Мы сидим на циновках в моем номере в киотской гостинице и, перед тем как ехать на репетицию, разговариваем с почтенным старичком японцем, любителем "Но", его знатоком и историком.
Он рассказывает мне, что история "Но" насчитывает около пятисот лет. Пятьсот лет назад у истоков этого театра появились два гениальных, по его словам, драматурга: отец и сын - Канами и Сэами. Три четверти пьес, которые играют до сих пор в театре "Но",- пьесы, написанные этими гениальными отцом и сыном. Они были одновременно драматургами, композиторами и актерами. Кроме того, они написали еще и трактат об искусстве, в котором и сейчас, по мнению моего собеседника, можно найти немало ценных мыслей.
Я спрашиваю: сколько же всего пьес в репертуаре театра "Но"?
На это следует ответ, что сейчас около двухсот, а было триста.
Я спрашиваю: были ли с самого начала записаны эти пьесы на бумаге или передавались из уст в уста?
- Да, они были записаны на бумаге.
- А музыка?
Мой собеседник отвечает, что музыка не была записана, потому что в Японии не было нот. Музыка передавалась из поколения в поколение по слуху. Но рядом с текстом пьес театра "Но" расставлялись точки и черточки, обозначавшие, где надо петь текст высоко и где низко, где сильнее и где слабее. Такие же точки и тире можно найти в старых буддийских молитвенниках. Вообще в музыке театра "Но" есть много мотивов старых, буддийских молитв.
Особенностью "Но" было то, что его драматурги и композиторы одновременно были исполнителями своих пьес и мелодий.
- А сейчас артисты "Но" - только артисты? - спрашиваю я.
- Да, потому что за последние годы в репертуаре театра "Но" не появляется пьес, которые могли бы по высоте своего искусства заменить пьесы старого репертуара.
Я спрашиваю: что означает для моего собеседника понятие "за последние годы"?
Он отвечает, что имеет в виду последние двести лет, и, покончив с этой темой, переходит к рассказу о том, что, собственно, представляют собой традиционные представления "Но".
Представления "Но" - это не одна, а несколько пьес с разделяющими их интермедиями, следующих одна за другой в определенном традиционном порядке. Каждое представление состоит из трех главных частей. Первая часть духовная, она должна показать на сцене божественное начало.
Вторая часть, если так можно выразиться,- светская; она, в свою очередь, состоит из трех пьес: в первой по традиции главным героем должен быть выведен самурай, в центре второй должен быть сюжет из жизни женщины, а третья пьеса должна представлять собой сцены из народной жизни. Все три пьесы, вместе взятые, составляют вторую, центральную часть представления "Но".
Наконец, последняя, третья, часть всего представления, небольшая и являющаяся как бы отдыхом после второй части, должна быть торжеством спокойствия и равновесия, торжеством духа.
- Сегодня,- продолжает мой собеседник,- репетируется только вторая пьеса из средней, второй части представления. Он заранее расскажет мне ее содержание, чтобы я лучше смог понять то, что будет происходить на репетиции.
Молодой самурай взял к себе молодую девушку, танцовщицу и певицу, и держит ее при себе. Мать этой девушки заболела и прислала своей дочери письмо, что она больна и просит ее вернуться. Молодой самурай не желает отпустить девушку - он слишком сильно любит ее, но девушка хочет ехать к матери и грустит, и, чтобы развлечь ее, самурай едет вместе с ней посмотреть, как цветут вишни. Девушка, глядя на осыпающиеся под дождем цветы вишни, сочиняет танку о том, что, подобно этим осыпающимся здесь вишням, вдали увядает жизнь ее матери. Взволнованный и опечаленный самурай отпускает ее.
Таково содержание этой пьесы; вслед за ней я увижу так называемую саругаку, или, еще точнее, кёгэн-фарс, сюжет которого в представлениях "Но" развивается в промежутках между пятью основными пьесами.
Я хочу расспросить поподробнее об этом кёгэн, но нам ужо пора идти. Беседа с переводом заняла, как всегда, гораздо больше времени, чем предполагалось, и мы опаздываем к началу репетиции.
Передо мной лежат записи, сделанные во время репетиции "Но". Я привожу их в той последовательности, в какой они появились у меня в блокноте. Пожалуй, они лучше, чем тщетная попытка связного рассказа, дадут представление о том неожиданном противоречивом и сильном впечатлении, которое на меня произвело это необычайное зрелище.
Вот они, эти записи.
На полу посредине сцены медленно поворачивается огромная фигура в раззолоченной женской одежде, с женской белой маской на лице. Фигура поворачивается с тихим скрипом: она скрипит ступнями обутых в белые носки ног об отполированный, как зеркало, пол сцены. Фигура поворачивается, двигаясь беспрерывными, крошечными, медленными шажками, при каждом шажке заворачивая носки ног внутрь.
На деревянном заднике сцены нарисовано громадное изображение сосны. Это не просто изображение сосны - это изображение священной сосны из Нары, старой императорской резиденции, находящейся неподалеку от Киото.
Зрительный зал представляет собой ряд ящиков, похожих на детские ящики для песка. Ящики расположены один за другим вплотную, слегка приподнимаясь друг над другом. У них низкие деревянные барьеры и застланное циновками дно. Это своего рода ложи. Они сделаны традиционно, как в старину, хотя само помещение театра не особенно старое.
"Дорога цветов", в противоположность театру "Кабуки", идет не в глубь зала, а уходит под углом вбок и назад от сцены, которая выдвинута вперед, в зал.
В театре "Но" нет и никогда не было декораций. За сценой всегда одна и та же нарисованная на деревянном заднике сосна, а вдоль "дороги цветов" стоят три небольшие живые сосны, стволы которых вставлены, как в вазы, в большие куски бамбука.
В далеком прошлом спектакли "Но" часто проходили на воздухе. Сосны на "дороге цветов" - остаток прошлого; нарисованная на заднике сосна тоже напоминает о том, что спектакли игрались среди природы.
Между передними местами зрителей и квадратной, выдающейся в зал площадкой сцены остается пустое пространство метра в три с половиной шириной. Некогда в старину на этом пространстве разбивался низкий карликовый сад.
Актер на сцене, играющий девушку, полуговорит-полупоет, Тембр голоса нарочито низкий, какой-то угрожающий. Вообще это пение производит мрачное, угрожающее впечатление.
Актеры поворачиваются так, как если бы очень сильно замедленной киносъемкой заснять строевой поворот хорошо обученных солдат.
Как объясняет мне спутник, сцена "Кабуки" по сравнению со сценой "Но" постепенно пятилась назад и наконец превратилась в обыкновенную сцену, а мост с тремя соснами театра "Но" постепенно повернулся к публике и стал "дорогой цветов".
Перед самой сценой, в самой ближней н ней ложе, сидит знаменитый любитель театра "Но", известный тем, что за многие десятилетия он не пропустил ни одного спектакля. Старик сидит почти один в пустом зале, на репетиции. Перед ним привычно разложены книги, коробочка с завтраком, чайник с чаем, палка. У актера, играющего героиню, старинная маска школы Тонда. Эта маска считается одной из лучших масок "Но". Но маска только на героине; на актере, играющем молодого самурая, нет маски. Я спрашиваю почему. Знаток "Но" отвечает мне, что маску надевает только ситэ, то есть только тот, кто играет главную роль, а ваки, то есть тот, кто играет второстепенную роль, не надевает маски.
- Почему?
- Такова традиция. Маску надевает только тот, кто играет главную роль.
Меня продолжает удивлять, почему у героя-любовника нет маски.
- Разве это второстепенная роль, это же герой-любовник? - спрашиваю я.
- Да, это второстепенная роль и второстепенный артист. Второстепенный артист никогда не играет главную роль.
Я спрашиваю: во всех ли пьесах маску надевают только женщины?
- Нет, и мужчина надевает маску, когда он является ситэ, то есть играет главную роль. Но эта пьеса женская, потому что в ней главную роль играет женщина, и в таких женских пьесах мужчина всегда ваки и поэтому не надевает маску.
- Кто сидит там, в коричневых кимоно рядом с самураем? Это хор?
- Да, хор. Сейчас их шестеро, но хор бывает до десяти человек.
- А на чьи деньги содержится театр?
- На средства господина Тонда.
- Наверное, театр работает в убыток?
- Да. Представления бывают только раз в неделю, по воскресеньям.
- А почему самурай сидит сейчас на этой штуке? (Я показываю на довольно высокое сиденье цилиндрической формы, лакированное, черное с золотом,)
- А он сейчас не участвует в действии и поэтому сидит на своем месте.
- Такая штука всегда ставится на сцене, это традиция?
- Да, это место сидения для ваки.
Костюм самурая - не костюм настоящего самурая, он не связан с какой-то определенной эпохой, так же как и костюм героини. Это условный костюм, обозначающий, что человек в этом костюме - самурай, а женщина в этом костюме - героиня пьесы.
Героиня условно плачет на сцене. Ее рука приподнята до уровня глаз и повернута ладонью к лицу, а веер в другой руке полураспущен - это означает, что героиня плачет.
Героиня плачет, а самурай приказывает подать повозку с быками, чтобы ехать смотреть на цветущие вишни. Невидимка в сером кимоно приносит белый каркас повозки и устанавливает его на сцене. Героиня входит в этот четырехугольник из досок, изображающий собой арбу, в которую запряжены быки. Теперь, когда она вошла в арбу, герои уже не стоят, а едут смотреть цветущие вишни. Однако самурай не влезает в арбу. Держась за небольшой меч, он стоит возле арбы. Одет он в очень широкие белые штаны, похожие на пышную женскую накрахмаленную юбку, и в ярко-зеленую куртку, похожую на короткое кимоно. На голове у него черная шляпа, больше всего похожая на шляпы современных дам. Она сильно надвинута на лоб я вздернута кверху сзади.
Я спрашиваю, почему, раз они едут, самурай не влезает в арбу, рядом со своей возлюбленной. Не должно ли это означать, что он едет рядом с арбой верхом?
Но мне отвечают, что моя догадка ошибочна. Самурай тоже едет сейчас в арбе, но так как реально на сцене в этом ящике им вдвоем будет тесно, то он не влезает в ящик, а просто стоит неподалеку от него, но это все равно значит, что они вместе едут в арбе.
Сев в арбу, герой и героиня начинают петь, сменяя друг друга и рассказывая в своей песне о той дороге, которая ведет их от дома самурая до того дома, возле которого они будут глядеть на цветущие вишни. Героиня, проезжая на арбе, видит горы, покрытые лесами, и плачет, вспоминая свою мать. Пока она поет и плачет странным, натянутым, берущим то очень высокие, то очень низкие ноты голосом, я потихоньку спрашиваю, полный ли зал бывает по воскресеньям, когда здесь играют спектакли, и кто ходит на эти спектакли.
Мне отвечают, что на них ходят обычно любители театра "Но" и люди, которые хотят учиться этому искусству.
- А широкая публика? - спрашиваю я.
- Нет. Главным образом только любители.
- Сколько всего людей помещается в зале?
- Триста, четыреста, но он редко бывает полным. На сцене тем временем в действие вступает хор. Когда хор поет, герои молчат, и наоборот.
- О чем поет хор? - спрашиваю я.-Он объясняет душевное состояние героев или рассказывает о происходящих событиях?
- И то, и другое. Хор рассказывает о том, что происходит на сцене, и о том, что творится в душе героев. Вот сейчас хор поет о том, что на дороге встретился храм. А теперь героиня начинает молиться...
После того как героиня помолилась, арба продолжает двигаться дальше, и наконец хор поет о том, что герои приехали на место. Слуга-невидимка уносит арбу, героиня стоит, полуприподняв перед собой одну руку, а в другой держа полураскрытый веер. Я уже знаю, что эта комбинация жестов означает молитву. Героиня снова молится. Ее движения отражаются на полу сцены, сделанном из удивительно отполированного дерева.
- Почему самурай без большого меча? - спрашиваю я.
- Потому что он поехал недалеко от дома.
Я смотрю на инструменты в оркестре. Один инструмент похож на флейту, другой - на маленький барабан, третий представляет собой тоже нечто вроде барабана - он состоит из двух тарелок, соединенных палочками, словно это большая клетка для птиц. Человек, у которого в руках этот инструмент, от времени до времени сам издает голосом звук, похожий на близкий визг пятидесятикилограммовой бомбы, и заканчивает этот визг разрывом, изображенным при помощи удара по тарелкам.
- Вот теперь они любуются на цветы вишни,- говорит мне знаток "Но", за несколько минут перед этим, как мне показалось, начавший чуть-чуть придремывать, клонясь на барьер ложи. Должно быть, это зрелище слишком привычно для него, но сейчас он вновь оживился.
