящ, умеет говорить, одет с иголочки, весь в коже, от фуражки до хромовых сапог. Заинтересовалась Землячка этим Кранцем. В Тринадцатой армии, оказывается, его разжаловали в красноармейцы за какие-то махинации, за пьянство, за трусость. Землячка позвонила в Реввоенсовет Южфронта. «Он исправится, — сказали ей, — человек талантливый, надо ему помочь развернуться». — «Это что — приказ?» — осведомилась Землячка. «Приказ!» Что ж, приказам приходится подчиняться.

А результат? Болтает Кранц языком без умолку, а со снабжением — из рук вон.

Началась зима. Свирепствует тиф. Непрерывные бои. Мучительные зимние переходы. Изнашивается одежда, рвется обувь. А Кранц и в ус не дует. Все обещает…

Бои не прекращаются. Комиссары ведут солдат в бой в рваной обуви. Чуть ли не босые идут красноармейцы в атаку — гонят белоказаков…

Политработники говорят одно, а шептуны другое. Шептунов тоже достаточно в армии. Среди командиров есть и бывшие офицеры, и эсеры. Особенно много говорят эсеры. Землячка знает, на кого они надеются.

И вот он — результат эсеровских речей. Запасная бригада поднимает мятеж. Арестовали всех коммунистов, объявили, что не пойдут на фронт.

Услышав о мятеже, она отправилась к мятежникам.

— Розалия Самойловна, вам нельзя этого делать, — останавливали ее. — Разорвут. Опять буча из-за сапог. Попадись им Кранц — растерзают. Говорят, продают наши сапоги на сторону…

— Ничего. — Розалия Самойловна хитро поджала губы. — Попробую проявить смелость, отправлюсь в стан противника и принесу голову Олоферна.

Она не позволяла себя сопровождать. Никому. Даже пистолет свой оставила, сунула в ящик стола и заперла на ключ.

Ее встретили почти так, как предсказывали в политотделе. Оскорблять не оскорбляли, но Кранца поминали через каждые два слова. Говорили об изменниках, находящихся в штабе армии.

Землячка отвечала, как всегда, она училась этому у Ленина: народу нужно говорить только правду. Народ все поймет, народ не прощает обмана.

— Бездельников я не оправдываю. Кранца мы снимем.

«Не прошло и трех часов…» — писала Землячка. В течение этих трех часов она разговаривала с мятежниками, била по эсерам ленинскими словами и в результате — «масса… разоружила шайку и освободила коммунистов».

Даже дезертиры, прибывшие накануне в бригаду, поддержали начальника политотдела.

В такой армии можно работать и сражаться!

В марте 1919 года Землячка провела неделю в Москве, участвовала в работе Восьмого съезда партии. На съезде Землячка примкнула к «военной оппозиции».

Ленин доказывал необходимость создания мощной регулярной рабоче-крестьянской армии, проникнутой сознанием строжайшей железной дисциплины.

Казалось бы, о чем спорить!

Однако споры возникли — споры жестокие, страстные…

Нарком по военным делам Троцкий хотел поставить армию вне политики, он пренебрежительно относился к политработникам, направленным партией в армию, и преклонялся перед военными специалистами, пришедшими из старой царской армии, не хотел видеть, что часть их, хоть и служит в Красной Армии, враждебно относится к Советской власти.

Бывшие «левые коммунисты», а вместе с ними и некоторые другие партийные работники, борясь против искривления Троцким военной политики партии, впали в другую крайность — стали защищать пережитки партизанщины, отрицали необходимость единоначалия, стояли за добровольческую армию, управляемую на коллективных началах. Эти ошибочные взгляды разделяла и Землячка. Она участвовала в спорах, с обычной прямотой выражала свое недовольство Троцким, но сама плохо представляла себе, какой же должна быть армия в Советском государстве.

Ленин не один раз выступал на съезде по военному вопросу, убеждал, доказывал и — убедил!

Съезд единогласно принял предложенное Лениным решение, направленное на укрепление армии.

«Мы пришли к единодушному решению по вопросу военному, — говорил Ленин при закрытии съезда. — Как ни велики казались вначале разногласия, как ни разноречивы были мнения многих товарищей, с полной откровенностью высказавшихся здесь о недостатках нашей военной политики, — нам чрезвычайно легко удалось в комиссии прийти к решению абсолютно единогласному, и мы уйдем с этого съезда уверенные, что наш главный защитник, Красная Армия, ради которой вся страна приносит такие неисчислимые жертвы, — что она во всех членах съезда, во всех членах партии встретит самых горячих, беззаветно преданных ей помощников, руководителей, друзей и сотрудников».

Землячка вернулась на фронт, но сразу по приезде над ее головой стали сгущаться тучи Реввоенсовет Южного фронта не жаловал Землячку. Не весь, конечно, но для Землячки не было секретом, кто именно недолюбливает ее в Реввоенсовете.

Член Военного совета фронта Смилга обозвал политработников Восьмой армии «левой бандой»…

И с каким удовольствием это выражение подхватили в штабных кругах Южфронта!

Еще бы, политработники и красноармейцы жили в Восьмой армии общей жизнью, укрывались в походах одной шинелью и суп ели из одного котелка. «Не отдаляться от массы, находиться в массе, жить интересами массы», — требовала Землячка от коммунистов.

Сама она не пользовалась никакими льготами и преимуществами и строго преследовала все попытки тех или иных работников армии улучшить свою жизнь за счет солдат.

Но этот демократизм претил кое-кому в Реввоенсовете фронта.

Землячка знала — кому. Прежде всего Сокольникову и Колегаеву. С Сокольниковым у нее старые счеты. Они начались еще до революции. Он вилял в дни Циммервальда, трусил выступать в поддержку Ленина, когда тот громил шовинистов на Циммервальдской конференции, колебался в дни Бреста, да и теперь тянет волынку с подавлением казацких восстаний, действует более чем нерешительно, а по мнению Землячки — даже преступно.

А что касается Колегаева, он хоть и отмежевался от эсеров, объявил себя «революционным коммунистом», но эсеровская закваска в нем так и бродит, как был, так и остался эсером.

Оба они знают, с какой настороженностью относится к ним Землячка, вот и мечут в нее громы и молнии, для них, конечно, лучше всего убрать ее из армии.

«Не дамское это дело — война, — передали как-то Землячке слова Сокольникова. — Ехала бы обратно в Москву руководить какими-нибудь прачечными и парикмахерскими».

Они давно убедили бы Троцкого отозвать ее из армии, да только Ленин держится иного мнения.

Хлеб и дети

В тот день политотдел расположился в Касторной. Большинство политработников находилось в воинских частях, на передовой линии фронта, да и сама Землячка часто выезжала на фронт, инструкции и циркуляры не могли подменить живого общения с людьми.

Канцелярия разместилась в школе. Временное обиталище на два-три дня. Восьмая армия отступала, сдерживая натиск деникинцев.

Сотрудники отдела сдвинули в большом классе парты, взгромоздили их одна на другую, из соседних классов втащили столы, поставили пишущие машинки, разложили папки с делами. Не прошло и часа, как походная канцелярия обрела свой обычный вид.

Начальнику отвели учительскую, приволокли откуда-то диван, два стула, окно занавесили неизвестно откуда взятой скатертью, создали «уют»; сама Землячка никогда не думала о себе, и те, кто наблюдал ее изо дня в день, жалели своего начальника и по мере возможности пытались облегчить ее существование.

Все последние дни Землячка особенно нервничала, она знала, что ее откомандировывают, Сокольников и Смилга добились своего, приказ есть приказ, приходилось подчиниться, и некому было сказать, с каким чувством острого сожаления покидает Землячка армию.

