Японцы «на рубежах»

Рецензент кандидат исторических наук Г. Комаровский

Вступительное слово С. Беглова

Художник Г. Пондопуло

Книга «Японцы «на рубежах» — вторая работа журналиста-международника Владислава Дунаева, посвященная проблемам страны, соседствующей с нами на Дальнем Востоке. Первую его книгу «Японцы в Японии» издательство «Молодая гвардия» выпустило в 1977 году. Ее заметили не только у нас в стране. Книга была переведена и издана в Японии.

В новой работе В. Дунаев основное внимание уделяет проблемам современной Японии в условиях, когда остался позади пик бурного рывка японской индустрии, или так называемого, «японского экономического чуда», и страна вступила в полосу кризиса. В то же время значительно усложнилось и международное положение. Нес это не могло не сказаться на обстановке в Японии, на жизни ее парода. Личные наблюдения, анализ процессов социальной и общее гневной жизни Японии позволили автору живо и ярко показать атмосферу, в которой идет формирование современного Японии ни рубежах на пороге вступления в XXI век.

Книга В.Дунаева даст возможность нашему молодому читателю больше узнать о нынешней Японии, о ее людях, о сложностях, в которых приходится им отстаивать свое существование в условиях высокоразвитого капиталистического общества.

СПАРТАК БЕГЛОВ

ОТ АВТОРА

Моему поколению японоведов повезло. Повезло дважды. Прежде всего, вся сознательная часть нашей жизни проходит в условиях длительного мира, какого еще не знала история нашей страны. Во-вторых, мы имеем возможность непосредственно участвовать в расширении контактов между нашими двумя странами, узнавать друг друга не только по литературе, но путем непосредственного взаимополезного общения. И еще очень важно то, что в своей работе мы идем по дороге, проложенной до нас и для нас не одним поколением умных, честных и самоотверженных ревнителей дружбы между нашими народами, каковых немало у нас и в Японии.

Летел навстречу мокрый снег,

И по равнине Исикари

Наш поезд мчался сквозь метель,

И я в том северном просторе Роман Тургенева читал.

Это стихи признанного классика японской и мировой литературы поэта Исикава Такубоку.

С конца прошлого века, то есть с момента, когда Япония открыла себя миру, началось широкое приобщение японцев к мировой культуре. И здесь в первую очередь можно указать на русскую литературу — Тургенева, Толстого, Чехова, Достоевского, позднее Горького. На творчестве этих писателей было воспитано не одно поколение японцев.

Начиная с таких классиков японской литературы, как Футабатэй Симэй, подаривший японцам творчество Тургенева, Токутоми Рока, совершивший «паломничество» в Ясную Поляну к Толстому, крупнейшие японские переводчики русской литературы по праву вписали свои имена в культурное наследие Японии. Советская литература также гордится многими прекрасными переводами лучших произведений японской литературы—Акутагава Рюносукэ, Куникида Доппо, Кавабата Ясунари и многих других, удивительно проникновенной и точной передачей сложного и своеобычного мира японской поэзии.

Если два народа стремятся узнать друг о друге, сделав своим достоянием самое цепное, сокровенное — литературу, искусство, и значит — мысли и чувства друг друга, разве это не свидетельствует об их стремлении к взаимопониманию. При всей несхожести русских и японцев у них одинаковая способность, одинаковое стремление докапываться до корней, до самой сути явления, лучшим свидетельством чему — русская и японская литература. Серьезный, глубоко философский подход к жизни — это то, что объединяет русских и японцев. Наряду с этим русским и японцам присуща, пусть качественно различная, но одинаково важная для того и другого народов тесная связь с природой.

Сейчас проблемы, которые предстоит нам решать, на много порядков выше — защитить жизнь на Земле, не допустить превращения нашей планеты в мертвый шар, покрытый ядерным пеплом. Так пусть присущее нам глубокое и серьезное восприятие жизни, завещанное лучшими представителями прошлого наших народов, поможет нам в защите будущего.

Весной 1982 года в Токио прошла Третья конференция «круглого стола» представителей советской и японской общественности. В ее работе приняли участие около 500 японских и советских делегатов: политические деятели, представители деловых кругов, руководители и активисты общественных организаций, ученые, журналисты, деятели культуры и искусства.

Представительность советско-японской встречи свидетельствовала о неослабевающем стремлении сторон продолжать усилия, направленные на развитие отношений стран-соседей, на достижение большего взаимопонимания между советским и японским народами. Совместное коммюнике подтвердило готовность продолжить диалог, начатый Первой конференцией «круглого стола» в декабре 1979 года в Токио и получивший свое развитие, в ноябре 1980 года в Москве.

Среди многих жизненно важных вопросов, обсуждавшихся в ходе конференции, таких, как проблема современного международного положения, состояния и перспектив развития политических отношений, экономических и культурных связей между Советским Союзом и Японией, участники встречи уделили большое внимание деятельности средств массовой информации, их роли и ответственности за развитие взаимопонимания между народами двух стран. И это понятно: чтобы дружить, необходимо доверять друг другу, а для этого надо друг друга знать.

Вскоре после окончания Олимпийских игр в Москве Советский Союз посетила делегация Ассоциации редакторов и издателей Японии. В качестве представителя от Союза журналистов СССР я принимал участие в поездке этой делегации по стране. При первых же встречах с этой делегацией я был крайне удивлен какой-то неестественной скованностью, даже настороженностью японских журналистов. К счастью, не прошло и двух дней, как мы уже прекрасно «сработались» друг с другом. Как признались позже наши гости, они ехали в Советский Союз с большой опаской, ожидая встретить холодный прием: накануне под нажимом США Япония отказалась участвовать в Московской олимпиаде. Буржуазная пресса, радио и телевидение предупреждали о «советской угрозе», предоставив полную возможность наиболее агрессивно настроенным правым реваншистским элементам довести до широких слоев японского общества свои идеи и далеко идущие проекты.

В Хабаровске, городе-побратиме японской Ниигаты, bq время свободного обмена мнениями членов этой делегации с советскими журналистами японцы задавали самые различные вопросы, среди них и такой: «Действительно ли в 1978 году советские войска были уже готовы высадиться на Хоккайдо?» Как это ни удивительно, но именно этот, прямо скажем, «неожиданный» для нас, советских людей, вопрос помог разрядить атмосферу: лед явно тронулся, когда наши японские друзья услышали, что советские представители действительно хотели бы «высаживаться на Хоккайдо». Но только в качестве туристов-рыболовов. Оставшиеся десять дней визита проходили уже совсем в другой обстановке. Перед нами вновь были добрые коллеги-друзья, каких, я верю в это, большинство среди журналистов Японии...

За долгие годы журналистской работы, которая в силу японоведческой специальности постоянно сталкивает меня с японцами, с Японией, я убедился в необходимости и реальной возможности не только сотрудничества, но и дружбы между нами, коллегами-журналистами двух соседствующих стран. Помимо обоюдного интереса,, помимо многих требующих изучения и решения вопросов, нас связывает взаимная ответственность за судьбу отношений между нашими народами и, следовательно, за будущее мира на земле. Положительному решению всех, как связующих, так и разделяющих* нас, проблем и призвана служить наша журналистская работа.

Но,- к сожалению, приходится констатировать, что проблемы первостепенной важности, волнующие все человечество, нередко уступают место надуманным, чисто амбициозным вопросам. Например, в течение ряд^ лет на страницах японской прессы на все лады обсуждается утверждение: XXI век станет «веком Японии». Видимо, наших читателей даже сама постановка такого вопроса удивит. Но мы коснулись этого не случайно.

Дело в том, что натиск буржуазной пропаганды преследует цель заставить японцев поверить в «японское экономическое чудо», однако в дружном многоголосии раздаются и трезвые ноты: представители прогрессивных сил Японии предупреждают, что почва этого «чуда» зыбка, что чрезмерно высокие темпы экономического роста, демонстрировавшиеся в 60-е годы, навязывались стране монополистическим капиталом в стремлении получить максимальную прибыль. . Но при этом никто и не помышлял о создании базы общественного капитала. А ведь такая база и есть основа благосостояния страны. Тем более она важна, когда речь идет об обществе, в котором сегодня ты имеешь работу, а завтра — нет.

В 1974—1975 годах на Японию обрушился самый глубокий за весь послевоенный период экономический кризис. Монополии, которые в предшествовавший период «бурного экономического роста» могли себе позволить идти на некоторые уступки трудящимся, так что условия жизни работающих японцев относительно приблизились. к показателям других развитых капиталистических стран, в новых условиях должны были спасать собственное положение. А оно оказалось отнюдь не легким. В силу почти - полной зависимости от внешних рынков промышленного сырья экономика Японии более, чем какой-либо другой страны, ощутила на себе последствия роста цен на нефть и другое сырье, что явилось результатом справедливого требования развивающихся государств изменить неравноправное положение в мировой системе капитализма,, возникшее вследствие прошлых колониальных захватов.

Основным законом любого капиталистического общества, как известно, является закон обеспечения прибылей во что бы то ни стало. Здесь японские монополии проявили чудеса «гибкости» и, как теперь говорят, «мобильности». Нетрудно догадаться, что оба эти качества, обеспечив большую жизнестойкость крупному капиталу (средних и мелких предпринимателей, которых в Японии большинство, как и следовало ожидать, монополии оставили на «самовыживание»), ощутимо сказались на жизни трудового народа.

В последние годы Япония недаром получила на Западе название «корпорация Япония»: в условиях, когда существует теснейшая смычка между правительством, промышленными и финансовыми кругами, высшая консервативная администрация не могла не увеличить размеры государственных дотаций «терпящим бедствие» монополиям. Помощь эта, выдаваемая за счет государственного бюджета, соответственно требовала урезывания ассигнований на социальные нужды. К тому же государственный долг, образовавшийся в результате многолетних выпусков займов на покрытие бюджетного де-~ фицита, также требует средств для своего погашения.

Так, по сообщению агентства Киодо Цуссин, в конце мая 1983 года министерство финансов Японии приступило к составлению проекта бюджета на очередной финансовый год. Обращает на себя внимание, что при этом правительственные круги стремятся руководствоваться «принципом уменьшения расходов на 5—7 процентов по всем статьям». Однако для военного ведомства делается исключение, несмотря на то, что сум* ма задолженности, правительства Японии по непогашенным займам и невыплаченным по ним процентам уже превысила 100 триллионов иен (один доллар — более 230 иен). Как и в прошлые годы, «оздоровление» финансов предполагается провести за счет сокращения расходов на социальные нужды, не затрагивая интересы монополий.

Неудивительно, что ситуация, сложившаяся в результате всего этого в Японии, довела внутренние социально-экономические противоречия японского общества до большой остроты.

Теперь о «мобильности». В памяти мира недаром живет образ японца 60-х годов: хатимаки — головная повязка с иероглифами боевого призыва — символизирует японца — труженика и борца за справедливость, за условия жизни, достойные человека труда. Как и следовало ожидать, новое наступление монополий на интересы трудящихся вызвало мощный отпор. Рабочий народ Японии в своих «весенних наступлениях», ставших известными всему миру, отстаивал перед капиталом права труда. Вот здесь и проявилась «мобильность» японских монополий, которые заявили трудящимся: либо вы сами «сознательно» откажетесь от борьбы за заработную плату, либо, с учетом экономических трудностей, вас ждет безработица. Параллельно монополии форсировали экспорт капитала в страны с дешевым сырьем и дешевой рабочей силой и исподволь готовили выгодную им коренную перестройку всей производственной структуры страны. И то и другое означало свертывание производства в отдельных отраслях и на отдельных предприятиях Японии и, следовательно, дальнейший рост безработицы.

При этом правящие силы страны понимали: народ, трудящихся нельзя лишать перспективы. С этой целью идеологи японского капитализма сформулировали лозунг для «новых времен»: «XXI век станет веком Японии— доброго брата». А своего рода основой для такого перехода должна стать «эпоха культуры» — когда каждый японец, прежде чем переступить рубеж XXI века, вспомнит-и возродит в себе все лучшие традиции японской культуры.

Нетрудно понять, о каких «лучших традициях» напоминают «перед дальней дорогой» правящие мира сего. Несложно домыслить и роль «доброго брата», оказывающего «бескорыстную» помощь странам—производителям сырья (столь необходимого Японии!). А между тем был найден и «недобрый брат» —так называемый «предполагаемый противник», с Севера «угрожающий» Японии, которая «вынуждена» поэтому идти на увеличение военного бюджета, на расширение производства вооружений — а по существу, на удовлетворение давних требований своих занятых в военных отраслях производства монополий и заокеанского старшего партнера — союзника по «договору безопасности».