Героиня раскрывает веер и начинает танцевать; ее танец - это целый ряд следующих друг за другом очень медленных движений, причем поза героини не меняется, а веер остается почти в одном и том же положении. Музыканты параллельно с пением, которым они сопровождают танец, издают временами сильные горловые звуки. Для непривычного слуха они кажутся угрожающими и даже страшными... "О-о!" - кричит один. "И-о-о",- отзывается другой. "0-у! И-о-о! И-е-о-о..."
Та лакированная цилиндрической формы табуретка, которую я заметил, когда на нее присаживался ваки, оказывается, действительно является только местом для отдыха. Сейчас, когда ваки нужно сесть, не выключаясь из игры, а по ходу действия, он садится не на табуретку, а на пол, рядом с ней.
Самурай дает согласие отпустить героиню, и она концом веера, изображающего в этот момент кисточку, пишет письмо матери. Пьеса кончается. Музыканты провожают действующих лиц, повернувшись в их сторону, и лишь потом поворачиваются к публике.
Сразу же вслед за окончанием пьесы начинается кёгэн - интермедия. На сцену выходят два актера в таких необыкновенно широких штанах, что мне все время кажется, что это очень высокие люди, которые ходят на коленях. Они без масок и говорят в нос, искусно и резко гнусавя.
Я спрашиваю у своего спутника, какой эпохи эти костюмы. Он говорит, что это домашние костюмы самураев, которые носили примерно шестьсот лет назад.
Актеры быстро двигаются по сцене, встряхивая своими шароварами так, словно они все время лягаются. Наконец, после прогулки и длинного разговора они оба садятся отдыхать.
На сцену выходит актер, одетый в старое крестьянское платье, и говорит, что он должен идти в город, что он обыкновенно ходит вдвоем со своим другом, но сейчас очень спешит и поэтому идет один. Самураи предлагают ему идти вместе с ними, потому что им по дороге, но крестьянин отказывается идти с ними. Во время этого разговора все трое двигаются по сцене, не касаясь друг друга, условными зигзагообразными линиями. Разговаривают комическими, натруженными, петушиными голосами. Самураи требуют, чтобы крестьянин нес их мечи, но он отказывается. Тогда они грозят ему, и он соглашается и берет их мечи. Взяв их в руки, он спрашивает у самураев, так ли надо держать их мечи. Самураи над ним смеются. Он спрашивает во второй раз, но самураи снова смеются над ним. Наконец, один из самураев показывает ему, как надо держать мечи.
Голоса самураев при этом вдруг до удивления напоминают мне искусственные голоса старых клоунов на арене цирка: "Скажи, Жорж, ты не видел сегодня моей жены?.." - "Нет, я не видел сегодня твоей жены..."
Шапки у обоих самураев похожи на петушиные гребни, и они, вдруг вскочив с земли, начинают кричать, поднимают полы, распускают их, прыгают друг перед другом, как два петуха. Но крестьянин, подняв оба меча и пригрозив им, приводит их в состояние смирения. Оба самурая становятся на колени и низко кланяются ему. При этом по ходу действия они снимают свои верхние костюмы и обувь и отдают все это на хранение крестьянину, оставшись в белых шелковых рубашках и нижних штанах.
- Вы похожи па ворон,- говорит крестьянин самураям.- Делайте, как делают вороны. Самураи послушно каркают.
- Вы похожи на собак,- говорит крестьянин,- делайте, как делают собаки.
И самураи послушно лают.
После этого он заставляет их петь песни и кувыркаться, и они выполняют ряд блестящих акробатических номеров, а крестьянин стоит возле них в центре сцены, в условно угрожающей позе, держа мечи в широко раскинутых руках.
Самураи поют, крестьянин тоже начинает подпевать им, высоко поднимая то одну, то другую ногу.
Допев песню, самураи ложатся и засыпают, а крестьянин с разными ужимками забирает и уносит их костюмы и мечи, На этом кончается интермедия и сегодняшняя репетиция.
После репетиции мы прошли в закулисное помещение театра и познакомились там с господином Тонда, хозяином этого театра и руководителем одной из школ театра "Но" (школы в смысле художественного направления), человеком, связанным с театром "Но" наследственно. Так же как в театре "Кабуки", в "Но" есть свои актерские династии, и фамилия Тонда - это одна из таких династий владельцев, знатоков, актеров и теоретиков "Но".
Господин Тонда - немолодой, лет около пятидесяти, очень красивый японец с усталым, умным, одухотворенным лицом. С первых же минут свидания мне кажется, что это человек, бескорыстно и самоотверженно любящий свое искусство и в то же время понимающий, что оно все больше становится историей. Это первое впечатление подтверждается последующими разговорами. В этот первый день и у нас и у господина Тонда мало времени, и мы говорим недолго, отложив более подробную беседу на завтра.
- Сколько различных школ сейчас есть в театре "Но"? - спрашиваю я.
- Пять школ. Из них четыре очень старых, они имеют более чем пятисотлетнюю историю, а пятая появилась сравнительно недавно - триста лет тому назад.
- Этот театр принадлежит господину Тонда?
- Да, раньше на этой сцене играла только его школа, но во время войны в разных городах пострадали многие театры "Но", и сейчас в этом помещении репетируют и играют различные школы.
Я спрашиваю об интермедии, которую мы видели после пьесы:
- Актеры, играющие в этих интермедиях, не принадлежат к школам "Но"?
- Да, это совершенно другая школа актеров,- говорит Тонда.- У них отдельные труппы, и их приглашают специально для интермедии. Раньше, когда театр "Но" был в расцвете, при каждой школе "Но" существовала своя специальная небольшая труппа таких комических актеров, но в последнее время все смешалось и приходится просто приглашать комических актеров со стороны.
Тонда начинает вынимать из ящиков и показывать нам удивительные по мастерству исполнения старые деревянные маски театра "Но". У него замечательная коллекция их, а кроме того, он вообще является самым крупным знатоком масок и костюмов "Но" во всей Японии. Об этих масках и костюмах "Но" у него написаны десятки статей и несколько книг.
Каких только масок тут нет! Вот тончайшей работы женская маска - ей триста лет. Высоко поднятые брови, скорбный рот. Вот маска старика с выдвинутой челюстью, густыми седыми бровями. Еще одна маска веселого старика, маска злого старика, маска старухи...
- Маски бывают, как видите, с открытым ртом и с закрытым,- объясняет мне Тонда.- С открытым ртом - они более мягкие, с закрытым ртом - они более сильные. Эти два принципа масок соответствуют двум принципам игры - более мягкому, расслабленному, и более сильному, резкому.
Я говорю о том, что маски производят на меня разное впечатление. То при взгляде на одну из масок мне кажется, что у нее вообще нет никакого выражения, то при взгляде на другую кажется, что одна и та же маска включает в себя все мыслимые выражения человеческого лица.
Продолжая показывать маски, Тонда объясняет, что если, измерив расстояние между зрачками маски, поставить посредине циркуль и сделать круг и если в этот описанный циркулем круг войдет рот маски, то это молодая маска. Если провести две линии от центра зрачков прямо вниз, и ширина рта будет уже расстояния между этими двумя линиями, то это будет лицо ребенка или подростка, а когда рот будет выходить далеко за пределы этих двух линий, то маска будет изображать жадность,
- Вот эта женская маска сделана так,- говорит Тонда, держа в руке прекрасную женскую маску и то нагибая ее лицом вниз, то поднимая вверх,что если актер, надев маску, поднимет голову, маска становится надменной и грустной, а когда, вот видите, я немножко наклоняю лицо маски вперед, маска начинает чуть заметно улыбаться. Это секрет старых мастеров: их маски в разных ракурсах приобретают разное выражение лица.
Тонда снова и снова поворачивает в руке женскую маску; брови у этой маски помещены удивительно высоко и нарисованы очень нечетко, как два удлиненных расплывшихся пятна. Расстояние от глаз до этих бровей, по крайней мере, в три пальца.
Я спрашиваю, почему брови на маске нарисованы выше, чем они бывают у человека. Тонда объясняет, что красота японского лица, которое обычно является более плоским, чем у европейцев,- главным образом в глазах и бровях. Поэтому в старину часто брили брови и потом рисовали их выше, чем они находятся на самом деле. Это делали и женщины и мужчины, и этот обычай нашел свое выражение и в масках.
Теперь Тонда берет в руки маску черта и, наклоняя и поднимая ее так же, как только что до этого он делал с женской маской, говорит:
- Обратите внимание, в наклонном положении, когда вперед выставлен лоб, в этой маске вам прежде всего бросается в глаза именно лоб, его широта, его задумчивость, а когда голова закидывается назад и вам в глаза бросается подбородок маски, то вы видите жестокость этого лица, оскаленные зубы черта.
- Мастерство создания масок театра "Но" различно для трех периодов,говорит Тонда.- Когда "Но" зарождался - пятьсот и даже четыреста лет тому назад,- у мастеров было много чувства, но им еще не хватало техники. Триста, триста пятьдесят лет назад, в годы самого большого расцвета "Но" глубина чувства мастеров и техника исполнения масок соответствовали друг другу, и к этому времени относятся лучшие театральные маски. Но уже двести лет назад и в прошлом веке техника исполнения масок стала превосходить чувства. Я не люблю многие мастерски сделанные маски этой эпохи, они великолепны по технике, но бесчувственны.
- Между прочим,- добавляет Тонда,- мастера, резавшие маски, хороню знали человеческие лица. Они знали, что человеческие лица, так же как и человеческое тело, в какой-то мере асимметричны, и если изобразить полную симметрию правой и левой стороны человеческого лица, то оно станет кукольным, а не человеческим. Если внимательно вглядеться в маски работы лучших мастеров, то нетрудно заметить в них иногда почти незаметный, но все-таки ощутимый оттенок асимметрии.
Перед тем как проститься впредь до следующего свидания, Тонда вынимает еще одну маску, старого дьявола, и говорит, что это одна из превосходнейших масок позднего времени. Эту маску только совсем недавно принесли ему и предложили купить. Он думает ее купить; хотя она сделана в позднее время, но, очевидно, ее создал замечательный мастер.
Маска действительно производит сильное впечатление. Мой спутник берет и начинает поворачивать ее на руке, но маска настолько жива и страшна, что мне кажется, что это не он поворачивает маску рукой, а сам дьявол медленно поворачивается к нему лицом.
На следующий день я снова побывал в театре Тонда. На этот раз все происходило в обратном порядке: сначала мы беседовали с ним в его кабинете, а потом уже пошли на репетицию. Едва мы поздоровались, как Тонда вытащил два свитка и, развертывая их перед нами, стал рассказывать о представлениях театра "Но" в эпоху Токугавы, к которой относились эти свитки. В ту эпоху "Но" пользовался государственным покровительством. Для каждого из учителей или, точнее сказать, руководителей каждой школы "Но" (а таких школ тогда было немало) на склоне его лет устраивали бенефис. В столице строился временный театр на четыре тысячи стоячих и полторы тысячи сидячих мест, с ложами для даймё и самого сегуна. Театр представлял собой обычную сцену "Но", над которой была возведена специальная крыша. Сцена была обведена гигантской галереей с ложами, а пространство между сценой и галереей устлано циновками. Спектакли начинались с семи утра и шли до десяти вечера - четырнадцать - пятнадцать часов подряд.
Театр строился на пятнадцать дней. В каждый из этих дней в нем шел спектакль, и каждый домовладелец столицы в обязательном порядке должен был купить себе одну циновку на один спектакль. Таким образом, если выражаться современным языком, театр был обеспечен стопроцентным посещением. Циновка стоила одну иену, что по тогдашним временам являлось большой суммой, а в целом сбор был громадный, и весь он шел в пользу учителя "Но".
На тех свитках, которые развертывал перед нами Тонда, было показано все относящееся к одному из таких спектаклей. На них был нарисован общий вид театрального зала, над которым (и над ложами и над сценой) была сооружена своеобразная крыша - легкий деревянный каркас с натянутой на него вощеной бумагой. Затем на свитках были нарисованы ложи сегуна и даймё, специальные помещения позади лож, где завтракали и обедали; магазины, пристроенные прямо к театру, и украшенная длинными пернатыми копьями полицейская вышка, громоздившаяся над входом в театр.
Тут же, рядом с этими картинками, на свитках были записаны программы представлений и правила для зрителей. В числе правил были такие: "не пить во время действия", "не выходить со своих мест во время действия", "занимать места начиная с пяти часов утра".
Развертывая свитки, Тонда попутно рассказывал разные любопытные вещи. Иэясу - первый сегун из династии Токугавы, среди ста глав государственных правил, завещанных потомками, оставил одну главу, специально касавшуюся театра "Но". Согласно этой главе, государство должно было давать на каждую маску театра "Но" довольно большей рисовый паек, то есть, в сущности, жалованье, ибо жалованье в ту эпоху исчислялось рисом. Здесь же было оставлено указание, что если в городе случится пожар, то актеры "Но" должны уходить с масками, спасая их от пожара, и при этом все должны пропускать их первыми.