Шел восьмой час вечера, закат еще догорал, и августовский вечер дышал солнечным зноем. Землячка только что вернулась со станции. Политработники обнаружили на элеваторе большое количество зерна. Не оставлять же его деникинцам! Пришлось направить на станцию батальон пехоты, чтобы грузить зерно в вагоны. Это же хлеб, хлеб!

Землячка вошла в учительскую и распахнула окно. Пахло полынью, хлебом, пылью, доносились женские голоса, в палисаднике кто-то тренькал на балалайке, ничто не напоминало о войне.

В комнату без стука вошел Саша Якимов.

Он попал в армию по комсомольской мобилизации, хрупкий, нежный, розовощекий, хорошо, если ему было семнадцать лет, и Землячка пожалела его, оставила при политотделе, хотя сам он просил отправить его на передовую; в политотделе он был и писарем, и завхозом, и караульную службу нес наравне с другими красноармейцами.

— Ужинать будете, Розалия Самойловна? — спросил Саша и поставил на стол крынку с молоком.

Землячка до того устала, что не хотелось ни есть, ни разговаривать.

— Ты иди, иди, Саша, — отпустила она его, садясь на диван. — Спасибо. Я потом…

Лучше всего попытаться заснуть, забыться хоть на час-другой, но ей не до сна, не могла она примириться с тем, что ее отзывают из армии. Тут не в самолюбии дело — она сознавала, что нужна армии, что ее место на фронте, сознание этого не давало ей покоя… Надо писать, настаивать, требовать.

К кому она могла обратиться? Существовал лишь один адрес, только Центральному Комитету партии могла она сказать все, как есть.

Землячка села за стол, придвинула чернильницу, взяла ручку и принялась выкладывать на бумаге все, что знала о горестном и мужественном пути Восьмой армии.

Вспоминала и писала, задумывалась и писала, негодовала и писала…

И в тот момент, когда она принялась писать о перебоях в снабжении армии обмундированием, о том, как из армии отозвали старого большевика Сапожникова и прислали на его место болтуна и хвастуна Кранца, в дверь постучали, и перед Землячкой появился Кранц.

Легок на помине!

— Разрешите, товарищ начальник политотдела?

Как всегда подтянутый, в неизменном кожаном обмундировании: и фуражка, и куртка, и галифе, и сапоги — все сшито из мягкого отличного хрома, тщательно выбритый, он, вероятно, считает себя неотразимым.

— Откуда вы? — удивилась Землячка. — По-моему, вы должны эвакуировать Воронеж?

— Так точно, эвакуация идет полным ходом, — заверил ее Кранц. — Но я к вам.

— Ко мне?

— Лично к вам, — Кранц помедлил и прочувствованно произнес: — Розалия Самойловна!

Землячка прищурилась, она не любила, когда к ней обращались по имени-отчеству, это разрешалось только самым близким помощникам.

— Садитесь, — пригласила она своего посетителя и подчеркнуто официально сказала: — Не отвлекайтесь, я слушаю вас, товарищ Кранц.

Но он медлил, почему-то медлил начать разговор, ради которого явился.

— Не знаю, известно ли вам, но в штабе фронта подготовлен приказ о моем снятии, — решился он наконец высказаться. — Я бьюсь как рыба об лед, а на меня вешают всех собак.

Так вот с чем он пришел!

— Но ведь со снабжением у нас…

— Что со снабжением? — перебил ее Кранц. — Я одеваю, я обуваю, я всех кормлю, но никто этого не замечает!

— Вы одеваете командный состав, Кранц, — сухо возразила Землячка. — А следовало бы подумать о красноармейцах.

— Но зачем приказ? Все можно исправить!

— Подождите, Кранц, — остановила его Землячка. — Это я просила отстранить вас от работы.

Он не мог этого не знать. Землячка не раз жаловалась на Кранца, однако он делает вид, что ему об этом не известно.

— Вы же для всех нас в армии, как родная мать, — жалобно протянул Кранц. — Стоит вам замолвить слово, и все образуется.

Землячка это великолепно знает, у него в штабе фронта достаточно дружков — тому устроил куртку, тому сапоги, и достаточно Землячке пожалеть бездельника, как с помощью дружков он сухим выйдет из воды.

— Вас судить, судить надо, Кранц, — неумолимо произносит Землячка. — А вы хотите, чтобы вам было по-прежнему доверено снабжение армии.

— Дайте мне любое поручение, проверьте меня! — восклицает Кранц. — Вы увидите, на что я способен…

Землячка уже знает, на что способен Кранц, и ей совсем не хочется торговаться с этим навязчивым субъектом.

На выручку ей приходит непредвиденный случай.

За окном — хор детских голосов:

Дети, в школу собирайтесь,

Петушок пропел давно,

Попроворней одевайтесь,

Смотрит солнышко в окно!

— Это еще что такое? — удивляется Землячка, высовываясь из окна.

На дороге перед школой стоят, дружно взявшись за руки, выстроенные попарно дети и знай себе поют, ни на что не обращая внимания. Все мал мала меньше, все одеты в серые холщовые костюмчики, и все, по-видимому, чувствуют себя весьма непринужденно.

Очень уж необычно появление этих детей в такое время на улице прифронтового поселка.

Дети же продолжают петь:

Человек, и зверь, и пташка,

Все берутся за дела,

С ношей тащится букашка,

За медком летит пчела…

За дверью слышно низкое цыганское контральто:

— Лишние церемонии ни к чему, цыпа моя…

Дверь распахивается и в комнату вплывает низенькая толстая женщина с багровым лицом и в длинном пальто, перешитом из солдатской шинели.

— Ну как? — тут же спрашивает она, указывая двойным своим подбородком за окно.

— Что — как? — не очень уверенно переспрашивает Землячка.

— Хорошо поют мои деточки?

— Отвратительно! — восклицает Землячка. — Откуда они взялись? Из какой-нибудь колонии? Почему очутились здесь? И что вам от меня нужно?

Но женщину все это обилие вопросов нисколько не смущает.

— Я к вам, как женщина к женщине, — говорит она в ответ.

Как женщина к женщине…

Так к Землячке не обращались никогда, меньше всего она склонна вспоминать, что она женщина, характер у нее мужской, должность мужская.

— Садитесь, — строго говорит Землячка. — Кто вы такая?

— Пузырева, — представляется незнакомка. — Директор Феодосийского приюта для сирот.

Землячка изумляется:

— Фе-о-до-сий-ско-го?…

— А что вы удивляетесь?

Конечно, можно бы и не удивляться, на войне чего только не бывает.

К концу империалистической войны на юге собралось много осиротевших детей, и несколько феодосийских филантропов создали для сирот приют. Средств было мало, приют был небольшой, но все-таки трем десяткам детей как-то облегчал жизнь. Началась гражданская война. Крым оккупировали белогвардейцы. В конце концов их внимание привлек и приют. Однажды перед Пузыревой появился офицер.

«Военное командование намерено эвакуировать детей русской национальности в Севастополь. Не исключено, что их эвакуируют даже за пределы Российской империи». — «А остальные?» — спросила Пузырева. «С остальными поступят по закону».

— А у меня всякие дети, и русские, и евреи, и татары, и караимы, — рассказывала Пузырева. — А что значит «по закону», мы уже знаем. Врангелевцам ничего не стоило, например, утопить караимов, как котят… Мы убежали.

— То есть как убежали? — опять изумилась Землячка.

— Уж очень жалко стало детей, уговорила нянечек, собрала кое-какие вещички и увела детей из города.

— Куда?

— Сперва во Владиславовку, потом в Старый Крым, оттуда в Джанкой…

— А потом?

— Потом добрались до Бердянска.

— Так и путешествуете?

— Так и путешествуем.

— А конечная цель?

— Добраться до Москвы, что ли. Я слыхала, Ленин очень хорошо относится к детям.