Тащчто же, круг замкнулся?

Без сомнения, в Японии существуют силы, которые хотели бы ответить на этот вопрос утвердительно. Это их представители в военизированной форме, в устрашающих касках разъезжают по городам страны в многочисленных автофургонах, снабженных реваншистскими лозунгами и ревущими громкоговорителями. Но, как говорят сами японцы, производимый ими шум поразительно не соответствует полному отсутствию внимания и интереса к ним окружающих — спешащих на работу или с работы японцев. А ведь именно таких японцев, рабочих-тружеников, абсолютное большинство. К тому же немного настораживающее «отсутствие внимания» — это, хочется верить, не от слепоты и слабости, а от зрелости и силы. И разве не о силе говорит размах народных выступлений последних лет — в защиту прав трудящихся, в защиту мирной конституции, против милитаризации, против развязывания ядерной войны. Разве не об этом говорят 80 миллионов подписей, собранных в Японии против ядерного оружия?

Мы не верим в широко рекламируемую буржуазной публицистикой социальную «гармонию» японского общества — ее не существует, кроме как в расчетах правящих кругов, прикидывающихся «добрым братом» слабого. «Неидеологичность» японца — выгодный власть имущим миф, который служит для доказательства существования лишь единственной, отражающей якобы «общенациональное единодушие», правящей буржуазной идеологии. Этот миф помогает благополучным не слышать многих вопиющих диссонансов в японской «гармонии». Но эти диссонансы доходят до сознания японского труженика, они подчас разрывают честную душу молодого японца.

Юноши и девушки Японии не желают становиться послушными винтиками механизма капиталистического производства: Oi-ш отказываются превращаться в «человека предприятия», их не устраивает намеченный «работодателями» курс на двойную — физическую и духовную — роботизацию, даже если под нее, играя на патриотических чувствах, глубоких у каждого японца, пытаются подвести «национальные традиции». Молодой японец хочет жить и работать в нормальных человеческих условиях.

Сегодня молодость Японии — это ее совесть, ее будущее. И велика поэтому ответственность тех, кто лишает молодость прекрасной романтики юности. Но навязывание псевдоромантики реваншистского толка — это уже преступление. Судьба Японии решается в борьбе сил реакции и сил прогресса за молодежь. В этой борьбе всем тем, кто думает о будущем японского народа, поможет прошлое страны — высокая культура, добрые традиции, богатая опытом история и ее уроки.

"УНИКАЛЬНЫЕ ЯПОНЦЫ"?

При массовых опросах в буржуазном обществе нередко спрашивают: в какой стране вам больше всего хотелось бы жить? Вот как прозвучало в этой связи заявление известного ориенто-лога Грегори Кларка: «Из всех стран мира я предпочел бы жить в Японии». Это было сказано в беседе с японским издателем С. Ямамото по поводу выхода книги Кларка «Японцы: источник их уникальности». Можно было бы и не заострять внимания на легковесном интервью буржуазного ученого, хорошо знающего падкую на всякого рода сенсации западную прессу. Однако постановка вопроса об «уникальности» японцев в противовес всем другим «неуникальным» нациям серьезно настораживает.

Кларк — австралиец.

Более десяти лет живет в Японии, но много путешествует. При этом, как он любит повторять, стоит ему на короткое время покинуть Японию и очутиться в какой-либо другой стране, будь то на Западе или на Востоке, как Кларк ощущает, что «попадает в общество привычных представлений». Излишне объяснять, что «привычное» для Кларка означает западноевропейское. Он так и говорит — общество европейского образца, европейского мышления. И напротив, возвращаясь в Японию, Кларк, по его словам, вновь проникается ощущением чего-то необычного — атмосферой «абсолютно иного, уникального мира».

Рассуждая о причинах «уникальности» японцев, Кларк первоначально выдвинул предположение, что в истории Японии должно было произойти чрезвычайно важное событие, подобного которому не знала история европейских народов. Именно это событие, дескать, легло в основу формирования японцев как нации, сделав их столь отличными от всех других. Однако сравнительный анализ исторических вех в развитии народов не обнаружил такого события в истории Японии, исключая разве «закрытие» страны для внешнего мира более чем на двести лет. Тогда Кларк пошел по другому пути. Используя прием доказательства от противного, он выдвинул гипотезу: в истории Японии ничего особенного не происходило. Напротив, своего рода «отклонение» следует искать в истории' Европы. «Уникальны» поэтому не японцы, а европейцы. В данном случае для Кларка «уникальны» означает «противоестественны». «Отклонением» в истории европейских народов, с точки зрения Кларка, явились «межнациональные войны». Это они якобы сделали все европейские народы нетерпимыми друг к другу, «противоестественно идеологичными», что отличает их от японцев. Япония вплоть до новейшего времени не знала межнациональных войн, поэтому японцы, в представлении автора выпущенной книги, «чужды всякой идеологии». ■

По Кларку, всякое человеческое общество руководствуется определенными принципами (и здесь с ним можно согласиться). Отличие японского общества от европейского состоит в том, что европейцы опираются на идеологические принципы, а японцы — якобы на принципы «чуждой идеологии морали, чувства долга и сочувствия человеку», что объясняется «неидеологич-ностью», «неинтеллектуальностью» и «чистой эмоциональностью» японской нации. С точки зрения Кларка, «именно эмоциональность лежит в основе более высокого развития японского общества по сравнению с европейским, так как смена эмоций происходит гораздо легче, чем переход от одной идеи к другой».

Прямо скажем, концепция Кларка не нова. Более того — она чрезвычайно широко распространена в современном буржуазном обществе, защитники которого, отстаивая «идеалы и ценности» капитализма, все чаще возлагают надежды на «деидеологизацию». Но, возможно, Кларку действительно удалось открыть не тронутый идеологией «первозданный» оазис в мире XX века, на первый взгляд тщательно сокрытый за сугубо типичными проявлениями капиталистической системы, к тому же в наиболее развитых ее формах? Достаточно этот вопрос поставить, чтобы понять: открытие Кларка существует лишь в его воображении. При всем своем преклонении перед японцами Кларк упрощает их духовный мир, обедняет историю и культуру Японии, дает сугубо искаженное представление о японской нации в целом. Ведь именно идеология во все периоды развития цивилизации составляла и составляет основу духовной жизни (Того или иного общества. И японцы здесь отнюдь не исключение. Недаром редакция журнала «Сюкан Асахи» предпослала записи беседы Кларка с Ямамото едкий подзаголовок — «Уникальная концепция» японской нации».

Японские историки отмечают, что па протяжении веков Япония имела две основные системы ценностей — заимствованные и переосмысленные буддизм и конфуцианство, которые мирно соседствовали,, сосуществуют и продолжают сосуществовать в наши дни с чисто японским синтоизмом — культом природы и предков. Опираясь на традиционные верования, японца с самого рождения воспитывали в духе безоговорочного повиновения и верноподданничества. «Заветы»¹ японцу, умещавшиеся на двух страничках ученической тетради, вплоть до 1945 года заучивались наизусть. И по сей день каждый японец старшего поколения может без запинки повторить их. При этом на лице его появится едва заметная улыбка — воспоминание о давно ушедшем, трудном, порою жестоком, ио неповторимом детстве...

...Среди кварталов японских городов легко узнать здания учебных заведений — будь то школа или вуз. Они отличаются своей, как правило, стандартно-унылой архитектурой, определенными контурами плацев, выделенных для общих сборов и занятий физкультурой, а также несмолкающим гулом детских и юношеских голосов. Пожалуй, ничто другое не поможет столь ярко представить картину предвоенной Японии, как сероватые, чем-то напоминающие казарму старые школьные здания. И если прийти сюда не в перемену, когда игры и смех школьников никак не позволяют забыть сегодняшний день, то, на'секунду закрыв глаза, можно без труда увидеть пасмурный плац, ровные шеренги юношей и девушек, громко чеканящих слова «Заветов»: «К отцу и матери — сыновнее почтение, с братьями — дружба, с друзьями — доверие, между супругами — мир... Неизменно .. следовать законам государства и установкам правительства, в чрезвычайной обстановке на деле доказать беззаветную преданность императору и его роду, почитая за счастье отдать за них свою жизнь...»

Верноподданнический кодекс японца своими корнями уходил в эпоху феодализма. С наступлением нового времени —- после незавершенной буржуазной революции 1867—1868 годов, вошедшей в историю Японии под названием «реставрация Мэйдзи»,— сменились лишь объекты поклонения: военная верхушка сёгунат вновь уступила место императорскому роду. Вплоть до 1945 года господствующие классы всячески препятствовали распространению ценностных представлений европейского толка, в том числе идей христианских учений, поскольку они мешали сохранению идеологии японизма, наиболее отвечающей интересам правящей верхушки. Продолжалось своего рода «закрытие» страны. Какая же это «неидеологичность»?! Напротив: история Японии дает нам пример засилья феодальной идеологии, способности правящих классов добиться абсолютной власти не только над жизнью людей, но и над их умами и душами.

«Эмоциональность», «неидеологичность» — все это призвано скрыть простую и горькую истину: правящим кругам Японии, ее господствующим классам действительно удалось в течение многих веков держать народ в подчинении, в идеологическом рабстве, добиваться

слепого повиновения своим эксплуататорам. В частности, одной из причин гонения на христианство в Японии было нежелание правящих сил страны допустить свободное обращение каждого к богу, что разрешает V христианская религия. Феодальная же власть в Японии в целях поддержания порядка навела в этом вопросе известные строгости: непосредственно к богу мог обращаться только сам император — «потомок бога». Феодалы поклонялись императору, вассалы — феодалам, внутри семьи все поклонялись родителям (в том числе умершим — культ предков). Триста лет назад в своих «Европейских записках» известный японский философ и политик Араи так рассуждал по этому поводу: «Если в семье может быть два объекта поклонения, то в государстве могут быть два императора, а это не способствует поддержанию порядка».

Наряду с «эмоциональностью» японцев и в тесной связи с нею Кларк указывает еще один признак, с его точки зрения, наиболее ярко характеризующий японцев,— «принцип коллективизма» (видимо, имеется в виду «групповая психология»). Кларк умалчивает, что «групповая психология» явилась естественным результатом действия не только природных условий (тайфуны, цунами, землетрясения и возникающие при этом пожары, что само по себе требует взаимопомощи, спайки людей, живущих по соседству), но также исторических особенностей — многовекового гнета феодалов.

«Групповая психология» непосредственно связана с феодальной политикой создания кланов. По мнению некоторых японских социологов, Япония до сих пор в значительной степени продолжает оставаться клановым обществом. При этом японцы определяют клан как группу, все члены которой верят в существование общих предков. Строгое следование принципу «одного, предмета поклонения» в условиях дробления общества па кланы значительно облегчало правящей верхушке Японии вплоть до революции Мэйдзи (а во многих аспектах вплоть до 1945 года) «поддерживать порядок».

В последние, годы, когда контакты японцев с представителями других народов приобрели широкие мас-- штабы, сами японцы все чаще стали обращаться к оценке своего национального характера. И это вполне понятно. Совершив скачок в разряд ведущих экономиче-i ских держав, японцы естественным образом привлекли • к себе пристальное внимание и, сопоставляя различные мнения, сами по-иному взглянули на себя. На этом фоне и появился Кларк со своей теорией. Да и не только он один. Дело в том, что в фокусе буржуазных исследований в первую очередь оказались общественные отношения, построенные якобы на отсутствии конфликтов, на «гармонии». Нетрудно догадаться, что из этого напрашивается вывод о принципиальной возможности «гармоничного» развития буржуазного общества с учетом «японского опыта». Успехи Японии в области экономики, способность быстро и эффективно использовать в производстве новейшие достижения науки и техники, умение с выгодой для себя улавливать конъюнктуру мировых рынков — все это дало повод буржуазным социологам Запада говорить о так называемой «уникальности» японцев, сердцевиной которой якобы является их «неидеологичность». В этом и состоит суть многочисленных концепций новомодного «японнзма».

Подобная постановка вопроса вызвала резкий отпор в самой Японии. Серьезные ученые не случайно уловили в ней опасную попытку противопоставить японскую нацию другим народам. Опыт каждого народа заключает в себе ценное зерно, и японцы не исключение: об этом свидетельствуют их трудолюбие, умение кооперироваться и с полной отдачей работать сообща. Однако все это отнюдь не заслуга неких специфических общественных отношений в условиях японского государственно-монополистического капитализма: такое умение японская нация выстрадала на протяжении многих сотен лет и в основном сохранила до сего времени.