Слушая все это, я вспомнил одну песенку эпохи Токугавы, которую спел мне вчера переводчик. В ней как раз шла речь о рисе, выдававшемся в форме жалованья. Самураям не разрешалось жениться на гейшах, такая самовольная женитьба была связана с потерей наследственного жалованья. В переводе эта шуточная песенка той эпохи звучала так: "Что делать - спать с тобой или взять пять тысяч коку риса? Не нужно мне пяти тысяч коку риса, буду спать с тобой..."
Многие феодалы сами увлекались театром "Но" и танцевали в нем. В частности, театром "Но" увлекался знаменитый японский полководец Хидэёси, который, согласно преданию, во время спектакля "Но" танцевал до десяти танцев.
- Но это физически невозможно, это слишком тяжело,- сказал Хонда.Очевидно, так обозначалось лишь в программах спектаклей; на самом же деле Хидэёси только начинал танец, потом его под той же маской заменял актер "Но", а в конце спектакля последний танец опять танцевал Хидэёси. Иначе это трудно себе представить.
Кроме спектаклей-бенефисов, устраивавшихся раз в год, игрались и обычные спектакли. Зрителями этих спектаклей обычно были аристократы, придворные, и только при бенефисах на спектакли "Но" попадал народ - это, кстати, был единственный случай, когда он своими глазами мог увидеть сёгуна.
Когда Тонда свернул обратно свои свитки, я задал ему несколько вопросов о принципах искусства "Но". Он ответил, что принципы искусства "Но" записаны в учебнике, созданном основателями "Но" несколько сот лет назад, и до сих пор, в сущности, не изменились. Этот учебник сейчас переведен со старого классического языка на современный, но, по словам Тонда, переведен плохо, без души, и, для того, чтобы по-настоящему почувствовать то, что в нем написано, его нужно читать на том старом языке, на котором он создан.
- Дело в том, что переводили его ученые, а читать должны артисты. И из этого не получается никакого толку.
- Главный из принципов искусства "Но",- сказал Тонда,- требование, чтобы актер смотрел на свой танец объективно, глазами зрителя, а не своими собственными. Знаменитый фехтовальщик Миямото в своих "Принципах фехтования" говорил, что человеку надо иметь объективный взгляд на себя, только тогда он может защищаться от неожиданного удара, а также говорил, что душа человека при фехтовании должна бегать с невероятной быстротой по всему его телу. Это сказано в отношении фехтования, но применимо для объяснения принципов "Но".
Другой принцип заключается в том, что артист "Но" должен на сцене забыть о своем существовании как личности, как человека.
Третий принцип искусства "Но" в том, что оно должно быть скупым, в нем не должно быть ничего лишнего, оно не смеет быть торопливым. Если актер все время находится в движении, если он стремится обратить на себя внимание своей суетой на сцене, то заинтересовать зрителя таким образом - еще не есть искусство.
- В человеческой душе,- сказал Тонда,- существует вечный страх перед пустотой. Если маленькому мальчику дать кисть и бумагу, он из страха перед пустотой немедленно исчертит всю эту бумагу. Душа артиста подобна этому маленькому мальчику - из страха перед пустотой артист делает много лишних движений. Он хочет на каждом листке той бумаги, которая отпущена ему для творчества, не оставить ни одного свободного клочка. А настоящий актер ни боится пустоты, он твердой рукой делает скупой рисунок в середине листа, и окружающая неподвижность пустоты только подчеркивает движение этого рисунка, или, иначе сказать, окружающая пустота подчеркивает наполненность того маленького пространства, на котором сделан этот рисунок.
- К актеру "Но",- сказал Тонда,- предъявляется требование полной душевной сосредоточенности и забвения окружающего, рели мы представим себе, что в минуты игры перед лицом актера раскроют лист книги, он должен увидеть этот лист в первую секунду, но уже через секунду забыть о его существовании, даже если книгу продолжают держать перед его лицом.
Я задал Тонда вопрос о длительности обучения актеров "Но". Тонда ответил, что воспитание и совершенствование актера должно быть бесконечным. Настоящий актер никогда не может сказать, что он достиг полного совершенства. Да это и естественно. В барабане всего четыре звука, но чтобы в совершенстве научиться извлекать из него четыре звука, нужна практика в течение целой жизни. Что же сказать о таком инструменте, как человек!
Первоначальное обучение актеров "Но" распадается па два этапа. На первом главным является изучение техники, на втором - выполнение требования полной душевной сосредоточенности.
Я спросил у Тонда: каковы же материальные, внешние проявления этой душевной сосредоточенности актера?
На это он ответил, что актер не должен искать у зрителя какой бы то ни было реакции. Он должен вести свою партию твердо, объективно глядя на себя глазами зрителя, не поддаваясь собственным душевным чувствам и в то же время не обращая на зрителя никакого внимания. Если актер начинает угождать зрителю, то в его игре появляется излишняя сила, обезображивающая исполнение роли. Высшие достижения в актерской игре появляются только при полной сосредоточенности. Тогда же рождается и равномерность игры. Эта равномерность повторяется все с большей математической. точностью от раза к разу, и это повторение вырабатывает самое высокое мастерство.
Еще раз сказав о вредности лишней силы в искусстве, Тонда привел один за другим два образных примера: если вы сожмете в руке мяч, то сила вашей руки, нарушившая его форму, сдавив воздух, находящийся внутри мяча, еще не есть сила искусства. Сила искусства - это воздух внутри мяча, распирающий мяч и сопротивляющийся вашему давлению.
Сам по себе блеск алмаза - это еще не искусство, но алмаз, который все-таки блестит сквозь накинутую на него легкую ткань,- это искусство.
Я вспомнил о выражении "ваби-саби", которое господин Кавасэ объяснил мне как красоту простоты, и поинтересовался, как трактует это выражение господин Тонда. Господин Тонда объяснил его совершенно иначе, чем господин Кавасэ,
- Ваби-саби,- сказал он,- как бы лучше объяснить, что это такое... Ваби-саби - это красный цвет на старинной японской картине, которой уже тысяча лет. Ее красный лак потемнел и приобрел тысячелетнюю давность, безусловно, это уже не красный цвет, и в то же время в нашем ощущении это именно красный цвет, непревзойденный образец красного цвета.
Тонда хотел добавить еще что-то о своем понимании выражения "ваби-саби", но как раз в эту минуту в комнату вошли актеры, с которыми он собирался репетировать,- его сын и дочь, оба молодые, на редкость красивые и на редкость похожие на отца. Сын Тонда взял с полки флейту и попробовал ее. В комнате было так холодно, что из флейты длинной струей вылетел пар от дыхания. Мы прошли в зал, где Тонда обещал немножко порепетировать специально для нас.
Репетиция происходила без масок. Сначала пел Тонда и его сын, а дочь танцевала; потом пел Тонда, а танцевал его сын, и, наконец, пел сын, а танцевал сам Тонда.
В зале стоял ужасающий холод. На отполированном полу сцены, казавшемся сейчас ледяным катком, танцевать было, очевидно, очень холодно. Кроме репетирующих на сцене, в пустом ледяном зале находилось всего четверо людей, и, однако, сила душевной сосредоточенности позволяла и Тонда и его сыну танцевать так, словно перед ними полный зал зрителей.
Сами звуки голосов и манера танца, так же как и вчера, произвели на меня угнетающее впечатление, пожалуй, немножко ослабленное тем, что вместо масок у поющих сегодня были человеческие лица, голоса шли изо рта, а не откуда-то из утробы или даже из-под земли, как мне казалось в прошлый раз.
В перерыве между танцами Тонда объяснил мне причину того громкого стука с сильнейшим резонансом, который получается, когда актеры в некоторых местах сцены вдруг ударяют пяткой об пол. Оказывается, это можно делать только в четырех или пяти пунктах сценической площадки, там, где под сценой сделаны специальные пустоты - резонаторы. Сама сцена была абсолютно гладкой, без всяких отметок. Для того чтобы актер, не глядя себе под ноги, играя в маске, в нужный по роли момент оказался именно в том пункте сцены, где удар усиляют резонаторы, требовалась тщательная отработка каждого движения, великолепное и точное мастерство.
Через полчаса мы простились с Тонда посредине этого ледяного зала, и он на прощание повторил мне то, что уже раньше говорил господин Кавасэ,что мое представление о старом японском театре останется неполным, если я не съезжу в Осаку и не посмотрю там театр кукол.
ТЕАТР КУКОЛ В ОСАКЕ
Для того чтобы посмотреть кукольный театр, я специально поехал из Киото в Осаку. Играющий в этом большом промышленном городе старый кукольный театр - единственный и знаменитый на всю Японию. Здание театра, принадлежащее театральной компании Тохо, обгорело во время бомбардировок Осаки, но сейчас уже наспех восстановлено. В силу особенностей устройства сцены кукольного театра это помещение, в противоположность всем другим коммерческим театральным помещениям, используется постоянно лишь для одной цели - для кукольных представлений.
В зале около восьмисот мест. Сцена довольно большая и весьма любопытно устроена. Для того чтобы объяснить это устройство, нужно сначала объяснить основные принципы самого сценического действия в этом кукольном театре.
Действие в театре делится на две соприкасающиеся и в то же время резко отличные друг от друга части. Первая - это куклы и люди, которые управляют куклами, вторая - это музыкант, играющий на сямисэне, и певец, который все время действия то говорит речитативом, то поет. Он говорит и поет за кукол, описывает их душевное состояние, рассказывает происходящее на сцене действие, а также иногда отвлекается и в предысторию того, что происходит на сцене.
Эти две части представления потребовали двух разных сценических площадок.
На главной, основной сцене действуют куклы и люди, ими управляющие, при этом люди, работающие с куклами, видны зрителю. Они управляют куклами на глазах у нас, глядящих представление. Через основную сцену протянута загородка, высотой до пояса человека. Актеры, которые управляют куклами, ходят за этой загородкой и видны зрителю только по пояс. Для кукол же уровень этой загородки является условным полом.
Куклы очень разные, размером примерно от одной трети до двух третей человеческого роста. Управлять такой куклой один человек не в состоянии, поэтому каждой куклой, принадлежащей к главным действующим лицам пьесы, управляют три человека. И лишь куклы-статисты, делающие только общие несложные движения, управляются одним актером.
На каждую куклу-солиста, как уже сказано, приходится трое актеров. Главный актер одет в старинный самурайский костюм с огромными стоячими плечами, а два его помощника -слуги - одеты точно так же, как и в "Кабуки",- в костюмы, предполагающие, что их не надо замечать; только здесь эти костюмы не серые, а черные: черное кимоно, черные капюшоны на грозах, полузакрывающие лица.
Главный актер управляет телом куклы и ее правой рукой. Первый помощник управляет ногами куклы, второй помощник - левой рукой куклы. Даже при трех актерах работа эта утомительна, потому что кукла большая и все время находится на весу, при этом иногда она находится не только на весу, но и в полной неподвижности длинный отрезок времени. Ее держат на руках люди, но зрительному залу кажется, что она абсолютно замерла. Создать такое впечатление, разумеется, можно только при помощи железных рук и длительной тренировки.
У мужских кукол есть ноги, женские куклы, как правило, ног не имеют. Впечатление движения ног создается у них подгибанием подола кимоно то в такое положение, при котором кукла как будто сидит, то в такое положение, словно она стоит на коленях, то в такое положение, словно она встала во весь рост.
Ноги у женских кукол бывают лишь в виде исключения, тогда, когда по ходу пьесы зритель должен увидеть босые ноги, когда на сцену выходит какая-нибудь босая нищенка или ребенок.
В сущности, куклы в японском кукольном театре - это не куклы, а лишь костюмы, точно сделанные по фигуре куклы. В такой костюм отдельно вставляется голова куклы, выполненная обычно с большим мастерством и составляющая главную ценность. Актер засовывает руку внутрь костюма куклы и берется за ручку, приделанную изнутри к голове куклы. Всей рукой при этом он поддерживает плечи куклы, а тремя пальцами управляет рычажками, сделанными на ручке. Один рычажок соединен с глазами куклы, которые закрываются и открываются. Другие два позволяют кукле наклонять и поворачивать голову. Движения головы из стороны в сторону делаются при помощи всей руки. Некоторыми движениями куклы помощник главного актера управляет без помощи всяких рычажков: когда кукле нужно сесть, он просто сажает ее себе на руку или, если кукле нужно сесть на корточки, руками подгибает ей колени. Иногда при этом зрителю кажется, что вот этот человек, помощник актера, помогает ходить и двигаться по сцене другому, маленькому, больному человеку.