— И как же думаете добраться?

— Мир не без добрых людей.

Ответы Пузыревой обезоруживали Землячку, о своем путешествии с детьми она рассказывала с подкупающей наивностью.

Это была целая эпопея. Ночевки в чужих хатах, D сараях, под навесами. Сбор милостыни. Иногда оскорбления и угрозы, потому что бродячий этот приют мешал решительно всем. Так, кочуя от деревни к деревне, от поселка к поселку, от станции к станции и упорно стремясь на север, где поездом, а где и пешком, Пузырева добралась со своими детьми до Касторной.

— А где вы остановились?

— Нигде.

— Значит, весь приют у меня под окном?

— Весь.

— А где же ваши нянечки?

— Разбежались.

— А как же вы намереваетесь двигаться дальше?

— Как бог даст.

— Гм…

Не до приюта Землячке, решительно не до него!

— А ко мне зачем пришли?

— Как женщина к женщине. Услыхала на станции, что солдатами здесь командует женщина, и решила, что вы поймете меня. Говорят, вы в Красной Армии такая же авторитетная, как у Махно атаманша Маруся…

— Помолчите!

Только этого не хватало, чтоб ее сравнивали с какой-то бандиткой!

Кранц видел, Землячка сердится, и решил прийти ей на помощь.

— Разрешите мне?

— Что?

— Я отведу детей.

— Куда?

— Куда-нибудь.

Землячка уставилась на Кранца.

— Вы весь в этом ответе, Кранц. Куда-нибудь и как-нибудь. Дайте мне подумать. Это же дети, их нельзя как-нибудь…

Но времени на долгие раздумья не было.

— Саша! — позвала Землячка Якимова. — Пересчитай детей, и пусть в канцелярии выпишут мандат на имя Якимова и Кранца. Вы их будете сопровождать.

Кранц резко повернулся к Землячке.

— Товарищ начальник политотдела…

Но Землячка его не слушала.

— Якимова и Кранца, — повторила она. — И быстро возвращайся сюда…

Якимов исчез, он выполнял приказы без лишних слов.

— Но я не могу, — взмолился Кранц. — Я подчиняюсь штабу…

— Не тревожьтесь. Я позвоню в штаб, сообщу, что выполняете поручение политотдела. Поедете с детьми до первого большого города и постараетесь их устроить. Хоть до Тамбова, хоть до Рязани, а нет, так и до самой Москвы. И помните: за детей вы отвечаете головой.

Кранц то бледнел, то краснел, ехать с детьми для него нож острый, но и Землячке перечить не решался.

Он все-таки рискнул:

— Я не поеду…

— Тогда прямым ходом отправляйтесь в трибунал!

Саша Якимов стоял уже перед Землячкой, подал на подпись мандат.

— Сколько детей?

— Двадцать семь.

Она подписала, поднялась.

— Соберись, Саша, догонишь нас на улице. Товарищ Пузырева, пошли.

Не глядя на Кранца, вышла с Пузыревой на улицу, и тот после минутного колебания уныло потащился за ними.

Хор уже распался, дети сидели на травке, росшей по обочине дороги, играли в пятнашки, а самые маленькие пристраивались спать в канаве.

— Дети! — воскликнула Землячка и запнулась; она не знала, что им сказать, как с ними разговаривать, вот когда она почувствовала свою полную беспомощность. — Товарищ Пузырева… Организуйте их как-нибудь, не ночевать же им здесь.

Толстая женщина в солдатской шинели снова выступила на авансцену.

— Паршивцы! — крикнула Пузырева, сменив контральто на визгливый дискант. — Жрать хотите?

Дети тотчас окружили Пузыреву, точно стая воробьев слетелась на горсть зерна.

— Симочка! — позвала Пузырева.

Подошла девочка с клеенчатой сумкой, и Пузырева принялась доставать из этой сумки какие-то бурые оладьи и оделять ими детей.

Отношения между директоршей и ее воспитанниками были самые добросердечные.

— А теперь слушайте меня! — крикнула опять Пузырева, опустошив сумку и указывая на Землячку. — Сейчас мы отправимся с этой тетей на станцию, тетя отведет нам комнату, и вы ляжете спать…

Ребятишки взялись за руки и попарно зашагали к станции.

На станции заканчивалась погрузка зерна.

Землячка подозвала командира батальона и велела ему привести начальника станции.

— Отцепите один пустой вагон, — приказала она. — Погрузите детей и с ближайшим поездом отправьте на север, их будут сопровождать два политработника. Не оставлять же детей в районе предстоящих боев.

Ни начальник станции, ни комбат не спорили.

Казалось, Пузырева побагровела еще больше.

— Товарищ генерал! — воскликнула она, схватив за руку Землячку и снова переходя на контральто. — Теперь я вижу разницу… — она не сказала, между кем или чем. — Вы поняли меня! Как женщина женщину.

И опасаясь, как бы кто не раздумал или не отменил приказа, она быстро повела ребят к поезду.

— А вы подождите, — задержала Землячка Якимова и Кранца. — Слушай меня внимательно, Саша. Постарайтесь в Тамбове или в Рязани устроить детей — не сбыть с рук, а устроить, для того вы и политработники, понятно? А Кранца я обязываю обеспечивать детей в дороге питанием, это вполне в его силах. Ты, Саша, едешь за старшего, и если этот… — Она даже не посмотрела на Кранца. — Если этот вздумает улизнуть или поведет себя недостойно, сдай его в ближайшую комендатуру как дезертира. А чтобы ты мог выполнить приказ, я даю тебе… — Она сняла с ремня кобуру с браунингом и подала Якимову. — Вернешься — отдашь, а не встретимся, считай это моим подарком. — Решительно повернулась и зашагала прочь. Землячка не любила ни лишних слов, ни долгих проводов.

Поселок уже спал, нигде ни огонька, лишь сонно покачивались в палисадниках высокие мальвы и доносились издалека соловьиные трели.

А ведь еще несколько дней, и Касторная станет ареной жестоких боев, деникинцы рвутся к Воронежу и Курску — у Землячки сердце зашлось с досады, что ее не будет во время этих боев в армии.

Она дошла до школы, молча прошла через канцелярию. Работники политотдела устраивались на ночевку, лишь дежурный крутил ручку полевого телефона, пытаясь с кем-то соединиться.

На столе у нее стояла нетронутая крынка с молоком, принесенная под вечер Сашей Якимовым. Налила в кружку молока, выпила. Достала из папки исписанные листки, прочла начало своего обращения в ЦК, подумала и принялась — с болью, с мукой, с тревогой — дописывать свою докладную записку.

Докладная записка

"В Ц.К. Р.К.П. и в

Политотдел Реввоенсовета

Республики.

Неудачи в 8-й армии начались с конца апреля, этому способствовал ряд причин…

Зимние переходы, отсутствие снабжения и особенно обуви — были случаи, когда красноармейцы босыми делали переходы по льду, — непрерывные бои и заболевания сыпным тифом дали громадный процент выбывших из строя уже к концу марта. В армии из 1423 коммунистов, находившихся на партийном учете, осталось 227. Мы вопили о помощи. Выполняя боевые приказы, армия истекала кровью и из-за количественных потерь становилась небоеспособной. Фронт, обороняемый 1-й Московской рабочей дивизией, протянулся на 25 верст, а находилось на нем всего 27 бойцов.

И все же, при колоссальном напряжении сил, боевые приказы удавалось выполнять в точности.

Никакие просьбы о пополнении не помогали. Истекавшие кровью части теряли последних людей и доведены были до последней степени истощения.

Недавно 112-й полк, когда-то гордость нашей армии, самый смелый, самый боевой, отказался выполнить боевой приказ. Четверо суток шли солдаты босыми под проливным дождем — и это после шести месяцев непрерывных боев!