Корни культуры быта и труда японцев уходят в глубь веков и в первую очередь связаны с культурой рисоводства. Посадка, уход, сбор риса эффективны лишь при участии в работах не менее 20 человек. Одна семья была не в состоянии вырастить количество риса, достаточное для того, чтобы прокормиться и, значит, выжить. Зато совместная дружная работа многих семей обеспечивала достаток и даже излишки зерна. Таким образом, рисоводство испокон веков сплачивало людей.

Горный ландшафт Японии вынуждал селиться отдельными, небольшими, прижатыми к подножью деревнями. Тесно сгруппированные домики строились из легкого материала с таким расчетом, чтобы при частых землетрясениях их обитатели не были раздавлены, а после общими усилиями всех соседей строения можно было бы тотчас восстановить.

Вплоть до 1868 года феодалы старались не допускать ухода крестьян в другие владения, боясь, что соседи соберут у себя больше людей, произведут излишки риса и, следовательно, смогут содержать большее войско. (Примечательно, что и революция Мэйдзи, и отмена крепостного права на Руси пришлись на одно и то же десятилетие прошлого века — свидетельство того, что Россия и Япония, можно сказать, почти одновременно стали подтягиваться к западноевропейским странам, решая каждая по-своему вопросы общественных отношений и развития производительных сил). По этой же причине вплоть до XIX века в Японии старались не возводить мостов через реки и потоки, так как это облегчало бы сообщение между деревнями. Все это и определило стиль жизни нации на века: из года в год, в одной и той же деревне, дверь в дверь с одними и теми же соседями. Теснота, обусловленная небольшими по площади равнинами, полностью исключала уединение. Японец с древних времен привык быть на людях, составляя часть неизменной общности — соседства, подчинять его интересам свою собственную жизнь. И до сего времени один из основных принципов отношений в японском обществе гласит: личность во внимание не принимается.

Конечно, к нашему времени и личность и общество в Японии претерпели значительные изменения, особенно если вспомнить время, когда развивающийся и крепнувший японский капитализм активно использовал идеологическую надстройку общества, готовя народ к тому самому периоду «межнациональных войн», о которых говорит Кларк, а по существу — к эпохе агрессии и территориальных захватов.

Могло ли все это пройти бесследно для идеологического настроя общества, могло ли не затронуть духа нации?!

В последнее время, когда прогрессивные силы Японии заявляют о нравственном кризисе в стране, такие идеологи буржуазного мира, как Кларк, особых тревог не испытывают. Наоборот, тот же Кларк полагает, что японскому обществу при его склонности к коллективизму следует обеспечить несколько большее развитие индивидуализма. Правда, Кларк торопливо оговаривается: воспитывая в японцах индивидуализм, не следует увлекаться, учитывая печальный опыт западных стран и в первую очередь США, где, как известно, мнения, сами по-иному взглянули на себя. На этом фоне и появился Кларк со своей теорией. Да и не только он один. Дело в том, что в фокусе буржуазных исследований в первую очередь оказались общественные отношения, построенные якобы на отсутствии конфликтов, на «гармонии». Нетрудно догадаться, что из этого напрашивается вывод о принципиальной возможности «гармоничного» развития буржуазного общества с учетом «японского опыта». Успехи Японии в области экономики, способность быстро и эффективно использовать в производстве новейшие достижения науки и техники, умение с выгодой для себя улавливать конъюнктуру мировых рынков — все это дало повод буржуазным социологам Запада говорить о так называемой «уникальности» японцев, сердцевиной которой якобы является их «неидеологпчность». В этом и состоит суть многочисленных концепций новомодного «японизма».

Подобная постановка вопроса вызвала резкий отпор в самой Японии. Серьезные ученые не случайно уловили в ней опасную попытку противопоставить японскую нацию другим народам. Опыт каждого народа заключает в себе ценное зерно, и японцы не исключение: об этом свидетельствуют их трудолюбие, умение кооперироваться и с полной отдачей работать сообща. Однако все это отнюдь не заслуга неких специфических общественных отношений в условиях японского государственно-монополистического капитализма: такое умение японская нация выстрадала на протяжении многих сотен лет и в основном сохранила до сего времени.

Корни культуры быта и труда японцев уходят в глубь веков и в первую очередь связаны с культурой рисоводства. Посадка, уход, сбор риса эффективны лишь при участии в работах не менее 20 человек. Одна семья была не в состоянии вырастить количество риса, достаточное для того, чтобы прокормиться и, значит, выжить. Зато совместная дружная работа многих семей обеспечивала достаток и даже излишки зерна. Таким образом, рисоводство испокон веков сплачивало людей.

Горный ландшафт Японии вынуждал селиться отдельными, небольшими, прижатыми к подножью деревнями. Тесно сгруппированные домики строились из легкого материала с таким расчетом, чтобы при частых землетрясениях их обитатели не были раздавлены, а после общими усилиями всех соседей строения можно было бы тотчас восстановить.

Вплоть до 1868 года феодалы старались не допускать ухода крестьян в другие владения, боясь, что соседи соберут у себя больше людей, произведут излишки риса и, следовательно, смогут содержать большее войско. (Примечательно, что и революция Мэйдзи, и отмена крепостного права на Руси пришлись на одно и то же десятилетие прошлого века — свидетельство того, что Россия и Япония, можно сказать, почти одновременно стали подтягиваться к западноевропейским странам, решая каждая по-своему вопросы общественных отношений и развития производительных сил). По этой же причине вплоть до XIX века в Японии старались не возводить мостов через реки и потоки, так как это облегчало бы сообщение между деревнями. Все это и определило стиль жизни нации на века: из года в год, в одной и той же деревне, дверь в дверь с одними и теми же соседями. Теснота, обусловленная небольшими по площади равнинами, полностью исключала уединение. Японец с древних времен привык быть на людях, составляя часть неизменной общности — соседства, подчинять его интересам свою собственную жизнь. И до сего времени один из основных принципов отношений в японском обществе гласит: личность во внимание не принимается.

Конечно, к нашему времени и личность и общество в Японии претерпели значительные изменения, особенно если вспомнить время, когда развивающийся и крепнувший японский капитализм активно использовал идеологическую надстройку общества, готовя народ к тому самому периоду «межнациональных войн», о которых говорит Кларк, а по существу — к эпохе агрессии и территориальных захватов.

Могло ли все это пройти бесследно для идеологического настроя общества, могло ли не затронуть духа нации?!

В последнее время, когда прогрессивные силы Японии заявляют о нравственном кризисе в стране, такие идеологи буржуазного мира, как Кларк, особых тревог не испытывают. Наоборот, тот же Кларк полагает, что японскому обществу при его склонности к коллективизму следует обеспечить несколько большее развитие индивидуализма. Правда, Кларк торопливо оговаривается: воспитывая в японцах индивидуализм, не следует увлекаться, учитывая печальный опыт западных стран и в первую очередь США, где, как известно, бурный расцвет «индивидуальности» в числе прочих результатов вывел американцев на одно из первых мест в мире по количеству совершаемых преступлений.

Оговорка, однако, остается оговоркой. Главное же в том, что, конструируя идеального, с его точки зрения, «неидеологичного» японца, Кларк желал бы скрестить «принцип коллективизма» японцев, несущий па себе печать феодального рабства, с некоторой долей 'буржуазного индивидуализма. В итоге такого скрещивания получилось бы не что иное, как идеальный объект капиталистической эксплуатации.

Не о том ли хлопочет и вся буржуазная пропаганда? Она тоже за коллективизм, если, конечно, он означает всего лишь покорность общественному мнению, порядкам и установлениям буржуазного общества. Она тоже всегда за то, чтобы «допустить большее развитие индивидуальности». При этом важно подчеркнуть, что речь идет отнюдь не о всестороннем развитии личности, которая подавлялась в японцах на протяжении всей истории и продолжает подавляться в наши дни.

За всю предшествовавшую историю правящим силам в значительной степени удавалось воспитывать в японцах покорность существующим порядкам. И все же, по определению японских историков, новейшая история страны — это процесс постепенного отказа японцев от системы ценностей, навязанной им господствующими классами. Японские буржуазные ученые делят историю своей страны на четыре периода: древний,-эпоху феодализма, новую и новейшую историю. В основе такого деления они видят не что иное, как смену идеалов, ценностной ориентации общества. Самая значительная ломка в этой ориентации, сокрушившая многие вековые устои нации, связана с поражением Японии во второй мировой войне.

1945 год явился переломным в истории Японии. Преступная политика милитаристской клики, стоившая неисчислимых жертв японскому народу, который первым испытал на себе ужасы атомной бомбардировки, привела страну к катастрофе. Однако здоровые корни нации помогли японцам выстоять. Послевоенный период открыл новую страницу в жизни страны. Ныне действующая конституция Японии, не отменив статус императора, тем не менее провозгласила суверенную власть народа, отказ от ведения войны, от наличия вооруженных сил, гарантировала гражданам многие демократические права и свободы. От бесправного полуфеодального милитаристского общества Япония шагнула к развитому буржуазно-демократическому.

Публичный отказ императора от своего «божественного происхождения» привел, как думалось многим, обычного, так называемого среднего японца в состояние, близкое к шоку: многовековой дурман, казалось, не позволит сознанию совершить столь резкий поворот. Однако поворот свершился. Процесс, начавшийся пресловутыми харакири офицерства у стен императорского дворца, пройдя несколько стадий, привел к крушению феодальной идеологии, в основе которой лежало поклонение императорскому роду. Началось немыслимое для всей предыдущей истории Японии бурное проникновение из внешнего мира различных идеалов и ценностных представлений — от привнесенных американцами идей «либерализации» до многочисленных новых философско-религиозных Концепций. Наиболее серьезным оппонентом пестрой системе буржуазных «ценностей» явилась теория марксизма-ленинизма, идеология рабочего класса, Коммунистической партии Японии, созданной еще в 1922 году, но до конца второй мировой войны вынужденной действовать в подполье.

Послевоенный период истории Японии был отмечен активной борьбой трудящихся за свои гражданские права, за независимый, мирный курс страны на международной арене. Эта борьба нашла горячие отклики во всем мире. Достаточно вспомнить события 60-х годов, когда Япония бурлила многочисленными массовыми демонстрациями против заключения японо-американского договора безопасности, не говоря уже о ежегодных «весенних наступлениях» — своеобразной форме классовых выступлений, принесших немалые успехи японским трудящимся.

В современной Японии все труднее подавлять развитие передовой мысли, препятствовать распространению прогрессивной идеологии. Многочисленные теории деидеологизации, отменяя прогрессивную идеологию как «устаревшую» в одном случае, как «чуждую» японцам в другом, по существу, торопятся объявить об утрате стремления к высоким идеалам, к тому, чем испокон веков жил и до сих пор продолжает жить мыслящий человек. Возникающий при этом вакуум спешат заполнить, смотря по обстановке, сиюминутными целями, выдаваемыми за истинные ценности. И здесь на первом плане выступает любезная бизнесу идеология потребления.

Еще совсем недавно страны Запада (дальневосточную Японию, в силу ее развитой экономики, обычно также включают в их число) бурно переживали период «всеобщего благосостояния»: «Покупай — и ты король!» На деле же потребительство ведет к духовному обнищанию личности. Человек,, воспитанный в духе потребительства, теряет лицо гражданина и в конечном счете вырождается в крайнего индивидуалиста, угрожающего человеческой общности в целом.

Японским традициям потребительство долгое время было чуждо: многие века правящим силам было выгодно сдерживать личное потребление населения, чему служила этика аскетизма, планомерно насаждавшаяся и в результате проникшая в плоть и кровь японца. Одним из способов воспитания в народе подобной «скромности» запросов являлась сохранявшаяся не одно столетие жесткая регламентация в пище и в одежде — вплоть до цвета и качества материи, допустимой для изготовления одежды простолюдина. Привычка народа отказывать себе буквально во всем принесла «богатые плоды» во время подготовки и развязывания войны на Тихом океане: японскому милитаризму могло не хватать топлива для самолетов, но всегда в избытке имелись людские ресурсы — в высшей степени непритязательные, не притязавшие даже на сохранение собственной жизни.

Однако в послевоенный период японский капитализм встал перед необходимостью искать новые направления развития — уже в рамках мирной конституции, провозгласившей отказ от ведения войны, от производства и экспорта наступательных видов вооружения. Это вынудило правящие классы по-новому взглянуть на потребление, увидеть в производстве и сбыте товаров массового спроса серьезный источник получения прибылей и расширения капиталовложений, в том числе за рубежом.