Правой рукой куклы главный актер управляет, просунув свою руку под ее кимоно. Там есть маленький рычажок, который позволяет управлять движениями пальцев правой руки куклы. Но это при маленьких движениях, а при больших и резких движениях пальцы актера двигают рукой куклы непосредственно. Левой рукой куклы управляет второй помощник при помощи довольно длинного рычажка, сантиметров в тридцать длины. Кукла не такая уж большая, вокруг нее все время находятся три человека, и, чтобы они не слишком теснились, актер, управляющий левой рукой, держится немного поодаль. Для этого и устроен длинный рычажок.
Все действие, как уже сказано, происходит на уровне перегородки, среди очень несложных декораций, которые, так же как костюмы, обычно подбираются не с точки зрения верности изображаемой эпохе, а с точки зрения гаммы красок общего зрительного впечатления.
Таковы первая сценическая площадка и действующие на ней лица.
Вторая сценическая площадка находится под углом к основной сцене. Она утверждена на небольшом вращающемся круге, и до начала действия мы видим просто ящик, задник которого состоит из четырехстворчатой серебряной стены. Потом створки этой стены начинают поворачиваться на своих осях, поворачивается весь круг, и перед нами появляется площадка, на которой сидят музыкант, играющий на сямисэне, и певец. Они оба сидят на корточках, перед певцом стоит низкий нотный пюпитр с огромной старинной книгой, в которой записан текст пьесы. Певец то говорит речитативом, то поет по тексту книги. Рядом с ним, прямо на полу, стоит кружка с чаем, из которой он отхлебывает один или два глотка, когда голос его от напряжения начинает хрипнуть.
(Здесь у меня, к сожалению, обрывается запись в одной записной книжке, а другая начинается прямо со слов: "Посмотрев первую пьесу..." Очевидно, какой-то листок пропал. Какой была первая пьеса, я не помню.)
Посмотрев первою пьесу, мы с переводчиком зашли за кулисы, где нас уж поджидал господин Мондзюро, самый молодой из знаменитых актеров кукольного театра; впрочем, молодой только в театральном понимании этого слова - ему сорок семь лет.
Как и всюду - неуютные задворки театра, как и всюду - маленькая неуютная актерская уборная... Господин Мондзюро на вид гораздо моложе своих лет, невысокий, худощавый, с энергичным умным лицом. Рядом с ним в уборной двое певцов. Один - толстый, багровый, обрюзгший, но еще величественно красивый; второй - лысый, аккуратный; этот второй счел нужным извиниться перед нами за то, что он еще в европейском платье, а не в полном актерском обличье,- это потому, что он только что пришел в театр.
Мы присели на циновках, и я стал задавать вопросы, на которые отвечал главным образом сам Мондзюро.
Японский кукольный театр родился примерно четыреста лет назад на улице и двести с лишним лет назад, в расцвет эпохи Токугавы, перешел с улицы на сцену. Куклы постепенно увеличивались и увеличивались и около ста лет назад стали такими, какие они сейчас. Причины этого постепенного увеличения кукол - и постепенное увеличение сцены, и новая, более совершенная техника, позволяющая придавать лицу куклы разные выражения, а для того, чтобы это было заметно, требующая, чтобы кукла не была слишком маленькой.
Основной репертуар кукольного театра написан уже после перехода театра с улицы на сцену знаменитым драматургом Мондзаэмоно Тикамацу60.
В этом месте нашего разговора я спросил, не перенесены ли на сцену кукольного театра некоторые пьесы из репертуара театра "Кабуки".
Из ответа выяснилось, что главным образом - наоборот. Тексты многих пьес театра "Кабуки" были сначала текстами репертуара кукольных театров и лишь потом перешли в "Кабуки".
Здесь мне в голову пришла одна мысль, вернее, домысел, который пусть останется на моей собственной совести, но я его записал и мне жаль с ним расстаться. Пение из-за сцены, характерное для театра "Кабуки" и описывающее чувства актеров на сцене и происходящее на сцене действие, возможно, связано с влиянием кукольного театра. В принципе всякое явление искусства в истоках своих логично и реально объяснимо, хотя в своих конечных формах подчас кажется нам непонятным и нелогичным, если мы не знаем его происхождения. Когда певший и говоривший до этого актер вдруг в определенный момент начинает действовать на сцене молча, а о его чувствах и поступках начинают петь из-за сцены,- это кажется странным. Но если как исток этого явления мы возьмем репертуар театра кукол и представим себе, что на сцене не люди, а куклы, то такое засценное пение покажется нам вполне логичным.
Мне вспомнились те тарелки, которые я видел в Токио, в музее народного искусства,- непонятные традиционные желтые полосы и зеленые зигзаги. Но двести лет назад, у истоков традиции, на такой же самой тарелке рисовалась зеленая сосна на желтой скале. Такова была реальная основа рисунка, впоследствии ставшего непонятным.
Как сказал мне Мондзюро, из кукольного театра в театр "Кабуки" перешла даже такая, чуть ли не самая знаменитая пьеса "Кабуки", как "Сорок семь самураев".
Форма театра в основном осталась такой же, какой она утвердилась на сцене двести с лишним лет назад. Но были и перемены. Сначала, например, в театре совершенно не было видно лиц актеров. Не только лица помощников, но и лица главных актеров были закрыты капюшонами. Однако потом, с ростом популярности, главные актеры, управлявшие куклами, стали открывать свои лица. Правда, они иногда и раньше играли с открытыми лицами, но это происходило только в интермедиях, в фарсах, где мимика должна была дополнять действие, а в драмам до второй половины прошлого века этого не допускалось.
Посредине нашего разговора в комнату внесли несколько кукол. Мондзюро взял в руки куклу молодой женщины и стал показывать на ней условные приемы, изображающие в кукольном театре различные человеческие чувства.
Когда кукла рада, она поднимает и опускает руку вверх и вниз на уровне груди. Когда она плачет, она быстро открывает и закрывает глаза и прикладывает рукав кимоно к лицу. Когда она сердится, она несколько раз резко поводит головой и потом неподвижно застывает, повернув голову вбок и несколько вверх, Когда кукла волнуется, она подчеркнуто сильно дышит всем телом; когда стыдится - она закрывает лицо рукавом кимоно. Когда кукла зовет кого-нибудь, это изображается легким движением пальцев. Когда кукла размышляет или испытывает сильные чувства, она берет рукав кимоно в зубы (то есть, если говорить о технике, в эту секунду рукав кимоно зацепляется за специальный тонкий и острый шпенек, устроенный у нижней губы куклы).
Мондзюро работает с куклами тридцать семь лет из своих сорока семи. А Бунгоро - старейший и известнейший актер и" театра - работает с куклами уже более пятидесяти лет.
Наш разговор вдруг прерывается - мы заговорились и совсем забыли, что уже начинается действие. Актерам пора на сцену, а нам в зал.
На сцене разворачивается трогательная и жестокая история: девушка, вышедшая замуж против воли своих родителей, пробует возвратиться в отчий дом, но ее туда не пускают... Поет пьесу тот самый лысый актер, который за несколько минут до этого сидел в уборной у Мондзюро. Его зовут Кудаю. Он один из самых известных певцов кукольного театра. И действительно, когда привыкаешь к очень необычному для нашего слуха стилю его пения, то понимаешь, что он поет или, вернее, играет превосходно, с душой и сердцем, с полной, беспредельной отдачей всех своих чувств. Он ликует, возмущается, просит, умоляет, плачет, скорбно повествует о душевных переживаниях героев и вдруг почти без паузы переходит на напряженный речитативным диалог, перескакивая с голоса на голос и играя сразу, за всех находящихся на сцене.
А на сцене столь излюбленная в японском театре зима. Зима, которая своим холодом и бесприютностью гармонирует с жестоким и трогательным действием, разворачивающимся на сцене. В самых сильных местах солист, играющий на сямисэне, дополняет певца, он громко выдыхает из себя весь воздух, и получается звук, похожий на тот, который производит человек, с хряканьем опускающий топор на дерево.
Предметы, употребляемые на сцене, то реальны по отношению к куклам, то нереально велики. Это последнее - в тех случаях, когда предмет должен броситься в глаза зрителям. Жена старого самурая приходит на сцену с настоящим зонтиком. Ее переодевают прямо на сцене, прикрыв от зрителей все тем же зонтиком.
Куклу-ребенка то приподнимают относительно взрослых, то опускают, в зависимости от того, является ли эта кукла-ребенок одним из многих действующих лиц, или в этот момент на ней должно быть сосредоточено всеобщее внимание.
Это, кстати, относится и ко всем куклам - они или увеличиваются, или уменьшаются. Их кимоно то подгибают, то расправляют, а когда на сцене играют даймё и самураи, то актеры управляются с ними так, что многие куклы вырастают почти до человеческого роста, особенно в минуты споров, ссор и фехтования на мечах.
Даймё, который сначала выходит на сцену вместе с двумя своими слугами, доходящими ему до плеч, потом, в кульминационную минуту гнева, становится ровно вдвое больше их и, схватив их обоих за шиворот, трясет их в воздухе так, как живой и большой человек мог бы потрясать двумя куклами. Это делает вполне открыто и вполне условно сам актер, просунув свои собственные руки в рукава кимоно куклы-даймё, но как раз в тот момент напряжение на сцене достигает такого предела, что ты ничего другого уже не замечаешь. Кажется, что в порыве гнева куклы сами движутся по сцене и рвутся из рук актеров, для того чтобы броситься друг на друга.
В одной и той же пьесе уживаются рядом, то и дело сменяя друг друга, два совершенно различных театральных стиля: бытовые, сентиментальные сцены между дочерью и внучкой, дедом и бабушкой перемежаются грозными появлениями даймё и самураев, поединками и харакири. В этих сценах куклы становятся пугающе огромными, резкими в движениях. Сямисэн берет низкие ноты, певец хрипит от гнева, на сцене происходит шабаш феодальных страстей.
Лицам кукол нельзя отказать в выразительности даже из пятнадцатого ряда. Недаром Мондзюро, как он мне сам рассказывал, во время бомбежки, уходя из театра, всегда уносил с собой несколько голов кукол, исполнителей главных ролей. Поэтому они и спаслись в то время, как остальной театр, то есть костюмы, сгорел.
После конца спектакля я снова зашел за кулисы и отнял у Мондзюро еще час времени, чтобы получить ответы на некоторые вопросы, возникшие у меня по ходу действия.
Прежде всего меня заинтересовало, что означают звуки, издаваемые музыкантом, играющим на сямисэне в самых сильных местах пьесы. Мондзюро ответил, что это невольное усиление, вначале родившееся от непосредственного увлечения музыканта действием, происходящим на сцене, и лишь потом уже ставшее традицией.
Потом я спросил о языке пьесы. Оказалось, что классический репертуар имеет двухсотлетнюю давность. В то время язык этих пьес был общепринятым литературным языком; сейчас в них много трудных для понимания мест, но их язык сознательно не хотят модернизировать, ибо он в значительной мере создает аромат эпохи.
Потом я спросил, что означают звуки барабана, беспрерывно продолжающиеся во время коротких антрактов. Оказалось, что при помощи барабана в кукольном театре, так же как и в других театрах, изображается течение времени.
На мой вопрос о значении того или иного размера куклы Мондзюро ответил, что в их величине играют роль два момента. Первое - это общественное положение. Скажем, кукла-даймё всегда будет больше куклы простого горожанина. И второе - сила чувства, которое тоже увеличивает размеры куклы, что, кстати сказать, не чуждо и театру "Кабуки", где есть целое учение о том, как один и тот же актер в зависимости от напряжения действия то увеличивает, то уменьшает себя на сцене в глазах публики. После этого я спросил о методах возобновления на сцене уже давно не шедших пьес. Используется ли в этих случаях новая режиссерская трактовка?
Мондзюро горячо и обиженно ответил мне, что их цель - ограждение великих старых традиций и форм кукольного театра, поэтому они не вводят ничего нового, и, к счастью, всегда в конце концов находится человек, который знает и помнит, как ставили ту или иную пьесу раньше.
Во время спектакля на меня произвело сильное впечатление пение Кудаю, и я был рад снова его видеть после спектакля. Я спросил его, существуют ли в театре разные стили пения, ибо, как мне показалось, его собственное пение по темпераменту, по страстности чувств, а иногда по щедрому юмору очень отличалось от того гораздо более ровного, размеренного пения, которое я слышал из уст другого певца в первой пьесе. Кудаю промолчал, а Мондзюро ответил мне, что в кукольном театре нет стиля отдельного певца, есть выработанный стиль песни, которую когда-то лучше всех других исполнял тот или иной знаменитый актер. И то звучание песни, речитатива или, шире говоря, целого куска пьесы, которое остается в памяти актеров связанным с наилучшим исполнением, становится традиционным.
Я не стал возражать, возможно, что это в принципе верно, но по отношению к пению Кудаю это было верно максимум наполовину. Он пел, окрашивая все по-своему, силой своего собственного темперамента; я не только слушал его, но и смотрел на его лицо - все, что было написано на лицах кукол, было превосходно написано на его лице.