Но стоило сказать им несколько слов, как они снова бросились в атаку!

Из 380 человек, остававшихся в дивизии, уцелело 70, остальные были убитыми и ранеными, а всего в этом бою мы потеряли ранеными и убитыми 700 человек.

В самое последнее время нам стали посылать пополнения. Но что это были за пополнения? Сплошь дезертиры. Они немедленно, без какой-либо политической обработки, посылались в бой, потому что задерживать их не было возможности. Фронт требовал людей немедленно, и мы посылали часто совершенно негодные пополнения.

И нашим старым кадрам нужно было быть особенно крепкими, чтобы не разложиться от таких пополнений. Тяжелую атмосферу создали в особенности пополнения из разных украинских частей. Четыре полка, присланные из Украинской дивизии, были расформированы за полной негодностью, после того как они оголяли фронт. Бронепоезд «Углекоп» погиб по вине 37-го и 38-го пехотных полков Украинской дивизии. Внимание, которое уделялось маршевым ротам всю зиму, и громадная боевая и политическая подготовка их в нашем Запасном полку сошли на нет из-за той спешки, с какой приходилось бросать в бой новые пополнения.

Так обстояло дело с пополнением.

Со снабжением дело обстояло еще хуже.

Страдали не столько от отсутствия продовольствия, сколько от отсутствия обмундирования и, главным образом, сапог.

Вопль — одежды и накормите нас! — это общий вопль в армии, а мы ничего не делаем только потому, что не дают проявиться инициативе.

Характерен факт с нашей эвакуацией. Эвакуация у нас прошла блестяще — за исключением нескольких поломанных вагонов все вывезено, и сделано это было молниеносно.

Как высоко оценили мы двух работников, участвовавших в этом деле, — начальника военных сообщений нашей армии тов. Пигулина и комиссара при нем тов. Швена-Шияна! Эти беззаветно преданные люди и крупные специалисты работали день и ночь и добились полной эвакуации. А в день моего отъезда я узнаю, что получена телеграмма из Южфронта о немедленном их отстранении ввиду непланомерности, с которой проводилась эвакуация. Спрашивается, в чем же должна была выразиться планомерность — в оставлении у белоказаков половины эшелонов?

Больно вспоминать о подобных «отставках» — думается, что и здесь какой-нибудь бездельник шепнул что-то «по-дружески» другому, а в результате отстранены два ценнейших работника.

В политическом отношении была проделана громадная, сверхчеловеческая работа.

В начале января 8-я армия состояла из разрозненных, ничем не спаянных отрядов, а уже к концу января она стала политически крепкой, уверенной в своих силах армией. Мнение о ней, как о таковой, я неоднократно слышала от всех с ней соприкасавшихся людей и организаций, и на партийном съезде я тоже слышала много похвал, которые расточали по ее адресу многие товарищи.

Январь и начало февраля ушли главным образом на политическую обработку маршевых рот и формирующихся полков и на пересмотр и перераспределение комиссарского состава.

Со второй половины февраля появилась возможность главные силы политработников бросить в дивизии, в политотделе осталось всего несколько политработников. Все способные вести политическую работу посланы в массу.

В начале января мне лично пришлось арестовать десятка полтора коммунистов, и можно с уверенностью сказать, что с этого момента в 8-й армии не осталось ни одного не проверенного комиссара, ни одного коммуниста, который оказался бы трусом или шкурником.

Тщательный подбор политработников и беспощадная борьба с негодным элементом характеризуют работу политотдела 8-й армии особенно ярко.

Организацию пришлось делать гибкой, политработников приходилось распределять и перераспределять постоянно ввиду крайне недостаточного их количества. Непрерывные бои и сыпной тиф вырывали ежедневно по десятку человек, а пополнения поступали крайне скудно. За три с половиной месяца получено нами было от Южфронта всего 46 человек. Приходилось всячески изощряться, чтобы заменить выбывающих из строя. Из коммунистических ячеек брали нужных людей, спешно подготавливали, инструктировали и ставили на ответственные посты.

Комиссары 8-й армии могли быть слабы теоретически, могли делать организационные ошибки, но твердо помнили, что они должны умереть, но не покинуть поста, они знали при жизни лишь одно дело, за которое умирали. Мне удалось подобрать на ответственные посты старых членов партии, испытанных борцов, людей, которые работали круглые сутки, не зная отдыха. Измученные, больные, они оставались на посту и морально оказывали громадное влияние на армию. И Реввоенсовет 8-й армии был такой же: непрерывная работа день и ночь истощила наши силы, но сделала армию крепко спаянной братской семьей, не знавшей отдыха и не жалевшей жизни для дела. Коммунистические ячейки шли за своими руководителями. Командный состав подтягивался за коммунистами…"

Прервем на минуту чтение этого документа. Факты, имена, цифры… Проза войны!

И ведь это лишь один документ, выхваченный из того множества, что лежат в наших архивах и покрываются «пылью времени».

Конечно, он достаточно субъективен и написан под воздействием личных переживаний, Землячка пишет о злоключениях Восьмой армии часто вне связи с общим положением Южного фронта, говорит лишь об армии, за которую несла прямую ответственность, и понятно, что она горой встает за людей, на честь которых набрасывали тень…

Критики из вышестоящих штабов упрекали комиссаров Восьмой армии в том, что они политически малограмотны.

Могла ли Землячка стерпеть такое обвинение?

Ее рукой, когда она писала свою докладную записку, водили не только ее личная честь и совесть, но и честь тех, кого уже не было в живых и чьей кровью была полита каждая пядь пройденной земли.

Хацкевич…

Ни Сокольников, ни Колегаев, ни Смилга даже внимания не обратили на эту фамилию, а ведь Землячка писала о нем в своих донесениях.

Разве можно его забыть?

В ночь на 10 января 1919 года 1-й батальон Орловского полка 13-й дивизии получил приказ занять железнодорожную станцию.

Комиссаром этого батальона был — его уже нет! — Марк Артемьевич Хацкевич, сын белорусского крестьянина из-под Витебска, бывший судовой электрик Балтийского флота, член партии с марта 1917 года, один из организаторов Советской власти в Кронштадте.

Попал он в армию по партийной мобилизации.

Возможно, Хацкевич в чем-то и ошибался и не так-то уж твердо знал Маркса… Только стоит ли его в этом упрекать?

Командира батальона тяжело ранили, и Хацкевич сам повел батальон на штурм станции.

Врага выбили и станцию заняли.

Белогвардейцы повели контрнаступление. Силы противника вдесятеро превосходили силы батальона. Белогвардейцы прямой наводкой били из артиллерийских орудий, а у батальона и пулеметов-то было всего три или четыре.

Пришлось отойти. Шли отстреливаясь и нанося врагу потери.

Хацкевича ранили. Его подхватили два красноармейца. Повели, поддерживая под руки, а комиссар, истекая кровью, стрелял по врагу. Одного из красноармейцев тоже ранили.

Хацкевич остановился.

— Ребята, глупо погибать всем троим, — обратился он к красноармейцам. — Вы еще сгодитесь на то, чтобы отомстить врагу. Приказываю оставить меня. Спасайтесь. За меня не тревожтесь, живым я противнику не дамся.

Он повторил приказ.

Красноармейцы и помыслить не смели о нарушении приказа.

Казаки приближались.

Хацкевич подпустил их к себе на несколько шагов, приподнялся с земли, собрал последние силы, крикнул: «Коммунисты живыми не сдаются!» — и застрелился.

И про таких комиссаров говорят, что они политически неграмотны!

Пока Землячка жива, она не позволит чернить своих политработников.

Да что там комиссары! Рядовые красноармейцы и даже женщины, попадавшие в армию, показывали примеры высочайшей храбрости.