Основы новой стратегии японского капитализма были заложены в конце 1960 года, когда правительство выдвинуло «план удвоения национального дохода», получивший название «плана Икэда» (по имени возглавлявшего в то время кабинет министров X. Икэда). Наряду с чисто экономическими задачами план был призван способствовать коренной перестройке сознания японцев, в том числе и отношения к личному потреблению. Призыв удвоить за десятилетие не только национальный, но и индивидуальные доходы, обеспечить широкий доступ населения к плодам быстрого экономического роста, гарантировать роль государства как «надклассового» арбитра в отношениях между потребителями -и предпринимателями :— все это одурманивало сознание рядового японца. Используя богатый опыт заокеанского предпринимательства, уже давно превратившего жизнь среднего американца в слепок с выгодного бизнесу стандарта потребления, правящие силы Японии мобилизовали средства рекламы и пропаганды для приобщения японца к потреблению все большего ассортимента товаров, для воспитания в нем привычки к повседневной зависимости от сферы услуг. Соблазны потребительства были призваны удовлетворять не столько истинные запросы и нужды каждого отдельного японца, сколько стремление правящих классов обеспечить рост производительности труда и одновременно отвлечь широкие массы от политических задач и проблем. Этому же служила пропаганда «эры массового потребления», «государства всеобщего благосостояния», в котором, дескать, исчезнет антагонизм классов и сложатся отношения гармонии.

«Оптимизм» плана Икэда оказал серьезное психологическое влияние, впервые после войны заронив в души японцев небывалые надежды на улучшение условий существования. К тому же быстрое развитие японской экономики в этот период, обусловленное целым рядом причин, позволяло предпринимателям идти на существенные уступки трудящимся, так что некоторый рост заработной платы в 60-х — начале 70-х годов действительно позволял надеяться на сокращение разрыва в уровне жизни в Японии и других развитых капиталистических странах. О том, насколько серьезными оказались эти надежды для рядового японца, можно судить по тому, что в самых широких слоях населения распространилась практика рассрочки и кредита, в корне противоречащая устоям народа, испокон веков считавшего неэтичным, постыдным существование в долг.

Как видим, необходимо отдать должное умелому японскому бизнесу, в кратчайший срок добившемуся резкой психологической ломки, превратив «добровольного» аскета в столь же «добровольного» потребителя. Однако здесь ничуть не меньше заслуги и так называемых «масукоми» — средств массовой информации и пропаганды, которые в тот же исторически ничтожный временной отрезок смогли убедить основную массу японцев (судя по недавним опросам, до 90 процентов) в принадлежности к некоему «среднему слою». Правда, можно спорить с теми, кто спешит выдать подобную субъективную причастность к среднезажиточным прослойкам за доказательство превращения Японии в то самое «государство всеобщего благосостояния»: лишь 30 процентов населения достигают среднего уровня личного потребления. Остальные же чисто престижно стремятся завысить свое положение в обществе. Срабатывает и традиционная психология: по замечанию известного японского психолога Нада Инада, японцу издревле присуще стремление к «середине» и, если он никогда не рискнет открыто заявить о своем превосходстве над не-* ким «средним уровнем» (недаром японская пословица гласит: сильнее бей по шляпкам торчащих гвоздей),, то уж признать себя недостойным этой «середины» и тем самым сделать добровольный шаг вниз он еще менее согласен.

И все же нельзя не учитывать серьезного значения такого рода стремления завышать свой социальный статус большинством японцев. Поскольку навязывание подобной привычки является превосходной почвой для идеологической обработки масс со стороны правящего меньшинства, для взращивания псевдонадежд на исчезновение классового противоборства и наступления эры «всеобщего благоденствия». Спровоцированная сверху «революция надежд*, захватив сознание масс, нанесла ощутимый ущерб антимонополистической борьбе: переключила интересы определенной части японских трудящихся лишь на текущие экономические требования, усилила соглашательские тенденции в ряде профсоюзных объединений, способствовала активным раскольническим действиям реакции.

В 1974—1975 годы развитые страны капитализма охватил самый глубокий за послевоенный период экономический кризис. В Японии он положил конец высоким темпам развития, а сопутствующая кризису «сумасшедшая» (по выражению японцев) инфляция в сочетании с резким замедлением роста заработной платы и политикой сокращения издержек производства, проще — политикой увольнений, существенно урезала возможности личного потребления. Слиняли призывные краски на вывеске социально-экономической гармонии, обнажив куда более реальную картину — имущественного и социального неравенства.

Правящие силы встали перед противоречивой необходимостью: увеличение мировых цен на сырье, прежде всего нефть, породило лозунг: «Всесторонняя экономия». В то же время интересы экономического роста (который японские монополисты рассматривают как главное условие для .получения прибылей) требовали расширять внутренний спрос в целях ослабления зависимости от внешних рынков. Казалось бы, неразрешимая дилемма. Однако недаром японский бизнес слывет добросовестным учеником: на этот раз он обратился к европейскому опыту и перенес в Японию лозунг «качество жизни», как бы суммировавший в себе недовольство кажущимся материальным благополучием, утилитаризмом и примитивизмом так называемого «общества благосостояния» и в то же время поднявший потребление на новую ступень.

В 1975 году японскими буржуазными учеными была разработана концепция «жизненного цикла» в качестве политической программы консервативного правительства. В отличие от других ранее выдвигавшихся в Японии проектов и программ по обеспечению благосостояния концепция «жизненного цикла» предполагала предоставление «достаточных системных гарантий в целях исключения экономической и социальной нестабильности на различных этапах жизни человека». Жизнь людей условно разбивалась на четыре этапа, стадии: рождение и учеба, когда ребенок находится на попечении родителей; поступление на работу — начало самостоятельной жизни, обзаведение семьей; трудовая деятельность до ухода на пенсию; период «обеспеченной, безоблачной» старости.

Согласно концепции «жизненного цикла» целью выдвинутой программы являлось обеспечение «стабильных и достойных» условий существования каждому члену общества на всех четырех стадиях его жизни. В соответствии с этим программа' «жизненного цикла» предлагала «создать такую .систему образования, .которая позволила бы каждому учиться, создать такую экономическую базу, при которой каждый, приложив достаточно усилий, мог бы иметь свой дом, учредить такую систему социального обеспечения,- которая гарантировала бы каждому национальный минимум». В качестве конечной цели программы указывалась задача построения такого общества, где «каждому была бы обеспечена спокойная и достойная старость», «общества сильных, стабильных, свободных индивидуумов, которые сами должны прилагать усилия в духе самообеспечения, неся полную ответственность за условия своей жизни при максимальном развитии творческой инициативы».

Почему же в Японии появилась подобная теория и насколько реальны провозглашенные в ней лозунги?

В связи с кризисной ситуацией 1974—1975 годов призыв «повысить благосостояние трудящихся» повис в воздухе. Последствия экономической депрессии наиболее тяжело сказались на тех, кто меньше зарабатывал. Стало активно назревать недовольство. В 1974 году впервые в истории рабочего движения Японии в ходе «весеннего наступления» трудящиеся выдвинули требования в защиту интересов низкооплачиваемых рабочих, безработных, инвалидов, людей преклонного возраста, лишенных пенсии, живущих в условиях необеспеченной старости. Классовые столкновения стали проходить под лозунгом «всенародного весеннего наступления». Они убедительно свидетельствовали, что за размалеванной буржуазными пропагандистами вывеской «общества благосостояния» скрывается бедность, нестабильность, постоянная тревога труженика о завтрашнем дне, о своем положении, о гарантии работы, о старости.

Накал классовой борьбы не на шутку встревожил стоящих у власти. Стремясь укрепить свое пошатнувшееся положение «вечно правящих», консерваторы и выдвинули заманчивую концепцию «жизненного цикла». Однако новый маневр правящих сил не остался незамеченным — правительственная программа подверглась резкой критике со стороны прогрессивной общественности и оппозиционных партий. Со всей очевидностью было доказано, что, ориентируя народ на создание общества «сильных, стабильных, свободных индивидуумов», призванных путем «максимального развития творческой инициативы» собственными силами обеспечить себе «достойные условия жизни», правящие круги стремятся максимально освободить себя и крупный капитал, интересы которого они . представляют, от затрат на создание действенной системы социального обеспечения. Наоборот, в правящих сферах все делается для того, чтобы оправдать доверие представителей крупного капитала. Об этрм свидетельствуют красноречивые факты. Так, уже совсем недавно японская пресса сообщила, что правительство Японии готовит новый «подарок» крупному бизнесу страны. Было принято решение в первой половине 1982 финансового года (в Японии финансовый год начинается с первого апреля) израсходовать 75 процентов выделяемых по госбюджету сумм на так называемые «общественные работы»: сооружение линий передачи, подъездных путей, различных мостов, тоннелей и т. д. Шесть триллионов 655 миллиардов иен, ассигнованных в бюджете на эти цели, в результате окажутся в сейфах монополистов, которые по-своему решат, как распорядиться такой большой суммой.

Старый лозунг «помоги себе сам» доказал свою полную несостоятельность еще в кризисные 30-е годы, которые буквально потрясли весь капиталистический мир. В период мирового экономического спада в капиталистической системе трудящиеся развитых капиталистических стран, будучи не в состоянии собственными силами справиться с обрушившимися на них нищетой и голодом, добились того, что правительства этих стран ввели новую статью государственных расходов на социальное обеспечение. Это означало крупную победу трудового народа в истории классовых битв против капитала. Тем временем, как отмечал журнал «Сякайсюги», новая программа консервативного правительства, по существу, представляла серьезный шаг назад в развитии социального обеспечения. Более того, проект «жизненного цикла» противоречил основному закону — конституции Японии, 25-я статья которой подчеркивает, что «обязанность обеспечения достойных условий жизни от колыбели до могилы» лежит на самом государстве и его правительстве.

Одно из центральных мест в программе «жизненного цикла» занимала политика в отношении домовладения, которое выдвигалось в качестве единственного эталона «благосостояния». Было объявлено, что каждый член общества «при затрате определенных усилий», то есть жестко экономя на всем, начиная с двадцатипятилетнего возраста, «через каких-то пятнадцать лет» может иметь свой дом. Это положение уже с первых шагов вызвало серьезное сомнение не только у простых японцев, хорошо знакомых с жесткой экономией, но и у многих буржуазных ученых. Декларация, по существу, ничем не была подкреплена: не предполагалось снижения цеп. па землю и жилье, также не предусматривалось повысить налоги и на капитал. Реальным выглядело лишь одно — призыв к трудящимся соблюдать строжайшую экономию.

Подобные рекомендации в первую очередь преследовали цель увеличить число вкладчиков и суммы вкладов, что особенно выгодно для банковского капитала. Политика жесткой экономии сулит к тому же значительные барыши и компаниям, особенно тем, которые заняты в индивидуальном строительстве, компаниям по недвижимости и т. п.— то есть тем, кто контролирует продажу земли и строительство индивидуальных домов. Но здесь встает вопрос: может ли подобная политика способствовать созданию «сильной, стабильной, свободной личности» среди обычных, простых людей, которые в действительности и составляют основную часть населения Японии?

Удел семьи, обремененной налогами на домовладение, выплатой ссуды на строительство дома и приобретение земельного участка (в Японии земля непомерно дорога, стоимость земельного участка во много раз превышает стоимость построек; земля — это основной недвижимый капитал в Японии),— постоянное недоедание. Глава подобной семьи беспрерывно занят поиском побочного заработка.

В результате такого рода «свободный индивидуум» полностью отстраняется от общественной жизни, круг его интересов предельно сужается, он замыкается в доме; становится политически близоруким. Да и какая уж там политика?!-Таким человеком постоянно владеет страх: за любую деятельность, связанную с политическими проблемами, с борьбой за свои права, «свободному индивидууму» грозит увольнение. По меткому замечанию журнала «Сякайсюги», вряд ли такого «служивого раба» можно назвать «свободной, сильной личностью».

Однако такое положение полностью устраивает правящую либерально-демократическую партию (ЛДП): ей выгодно создавать обстановку, в которой человек оказался бы связанным по рукам и ногам. Подобный курс дает возможность предельно сокращать расходы на нужды общества, не увеличивая налоги для лиц с большими доходами. К тому же в условиях, позволяющих искусственно сдерживать развитие общественного жилого фонда, находящиеся в распоряжении правящих сил государственные средства могут идти на дальнейшее укрепление производственной базы монополизма. Таким образом, политика «жизненного цикла», как и все прежние, отдавала жилищное строительство на откуп частным компаниям и тем самым ставила жилищную политику государства и местных органов самоуправления в полную - от них зависимость.