Здесь у меня записано в блокноте несколько заметок, очевидно сделанных по ходу действия. Мне жаль вычеркнуть их.
"Когда по ходу действия нужно подать кукле цветок или палку, их подносят к кукле помощники актера, а она берет их рукой, управляемой главным актером. Это происходит точно так же, как в "Кабуки", когда актер берет на сцене предмет из рук слуги-невидимки ".
"Актер все время виден до половины корпуса, но в тот момент, когда кукла, с которой работает актер, падает и остается лежать мертвой или бесчувственной, актер опускается вместе с ней до уровня плеч, как единое с ней существо, разделяющее ее судьбу".
"Кроме кукол-солистов есть еще и грубо сделанные куклы-статисты. Они выносятся на задний план сцены, а когда их уносят оттуда обратно, то они, как статисты на выходе, теснятся на своих бамбуковых подставках в убогом деревянном чулане за сценой. Эти куклы недостойны актеров, ими управляют ученики, готовящиеся стать актерами".
Пришло время прощаться. Перед уходом меня и Мондзюро вдвоем снял фотограф. Снял вместе с куклами - самураем и гейшей. Самурай свирепо глядел на меня со своего бамбукового шеста, а гейша, перед тем как сняться, на руках у Мондзюро еще раз задумалась, улыбнулась, заплакала, пришла в отчаяние, снова улыбнулась и, наконец, тихо села на пол подле меня.
ПОЭТ
Передо мной сидит человек, который одиннадцать лет и шесть месяцев провел в одиночном заключении.
Человек одет в толстую шерстяную фуфайку и мешковатый, дешевый старый европейский костюм. На голове у него задорно сдвинутый на затылок старый, потертый берет, из-под которого видны жесткие, остриженные в кружок упрямо топорщащиеся волосы. Лицо у него большое круглое и сейчас веселое, с веселыми круглыми черными глазами. Очень большой костюм сидит мешковато на его очень большом, похудевшем теле. Лицо человека, просидевшего одиннадцать с половиной лет в одиночке, дышит силой. Он кажется гораздо моложе своих сорока двух лет и вообще кажется совсем молодым.
- Главное, бороться с одиночеством! - говорит он и улыбается.
Я не знаю, чему он улыбается; быть может, ощущению своей собственной силы. Этот человек, борясь с одиночеством в течение одиннадцати с половиной лет, написал несколько сот стихотворений. В тюрьме было не на чем и нечем писать, одиннадцать с половиной лет он складывал эти стихи в своей памяти, в ней хранил их и в ней же вынес из тюрьмы, хотя его вчерашний тюремщик думал, что он вынес из тюрьмы только куртку и штаны.
У этого человека есть имя и фамилия, но в этом рассказе мы будем называть его просто поэт. Он сидит передо мной в нашей неудобной и нетопленной токийской комнате, в доме, кое-как приспособленном под жилье из старого канцелярского помещения. Он сидит в канцелярском кресле за канцелярским столом, рассказывает историю своего заключения и историю своих стихов и, тихонько пристукивая по столу своей большой красной замерзшей рукой, читает то одно, то другое стихотворение.
Он стал членом компартии в 1931 году, а уже через год, в 1932 году, ему пришлось перейти на нелегальное положение, потому что некоторые люди оказались не такими хорошими, как это можно было подумать о них сначала.
В то время, в июне 1932 года, его мать жила на острове Хатидзёдзима. Это маленький островок среди моря в двенадцати часах пути от Токио. Когда он начал работать в партии, он уже не мог помогать своей матери, поэтому он и отправил ее туда, на остров. Там было дешевле жить. Живя там, его мать неизвестно у кого достала книгу "Мать" Горького и когда прочла ее, то эта книга очень сильно затронула ее душу.
В июне 1932 года мать, соскучившись по нему, приехала с острова, и они вместе обедали у него дома. Вдруг посредине обеда к ним зашел товарищ и вызвал его на улицу. Там, на улице, он узнал, что полиция интересуется его деятельностью и что он должен, не возвращаясь в дом, немедленно уходить на подготовленную ему конспиративную квартиру. Он ушел, не доев со своей матерью обеда, и больше уже никогда не видел ее.
После этого он работал в редакции "Акахата"61 - "Красное знамя". Газету печатали так же, как в свое время большевики печатали свои газеты в России - нелегальным образом,- в самом Токио, в подвале, устроенном под другим подвалом. В то время это была его главная работа, и он был совсем изолирован от внешнего мира.
В январе 1934 года провокаторы предали многих членов компартии, в том числе и его. Он был арестован и до 15 августа 1945 года просидел в тюрьме. В Японии после своего ареста человек проходил четыре ступени. Первая ступень - полицейский участок, следующая - дом предварительного заключения, следующая - тюрьма на срок, указанный в приговоре, и четвертая, последняя, ступень - это тоже тюрьма, но уже для тех, кто отбыл срок, указанный в приговоре. Эта четвертая ступень предназначена специально для политических заключенных, для тех, кто после окончания срока приговора отказывается осудить свою революционную деятельность и дать подписку, что не будет продолжать ее впредь.
В полицейском участке он просидел несколько месяцев, в одиночной камере предварительного заключения почти девять лет и в одиночной камере после приговора суда еще два с половиной года. Пожалуй, это редкий случай девять лет просидеть в предварительном заключении. Это объяснялось тем, что один из товарищей, привлеченных по их делу, против которого не было прямых улик, со дня ареста и до дня своего выхода из тюрьмы на всех допросах не сказал ни одного слова. Так продолжалось девять лет. А дело было общее, и он, поэт, и другие не соглашались на предложение властей выделить их дело и судить их отдельно от их не отвечавшего на вопросы товарища. Так они, просидев девять лет в предварительном заключении, пошли на суд и получили еще по шесть лет. А в общем, предварительное заключение или послесудебное он не очень-то отделяет одно от другого в своей памяти - та же тюрьма, та же одиночная камера, то же одиночество.
Его камера была величиной в три татами - в три циновки, В двери есть глазок, в глазке - глаз надсмотрщика, и есть правило, по которому в японских камерах не разрешается ходить, а можно только сидеть весь день с утра до вечера на корточках. За окном камеры, так же как за окнами других камер, проходит вдоль стен тюрьмы железная палуба, как на пароходе, и оттуда, снаружи, через окно тоже заглядывает надсмотрщик. Иногда, когда ты сидишь на циновке на корточках с закрытыми глазами, спиной к окну и лицом к двери, то ты чувствуешь сразу четыре глядящих на тебя глаза: два чувствуешь лицом, а два затылком.
- А если человек в камере начинает ходить, что с ним делают тогда? спрашиваю я.
- Сначала его бранят, потом, если он продолжает ходить, его запирают в темную камеру, а перед тем как отвести туда, бьют по дороге руками и ногами. Кроме того, в камере предварительного заключения иногда дают книги и изредка разрешают свидание с родными, а если человек начинает ходить по камере, то он может быть уверен, что не получит книг и не увидит родных.
Когда человек долго сидит, ему в конце концов хочется к чему-нибудь прислониться, но это тоже не разрешается. Один раз его увидели прислонившимся к футону; он заложил футон за спину и прислонился к нему. Его долго бранили за это, а потом снова нашли прислонившимся к футону. Тогда его вытащили из камеры и били ногами и руками.
Самым трудным вначале было для него привыкать к монотонности тюремной жизни. Каждое утро, каждый день в течение недели, месяца, двух месяцев, шести месяцев, года мимо твоей камеры в один и тот же час проходит тюремный чиновник и по заведенному раз и навсегда порядку заведенным раз и навсегда голосом спрашивает, не болен ли ты. Если ты не болен, то ты каждый день в тот же самый час и в ту же самую минуту должен ему ответить то же самое слово "аримасэн" - "нет". Только это слово и никакого другого. И после этого в течение суток до следующего дня ты не скажешь больше никому ни одного слова и только завтра в тот же час тому же чиновнику опять скажешь то же самое слово: "аримасэн".
Как он уже говорил, ему иногда давали книги, но первые три года он читал только старинные классические сочинения, длинные феодальные японские и китайские романы.
Он боялся в первые годы читать современную литературу, что-нибудь слишком близкое или слишком волнующее, он желал монотонного чтения, которое бы не мучило его слишком резким контрастом с его монотонной жизнью в тюрьме. Только на четвертый год он стал читать современную литературу, и, между прочим, ему попались среди других книг "Записки Нобиле"62.
Каждый ведь обращает внимание в книге на то, что ему ближе в данную минуту. Он обратил внимание в книге Нобиле на те места, где Нобиле говорил о своем одиночестве на льдине. Он улыбался, когда читал эти места у Нобиле,- разве это можно было назвать одиночеством!
Свиданий он не любил и почти не пользовался ими. Когда раз в несколько месяцев к тебе приходит человек на несколько минут и все-таки между ними остается несколько метров и две разделяющие вас решетки, между которыми, как маятник, ходит полицейский, то это не облегчает, а только расстраивает. Так, по крайней мере, думает об этом он. И вообще свидание, на котором за несколько минут ваши лица шестьдесят или восемьдесят раз отделяет друг от друга проходящий между вами полицейский, похоже на то, словно люди положили на пол две души, положили для того, чтобы соединить их, а на эти соединенные души ступают, и ступают, и ступают жандармскими сапогами.
Незадолго до смерти матери к нему на свидание пришел его старший брат. Мать умирала от язвы желудка и сама еще не звала, что скоро умрет, но родные уже знали; и старший брат, рассказав об этом, спросил его: может быть, все-таки привести мать на свидание? Но он, поняв не только по словам, но и по лицу брата, что это будет последнее свидание, не захотел, чтобы оно было таким жалким, убогим и обидным для матери, и отказался от него.
Окно камеры высоко, под самым потолком. В него вставлены железные прутья, но если бы это были только прутья, все-таки через это окно можно было бы ощутить небо. Но там, за прутьями, идет палуба, о которой он уже говорил, и у этой палубы - мелкая частая железная решетка, и за прутьями видно не сразу небо, а сначала эта мелкая и частая решетка. И небо за прутьями и за этой решеткой уже перестает ощущаться как небо, и самое сильное желание заключенного - посмотреть вдаль без всяких преград останется неисполненным.
Когда он был в тюрьме Сэндай, то в яркие лунные ночи лунный луч все-таки проходил через решетку и прутья в камеру, создавая ощущение пространства, но в тюрьме Сугамо, куда его перевели потом, в окне было толстое матовое стекло, и это стекло стало еще одним лишением по сравнению с тем, что было раньше, с прутьями и решеткой. Кроме того, он с годами почувствовал, что, как у птицы в клетке, у человека в тюрьме зрение постепенно начинает слабеть - и это тоже было одним из его огорчений.
Каждый день им разрешали прогулку от десяти до тринадцати минут. Площадка для прогулки была устроена в виде полукруга, разделенного на секторы. Секторы были отгорожены друг от друга, а узкие концы их выходили на центральную площадку, где находился надсмотрщик, сразу видевший, как гуляет каждый заключенный в каждом секторе. Когда заключенный выходит из своей камеры, ему надевают на голову амигасу. Он написал о ней стихи, которые он потом прочтет мне, но что это такое, он объяснит сейчас. Это соломенная шляпа, которая доходит человеку до плеч и в которой сделана соломенная сетка напротив глаз, носа и рта. "Сквозь эту соломенную сетку, когда на меня надета амигаса, я вижу лицо надсмотрщика - но зачем мне лицо надсмотрщика! А когда я смотрю на другого заключенного, который на какой-то миг оказался рядом, то я не вижу его лица, потому что на мне надета амигаса и на нем надета амигаса. Он видит только амигасу, и я вижу только амигасу".
Когда-то давно амигасу надевали на головы осужденным за убийства, грабежи или другие преступления; считалось, что им самим стыдно показывать окружающим свое опозоренное преступлением лицо. Но политические заключенные, разумеется, не стыдятся смотреть друг другу в лицо, у них нет никакого желания надевать на голову шляпу-клетку, эту вторую ходячую тюрьму, и на них надевают ее насильно, вопреки ее первоначальному назначению. И люди, проходящие друг мимо друга па прогулке, иногда подолгу, по многу дней и месяцев, не могут узнать, кто сидит в камере напротив них.
В тюрьме они голодали по краскам, потому что там они видели только два цвета - серый и белый. Если можно так выразиться, то все чувства у него голодали, а особенно зрение и слух. Обо всех неудобствах тюрьмы можно говорить или много, или немного. Ему не хочется говорить об этом особенно много, Он хочет только сказать, что они никогда не ели в тюрьме особенно сытно, а с начала войны стали голодать, и голодали настолько, что ему иногда казалось, что если рассыпать по полу клочки белой бумаги, то он будет готов принять их за зерна риса и, твердо зная, что это не так, все-таки будет нагибаться за ними.