Как-то в конце восемнадцатого года пришла к командиру одной из рот пожилая крестьянка.

— Лапкова я, Евдокия, из-под Волновахи. Возьмете в солдаты?

Не сказала, что привело ее в Красную Армию, не хотела об том говорить. Понял только командир, что сильно кто-то ее обидел. Он колебался, брать или не брать, война — не женское дело. Но потом вспомнил, что начальник политотдела в армии женщина, и зачислил Лапкову красноармейцем.

Ходила Лапкова в бои, участвовала в атаках, сильная физически была женщина, а в промежутках между боями стирала однополчанам белье, чинила, штопала, ухаживала за ранеными и всегда умела подбодрить пригорюнившегося солдата.

3 февраля 1919 года под Первозвановкой командир роты послал перед боем разведку. Вызвалась идти в разведку и Евдокия Лапкова. Была она осторожна и умела удержать бойцов от проявления показной храбрости, потому-то командир роты и разрешил ей пойти. И как на грех напоролись разведчики на засаду. Рассыпались красноармейцы по кустам, отстреливаются. Заметили тут белогвардейцы среди них бабу, оттеснили Лапкову в сторону, окружили ее пять офицеров, кричат:

— Бросай винтовку, стерва!

Лапкова четверых в упор застрелила, и тут кончились у нее патроны, а оставшийся в живых штабс-капитан всадил в нее штык.

Вся рота плакала, узнав о ее смерти.

Так разве не оскорбляют память Лапковой разговоры о том, что бойцы 8-й армии деморализованы? Вечная тебе память, красноармеец Евдокия Лапкова!

"…Страдали мы невероятно от совершенного отсутствия газет. Сколько трудов было положено, чтобы добиться их получения, и как все оказалось безрезультатно!

Казалось, только предательская рука может умышленно лишать нас этого необходимого источника живой политической работы.

Махновщина не сыграла большой роли в нашей армии. Только в самое последнее время зараза эта стала переноситься и к нам, но борьба с ней в нашей армии оказалась нетрудной.

Начиная приблизительно с середины апреля на нашу армию стали обрушиваться с самыми тяжелыми обвинениями.

Кто-то с досужим языком пустил слух, слухи разрослись, и — клеймо на целой армии.

Все же, несмотря ни на что, когда разобрались, по общему сейчас признанию, армия наша и это пережила и является сейчас единственной сохранившейся армией на Южном фронте!

История нашей армии или, вернее, история с нашей армией должна многому научить и показать, что надо делать и чего делать не надо.

И только с этой стороны я хочу подойти к рассмотрению этого вопроса.

Пусть от всей этой истории с 8-й армией останется только один урок — как не надо, находясь за тридевять земель, доверять досужим языкам.

А за то, что политическая работа в армии велась самая интенсивная, самая энергичная, за то, что заведующий политотделом армии возглавлял не «левую банду», по выражению Смилги, а стойкую партийную организацию, говорит каждая пядь земли, по которой победоносно проходила наша армия, что подтверждает гибель каждого нашего комиссара — звезд они с неба, быть может, и не хватали, но все выполнили свой долг и честно умирали на своем боевом посту.

Армия наша не разложилась и достаточно крепка, об этом говорит то обстоятельство, что отступление наше вынужденное и ведется вполне планомерно, без какой-либо паники, и все, что у нас имеется, вывозится до последнего эшелона.

Тяжело мне оставлять 8-ю армию без всякого разумного на то повода и в такой момент, когда я чувствую всю необходимость оставаться в армии.

Бесконечно обидно за армию, что из нее вырвали тов. Якира, великолепного солдата и отличного оперативного работника.

Больно за всех политработников, за всех командиров, без малейшей тени осмысленности вырванных из нашей армии только потому, что они оказались неугодными тому или иному лицу из Южфронта.

Но еще больнее, кошмаром каким-то стоит передо мною тот факт, с какой легкостью вообще назначаются, перемещаются и распределяются люди только по внешним признакам, без обследования их работоспособности и полезности их на месте. Если бы вы знали, как тяжело это отражается на местах!

В отношении же себя я прошу только об одном: дайте мне возможность вернуться на Южный фронт, где я — знаю это твердо — наилучшим образом смогу отдать свои силы в качестве рядовой коммунистки. Только в массе, где сейчас нужнее всего люди, я буду себя хорошо чувствовать. Исходя из опыта моей работы на фронте в течение одиннадцати месяцев, я прошу только об этом: дайте мне возможность поработать в 13-й или 14-й армиях по борьбе с махновщиной. Бывший заведполитотделом армии 8

Р.Самойлова".

За чашкой чая

Добралась Землячка до Москвы сравнительно благополучно. Поезд, которым она ехала, считался поездом особого назначения, его не задерживали на станциях, снабжали топливом…

Она — дома. Но никогда не чувствовала она себя такой бездомной, как в этот раз. Сознание того, что она откомандирована из армии, что она не у дел, вызывало у нее такое чувство опустошенности, что она и дома чувствовала себя временной квартиранткой.

Она позвонила. Дверь открыла сестра. Землячка внесла в переднюю чемодан, сняла пальто, расцеловались.

— Ты в отпуск? — спросила сестра. — Надолго?

Землячка не знала, надолго ли приехала в Москву, но наперед решила, что в Москве все равно не останется, ее место на фронте, она будет на этом настаивать.

Сразу же по приезде села за докладную записку в ЦК. Там разберутся во всем. Она писала, переписывала, зачеркивала, рвала. Приходилось отчитываться за все время, что она провела в Восьмой армии. С Центральным Комитетом она бывала откровенна так же, как с собой. Что хорошо — то хорошо, а что плохо — то плохо.

— Что ты там пишешь? — поинтересовалась Мария Самойловна. — Письмо?

— Отчет, — объяснила Землячка. — Оправдываюсь.

— А есть в чем оправдываться? — спросила сестра.

— Есть, — убежденно сказала Землячка. — Всякому есть в чем оправдываться.

Утром она отнесла докладную в ЦК. Зашла в Учраспред. Спросила, что с ней думают делать.

— На этот раз вам несдобровать, — пошутили там, и кто-то провел над столом ладонью: — На вас вот такой ворох заявлений.

— Я согласна поехать рядовым комиссаром, хоть в батальон, хоть в роту, — попросила она. — Но только на фронт.

Вернулась домой. Никуда не хотелось идти. Не хотелось разговаривать.

Вечером пошла в консерваторию. В Малом зале концерт камерного оркестра. Землячка предъявила в кассу военное удостоверение, получила билет. Зал полон. Среди слушателей преимущественно молодежь. Мужчины в каких-то кургузых курточках, в серых пиджачках, женщины в перешитых платьях. В своей кожаной куртке Землячка бросалась в глаза, на нее обращали внимание. А ей хотелось быть незаметной. Она прошла к своему месту и так и не поднялась за весь вечер. Оркестр исполнял «Прощальную симфонию» Гайдна. Землячка плохо помнила, какие обстоятельства предшествовали сочинению симфонии. То ли князь Эстергази увольнял свой оркестр, и Гайдн сочинил напоследок эту музыку, пытаясь побудить князя Эстергази изменить решение, то ли Гайдн сам собрался уехать в Лондон и прощался с оркестром. Но музыка звучала печально и соответствовала настроению Землячки. Замолкают все инструменты, плачут лишь две скрипки…

Ночь она спала плохо. На третий день пребывания в Москве отправилась в Политотдел Республики. Она хотела вернуться на фронт.

— Не торопитесь, — ответили ей, — С вами еще следует разобраться.

Но Землячка не хотела, не могла ждать…

Под вечер она позвонила в Кремль, попросила соединить ее с квартирой Ленина.

К телефону подошла Надежда Константиновна.

Землячка назвалась.