Выступая с критикой очередной правительственной программы, представители прогрессивных сил Японии отметили ее прожектерский характер и справедливо предрекли, ей скорое забвение. Новая программа либеральных демократов прекрасно вписывалась в целый ряд таких же правительственных проектов, которые успели нашуметь и провалиться, и, в свою очередь, не явилась исключением, вскоре уступив место лозунгу «качества жизни».

В конце октября 1982 года японское правительство с учетом новой волны инфляции пересмотрело свои экономические планы на текущий финансовый год. В результате было принято решение сократить темпы роста с 5,2 процента до 3,4 процента. Это, в свою очередь, приведет к тому, что валовой национальный продукт в Японии в 1982 году должен был составить не 997,1 миллиарда пен, как первоначально планировалось, а 960 миллиардов иен. С учетом новых поправок японское правительство снизило и оценку предполагаемого активного сальдо по текущим расчетам на этот же год с намечавшихся 12 миллиардов долларов до 7 миллиардов долларов. Все это незамедлительно сказалось на жизненном уровне населения. К примеру, что касается развития индивидуального жилищного строительства, к чему призывает японцев официальный курс либерал-де-мократов, то. в связи с подобными изменениями те же правительственные круги вынуждены были констатировать: число строящихся домов, которое, по начальным оценкам, должно было возрасти в реальном исчислении на 10,4 процента, по новым данным, должно составить всего лишь 2,7 процента.

Примечательно, что в Японии так называемые показатели «качества жизни» были включены в официальные документы сразу же после возникновения кризисной ситуации в стране. В 1976 году министерство финансов Японии выпустило Белую книгу по проблемам социального обеспечения, включив в нее новую главу — «Показатели качества жизни». Признавая, что сам по себе экономический рост еще не означает повышения благосостояния народа, авторы документа предлагали, по аналогии с Европой, для определения действительного уровня благосостояния использовать так называемую шкалу общественных показателей. В нее вошли такие статьи, как рост степени укрепления здоровья народа, улучшения социальных условий, способствующих укреплению и сохранению здоровья людей. Включены также разделы, характеризующие обязательное, специальное и высшее образование, систему самообразования, обеспечение наймом, улучшение качества и продолжительности трудовой жизни, увеличение количества свободного времени и повышение качества его использования. Специальные графы шкалы «качества жизни» позволяют определить степень роста доходов семей и частной собственности, снижения разницы в уровнях доходов, стабилизацию доходов и частной собственности. Здесь же статьи, которые должны дать представление о степени улучшения жилищных условий, о снижении количества несчастных случаев, и, наконец, показатели, . позволяющие определить обстановку в семьях, тенденцию к росту или сокращению количества разводов. Составители шкалы «качества жизни» не забыли включить в нее разделы, призванные свидетельствовать о сокращении неравенства между представителями различных классов и слоев общества, о росте социальной мобильности— расширении возможностей перехода из одного социального слоя в другой.

Сама по себе шкала «качества жизни» при всей ее доскональности вряд ли заслуживала бы столь подробного ознакомления, если бы не полученная на ее основе впечатляющая картина. Дело в том, что по разработанной в Белой книге шкале было проведено обследование 35 крупнейших районов Японии. Анализ данных показал, что вся эта программа консерваторов — лишь пустые слова, что наибольшее развитие в ней получает сфера досуга, цель которой выкачать наибольшие средства у населения. Таким образом, наибольшие прибыли во всей этой программе и приходятся на так называемую «индустрию отдыха». Вот и начался настоящий бум «рэдзя» — так звучит по-японски слово «досуг».

Уже сам по себе этот факт чрезвычайно примечателен, если учесть традиционное «неумение» японцев отдыхать. До сих пор японцы старшего поколения единовременному длительному отпуску, как правило, предпочитают несколько отдельных дополнительных выходных и году. Сами они обычно объясняют это неудобством перед коллегами за долгое отсутствие. Вернее, здесь по-прежнему безотказно действует многовековой опыт: долго отсутствующий на рабочем месте может быть легко от него отстранен.

Однако бум «рэдзя» интересен и с другой стороны. Недавно председатель совета директоров компании «Сони» А. Морита заявил: «Да, конечно, мир переживает сейчас кризис! Ну и что? Тем более не надо опускать руки. Нужно работать, наступать...— создавать новые потребности!» Эти слова одного из воротил японского бизнеса приходят на память в связи с поднятым на щит лозунгом «качества жизни». По существу, весь комплекс этой сложной на первый взгляд программы японский бизнес свел к очередному К.

Дело в том, что в период высоких темпов экономического развития японцам уже были «спущены» потребности в «трех К»: «Имей свой «кар» (автомобиль), «кура» (кондиционер), «кара тэрэби» (цветной телевизор) — и ты король!»

«Качество жизни» — стало К номер четыре. Газеты, журналы, телепередачи запестрели броскими заголовками: «Ваш стиль новой жизни!», «Не опоздайте на поезд!», «Сегодняшний день отличается от вчерашнего!», «Отныне вы должны думать о «качестве жизни»!» (не отстает ли оно от качества жизни вашего соседа?).

Используя широкую сеть средств массовой информации, население стали убеждать в необходимости перехода к так называемой индивидуализации потребления, призывать отказываться от дешевых, по требующих большого количества сырья для своего производства стандартных изделий и переходить к дорогим, но обладающим «качеством» и «собственным лицом» штучным товарам. Таким образом, бизнес пытается сразу убить двух зайцев: экономить на сырье и выигрывать на ценах. В рамках повышения «качества жизни» настоятельно рекомендуется также пересмотреть свой досуг. Объявив последнюю четверть XX века «эпохой досуга», предприниматели от отдыха явно рассчитывают на крупные доходы. В любом случае можно не сомневаться, что впредь они не отдадут столь лакомую сферу «рэдзя» на откуп самим японским отдыхающим.

«Новый стиль жизни» был «спущен» в массы, когда обозначились три основные тенденции: снижение роста доходов, сокращение покупательной способности в связи с катастрофическим ростом цен, увеличение количества свободного времени в результате перехода ряда предприятий на два выходных дня в неделю (нередко такой переход был продиктован сокращением объема производства, вызванным общим снижением темпов экономического развития). Содержание рекламируемого бизнесом «нового стиля и качества жизни», как видим, весьма примитивно: индивидуализация одежды, самобытность интерьера, укрепление здоровья за счет использования в доме многочисленных приспособлений, заменяющих природные условия (специальное устройство для бега на месте, тренировка на неподвижном велосипеде и т. д.), большее общение с людьми в условиях домашних вечеринок, «новые, отношения» в семье при полной самостоятельности супругов, нередко доходящей до профанации брака. Нечего и говорить, что в подобной программе «нового стиля жизни» главное — 'воспитание и развитие в человеке буржуазного мещанства, идущего рука об руку с крайним индивидуализмом и разобщенностью. И наивные, но достаточно эффективные ухищрения бизнеса с его «новым стилем жизни», и долгосрочные программы «жизненного цикла» — все это служит лишь капиталу, являясь красноречивым отражением его идеологии.

За графой под названием «досуг» в шкале «качества жизни» следует графа «качество найма и трудовой жизни». Составители Белой книги, указывая на повышение качества найма, ставят его в прямую зависимость от политики «высокйх темпов экономического роста», что имело место в прошлом. Можно согласиться с тем, что политика «высоких темпов экономического роста», обусловившая повышенный спрос на рабочую силу, действительно способствовала в Японии некоторому смягчению одной из наиболее важных и больных проблем капиталистического общества — проблемы безработицы. Однако если говорить впрямую о качестве найма, то не ему ли посвящена нашумевшая в Японии книга С. Камата «Тоёта» — завод отчаяния»? Автор книги не безработный. Ему повезло дважды: найти работу и поступить на самый крупный в Японии, третий в мире по объему выпускаемой продукции автомобильный завод «Тоёта». Так почему же отчаяние?

Две желтых полосы — бригадир, фуражка без полос— постоянный рабочий, красная полоса — рабочий моложе двадцати лет, одна белая — стажер; зеленая —

ученик, две зеленые полосы на фуражке — у автора книги, он сезонник...

Что-то очень знакомое в этом четком распределении цвета полосок, показывающих «статус», положение, место, иначе — степень прав (или бесправия?) людей. Как ' вы уже догадались, все это уходит в далекие феодальные времена, когда японское общество также делилось па четко разграниченные слои. Но, может быть, тут случайное сходство? Содержание книги убеждает в обратном. Автор рисует трудовые будни, протекающие в условиях жесточайшей эксплуатации, невыносимо тяжелой обстановки конвейерного труда. Крайне низкая заработная плата, отсутствие выплат по социальному обеспечению — и это в услбвиях непрерывной интенсификации труда, нередко приводящей к производственным травмам — физическим и моральным. Глубоко потрясает описание жизни в бараках, лишенных элементарных удобств, но зато находящихся под неусыпным надзором полиции.

Знакомство с книгой Камата приводит к выводу, что хозяева завода «Тоёта» преуспели в получении максимальной прибыли. Этому служит специально разработанная система оплаты труда: основной оклад крайне низок, к нему прибавляется плата за сверхурочные, а к моменту окончания срока действия контракта приплюсовывается «премия», половина которой выдается в конце года: сезонники, не проработавшие до конца срока, оговоренного в контракте, «премии» вообще не получают.

Камата описывает случай, когда один рабочий, поступивший вместе с ним на завод, вынужден был подать заявление о досрочном уходе после того, как потерял сознание в цехе. До окончания действия контракта у этого рабочего оставалось сорок шесть дней, но, несмотря на заключение врачей о нетрудоспособности, его лишили «премиальных». Такой случай не единичен: до конца действия контракта, как правило, выдерживают, лишь тридцать процентов сезонников. Положение таких рабочих особенно тяжело еще и потому, что профсоюзные организации ими не занимаются.

В годы высоких темпов экономического роста японскому бизнесу в первую очередь требовалась рабочая сила. Навязчивая реклама манила японца покинуть скудное деревенское жилище, чтобы, переселившись в город, в полной мере вкусить от плодов цивилизации. Многие поверили этим посулам, по большинство из них оказалось в положении, о котором повествует книга Камата.

Стоило бы анализировать один за другим все многочисленные показатели шкалы «качества жизни» — они убедительно раскрывают проблемы японца наших дней. Однако в следующих главах мы остановимся лишь на некоторых, наиболее важных для современной Японии— Японии, которая находится на «рубежах». Стоит отметить, что авторы Белой книги в конце концов сами пришли к совершенно неожиданному для себя выводу: о «невозможности в равной степени удовлетворить многочисленные запросы и потребности представителей различных классов и слоев общества». Тем не менее они возлагают немалые надежды на предлагаемую в той же Белой книге программу «единой согласованной политики». Эта программа в очередной раз призвана «свести до минимума несогласованность в запросах различных классов и слоев общества». Авторы очередного правительственного проекта, видимо, серьезно верили в возможность устранить классовые противоречия и неравенство в капиталистическом обществе. Правда, они оговариваются: для этого необходимо... «достичь гармонии между различными классами посредством всеобщего согласия!».

«Уникального» в подобном призыве буржуазных специалистов, прямо скажем, мало, а вот идеология — та, что служит защите стоящих у руля,— несомненно, налицо.

ДИССОНАНСЫ ЯПОНСКОЙ "ГАРМОНИИ"

Как-тo говоря об основных факторах, формирующих потенциальные возможности японцев, бывший премьер-министр Японии Э. Сато указал на их однородность — языковую и культурную. Согласно одному из постоянно выдвигаемых официальных тезисов экономические успехи Японии в определенной степени объясняются тем, что эта страна этнически «едина» в отличие от других стран, как, скажем, США, и это «единство», дескать, в значительной степени способствует сохранению «гармонии» японского общества...

Действительно, абсолютное большинство населения Японии составляют японцы. Среди этой многомиллионной массы выделяются два типа людей—одни более светлокожие, с более раскосыми глазами, утонченными чертами лица и пропорциональным телосложением, другие более темнокожие, с развитой мускулатурой. Первый тип чаще встречается на юге и в городах, , второй — на севере страны, а также в рабочей и крестьянской среде. Отсюда со всей очевидностью следует, что такое различие определяется не столько признаками этнического происхождения, сколько природными (юг—-север) и социальными условиями.