Когда он вышел из тюрьмы в августе месяце, в нем было сорок восемь килограммов. Учитывая его рост и сложение, он вынес из тюрьмы немногим больше половины того, с чем он вошел туда. Его рост приносил еще одно неудобство - часть места в камере занимали стол, умывальник и судно, а оставшееся место было так мало, что спать вытянувшись он не мог. И его долголетней мечтой постепенно стала мечта спать вытянувшись, прямо, не подгибая ног.
Он должен признаться честно, что он так и не сумел побороть в себе чувство голода: комок риса величиной с детский кулак - этого всегда казалось ему мало. Сначала, когда человек начинает голодать, он мысленно пытается вспомнить что-то вкусное или любимое, но потом это проходит. Человек перестает думать о вкусных вещах, ему просто хочется есть, просто хочется заполнить ощущение вечной пустоты. Он успешно боролся со всеми своими остальными человеческими желаниями, но он не хочет лгать - чувство голода он так и не смог побороть, и, когда он слышал еще издали в тюремной камере скрип тележки, развозившей пищу, его тело пронизывала судорога жадности, и ему делалось грустно оттого, что он не может ее побороть.
Я спрашиваю, как было после суда. Засчитали ли ему предварительное заключение?
Да, засчитали. Присудили к шести годам, а девять лет предварительного заключения засчитали за четыре года, так что оставалось сидеть еще два года. Эти два года срока у него кончились 25 февраля прошлого года. Но прокурор, согласно установленному порядку, предложил ему письменно ответить на ряд вопросов; при этом было заранее известно, что если он ответит на них отрицательно, то, несмотря на окончание срока, останется сидеть в тюрьме.
_ До каких пор? - спрашиваю я.
До тех пор, пока не изменит своих убеждений. После окончания срока такие вопросы ставятся раз в два года. Главный из этих вопросов: каково твое отношение к японской императорской системе? Он написал в ответ всего две строки: что императорскую систему надо упразднить, а Японию сделать социалистической, и уже через несколько дней его перебросили в следующую тюрьму, четвертую по счету.
Он не хочет сказать, что ответить отрицательно на вопросы прокурора было для него простым делом. Пусть я не подумаю так; это ни для кого не может быть простым делом. Соблазн выйти на свободу из тюрьмы - большой соблазн. Но когда можно выйти из тюрьмы только ценой отказа от своих идей это все равно что стать грязным, потерять чистоту. А он не хотел потерять своей чистоты, он был бы противен себе после этого. Нарушая чистоту, испытываешь такое же чувство, как от фальшивой строки в стихах. Может быть, это слишком слабое сравнение, но он поэт, а для поэта это достаточно серьезно.
На десятом году, когда он уже был немножко знаком с надсмотрщиками в предпоследней тюрьме, где он сидел, он как-то услышал ночью, как двое из них разговаривают, стоя перед его камерой.
Один сказал:
- Но ведь если он не изменит своих убеждений, то, пожалуй, никогда не сможет выйти на свободу. Почему он так крепко держится?
А другой ответил:
- Наверное, им руководит любовь к человечеству...
И он, не думавший до тех пор о том, крепко или некрепко он держится, почувствовал, что если даже надсмотрщики так говорят о нем, то, кажется, он одерживает победу над тюрьмой.
Он прочитал автобиографию Веры Фигнер63. Она пишет, что после двадцати лет заключения она не могла говорить, ее не слушался язык. Он не может сказать о себе, что его не слушается язык, но, когда на девятом году у него были последние свидания, ему трудно было говорить на этих свиданиях; ему казалось более простым выражать свои чувства взглядами - взглядами и молчанием.
- В какое время тюремных суток вы писали стихи? - спрашиваю я.
- Вернее, складывал и запоминал,- мельком поправляет меня он и задумывается.- В разное, но больше всего ночью.
В тюрьме очень длинные ночи. По правилам нельзя ложиться позднее положенного знака, и нельзя вставать раньше положенного знака, и нельзя читать на протяжении этого времени, а время это - с семи вечера и до половины седьмого утра, до той минуты, когда ты по команде должен сложить свой футон и умыться. Это одиннадцать с половиной часов - очень длинное время, особенно если и вчера были те же одиннадцать с половиной часов, и завтра будут те же одиннадцать с половиной часов, а ты лежишь на циновке, подогнув ноги и мечтая о времени, когда ты сможешь их вытянуть...
Не прочтет ли он стихи?
Да, он прочтет и будет объяснять все, что покажется мне в них непонятным, а такого там, наверное, будет много. Сначала он будет читать мне вслух целое стихотворение, без перевода, чтобы я услышал его сразу, а потом будет повторять его строчку за строчкой, с тем чтобы мне так и переводили, а потом мы будем говорить о том, что мне непонятно, или о том, что ему самому захочется рассказать мне в связи с этим стихотворением. А потом он будет читать следующее стихотворение, и так далее...
- Устраивает ли вас такая длинная процедура? - вдруг улыбается он, и глаза его опять на мгновение становятся круглыми и веселыми, как в начале беседы. Я уже почти забыл, что они могут быть такими.
- Да, конечно, устраивает,- говорю я.
И он, откинувшись в кресле и чуть-чуть в ритм пристукивая пальцами по столу, начинает читать стихи, называющиеся "Осенний вечер"...
Я хочу есть пищу, приготовленную руками матери,
Приготовленную из бамбука и молодого папоротника.
Я вспоминаю старую кухню и теплый пар над кастрюлей.
Воспоминание проходит по всему моему телу,
Воспоминание о нашей старой кухне
И о теплом паре из-под крышки кастрюли.
Я слышу шуршащий звук рваного веера,
Он шуршит и звенит от осеннего ветра.
О, этот звон и это шуршание,
Я хочу есть пищу, приготовленную руками матери.
К зеленому берегу приближается лодка,
Приближается, но, не коснувшись земли, уходит.
В глухой тишине и в холодном спокойствии
Железное время проходит мимо меня.
Когда было написано это стихотворение? Поэт на минутку склоняет голову к плечу и прикрывает глаза, вспоминая, потом снова открывает их - круглые, задумчивые и спокойные.
Он написал эти стихи примерно десять лет назад, на второй год после ареста. Он написал их матери и хотел послать ей, но так как кисточка давалась заключенным в руки, только когда было положено по закону написать письмо родным, а в этом письме было не положено писать стихов, то он написал их в своем письме к матери не как стихи, а в строчку, как текст письма. А мать в ответ прислала записку, что сварила для него варенье и принесла в тюрьму, но что передать ему варенье ей не разрешают. Он не получил варенья, но был очень рад этой записке. Это была последняя записка, которую он получил от матери.
Он некоторое время смотрит на меня, видимо ожидая, не спрошу ли я еще чего-нибудь об этом стихотворении. И, еще раз повторив то, что он уже один раз объяснил мне,- что амигасой называется сделанная из болотной травы шляпа-клетка, которую надевают на голову заключенным, начинает читать стихи, которые так и называются: "Амигаса".
Иду в баню - амигаса,
Иду на прогулку - амигаса,
Осенью - амигаса,
Весною - амигаса.
Прохожу по лестнице
Мимо друга
Слышу шаги,
Но лица не вижу.
Нас разделяет амигаса.
Моя амигаса
И его амигаса,
Две одинаковых
Амигасы.
По осеннему небу расшвыряны тучи,
И я, сидящий в глубокой яме,
Смотрю на них, запрокинув голову.
Пусть мой взгляд, ударясь о небо,
Залетит осколком к соседу.
Я стучу на прогулке подметками,
Пусть товарищи слышат мои шаги,
Я шагаю, значит, я жив.
После того как мне переводят все, строчку за строчкой, он объясняет, что это лишь первая часть стихотворения. А сейчас он прочтет вторую, заключительную часть. Когда волна ударяется о берег, от нее летят брызги. Первая часть стихотворения, которую он прочел, это как бы волна, а вторая, которую он прочтет сейчас, это - брызги. Самое же сильное мгновение именно то, когда волна, ударяясь, разбивается в брызги. Поэтому и в тех стихах, которые он мне читает, по его собственному мнению, самое красивое место это молчание, пауза между первой и второй частью.
Объяснив все это, он читает мне вторую часть стихотворения. В русском переводе она звучит так:
Тень идущего человека,
На голову которого надета амигаса,
Похожа на чехол из стеблей риса,
Который надевают на сосну,
Защищая ее от гололедицы
Но от кого хотят защитить меня?
Я жду, когда в синем небе
Мелькнет сорванная с меня амигаса,
Я жду, когда в синем небе
Она полетит, как желтый осенний лист.
Я жду, когда это случится.
Я жду, когда это случится...
Он написал это стихотворение вскоре после ареста, когда было арестовано сразу много коммунистов и почти все они сидели в той же тюрьме, где сидел он. Однако общаться друг с другом не было никакой возможности. О том, что они живы и по-прежнему находятся здесь, они могли давать знать друг другу только шумом своих шагов во время прогулок.
Он писал разные стихи - не только о тюрьме, но и о том, что происходит за ее стенами. Примерно в то же время, как он написал стихи об амигасе, он написал и другие стихи, о друге, который вышел из тюрьмы за недоказанностью обвинения и женился на женщине, которую любил, женщине, такой же хорошей, как он сам.
Он сейчас прочтет стихи, которые были написаны по этому поводу в тюремной камере. Они называются: "Песня о цветке".
Муж, чья жена горда,
Счастлив потому,
Что у него в душе
Нет места для стыда.
Счастлива жена,
Чей муж душою горд,
Нет у нее причин
Стыдиться никого.
Муж и жена горды
Друг другом и собой,
Как белые цветы
На берегу ручья.
А дети, что любовь
В семью их принесет
Пусть будут как роса,
Упавшая с цветов.
Счастливы гордый муж
И гордая жена!
Вообще у него часто бывала потребность писать стихи не только о самом себе и тюрьме, где он сидел. Ему часто хотелось писать стихи о тех, кто на воле. Сейчас он прочтет стихотворение которое он написал одному из своих товарищей по заключению. Это стихи по случаю дня рождения сына этого товарища, стихи, посвященные молодежи. У них нет названия, а если их все-таки называть, их надо назвать по первой строчке: "Молодежь, укрепляй здоровье!"
Молодежь, укрепляй здоровье!
Имей красивую душу!
Имей сильное тело!
Помни - придут испытания,
Когда всей силою тела
II всей души красотою
Ты будешь с врагом бороться,
И все-таки будет трудно.
Готовясь к дням испытаний,
Молодежь, укрепляй здоровье!
Он писал разные стихи. Он посвящал их и живым и мертвым, потому что среди друзей с годами все больше становилось мертвых. Иногда ему казалось, что его душа очерствеет и он начнет легче привыкать к потерям. Но его душа не очерствела, потери продолжали его волновать, и, в общем, сейчас, когда он заглядывает в прошлое, это свойство собственной души не кажется ему слабостью, хотя бывали минуты, когда оно казалось ему слабостью. Он прочтет сейчас стихи, посвященные памяти одного товарища, который в безвыходном положении покончил с собой, не желая доставить полиции слишком большое удовольствие. Они называются: "Памяти друга".
Я слез не удержал - пускай текут...
Покойный друг, ты был как море летом.
И как волна ушел за горизонт,
Неотвратимо, молча и спокойно.
Так далеко от нас твоя могила,
Что мы тебе цветов не принесем.
Но главное, что надо помнить, помним:
Что ты героем был.
Так жил. Так умер.
Я слез не удержал - пускай текут...
А теперь он прочтет еще одно, последнее стихотворение. Оно тоже посвящено умершему товарищу. Этот товарищ был арестован одновременно с ним самим и умер в тюрьме. Как раз сегодня днем в Токио было собрание, посвященное памяти этого товарища,- его звали Эйтаро Норо. И ему хочется именно стихами об этом товарище закончить наш сегодняшний разговор.
Незадолго перед тем, как они оба были арестованы, они встретились в последний раз в маленьком кафе. Эйтаро Норо был уже тяжело болен. На столике, за которым они сидели, стояла ваза с большим гладиолусом. Он любил гладиолусы. Это гордые цветы. Умирая, они не хотят умирать, и выше увядающего цветка каждый раз распускается новый. Каждый раз новый и каждый раз выше. Они тогда сидели вдвоем и разговаривали о делах, и оба смотрели на гладиолус, не думая, что больше уже никогда не встретятся. А потом, когда Эйтаро Норо умер в тюрьме, он вспомнил эту встречу и написал стихи, которые сейчас прочтет.
Когда человек ослабел от болезни,
У него горячее мокрое тело,
Его лихорадит температура,
Скулы его выпирают наружу.
Я с болью смотрел на Эйтаро Норо:
Слабый, больной, волочащий ногу,
Он через силу пришел на свиданье.
Я с болью смотрел на Эйтаро Норо...
И все-таки, услыхав, что он умер,
Я вспомнил но слабость его, а силу.