— Я только что с фронта. Очень бы хотела повидаться с вами, Надежда Константиновна, и, конечно, если это возможно, с Владимиром Ильичем.

— Даже не знаю, что вам сказать, — ответила Надежда Константиновна. — Владимир Ильич так занят, сама его почти не вижу. Приходите. Может, что и получится.

Землячка торопливо шла по кремлевской торцовой мостовой. Шла к зданию Судебных установлений, в котором помещался Совнарком. Прошла мимо выкрашенного в розовую краску Чудова монастыря. Подошла к подъезду, предъявила часовому пропуск, по старой каменной лестнице поднялась на третий этаж. Позвонила. Ее провели в столовую.

Квадратный обеденный стол, буфет, старинные кабинетные часы, полдюжины стульев. Просто, как и всегда у Ленина.

Из соседней комнаты тотчас вышла Надежда Константиновна.

— Здравствуйте, Розалия Самойловна. Вот и хорошо, что пришли. Сколько ж мы не виделись? Сейчас будем пить чай.

Она угадала вопрос, который так и не произнесла Землячка.

— Обещал прийти. Если никто не задержит.

Они были старые знакомые, Землячка и Крупская. Много соли съедено вместе, но им не до воспоминаний, некогда оглядываться назад, столько у них дела.

Только начали чаевничать, как пришел Владимир Ильич.

Немногим меньше полугода не видела его Землячка, в последний раз она разговаривала с ним на Восьмом съезде партии, на котором присутствовала в числе делегатов от армии.

Ленин перемолвился с нею тогда лишь несколькими словами, поинтересовался делами на фронте, настроениями крестьян, политработой в армии, задал всего несколько вопросов, но, как всегда, спросил о самом главном.

Удастся ли побеседовать с ним сегодня?

— Отлично, — сказал, входя, Владимир Ильич. — Надежда Константиновна предупредила меня. Ну, рассказывайте, рассказывайте, как вы там свирепствуете… Наденька, ты нальешь мне?

Сел за стол, придвинул стакан с чаем, Надежда Константиновна положила перед ним бутерброд.

Ленин приветлив, внимателен, но он поразил Землячку своим видом, осунулся, почти не улыбается, должно быть, очень переутомился, с лица не сходит озабоченное выражение, впрочем, этому Землячка не удивлялась, деникинская армия катилась к Орлу, да и на других фронтах тревожно.

Он размешал в стакане сахар, отхлебнул чай.

— Ну, как вы там?

— Плохо, Владимир Ильич, — призналась Землячка, не желая играть в прятки и скрывать то, что у нее наболело. — Сняли меня. Откомандировали.

— Слышал, слышал, — ответил Ленин. — Говорят, у вас там какие-то заминки с эвакуацией, бунтуют солдаты.

Землячка взглянула на Ленина.

— А вы знаете, кто говорит?

— Сокольников? — спросил Владимир Ильич не без лукавства и еще раз переспросил: — Сокольников и Колегаев?

— Владимир Ильич, если бы вы видели наших красноармейцев, — не давая прямого ответа на вопрос, обратилась Землячка к Ленину. — Босые по льду ходили в атаки! Мы достали сапоги — их у нас отобрали. Был отличный начальник снабжения — вместо него прислали…

— Читал, читал, — перебил ее Ленин. — Об этом вы написали.

Землячка замолчала. Раз он знаком с ее докладной запиской, следовало подождать, что он скажет.

А он ничего не сказал, стал ее обо всем расспрашивать. Задавал лаконичные, короткие вопросы о самом существенном.

Снабжение армии оружием, дисциплина, запасы хлеба в городах и селах, через которые проходили части Восьмой армии, удастся ли вывезти хлеб, как поставлена агитация и в армии и среди населения, настроение крестьян…

Он расспрашивал, и в тон ему Землячка старалась так же коротко отвечать. По ходу разговора она опять помянула Сокольникова и Колегаева.

— Уж очень медлили при подавлении восстания казаков, — пожаловалась Землячка. — Боюсь, Колегаев со своей эсеровской жалостью к кулакам плохо влияет на Сокольникова.

— Известно, известно, — опять прервал ее Ленин, не высказывая своего мнения ни о Сокольникове, ни о Колегаеве, и придвинул к ней хлеб. — Вы кушайте, кушайте…

Потом взглянул на Надежду Константиновну — они поняли друг друга, время, отпущенное на ужин и гостью, видимо, подходило к концу.

— У вас еще что-нибудь ко мне, Розалия Самойловна? — спросил Ленин, отставляя стакан в сторону.

Но Землячка так и не решилась сказать, с чем она пришла к Ленину. У нее была всего одна просьба — послать ее обратно на фронт, на решающий участок, где сражались Тринадцатая и Четырнадцатая армии. У нее много недоброжелателей, она ни с кем не вступает в компромиссы. Ленин прочел уже ее записку, повторяться не стоит, не стоит отнимать у него время.

— Так вот, Розалия Самойловна, какие сейчас стоят перед нами задачи, — сказал Ленин. — Нам нужна могучая Красная Армия. Эту задачу можно решить только при строгой и сознательной дисциплине. Красная Армия не может быть крепкой без больших государственных запасов хлеба, мы должны взять у крестьян все излишки. Чтобы до конца уничтожить Колчака и Деникина, необходимо соблюдать строжайший революционный порядок. Вылавливать прячущихся помещиков и капиталистов во всех их прикрытиях, разоблачать их и карать беспощадно. Не забывать, что колчаковщине помогли родиться на свет меньшевики и эсеры. Пора научиться оценивать политические партии по делам их, а не по их словам. И, наконец, помочь крестьянам сделать выбор в пользу рабочего государства.

Все было ясно, как всегда, он вооружал свою собеседницу совершенно четкими указаниями, только где и когда она их применит?

Спросить сейчас об этом Ленина просто бестактно.

Тут Землячка заметила взгляд Надежды Константиновны и поднялась.

— Простите меня, Владимир Ильич, за мои женские слова, — сказала Землячка, прощаясь. — Достаточно на вас взглянуть, чтобы увидеть, как плохо вы себя бережете.

— И вы, и вы, Розалия Самойловна! — ответил Ленин и вдруг рассмеялся. — Таков уж наш удел!

И этот неожиданный смех наполнил Землячку уверенностью, что все будет хорошо, все будет как надо.

На другой день ее вызвали в Политотдел Республики и вручили предписание — она была назначена начальником политотдела Тринадцатой армии.

В тот же вечер Землячка снова выехала на фронт.

Будни войны

Будни войны… Кто не служил в действующей армии, тот плохо знает, что такое война. Это — не столько бои, атаки и перестрелки, сколько выматывающие душу переходы, случайные квартиры, кухни и лазареты, пекарни и ремонтные мастерские, хлеб, одежда, лекарства и бумажки, всевозможные деловые бумаги — приказы, отчеты, докладные…

Армии не обходятся без канцелярий, судьба сражений скрыта в бумажных папках, завязанных длинными узкими тесемками.

Поэтому, едва успев представиться командарму 13, она сразу принялась наводить порядок в политотделе.

Народу много, а толку мало, каждый действовал сам по себе, все занимались самодеятельностью.

Армия собиралась с силами и после тяжелых боев постепенно переходила в наступление. Ощущалась нехватка командиров — надо наступать, а командовать некому.

Землячка знакомилась с подчиненными: инструкторы, делопроизводители, помы, замы…

— Давно служите?

— С четырнадцатого года.

— Кем были в царской армии?

— Прапорщиком.

А в политотделе числится делопроизводителем!

Землячка звонила в штаб и через день лишалась делопроизводителя, направленного на передовые позиции командовать батальоном.

Инструктор по культработе стоял перед ней, вытянувшись по струнке.

— Вы чем заняты?

— Жду.

— Чего?

— Мячей.

— Каких мячей?!

— Для лапты. Такая народная игра, — почтительно докладывал инструктор. — Развивает глазомер, приучает быстро бегать и точно метать.

На него нельзя было даже сердиться.

— А что вы делали до того, как попали в политотдел?

— Командовал эскадроном.

— На старое место не хочется?

— Товарищ начпоарм, только об этом и мечтаю! Три рапорта подал по команде, а из штаба ни привета ни ответа.

Не прошло и дня, как ко взаимному удовлетворению Землячка распрощалась с инструктором.

Всех политработников разогнала по ротам, батальонам и полкам.

— Обойдемся пока без писанины.

Она интересовалась каждым коммунистом — что делал, что делает и что еще может делать, хотела быть уверенной в каждом комиссаре и чтобы каждый комиссар был уверен в ней. Она требовала от политработников умения так разговаривать с красноармейцами, чтобы люди с любым вопросом, с любой бедой обращались в политотдел.

Наступление развивалось успешно, у политработников было множество дел в прифронтовой полосе.

Население не сразу оправлялось от жестокостей белогвардейцев, люди были запуганы. Надо было внушить к себе доверие. Приходилось создавать ревкомы и вместе с ними отбирать у кулаков хлеб, открывать избы-читальни, снабжать школы дровами, проводить митинги, читать неграмотным газеты…

И участвовать в боях, вести в бой людей, и гнать, гнать противника все дальше, до самого Черного моря.

Не прошло и полутора месяцев после прибытия Землячки в Тринадцатую армию, как она рапортовала о переломе в работе политотдела.

"Я приступила к исполнению обязанностей 8 октября. Крайне хаотическое состояние, в котором я застала политотдел, я объясняю исключительно недостатком коммунистов и совершенно неправильным распределением их…

Делом этим ведал заведующий учетно-распределительным отделением, молодой товарищ, совершенно в людях не разбиравшийся и никакого учета не сумевший поставить. Коммунисты были использованы до крайности плохо.

В Орле я случайно набрела на знакомых коммунистов, мобилизованных при мне в Ярославской губ., в количестве 60 человек (почти все ответственные работники), они были откомандированы поармом в распоряжение Орловского губкомпартии. Откомандировал их в момент панического отступления помзавучстотделом, не зная, куда их девать. Случайно узнав о моем приезде, они пришли ко мне…

При помощи петроградских и московских коммунистов удалось укрепить дивизии, дать боеспособность частям, влив в них хорошо политически обработанные пополнения (в запасные части и особенно в запасной пехотный полк брошены для этой цели большие силы), но и в самом политотделе удалось подобрать работоспособную публику, которая подняла высоко престиж поарма, тесно связала его с дивизиями, сделала его действительно центром руководящим, политически соединяющим Реввоенсовет с массами красноармейцев. В поарм сейчас являются не только комиссары, но и красноармейцы со всеми своими наболевшими вопросами. Из частей ежедневно доносят о громадном переломе в настроении красноармейцев, о том громадном значении, которое имело вкрапление коммунистов в их среду…

Общее заключение о состоянии армии в настоящее время можно сделать на основании тех больших побед, которые они сейчас одерживают (взятие Орла, Щигров, Курска и участие в победах у Касторной). Состояние армии с каждым днем крепнет, и устойчивость ее в настоящий момент вполне надежна".

По сырой земле

Бог ты мой, что это были за солдаты!… Сброд!… Да еще какой! С бору по сосенке, один ужасней другого. Прямо в упор на Землячку смотрел парень — лицо в веснушках, нос вздернут, утонул весь в грязном брезентовом плаще, а на ногах галоши, привязанные пеньковыми бечевками. Рядом парень постарше, в рыжем армяке, подпоясан веревкой, а на ногах бурые от сырости чуни. А вот еще один — шинель не по росту, парусиновый картуз, потрескавшиеся лаковые штиблеты… Откуда он только их взял? И вот таких-то бойцов вести в бой против Деникина?!

Из штаба 70-го полка несколько раз уже звонили в политотдел:

— Пришло пополнение…

Землячка знала, что это за пополнение. По всем селам и деревням, всего несколько дней как оставленным отогнанной деникинской армией, шли поиски дезертиров. Их находили на огородах, в погребах, в закопченных деревенских баньках, в ригах и сараюшках, и с ходу, под конвоем двух-трех бойцов направляли в действующую Красную Армию, упорно преследовавшую отступающие деникинские части.

— Пришлите кого-нибудь из политотдела, — требовали из штаба полка. — Прибыл новый контингент.

Новым пополнениям следовало разъяснить, за что и для чего они должны сражаться.

Политработники сбивались с ног. Людей не хватало, да и не так уж много было в политотделе агитаторов, способных умно и терпеливо разъяснить неграмотным парням задачи Советской власти.

— Вы что ж, хотите, чтоб люди вновь разбежались? — угрожали из штаба полка. — Они тут топчутся, как слепые кутята.

Все агитаторы были в разгоне, и Землячка решила сама ехать в полк.

Их было человек триста, этих ребят, собранных из окрестных деревень. Они сидели и стояли на площади возле школы, положив на землю свои мешки и котомки, а на крыльце штабной писарь, сидя за партой, составлял списки вновь прибывших.

Вокруг площади выставлено оцепление, чтобы прибывшие снова не ушли в бега. Но что это за оцепление! Человек десять бойцов, мало чем отличающихся от тех, кого они охраняли: такие же не по росту шинели, такая же потрепанная обувь…

— А ну, стой, стой, не расходись! — покрикивали бойцы из оцепления, хотя никто и не думал расходиться.

«Боже мой, на что же они годятся? — с отчаянием подумала Землячка, глядя на эту разношерстную толпу. А ведь не сегодня завтра им идти в бой!»

Она решительно вступила в толпу. Кого-то отстранила рукой, кого-то отодвинула плечом, пробиваясь в гущу равнодушных и неразговорчивых парней.

— Так вот что, ребята, — сказала она. — Пора браться за ум, не маленькие…

— Докторша, — загудели кругом. — Свидетельствовать сейчас будут.

Галдеж усилился, стали даже выстраиваться в очередь.

— Молчать! — закричала Землячка. — Никакая я вам не докторша. Я — начальник политотдела!

Возле Землячки стояли командиры батальонов и рот.

— Распорядитесь принести табуретку, — негромко приказала Землячка.

Табуретка появилась, и Землячка тут же на нее взобралась.

— А теперь слушайте, и чтоб у меня не шуметь, — сказала она. — Садитесь!

Накануне прошел дождь, земля была сырая, но ее послушались, некоторые сели прямо на землю, большинство опустилось на корточки.

В небе клубились свинцовые облачка, дул резкий знобливый ветерок, все дышало осенней непогодой, и невысокая женщина в черной кожаной куртке с портупеей через плечо выглядела музой этой пронзительной военной осени.

— Вы-то сами понимаете, что делаете? — заговорила Землячка. — Мало ваши отцы работали на помещиков, и вам того захотелось? От кого прятались? От своей же собственной власти? Неужели непонятно, что землю, полученную крестьянами в результате революции, не так уж трудно потерять. Помещики еще не уничтожены, они лишь притаились и ждут не дождутся помощи от международного капитала. На какие деньги снаряжена армия Деникина? На деньги миллионеров и миллиардеров. И вы, дети трудящихся крестьян, собрались им помогать? Другое дело — кулаки, те, кто нанимал батраков, кто пускал деньги в рост и наживался за счет чужого груда. Тем, конечно, с нами не по пути. Но вам, трудящимся крестьянам, вам выгодно прийти на помощь русскому рабочему классу. Сейчас рабочий класс еще не может дать крестьянину товаров, забирает у крестьянина хлеб. Но рабочий класс берет хлеб в долг, и чем скорее мы разгромим войска капиталистов, тем скорее будет у нас вдоволь и хлеба, и ситца, и керосина, и даже сахара для детей.

Она говорила простые вещи, говорила то, что думала на самом деле, она пыталась как можно лучше передать своим слушателям все то, о чем говорил Ленин весной этого года на Восьмом съезде партии. Она не знала, насколько ей это удается, но сама тишина, которая воцарилась на площади, свидетельствовала, что ее слушают, и слушают очень внимательно.

Она только твердо знала, что нельзя останавливаться. Надо говорить, говорить, говорить. Все эти парни, которые сидели сейчас перед ней на земле, в течение многих дней и недель слышали только нелепые россказни и лживые небылицы, и всему этому надо было противопоставить одну голую правду, повторять, повторять, что-нибудь да и западет им в душу, что-нибудь останется же у них в голове!

Она не видела, как сквозь толпу к ней пробирался командир полка.

Бывший офицер, он не в одном бою доказал, что честно перешел на службу народу.

— Товарищ начальник политотдела…

— Потом!

— Товарищ начальник политотдела…

— Не мешайте!

Он все-таки вынудил Землячку прервать речь.

— Ну что вам? — раздраженно спросила Землячка. — Зачем вы мешаете мне говорить с людьми?

— Деникинцы только что бросили против нас два полка, — торопливо сказал командир полка. — У меня на всякий случай выдвинут батальон. Оттуда прискакал боец. Деникинцы развертывают атаку…

— Что же вы собираетесь делать?

— Идти навстречу, — уверенно сказал комполка. — Иначе нас сомнут.

Землячка головой указала на своих слушателей.

— А эти?

— Им тоже надо идти, — сказал комполка. — Выдать оружие и вести в бой. Если они побегут — нас сомнут.

— Тогда командуйте.

— Товарищи! — крикнул комполка. — Наступают деникинцы. Мы пойдем им сейчас навстречу. Встать! Построиться по шесть человек. Шагом марш! К церкви. Там получите винтовки…

И это было чудом и в общем-то не было чудом, потому что такие происшествия часто случались в те дни — дезертиры вновь превратились в красноармейцев, они уже строились, стояли шеренгами, и командиры рот распределяли их между собой.

— Товарищ начполит, за школой вас ожидает тарантас, — обратился комполка к Землячке. — Вы еще успеете вернуться в политотдел.

— Поговорила, а как идти в бой… — сказала Землячка, как бы думая вслух, и отрицательно покачала головой. — Если я сейчас вернусь, мои слова не будут ничего стоить. Я пойду с вами, товарищ комполка.

Она не ждала от него ни ответа, ни согласия, расстегнула кобуру, вытащила свой офицерский маузер и пошла вдоль только что построенных рядов.

На нее смотрели, она это чувствовала, прошла вперед и стала рядом с командиром роты.

— Пошли? — негромко спросила Землячка и, не оглядываясь, почувствовала, как люди позади нее тоже двинулись вперед.

Из-за леса показалась цепочка людей, движущаяся им навстречу.

Вспыхнули белые дымки… Защелкали выстрелы.

Землячка держала в вытянутой руке револьвер и пыталась нажать гашетку, но гашетка не слушалась. Землячка не умела стрелять, но револьвер не опускала.

— Ура-а-а! — закричал кто-то сзади.

Кто-то обогнал ее и побежал вперед.

Она шла и сама удивлялась, что не боится. Этот ее марш по колдобистой дороге и затем по скошенному жнивью был естественным продолжением ее речи, ей подумалось, что страшно, может быть, будет потом, после боя, если она уцелеет, но то, что она делала сейчас, было естественным и неизбежным выражением ее убеждений.

Она шла быстро, уверенно, как и следовало идти политработнику в атаке.

Но ходить по пашне, по сырой рыхлой земле, она не очень-то умела, почти все ее обогнали, красноармейцы бежали впереди, но она все шла и шла, теперь уже вслед за ними.

Неожиданно она заметила возле себя командира полка.

— Вот что, товарищ Землячка, — сказал он на ходу. — Оставьте нас, пожалуйста. Я не могу допустить, чтобы во время атаки убили начальника политотдела. Я поручаю вас товарищу Кузовлеву.

Он ушел вперед, а возле Землячки появился один из ротных командиров, державшихся поблизости во время ее речи. Он придержал Землячку за локоть.

— Оставьте меня, — сердито прошипела Землячка.

Но командир, которому она была поручена, сдавил ее руку и заставил остановиться.

— Ну, какой из вас боец? — увещевал он Землячку. — Вернитесь, честное слово, так лучше и для вас и для нас.

Но Землячка продолжала идти, спотыкаясь и отчетливо понимая, что надолго ее не хватит.

И командир не выдержал — было ему всего года двадцать два — двадцать три, он сам устал от опасной и беспокойной жизни, он дернул упрямую женщину за рукав и заорал:

— Чертова баба! Долго будешь ты путаться у меня под ногами?! Иди, садись в тарантас!

И вдруг до Землячки дошло, что она и в самом деле задерживает красноармейцев.

— Где ваш тарантас? — сердито спросила она.

— Да вон же, за школой, — обрадованно воскликнул командир. — Идите до тарантаса, освободите меня…

Это было самое разумное, что она могла сделать.

Красноармейцы впереди бежали все быстрее и быстрее. Ветер донес до нее их крик:

— Ура-а-а!

И то, что происходило сейчас впереди, было естественным завершением ее речи.

Три года провела Землячка на войне. Вела политработу, подбирала кадры, участвовала в боях.

Кому-то она мешала, с кем-то вступала в конфликты, ее пытались удалить, она сопротивлялась, и не ходи за ней слава безупречной коммунистки, не удалось бы ей остаться в армии до конца войны.

Ей не раз приходилось обращаться за помощью в ЦК и даже искать поддержки у самого Ленина.

Она принимала непосредственное участие в военных действиях против Колчака и Деникина.

Тут все было ясно, враг известен, два лагеря стояли лицом к лицу, и, в общем-то, все решало одно — за кем пойдет народ.

Страшнее были вражеские происки в тылу, заговоры и диверсии скрытого врага.

Первый и самый страшный удар, какой враг нанес рабочим и крестьянам России, было покушение на Владимира Ильича.

30 августа 1918 года эсерка Каплан пыталась застрелить Ленина.

Осенью 1919 года Зиновьев и Троцкий решили сдать Петроград Юденичу — Совет Обороны дал директиву удержать Петроград во что бы то ни стало и переходить к уличным боям только в том случае, если враг прорвется, а Троцкий и Зиновьев считали «более выгодным» вести борьбу на улицах города.

Понадобилось личное вмешательство Ленина, чтобы помешать осуществлению этого предательства. Много вражеских происков было разоблачено во время войны, и сколько, увы, после войны.

С яростным упорством добивались Сокольников и Смилга удаления из армии Землячки, требовавшей усиления борьбы с белоказаками.

«Я крайне обеспокоен замедлением операций против Донецкого бассейна и Ростова…» — телеграфировал Ленин 20 апреля 1919 года Сокольникову, недоумевая, почему командование Южного фронта медлит с разгромом белоказаков.

Да, кое-кому присутствие Землячки в армии было более чем нежелательно, Землячка для оппортунистов была как бельмо на глазу.

Но как бы то ни было, Землячка оставалась в рядах действующей армии вплоть до разгрома Врангеля, и ее боевые заслуги были отмечены Правительством.

«За заслуги в деле политического воспитания и повышения боеспособности частей Красной Армии» Розалию Самойловну Землячку наградили в 1921 году орденом Красного Знамени — она была первой женщиной, удостоенной такой награды.