Подобная, редко встречающаяся однородность сочетается в японской нации с ярко выраженными чертами сходства с другими азиатскими народами. Вопрос о принадлежности японцев к той или иной этнической группе до сего времени вызывает споры. Существует несколько теорий, основные из которых следующие: японцы принадлежат к монгольской расе; японцы выделились из племен различных азиатских народностей; предки японцев были выходцами из совершенно особого азиатского племени; корни японцев уходят в Китай. Многие ученые сходятся во мнении, что японцы — это редкий пример слияния различных азиатских народов в единую нацию на основе южномонголоидного и различных тихоокеанских вариантов восточномонголоидного типа с наличием некоторых черт исконного населения Японских островов айну.

Общей этнической однородности японцев способствовало как островное положение страны, послужившее препятствием для нашествия чужеземцев с материка, так и длительные периоды изоляции от внешнего мира. Но и по сей день, хотя Япония вот уже более века «открыта» для остального мира, хотя сами японцы — коммерсанты, предприниматели, туристы ежегодно наводняют буквально все уголки земного шара, власти твердо следуют линии, в соответствии с которой необходимо по возможности препятствовать «разбавлению» нации, так сказать, сохранять Японию «японской».

Тем не менее, помимо японцев, в Японии (в основном в городах) проживают корейцы, которые были принудительно вывезены туда накануне второй мировой войны в качестве чернорабочих, а также китайцы, в основном занятые в сфере частной торговли и обслуживания. Из постоянных жителей Японии наиболее малочисленная группа неяпонцев (около 20 тысяч человек) — коренное население острова Хоккайдо — айну. По внешним признакам, от японцев отличаются также жители архипелага Рюкю, численность которых к 1980 году составила уже более одного миллиона человек.

Как свидетельствует сама же японская пресса, все национальные меньшинства в той или иной степени подвергаются дискриминации. В первую очередь это относится к корейцам, которых в настоящее время насчитывается более 700 тысяч: проживая в Японии вот уже не один десяток лет, они все еще находятся здесь на правах «вечных иностранцев», обязанных регулярно регистрироваться в иммиграционных бюро, каждый раз сообщая о себе полиции самые подробные сведения.

Неравенство сказывается и в системе образования и в сфере найма. Как правило, корейцы заняты на наиболее отсталых предприятиях — дочерних и субподрядных, где сохраняется самая низкая заработная плата, где нет даже пяти выходных в месяц. Выполняя обычно не требующую квалификации и потому наиболее низкооплачиваемую работу, они вынуждены сводить концы с концами за счет сверхурочных, соглашаясь работать не только вечерами, но нередко и в выходные дни. Нетрудно догадаться, что в случае банкротства предприятия (а многие тысячи средних и мелких компаний ежегодно вылетают в трубу) шансы рабочего-корейца найти новую работу во много раз меньше, чем у рабочего-японца, а ведь и тот недаром постоянно страшится безработицы. На помощь профсоюза, как правило, надеяться также не приходится, поскольку в Японии профсоюз, существуя в рамках предприятия, защищает интересы лишь кадровых работников, в число которых не входят временные, подсобные, неквалифицированные рабочие, а ведь именно к их числу и принадлежат, как правило, корейцы.

В Японии в настоящее время проживает около 56 тысяч китайцев, из которых 16 тысяч — в Токио. Как и в других странах, китайцы объединяются в ассоциации по признаку происхождения предков из той или иной провинции материкового Китая. Так, существуют ассоциации выходцев из Гуанчжоу, Маньчжурии и других мест.

В основном занятые в сфере обслуживания, китайцы — содержатели небольших, в одну-две комнаты, семейных (муж и жена составляют весь обслуживающий персонал) «ресторанов» китайской национальной кухни, портные, владельцы крохотных «лавок древностей». Они полностью зависят от нестабильной конъюнктуры рынка, но относят себя к представителям «капитала». Как писала газета «Майнити», в условиях острой конкурентной борьбы, напряженной деловой активности, а также клановости и круговой поруки, свойственных японскому бизнесу, китайским предпринимателям за последние три десятилетия удалось занять лишь третьестепенные позиции в экономической жизни Японии. Китайцы подчас выигрывают в конкурентной войне с японскими бизнесменами за счет своей высокой организованности, оперативности, широкой взаимной поддержки на национальной основе. Однако дается им это нелегко: китайцы подвергаются дискриминации в быту, в сфере образования, социального обеспечения, трудоустройства. На протяжении многих поколений они живут в Японии на положении иностранцев. «Майнити» приводит свидетельство одного китайского бизнесмена, проживающего в Японии: приезжая из своего провинциального города в столицу, этот бизнесмен имеет дело с японцами лишь в вагоне поезда. В Токио же его окружают одни китайцы, поскольку он старается пользоваться такси, отелями, ресторанами, ночными клубами, принадлежащими только китайцам.

А вот коренные жители южной Окинавы — рюкюсцы, приезжающие в «собственно Японию» в поисках работы, нередко встречают отказ, когда пытаются получить место в крупных компаниях или на предприятиях.

Совершенно особым в Японии является положение айну — коренного населения самого северного японского острова Хоккайдо, которое насчитывает на сегодня всего лишь около 20 тысяч человек и численность которого продолжает сокращаться.

В конце XIX века японские колонисты, двинувшись на север в поисках новых земель, согнали айну с лучших угодий. Вынужденные перейти к незнакомому для них типу хозяйствования, айну к нашим дням в значительной степени утратили национальную самобытность своей культуры. По происхождению близкие к тунгусам, айну внешне значительно отличаются от японцев, прежде всего густым волосяным покровом. Бороды айну по своей форме напоминают окладистые бороды русских мужиков, женщины-айну, как и многие' другие представительницы народов Севера, традиционно курят.

Перестав быть собственно айну, они, однако же, не смогли стать и японцами, поскольку, как уже говори-•’ое_Ь1 власти стараются препятствовать «размыванию» японской нации. В настоящее время айну живут на Хоккайдо небольшими компактными деревнями. Представители старшего поколения все еще стараются в домашнем обиходе сохранять свой язык, утварь, некоторые специфические обычаи. По существу же, поселки айну не что иное, как резервации, где туристам охотно показывают национальные костюмы, принадлежностью которых являются отличные от японских сабли; демонстрируют старинные обряды, продают различные изделия народных промыслов, среди которых славятся фигурки медведей и других животных из кости и дерева.

Таким образом, при всей своей однородности население Японии все же разнонациональное. Об этом, правда, не говорится в официальных заявлениях, проповедующих гармонию этнического единства. Ускользающие от слуха проповедников японской «гармонии» нежелательные «диссонансы», видимо, помешали бы ее звучанию в духе пан-японизма. Однако такой политике препятствует существование еще одного, отнюдь не гармонично звучащего аккорда — позорной проблемы так называемых «буракумин».

В 1963 году по ложному обвинению в тяжком преступлении в городе Саяма префектуры Сайтами к пожизненному заключению был приговорен Кадзуо Исикава. С тех пор группа прогрессивных адвокатов-защитников неустанно ведет борьбу за освобождение Исикава. Тем не менее вот уже почти двадцать лет Исикава продолжает расплачиваться за непойманного убийцу, поскольку, не найдя виновного, правосудие японского капитализма обрушилось на традиционную для Японии жертву — «буракумин»...

Помимо национальных меньшинств, в Японии существует особая социальная группа японцев, которая вследствие исторически сложившейся традиционной дискриминации все еще поставлена вне общества. По статистике к этой группе изгоев относятся каждые трое из ста японцев. В лучшем случае этих людей, получивших название «жители поселков» — «буракумин», просто не замечают, в худшем — не принимают на работу, отказывают в праве вступать в брак с «полноценными» японцами.

Так кто же эти «неприкасаемые», живущие в высокоразвитой, справедливо гордящейся многими хорошими традициями стране — стране, которая, выдвигая амбициозные программы, готовится переступить порог XXI века?!

По внешним признакам, речи, уровню культуры эти люди могут и не выделяться из общей массы, а в некоторых случаях и превосходить ее. Но дело в том, что они не такие, как все. В народе их так и называют: «тигау хито» — «отличные от остальных». А ведь в Японии уже само по себе клеймо «отличен» приговаривает человека к изоляции, столь сильны еще в японском обществе традиции остракизма.

Остракизм всегда был и остается главным средством социального контроля в Японии. Широко известно, что корни японской социальной психологии уходят в традиционную деревенскую общину. Солидарность укреплялась совместной работой, постепенно формируя традиции, специфику человеческих отношений. Тот, кто не подчинялся нередко безжалостным к отдельному человеку принципам такой солидарности, без сожаления изгонялся. Недаром в японской деревне самой суровой мерой наказания считался бойкот. То же было и в городах, даже в -столице: политически нежелательных предпочитали высылать на какой-нибудь одинокий остров. Отсюда по-японски «изгнание», «ссылка» — «симанага-си», что буквально означает—«высылка на остров». И в наши дни эта недобрая традиция дает о себе знать — недаром наиболее строгим наказанием детей в японских семьях считается изоляция в закрытой, темной комнате.

Многовековой опыт не прошел даром: сейчас о японцах говорят, что они в отличие от «эгоистичных» западноевропейцев и особенно американцев «социоцеит-ричны», иными словами — проявляют готовность в первую очередь учитывать интересы той группы, к которой принадлежат, даже если это противоречит их собственным наклонностям и интересам. Порою издержками такой готовности становится подавление творческой инициативы, что нередко оборачивается личной трагедией человека. Однако если единичные жертвы еще как-то можно оправдывать интересами группы, то другому следствию традиций остракизма — существованию «бу-ракумин» — вряд ли найдешь оправдание.

Те из советских читателей, кто знаком с современной японской литературой, услышав: «жители поселков», невольно вспомнят страшные жилища-норы из романа Абэ Кобо «Женщина в песках». Однако в Японии отнюдь не многие знают всемирно известное произведение современного прогрессивного писателя, й поэтому само по себе название «жители поселков» на первый взгляд не вызывает нежелательных ассоциаций, как, например, понятие «неприкасаемые». Но японскому языку в высшей степени свойственно искусство эвфемизма — способность другими, более спокойными словами обозначать все то, что может вызвать отвращение, негодование или просто показаться невежливым или неприятным для слуха окружающих или же собеседника. Так, в последние годы по всей стране развернулось широкое движение граждан, в основном женщин-матерей, за привлечение к активному участию в жизни общества молодых калек' и инвалидов. Многие из них в детстве болели параличом и теперь могут передвигаться лишь в специальных колясках или приспособленных для них автомобилях. Однако ни разу в ходе многочисленных кампаний, демонстраций, дискуссий в печати, по радио и телевидению не было произнесено слово «инвалид»; японцы, которым в высшей степени свойственна краткость речи и выражений, в данном случае неизменно писали и говорили: «карада-но фудзиюна хито» — «люди, неспособные свободно владеть своим телом». Это, безусловно, достойно всяческого уважения. Иное дело— «буракумин». Когда говорят: «жители поселков», каждый японец прекрасно знает, что речь идет о совершенно особых поселках. Конечно, по внешнему виду поселки «буракумин», возможно, ничем не напоминают жуткую, глубоко зарытую в песок «деревню» Абэ Кобо. Но по ощущению безысходности, которая невольно охватывает каждого, прежде всего самих японцев, при одном только слове «буракумин», они до ужаса похожи. Ведь живут в этих поселках внуки и правнуки касты «эта», потомки тех, кто уже много веков назад занимался глубоко презираемыми каждым японцем ремеслами, связанными со скотоводством и, следовательно, с разделыванием мясных туш, обработкой кожи и так далее.

Поклонение животным, вера в существование души предшествовали религиям всех народов. Это явление стало исчезать по мере формирования таких развитых учений, как христианство, ислам, отчасти буддизм. Однако трудно себе представить, сколь глубоко было воздействие подобных представлений на японца, хотя, возможно, далеко не каждый японец в наши дни сознается в этом даже самому себе.

Японцы никогда не занимались скотоводством в широком масштабе: в стране нет обширных пастбищ, которые можно было бы использовать для этих целей, 85 процентов территории страны — покрытые лесами невысокие горы. Небольшие же по площади долины традиционно использовались для жилья и возделывания сельскохозяйственных культур. Поэтому в отличие от многих других народов древние японцы были лишены условий, способствовавших естественному переходу от охоты к.скотоводству.

К тому же зародившаяся в Японии религия синтоизма, в основе которой лежит культ природы и предков, свои основные философские концепции связывает со светом, солнцем, жизнью, отвергая как «нечистое» — гибель? болезни, кровь, будь то гибель растений, кровь животных или болезнь людей.

Начиная с VI века в Японию начал проникать буддизм, который наряду с синтоизмом стал второй национальной религией японцев. Философские доктрины буддизма проповедуют сострадание ко всему живому, абсолютно отрицая жестокое обращение с животными, запрещая их убивать. Вплоть до 1868 года, когда Япония открыла себя западному миру, в стране официально запрещалось есть красное мясо, в крайнем случае допускалось употреблять в пищу лишь мясо птицы. Однако жизнь требовала обработки земли и, значит, использования быков в качестве тягловой силы; бесконечные внутренние войны между кланами и родами требовали содержания лошадей. Кожа животных также являлась необходимым сырьем для военного и других видов снаряжений. Общество нуждалось в ремеслах, связанных с обработкой и выделыванием кожи. Те, кто стал всем этим заниматься, обеспечив Японии новый этап общественного развития, получил название «эта». С тех пор это слово стало обозначать касту японских «неприкасаемых».

«Эта» презирали не только за то, что их занятие было связано с убийством животных, с кровью и нечистотами: они не были земледельцами, а именно земледельцы, и прежде всего те из них, кто выращивал главное богатство, золотую монету страны — рис, наиболее почитались, составляя основу японского общества. Если для японца символом «эта» стала кровь и смерть, то символом земледельца является жизнь и вода.

Рис всегда был главным продуктом питания в Японии. Он также являлся и является важным элементом в товарно-денежном обращении. Именно на базе рисоводства Япония в прошлом создала свою государственную сельскохозяйственную структуру. Рисоводство и сейчас продолжает оставаться не только важной отраслью сельского хозяйства, но играет значительную роль во всей экономической и даже политической жизни страны.

Правящая либерально-демократическая партия, опираясь на наиболее отсталую в политическом отношении сельскохозяйственную часть населения, умело маневрирует, используя так называемую систему мелких избирательных округов. И это не в последнюю очередь способствует сохранению власФи консерваторов. Так, во время парламентских выборов в июле 1980 года ЛДП получила 24 процента голосов в городских округах, 42 процента голосов в пригородных и 51 процент — в сельских. Менее четверти избирателей поддержали ЛДП в Осака, Токио и других крупных городах. Здесь особенно важно учитывать «обесценивание» индивидуальных голосов городских жителей по сравнению с сельскими. Число крестьянских дворов в Японии, владельцы которых занимаются только сельским хозяйством, все время сокращается. С 1979 по 1981 год их количество снизилось на 1,3 процента. В 1981 году в Японии насчитывалось в общей сложности 1,04 миллиона крестьянских дворов, где мужчины занимались одним лишь сельским хозяйством.

Именно по этой причине правящая партия столь упорно отстаивает политику протекционизма в торговле сельскохозяйственной продукцией, несмотря на то, что такая политика — тяжелое бремя для государственного бюджета. В первую очередь консерваторы защищают интересы рисоводческих хозяйств, которые составляют около 80 процентов от 4,6 миллиона всех крестьянских хозяйств Японии. В результате политики протекционизма жители японских городов покупают рис по ценам, которые в четыре раза превышают общемировые. Рисоводческим хозяйствам предоставляются государственные субсидии в размере двух миллионов иен в год. Правительство компенсирует дефицит, возникающий вследствие того, что закупочные цены превышают розничные, а также берет на себя расходы по хранению риса. В связи с изменением характера питания в послевоенный период японцы с каждым годом сокращают потребление риса, в результате чего избыточный запас риса в стране превышает уже два миллиона тонн. В определенной степени облегчая положение крестьянства, политика протекционизма серьезно ущемляет все другие категории трудового населения, приводя к сокращению бюджетных ассигнований по таким первоочередным статьям, как социальное обеспечение. К тому же, несмотря на все усилия консерваторов поддержать свою основную избирательную базу, экономическое положение крестьянства из года в год все ухудшается, что приводит к неуклонному сокращению сельскохозяйственного населения Японии. Повышение закупочных цен далеко не компенсирует расходы, которые все увеличиваются из-за роста цен на удобрение, технику и так далее. Да и сама политика протекционизма однобока — она защищает не столько интересы всего сельского хозяйства, сколько рисоводов. Недаром совет парламентариев за развитие сельскохозяйственных районов, на три четверти состоящий из представителей правящей партии, называют в парламенте «рисовой группой».

Трудности, вызванные экономическим кризисом и его последствиями, заставили многих представителей делового мира в Японии потребовать от правительства значительного сокращения государственных субсидий сельскому хозяйству. Такое решение диктуется нуждами экономики, заявили они. Однако и на этот раз нужды политики — вернее, стремление любыми средствами удерживаться у власти — для правящей партии‘оказались важнее. В связи с этим, по свидетельству газеты «Асахи», министр сельского хозяйства и лесоводства Японии Т. Камэока заявил: «Вы правы, растущий бюджет помощи сельскому хозяйству тяжелым бременем ложится на государственные финансы. Вы говорите, что субсидии должны быть урезаны. Но если мы сделаем это, то Япония быстро скатится влево. Вы хотите, чтобы это произошло?» «Аргумент» подействовал — промышленники отступили.

Все сказанное, думается, с достаточной убедительностью раскрывает специфику своего рода «привилегированного» (пусть условно) положения консервативно настроенного рисоводческого населения Японии. Унаследованное до наших дней, оно своими корнями уходит в далекое прошлое, туда, где столь жестоко решалась на много веков вперед судьба противопоставленных рисоводам «эта». И в данном случае история вновь являет нам сложную противоположность общественных процессов и характера человеческих отношений: ведь было время, когда вечно обремененные налогами японские крестьяне (эти «привилегированные»!), которым религия запрещала есть мясо, в неурожайные годы пухли от голода, враждебно посматривая на отторгнутых обществом, но зато неизменно сытых ремесленников «эта», занятых свежеванием туш, обработкой мяса и шкур животных.

Юридически особое положение «эта» в японском обществе было оформлено лишь в эпоху Эдо, когда признанных «нечистыми от рождения» «эта» обязали проживать в особых поселениях для отверженных — «бураку», запретив вступать в брак вне своей общины.

После незавершенной буржуазной реставрации Мэйдзи права жителей «бураку» были уравнены с правами всех остальных граждан. Отныне конституция гарантировала им право выбирать любую профессию, свободно вступать в брак, селиться в любом месте. В 1872 году император Мэйдзи публично «отведал говядины», чем было дано официальное разрешение народу употреблять мясо в пищу. Но старые традиции пустили глубокие корни, их не* так-то легко было вытравить из сознания народа. Крестьяне, боясь резких перемен в стране, организовывали погромы «бураку», поджоги кожевенных мастерских и хранилищ мяса. Испуганные размахом стихийных выступлений, власти поспешили пойти на попятную: в книгах гражданского состояния в бывшей графе «буракумин» красными чернилами стали дописывать «син хэймин» — «новый простой народ». Тем самым потомков «нечистых» лишили реальной возможности раствориться в обществе, избавиться от неблагожелательного пристального внимания его большей части: ведь принимая на работу или вступая в брак, каждый имел возможность просмотреть книги записей гражданского состояния и установить тех, кто принадлежал к «буракуминам».

Передов.ые представители японского общества с первых шагов повели борьбу против узаконенной таким образом новой формы дискриминации «буракумин». В 20-е годы ими было создано Общество сторонников равноправия, которое, однако, в связи со вступлением Японии в серию военных авантюр вскоре было ликвидировано. Лишь после поражения Японии во второй мировой войне на базе Общества возникла Лига освобождения жителей «бураку».

Несмотря на серьезный отпор со стороны консервативно настроенной части общества, к настоящему времени Лиге удалось добиться некоторых успехов: была ликвидирована официальная пометка «буракумин» в книгах гражданского состояния; наносящие оскорбление потомкам «нечистых» могут быть привлечены к судебной ответственности; предпринимателям запрещается наводить биографические справки с целью выявления потомков «буракумин». Правительство и муниципальные советы стали выделять средства на реконструкцию районов «бураку».

На основании принятого в 1970 году закона в течение 10—12 лет в Японии должны были добиться полного социального равенства коренного населения страны. В 1982 году срок постановления подошел к концу, однако, как свидетельствуют многочисленные факты, поставленная передовой частью японского общества благородная цель все еще не достигнута. Выходцы из «бураку» по-прежнему подвергаются дискриминации, а в общей массе японцев все еще существуют предрассудки и всякого рода предубеждения против потомков парий. При вступлении в брак японцы в обход закона о равноправии по-прежнему стремятся «обезопасить себя» от потомков «буракумин»: нередко интересы клана, как и в старые времена, ставятся ими выше интересов любящих, поэтому при заключении брака в первую очередь требуется обмен полной информацией о всех буквально сторонах жизни и состояния обеих вступающих в родственные отношения семей.

Не менее пристальному изучению потомки «бураку-минов» подвергаются и при поступлении па работу. Несколько лет назад в японской прессе много писали о нашумевшем деле одного частного детектива, который составил целый справочник выходцев из «бураку» и немало заработал, снабжая предпринимателей необходимыми сведениями.

Результаты живучести традиционной психологии налицо. По статистике, до 50 процентов населения некоторых поселков — безработные. Японские коммунисты заявляют: люди «бураку» — это своего рода резервная армия японского пролетариата, необходимая для функционирования капитализма. Практика показывает, что эти трудовые резервы не спешат вводить в действие: монополисты, на все сто процентов солидаризуясь с «мнением общественности» в данном вопросе, предпочитают использовать дешевую рабочую силу стран Юго-Восточной Азии на японских дочерних предприятиях за рубежом, нежели обеспечивать работой нетрудоустроенных, да к тому же по традиции отвергнутых обществом граждан.

По мнению некоторых западных социологов, «бура-кумины» — это не только «экономический резерв» Японии: они приняли на себя роль необходимого в буржуазном обществе «козла отпущения», воплотив в глазах японского мещанина всю ту скверну и порок, откинув которые он как бы получает законное право считать себя «добропорядочным гражданином рангом выше». Думается, однако, что положение представителей национальных меньшинств, прежде всего корейцев и айну, также способствует повышенной оценке своего собственного социального статуса «добропорядочным» японцем...

Много хороших традиций в Японии, бережно сохраняет их народ, справедливо считая, что не может быть будущего без здоровых корней нации. Остракизм — корень недоброкачественный, и если он не способен подорвать здоровье нации в целом, то к отдельным серьезным недугам он неизбежно приводит. Об этом убедительно свидетельствует положение как «неяпонских», так и «нечистых» японцев. Общее число их на сегодня 5 миллионов человек, что составляет около 5 процентов населения страны.

СТРАШНОЕ СЛОВО "РОГАЙ"

Слово «когай» — «загрязнение окружающей среды»— уже давно имеет хождение в японском языке. Теперь же все чаще на страницах газет и журналов можно встретить созвучное ему слово — «рогай». Страшное слово, ибо означает оно — «засорение общества старостью»!

Старики в Японии встречаются буквально на каждом шагу, но иностранцы чаще всего сталкиваются с ними в различного рода гостиницах и общественных зданиях. Многочисленная армия «содзино-обасан» — пожилых женщин-уборщиц, проворно орудуя пылесосами и незаменимыми во всем мире тряпками, легко и бесшумно передвигаясь из помещения в помещение, повсюду наводит безукоризненную чистоту. Сами они незаметны: лица не рассмотришь, так тщательно оно скрыто за белой стерильной повязкой, предохраняющей рот, нос и глаза от пыли. Руки до локтя затянуты в яркие резиновые перчатки, на ногах пластиковые шлепанцы—все современно, кроме собственно одежды — традиционного рабочего кимоно или заправленной в широкие шаровары блузы. При виде постояльца «обасан» стараются двигаться еще бесшумнее, казаться еще незаметнее, как бы вообще не существовать.

Мне нередко приходилось бывать на побережье Японского моря и Тихого океана в летние воскресные дни. Если погода выдавалась хорошая, узкие песчаные полоски суши превращались в настоящий людской муравейник. Истомившись в душных, запыленных и задымленных городах, жители, волнами нахлынувшие на побережье, старались в считанные часы отдыха вдохнуть знойного, но влажного и чистого воздуха. И, подобно волнам, схлынув к вечеру, оставляли после себя малоприятную картину — мусорной свалки. Но вот появлялись группки стариков — мужчин и женщин, и начиналась неторопливая работа: без суеты и перебранки. Привычная работа, в которой нет места лишним движениям, да и нельзя их позволить, поскольку ты слишком для этого стар. Не сгибаясь, наколоть мусор на острую палку и собрать в совок, одновременно рассортировывая: алюминиевые банки из-под напитков — в одну сторону, бутылки — в другую, бумагу и всякие коробки — в третью. И каждую кучку — в виниловый мешок. Наконец, одни лишь аккуратные ряды таких перевязанных мешков ждали прибытия небольшого трехколесного грузовичка. А старики отдыхали неподалеку, спокойно и удовлетворенно беседуя. Запомнилась речь их — как тихий шелест...

Однажды я подумал: что стало бы со всей этой любовно ухоженной, чисто вымытой и надраенной до блеска страной, если бы не ее старики?

Сам по себе факт существования острой проблемы старости в Японии отнюдь не новый. Уже немало написано о трудной, нередко требующей настоящего мужества жизни большинства японцев на склоне лет. О них, перешагнувших, в общем, не очень высокий возрастной порог 55—60 лет, все чаще говорят как о «социально обездоленных».

Действующая до сих пор по всей стране система обязательного ухода с работы вынуждает японцев оказываться «на покое» уже в 55 лет. Пятьдесят пять —• уже не молод, но еще далеко не стар, поэтому все существо человека-труженика (а японцы — прежде всего труженики) противится такой, с позволения сказать, заботе. Да на практике о настоящем покое, заслуженном всей трудовой жизнью, речь и не идет.

В настоящее время в Японии сохраняются три вида пенсионного обеспечения: для государственных служащих, для занятых в частном секторе экономики (в том числе в сельском хозяйстве), а также домохозяек-надомниц и для работников мелких и мельчайших предприятий. Казалось бы, теоретически пенсионное обеспечение охватывает всех японцев. Однако в действительности лишь самый ограниченный контингент — государственные служащие — начиная с 55 лет получают гарантированную пенсию. Две другие группы работников обеспечиваются регулярными ежемесячными пособиями лишь через пять лет после обязательного ухода с работы. Но и тогда средства, поступающие в виде пенсий, не могут покрыть и половины расходов, необходимых для прожиточного минимума.

Перед «пенсионерами», таким образом, неизбежно встает проблема так называемого вторичного найма — поиска уже в немолодом возрасте работы, по самой сути унизительного, к тому же нередко безрезультатного. В Токио и во многих крупных городах Японии существует бесплатная служба вторичного, или повторного, найма пожилых людей. Однако лишь 15 процентов обращающихся получают работу, да и то в большинстве случаев такую, которая в японском обществе считается грязной — как правило, это работа мусорщиков или разного рода подсобников.

Большинство японских компаний отказываются нанимать пожилых людей, несмотря на решительные требования профсоюзов, входящих в Сохио ². Как заявил недавно начальник отдела кадров одного из крупных универмагов Токио, «вряд ли наши двери откроются для пожилых работников, во всяком случае, это произойдет не раньше, чем профсоюзы пойдут на такие значительные уступки, как упразднение системы выслуги лет».

Таким было положение даже в -наиболее благополучный для японской экономики период 60-х годов, когда при высоких темпах хозяйственного роста не нашлось, что выделить старикам с «богатого стола».

Последствия кризиса 1974—1975 годов продолжают сказываться до сих пор, и, пожалуй, никто не ощущает его жестокой реальности острее тех, «кому за пятьдесят». Кризис вызвал общий рост безработицы, в первую очередь досрочно уволенными оказались старики. По данным канцелярии премьер-министра на конец октября 1982 года, общая численность безработных в Японии все возрастает и достигла 1 миллиона 340 тысяч человек. В этой связи начальник канцелярии премьер-министра К. Танабэ заявил, что уровень безработицы в стране будет оставаться по-прежнему высоким в течение неопределенного времени, так как растущая инфляция резко отражается на деловой активности предпринимателей. При этом в сфере услуг коэффициент безработных оказался самым высоким—около 4 процентов. Это означает, в частности, массовое разорение людей, занятых в розничной торговле, большинство из которых—«старики»: уйдя не по своей воле на «покой», не достигнув желаемого в поисках новой работы, они на выходное пособие, как правило, спешат приобрести собственное «о-мисэ» — небольшую лавчонку, позволяющую кое-как существовать за счет разницы между розничными и оптовыми ценами.

Пятнадцатое сентября в японских календарях помечено как День почитания престарелых — еще один общенациональный праздник, по числу которых Япония занимает чуть ли не первое место в мире. Это праздничная статистика, но существует и другая, печальная: по данным Всемирной организации здравоохранения, вот уже многие годы Япония занимает одно из ведущих мест в мире по количеству самоубийств среди пожилых. Некоторые буржуазные исследователи пытаются найти здесь проявление «чисто японской психологии» — обостренного чувства гордости и самоуважения в сочетании с «отличным от европейцев», более «философским» отношением к жизни и смерти, которое много веков в японцах формировал буддизм. Возможно, в этом и заключается какая-то доля истины, однако так и кажется, что нас приглашают аплодировать не пожелавшим признать себя лишними, обузой общества вместо того, чтобы вскрыть истинные причины трагической статистики самоубийств.

«Убасутэ» — старое японское выражение. В далеком прошлом в Японии существовал обычай уносить одряхлевших стариков в горы, на верную голодную смерть. «На дорогу» им давали одну-единственную рисовую лепешку... Жестокие обычаи рождаются не от хорошей жизни: в прошлом страна испытывала постоянные трудности с продовольствием. В современной Японии «уба-сутэ» — лишь воспоминание о печальных временах, однако и в наши дни в японских газетах порою появляются сообщения о том, что в таком-то районе Токио или другого большого города обнаружен труп всеми забытого человека, умершего либо от болезни, либо от недоедания, либо просто одиночества, тоски и горя.

По данным японской печати, до 70 процентов людей старше 65 лет не в состоянии самостоятельно прокормить себя: они находятся на иждивении детей или родственников. На пенсии и доходы с недвижимого имущества проживает около десяти процентов. Работой обеспечены немногим более 20 процентов. Это в целом по стране. В Токио, где численность пожилого населения достигает одного миллиона человек, картина представ- ₍ ляется еще более печальной: менее 40 процентов пожилых жителей японской столицы имеют собственные доходы — пенсию, выходное пособие, сбережения, работу— или силы, позволяющие бороться за право на труд. Ежегодно до 50 тысяч престарелых по нескольку месяцев, порой свыше полугода, бывают прикованы к постели. Около 75 тысяч страдают от полного одиночества, граничащего с изоляцией. Не случайно сами японцы печально шутят: у старости многое в избытке — болезни, одиночество, свободное время, не хватает лишь одного — денег, чтобы жить.

В последние годы в Японии книги о стариках стали бестселлерами. В магазинах и лавках известного токийского района Канда, бесконечно тянущиеся узкие улицы которого представляют своего рода копию во много раз увеличенного книгохранилища, появились специальные секции, где расположены стеллажи с пометкой «родзин мондай» — «проблема старости». Чуткий к малейшим колебаниям спроса на рынке потребления японский бизнес и на сей раз мгновенно отреагировал на повышенный интерес японского читателя к проблемам старости, справедливо полагая, что этот интерес — непреходящий. Ведь речь идет о том, что касается (или неизбежно коснется) практически каждого японца.

Как и во многих других сторонах жизни японской нации, в отношении общества к старикам прослеживается бросающаяся в глаза противоречивость. С одной стороны, в основе философско-этических воззрений японцев лежит почтение к старости, культ предков, и это проявляется на каждом шагу в обращении более молодых к более пожилым. С другой стороны, существует та дискриминация стариков, о которой говорилось выше. Основные причины острой проблемы необеспеченной старости нужно искать в социально-экономических условиях капиталистического общества, где поражение слабого запрограммировано с самого начала. Немаловажную роль играют и сдвиги, происшедшие в характере человеческих отношений в послевоенный период, и прежде всего в рамках семьи.

На протяжении веков, вплоть до 1945 года, главной ячейкой японского общества, основной социальной единицей считалась патриархальная семья. Родовая единица «иэ» — «дом» предполагала не только близость людей по.крови, но и наличие материальной основы в сочетании с завещанными предками традициями и устоями. Реестр, в который заносились все сведения, определял знатность, положение в обществе той или иной семьи, в нем записывались наиболее примечательные события — рождения, смерти, бракосочетания, а также заслуги и проступки членов «иэ». Записи велись в сельских и городских управах и являлись как бы историей рода. Считалось позором, если в книгу попадали факты, порочащие семью. Таким образом, семейные книги на протяжении веков были средством давления на жизнь, во многом определяли поведение и поступки японцев. Кстати, благодаря этим записям в наши дни каждый японец без особого труда может поведать историю своего рода за несколько сот лет.

Главой японской патриархальной семьи являлся мужчина (отец, муж, старший сын), которому принадлежала вся собственность рода и полнота власти, действиям и указаниям которого следовали остальные члены «иэ». Основой социальных отношений являлись не узы супружества (как в Европе), а отношения между родителями и детьми. Поэтому мужчине наследовала не женщина, а старший сын, к которому после смерти главы семьи переходило право на собственность и вся полнота власти над домочадцами. Остальные сыновья с согласия и при помощи старшего искали себе занятия на стороне, поскольку о дроблении земельного надела не могло быть и речи.

Примечательно, что в такой патриархальной семье женщина как супруга всегда была бесправной, но как мать неизменно имела большой вес, занимаясь воспитанием детей и регулируя отношения между многочисленными членами семьи, а подчас (особенно в роли свекрови) получала и куда большую власть.

В 1948 году был принят новый гражданский кодекс Японии. В его основу легла новая, отличная от традиционной концепция семьи, ядром которой стали супружеские отношения, что предполагает равные права мужа и жены. Согласно новому кодексу каждый член семьи, достигший 21 года, автоматически становится полноправным гражданином общества, а ввиду отмены права первородства все дети являются равноправными наследниками.

Новый кодекс значительно поколебал патриархальные устои японской семьи и общества, но не уничтожил их. Равноправие супругов было зафиксировано на бумаге, на деле же произошло разделение сфер влияния, вернее, подтверждено вслух положение, которое издавна сложилось в рамках японской семьи: сфера деятельности, да и всех основных интересов мужчины — работа, трудовой коллектив, в котором он проводит не только рабочее, но и значительную часть свободного времени. Социальная роль, положение в обществе, престиж японской семьи — все это зависит от того места, которое ее фактический глава — мужчина сможет занять в рамках предприятия, компании,' фирмы. При этом важен и характер отношений, которые у него сложатся с коллегами по работе, поскольку в силу все еще устойчивых традиций пожизненного найма с ними ему предстоит прожить всю свою трудовую жизнь. Семье муж отдает заработок и — воскресенье. Этот, как правило, единственный выходной день недели в первую очередь посвящается детям. Отношение к жене не исчерпывается ходячим выражением «гэссюку папа» — «папа квартирант», которое, однако, вряд ли является совсем уж случайным.

Женщина командует в доме. До сих пор японки в своем абсолютном большинстве, выходя замуж, оставляют работу. Иногда к этому вынуждают семейные обстоятельства — рождение ребенка, отсутствие помощи дома, нехватка детских учреждений, но чаще — традиционное стремление работодателей избавиться от работниц, семейное положение которых не позволяет с полной «отдачей» и «преданностью» служить интересам дела. В рамках семьи японка полновластная хозяйка. В ее руках семейный бюджет, а также самое главное — воспитание и образование детей.

Подобно всем матерям мира, японские женщины глубоко заинтересованы в будущем своих детей, это неизбежно выводит их за узкие рамки семьи. Они участвуют в работе школьных родительских комитетов, деятельность которых в Японии носит исключительно активный и многоплановый характер, их заботит состояние детских учреждений, проблема безопасности на транспорте. В последние годы японские женщины — самые деятельные участницы различных массовых движений — за улучшение качества продуктов питания, за сохранение окружающей среды, культурных памятников и т. д. Все это способствует росту самосознания японских женщин, расширяет их кругозор, делает их все более активными членами общества.

В наши дни социальная значимость женщины в Японии возрастает. Сейчас женщины являются депутатами парламента, членами политических партий, входят в различные организации, активно борющиеся за мир. В производственной сфере в настоящее время занято более 20 миллионов женщин, и все же права женщины в Японии все еще не равны правам мужчины. Значительные социальные завоевания японских трудящихся почти не коснулись женщин: закон гарантирует им право на труд, на получение выходных пособий, однако на практике все эти блага японские женщины получают в значительно урезанном виде, последствия чего особенно тяжело сказываются в старости. Сохраняющаяся слабость социальных позиций женщины в японском обществе — один из основных признаков отставания всей системы общественных отношений в Японии по сравнению с другими развитыми капиталистическими странами.