Стол, за которым мы с ним сидели
А на столе стоит гладиолус,
Как жизнь, торжествующая над смертью,
Таким я вспомнил Эйтаро Норо...
Я записал подстрочный перевод этого последнего стихотворения в ту же самую свою уже изрядно потрепанную за поездку толстую клеенчатую тетрадь, все последние страницы которой были вкривь и вкось поспешно исписаны за этот длинный вечер.
Поэт поднялся, и, только когда он поднялся и встал во весь рост в нашей маленькой низкой комнате, я снова увидел то, о чем забыл, пока он весь вечер сидел в кресле,- что это очень большой и очень сильный человек. Он коротко тряхнул мне на прощанье руку своей большой рукой, как человек, не любящий проволочек, раз уж он собрался уходить, и, поправив берет на круглой, начинавшей седеть голове, пригнувшись в дверях, вышел из комнаты.
Он ушел, а я остался наедине с той тетрадкой, которая теперь, через много лет, сохранила для меня этот длинный ночной разговор в зимнем Токио тысяча девятьсот сорок шестого года.
ПРИМЕЧАНИЯ
Составляя проспект настоящего Собрания сочинений, Константин Симонов сразу определил, что должно войти в первые девять томов, но не решил, каким будет том 10-й. Он сознательно откладывал это решение, полагая, что за время издания предшествующих 10-му томов напишет новые вещи - планов и даже уже начатых работ у него было немало, - и тогда выберет из нескольких предварительно намеченных вариантов оптимальный
После кончины писателя мы [После смерти Константина Михайловича все решения о составе и структуре готовящихся его изданий (в том числе и последних трех томов настоящего Собрания сочинений) принимались при участии недавно скончавшейся вдовы писателя Ларисы Алексеевны Жадовой, ей принадлежало последнее слово. Вместе с ней мы приступили к подготовке 12-го тома Собрания сочинений, опубликовали в периодической печати несколько подборок писем К. Симонова. Я многим обязан ей и пользуюсь случаем, чтобы выразить свою глубокую признательность.], естественно, не смогли воспользоваться теми его проектами состава, которые рассчитаны на новые произведения - их Симонову уже не суждено было написать. Но по одной из предварительных авторских наметок 10-й том своей структурой и составом должен был походить на его книгу "Сегодня и давно. Статьи. Воспоминания. Литературные заметки. О собственной работе", трижды издававшуюся "Советским писателем" - в 1974, 1976, 1978 годах (четвертое издание вышло в 1980 г, уже после смерти автора). При этом мы учитывали и то обстоятельство, что Собрание сочинений, став из прижизненного посмертным, было увеличено на 2 тома. Поэтому, беря за основу эту идею автора, мы отдаем три последних тома тем жанрам, которые представлены в "Сегодня и давно" В 10-й том войдут дневники и воспоминания, 11-й отводится для публицистики, литературно-критических статей и заметок, 12-й - для эпистолярии. Следует, однако, иметь в виду, что хотя последние тома Собрания сочинений гораздо шире, чем книга "Сегодня и давно", в них также помещено лишь избранное из всего, что было написано Симоновым в этих жанрах.
Надо сразу же сказать, что публикуемые в первом разделе тома дневники - "Далеко на Востоке" и "Япония. 46" не являются, как это свойственно дневникам, с точки зрения литературоведения, поденной записью происходившего. В первом случае Симонов вообще восстанавливал увиденное на Халхин-Голе по памяти через восемь-девять лет, да и японские впечатления уже "организованы" автором в гораздо большей степени, чем это "разрешает" жанр дневника Называя свои произведения - за неимением более точного термина - дневниками, Симонов отдавал себе отчет в условности этого определения. Он говорил: "Дневников в точном смысле слова я никогда в жизни не вел и не веду и не знаю, буду ли вести. Я никогда не занимался такого рода самоанализом, не уделял главного внимания тому, что я сам сделал, подумал или почувствовал в тот или иной день". ["Константин Симонов рассказывает...". М., "Советская Россия", 1981, с. 62-63.]
На это следует указать еще и потому, что в жанровом отношении печатаемые в настоящем томе дневники близки занимающим вторую часть книги мемуарным очеркам (чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить "Далеко на Востоке" и "Халхин-гольскую страницу"), с той разницей, что в первом случае это воспоминание о поездке, о связанных с нею событиях и людях, во втором о человеке, с которым автора сводила судьба.
Довольно обширный цикл мемуарных очерков, впервые собранный с такой полнотой в этом томе, не планировался Симоновым заранее. Они писались на первых порах от случая к случаю, поначалу это были большей частью даже не мемуарные очерки, а зарисовки (сравните воспоминания о Борисе Горбатове 1955 года и 1978-го или о Константине Федина 1965 года и 1978-го). Они существовали как бы обособленно, автор еще не осознавал их как фрагменты более широкой картины, которую представляет собой его жизнь, подарившая ему встречи с множеством интересных и значительных людей - военачальниками, режиссерами, актерами, художниками, писателями.
Но постепенно Симонов стал постигать, что не одни внешние обстоятельства - скажем, необходимость участвовать в сборнике воспоминаний о том или ином человеке, которого он хорошо знал, общение с которым оставило в душе его след,- должны быть импульсом для такой работы, нужен был какой то объединяющий разрозненные впечатления замысел.
Он не раз говорил о том, что непременно со временем засядет за книгу воспоминаний. Есть упоминания об этом и в его письмах. 12.6.1973 г, он писал вдове Вилиса Лациса: "...внутренне я все еще не ощущаю себя готовым к тому, чтобы писать воспоминания. Видимо, дело в том, что через два или три года, когда я закончу свои работы над книгами о войне, придет время для того, чтобы садиться и писать воспоминания о нескольких десятилетиях жизни, которая сводила меня в разное время со многими хорошими, значительными, интересными людьми.
Наверное, именно в такой книге все, с чем я сталкивался, все встречи, которые у меня были, найдут свое закономерное место. Ведь в жизни одно связано с другим, и, скажем, если брать данный случай, особенно запомнившиеся мне встречи с Вилисом Тенисовичем связаны с поездкой в Англию, а эта поездка, в свою очередь, связана с воспоминаниями также и о Фадееве, которые я еще но писал, с воспоминаниями о Самеде Вургуне, которые я тоже еще не написал. И мне хочется написать обо всем этом вместе - и об этой поездке, и о тех прекрасных людях, вместе с которыми мне посчастливилось быть в этой поездке". [Цитируется по машинописной копии, находящейся в архиве, К. М. Симонова, который хранится в его семье.]
Действительно, многое из того, что впоследствии писал Симонов в мемуарном жанре, делалось уже с внутренним прицелом на будущую книгу. Правда, представление о том, какой она должна быть, у него менялось. Судя по только что процитированному письму, был момент, когда он предполагал строить ее как нечто близкое собственному жизнеописанию. Но очень быстро от этой мысли отказался: такой угол зрения внутренне был глубоко чужд Симонову - не случайно он никогда не вел дневников в истинном смысле этого слова. Будущую книгу - к этому он совершенно закономерно пришел - должны составить рассказы о его встречах с людьми крупными, самобытными, яркими, их портреты. Он же сам в этих рассказах должен присутствовать не как объект изображения, а лишь как свидетель и очевидец, где только возможно отступающий на задний план, в тень. Борис Слуцкий писал о документальном фильме Симонова "Шел солдат...": "Сознательно отойдя в сторону, не позволяя себе даже того, что позволяли авторы старинных живописных композиций небольшого автопортрета, где-нибудь с краю у самой рамы,- Симонов снова и по-новому показал сильные стороны своего дарования - и точность историка, и правдивость участника событий, и лиризм поэта". [Б. Слуцкий. Слава рядовых.- "Искусство кино", 1975, № 11, с. 148.] Эту характеристику вполне можно распространить и на симоновские воспоминания, здесь он тоже ни в коей мере не рисует свой автопортрет, заботясь прежде всего об исторической достоверности картины, о глубоком постижении характера "модели".
Симонов настойчиво искал для книги воспоминаний сквозной "прием". Готовя к печати фронтовые дневники "Разные дни войны", работая над фильмами "Шел солдат..." и "Солдатские мемуары", писатель особенно остро осознал поэтические возможности, поэтический потенциал документальности. Видимо, этот опыт и подсказал ему сквозной "прием": его воспоминания должны опираться на документальную основу - переписку с теми людьми, которым посвящены его мемуарные очерки. Вот что он говорил об этом в одном из последних своих интервью осенью 1978 года: "Сейчас занялся своим литературным архивом. Хочу написать и, очевидно, напишу в дополнение к тому, что у меня уже написано, книгу воспоминаний. Причем особенность этой книги будет заключаться в том, что в большинстве случаев - не всегда - она будет опираться на переписку о литераторами, о которых я буду писать. Там, в переписке, присутствует время с его иногда отделенной от нас многими годами подлинностью. Последнее самое, что я сделал, это три вещи: воспоминания о Константине Федине, воспоминания о Михаиле Луконине и воспоминания о Борисе Горбатове. Причем два первых основаны главным образом на переписке и широкой ее цитации. Может, я в этом духе и продолжу. Я даже когда-то первоначально для такой книги придумал название "Пачка писем". А потом мне почудилось, что в этом немножко что-то дамское есть, и отказался. Но названия другого, кроме "Книга воспоминаний", пока не придумал". ["Константин Симонов рассказывает...", с. 152.]
О том, что Симонов уже решил приступить к непосредственной работе над этой книгой, что из дальних, перспективных планов она передвинулась в первоочередные, свидетельствует и общий заголовок - "Из книги воспоминаний", который он дал, публикуя в журнале "Дружба народов" мемуарные очерки о К. Федине, Б. Горбатове и М. Луконине. И характерна оговорка, сделанная в очерке о Б. Горбатове: "В данном случае мои воспоминания опираются только на память",- оговорка, вообще говоря, странная, когда речь идет о воспоминаниях, но в данном случае закономерная, так как Симонов намеревался большинство своих мемуарных очерков строить на переписке.
По первоначальным планам автора книга воспоминаний должна была быть посвящена не одним только литераторам и деятелям искусства, но и некоторым известным военачальникам, с которыми Симонов был близко знаком. Но в самое последнее время писатель стал говорить о том, что, быть может, будет делать не одну, а две книги воспоминаний, считая, что у мемуарных очерков о военачальниках должна быть несколько иная документальная основа - здесь должны были быть использованы главным образом обширные записи его бесед с этими людьми: "Работа над книгой "Послевоенные встречи", о которой я мельком упомянул в дневниках, когда вспоминал об очень короткой встрече на фронте с Иваном Степановичем Коневым, с которым я потом часто встречался,это работа длительная. Я не знаю, какую форму она окончательно приобретет. Я написал около пяти листов, связанных со встречами с Георгием Константиновичем Жуковым, с разговорами с ним. Напечатал кусок из этого в "Халхин-гольской странице", остальное лежит у меня, еще не готовое для печати. Просто сделал это, чтобы не ушло из памяти. Я довольно много встречался с Александром Михайловичем Василевским. Думаю написать некоторые впечатления, связанные с этим человеком, с моими представлениями о нем, о ею жизни, о его книге, замечательной во многих отношениях. Есть материал для такой же работы, скажем, о Коневе - большое количество записей встреч с ним и стенограмм. С адмиралом Иваном Степановичем Исаковым я тоже часто встречался, много интересного записано". ["Константин Симонов рассказывает...", с, 151.]
Из бесед с Константином Михайловичем я знаю, что он так и не принял окончательного решения - одну или две будет делать книги воспоминаний. Он рассказывал мне, что был намерен не только написать о людях, о которых он еще не написал - скажем, об А. Фадееве или П. С Коневе,- но и существенно расширить уже готовые очерки - например, об А. Твардовском, И. Эренбурге, И Исакове. На это прямо указывают, кстати, и некоторые заголовки или подзаголовки - "Несколько глав из записей об А. Т. Твардовском", "Из записок о Г. К. Жукове"... Наверное, в его будущую книгу вошли бы и те воспоминания, которые использованы им в комментарии к "Разным дням войны" (мы не включили их в настоящий том, чтобы избежать повторов в Собрании сочинений) - о Е. Петрове, А. Серафимовиче, П. Трошкине, М. Бернштейне.
Симонов не успел завершить работу над книгой воспоминаний, но ее характер, ее контуры ясно видны. И при этом каждый из его мемуарных очерков - вполне самостоятельное произведение. Написанные с разной степенью подробности и полноты, они представляют собой точные, живые, богатые содержанием портреты и зарисовки многих замечательных наших современников, так или иначе определявших духовный облик прошедших десятилетий.
Воспоминания Симонова публикуются в настоящем томе в хронологическом порядке - так, как они писались. Отступления от хронологии сделаны в двух случаях - для того, чтобы поставить рядом два очерка о Пабло Неруде и два очерка о Г. К. Жукове,- более ранние присоединены к более поздним. Каждой паре этих очерков, посвященных одному лицу, даются общие примечания без каких-либо взаимных отсылок.
Все произведения Симонова печатаются по тексту последних прижизненных публикаций, что в примечаниях специально не оговаривается.
Цитируемые в примечаниях письма Симонова, кроме опубликованных, источники которых каждый раз указываются, воспроизводятся по машинописным копиям, находящимся в архиве К. М Симонова, который хранится в его семье. Сокращенные слова дополнены и взяты в квадратные скобки, редакционные названия - в угловые.
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ, ПРИНЯТЫЕ В ПРИМЕЧАНИЯХ
АКС - Архив К М. Симонова, хранящийся в его семье.
ЛГ - "Литературная газета".
ЛР - "Литературная Россия".
РДВ - К. Симонов. Разные дни войны. Дневник писателя (т. 8, 9 наст. собр. соч. ).
РСТ - К. Симонов. Разговор с товарищами. Воспоминания. Статьи. Литературные заметки. О собственной работе. М., "Советский писатель", 1970.
СИД-1 - К. Симонов. Сегодня и давно. Статьи. Воспоминания Литературные заметки. О собственной работе М, "Советский писатель", 1974.
СИД-2 - К. Симонов. Сегодня и давно. Статьи Воспоминания. Литературные заметки. О собственной работе. Изд. 2-е, доп. М., "Советский писатель", 1976.
СИД-3 - К. Симонов. Сегодня и давно. Статьи Воспоминания Литературные заметки. О собственной работе Изд. 3-е М, "Советский писатель", 1978.
СИД-4 - К. Симонов. Сегодня и давно. Статьи. Воспоминания. Литературные заметки. О собственной работе. Изд. 4-е. М., "Советский писатель", 1980.
ЯПОНИЯ. 46
Впервые - в журнале "Новый мир", 1976, № 6, 7 (под назв. "Япония-46. Страницы дневника"); "Рассказы о японском искусстве" -в журнале "Иностранная литература", 1958, № 7, 8.
Печатается по: К. Симонов. Япония. 46. М., "Советская Россия", 1977.
1 ...в длительную командировку в Соединенные Штаты...-См. примеч. к воспоминаниям Симонова "Встречи с Чаплином" (с. 594 наст. тома).
2 Симонов в соавторстве с Агаповым Борисом Николаевичем (1899-1973) написал дикторский текст документального фильма "Люди голубого огня. Кинорассказ о строителях газопровода Джаркак - Ташкент" (см. "Твой друг, товарищ, брат. Литературно-художественный сборник". М, "Советская Россия", 1962, с. 73-94).
3 Горбатов Борис Леонтьевич.- См. о нем воспоминания Симонова "Самый разный Горбатов" (с. 544 наст. тома). На материале поездки в Японию Б. Горбатов написал в 1946-1947 гг. цикл очерков "В Японии и на Филиппинах".
4 На материале поездки в Японию Кудреватых Леонид Александрович (1906-1981) написал в 1957 г. очерки "Японские записи". Л. Кудреватых посвятил "Японии. 46" заметки "Вместо рецензии" ("Неделя", 1978, № 7, с. 17), в которых писал: "...все сто дней путешествия по Японии, которое мы предприняли вместе с Борисом Агаповым, Борисом Горбатовым и Константином Симоновым, мы были рядом, и поэтому я могу засвидетельствовать, что дневник Константина Симонова написан с дотошной достоверностью"; в воспоминаниях о Симонове "Сто дней в Японии" ("Дружба народов", 1981, № 5, с. 236-245) Л. Кудреватых широко использует свои дневниковые записи того времени.
5 Кузько Муза Николаевна - в послевоенные годы литературный секретарь Симонова. (См. о ней т. 9 наст. собр. соч. и алфавитный указатель.)
6 Книга "Японцы", написанная Михайловым Николаем Николаевичем (1905-1982) в соавторстве с З. Косенко, опубликована в 1963 г.
7 "Сад камней" Гранина Даниила Александровича (р. 1919) опубликован в 1971 г.
8 "Ветка сакуры" Овчинникова Всеволода Владимировича (р. 1926) опубликована в 1970 г.
9 Последней по времени... была книга Бориса Агапова...- Книга Б. Агапова "Воспоминания о Японии. 1945-1946" опубликована в 1974 г., в ней автор много пишет о Симонове.
10 ...знаменитую Фудзи...- Фудзияма - действующий вулкан на о. Хонсю, самая высокая вершина Японии, имеющая форму правильного конуса: "священная гора" японцев, национальный символ.
11 ...ездили на "джипах" американцы...- "Джип", или "виллис" американский армейский легковой автомобиль.
12 Мы приехали в корреспондентский клуб... - Впечатления от американского корреспондентского клуба в Токио отразились в стихотворении Симонова "В корреспондентском клубе" (т. 1 наст. собр. соч.).
13 Людоедка Эллочка - персонаж романа И. Ильфа и Е. Петрова "Двенадцать стульев".
14 ...так называемых х и б а т и .. - Этот предмет японского быта послужил Симонову поводом для стихотворения "Хибачи" (см. т. 1 наст, собр. соч.).
15 О Макартуре Дугласе см. также РДВ, т. 8, 9 наст. собр. соч. и алфавитный указатель к ним.
16 Гарриман Аверелл (р. 1891) - американский дипломат и финансист, в то время посол США в СССР.
17 Оффис (англ.)-контора, канцелярия, служебное помещение.
18 ...театра "Кабуки"... - См. "Театр "Кабуки" в Токио" (с. 279 наст. тома).
19 ...театра "Но"..- См. "Театр "Но" в Киото" (с. 291 наст. тома).
20 ...синтоистским храмом. - В основе синтоизма лежит культ божеств природы и предков; с 1868 по 1945 г. синтоизм был в Японии государственной религией.
21 После антикоминтерновского пакта...- Антикоминтерновский пакт, заключенный между Германией и Японией в ноябре 1936 г. в Берлине, был под флагом борьбы с Коминтерном направлен на завоевание ими мирового господства. В ноябре 1937 г. к пакту присоединилась Италия.
22 5 января, на второй день рождества...- Впечатления этого вечера отразились в стихотворении Симонова "Я в эмигрантский дом попал..." (т. 1 наст. собр. соч.).
23 Асеев Николай Николаевич (1889-1963) и Третьяков Сергей Михайлович (1892-1939) начали свою литературную деятельность во Владивостоке в первые послереволюционные годы.
24 Стеценко Андрей Митрофанович (1903-1960)-советский военачальник, контр-адмирал, в то время сотрудник Союзного совета для Японии
25 Того Хэйхатиро (1847-1934) - японский адмирал флота, командовавший японским флотом во время нападения в 1904 г. на Порт-Артур и в 1905 г. в Цусимском сражении.
26 Рождественский (Рожественский) Зиновий Петрович (1848-1909) русский вице-адмирал, командовавший 2-й Тихоокеанской эскадрой, которую японцы разгромили в Цусимском сражении. Был в этом сражении захвачен японцами в плен.
27 ...место падения первой атомной бомбы.. - По приказу президента США Трумэна первая атомная бомба была сброшена на Хиросиму бомбардировщиком Б-29 "Энола Гей" 6 августа 1945 г.
28 Я дважды был с тех пор в Хиросиме...- Симонов ездил в Японию в 1961 и 1967 гг., во время второй поездки он вел записи, которые хранятся в его архиве.
29 Центр падения второй атомной бомбы... - Вторая атомная бомба была сброшена на Нагасаки бомбардировщиком Б-29 "Блок Кар" 9 августа 1945 г.
30 ... мое плавание по Черному морю в Констанцу... - См. об этом у Симонова в РДВ (т. 8 наст. собр. соч.).
31 ...серьезные инструкции не спускать с нас глаз...- Этот эпизод отразился в стихотворении Симонова "Военно-морская база в Майдзуре" (см. т. 1 наст. собр. соч.).
32 Ямада Косаку (1886-1965)-японский композитор и дирижер.
33 ...член РАБИСа...- РАБИС - сокращенное название профессионального Союза работников искусства.
34 ...написана танка... - Танка (короткая песня)-один из древних жанров японской поэзии: нерифмованное пятистишие, состоящее из 31 слога.
35 Хидзиката Ёси (1898-1959) - японский режиссер и театральный деятель левого направления, в 1938-1941 гг. работал в Москве в Театре Революция.
36 Курахара Корахито (р. 1902) - японский литературный критик-марксист, переводчик русской классической и советской литературы.
37 ...немецкого свободного театра Макса Рейнгардта... - Рейнгардт Макс (1873-1943) - немецкий режиссер и актер, руководивший в Берлине Немецким театром с перерывами с 1905 по 1933 г.
38 Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1874-1940) - советский режиссер и актер.
39 ...Международное объединение революционных театров... Международное рабочее театральное объединение (МРТО) возникло в 1929 г. под воздействием Международного объединения революционных писателей (МОРП), с 1933 г.- Международное объединение революционного театра (МОРТ). Распущено в 1935 г.
40 ..."Бронепоезд".. - "Бронепоезд 14-69" - пьеса В. Иванова.
41 ...большим квадратным одеялом - футоном...- Этот предмет японского быта послужил Симонову поводом для стихотворения "Футон" (см. т. 1 наст, собр. соч.)
42 ...тё полей... - японская мера площади; 1 тё = 0,9918 га.
43 Автаркия - политика хозяйственного обособления отдельной страны, официальная экономическая доктрина фашизма.
44 ...сестре принца Каноэ .. - Каноэ Фумимаро (1891-1945) - премьер министр Японии в 1937-1939 и 1940-1941 гг.
45 Ноги Маресукэ (1849-1912) - японский генерал, в русско-японскую войну командовавший армией, которая участвовала в осаде Порт-Артура и Мукденском сражении.
46 Ояма Ивао (1842-1916) - японский маршал, в русско-японскую войну главнокомандующий сухопутной армией.
47 ..."херц" или "глюклих"... - "Сердце" или "счастливо" (нем.).
48 Тодзио Хидэки (1884-1948) - премьер-министр и военный министр Японии в 1941-1944 гг., приговорен Международным военным трибуналом в Токио к казни как один из главных военных преступников.
49 ...корреспондент "Майнити"...- "Майнити симбун" ('"Ежедневная газета") - японская газета, основанная в Токио в 1872 г
50 "Школьное сочинение". - Симонов имеет в виду фильм, который в работах по истории кино называется "Урок литературы" (Л. Кудреватых в своих воспоминаниях "Сто дней в Японии" называет его "Урок сочинения"), поставлен в 1938 г. режиссером Кадзиро Ямамото; главную роль в фильме играла четырнадцатилетняя Такаминэ Хидэко.
51 "Пятеро мужчин в Токио" - фильм, снятый в 1946 г. режиссером Торадзиро Сайте по сценарию Есиити Ямасита.
52 Домото Инсё Санноскэ (р. 1891) - японский живописец.
53 ...к речи императора о капитуляции...- 15 августа 1945 г. император Японии обратился по радио к народу, приказывая сложить оружие и точно выполнять все условия капитуляции.
54 Херст Уильям Рандолф старший (1863-1951) - глава организованного в 1895 г. газетного концерна, объединившего периодические издания, характеризующиеся крайне реакционным направлением и бульварщиной.
55 Мураяма Томоёси (р. 1901)-японский драматург, режиссер и театральный деятель, один из руководителей движения пролетарского театра.
56 Тайсё - название периода правления (1912-1926 гг.) японского императора Иосихито.
57 ...ездили вместе с "Кабуки" в Москву не то в 1930, не то в 1931 году...- Театр "Кабуки" гастролировал в Москве в 1928 г.
58 ...историей айну...- Айны - народность, живущая на острове Хоккайдо.
59 Тоётоми Хидэёси (1536-1598) - японский полководец, один из феодальных объединителей страны.
60 Тикамацу Мондзаэмон (1653-1724) - японский драматург.
61 "Акахата" ("Красное знамя") - ежедневная газета, центральный орган Коммунистической партии Японии, основанная в Токио в 1928 г.
62 "Записки Нобиле". - Нобиле Умберто (1885-1978) - итальянский дирижаблестроитель, полярный исследователь, генерал. В 1928 г. руководимая им экспедиция на дирижабле "Италия" потерпела в Арктике аварию, оставшиеся в живых в крайне суровых условиях двинулись пешком к земле - об этой эпопее рассказывал в своих записках Нобиле.
63 ..прочитал автобиографию Веры Фигнер.. - Фигнер Вера Николаевна (1852-1942) - член исполкома "Народной воли", была приговорена к вечной каторге, 20 лет провела в Шлиссельбургской крепости. Речь идет о воспоминаниях В. Фигнер "Запечатленный труд".
Л. Лазарев
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги