Японская цивилизация

Мало кто из людей столько размышляет о своей семье и вместе с тем так редко разговаривает о ней, как японцы. Традиционно эта тема считается почти запретной, и разрыв между священным семейным началом и общественной скверной является полным. Именно этот барьер побуждает японцев к тому, чтобы запрещать разговаривать о вашей семье с третьими лицами и не позволять вам разделять их семейные чувства. Отец сообщает вам о трагической смерти своего сына со сдержанным смехом, предназначенным в равной мере и для того, чтобы пощадить вашу чувствительность, и для того, чтобы подчеркнуть стыдливость своих чувств.

В Японии семейная нежность является сентиментальной основой, на которую оказывают воздействие события частной жизни и события страны. Родительский дом служит мерилом на пути, который каждый человек проходит в своем личном продвижении, и влияет на его судьбу. Высшая стыдливость скрывает чувствительность японца и, следовательно, определяет его социальное поведение, его участие всегда достигает некоего порога, порога безопасности, мира, а не враждебности, великодушия в отношении ваших чувств, а не безразличного эгоизма или отказа в симпатии. Этот порог начинается в семье, но он обнаруживается и в социально-профессиональной группе и равным образом в общенациональных проявлениях. Жизнь не стоит труда быть прожитой, если только не жить в измерении, где ее содержание определяется многочисленными договоренностями, которые регулируют правильное функционирование человеческих отношений и отношений между природой и бытием.

Плотность этих соглашений снижается перед калейдоскопом жизни: международные отношения уже нарушили политические зароки, коммерческие отношения нанесли ущерб общественной солидарности, но последний бастион остается все еще живучим. Если первые потрясения и позволяют видеть брешь в системе, нельзя утверждать, что он уже не существует как прочная основа единства населения; возможно, в этом и заключается мощь этого бастиона и залог здоровья нации. Общественная эмансипация всегда разбивается о скалу семейной солидарности.

Дом

Стремление украсить семейную жизнь, объединяющее всех японцев, является тем символом, который каждый японец любит описывать с любовью. Один из выдающихся современных писателей Нацумэ Сосэки (1867–1916) пишет об этом в первой главе своего романа «Врата».

Эта мирная домашняя сцена, которая разыгрывается в 1910 году в крохотном павильоне, не образ исчезнувшей действительности. Конечно, сегодня количество доходных домов возрастает, так как потребности городов заставляют здания расти все выше и выше. В многоэтажных новых зданиях имеются дорогостоящие роскошные квартиры или же крохотные стандартные, пользующиеся спросом ячейки за умеренную арендную плату. Но столь же крохотны и столь же тесны традиционные японские дома. Они были и остаются милы сердцу большинства людей. Являясь компромиссом между японской традицией, предшествующей революции Мэйдзи (1868), и западными технологиями, они соединяют легкость естественных растительных элементов (дерево, бумага, солома) с неорганической грубостью бетона или цемента, используемых для террас фундамента и современных хозяйственных или санитарных построек. Возведенные в большинстве случаев из дешевых материалов, эти дома допускают лишь одно-единственное проявление легкомыслия — яркий цвет черепицы. Эти цвета выглядят особенно вызывающе на фоне однообразной, темной, сероватой или коричневатой цветовой гаммы старинных или зажиточных домов.

Предместья больших и маленьких городов, таким образом, ежегодно расширяются за счет новых застроек, напоминающих яркую мозаику из-за этих блестящих на солнце крыш. Новые застройки равнодушно поглощают все, что недавно еще представляло собой рисовые поля, ланды и рощицы: «…Местность, которую он приобрел в пригороде, оказалась до такой степени суха, что выращивать там не могли даже имбирь. И теперь эта местность оказывается превращенной в бунка-мура [цивилизованный город], в котором современные жилые дома, покрытые красной или зеленой черепицей, расставлены по ранжиру» (Акутагава Рюноскэ. Вилла Гэнкаку).

Когда огромная масса людей обживает земли, считавшиеся заповедными, на плоских равнинах растут новые населенные пункты с острыми иглами небоскребов — устремленные в небо дерзкие вертикали новостроек. Их металлические основы, залитые цементом, покоятся на подвижных цоколях, способных сопротивляться постоянным колебаниям земли. Но существующий с незапамятных времен павильон, которому теперь угрожает наступление коллективных жилищ, остается символом и материальным воплощением этой непреходящей реальности — семьи.

Понятие «родство в доме» обозначается двумя иероглифами современного японского слова кадзоку. Оно представляет собой неологизм или нечто в этом роде, поскольку возникло в XIX веке, для того чтобы перевести соответствующий термин из западных сочинений. Но, перейдя в разговорный язык, оно стало синонимом исконного слова из — дом. Как и в Европе, это слово долго сохраняло два значения — «здание» и «потомство» (которому это здание служило жилищем или, в более широком смысле, с которым было тесно связано).

Строгость домашнего уклада японской семьи иностранцы часто считают чрезмерной, тяжесть этой ноши, на чужой взгляд, подавляет. Не японец вряд ли выдержал бы груз семейных обязанностей, суровость которых несовместима с демократичностью современного западного общества. Молодые японцы, приезжающие на Запад, казалось, принимают и перенимают западный стиль жизни. По возвращении на родину все в их жизни меняется, и после смерти отца, например, они безоговорочно следуют традициям и долгу, принимают на себя семейное дело, профессию, часто отказываясь от уже начатой собственной карьеры. Обязательства перед семьей еще до сих пор заставляют вступать в брак по расчету, заботиться о всей семье, руководствуясь братскими чувствами, часто в ущерб личным устремлениям. Таким образом, вопреки воле отдельных людей семья всегда присутствует в жизни каждого японца как высший авторитет, даже в городе, который, казалось, благоприятствует анонимности жизни и умножает количество одиноких душ и изгоев. На первый взгляд кажется, что этот разрушительный мир ослабляет первостепенную важность семейных связей; но при внимательном рассмотрении становится ясно, что семья не утратила своих позиций, и именно это оправдывает, казалось бы, совершенно бессмысленное поведение.

Японская семья, несмотря на ветер современности, который, как и в других местах, стремится все изменить, в большинстве случаев живет по патриархальному образцу. Обусловленная стремительным, относительно недавно начавшимся экономическим развитием страны, она в некоторой степени еще близка к состоянию, которое было характерно для европейских семей до начала промышленной революции и развития философии индивидуализма. Некоторые японские историки не без юмора утверждают, что знаменитый «Античный город» Фюстеля де Куланжа (1864) мог бы считаться превосходным пособием для исследования семьи в Японии, если просто изменить термины.

Семейная организация, сильно привязанная к родству по мужской линии и имеющая свой алтарь (родной дом, где сохраняются воспоминания об умерших), плохо вписывается в городской муравейник. Для того чтобы понять ее характер и не спеша разобраться в родственных связях и взаимоотношениях, надо отправиться в сельскую местность.

Наилучшим хранилищем семейных традиций, без сомнения, является далекий Тохоку, лучше защищенный, чем Юг страны, от землетрясений, которые в доисторические времена и на протяжении всей японской истории сопровождали развитие цивилизации от берегов Кюсю до современного Токийского залива. Жилище в старинной деревне (фурусато-но, сумай) может быть более или менее просторным, более или менее богатым, но общая планировка дома там всегда одинакова. В доме имеется общее помещение, рядом с которым находятся чуланы или сообщающиеся комнаты, которые соединяются дверями со скользящими створками (фусума). Комнаты через раздвижные перегородки (сёдзи) выходят на галерею-веранду, которая частично или полностью окружает постройку. Галерея иногда соединяет дом с дополнительными строениями, так создается единая усадьба, что свидетельствует о статусе семьи и ее обеспеченности. Дом может быть расположен в центре участка или зажат между соседними домами на окраине улицы; часто имеет только первый этаж, но иногда и второй этаж или даже мансарду, которая размещается в скатах крыши. Крыша — символ японского дома; она покрывается черепицей или соломой, может быть прямой, или приподнятой по углам, или же очень заостренной, поднятой балкой конька. Встречается и сочетание двух последних способов, как делалось еще в XIII веке. Крыша находится прямо над полом, поднятым на сваи, иногда с низкой балюстрадой. И если можно так выразиться, на третьем месте — стены: деревянные перегородки или глинобитные, побеленные или просто подкрашенные, удерживаемые балками из цельных стволов деревьев, сохраняющих первозданный вид дерева. Вся конструкция искусно удерживается с помощью системы шипов и гнезд или, чтобы лучше укрепить, веревочными узлами. Вход в дом через скользящую дверь (косидака сёдзи) имеет высокое основание из цельного дерева и ведет сразу в просторное жилое помещение. В отдельных случаях помещение, предназначенное для хозяйственных дел, находится просто на утоптанной земле. Жилая комната покрыта циновками {татами), сплетенными из соломы, или дощечками. Летом скользящие перегородки, отделяющие одно помещение от другого, обычно открыты для проветривания. Но независимо от того, открыты или закрыты эти перегородки, единство дома создается благодаря крыше, а не комнате. Именно крыша создает образ дома, подобно тому как на Западе этот образ связан с очагом. В японском доме три очага. Прежде всего это жаровня (хибати) — большая керамическая банка, заполненная песком, на который кладутся тлеющие угли, — это нечто вроде переносного обогревателя, эффективность которого не слишком велика. Есть и очаг в прямом смысле слова (ирори), в котором разжигают огонь и готовят еду, кипятят воду. Но настоящий очаг, тот, который можно сравнивать с европейскими каминами, — это котацу. Котацу представляет собой треугольное углубление в полу, в котором помещается жаровня. Сверху ставится низенький стол, и все сооружение накрывается покрывалом или одеялом. Вокруг него могут разместиться шесть — восемь человек, которые подсовывают ноги к жаровне. Покрывало служит своеобразной «конфоркой» для тепла. Котацу — единственное место в доме, где зимой можно согреться от холода, который пронизывает слишком тонкие стены и двери. Объединение всей семьи вокруг котацу придает ему особенную ценность: именно около котацу наиболее отчетливо видна семейная иерархия.

Хотя в наши дни протокол, как правило, и необязателен, особенно перед иностранным гостем, но он все еще соблюдается, когда семья располагается вокруг котацу. Главное место (ёкоца) занимает отец. Сбоку от него — место супруги (хакаца), прямо напротив нее, как правило, место для гостя (кякуса), напротив отца садится жена сына, это место считается менее почетным (ёмэдза). Семейные отношения зафиксированы и в языке. Каждое слово со значением родства указывает место, занимаемое тем или иным членом семьи. Существующие с древности отношения сегодня уже позабыты на Западе, память о них сохранилась в словах, которые обозначают только представителей старшего поколения: отец, мать, дедушка, бабушка, дядя, тетя; обозначение отношений равенства или различия по старшинству между детьми в языке теперь отсутствует. В Японии, напротив (без сомнения, из-за строгих установлений эпохи Токугава), напоминание о месте каждого человека в обществе еще довольно распространено. Каждый член семьи определяется в связи с его внутрисемейным положением. Никогда братья и сестры не называют друг друга по имени. Там говорят только «старший брат» (о-нисан) или «младший брат» (о-отото-сан), «старшая сестра» (о-несан) или «младшая сестра» (имото-сан). Обращение, естественно, меняется, когда речь заходит о другом ребенке: второй сын, являясь старшим братом по отношению к самому младшему, оказывается в свою очередь младшим по отношению к своей сестре или первенцу семьи. Таким образом подчеркивается порядок вероятного наследования главенства в семье. Следы этого еще заметны в наиболее распространенных мужских именах: Итиро (первый сын), Дзиро (второй сын), Сабуро (третий сын) и т. д. Имена дочерей не содержат таких значений, поскольку существует традиция наследования только по мужской линии, и дочери не получают столько внимания.

Семейная иерархия выражена не только в языке, но и в распределении обязанностей, которые являются и дблгом и честью. Любые изменения при распределении обязанностей, происходящие в доме, предполагают изменения и в положении каждого члена семьи, но это бывает, в общем-то, только в исключительных случаях — из-за болезни или кончины старшего в семейной иерархии. Эта иерархия представляет собой не только перечень обязанностей, но и поддержку и никоим образом не означает порабощения человека; совсем напротив, она для всех является гарантией безопасности, жизнь и ответственность каждого всегда подкреплены жизнью и ответственностью других. Тот же порядок отмечает и отношения между хозяином и наемными работниками на предприятиях, взаимопомощь семейного типа связывает работников в производственных коллективах, о чем с гордостью говорится: человек, о котором заботится фирма, никогда ей не изменит, и сам он никогда не будет ею покинут.

Женщина

Общая организация семьи и ее солидарность придает браку особенную общественную значимость. Совместная жизнь нескольких поколений под одной крышей остается наиболее частым правилом, одобрение в выборе союза превалирует над «сердечными привязанностями». Новобрачная, покидающая родную семью, чтобы войти в семью мужа, оказывается гораздо чаще в роли «присоединившейся», это не невестка в нашем понимании. Традиционный брак, все еще крайне частый, основывается на сватовстве (ми-ай или кикявасэ) будущих супругов благодаря хлопотам посредников (сватов; накодо или байсякунин). Третьи лица, чужие для обеих семей, позволяют себе — везде, где это принято в народе, — продвигать дело; не смущаясь, ведут расследование и предварительные переговоры, и все для того, чтобы пощадить чувства каждого участника в случае неудачи.

Брак, как и раньше, — религиозное событие большого значения. Обряды, хотя и очень простые, символизируют, как и повсюду, переход женщины из одной семьи в другую и напоминают те, что существовали в древности и в европейском обществе. Строгость обряда соответствует старинным традициям синтоистского брака, которые предполагают скромность и сдержанность церемонии. В наши дни кое-кто из буддистов и руководителей новых религиозных сект старается распространять новые брачные ритуалы, нередко свидетельствующие о воздействии христианства. Но хотя новые обычаи и становятся популярными, они в настоящее время еще не слишком распространены, чтобы устарела известная поговорка: женятся как синтоисты, а умирают как буддисты.

Простота не исключает оглашения или торжественности, именно они наиболее прочные гарантии супружеских обетов. В наши дни законная гражданская сила союза не приобрела еще в Японии обязательного характера, который у нас выражается в том, что мы расписываемся в мэрии. Японцы просто отправляют бумаги в мэрию для регистрации брака, которая в общем-то второстепенна. Важно вступление в семью, поскольку именно она в конечном счете создает или аннулирует союзы. Именно там устраиваются эти дорогостоящие живописные церемонии, чаще всего совершаемые в то время года, которое традиционно считается особенно выгодным для заключения брака.

Семья, которая принимает невесту, должна выразить свое согласие. Умудренная жизненным опытом свекровь высказывает радость по поводу увеличения семьи. Невестка, согласно традиции, избирается скорее по своим добродетелям, а не по красоте или уму. Ведь речь идет о том, что жизнь под одной крышей предполагает прежде всего согласие и мир, и здесь не место личным желаниям. Семья предпочтет отказаться от совместной жизни с новым членом семьи, чем жить в психологическом дискомфорте. Тяжелая совместная жизнь, главным образом в городе, оказывается действительно иногда искаженной формой традиционной семьи. Прочность семейных уз когда-то диктовалась тем, что у каждого члена семьи имелась своя роль внутри хозяйственного объекта, каковым была семья. Ставшая в буржуазной среде единицей потребления, семья утратила (что совершенно естественно) понимание ценности труда, но при этом сентиментальные личные привязанности еще не развились настолько, чтобы заменить прежние хозяйственные отношения.

В наши дни эта проблема снова приобрела актуальность, поскольку рост женского труда и поступление женщин на работу приводят к ревизии взглядов на женский труд в целом. Несомненно, в исторической перспективе возникнет и равенство в труде мужчин и женщин. В Японии, как и повсюду в мире, создаются многочисленные проблемы, связанные с вовлечением женщин в отношения труда и найма. Хотя современная жизнь и связана неразрывно с преобладанием городского быта и промышленного производства, роль мужчины в семье, в сущности, не изменилась, он и в наши дни, как прежде, остается главным добытчиком, обеспечивая существование семьи.

В настоящее время приведены в действие те процессы, которые изменяют в материальном отношении роль и положение женщины, что, без сомнения, влечет (какой бы ни была идеологическая подоплека) и другие важнейшие изменения. Они (хотя и совершенно по-разному) являются не столько результатом трансформаций, сколько итогом расширения в урбанистическом мире тех явлений, которые уже существовали (к лучшему или худшему) как привычные в крестьянском обществе. Каждый член крестьянской семьи, мужчина или женщина, всегда был работником и оценивался именно как работник. Положение женщины менялось к лучшему медленно, несмотря на то что на это стали обращать внимание чиновники из министерства здравоохранения. Они стремились к тому, чтобы добиться для молодых замужних женщин хотя бы небольшой свободы и увеличения возможностей для отдыха, необходимых для воспроизводства населения. Но ничего не изменилось. Причина была совсем не в семейных отношениях, а в разнообразных трудностях многочисленных маленьких хозяйств и уже, собственно, не в традициях семьи, а в факторах экономического порядка.

Очень часто изменения характерны только для городского населения и не отражают реальную картину в обществе. Так обстоит дело и с проблемой женского труда. Проблемы городского населения не так бросаются в глаза, но стоит лишь соприкоснуться с сельской жизнью в провинциях… Каждая бригада сельских тружеников состоит из мужчин и женщин, так же как и на других общественных работах. Маленькие силуэты женщин, облаченных в широкие штаны и короткие куртки из синей хлопчатобумажной ткани с геометрическим или цветочным узором, — ничего общего с кокетством нашей сельской моды. Лица этих женщин скрыты широкополой шляпой, лоб повязан узкой белой лентой. Ноги обуты в обычные для рабочих сандалии с отделенным перемычкой большим пальцем. На руках перчатки с обрезанными пальцами — женщины работают культиватором, лопатой или киркой. В большинстве случаев завершает их облачение просторный фартук. Этот пейзаж оживляется молодостью домашних хозяек: под широкой шляпой можно обнаружить юное лицо, даже скорые морщины не смогут лишить его живости и ума, которые придаются трудолюбием и самоотверженностью. Здесь скрывается тайна, поскольку молодые или старые крестьянки задавлены тяжелым трудом и, казалось бы, доведены до уровня тяглового животного, но они радуются жизни и вызывают глубокое уважение у мужчин, своих товарищей по труду. Эти женщины кажутся живой иллюстрацией к древним аграрным обществам, которые не делали различий между юношами и девушками в распределении обязанностей.

Современное японское общество состоит, таким образом, из двух общностей, границы которых размыты. С одной стороны — городское общество, которое так напоминает еще недавнюю европейскую буржуазию, но еще несет тяжелый груз традиционной иерархии; с другой стороны — сельское общество, вызывающее в памяти гармоничность старых аграрных цивилизаций. Ситуация в городском обществе недавно подверглась испытаниям. Кровавая Вторая мировая война, беспрецедентная по своей жестокости в японской истории, изменила демографическое положение, а заодно и традиционные семейные устои. С тех пор положение женщины изменилось, в то же время преобразовалась сама японская семья. Женщина, отныне получившая избирательные права и ставшая во всех отношениях равной мужчине, после окончания войны оказалась объектом особого внимания со стороны правительства. Вступление Японии в 1955 году в международный договор, касающийся политических прав женщин, стало венцом мер, принятых после окончания войны и вступивших в силу после обнародования в 1947 году нового гражданского кодекса. Патриархат, право первородства, узаконенная неправоспособность женщин были отменены по закону. Новая конституция утверждала неотъемлемость человеческого достоинства и принцип равенства полов. Десятого апреля 1946 года японки впервые приняли участие в выборах, и тогда же в парламент наряду с мужчинами были избраны тридцать девять женщин.

Эта эмансипация, полностью соответствующая эмансипации на Западе, открывает новый путь, поэтому можно сказать, что семья доиндустриальной эпохи исчезла в 1945 году. Вековые правила были уничтожены, однако, еще гражданским кодексом Мэйдзи в 1898 году. С 1873 года было признано право женщин требовать развода, но тогда речь шла скорее об эффектной уступке для международного сообщества, чем о глубоких реформах. Фактически патриархат не был уничтожен, право первородства было еще законом, и супруга не могла распоряжаться собственным имуществом без разрешения мужа. Женщина должна была повиноваться всем — отцу, мужу, сыну; о матери, ставшей вдовой, должен был заботиться старший сын или ее отец. Образование женщин до создания обязательных для всех школ (1872) определялось анонимным сборником, знаменитой «Наукой для женщин» (Онна дайгаку). Конфуцианская мораль, ввезенная в Японию Кайбара Экикэном (1630–1714), предписывала обучать женщин прежде всего тому, чего нельзя делать, и в результате это стало уделом гейши («та, что осуществляет искусства»): музыка, танцы, поэзия, каллиграфия. Гейши владели утонченными интеллектуальными занятиями, но всегда были в обществе чем-то маргинальным и редко могли конкурировать со скромными домашними хозяйками. Последние же всегда демонстрировали высокие качества души и самоотверженность, которые, украшенные сегодня светом и новым знанием, составляют существенную долю их привлекательности.

Ребенок

Жизнь женщины в Японии все еще нелегка, но и у нее есть мгновения торжества. Это материнство, в котором женщина обретает свое достоинство и смысл жизни. Пролетают годы, проходит молодость, и женщина как мать будущего главы семьи,'как свекровь получает в семье реальную власть.

Главная цель брака в Японии — ребенок, на него смотрят (как раньше, так и сейчас) как на личность, он имеет такие же права, что и взрослые. Ребенок считается сокровищем, которое принадлежит отечеству и семье более, чем себе самому. Чтобы полностью войти в семью, невестка должна породниться с ней, соединившись по крови, то есть родить ребенка, лучше всего сына, который будет продолжателем имени и чести рода. Как это было еще в недавней европейской истории — брак заключается ради продолжения рода.

Бездетность женщины, как правило, бывает причиной развода, но это единственная причина, по которой аннулируется брак даже католической церковью. Это положение гораздо больше соответствует древнему представлению о семье, чем о презрении к женщинам. Целью семьи являлось прежде всего продление рода и его благополучие, а не удовлетворение личных желаний и поиск счастья.

Признание авторитета матери, узаконенное традицией и в то же время искреннее, объясняется не только стремлением к продлению рода. Именно женщина обязана хранить воспоминание о предках. И хотя в наши дни этот обычай утрачивает свое значение, в некоторых деревенских общинах он сохраняется. Если четыре поколения одной семьи живут вместе и если в семье есть хотя бы один мальчик, который уже умеет ходить, его заставляют пересекать мост, перекинутый через реку, — в залог счастья всей деревенской общины.

В случае бездетности практикуется усыновление. Однако оно имеет мало общего с принятием ответственности за сирот или брошенных детей в современном европейском обществе. Скорее это напоминает обычай, распространенный в Древней Греции или Риме. Семья, которая хотела бы иметь наследника мужского пола, но потерпела в этом неудачу, может усыновить подростка. Он имеет права, которые имел бы родной сын, но с существенным отличием: он обязан жениться только на старшей дочери усыновившей его семьи. По обычаю его положение ничем не должно отличаться от положения родного сына. Однако на самом деле все происходит несколько иначе: как и молодая невестка, он должен доказывать своим трудолюбием и своими способностями право оставаться в семье, его положение чужака, вошедшего в семью, напоминает положение женщины. Пары, у которых вообще нет детей, обычно сначала удочеряют девочку, если возможно — родственницу мужа. Впоследствии ее супруга также примут в семье в соответствии с общепринятой процедурой. Независимо от того, являлся ли прямым или дальним родственником своих приемных родителей или нет, ребенок, перешедший таким образом в другую семью, становится в ней родным.

Ребенок — краеугольный камень семьи. С мальчиком связана забота о передаче наследства, об управлении семейным имуществом. Но не только это. В ребенке семья продолжает свой род, свое духовное существование. Такое отношение не противоречит тому, что современная семья имеет возможность регулировать рождаемость, ведь речь идет о том, чтобы ограничить количество детей, что, естественно, не отменяет самого принципа обязательно их иметь. В Японии аборты официально разрешены с 1952 года. Тем не менее в стране, приверженной родовым традициям, это не стало новостью. Аборты уже были распространены в XIX веке, когда народ испытывал серьезные затруднения, вызванные промышленным развитием страны и демографическим дисбалансом. Отток населения в города негативно сказался на положении в сельской местности. Население стало регулировать вопросы деторождения самостоятельно. Размах этого явления спровоцировал реакцию общества. Вот как это выразил Сато Набуниро (1769–1850): «Со времен Средневековья должностные лица все меньше и меньше занимаются руководством в сельском хозяйстве, в провинциях даже перестали назначать экспертов, чтобы помогать народу развивать природные ресурсы. Таким образом, несмотря на красоту нашей страны и избыток богатых земель, истощение почвы и отсутствие нововведений привели к сокращению урожая, которого теперь едва достаточно для того, чтобы кормить и одевать население страны. Из-за невозможности прокормить детей это привело к тайному детоубийству, что особенно распространено на северо-востоке и в восточных областях. Это явление распространено и в регионах Внутреннего Японского моря, а также на Сикоку и Кюсю, но там детей убивают еще до их рождения, создавая, таким образом, видимость, что детоубийства не существует. Местом, где детоубийство представляется крайне редким, является Этиго, но вместо этого там широко применяется практика продажи семиили восьмилетних девочек в другие провинции в качестве проституток. Действительно, малышки, девочки, предназначенные для проституции, оказались чем-то вроде „специализации” северного Этиго. Некоторые расценивают эту практику как бесчеловечную, но думать так было бы большой ошибкой. Это намного более человечно, чем аборт или детоубийство. Только в Муцу и в Дэва количество ежегодно убиваемых детей превосходит шестьдесят или семьдесят тысяч… Я нахожу, что это невыносимое положение дел… Тот факт, что детоубийство распространилось в различных провинциях, не должен приписываться бесчеловечности родственников. В этом следует винить чиновников, которые не имеют сострадания, которые пренебрегают своими обязанностями посланников Неба и не помогают народу, которые невежественны в вопросах развития природных ресурсов, которые не назначают сельскохозяйственных экспертов и не прилагают никаких усилий, чтобы составить сельскохозяйственную программу, которая поощряла бы труд фермеров и их стремление работать как можно лучше… Если такое положение дел будет сохраняться, то божественное наказание окажется неизбежным. Правительство страны не должно упустить ни малейшей возможности для достижения национального процветания» (Сато Набухиро. Кэйдзай тайтэн). Несмотря на отчаяние народа, его защитник знал, чем его тронуть, и обратился к его глубокой любви к ребенку. Только в Японии уважительность к ребенку безгранична — ив маленькой забегаловке, и в роскошных апартаментах ребенок является дорогим гостем, нигде детская живость и непосредственность не ограничивается и ни в ком не вызывает раздражения.

Настоящая японская семья находится между традицией и современностью. Трудно пока понять, какова она сейчас. Однако в большей или меньшей степени в ней заметны черты, которые сложились еще в древности.

Семья

Введенные в заблуждение нашими техническими достижениями, завороженные этими достижениями, мы присваиваем себе заслуги, намного превосходящие заслуги наших предков, уверовав в то, что мы ускорили историю. При этом мы охотно забываем, что японская семья наших дней, как и повсюду, только и делает, что продолжает свою длинную историю, повторяя пройденное. Уже в эпоху Эдо, под властью Токугава (XVII–XIX вв.), положение семьи подвергалось экономической и демографической нестабильности. И несмотря на то что деревня страдала из-за своего тяжелого положения, ее сотрясали мятежи и голод, японское сельское хозяйство все-таки оказалось самым лучшим в Азии.

Владельцы небольших скромных хозяйств сейчас имеют возможность обеспечивать себя, не прибегая к помощи других людей. До распада старинных родов семьи объединяли не только прямых родственников, но и все боковые линии, людей зависимых и слуг. Постепенно семьи-кланы освобождались от тяжкого бремени содержания всей этой армии едоков. Так, крестьяне, обретя определенную независимость, а вместе с нею мобильность, в свободное от сельскохозяйственного труда время занимались ремеслами, постепенно пополняя число мастеровых в городах; богатые землевладельцы могли инвестировать излишек капиталов в зарождавшуюся промышленность. Процесс распада традиционной семьи в наши дни ускорился, но начался он в XVII веке в окрестностях Киото и Осаки, а повсеместным стал только в XIX веке.

Уже не будучи такой обширной, как в прежние времена, современная семья не столь жестко подчинена своему главе. Старинная семья, иэ, то есть родовой корень (предшествующая современной семье — кадзоку), имела мало прав. Когда-то неповиновение воле главы семьи могло повлечь изгнание из дома, разрыв со всей семьей. Возникновение новой семьи (что соответствовало развитию общества) также определялось этой волей, или же новая семья была обречена. Вопрос отделения от огромного клана в случае признания или, наоборот, отрицания принадлежности к нему разрешался с согласия сёгуната: глава рода обязан был передать одному из своих потомков часть имущества и родовое имя, если оно имелось.

Отделившись от своего корня, новая семья, именуемая маккэ, оставалась тем не менее зависимой от материнского ствола, хонкэ. После распада родовых отношений выделились три группы родственников в соответствии с их разным общественным и юридическим статусом. Синруй объединяла кровных родственников до третьего колена по отцу и деду — собственно семья в прямом смысле слова, — родственники в такой семье должны носить траур по каждому члену семьи. Любое юридическое дело должно решаться с учетом мнения каждого члена семейства. Вторая степень родства — энруй — связывала кровных родственников, они носили родовое имя, не были обязаны соблюдать траур и очень редко принимали участие в юридических делах семьи. Эндзя — родственные отношения, возникавшие в результате брака, юридических отношений не было.

Основанное на этих традициях семейное право было очень громоздким, но удобным для администрации, поскольку сёгунат очень пристально следил за населением, и в особенности за людьми из самурайских домов. В период правления Токугава конфуцианство стало основой японского образа жизни и семье были навязаны определенные духовные ограничения. Акцент делался, как, впрочем, во всех государственных механизмах, на повиновении. Женщина, конечно, более других должна была быть смиренной и терпеливой, но и мужчины связывались отношениями подчиненности, общественной и семейной. И если общественные иерархические отношения могли вызывать бунт или оказывать давление, отношения в семье интерпретировались в соответствии с космической концепцией мироздания: «Известно, что все люди обязаны жизнью своим родителям, но — более глубокое размышление об их происхождении выявляет, что люди существуют благодаря законам природы. Таким образом, все люди в мире суть дети, рожденные от Неба и от Земли, и Небо и Земля — наши родители, которые превосходят всех… Наши собственные родители — действительно наши родители; но Небо и Земля являются родителями каждого человека в мире. Долг человека состоит не только в том, чтобы стараться изо всех сил для того, чтобы служить своим родителям, это всего лишь наименьшая из обязанностей, но в том, чтобы равным образом служить природе на протяжении всей своей жизни, для того чтобы исполнять свой огромный долг… Добродетель человечества (чань на китайском, дзэн на японском языке) состоит в том, чтобы объединить служение природе и сыновнее благочестие… Все люди, живущие в доме своих родителей, должны посвятить себя сыновнему служению своим отцу и матери; те, кто служит своему повелителю, должны проявить в свою очередь исключительную верность. Таким же образом, коль скоро мы живем на лоне природы, то должны служить природе и проявить во всей полноте нашу человеческую добродетель… Среди человеческих обязанностей наш первый долг состоит в том, чтобы любить свою семью, уважать всех других людей и, наконец, не обижать птиц и зверей или любые другие живые существа… Любить других людей и пренебрегать родителями или любить птиц и зверей и пренебрегать человеческими существами не добродетель человечности» (Каббара Эккэн. Эккэн сэнсю).

Понимание семьи, выработанное в первые столетия феодализма, было совмещено с предписаниями буддизма.

Современная семья действительно оказалась наследием самураев, передавших потомкам энергию и деятельность, предназначенные для выполнения воинских обязанностей, которые на них возлагались. Больше, чем какой-либо другой класс, военные были склонны к стабильности и придавали особое значение наличию мужского потомства, поскольку внутри этой общности всегда не хватало воинов. Отношения между отдельными личностями начиная с эпохи Камакура точно так же оказались подчинены государственным законам и соображениям безопасности: семья зависела от нового вида деятельности, которая должна была обеспечивать ее благосостояние, в свою очередь, семья приобрела те нравственные ценности, которые актуальны и в наши дни.

Женщины, которые имели право наследовать должности и земли, нуждались в мужчине, который принимал бы на себя воинские обязанности, хотя, может быть, и временно, до совершеннолетия наследника. Верховная власть была сконцентрирована в руках главы семейства, который осуществлял связь с правительством сёгуна. Именно глава семьи представлял перед правительством, и только он один, людей из своего рода. Для этих суровых воителей, всегда находившихся под угрозой вероятной мобилизации, плотские радости или хорошие манеры не имели большого значения; единственная спутница была одновременно супругой и матерью наследников. Конечно, бесплодность женщины делала проблематичным продолжение рода и вынуждала искать женщину, способную родить ребенка; но очень быстро (уже с XV столетия) утверждается лукавый обычай усыновления. Он появляется еще в период Нара, хотя применялся тогда исключительно в пользу единственного наследника мужского пола, но только в эпоху Камакура усыновление приобретает то значение, которое сохраняется и сегодня.

Моногамия, законная основа современной семьи, в Японии, следовательно, традиционно существовала уже на протяжении многих столетий в тех слоях, которые являлись наиболее важными для общества уже в силу своей многочисленности; в среде простонародья она существовала всегда, а по экономическим причинам единство в этом вопросе более или менее утвердилось и среди самураев. В эпоху Токугава двоеженство было не только запрещено, но и наказывалось с жестокостью, соответствующей уголовному праву эпохи, о чем нам сообщают романы Сайкаку (1642–1693): режим сёгуната старался контролировать демографическое равновесие в домах воинов. Кроме того, сильное влияние конфуцианского пуританства, которое пронизывало всю жизнь общества той эпохи, не разделяло, конечно, в этом вопросе морали даосизма. Таким образом, если рассматривать проблему с указанной точки зрения, нынешние законы без натяжек соответствуют обычаям эпохи Камакура.

Однако практика конкубината[26] сохраняется в Японии до сих пор, и если она не столь распространена, как на Западе, то, по крайней мере, более явная. Для того чтобы стать правителем по западному образцу, император Мэйдзи, например, вынужден был назначить официальную императрицу из числа своих супруг. Знаменитый Фукудзава Юкути (1834–1901), боровшийся с полигамией, понимал, что пытается взять хорошо укрепленный бастион: «Учение о моногамии не свидетельствует о педантизме. Я уверен, что большинство народа в нынешней Японии принимает его, и главным образом дамы высшего света, которые полностью на моей стороне. А потому я намереваюсь и впредь на протяжении всей моей жизни действовать, ставя целью уничтожение этого нездорового обычая. Неважно, с чем мне предстоит столкнуться. Я хочу попытаться сделать наше общество более приемлемым, по крайней мере хотя бы внешне» (Фукудзава Юкути. Автобиография).

Следовательно, сосуществовали две традиции, одинаково живучие. Образ жизни воинов всегда был противоположен образу жизни придворной аристократии или тех, кто принадлежал к их кругу. В этих семьях сохранялись более компромиссные дворцовые обычаи, особенно во времена расцвета императорского двора. У аристократа эпохи Хэйан была главная супруга, ее старший сын становился наследником рода. Но кроме того, на вполне законных основаниях имелось несколько официальных супруг второго ряда, как правило, это были младшие дочери из хороших семейств, отданные их отцами. К этим официальным супругам добавлялись женщины скромного происхождения — чаще всего из числа домашней прислуги, — удостоенные мимолетных милостей хозяина и родившие ему детей. Тем не менее высокое положение официальной супруги зафиксировано в том церемониале, который соблюдался в случае ее кончины: «В отношении главной супруги, если она умирает, полагается носить траурные одеяния, даже если у нее и не было ребенка. Однако если речь идет о матери даже нескольких детей, не следует соблюдать траур, потому что муж не надевает дважды траурных одежд для того, чтобы почтить супругу» (Ф. Жюон де Лонгрэ. Восток и Запад). Таким образом, для придворной аристократии фактически признавалось многоженство. Однако количество жен было не очень большим, поскольку здесь не возникли гаремы и не было евнухов, как в Китае.

Подчеркнутое превосходство старшей супруги фактически соответствовало китайскому обычаю, введенному сводом законов эпохи Тайхё (701) и эпохи Ёрё (718). В китайском праве положение супруги, чьи права были общепризнанны, отличалось от положения наложниц, не имевших особых прав. Подобная дискриминация никогда не практиковалась в Японии, и это скорее было связано с тем, чтобы защитить права женщины, каким бы ни был ее статус.

Тот, кто говорит о «семье», говорит и о «фамильном имени», было оно патронимическим или нет. Распространение гражданского состояния на все общество в Японии — явление недавнее, так как оно возникает не ранее 1867 года. До этого фамильное имя предоставлялось только семьям, принадлежащим к придворной знати, военному классу или тем семействам, которые были пожалованы специальным разрешением правительства (хотя они по-прежнему оставались простолюдинами). В отличие от западного общества в Японии император был на особом положении. У него так же не было имени, как и у самого бедного крестьянина (именно потому, что он считался наследником богов), а возвращение его многочисленных потомков к обычному человеческому статусу определялось именно тем, что они получали родовое имя, обычно по названию земли, на которой обосновывались. Общество, таким образом, разделялось: с одной стороны трудолюбивая безымянная масса, слуги, с другой — знать, которая ее защищала и представители которой обладали именем точно так же, как и реальной властью.

Под влиянием китайских обычаев избранная часть населения быстро поняла, что в ее интересах установить для себя достойные родословные: только они позволили бы прояснить сложные проблемы и избежать затруднений при наследовании высоких должностей при дворе и в правительстве. Это заметно отразилось уже в «Кодзики» (традиционно датируется 712 годом), затем в «Новом своде регистра семейств» (Синсэн содзи-року), опубликованном в 815 году. Таким образом, можно проследить, поднимаясь по шкале времени, генеалогии знатных родов до эпохи Хэйан. Отдельные личности распределены в этих генеалогиях по трем категориям: 1) потомки небесных и земных божеств; 2) потомки императоров и императорской династии; 3) иностранцы — так в ту эпоху назывались семейства, происходящие из Китая и Кореи. Поразительно то, что древность рода больше принималась во внимание, чем заслуги, так что сам император относился ко второму разряду, хотя при этом сущность его власти всетаки не оспаривалась. Конечно, эти заново созданные в IX веке генеалогии полностью вымышлены, и проверка степени их точности была бы затруднительной. Тем не менее важно, что предисловие к этому сборнику представляет ценный документ для понимания отношений, которые долго существовали среди семей японского высшего света. После сообщения о том, что в Японии обосновались первые корейские переселенцы — подлинные виновники превращения доисторической Японии в организованную страну, — автор продолжает так: «Во время правления Инкё (411–453) между тем семейные взаимоотношения были предельно запутаны. В результате был обнародован указ, согласно которому повелевалось, что лица, приносящие клятвы, будут подвергнуты испытанию кипящей водой. Те, кто приносил клятвы правдиво, оставались целыми и невредимыми, в то время как клятвопреступники были наказаны. Начиная с этой эпохи кланы и семьи были установлены и больше не осталось обманщиков. Реки потекли по своему руслу нормально…

Между тем в период, когда Когиоку (642–645) получил императорские регалии, провинциальные архивы оказались полностью сожжены и молодые и беззащитные люди не имели возможности доказывать собственное происхождение. Интриганы и могущественные удвоили свои ложные претензии. Тогда, в то время как император Тэнти был определен наследником, Эсэки, архивариус семьи Фуна, представил ко двору обугленные остатки архивов. В год металла и Лошади [670] родовые регистры были восстановлены и отношения кланов и семейств полностью прояснились. С этого времени пересмотр регистров всегда мог осуществляться время от времени правителями, которые наследовали друг другу…

В годы Тэмпё Сёхё (749–756) специальной милостью двора все иностранцы, которые подали прошение об этом, были пожалованы фамилиями. Имена, подобные именам японских семейств, были даны переселенцам; это повлекло значительные последствия, поскольку в дальнейшем оказалось неизвестно, какие именно семейства являлись по происхождению чужеземцами, а какие из них были коренного происхождения. И повсеместно находились выскочки, которые претендовали на то, что они происходят от высоких и могучих семейств, и чужеземные переселенцы из корейских королевств претендовали на то, что являются потомками японских божеств. По мере того как шло время и сменялись люди, почти никого больше не оставалось, кто знал бы истину…

В течение последнего периода лет Тэмпё Ходзи (757–764) споры по этому поводу оказались более многочисленными, чем когда бы то ни было. А потому некоторое количество знаменитых ученых было истребовано для того, чтобы составить регистр семейств. Между тем правительство столкнулось с определенными затруднениями еще до того, как работа была завершена наполовину. Ученые были распущены, и составление регистра не было возобновлено…

Наш ныне царствующий славный верховный повелитель [Сага, 809–823] пожелал, чтобы работа была возобновлена с того места, на котором она была приостановлена… Имена тысячи ста восьмидесяти двух семейств включены в эту работу… Этот труд не предназначен для развлекательного чтения… Являясь между тем ключом для отношений между людьми, он оказывается важным инструментом в руках нации» (Кёгаку соси).

Этот текст демонстрирует (вплоть до состава семейств), насколько японской цивилизации была присуща двойственность, в результате чего иностранные пришельцы, хотя и ассимилированные и почитаемые, в то же время (насколько возможно) отодвигаются в сторону и никогда полностью не сливаются с автохтонными элементами. В нем также показывается, что с началом идентификации семейных групп они фактически тесно связывались с ролью и рангом семьи в обществе. С эпохи Хэйан, благодаря кабанэ, то есть именам, происходящим от названий официальных должностей, становится понятным, почему старинные родовые имена (удзи) носит столь большое количество людей. Кабанэ указывали на то, что данное лицо являлось важным «винтиком» в обществе, в большей мере, чем имя, которое относилось к людям, связанным кровным родством. Люди скромного происхождения, не имевшие права на получение ответственных должностей, находившиеся вне политики, тем самым с точки зрения власти не нуждались в идентификации. Триумф демократии (свободной или авторитарной) обеспечил каждому члену общества имя, подтверждающее, таким образом, его гражданский статус. Однако следы старинных объединений вокруг феодала еще ощущаются во многих деревнях: там распространены только одно или два имени и поэтому фамилия пристраивается к местным кабанэ. Так прошлое соединяется с настоящим.

Длительное время японская семья могла казаться гигантской машиной, перемалывающей отдельных людей, основанной на подавлении слабых, в том числе женщин; тем не менее необходимо подчеркнуть ее подлинную или относительную мягкость. Японская цивилизация всегда колебалась между двумя полюсами. Она постоянно восхищалась китайской моделью, суровые правовые установления которой были отражением идеи этатизма,[27] которая в целом господствовала в стране. Однако японская цивилизация вынуждена была постоянно подчиняться необходимым условиям феодальной жизни. Последствия этой двойственности остаются ощутимыми в семейной организации, равно как и в организации управления. Если законы сохраняли видимость государственной мысли, то человеческие отношения выстраивались по феодальному образцу. Даже и сегодня в повседневной вежливости, требующей разговаривать с величайшей сдержанностью обо всем, что имеет отношение к своему собственному дому, и в иерархии отношений проявляется подчеркнутая архаичность. Ну и что из этого? Ведь свобода и счастье на уровне отдельных индивидов выражаются в очень личной оценке, связанной с простыми, порой незначительными ежедневными событиями.

Когда император Японии оставил недавно свои земли и свой народ, то он порвал с традицией, столь же древней, как и его страна: тэнно не покидал священной земли островов, даже на мгновение. Однако современный правитель император Хирохито[28] был вынужден пожертвовать традицией, повторив путешествие, которое он совершил во времена своей молодости, как напоминание о далеких временах, когда он был еще только наследным принцем. В наши дни, без сомнения, подобное решение не удивило бы никого. В Японии в то время шли дожди, так что японцы с юмором, но не без волнения говорили, что солнце, которое столь непривычно отсутствовало на японском небе в этот обычно мягкий период осени, возвратилось туда спустя две недели, когда вернулся император. Можно спросить, пошла ли на пользу императору, по мнению иностранцев, эта поездка по Европе? В западных странах, где глава государства, независимо от того, представительствует ли или обладает реальной властью, кажется оратором, пророком или просто очаровывает, он всегда производит то или иное впечатление. Мог ли получить сдержанный японский повелитель хоть какой-нибудь шанс на то, чтобы его оценили? Комментарии печати были малочисленными и в целом не слишком восторженными. Воспоминания о последней войне еще свежи; призраки мертвых, погибших во имя патриотизма и императора, составляли его скорбный эскорт.

Несмотря на новые времена и демократическое законодательство, император все еще не считается таким же человеком, как все остальные. Он не принадлежит и к таким королевским династиям, представители которых по старинной привычке общаться с народом становились его «хорошими знакомыми». Король Франции рождался и умирал публично, до сих пор не без умиления упоминают о народных толпах, которые спешили в Версаль в определенные дни, для того чтобы увидеть, как король ест. Но император Японии, даже оказавшись среди обычных людей, как это вдруг с ним случилось в момент поражения в 1945 году, остается существом за пределами общества; если он и не является больше живым богом, то не стал и первым среди граждан.

Между тем свидетельства о его повседневной жизни широко опубликованы; высокие человеческие качества императрицы заставили любить императорскую чету как семью, которая, благодаря своему стремлению к простым семейным радостям, старается соответствовать лучшим традициям своего народа. Но император и сегодня, как некогда, ускользает от общего правила. Он не представляет, как наши европейские короли — вершина иерархической постройки — были уничтожены или отменены. Его существо — одновременно духовное как воплощение национального духа и материальное как воплощение японской земли — представляет собой посредника между людьми и неизвестностью того, что находится по другую сторону бытия. В нем заключается все непостижимое; это человеческий образ, воспринявший дух Японии, подобно тому как в каждом синтоистском храме бог скрывается в особенных предметах — мече и зеркале, двух непременных атрибутах императорской власти. Несмотря на частые (чтобы не сказать постоянные) попытки иностранных теоретиков истолковать императорскую власть, император Японии остается неотъемлемым элементом синтоизма: является ли он богом или нет, является ли он человеком или нет — совершенно неважно, так как в этом вопросе не может быть антиномии.

Оберегающее присутствие императора в Японии столь же легко почувствовать и трудно определить, как наличие синтоизма. Речь идет не о человеке, власти или религии, но о царстве духа.

Путь богов — синто — выше всех разнообразных верований и псевдобожеств, существующих в Японии в таком количестве, сколько журчащих источников или густолиственных деревьев, этих загадочных явлений трепещущей жизни. К синтоизму принадлежит все, что находится «выше» (коми), все, что частично или абсолютно непонятно для простых смертных. Само определение ками дается не слишком строго, оно иногда связывается с понятием о смерти. Ками является все, что ускользает от непосредственного контроля человека: элементы и силы природы, столь свежей и столь же живой в Японии, загадочные существа — умершие, о которых не дано знать, куда отправились их души, освободившись от материальной оболочки. Первым среди всех ками (что вполне естественно) оказывается солнце, появление или исчезновение которого подчиняет своему ритму всю жизнь и обусловливает ее. Солнце было ками, и ками оно будет оставаться, без сомнения, еще долго, так как научное объяснение явления еще не означает отрицания его могущества. То же относится и к императору: он больше, конечно же, не является богом — он и сам утверждал это на следующий день после поражения, но он живет и должен осознавать, что без него нация прекратит свое существование, ибо он является центром японского мира. Как некая виртуальная точка император одним своим существованием осмысляет и координирует усилия целой страны. Человеческая личность верховного правителя здесь не имеет значения, как не имела значения никогда. Чисто западное, почти не переводимое на японский язык понятие «личность», основанное на индивидуальности и своеобразии, не имеет никакого смысла, когда речь заходит об императоре Японии. Каковы бы ни были его положительные качества — а они часто бывали выдающимися — или недостатки, они никак не изменяют глубокой природы символа, посредника между богами и людьми; император есть, он не нуждается в том, чтобы утверждаться. Никакое иностранное вмешательство не способно уничтожить существование императора; он альфа и омега государства. Только сами японцы способны определять и модифицировать тайное содержание этого феномена — японский император.

Конечно, функции тэнно были определены юридически. Последний раз — в 1946–1947 годах, когда у него была отобрана подлинная власть. Участие императора в некоторых важных событиях национальной жизни, однако, выражает его фундаментальное значение в качестве символа государственности и одновременно в качестве символа единства народа: назначение премьер-министра и высших должностных лиц верховного суда; оглашение дополнений к конституции, законам, решениям кабинета министров и договоров; созыв парламента; роспуск палаты представителей (но не сената), объявление всеобщих выборов в парламент; подтверждение назначений государственных министров и принятие отставки министров; принятие полномочий иностранных министров и верительных грамот послов; утверждение постановлений об амнистиях, замена приговоров, наказаний и восстановление в политических правах; назначение на почетные должности; подписание дипломатических документов. Это длинное перечисление не должно создавать иллюзию относительно подлинной власти императора в наши дни: ни один из государственных вопросов, требующих императорского вмешательства, не может осуществляться без согласия кабинета министров. Реальная политическая роль императора, таким образом, если даже и не ликвидирована полностью, то, по крайней мере, предельно ограниченна; сёгуны дальше и не заходили, но народные представители присвоили себе почти все властные прерогативы. Однако сегодня, как и в былые времена, духовная значимость личности императора, как и сама идея, сохраняет свой престиж и вызывает благоговение. Как и его далекие предки эпохи Хэйан, император одновременно и главное действующее лицо, и душа церемоний, исполнение которых его важная обязанность. Духовная составляющая не утратила своей силы, и японская нация все еще объединяется вокруг своего императора.

В предвоенные годы восторженность иного рода была вызвана совершенно иным состоянием духа. «Национальный дух обрел свои политические корни, когда достиг понимания, что нация составляет единую семью, у которой в роли патриарха всегда был император, — концепция, которая исключает индивидуализм и классовое сознание Запада» (Мацуока Юсукэ. Современная Япония).

Возможно, что именно тогда (более, чем когда бы то ни было в японской истории) император становился знаменем, которое каждый присваивал себе, зеркалом честолюбия отдельного человека, экстравагантной маской, за которой прятался доведенный до крайности национализм. Национализм отчасти был реакцией на иностранное влияние, которое насаждал император Мэйдзи. С 1925 года возникло новое явление: от представительского режима, установленного конституцией 1889 года, государство скатывалось к старым бюрократическим традициям. Действительно, согласно этой конституции, император после крушения сёгуната снова стал активным главой государства, теоретически располагал всей политической властью. На самом деле все намного сложнее: законодательная власть императора ограничивалась обязательными санкциями императорского парламента; административная власть была обязана принимать в расчет мнения государственных министров; судебная власть, наконец, фактически должна была осуществляться судом от имени императора. Комплексное функционирование всех этих механизмов оставляло довольно большую свободу для интриг и лоббирования, защищающих интересы разных групп. Такое положение привело к волнениям и грубым действиям, которые выдвинули на передний план военных. Японская экспансия в Азии, вызывающий «маньчжурский инцидент» (1931), продвижение к власти военных из штаба главнокомандующего, военный мятеж 15 мая 1932 года — все это предвосхищало политическую ангажированность армии, скорее готовой к общенациональному самоубийству, чем к поражению. Эти события происходили независимо от воли императора, согласие которого было желательно, но не рассматривалось как необходимое. И все же, напоминала конституция Мэйдзи, личность императора священна и неприкосновенна. Но без сомнения, слово «личность» тогда не подразумевало наличия разума и воли.

Император, происходивший от богов, создавших Японию, имел в качестве предка солнце. Идея непостижимая на первый взгляд — результат экстраполяции легенды о вечности династии, которая берет начало в доисторических временах Японии и поэтому может считаться, как, например, династия, правившая в Эфиопии, наиболее древней царствующей семьей в мире. Принадлежность династии к солярному божеству, таким образом, может трактоваться как трогательный романтический образ древнего национального культурного единства. И мало значения имело то, что этот образ связан с существами, обладающими сверхъестественным могуществом; нисходящая линия поколений на протяжении полутора тысяч лет, которая подтверждается современной историей и археологией, достаточно продолжительна, чтобы создавать эмоциональную связь. И именно в этом состоит суть: в самой идее преемственности, изначальную точку которой нельзя даже определить, настолько далеко она уходит в глубь времен; в успокаивающей идее бесконечной легитимности, которую никакой довод не мог оспорить, так как ее корни уходят в бесконечность, превосходящую разум. И только солнце в своей очевидной вечности могло передавать ее изображение. Однако вульгарная интерпретация или же тенденциозная деформация той же идеи ради достижения конкретных политических целей приводила к совершенно иным результатам; таким образом, сформировался тэнноизм, позорное воспоминание о котором во всем мире еще и сегодня наносит ущерб императору. Установление синтоизма в качестве государственной религии (1870), национальная гордость, которую никогда никакое вторжение не уничтожало, традиционное пристрастие к возвышенным военным подвигам, ожесточение страстей из-за экономических затруднений заставили постепенно обожествлять императора. Высшее консервативное чиновничество, которое сопротивлялось демократическим начинаниям, вынашивало мечты о том, что тэнно призван править миром. Министр Мацуока Ёсукэ вещал в 1933 году с трибуны Лиги Наций: «Через несколько лет мы будем поняты миром, как им был понят Иисус из Назарета… Миссия Японии состоит в том, чтобы руководить миром, духовно и интеллектуально… Япония станет колыбелью нового мессии».

Тем более тяжелым должно было показаться крушение в 1945 году. Император тогда воспринимался как создание последних правительств, он более не был просвещенным правителем эпохи Мэйдзи, но стал деспотом, наконец-то лишенным трона; самоубийства военных следовали одно за другим; иностранцы не были бы удивлены, если бы и император совершил его. Им было не понять, что именно император являлся тем единственным человеком в Японии, который не мог искать убежище в смерти: на нем лежит тяжелый груз, он есть воплощение нации, и он не может добровольно освободиться от этого бремени. По этим причинам император безропотно сносил унижения и не мог совершить ритуальное самоубийство, которое сохраняет достоинство обычных людей.

Сакральность императора

Религиозное поклонение императорской семье, особенно развивавшееся с конца XIX века, корнями уходило в эпоху Эдо. Камо-но Мабути (1697–1769), Мотоори Норинага (1730–1801), Хирата Ацуцанэ (1776–1843) были главными создателями идеи тэнно — абсолютного религиозного поклонения императорскому дому, — которую Мотоори Норинага выразил с исключительной силой: «Наша страна — родная страна Богини, сверкающей на небе, которая распространяет свет на все страны, находящиеся в четырех морях. Наша страна является источником происхождения всех остальных стран, и во всем она превосходит прочие государства… Императорская династия, царствующая в нашей стране и распространяющая свой свет на весь народ, — это потомство Богини, сверкающей на небе. В соответствии с повелением, которое им дала Богиня, царить вечно, как небо и земля, династии императоров предназначено повелевать нацией бесконечно до конца времен, пока мир будет существовать. Таков наш Путь» (Мотоори Норинага дзэнсю).

Идея тэнно отвечала рефлексу национальной гордости, это был резкий выпад японского общества против господства неоконфуцианства, политическая жесткость которого затмила романтику драм и потрясений былых времен. По мере того как развивались первые филологические опыты изучения классики, японские ученые стали исследовать старинные формы синтоизма (ко-синто), такие, какими они, без сомнения, были до того, как синтоизм был вынужден отказаться от своего первоначального вида, в те далекие времена, когда ни буддизм, ни конфуцианство еще не поглотили синтоизм своими категориями. Недоверие феодальных структур уже существовало: уже суйка синто Ямадзаки Ансай (1618–1682) подчеркивал свое благоговение перед императорской семьей. Хаяси также писал об этом, хотя и находился на службе у Токугава и был образцовым представителем конфуцианской ортодоксии. Тем не менее он проповедовал в Киото необходимость наивысшего почитания императора.

Идея в самом деле имела успех, поскольку в ней обрели почву для взаимопонимания и течение, направленное на восстановление национальных ценностей, и течение, которое стремилось к китаизации: первые памятники японской литературы и китайская философия вращались вокруг понятия верховной власти. Если перипетии Японии XX века рассматривать как следствие предшествующего опыта, то они уже не удивляют. На Дальнем Востоке никогда не проводилось, как на Западе, четкого различия между кесарем и Богом, если это разделение вообще когдалибо соблюдалось в действительности даже в тех странах, которые придумали упомянутый принцип. Японское представление об императоре, таким образом, страдало от двойственности, которая на протяжении веков была источником многих недоразумений, зачастую драматического характера. На это представление оказывала влияние близость Японии к Китаю, даже сам император испытывал это воздействие китайской концепции императорской власти.

В китайских конфуцианских и правовых концепциях император, считавшийся «сыном Неба», оставался человеком. Но это был человек, личность которого оценивалась тем, что он был избран Небом первым среди людей, совокупность которых составляла связь между квадратной землей и круглым небом. Китайский император был основой Вселенной; его символ — дерево Кэн — располагался в центре неба и земли, там, где в полдень не существует ни тени, ни эха. Императору выпала священная миссия обеспечивать беспрерывное движение механизмов Вселенной, а человеческая общность в ней представляла наиболее законченный аспект. Он, безусловно, являлся религиозным главой, но религия смешивалась тогда с регулярным движением государства: человеческие качества, даже добродетель, и религиозная практика рассматривались как предпосылки удачи в материальном мире. Сын Неба был облачен всемогущей и вездесущей властью. В нем должны были соединяться и концентрироваться все добродетели, а от его большей или меньшей мудрости зависел неостановимый ход дел в стране: «Для того чтобы управлять народом и империей, не существует ничего более эффективного, чем добродетель, ничего более действенного, чем справедливость. Благодаря добродетели и справедливости народ проявляет трудолюбие и не возникает потребности прибегать к наказаниям. Именно такой была форма правления Чэн Нонга и Хуан Чи. Благодаря добродетели и справедливости безграничность четырех морей, воды рек и потоков не может стать угрожающей. Высота горы Тай-шань, опасная крутизна горы Хуэй не могут создать препятствия. Поэтому добродетель древних царей мирно охватывала весь мир и мирно разливалась до четырех морей» (Лю Пу Вэй. Лю че чунъ цзы).

Экономический застой, бедствия, голод, эпидемии рассматривались в Китае как предупреждение природы: они означали для подданных и для императора, что он больше не гармонировал с космическими силами: «Когда горы обрушиваются и реки пересыхают, то это предзнаменование гибели государства» (Сыма Цянь «Исторические записки»). С этого момента свержение неспособной династии становилось законным. Новый основатель династии обычно появлялся из бури и предъявлял доказательства того, что он достоин мандата Неба. Пришедшие в Японию вместе с конфуцианством в эпоху Асука, эти представления в той или иной степени оказывали влияние на японского императора и его народ.

В том же направлении еще из эпохи Эдо шло развитие конструктивного исторического разума, озабоченного моральными «уроками» и доказательствами. В XVII веке началась новая эра, которая связана с историческим видением национального прошлого. Оно должно было рассматриваться уже не" в легендарных аспектах, а в соответствии с повествовательной строгостью китайских анналов. В 1657 году Токугава Мицукини (1628–1701) — внук первого сёгуна из дома Токугава и один из главных приверженцев неоконфуцианства — собрал в своих землях в Мито группу, которой было поручено полностью пересмотреть историю Японии в свете принципов китайской исторической науки. Эти принципы до того времени понимались иначе. Ученым следовало выявить, какие реальности скрывались под древними мифами, а не заниматься изысканием причин недавнего переворота; они надеялись способствовать укреплению морали и социального строя, основы которых, как полагалось, нужно было извлечь из событий мифологического прошлого: «Пишите ее [историю], сохраняя верность событийной основе, и моральная сопричастность проявится открыто. От древности до настоящего времени обычаи и традиции народа, были ли они изысканными или грубыми, равно как и правительство и управление во времена, сменявшие последовательно друг друга [приводившие к процветанию или к гибели], будут изложены черным по белому так же ясно, как если это были вещи, которые мы осязаем. Хорошие поступки служат тому, чтобы вдохновлять людей, а плохие — чтобы их удерживать от плохого, таким образом, пусть мятежники и предатели дрожат в страхе перед судом истории. Таким образом, образование и поддержание общественного порядка получат от этого большую выгоду» (Дай Нитон Сит).

Следуя китайскому примеру — «Истории великой династии Мин» (Та Минче), — эта работа должна была закончиться составлением «Истории великой Японии» (Дай нихонси), первые тома которой появились в 1715 году. Исследование завершилось морализацией, исключив какое-либо иное рассмотрение, так что ничего в конечном счете не было изменено в старой мифологической хронике. Идея лояльности, которую все должны выказывать императорскому дому, от этого только усилилась, тем не менее передача государственных дел в руки императора не предполагалась.

Сторонники научной истории также пытались исследовать проблему императора и возникновения императорской власти. Один из них, Араи Хакусэки (1657–1725), историк, философ и известный политический деятель, имел смелость обнародовать некое открытие в китайской мысли, не связанной с феодализмом, но это не понравилось сёгуну Ёсимунэ, и автор оказался в немилости. Вынужденная праздность, которая последовала за этим, предоставила ему свободное время для размышлений над легендарным происхождением Японии, миф о котором, как предполагалось, должен был усиливать императорский престиж. Мудрость мыслителя уберегла его от дальнейших неприятностей, так как эта идея устраивала, вероятно, всех — и цензоров сёгуната, и сторонников пересмотра представлений об императоре: мнения сошлись. «Японские источники по этому периоду [древности] редки, это правда, однако в китайских исторических сочинениях начиная с „Позднейшей истории Хань” присутствуют сведения, которые касаются нашей страны, и там приводится много ценных сообщений. Между тем их обычно считают россказнями и выдумками, почерпнутыми из иностранных источников, и мы проходим мимо них, не уделяя им никакого внимания и не удостаивая их изучением. Кроме того, три корейских государства в эпоху Хань были заморскими областями нашей страны в течение четырехсот лет, и их архивы часто подтверждают или дополняют нашу информацию, но и их презирают точно так же. Таким образом, историки Мито опираются на „Хроники” и больше ни на что другое; и в силу этого история нашей страны оказывается повествованием о мечтаниях, привидевшихся во сне… Люди обычно желают прославиться благодаря своим знаниям и своей доброй репутации; но с тех пор, как моя репутация ученого достигла Китая, Кореи, Рюкю и даже Голландии, путешественники из этих стран спрашивают время от времени о том, что у меня нового, но их интерес ко мне стал одной из причин моих несчастий. Учитывая мой пожилой возраст, я должен считаться с фактом, что мои дети и мои внуки рискуют пострадать из-за этого интереса. Уже семь или восемь лет я пытался держаться в тени, и мне рассказывают, что людей, которые меня критикуют, не так уж и много. Именно эти причины заставляют меня сомневаться, следует ли мне публиковать мои труды. Я твердо заявляю: я могу довериться мнению людей лишь через век или два века после моей смерти» (Араи Хакусэки дзэнсю). Это не было научной дискуссией, но в этой ситуации отразилось философское противостояние двух точек зрения на происхождение государства.

Действительно, в Японии (возможно, в большей мере, чем в другой стране) власть использует людей и вся японская история представляет собой только длинное недоразумение между законностью и реальностью власти. Великие законодательные изменения, потрясения зафиксировались в тексте сводов законов — под влиянием Запада — только с XVIII века, который возродил составление законов по китайскому образцу: парадоксальным образом Восток и Запад дали одинаковую оценку японской истории. Современные юридические акты не ввели, впрочем, ничего нового, поскольку уже в XIX веке БабаТацуи (1850–1888) написал: «Учитывая природу идеи государства, суверенитет должен заключаться в народе. Он может находиться в руках императора согласно времени и обстоятельствам, но с развитием прогресса в деле просвещения народа и процветания страны он должен в конечном счете находиться у народа… В Японии он заключается, без сомнения, в личности императора уже две с половиной тысячи лет, но его следует возвратить народу по его требованию через несколько сот лет, когда судьба страны будет изменена и когда народ будет единодушен в том, что следует превратить монархию в демократию» (Баба Тацуи. Автобиография Канэко Кэнтаро).

Двойственность власти

Конфликт между законной властью и реальной властью составляет основу истории японской администрации. Мы его уже рассмотрели в первых главах, но необходимо вспомнить основные факты для того, чтобы лучше понять развитие процесса. В течение почти трех столетий сёгуны из рода Токугава властвовали над феодальным централизованным государством, в котором император играл второстепенную роль. Эта сильная власть фактически была рождена зрелым феодализмом. В эпоху Муромати (XIV–XVI века) феодализм находился в процессе дезинтеграции. Этот период поистине богат событиями и изменениями. Представители военной верхушки (сюго и дзито) в эти времена волнений и гражданских войн постепенно занимают административные должности на местах и, следовательно, вступают с рядовыми воинами в отношения вассальной зависимости. В XV веке они подчиняются некоторым могущественным сюго, которые становятся крупными вассалами (даймё), а в XVI веке даймё начинают зависеть от сёгуна. Постепенно эта иерархия, обусловленная экономическими причинами, оформилась в пользу сюзерена, но не в пользу императора. И если бы сильный правитель забрал власть из рук сёгуна, историческое положение Японии можно было бы сравнивать с европейским феодализмом того же исторического периода.

Но все происходило иначе, и сёгуны Асикага были заменены новыми людьми Нобунага и Хидэёси, которые упразднили административную централизацию (гун-кэн), и феодалы освободились от вассальной зависимости (хо-кэн). Без сомнения, поражение Годайго еще сохранялось в их памяти. Смятение царило тогда почти повсюду, и страна находилась во власти грубых анархических поползновений глав кланов. Япония, предоставленная самой себе, никогда ничего не отменяла. Обычай создавал силу, обычай, а не тексты становившегося все более и более темным (в силу деятельности религиозных, семейных или феодальных партий) законодательства. Феодализм всегда был прагматичным: в расчет идет человек, привычка, «обычай», но не закон, который понимается как абстракция. Таким образом, правительство в XVI веке становится «многоголовым»: император и его кампаку, сёгун и его сиккэн. Кампаку, регент, — должность, которая досталась семье Фудзивара в 882 году, — всегда становился как бы ширмой между правителем и механизмами управления. Сиккэн был представителем сёгуна; эта должность, с начала XIII века доставшаяся семейству Ходзё, предполагала выполнение как гражданских, так и военных функций; Ходзё долго пользовались своим влиянием, предоставляя в распоряжение молодого правительства Камакура свой престиж владельцев вотчин, расположенных вокруг столицы, покинутой реформаторами. Но это преимущество создавало и неудобства, вытекавшие из вынужденного участия в интригах вокруг двора; парадоксально, но клан Ходзё в конце концов потерял всю власть из-за своего храброго сопротивления монголам: в то время никто не понимал, зачем нужны военные усилия, в результате которых ничто не завоевывалось и добывались трофеи. Что касается сёгуна, то он в период Асикага оказался всего лишь человеком без реальной власти и пользовался своим потенциальным влиянием только через аппарат многоступенчатой вассальной зависимости. Система прямой вассальной зависимости была учреждена Минамото, но вскоре распалась. Желая воспользоваться этим положением дел, Годайго (1318–1338) прибегнул к оружию: в своей интриге «сёгун против сиккэна» он попытался снова взять в руки реальную власть. Но его попытка, отчаянная, по мнению историков, слепая, сумасшедшая в феодальном государстве, которым являлась тогда Япония, закончилась громким провалом. Итак, отметим значительный факт: последующие суждения, пусть смягченные восхищением, адресованным сильной личности императора, должны были показаться достаточно суровыми. За успехом Годайго, который лично был отмечен всеми достоинствами выдающегося деятеля, последовали драматические события: раскол в двух конкурирующих императорских династиях, бесконечные войны, разорение и нищета народа. Катастрофа наступила очень скоро — инициатива императора была исторически несвоевременной. Символ и национальная надежда, император не имел права вмешиваться в суету этого мира. Совершая это, он теряет свою сущность: любое человеческое дело по своей природе неоднозначно, император не имеет права подвергать себя суду подданных. Подобные оценки, впрочем, появляются не во времена неудачной попытки Годайго, но только тогда, когда феодальная организация сёгуната заменила императорскую систему правления, и это стало необратимым явлением.

Реальную административную, военную и политическую власть осуществлял сёгунат, что было санкционировано кодексом 1232 года. Император оставался главой государства со всеми полномочиями, но больше не стоял во главе армии. Эта роль была отнята у него феодалами, которые после усмирения восточных провинций твердо держали войска в своих руках; теперь они представляли собой военную аристократию, которая желала быть независимой от императора силой. С VIII века «главнокомандующий, усмиривший варваров» (сэй-и-тай сёгун) играл главную роль в военных делах, но в 1192 году этим титулом, дарованным императором Ёритомо, стал называться военный предводитель, принявший полномочия от императора. С тех пор сёгун, глава феодального класса, на законных основаниях контролировал вооруженные силы. У императора оставалось только право властвовать над гражданскими лицами. Центральная власть, таким образом, оказалась раздвоенной: императорская администрация обосновалась в Киото, а администрация сёгуната — в Камакура. С XIII века генерал-губернаторы (тандай), губернаторы провинций (сюго) и налоговые интенданты (дзито), назначенные сёгунатом с разрешения императора, вытеснили гражданских должностных лиц, подлинная власть оказалась только у сёгуна. Еще необходимо уточнить, что эта власть быстро перешла в руки сиккэна — регента при сёгуне.

Система, при которой регентство (сиккэн) осуществляет власть от имени диктатора, которому передает властные полномочия император, практиковалась и в других феодальных обществах. Разумная забота о том, чтобы не наносить открытого удара даже слабому противнику, выражалась в том, что императоры начиная с 1073 года стали отрекаться от престола в пользу собственного сына, но сохраняли при этом власть. Препоручая императора-ребенка регентам (сэссё) из семейства Фудзивара, отрекшийся император (Эзоко) укрывался в каком-нибудь монастыре; став бонзой (хо-ё), оттуда, освободившись от давления вельмож, он управлял (инсэй). Его распоряжения имели туже силу, как если бы он отдавал приказы из дворца. Таким образом, двойственность власти, плохо, хорошо ли, обеспечила Японии относительно мирное столетие (1086–1181). В жестокой борьбе за власть, которой при дворе предавалась вельможная знать, зарождался ранний феодализм. Император же не участвовал в этой борьбе. Его роль своди/хась к роли дипломата, призванного играть, используя тонкость обольщения.

Советы Фудзивара-но Коремити (1093–1163) для младенца-императора Рокудзё (1165–1168) в отношении поведения, должного отличаться скромностью и вежливостью, которых ожидают от хорошего императора, весьма многозначительны: «Правитель должен был бы попытаться найти способ поговорить о делах страны. Если он не намеревается разговаривать, то каким образом он может оценивать прекрасные поступки? В старинных законах говорится о том, что императору следует исправлять плохие дела. Завершая беседу, вы должны, выслушав речи о государственных делах, спрашивать людей о том, что именно следовало бы предпринять. Правитель должен с вниманием принимать тех, кто имеет представление об этих делах, и относиться к ним с доброй благосклонностью. Если вы станете действовать подобным образом, те, у кого имеются дурные намерения, не осмелятся говорить с вами о делах страны. Те, у кого нет точной цели или кто разговаривает о безобидных предметах, с вами об этом заговорит неожиданно. Вы должны бы задать людям вопрос о том, что они любят. Если они обладают талантом или пониманием, следует разговаривать с ними о литературе; с теми, кто любит поэзию вака, обсуждать вопросы этого характера; с теми, кто получает удовольствие от упражнений с луком и от лошадей, говорить об этих предметах; с теми, кто любит слушать игру на музыкальных инструментах, разговаривать о музыке; с теми, у кого не имеется никаких увлечений, следует вести безобидные речи. Во время этих встреч вы должны быть введены в курс дела, и это будет нравиться еще и придворным, которые прибудут ко двору, и затем они станут туда возвращаться ежедневно, даже не будучи призваны. Дворцовые обязанности не будут обременительны, в императорском дворце постоянно будут посетители» (Дзоку гунсо рюидзю).

Двойственность, которая возникла с IX века, между системой императорской власти и феодальной системой, без сомнения, объясняется тем, что японским учреждениям были навязаны иностранные законы. Сётоку Тайси, регент при императрице Суйко с 592 по 622 год, установил институт императора по китайскому образцу. Он реорганизовал дворцовую администрацию и, во имя укрепления императорской династии, распределил знать по двенадцати рангам. В результате крупной реформы эры Тайка в 645 году было сформировано новое чиновничество, предназначенное для усиления связи правителя со своими подданными. Конфедерация кланов была уничтожена, взамен политической власти старейшины получили высокий ранг в аристократической иерархии. Система кланов была заменена административнотерриториальной — были введены провинции (купи) и округа, или уезды (кори). Население по приказу императора обязано было нести налоговые повинности, в то время как подчиненные императорской власти религиозные общины пользовались значительными преимуществами. Японский император, как и китайский, стал главой государства, но по японской традиции императорский трон оставался наследственным. Неоспоримости небесного мандата, которую ни один китайский император не мог отрицать, в Японии соответствовала, таким образом, неоспоримость наследственности властительного трона, которой никогда ни один японский род не осмеливался подвергнуть сомнению. Частой сменяемости китайских династий противостояла стабильность японской императорской династии. Чересчур старательное следование китайским законам (несмотря на их важное первоначальное значение) в создании японской администрации тормозило работу административных механизмов, так как сохранялась старая традиция независимости кланов.

Разделение централизованной власти и властей в провинциях было характерно для японского государства с момента его возникновения. Правитель был главой федерации кланов. Каждый удзи представлял религиозную, общественную и политическую общину. Члены общины, объединенные кровным родством, имели общего предка, и глава удзи (удзи-но ками) одновременно был жрецом, судьей и военачальником. Глава всего общества осуществлял только духовную и религиозную власть; но власть над землями и людьми принадлежала старейшине каждого клана. Политически роль императора ограничивалась тем, что он использовал всю свою дипломатию для того, чтобы конфликты между главами клана не привели к гражданской войне. В случае неудачи политики императора его могли убить и заменить кемлибо из членов его семьи. Императоры принадлежали, таким образом, всегда к одной династии, которая по определению являлась августейшей. Никогда ни у одного из вельмож не возникала мысль о том, чтобы заменить царствующий род и захватить трон. Боги создали священное семейство, и, какими бы ни были конфликты и войны, божественная добродетель императорской семьи была неприкосновенна. Без сомнения, эта идея, до того еще, как была сформулирована, способствовала тому, чтобы навсегда сохранить за императорской семьей верховную власть.

Культурная сущность

Император Японии должен выражать дух или идею своей страны гораздо в большей степени, чем давать импульс в ее жизни. По этой причине в наш технологический век Япония имеет императора-ученого, биолога, получившего образование на Западе. Двор должен был оставаться замкнутым мирком, где, вдали от волнений повседневной жизни, кристаллизуется история. Эта кропотливая работа по возделыванию культуры сопровождается определенной забывчивостью, но подробности жизни в данном случае имеют меньшее значение, чем символ. Император Мэйдзи, перекинувший мостик из одного общества в другое, понимал, что ему придется в самом себе культивировать определенную двойственность. Он был абсолютно современным императором, в период царствования которого были приняты хартия и конституция, он одевался на западный манер и, хотя личность императора всегда была священна и недоступна для взора, не побоялся представить народу свой фотоснимок. Мэйдзи как мудрый властелин в своих речах всегда ссылался на нравственные ценности, освященные традицией, и проявлял постоянный интерес к вопросам образования членов своего семейства. Именно своей осознанной скромностью и подчеркнуто глубоким вниманием, с каким он прислушивался к советам, Мэйдзи сумел приобрести уважение и доверие своих советников. В соответствии с конфуцианским определением умудренного правителя он выслушивал с равной благосклонностью самые противоречивые мнения. Поскольку так сложилось издавна, все вершилось именем императора, хотя он и не воздействовал напрямую на события. Но эта бросающаяся в глаза непричастность способствовала укреплению трона больше всего: министрам и избранным лицам предоставлялась (и в этом была награда) возможность осуществлять радикальную реформу страны, — это была лестная идея значимости, прекрасно задуманная хитроумным императором. Он сумел быть зеркалом своего времени.

Во времена Токугава, несмотря на очевидную незаметность императорского дома, именно двор благодаря совершенному, сдержанному ансамблю Кацура сумел сохранить существенную часть искусства и архитектуры, которая отвергала пышность нуворишей из числа крупных феодалов и купцов. Сегодня в этом ансамбле XVII века (1620–1624), где соединяются на уровне почвы человек и природа, можно видеть поразительную первооснову открытий современной архитектуры. Это послание в будущее было отправлено японской императорской семьей три столетия тому назад.

Старинная поэзия, украшение национальной литературы, была создана под высоким покровительством императора и двора. Язык там был действительно особенным. Поэзия, которая представляет, без сомнения, до сих пор живое и наиболее оригинальное направление в японской литературе, традиционно была там предметом особого внимания. Именно императоры оказывали поэзии честь, создавая сборники стихов или отдавая приказ отобрать среди большого количества других собраний три наиболее прекрасных сборника национальной литературы: Манъёсю, Кокинсю, Син Кокинсю.

Наконец, слава императорского сияния отразилась в расцвете прекрасной японской живописи (ямато-э).

Император-ученый, император-преобразователь, исполненный мудрости, император-архитектор, император-поэт, император-художник — император был символом всего, чем могла гордиться эпоха.

Таинственная сущность императорского достоинства выражается в символах трех священных объектов — зеркала, сабли и драгоценности. Считается, что эти три предмета были унаследованы от самой богини солнца или от ее предприимчивого брата Сусаноо. Но ни зеркала в виде цветка о восьми лепестках, ни сабли, найденной в хвосте змеи с восемью головами, которая наводила страх в Идзумо, ни драгоценности в форме когтя — такие и сейчас еще носят сибирские шаманы — сегодня нет в материальном виде. И уже давно наступило время, чтобы их следы затерялись в легенде. Но, появляясь вначале в погребальных глиняных кувшинах эпохи Яёй (медный век), затем в могилах, относящихся к периоду Великих курганов (эпоха железа), они представляют прекрасные археологические свидетельства доисторической эпохи. Тайное очарование зеркала, откровенное могущество меча, притягательная сила звериного когтя, смягченные изяществом изготовления, позволили приписать каждому из этих предметов особый символический смысл. Уже Китабатакэ Тикафуса (1293–1354) рассказывал следующее: «Тогда Великая Богиня, взяв в свои руки драгоценное зеркало, дала его своему внуку, сказав ему: „Когда ты посмотришь на это зеркало, о мой внук, то это будет так, как если бы ты смотрел на меня. Храни его при себе, это твое священное зеркало”. К этому она прибавила драгоценность в форме полумесяца, сулящую процветание, и меч, изготовленный из собранных облаков, вручив, таким образом, три сокровища. Она сказала еще: „Освети весь мир сверканием, равным блеску этого зеркала. Царствуй над миром благодаря чудесному могуществу этой драгоценности. Подчини себе тех, кто тебе не станет повиноваться, взмахнув этим божественным мечом”. Символы императорской власти были переданы в Японию в том же порядке, в каком солнце, луна и звезды поселились на небе. У зеркала была форма солнца; драгоценность напоминала луну; меч был создан из вещества звезд… Зеркало само по себе не обладает ничем, но беспристрастно отражает любые явления, показывая их подлинные черты. Символ зеркала заключается в его реакции на свойства предметов, таким образом, оно представляет собой источник всякой чести. Символ драгоценности состоит в ее мягкости и скромности; она является источником сострадания. Символ меча в его силе и решительности; он является источником мудрости» (Китабатакэ Тикафуса. Дзинно сото-ки).

Этот текст воскрешает воспоминания о старых связях с континентом: солнце и луна в китайской космогонии выражают мужскую и женскую сущность — принцип ян и инъ, противостоянием и циклическим чередованием которых создается жизнь. Эти три талисмана японских императоров имеют значение большее, чем просто символы суверенитета, они составляют космический символ и с этой точки зрения напоминают древнюю китайскую легенду о котлах и девяти бронзовых треножниках — символах девяти провинций Древнего Китая: «Юй [великий легендарный царь, основатель первой царственной китайской династии] расплавил девять треножников. Пять — для того, чтобы отвечать на закон ян, четыре — для того, чтобы представлять число инь. Он приказал мастерам сделать треножники инь из женского металла и треножники ян из мужского металла. Треножники были всегда заполнены для того, чтобы можно было предсказывать благоприятный или пагубный характер обстоятельств. Во время правления Цзе из династии Ся вода в треножниках внезапно принялась кипеть. Когда царство Чу приближалось к концу своего существования, все девять треножников сильно заколебались, что всегда было предзнаменованием гибели» (Ван Кя. Че-и-ки).

Роль императора состоит в первую очередь в том, чтобы отвечать за церемонии и возглавлять их. Церемонии соответствуют ритму смены времен года, они пульсируют вне времени, отгороженные от шума политических и экономических событий. Это прежде всего празднества по случаю Нового года, в настоящее время в Японии они являются наиболее важными среди семейных праздников и праздников, связанных с природными явлениями, о чем свидетельствуют такие памятники, как «Непринужденные литературные беседы о Новом годе» и «Поэтическое собрание о Новом годе». На Новый год император благодарит за добрые пожелания народ, который собрался перед дворцом, наряженный в праздничные одежды, по крайней мере, женщины надевают самое красивое кимоно. Та же процедура 'наблюдается весной, по случаю дня рождения правителя (29 апреля для ныне царствующего императора [Хирохито]). Ежегодно в апреле в разных местах Японии проводится символическая церемония посадки дерева. Осень отмечена праздником спорта, и он также сопряжен с разъездами по стране. Кроме этих праздников, непосредственно связанных с японской цивилизацией, добавляются многочисленные празднества, на которых присутствуют иностранцы, например императорский праздник в саду или замечательная охота на утку. Но связаны ли эти праздники с культурной традицией, благотворительной акцией или же являются общенациональными, они должны проходить под руководством главы государства.

Персона императора не может быть отделена от этого столь живучего феномена в Японии — праздника, мацури. Во времена двора Ямато понятие мацури гото использовалось, впрочем, для того, чтобы обозначить правительство; предполагалось, таким образом, тождество того и другого понятия. И хотя в наши дни правление в современном понимании не является больше делом рук императора, по крайней мере, так можно утверждать, но император сохранил за собой то, что было первоначальным содержанием его должности, — проведение празднеств.

Взгляд на современную Японию придает этому понятию особый резонанс, странный, одновременно театральный и лишенный религиозности, иногда даже вульгарно-коммерческий. Праздники представляют собой один из главных туристических аттракционов Японии; японцы сами отправляются туда как на спектакль, этому соответствует поведение и иностранных посетителей. Для того чтобы привлекать туристов и валютный дождь, который они проливают, разумеется, создаются новые празднества, такие как знаменитый Исторический фестиваль (Дзидай мацури) в Киото. Однако праздник в Японии, каким бы второстепенным он ни был, все-таки сохраняет волнующий эмоциональный характер, поскольку, считается, объединяет живых людей, души умерших и сонм богов. Ритмичности праздничной церемонии уделяется особенное внимание; в праздничной музыке большое значение придается ритму — здесь возникает искушение упомянуть о коллективном биении сердец, — он присутствует в завораживающих повторяющихся движениях. Сохранился ряд сцен, выражающих коллективный экстаз, но они смягчены налетом пуританства, заимствованного у Запада. Суматоха, непристойность — эти следы снятия напряженности между двумя сезонами крестьянской работы лишь слегка напоминают о таинствах, которые совершались до наступления автоматизированного однообразия обезличенного промышленного мира. И никто не остается равнодушным к таинствам, которые находили отражение в представлении. В праздничном обряде есть загадочный момент, когда сводится счет между нашим миром и миром потусторонним. Люди по-своему разыгрывают богов; они отдают должное превосходству великих принципов природы для того, чтобы укреплять свою коллективную жизнь. Из этой жизни они изгоняют все скверное, так как, сколь слабым ни был бы человек и как мало ни был бы уверен в своем успехе, однако он, возможно, предназначен для того, чтобы быть чудотворцем. И самый великий среди людей — император.

Итак, после того как Япония, некогда почти полностью живущая морем, перестала быть страной кочевников и охотниковрыболовов периода Дзёмон, она последовательно превращалась в цветущий сад Азии. И не будет преувеличением утверждать, что японское государство родилось благодаря рисовым полям, источнику пропитания и центру общественной жизни. И в наши дни рисовые поля располагаются повсюду, хотя их безжалостно пожирают города. В пригородах, в этих пока ничейных местах, где граничат два общества, они кое-где сохранились как анахронизм, но все еще выживают. Рисовое поле, то есть место, где смешиваются земля и вода, где прыгают лягушки, где совместились гнев и ясность неба, представляет свой микрокосм. Рисовое поле предполагает сотрудничество людей друг с другом и с силами природы больше, чем неорошаемые поля. Плотины, каналы и водные системы для страны то же, что кровообращение в человеческом организме. Церемонии ожидания — обязательство, связанное с плодородием почвы, и первый урожай — новый урожай — всегда занимали первостепенное место в японской цивилизации. Сегодня эти церемонии малозаметны из-за западных влияний и промышленного развития. Но и в наши дни при исполнении сельскохозяйственного обряда, пришедшего из глубины времен, император достигает апогея своего величия. Подобно тому как это некогда делал его китайский коллега (а тот должен был ежегодно проводить символическую борозду, освящающую плодородие земли), император Японии поистине обретает свое достоинство только в празднестве, связанном с церемониальным пиршеством. Основу блюд, которые подаются на стол, составляет рис первого урожая, полученного в дни правления данного императора, и, невидимые никому, единственными сотрапезниками императора являются боги. Этот сакральный обряд представляет собой версию ритуала, проводимого каждую осень каждой семьей в каждой деревне, каждым монастырем и самим императором. Его смысл был настолько глубок, что вплоть до 1945 года детали ритуала держались в тайне и передавались устно. Конечно, поражение в войне изменило все это, двор стал более открытым, и отныне каждый год император просит страну послать ему риса первого урожая: он расстался со своей привилегией.

Вступление на трон следующего императора проходит в соответствии с измененным протоколом; но эти торжественные празднества (дайдзё), которые имеют место только однажды за период царствования, и в наши дни являются важнейшими в национальной жизни Японии. Однако с конца XV века до эры Гэнроку (1688–1703) войны, которые отметили конец феодализма, погрузили двор в такую нищету, что церемония не могла проводиться. Императорское достоинство как будто бы притаилось в ожидании лучших дней. И они наступили, как ни странно, вместе с приходом к власти рода Токугава: если сёгуны из этого рода и держали императора в стороне от религиозной и светской жизни, они поддерживали пиетет перед его божественным происхождением.

Церемония дайдзё состоит из двух торжественных пиршеств, на которых император предлагает новый рис богам, и особенно богине Аматэрасу. Этот рис жертвоприношения должен быть выращен и собран на двух священных полях, юки и суки, в двух регионах, расположенных в восточной и западной частях Японии. Для пиров возводились специальные павильоны, названные именами священных полей. Наконец, изготовлялись две серии ширм: первая из шести ширм, на которых изображались знаменитые местности и сцены из сельской жизни, созданные в возвышенном и красочном стиле ямато-э; вторая — из четырех ширм, со стихами на сюжеты, почерпнутые из китайской классики, эти сюжеты иллюстрировались росписями, исполненными в стиле кара-э — китайской живописи. Эти росписи на ширмах располагались в порядке согласно смене времен года, демонстрируя мастерство лучших художников, поэтов, ученых, живописцев и каллиграфов и характерные черты искусства данной эпохи. Благодаря правилам императорского церемониала здесь соединялось прошлое и настоящее.

Сменив в 1926 году императора Тайсё, теперешний правитель официально вступил в свою должность двумя годами позже, в 1928 году, церемония восшествия на престол в соответствии с традицией происходила в Киото, который, однако, уже более не был (с 1868 года) столицей страны; эта особенность подчеркнула подлинную историческую роль Киото в духовной жизни нации. Конечно, обряды, дошедшие из прошлого, сегодня во многом утратили свое древнее значение.

Глубокое символическое и религиозное содержание этой церемонии отличается от протокольного аспекта ритуала восшествия на престол. Обряды, связанные с вступлением на престол, состоят в передаче императору определенных предметов, символизирующих различные функции, к выполнению которых он должен быть готов. Это, помимо уже названных трех атрибутов (меч, зеркало и драгоценность), жетоны для поручений (кэй), сундук, в котором заперты бубенчики (судзу), и императорская печать (ин), императорские пластинки для часов (токи-но фуда) и таблички, на которых отмечаются ранги (хани). Через месяц проводилась церемония вступления на трон: новый император торжественно обосновывался в императорском дворце Великой Ограды (дай дайри) и приступал к совершению назначений. Эти обряды проходят по установленному протоколу, громоздкому и монотонному, при этом император не должен подозревать о соперничестве и борьбе интересов, которые прикрываются этикетом. Все это, конечно, менялось в течение веков, но в целом довольно мало, и пережитки, архаизмы превращают изучение церемоний, которые фактически имеют ценность только из-за своего глубокого смысла, в довольно сложную задачу.

Одна из существенных обязанностей императора состоит в том, чтобы обеспечивать неостановимое движение Вселенной воздержанием и очищением, первое ставит целью избегать «грязных пятен», а второе помогает их уничтожить. Прежде чем начать любую церемонию, император больше, чем кто-либо из его подданных, обязан избавляться от «грязных пятен». Таким образом, жертвоприношению первых плодов предшествует большое очищение (он мисоги) по синтоистскому обряду: за месяц до праздника император отправляется на берега реки Камо в Киото; в бурных водах этого горного потока, спокойного лишь на равнине, где находится город, размещались символические предметы, в которых были предварительно сконцентрированы все нечистоты дворца.

Понятие «грязного пятна», представление о «чистом» и «нечистом» бессознательно обусловливает каждый поступок в повседневной жизни. Это понятие пришло из глубины веков, предметы и явления были распределены по категориям, и первоначально такое распределение основывалось на чисто прозаическом ощущении: «грязное пятно» воспринималось главным образом как физическая грязь. В дальнейшем появляется инстинктивное отвращение к любому посягательству на целостность тела, в частности к виду крови, текущей из раны, — именно этим объяснялось множество трудностей, с которыми столкнулись первые христианские миссионеры. На самом деле вид израненного страдающего тела, изображенного на распятии, был для японца, принявшего христианство или вежливо слушающего проповедников, невыносимо отвратительным. Примерно так же невыносим и страх перед смертью: подобно тому как некогда на Делосе в Греции, в Японии люди не должны были ни рождаться, ни умирать внутри священной ограды. Понятие «нечистого», покинувшего материальную сферу, распространяется на все, что причиняет ущерб, разрушает. При этом наиболее тяжким из всех действий, приносящих вред, считается разрушение социального порядка. Молитва большого очищения (охарай-но норито) как бы перечисляет греховные действия, связанные с понятием «нечистый»: разрушение плотины и системы орошения рисовых полей; две посевные одна за другой на одном месте, поскольку это истощает почву, нарушение границ территории, ранение животного, принадлежащего другому человеку, нарушение прав собственности; преднамеренный поджог или пожар по неосторожности, воровство, пренебрежение долгом. Фактически во всех случаях речь идет о нарушениях общественного порядка. Следовательно, император вполне законно оказывался первым из тех лиц, которые имеют право на обряд очищения.

Император также является по преимуществу «телом», причем телом, в котором концентрируются лучшие умственные способности, счастливое сочетание которых позволяет императору делать самостоятельный выбор и тем самым сопротивляться пагубным влияниям.

Теми же понятиями определяются многочисленные запреты относительно расположения места, пребывая в котором император должен был совершать эффективные магические действия в отношении земли. Влияние враждебных сил проявляется иногда в некоторых местах в периоды, указанные в календаре; необходимо остерегаться их, перехитрить их, суметь найти правильное направление в лабиринте возможных путей, для того чтобы оказаться на благоприятном пути по отношению к розе ветров. То же благоразумие должно направлять любое строительство и даже самый простой ремонт. Полагается терпеливое ожидание, готовность искать другой путь; больше, чем кто бы то ни было из подданных, император еще во времена Эдо должен был совершать определенное количество паломничеств (ката-тагаэ гидзи). Тщательное соблюдение этого правила являлось одним из важнейших занятий в жизни двора. Ката-тагаэ позволяет освободиться от запретов, которые налагают боги. При изменении погоды во время, установленное предсказателями или специалистами по летосчислению, императору следовало отправиться в то место, откуда проистекает, согласно сообщению богов, это изменение. Установления и интерпретация этих запретов были очень осторожными, насколько можно судить об этом по следующим разъяснениям: «В этом году [1114 г.] направление Кондзин связано с югом. Также, в то время как я возвожу пагоду Касуга, я должен отправиться один раз на сорок пятый день на берег Куга, чтобы совершить ката-тагаэ в строго указанном направлении. Итак, в ближайшее пятнадцатое число сорок пять дней будут завершены. И в течение этого времени я [не смогу] выйти, для того чтобы отправиться [на Кугу]. Поэтому я испросил совета у специалиста по инь и ян.

Как указывает упоминание об инь и ян, эти ритуалы, вдохновленные синтоизмом, как и сам синтоизм, оказались сильно пропитаны китайскими космогоническими понятиями.

Буддийские церемонии занимали в древности большую часть жизни двора. Наиболее торжественная из них го-сай-э, впервые осуществленная в 767 году, состояла из объяснения священного текста. Праздник рождения Будды (буссё) или праздник орошения Будды (канбуцу) — обряд состоял в том, чтобы окроплять статую Будды душистой водой, — проходили, как утверждает традиция, в Сэйрё дэн (сооружение, где обычно находился император с 12 мая 840 года). С 833 года отмечали праздник мондзю, по случаю которого беднякам раздавалась милостыня. С 720 года, наконец, выпускали на волю животных (ходзёэ); это было связано с распространением на все живые существа учения о сострадании, которое предписывалось буддизмом. Одно из наибольших затруднений состояло в том, чтобы совместить различные церемонии с выполнением многочисленных ритуалов синтоизма, так как обряды двух религий не могли исполняться императором в один и тот же день. Но во времена сёгуната Токугава, когда буддизм оказался в упадке и немилости, ситуация благоприятствовала увеличению синтоистских церемоний, почти полностью исключивших все остальные.

Императорская династия

Обычай многоженства, соблюдавшийся до 1868 года, значительно запутывает императорскую генеалогию. Неопределенность понятия законнорожденности, сложная сеть естественных и административных связей, выбор наследника среди сыновей супруг второго ранга в случае отсутствия потомства у главной супруги затемняют родство по женской линии. С эпохи Хэйан титул императорской супруги становится особым рангом, предоставляемым только девушкам из пяти семей вельмож (го-сэккё), которые уже по своему рождению могли стремиться к этому возвышению.

В родстве по мужской линии также не всегда легко ориентироваться. Обычай передавать трон от брата к брату, установившийся в V–VI веках, практика добровольных или вынужденных отречений и использование усыновления в случае — правда, это было нечасто — бездетности императора постепенно породили деликатные династические проблемы. Увеличение количества императорских детей (что вызывало политические затруднения) явилось причиной того, что очень быстро те ветви рода, которые не унаследовали высшее достоинство, оказались изолированными от своего августейшего происхождения. Наиболее старые или наиболее могущественные представители домов, учрежденных подобным образом, становились просто главами новых кланов. Эти кланы тогда приобретали родовое имя, обычно от названия земли, на которой они обосновались. Ветви семьи проживали вдали от двора, что вело к разрыву связей с императорской династией (как это произошло с семьями Минамото и Тайра в IX веке). Образованные подобным образом знатные дома всетаки сохраняли за собой возможность возобновить родство по прямой линии через заключение брака. Каждый глава такого рода, если ему удалось отдать свою дочь в императорские супруги, мог надеяться стать дедушкой будущего императора.

И если известно, что современный император Японии — сто восемьдесят четвертый император со времени легендарного Дзимму, — бесспорно, происходит от правителей, таинственные курганы которых еще сохранились на равнине Осаки, то не менее парадоксально, что его происхождение не может быть установлено со всей необходимой точностью. И поэтому совершенно неудивительно и то, что происхождение династии уходит в глубины древности, а император, чье происхождение теряется во тьме веков, вообще не имеет фамилии.

Кажется, что Япония, алтарь экономического чуда, искусственную или же действительную природу которого новые Кассандры разоблачают каждый день, предалась душой и телом материализму. Бетон течет там водопадами, переполняет моря и горы, покрывает, словно шипами, равнины и города. Пропаганда и кричащая реклама и в городе и в деревне превышают возможности зрения и слуха. Эксцентричные костюмы и длинные волосы, электрогитары, производящие децибелы, развлекают праздношатающихся, проводятся шумные или мирные, в зависимости от целей, демонстрации, ритм движения их участников создается благодаря скандированию демо. Бейсбол и игровые автоматы, стоящие чуть ли не на каждом углу, собирают около себя возбужденную толпу игроков и зевак — одних увлекает спорт, других — страсть к азартной игре, а нередко оба пристрастия соединяются.

Кажется, что эти новые стереотипы жизни и поведения исключают всякую духовную жизнь. Они распространяются благодаря дешевой литературе, им присуща беспредельная суета. Где же азиатская мудрость былых времен? Где же восточная мысль? Где же, в конце концов, ценности, которые превозносятся за границей, ставшие уже общим местом пресловутые дзэн-буддизм в философии, икэбана — составление композиций из цветов — в сфере культуры и тяною — чайная церемония?

Частичный ответ на этот вопрос представляется самоубийством двух признанных писателей, идеалистов с энциклопедическими знаниями. Вовлеченные не так давно в политическую деятельность, оба, похоже, одинаково столкнулись с отчаянием, с неверием в будущее Японии. Самоубийство лауреата Нобелевской премии Кавабата Ясунари (1899–1972) и красочный сэппуку (более известно название харакири) Мисима Юкио (1925–1970) внезапно выявили то, о чем сам способ самоубийства, экстравагантный для нашего времени, в тот момент заставил позабыть. Без сомнения, здесь присутствовало трагическое совпадение; без сомнения, очень трудно или просто невозможно проникнуть в подлинные причины самоубийства; однако поступки такого рода, совершенные лицами, которые находятся у всех на виду, часто оцениваются не столько по своему реальному значению, сколько по отголоскам, которые они вызывают. Почему драматическое повторение одного и того же поступка происходит в период полного благополучия, в то время как эти писатели и многие другие выдающиеся люди мужественно выдержали полицейский произвол, войны и поражения? Современный подъем в Японии воспринимается некоторыми как большая катастрофа, чем поражение 1945 года.

И снова появляются понятия «пустота» и «небытие», «иллюзия» и «действительность», «душа» и «мир». Эти возвышенные поступки, возможно, оказываются скорее демонстрацией чрезвычайной жизненности духа, чем знаком его гибели. Япония не единственная страна в мире, где основная цель жизни состояла в том, чтобы достойно встретить смерть. Для цивилизации, которая допускает самоуничтожение, решение однажды самому положить конец своим дням не является абсурдным. А раз это было сделано, то дело можно считать завершенным. Завершено было дело жизни или нет, но именно там завязывается вся драма.

В действительности эти часто поверхностные волнения, эти отдельные трагедии, которые составляют видимые аспекты современной жизни, связаны в немалой степени с глубокой реальностью. Они не результат развития современного мира, но одно из последствий японского темперамента; они несут на себе печать сущности японского менталитета, проявления которого, часто бессознательно, оказываются неразрывно связаны с этикой прошлого и пронизаны многочисленными традиционными верованиями.

Последние продолжают питать религиозную и интеллектуальную жизнь Японии синкретическими элементами, которые пришли на острова из самых отдаленных мест Евразии. До некоторой степени можно утверждать, что по богатству и распространению этих источников Япония оказывается наиболее обширным религиозным горнилом мира. В свое время ассимиляция чужеземных элементов заставила закрыть все двери, затем последовал момент самоизоляции, затем двери вновь широко открылись; сегодня же приобретение, ассимиляция, размышление совершаются одновременно и постоянно; и из этого иногда проистекает некоторая духовная аморфность и разнородность обрядов. Более того, национальная психология, постоянный компромисс между сильным нравственным сознанием, глубокой эмоциональностью и четким прагматизмом привели к тому, что на практике религия, политика и философия исторически оказались переплетены.

В современном кипении японской мысли отчетливо можно различить два течения, и оба они одинаково политизированы. Одно из них, глубоко привязанное к собственным ценностям национальной цивилизации и окрашенное привычкой возвращения к прошлому (фукко-тё), проповедует одновременно независимость и восстановление чести Японии, которые были ей присущи всегда. Другое течение, вовлеченное в общую борьбу за эмансипацию и переход Азии к коммунизму, прямо вдохновляется марксистской идеологией. При этом в обоих случаях убедительно подчеркивается превосходство или, по крайней мере, важная роль Японии в сообществе современных наций. Тени идеологии японизма (ниппон-суги) и теории Большой Восточной Азии (дай тоа), уничтоженных поражением, приобрели экономическую, интеллектуальную или политическую форму, но уже не воинственную. Таким образом, можно возвратиться к основной проблеме современного мира, которая является проблемой материализации этики.

Новые религии

Конечно, мы можем спросить себя, а поднялась ли уже Япония из глубокой духовной пропасти, куда ее погрузило поражение в 1945 году? После атомной бомбардировки распадаются не только тела, но и умы. Невозможно понять, идет ли в современной Японии большое и многообразное религиозное движение, которое появилось там для того, чтобы дать людям духовное убежище. Народ легковозбудимых, упорных, но отходчивых бойцов, японцы обрели в доступном пониманию оптимизме закваску своего будущего могущества. В это могущество они, без сомнения, никогда не прекращали верить: поражение, воспринятое с достоинством, оказалось понятным результатом ошибок. Официальные идеологии доказали свою неэффективность; надо было найти что-либо новое — этим новым стали «новые религии», которые в предыдущие десятилетия долго удерживались как маргинальные. Они даже подвергались преследованиям, но не исчезали. «Новые религии» были доступны каждому, благодаря упрощению или отрицанию обряда вступления в сообщество, благодаря простоте проповедуемых учений. Они не стремились, по крайней мере так было вначале, обращать в свою веру ни образованных, ни зажиточных. Эти религии обращались к массам, к бедноте, составлявшей большинство в этом обществе: к крестьянам, рабочим, которые с конца Первой мировой войны боролись против безработицы и зарплаты, которой едва хватало, чтобы существовать.

Потребность современной Японии в вере не является на первый взгляд открытой, если не считать того, что в плебейской пышности Сока Гоккаи наблюдается попытка актуализировать осовремененное возрождение старого националистического и воинственного буддизма Нитирэна. Историческая продолжительность существования буддизма и синтоизма, которые были живучи в любые трудные времена, и их кажущаяся похожесть заслоняют своим блеском наивный пафос тех религий, которые обычно называют новыми, даже если они таковыми не являются ни по форме, ни по содержанию. Они заключают в себе множество оригинальных попыток синтеза, как монотеистических, так и связанных с многобожием, самых разнообразных элементов, заимствованных в национальных религиях или почерпнутых в философских системах, пришедших из других стран еще в древности, как, например, китайское учение об инь и ян, или относительно недавних, например христианство. Различия в их происхождении подчеркивает архитектура. Культовые сооружения, нередко весьма монументальные, могли подражать множеству официальных сооружений. Они построены в традициях Дальнего Востока. В Китае конфуцианство, запечатлевающее в едином ансамбле мудрость, религию и власть, оказалось причиной того, что вместилище божества всегда мало чем отличалось от жилища государя. Из Китая эта модель перекочевала в Японию. Дух архитектуры здесь нередко определялся характером культа. Монастыри по-прежнему сохраняют значение в обществе, но культовые постройки никогда не характеризовались особым, специфичным обликом. Здесь никогда не имел место переход, подобный тому, который произошел на Западе: от простого дома, где собирались первые христиане, к взлету соборов. Здесь существовало множество домов, куда удалялись после своей отставки вельможи, и эти дома становились храмами после смерти владельца; но в данном случае кажется, что красота прежде всего определяла критерии сакрализации.

Главные святилища новых сект просторны. Некоторые из них вдохновляются образцами традиционной архитектуры, как, например, монастыри сект Тэнри, Рэюкай, Омото, Сэкай Кюсэй или Иттоэн. Светлый цвет соломенных циновок передает теплоту растения, сквозь окна со скользящими рамами проникает рассеянный свет, бумажные стенки погружают верующего в приятную и привычную атмосферу дома, детства, прошлого всей страны, в то время как размеры обычно просторного зала добавляют к этим успокаивающим элементам торжественность незнакомого пространства. Другие секты, наоборот, подобно мощной Сока Дзяккаи, выражают в смелых архитектурных формах, где используется стекло, соединенное с бетоном, свою силу, а также готовность адаптироваться к современному миру. Третьи, наконец, стараются осуществлять синтез прошлого и настоящего: таковы «обсерватории» на крышах секты Ананай, созданные в китайском стиле, установленные на массивных современных зданиях; именно таким является поразительный главный центр Риссё Козэйкай, круглый ансамбль, в котором чередуются стекло и бетон. Ансамбль фланкирован[29] башнями и увенчан крышей храма в индийском стиле, с приплюснутым куполом, снабжен щипцом[30] на вершине ступы.[31] Эти ансамбли должны были внушать уважение, обеспечивать безопасность и соответствовать великолепным празднествам, становясь коллективной отдушиной в монотонности повседневной жизни. Там, среди своих, приобщаясь к общей вере, горожанин, утомленный городской суетой и многолюдьем, или усердный крестьянин, также уставший от своей жизни, получает неожиданную возможность изменить собственную судьбу.

Божества этих религий были первоначально чудотворцамицелителями. Верующим, духовно, а иногда и физически больным людям, необходимо было дать не только надежду на исцеление но и, чтобы заслужить их доверие, следовало подчеркивать, что средство исцеления в них самих. Под официально считающимся оккультным, но, без сомнения, действенным влиянием американской христианской церкви проповедовалась целительная сила религии, а она в безнадежных случаях способна внушить большую надежду, чем голословные рассуждения или медицина. Основанные на твердом оптимизме, способном сопротивляться всем испытаниям, эти «новые религии» могут рассматриваться как внушение, настраивающее на счастье. Они испытали воздействие христианства (признается ли это или не признается) и стараются способствовать тому, чтобы на этой земле торжествовало царство Божие. Именно в этом заключается смысл «писаний», нередко очень красноречивых, составлением которых всю жизнь занимаются основатели религий.

Роль этих основателей — мужчин или женщин, «новые религии» не являются женоненавистническими, — имеет первостепенное значение. Именно вокруг личности формируется сообщество, и часто смерть основателя создает сложные проблемы преемника, оказывается причиной распада секты или возникновения дочерних сект. Одной из наиболее заметных фигур был, разумеется, Дегути Онисабуро (1871–1948), приемный сын, зять основательницы Омото, «религии великого происхождения», и сам ее соучредитель. После того как он был в течение нескольких лет учеником знаменитого философа-спиритуалиста Нагадзава Кацутатэ, Онисабуро основал в 1898 году вместе со своей тещей и приемной матерью, крестьянкой Дегути Нао, секту, которая проповедовала учение о восстановлении мира после дня Страшного суда. Дегути Онисабуро был пацифистом, у него были мотивы для того, чтобы критически относиться к янонской политике; он был тверд в своих убеждениях, принял новое имя Онисабуро (настоящее его имя Кисабуро), которое следовало писать при помощи иероглифов, предназначавшихся для написания только императорских имен; когда его отправили в Маньчжурию для исполнения военного долга, он представился как «спаситель мира» и даже осмелился оседлать белую лошадь, хотя эта была привилегия императора. Таким образом, неудивительно, что два судебных преследования, в 1921 и 1935 годах, которым одновременно были подвергнуты и сам лидер, и его жена, привели к полному уничтожению святилищ сообщества. Но Онисабуро сумел приобрести международную известность: он ввел в программу секты язык эсперанто; он поддерживал связи с другими религиозными группами Дальнего Востока; он создал Ассоциацию всеобщей любви и братства, все еще существующую (но более известную под своей английской аббревиатурой ULBA). Устранить его было затруднительно, и в 1942 году Онисабуро был освобожден, однако оставался под надзором; остаток своих дней он провел занимаясь графикой и керамикой и достиг блистательных результатов.

В своих устремлениях к лучшему миру многие «новые религии» придают исключительно важное значение искусству. Искусство здесь нередко используется только для созерцания, так возникают музеи секты Тэнри и сады — настоящий маленький земной рай, например сад Сэкай Кюсэй в Хаконэ. Искусство рассматривается сектами как явление, нерасторжимо связанное с жизнью, а занятие им — как дорога, приводящая к Богу; подобным образом строится проповедь в секте Омото и дочерней секте Постоянной свободы (более известной под английской аббревиатурой PL). В главных центрах Омото созданы мастерские, где верующие могут испытать свои творческие способности, например в гончарном искусстве или другом ремесле; в эпоху механизации люди счастливы посвятить несколько спокойных часов труду в поисках совершенства. Эта внутренняя взаимосвязь искусства и жизни, словно молитва, позволяет современному человеку возобновить многовековые традиции национальных религий, которые питали духовностью самые скромные проявления повседневной жизни.

Наиболее оригинальный вклад этих сект, без сомнения, состоит в том, что они придают совершенно исключительную важность личности. Личность более не растворяется внутри группы одержимых верой незнакомцев, человека уже не ведут, сломав волю, к смерти, теперь он рассматривается как свободное существо, имеющее право на собственный выбор. Священники и все сообщество в целом интересуются проблемами каждого лица и стараются помочь каждому, ведь жизненный путь почти каждого человека оказывается непростым. Иногда страсть к систематизации может привести к некоторому разочарованию. Персонализация человеческих отношений и индивидуализация отношений между человеком и божеством, без сомнения, ставят целью глубоко изменить природу традиционных социальных связей в Японии. Таким образом, в эпоху, когда развитие экономики превращает почти половину мира в огромную строительную площадку, где каждый отдельный человек должен забыть о себе ради процветания общества, часть японского общества поступает наоборот: имея древнейший опыт общежития, оно расцветает сегодня в обращении к личности, основанном на христианских реминисценциях. Общество хочет обрести надежду на счастье, искру уверенности, которую различные имперсональные направления философии прошлого превращали в нечто призрачное, хотя и смягчали искренним состраданием, полным человеческих эмоций.

Сентиментальный островок в рациональной Азии, Япония сегодня, как и прежде, пытается преодолеть морализирующий материализм своих интеллектуалов. В наши дни, как и в прошлом, существует противоречие между устоявшимся рационализмом высших слоев, который опирается на западный опыт, и потребностью в участии, сопереживании наделенных богатым воображением масс. Действительно, исключают ли друг друга различные учения? «Новые религии», сосуществуя с традиционными религиями (за исключением слишком явно политизированной секты Сока Гоккаи), сумеют объединиться в той или иной степени со всеми идеологиями, которым суждено будет появиться. Не разрушая традиционных религий, они заставят их более гибко приспосабливаться к современному миру и, таким образом, возможно, предотвратят их невостребованность. «Новые религии» выражают в своих учениях новые аспекты терпимости, присущей этой части азиатского мира иероглифов. Даже если эти учения не слишком известны и глубоки, они оберегают эту тайну человеческого духа и воображения. Они не делают человека фактором мятежа, а, наоборот, способствуют его интеграции в общественную жизнь. В этом смысле Япония не перестала быть конфуцианской.

Конфуцианская этика

Конфуцианство было официально изъято из школьного образования после войны, так как оно скомпрометировало себя как духовное прикрытие для того милитаристского сумасшествия, которое привело к поражению. Тогда случился один из обычных парадоксов истории: одновременно два режима, противостоящие друг другу и установленные на обоих берегах Китайского моря, извергали проклятия по одному и тому же поводу, на одну и ту же идеологию. Казалось, что наследие Древнего Китая одним ударом сотрясло всю Азию. В наши дни страсти немного улеглись. Изучение конфуцианства, утратившего свое применение в качестве политической идеологии, и китайской классики снова заслуживает уважения; и если конфуцианство больше не является официально философским фундаментом японской внутренней политики, тем не менее связь с традицией восстановлена.

Фактически речь идет скорее о неоконфуцианстве, учении, основанном китайским философом Чжу Си (1130–1200), который обновил древнюю мысль Конфуция; его школа {Ли юэ) была самой влиятельной философской системой вплоть до XX века. С 1313 до 1905 года его антология — комментированные классические конфуцианские тексты, «Четыре книги» (Сё чу), — была учебником для многих поколений школьников и основным предметом при сдаче экзаменов на должность. Начиная с XIII века про изведения Чжу Си стали известны в Японии, куда благодаря монахам они попали из Китая. Однако только в конце XVI века в связи с интенсивным обменом идеями, вызванным корейской войной, они снова оказались в почете и в дальнейшем приобрели официальный характер при правительстве сегунов из рода Токугава.

В стране, которую феодальные междоусобицы ввергли в огонь и кровь, лишь суровые моральные и общественные установки конфуцианства объединяли общество и утверждали систему взаимосвязи. Признанное сегуном (первым среди феодалов), конфуцианство взамен предоставляло ему незыблемую иерархию ценностей, которая могла разрешить все проблемы. Кроме того, она позволяла сегуну мыслить светски. До тех пор сфера мысли считалась прерогативой монастырей, но была извлечена оттуда монахом Фудзивара-но Сэйка (1561–1619), который, покинув буддийское монашество дзэн-буддистской секты Риндзай, стремился популяризировать доктрины китайских философов эпохи Сонг. Так появилась знаменитая японская школа Чжу си (Суси гаку). Китайская мысль словно накрыла японское чувство своей логикой и заставила его течь по своим руслам. Но тем не менее национальные различия не исчезали: новые философы были все еще раскаявшимися буддистскими монахами; что касается их нового духовного направления, то оно представляло собой всего лишь систематизацию уже шедшего процесса. С IX века синтоизм, буддизм и конфуцианство соединялись со старыми местными верованиями последовательно сменявшими друг друга новациями, которые периодически доходили из Китая.

Цель неоконфуцианства состояла в том, чтобы научить мир способу завершения конфуцианской мудрости. В противовес буддизму, который искал спасения за пределами мира смертных, эта мудрость помещала свой идеал в центр человеческого общества. В этом данный идеал широко воспользовался доктринами сторонников Чань (последователи дзэн-буддизма), которые проповедовали очищающую простоту обычных действий.

Он действительно призывает к отсутствию усилий, отсутствию действий (ву вэй) в обычных поступках, а основной акцент в поведении делался на отрицании жадности, отрицании желаний (ву ю), на предписании жить и действовать в соответствии с природой. Обе китайские школы неоконфуцианства, школа Духа (Син юэ) и школа Закона и Принципа (Ли юэ), приобрели в Японии сторонников, первая — в лице Хаяси Кадзана, или Досюна (1585–1659), и вторая — в лице Ямадзаки Ансаи (1618–1682). Основное различие школ (в интеллектуальном наполнении, а не в духовном поведении) проводилось по вопросу о том, чему именно придается главенствующая роль: Принципу (ли) или Разуму (син) в его воздействии на Сущность (км). Под ки подразумевалась неделимая первичная материя, газ или эфир, из которой были созданы все предметы. Именно на «блуждающий воздух» оказывают влияние дополнительные силы инь и ян, вызывающие скопление или рассеивание, возникновение конкретных предметов или их распад. Следовательно, люди оказываются только частью целого и должны соблюдать духовное поведение, пронизанное любовью ко всему обществу.

Для Чжу си и школы Принципа (Ли юэ) существуют абстрактный мир, над которым господствует Принцип, и конкретный мир, созданный из Сущности; все является осуществлением закона, Принципа, который воздействует на материю, на Сущность. Для Лю Сяньшаня (1138–1194) и школы Разума (Син юэ) не существует двух миров, имеется только один, мир Разума: «Вселенная — мой разум, и мой разум — Вселенная». Следовательно, речь идет не о независимой и разделенной природе, которая является Принципом, но о разуме, который сам является вездесущим. Для Ван Янминга (по-японски Оиомэй) (1473–1529) равным образом Принцип не мог бы существовать без Духа. Разум, законодатель Вселенной, образует закон, который и является Принципом. Кроме того, «знание повелевает действием, и действие создает разум». Любой человек, благодаря способности мыслить, может достичь единства знания и действия, стать великим человеком, инструментом, который соединяет небо, землю и все сущее. Благодаря этому постулату Ван Янминг, которого особенно высоко ценили в Японии, связывает метафизику буддизма и метафизику даосизма, делая особый акцент на религиозном синкретизме.

На практике для школы Разума и ее основателя Хаяси Кадзана главным было знание, стремление проникнуть в законы природы. Этот поиск приводил к интеллектуализму, к рационализму, к ученым занятиям, что заставляло постоянно пересматривать этические нормы. Для школы Принципа и Ямадзаки Ансая личный опыт ценился больше, чем эрудиция, а познание могло стать озарением, поэтому следовало опасаться самого Принципа, универсального и постоянного порядка. Этот идеализм предполагает этическую дисциплину и определенный стоицизм в стремлении достичь добродетели, именно она делает нас способными к тому, чтобы достигнуть понимания Принципа.

Оба течения неоконфуцианства способствовали формированию японского мышления, оказали воздействие на его интеллектуальный и духовный рост, и, как подчеркивает Абэ Ёсио, это обеспечило им важное место, они способствовали успеху реформ Мэйдзи в XIX веке. Неоконфуцианство, конечно, имело не только положительную роль, например когда Хаяси Кадзан был избран законным надсмотрщиком за духовной жизнью нации и на него возложили официальную цензуру, обязанность, которая возлагалась на клан Хаяси до конца эпохи сёгуната. Но в то же самое время учителя из этой семьи стремились сформировать у своих учеников гибкий энциклопедический ум. Благодаря интеллектуализму неоконфуцианства складывался также особый дух, на который опирались реформаторы. Школа Ямадзаки строгостью своей морали обеспечивала режиму устойчивый социальный порядок. Наконец, оригинальный мыслитель Огю Сорай (1666–1728) направил путь конфуцианской мудрости к утилитарным целям, подчинив им литературу, историю и политику: образование должно было обеспечивать уже не спасение каждого по отдельности, но безопасность и благосостояние всего народа.

В XIX веке роль неоконфуцианства в Японии реально оказалась противоположной той, что оно имело в Китае. В то время как на континенте образованные последователи конфуцианства были объединены, принимали участие в управлении и представляли сильную политическую оппозицию, в Японии, напротив, в общественной иерархии они следовали за самураями и, поскольку происходили из разных общественных слоев, играли роль советников и вряд ли могли активно участвовать в политике.

Их образование, критика, деятельность оставались за пределами правительственных кругов, но могли охватывать элиту, как и массу, которая обязана им своим образованием. И хотя они фактически были мало заинтересованы в политической деятельности, объективно их нейтральная позиция оказалась причиной пробуждения, а не застоя.

Неоконфуцианство, в наши дни утратившее свои позиции, оказало, таким образом, в XIX веке важное влияние на различные социальные классы. Для каждого класса была выработана своя доктрина — для самураев, крестьян, торговцев, — но именно доктрина для самураев получила наибольшую известность. В ней была сделана попытка уподобить образ жизни воина образу жизни образованного человека — образца конфуцианских добродетелей, — придавая ему чувство альтруизма, до того неизвестного самураю.

Ямако Соке (1622–1685) делал особый акцент на необходимости следования каждым самураем «пяти правилам» хорошего поведения порядочного человека: «Учитель сказал однажды: „Поколение людей и явлений во Вселенной достигается при помощи чудесного взаимопроникновения двух сил (инь и ян). Из всех созданий человек наиболее наделен талантами, и все явления в нем достигают высшего развития. Из поколения в поколение люди получают источник своего существования, обрабатывая землю, они придумали и смастерили инструменты, научились торговать, в итоге их потребности были удовлетворены. Таким образом, труды крестьянина, ремесленника и купца увеличились, в силу необходимости взаимно дополняя друг друга. Самурай между тем ест, не производя пищи, пользуется предметами, их не изготовляя, и получает доходы, не покупая и не продавая. Как можно оправдать это?.. Задача самурая состоит в том, чтобы размышлять над собственным местом в жизни, верно служить своему господину, если у него он имеется, поддерживать верность ему в его отрядах совместно со своими друзьями и, в соответствии с собственным положением, посвятить себя прежде всего своему долгу. Он должен быть физически здоров и силен, чтобы всегда быть готовым к бою, а внутренне он старается вести себя так, как положено, согласно законам, которые регулируют отношения господина с подчиненными, друга — с другом, отца — с сыном, старшего брата — с младшим братом, мужа — с женой. В его сердце царит мир, но он держит свое оружие готовым к бою. Три класса простого народа считают его своим наставником и почитают его. Чем больше они образованны, тем больше их понимание, что есть главное, а что второстепенное”» (Ямако Сокё бунсю).

Таким образом, было сформулировано и систематизировано учение, которое впоследствии получило известность как «путь воина» (бусидо). Закоренелый вояка становился моралистом. Отсюда берет начало идеал рафинированного ученого, оставалось сделать только шаг, который и был сделан Ёсида Сёин (1830–1859) в конце эпохи сёгуната. Дальневосточный идеал мудреца всегда соединял человека действия с мыслителем. Выдающиеся деятели современности с этой точки зрения в высшей степени соответствуют конфуцианству.

Но эти высокие и справедливые размышления, разумеется, играли незначительную роль в уменьшении страданий и удовлетворении простых желаний людей скромного происхождения. Однако нельзя было оставить эти классы вне сферы влияния официальной идеологии, дабы не допустить полного уничтожения существующего общества. Конфуцианство было, таким образом, представлено этим слоям как интеллектуальная основа старинных предписаний буддизма и синтоизма. Между тем среди торговцев и крестьян, в среде которых продвижение в обществе и относительное благосостояние благоприятствовали и духовному подъему, наиболее развитые их представители отыскали в философии китайца Ван Янминга элементы, сближающие их с синтоизмом, в результате эта религия быстро распространялась. НакаэТодзю (1608–1648) иКумадзава Бандзан (1619–1691) реализовали этот оригинальный синтез, который придавал человеческому сознанию ценность, немного подзабытую в суровости конфуцианской ортодоксальности: «Верховный Повелитель бесконечен, и однако, он является конечной целью всего. Он является абсолютной истиной, абсолютным разумом» (Накаэ Тодзю. Тодзю сэнгсэй дзэнсю).

Происходящее напоминало судьбу христианства в Японии, именно образованные люди в свое время активнее всего поддерживали христианство, которое в недолгий период своего относительного распространения приоткрыло для них неведомые горизонты.

Обращение к христианству

Для наших дней характерна веротерпимость, многочисленные христианские группы Японии: протестанты, католики, православные или независимые (то есть чисто японские) — живут и молятся свободно. В целом можно сказать, что действия христиан оказались связаны по преимуществу с социальной и образовательной сферой. Это, конечно, было нелегко, так как их деятельность стала возможна только в процессе демократизации страны. На пороге XX века христианство стало главным ферментом эволюции для общества, стремившегося к равенству, — основателем японского социализма стал Абэ Исо (1865–1949), исповедовавший христианство. Воинственная Япония накануне войны, националистическая Япония, воодушевленная победой над русскими в 1905 году, наконец, Япония эпохи сёгуната Токугава была права, когда нещадно изгоняла христианство в любых его формах: оно провоцировало взрыв устойчивого социального устройства, основанного на неравенстве и иерархичности. Однако общественная драма христианства в Японии, достигшая кульминации в подавлении мощного крестьянского мятежа Симабара (1637), была не более чем драмой преследования и отречения, обусловленного страхом. В презрительном растаптывании фуми-э, в отречении, которое требовалось от людей, подозреваемых в приверженности к подрывному учению, в большей степени разрушалась надежда на синтез культур, чем достоинство мучеников, которых все же недоставало. Драма христианства в Японии является драмой непонимания двух равно утонченных цивилизаций, которые Величайшие умы тщетно пытались сблизить. Горечь, которая из этого проистекала, и результаты этого провала имели далеко идущие последствия.

Встреча в Японии христианства и буддизма произошла в XVI веке, именно тогда началось наиболее глубокое недоразумение между Востоком и Западом. Это история жестокого разочарования. Франсиско Ксавье, добравшийся до Японии в 1549 году, с восхищением познакомился с нравственной доктриной буддизма, столь близкой в своей практике к учению Христа. Одержимость мистической мечтой об универсальном братстве и пламенный энтузиазм двигали этим христианским апостолом. Поскольку он оказался в эпицентре деятельности, то ему было трудно, так же как и его сотоварищам, сохранять спокойный скептицизм своих коллег, иезуитов Запада. Надежда казалась столь прекрасной и столь распространенной, что она возвышала сердца людей и в далекой Европе: востоковед Гильом Постель усматривает в этом причину реформирования нравов, пренебрегаемых Западом. Сочинение Франсиско Ксавье «О чудесах света» (1552) включает письмо, которое отец Ланчилотто послал Игнасио Лойоле из Кохинхины: с буддизмом познакомился христианский мир. В то же время Франсиско Ксавье начинал утрачивать свои иллюзии. Чем больше христианские священники постигали тонкости японского языка, когда-то наспех изученного в миссионерских школах Макао, тем яснее для них становилось, какое непонимание и чистая вежливость содержались в столь легком согласии японцев. И постепенно стало понятно, что два до странности похожих друг на друга учения о нравственности отражают тем не менее два различных мировоззрения, которые радикально противостоят друг другу. Разочарование и раздражение охватили души с той и другой стороны; свертывание торговли и внутренняя борьба священников различных толков между собой довершили дело. Пятого февраля 1597 года были казнены первые двадцать шесть мучеников Нагасаки; это положило начало ненависти. После казни надежды больше не оставалось: «Я все вам сказал. Япония не создана для христианства, оно не может там укорениться. Какая разница между милосердием христианского Бога и милосердием Будды? Ведь в Японии отчаянная слабость людей полностью полагается на милосердие Будды. Святой отец передал мне убеждение в том, что спасение христианина зависит не только от того, что он предается божественному милосердию. Верующий должен сохранять твердость своей души. Именно эта точка зрения извращена и трансформирована в этом болоте, именуемом Японией… Христианство, которое вы внедрили в Японии, является противоестественным, чтобы не сказать чем-то странным, — произнес правитель Тикуго, глубоко вздохнув. — Япония сотворена именно таким образом, там невозможно ничего. Да, мой отец!» (Эндо Сусаку. Молчание).

На буддизм, более живучий в Японии, чем в любом другом месте Азии, была возложена ответственность за неудачу миссионеров; он превратился во врага, воспринимался как жестокое и смешное идолопоклонничество. И если де ла Мотт ле Вайе первым заговорил о «возвышающей философии», то он трудился, не брезгуя никакими средствами, больше в пользу свободной мысли, чем идеологии, которая для него оставалась глубоко чуждой. Первая встреча двух миров потерпела фиаско. Кто мог тогда сказать, зарубцуются ли когда-нибудь разверстые раны? Заблуждения первых миссионеров, их иллюзии о возможности тайного продвижения христианства были, однако, не лишены основания. В Японии, как и на Западе, торжествовала религия милосердия и спасения. Соответствие оказалось настолько поразительным, что еще и в наши дни разыскиваются, но, похоже, безуспешно, следы далекого продвижения несторианства.

Буддизм

Истоки японского буддизма ведут в китайский буддизм, который сам берет начало в Древней Индии. Понимание буддизма невозможно без обращения к метафизическому абсолюту брахманизма, против которого и выступил в середине I тысячелетия до нашей эры Будда Шакьямуни.

Сторонники брахманистской религии в Индии верят в единого бесконечного Бога, которому невозможно приписывать реальный законченный мир; наш мир оказывается, таким образом, только миражом, пустотой (майа). В самом деле, почему наряду с Богом должен существовать реальный мир вне его? То, что мы видим, всего лишь видимость, бегущие волны, порождающие вечное и неуловимое море. У этого неосязаемого мира есть сущность — душа (атман), единственной и безличной формой которой является Бог (брахман). Спасение каждого совершается через возвращение своей души к первоначальной сущности, соединение с сущностью Бога. Это слияние не может осуществиться до завершения длинного пути, через преодоление многих этапов, которые представляют собой разные жизненные воплощения, через цепь возрождений в цикле метемпсихоза. За каждым поступком в жизни следует хорошее или дурное воздаяние, а потому каждому человеку суждено в соответствии с характером воздаяния возродиться в ином теле и прожить в нем счастливую или несчастную жизнь. Поэтому особенно важно проживать жизнь, непрерывно совершенствуясь. Совершенствование позволяет достигнуть состояния души, которое и дарует слияние с Богом. Подобное умение жить возможно, если следовать за установлениями брахманов, жрецов, которые являются единственными посредниками между Богом и человеком.

В противоположность последнему принципу, который обосновывает существование аристократии, первые буддисты демократически провозгласили, что освобождение находится в пределах досягаемости для всех. Шакьямуни в своей проповеди в Бенаресе игнорировал духовенство, отказался от обрядов и жертвоприношений, отрицал существование души и ее возвращение к единственному Бытию. Для него переселение душ — это факт строгого детерминизма в соответствии с законом причин-и следствий. Чтобы избежать цикличности бытия, достаточно осознавать четыре истины. Первая истина состоит в том, что жизнь — сплошное страдание, так как она основана на непостоянстве любого явления. Единственная реальность есть реальность страдания, причина которого желания, жажда жизни, — такова вторая истина. Подавленное желание избавляет от страдания, и тогда более не существует ни рождения, ни жизни, ни смерти — в этом суть третьей истины. На пути Будды человек научается освобождаться от любых желаний — это четвертая истина. Наши чувства обманывают нас, а потому следует от них освобождаться, для того чтобы достичь подлинного озарения. Освобождение, таким образом, оказывается в большей степени результатом рассуждения, чем результатом веры.

Первые индийские буддисты восхваляли, таким образом, способ жизни, желательный для каждого верующего без вмешательства потустороннего спасителя, но с помощью наставника. Учитель показывает путь, но учение не составляет законченной системы. Ведь впоследствии могли возникнуть и многие другие установления, в которых излагалось не только то, что уже сказал наставник, но в откровении могло быть выражено и то, о чем он не говорил. В Индии первые буддийские секты объединяли тех, кто хотел отойти от бренной жизни, приняв формулировку трех ценностей и повторяя ее: «Я прибегаю к Будде, я прибегаю к учению, я прибегаю к его сообществу».[32] Монахи и монахини следовали ради своего спасения по восьмеричному пути, который при соблюдении личной дисциплины позволял достигнуть правильной медитации, подавляющей желания, творящей доброту, приводящей к альтруизму, культивирующей отрешенность и хладнокровие, ясность и невозмутимость. Медитация сама по себе многоступенчата: сначала человек отказывается от желаний, сохраняя только представление о предметах, затем утрачивает и эти образы, чтобы освободиться от любых ощущений, и наконец восприятие и чувства подавляются на самом пороге нирваны, этого состояния успокоения, бездействия дхарм, частиц, движения которых точно порождают образование цепочек бытия. Природе нирваны, благоприятной или неблагоприятной, Шакьямуни не дал определения; известно только, что следовало достичь такого психического состояния, которое полностью подавляло всякое физическое сознание, любую мысль, желания, ощущения.

По этому строгому пути к суровому предопределению могли следовать только сосредоточенные целеустремленные души.

Эгоцентрический характер поиска, который осуществлялся самостоятельно, только лично для себя, не противоречил и менее интеллектуальным потребностям народных масс. Почитание и поклонение божеству выражалось в культе реликвий. Колесо или след ноги, которые символизировали личность Шакьямуни, достигшего нирваны, вскоре сменились его изображениями, затем изображениями целого пантеона святых, учеников или героев. Учение толковалось, комментировалось, для поддержки слабых были изобретены многочисленные заступники и стадии постижения учения, доступные для каждого. Атеистический буддизм превратился, таким образом, в веру с многочисленными богами. К длинному и трудному личному пути спасения на пути Малой колесницы (хинаяна) прибавился и другой буддизм, более доступный и понятный, более обращенный к чувствам, менее трудный, менее рациональный, — путь Большой колесницы (махаяна). С тех пор двери были открыты для новых доктрин, которые не противоречили первоначальному учению; возможность объединять буддизм с местными культами и божествами, выступавшими посредниками, позволяла буддизму широко распространяться — он завоевал Китай, а оттуда пришел в Японию.

Японцы не склонны к интеллектуальному эгоцентризму Малой колесницы, суровая монашеская жизнь которой плохо приспособлена к японскому обществу и климату архипелага. Они предпочитали более альтруистическое и более эмоциональное учение о пути Большой колесницы, простой и демократический характер которого привлекал большую часть общества.

В наши дни религия, возникшая более тысячи лет назад, все еще жива, и японский буддизм неотделим от общественной жизни и судьбы отдельного человека. Буддистское духовенство принимает на себя тяжкий груз погребения мертвых, хотя сегодня акты гражданского состояния и не препоручаются ему больше, чем в период Эдо. Организация похорон и заупокойных служб (ходзи), таким образом, связывает буддизм со многими семьями. Конечно же, он подвергся многим изменениям.

Дорога к достижению Будды обросла промежуточными этапами и многочисленными видами рая, приспосабливаясь к верованиям предков, щадя чувства людей. Маленький семейный буддийский алтарь (буцудан) хранит таблички, на которые заносится посмертное имя умершего, так же как и фотографии близких, пропавших без вести в последнюю войну. Воспоминание о них еще свежо в памяти их родственников и друзей. А потому их приветствуют, рассказывают им о последних семейных событиях, поскольку считается, что, грешные ли, праведные ли, души усопших, тех, кто уже достиг Будды, еще не отделены полностью от мира живых людей. Каждый год 13–15 июля души возвращаются в свой дом, и этому посвящен один из древнейших буддийских праздников, который называется урабон-э, или бон, — праздник фонариков: маленький огонь, помещенный перед входом в жилища, встречает души, а спустя два дня — провожает. В былые времена по случаю чтения сутры аваламбана император приглашал верующих собираться в храмах. Главным событием был ритуальный танец, повествующий об ученике Будды. В конце сезона дождей он сподобился благодати благодаря Будде и роздал многочисленные подарки всей общине, увидел собственную мать, избавленную от ужасных мучений в одном из шести миров страдания. Это спасение вызвало у него беспредельную радость, которую выражает этот танец. Чтением буддийских текстов, приношением даров умершим, посещением могил поддерживаются эмоциональные связи между жителями земли и теми, кто покинул ее, а ритуальные танцы напоминают живым о счастье следовать путем Будды согласно предназначению каждого. Воспоминания об усопших связаны также и с днем равноденствия (хиган), когда сто восемь ударов колокола в храмах отмечают наступление весны, стирают сто восемь человеческих страстей, последствия которых умершим уже ведомы; их унесет уходящий год. На границе путей добрый дзидзё-сама — связующее звено между двумя мирами, грубоватое изваяние которого обычно облачается в красный фартук, — направляет души в загробное царство.

Влияние буддизма глубоко пронизывает повседневную жизнь японцев. Еще сегодня расхожее мнение о сдержанности, которая придает японской архитектуре — хоть она и создана «по американскому образцу» — ее специфический облик, напоминает о буддийской изысканности в соответствии с основными тремя критериями дзэн-буддизма: ваби — спокойствие, ясность, душевный покой, саби — патина столетий, нажитый опыт и каруми — легкость, сдержанность, такт. Чайная церемония, столь дорогая эстетам, вдохновлявшимся дзэн-буддизмом в эпоху Муромати, привила целому народу вкус к предметам, исполненным красоты без вычурности, ощущение ценности долго вынашиваемого жеста и создала привычку устраивать в каждой комнате специальную нишу для созерцания (токонома). Даже для составления букета, простого или роскошного, который украшает дом, имеется учение (икэбана): принципы были выработаны давнымдавно для того, чтобы ставить цветы перед статуей Будды. Литература, живопись, вся материальная и духовная деятельность сохраняют неискоренимую печать буддизма, даже такое мощное учение, как конфуцианство эпохи Токугава. Конфуцианство первоначально само почиталось бонзами Пяти Гор (годзан), которые следовали китайской традиции: буддизм был привилегированным механизмом китайского влияния в Японии, благодаря чему он стал символом континентальной культуры и инструментом ее адаптации на Японских островах.

Основанный на учении о Большой колеснице, которое допускает созданные в позднейшие времена комментарии и интерпретации первоначальных текстов, японский буддизм еще более, чем буддизм китайский, разветвлялся, делился на многочисленные секты с разнообразными культами. В наши дни он официально разделен на тринадцать сект и пятьдесят шесть культов. Если наиболее старинные секты Хоссо, Кэгон и Рицу утратили былое влияние, то иначе обстоит дело с недавно возникшими формами буддизма. Они остаются и в настоящее время достаточно жизнеспособными, несмотря на экономические трудности, связанные с аграрной реформой 1945 года, которая отняла у храмов их собственность — обширные земли, составлявшие главное богатство храмов. Конечно, современные священнослужители, ответственные за приход, живут в большей степени за счет великодушия прихожан, чем за счет храмового имущества. Но их настоящая сила главным образом в их школах, дающих прекрасное образование.

В конце Второй мировой войны количество школ и сект, признанных японскими властями легальными по новому закону, предоставлявшему свободу религиозным движениям, достигало примерно двухсот пятидесяти, они объединяли около сорока миллионов сторонников. Буддизм изучается в университетах, и этому посвящена деятельность приблизительно четверти всех кафедр. Около четверти кафедр изучает буддизм в университетах. Шесть крупных буддийских университетов и шесть специализированных институтов (котогато) дают образование на высоком уровне; кроме того, есть многочисленные благотворительные учреждения, медицинские, социальные и культурные центры. Реформы буддизма произошли по всей Азии, и Япония приняла активное участие в этом процессе. В 1952 году в Токио, в Хонгандзи, в центре амидистской секты Син, собралась большая буддистская конференция, на которой присутствовали представители восемнадцати стран. Движение японских буддистов координируется японским отделением Международной ассоциации буддистов; по образцу некоторых христианских организаций были созданы Федерация молодых японских буддистов (JYBF) и Буддистская ассоциация женщин Японии (JBWA). Аналогия не случайна, так как японцы давно понимали, что для того, чтобы соперничать с христианством — а именно в этом заключалась роль буддизма в эпоху Токугава, — надо было перенимать его методы и систему организации. Буддийская философия изучалась в свете западных философских учений, так как японцы с готовностью признают все то, чем они обязаны Западу в этом отношении. Современным возрождением буддизм обязан интеллектуалам, интересующимся Индией. Они открыли для себя Индию благодаря французским востоковедам, таким как Эжен Бернуф, Сильвен Леви или Луи де Ла Валле Пуссен и другие, обнаружившим канон пали и подлинные документы, связанные с Малой колесницей. В 1873 году Симадзи Мокураи познакомился с французскими церквями и университетами, изучая христианство, с целью совершенствовать изучение и распространение буддизма. В конце того же века Нандзё Бунидзи отправился в Оксфорд изучать санскрит и исследовать пути, которыми буддизм проник в Японию. Новые открытия, связанные с изучением истории буддизма и ревизией концепций, вели к духовным откровениям, которые глубоко повлияли на современное состояние этой религии не только в Японии, но и во всей Азии.

Благоприятный период для буддизма стал затухать вскоре после революции Мэйдзи, а особенно он оказался в тени между двумя мировыми войнами, оттесненный синтоизмом и стремительным развитием национализма. Возведение синтоизма в ранг государственной религии оказалось нетрудным благодаря продолжительной дискредитации буддизма. Это привело его к полному упадку, который начался еще с первых веков эпохи Эдо. К концу режима сегунов, бакуфу, в некоторых крупных владениях (хан), таких как Мито, Айдзу и Сацума, появляются партии, рекомендующие отмену религии, которая, как тогда представлялось, была лишена своего содержания. Слишком долго буддистам разрешалось только ведение документов гражданского состояния, и уже мало кто помнил, что именно благодаря этому обстоятельству намерение распространять христианство потерпело поражение: все проживающие в квартале должны были быть зарегистрированы в квартальных храмовых книгах. Буддизм использовался тогда властями как эффективное оружие в борьбе с христианством. Несмотря на подобную официальную роль (сохранявшуюся и после запрещения христианства), буддизм всегда оставался объектом недоверия со стороны диктаторов Токугава. При том что власти внешне выказывали ему несомненное доверие, была создана система контроля за его организациями. В XVII веке правительство Эдо реорганизовало все секты: каждая из них могла иметь только два главных храма, чтобы между ними была конкуренция, которая ослабляла бы позиции обоих. Правительство вынуждало принимать участие в делах государства и одновременно приняло решение о запрещении изучать любые философские системы, кроме конфуцианства, этика которого укрепляла власть.

Контроль за деятельностью буддистов и ограничения, наложенные на нее, проводились в годы мира и экономического благополучия. Крестьяне, ремесленники и купцы больше думали об использовании благ этого мира, чем о своем спасении. Ощущение нестабильности этого «бренного мира», который запечатлели гравюры укиё-э, сочеталось с беззаботностью. Религиозные чувства никто отменить не мог. Приверженцы националистической секты Нитирэна продолжали свою борьбу, в то время как суровые последователи дзэн-буддизма и сторонники амидизма еще сохраняли большой авторитет, одни — в кругах чиновников, другие — в народных массах. Популярностью пользовались лишь этические постулаты. Сторонники Нитирэна стремились распространить свою веру в Будду Шакьямуни и призывали следовать примеру своего учителя, нелегкая жизнь которого демонстрирует повседневными поступками добродетели терпения, стойкости и одержи-мости. Дзэн-буддисты проповедовали не только медитацию, но и активную жизнь и добродетели терпеливости, дисциплины, концентрации и отрешенности. Сторонники амидизма снова принялись призывать Будду Амиду и не искали другого способа спасения, требующего личного усилия. Память верующих еще была пронизана воспоминаниями о гражданских войнах XV–XVI столетий. Простые люди не вникали в отношения вассала и сюзерена; самураи стали в конце концов относиться к собственной жизни с глубоким равнодушием и, еще с большим безразличием, к смерти других людей. Что касается монахов, то они сами добровольно нанимались в солдаты, обретая в сабле или дубине аргументы более действенные, чем аргументы красноречия.

Упадок буддизма под властью Токугава своими корнями восходит к этому смятению. Эта религия слишком скомпрометировала себя в драматической истории феодализма, оказалась втянутой в дела века, и хотя должна была заставить ценить прежде всего отрешенность от мира, она, напротив, позволила себя вовлечь во все общественные перипетии, так что дело кончилось тем, что не стало различий между двором и храмом. Буддизм уже никогда не смог полностью оправиться от удара, который ему нанесли в XVI веке Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси, резко положив конец его могуществу и разграбив большую часть его земель. Многие столетия постепенного упадка, философского застоя объясняют тот пыл, который проявляют современные японские священнослужители, с одной стороны обращаясь к исследованию глубоких причин жизнеспособности христианства, а с другой — возвращаясь к источникам, для того чтобы обнаружить великий религиозный порыв, который придал духовной жизни Японии и буддизму — в том виде, в каком он там развился, — вселенскую человеческую ценность.

Возрождение буддизма сегодня связано с потрясениями и имеет философскую основу. Философия его связана в гораздо большей степени с мыслью эпохи Камакура, чем с философией тех столетий, когда не проявлялся интерес к философской сущности буддийских учений и ею открыто пренебрегали. В эпоху Камакура многие высокопоставленные монахи были отлучены от императорского двора и обратились к философским поискам. Военные, обладавшие реальной властью, силой навязывали свою политику, продиктованную честолюбием. Простые люди все так же тяжко трудились и бедствовали. В стране царили беззаконие сильных и страх беззащитных. Больше, чем прежде, жизнь теперь казалась краткой и горестной. Казалось, спасения не было. Придворные обращались к старым верованиям и магическим ритуалам, существуя словно вне времени и пространства, занятые церемониальной жизнью двора, ограждающей их от реальных проблем, которыми жили простые люди. В этих условиях зарождается идеология, придающая большее значение чувствам, чем ритуалам или постижению учений и комментированию трактатов. Начиная с XII–XIII веков общество двигалось в направлении национализма, мистицизма и альтруизма. Таковы были причины для возникновения секты Нитирэна, школы дзэн-буддизма и амидизма.

Нитирэн (1222–1282) — один из подвижников, фанатично преданных своим убеждениям и своему делу, которые встречаются во все времена. В свое время он был единственным духовным учителем, убежденным в необходимости изменить взгляды людей и перестроить мир. Он пытался воспламенить сильных людей и отвергал слабых. Его учение хорошо адаптировалось к японскому мировосприятию. Нитирэн, ценивший простоту, характерную для японского менталитета, освободил свое учение от темных и догматических мест, приспособив его для понимания простого человека. Образованный монах, получивший знания в старинной секте Тэндай, он утверждал, что сутра Лотоса Дивного закона является конечным текстом, который содержит в себе откровение истины и, в отличие от других буддистских сект, является единственной библией. Этот текст объясняет и природу человека, и природу Будды. Человек наделен безграничными способностями для того, чтобы достичь добра или зла и, следуя избранным путем, прийти к раю или аду. Тем самым каждому верующему предоставлялась возможность стать Буддой. Но для этого было необходимо идти по пути бодхисаттв, при любых обстоятельствах быть милосердным и бескорыстным. Исторический Будда достиг Вечной истины, которая может быть заключена и в любом человеке. Следовательно, ни к чему искать другой мир или какой бы то ни было рай. Все субъективно и вероятно. Человек, который достигнет состояния гармонии с естественной природой мира, способен достичь и единения с Буддой, и тогда мир уже не будет казаться исполненным страдания, но наполнится радостью. В каждом человеке, таким образом, заключается возможность здесь, на этой земле, пребывать как в раю, так и в аду. Хотя доктрина Нитирэна по своему содержанию не выходила за пределы буддийской мысли, но была облечена в совершенно особую форму. Она внедряет религиозное мышление и поведение в национальный образ жизни, идентифицирует религиозную жизнь с национальной. Эта цель, непреклонная и фанатичная, требовала столь же страстного преодоления всех препятствий для изучения сутры каждым гражданином. Секта Нитирэна, пронизанная идеей необходимости приобщить к ней все общество, стала символом единства мистических представлений, где космические образы скрывали стремление к абсолютному господству.

Наследие, завещанное Нитирэном, не сводилось только к авторитарному учению, мистическому убеждению и националистическому призыву. Мужество и готовность к самопожертвованию были главными чертами учителя. Одно из положений сутры Лотоса предупреждает, что гонениям должен подвергаться тот, кто станет распространять учение во времена всеобщего упадка (маппо). В XIII столетии таких людей, которые полагали, что вступили в этот проклятый период, оказалось достаточно много. Нитирэн, проповедуя свое учение о сутре Лотоса Дивного закона, требовал запрета всех других религиозных сект. Его стали преследовать. Но его вера в священный текст была непререкаема, во имя ее торжества он многое претерпел, даже был приговорен к казни, но чудесным образом избежал смерти. Когда он уже подставил шею под удар сабли, внезапно из грозовой тучи вылетел огненный шар, который заставил его палачей бежать. В изгнании Нитирэн мужественно сносил холод и голод. Вопреки всему он всегда был примером радости и величия, усердия и надежды человека, который жил согласно сутре Лотоса Дивного закона.

Нитирэн, сила которого состояла в его убеждении первооткрывателя, полагал, что Япония должна стать центром буддизма, который был уже забыт или преследовался в других странах, откуда происходил или был когда-то распространен. Он обладал даром предвидения, например предсказал варварское вторжение на острова, что подтвердилось попыткой монгольского завоевания. Это принесло ему славу защитника японской родины. Так буддизм подпитывался чувством национального величия, затем отчасти смешался с синтоизмом (хоккэ синто). Эта оригинальная религиозная смесь воодушевляла воинов и простой народ. В наши дни сторонники секты Нитирэна вербуются среди людей, которые способны вдохновляться ритмичным повторением даймоку (молитва секты Нитирэна «Наму мёху рэнгэкё» — «Я посвящаю себя сутре Лотоса Дивного закона», сопровождаемая ритмом плоских барабанов). Последователи Нитирэна в силу своих религиозных и политических амбиций и устремленности к победе (и здесь не обходится без национализма) образовали секты, политическая роль которых возрастает. Такова мощная секта Сока Гоккай или менее значительные Рэйюкай и Рисё Косэйкай.

Распространение буддизма и сектантское отношение к другим учениям придают буддизму Нитирэна специфический характер. Сторонники дзэн-буддизма не заходили так далеко. Они действительно проповедовали единство религиозной жизни с повседневностью, прежде всего это относилось к отдельным людям, и они если и не следовали букве священных текстов, то почитали глубокий смысл всего учения. Различие между ними очевидно: национализму одних противопоставляется универсализм других, нетерпимости первых — либерализм вторых.

Вольнодумцев, чуждых честолюбия, не ставивших великих задач, привлекала медитация — дхана, чань по-китайски, или дзэн по-японски. В ней они обретали личный путь спасения, основанный исключительно на собственных силах и независимости от времени, проведенного за молитвами. Эти новации принадлежали патриархам Эйсаю (1142–1215) и Догэну (1200–1252), после своего возвращения из Китая они основали секты Риндзай и Сото. Их учение включало жесткую личную дисциплину последователей хинаяны. Но в отличие от нее дисциплина дзэн была важна для пользы всего мира в духе махаяны. Идеал дзэн-буддизма не в том, чтобы отделяться от общества; его конечной целью было личное просветление, но оно могло быть достигнуто благодаря медитации, каждодневному бескорыстию и альтруизму во всех поступках. Как и все буддисты, последователи дзэн-буддизма обретают убежище в трех ценностях: Будда, Закон и Сообщество. Но для дзэн-буддизма Будда — это Шакьямуни, исторический персонаж, почитающийся как настоящий учитель, чья природа подобна нашей. Дзэн-буддизм почитает всех тех, кто помогает другим людям достигать состояния Будды, отсюда культ бодхисаттв, архатов и патриархов. Его позиция по отношению к священным текстам основана на уважении к первоначальному смыслу текста, рассматриваемого как указание направления, которое следует избирать, а не как сумма установлений. Установления могут передаваться не словесными доказательствами, а путем медитации и просветления. Чтение сутр в соответствии с буддийской традицией, в виде диалога между учителем и учеником, в котором парадокс (коан) как спасительное средство смягчает логическую строгость, используется для того, чтобы наилучшим образом проникать в мир иррационального, где все понимается через интуицию и озарение. То же относится к изображениям; картины, скульптуры, которые украшают храмы, не идолы, но знаки, служащие для побуждения к медитации. Китайский священник не колебался, если надо было бросить в огонь деревянную статую, чтобы просто согреться.

Свобода мышления, отсутствие пиетета к культовым книгам и статуям, на взгляд постороннего, могли показаться богохульством. Неверное представление. Последователь дзэн-буддизма — сторонник порядка, он альтруист, который ищет спасения для всех путем суровой дисциплины и образцового образа жизни. Когда последователь дзэн-буддизма достигает просветления и его дух пребывает в Будде, он возвращается к повседневности, собственноручно творит добро, помогая ближнему, обучает его медитации, для того чтобы и он мог познать просветление. Дзэн-буддист не только соблюдает нормы повседневной жизни, но и совершенствует их, как требует его понимание буддийского учения. Здесь и корни строгого этикета, диктующего, к примеру, движения во время чайной церемонии, которые (как и на других подобных церемониях) должны исполняться торжественно, с глубоким благочестием. Им отчасти объясняется принятие дзэн-буддизма самураями, которых воодушевляла его экспрессивная грубоватая простота, знатью и образованными людьми, которые восхищались изяществом и изысканностью обрядов. К философии дзэн-буддизма восходят четыре добродетели: скромность, простота, глубина и сила, — которые пронизывают всю японскую культуру и искусство, хотя последние и не исчерпываются ими.

Чтобы судить в целом о влиянии дзэн-буддизма, следует говорить не только об учении. Учение специфично, его можно определить как синтез материализма и мистики, в нем соединились интеллектуальная культура Индии, прагматическая культура Китая и эмоциональная культура Японии. Оно связало то, что японская цивилизация унаследовала другими путями от Индии или Китая, других буддийских сект, конфуцианства и даосизма. Именно в дзэн-буддизме нашли себя многие элементы японской цивилизации, и, напротив, ряд существенных элементов этой цивилизации обнаруживается в самом дзэн-буддизме.

Буддизм, которому Нитирэн придал общественный пафос, еще более или менее можно сопоставить с дзэн-буддизмом, но он очень сильно отличается от амидизма, пронизанного чувством сострадания. Амида, чье имя на санскрите означает «вечная жизнь» или «вечный свет», был монахом, который отказался стать Буддой, пока не будет спасено все человечество. Его имя было давно известно в Индии, Китае, Тибете и даже Японии — знаменитый путешественник Эннин (794–864) привез из своего продолжительного путешествия в Китай практику медитации, связанной с его именем. В течение многих столетий Амида оставался божеством второго плана, вплоть до эпохи, когда бедствия народа оказались столь невыносимыми (X–XI вв.), что зародилось учение, которое сулило более справедливый и более милосердный мир, в котором каждому воздавалось бы по его поступкам. Этот оплот справедливости и счастья назывался Чистой землей (дзёдо), далеким раем Запада, Миром высшего наслаждения (гокураку сэкай); его могли достичь только чистые или раскаивающиеся души, ищущие в Амиде последнего убежища, которого слабость их человеческой природы не позволяла обрести в себе самих. Осознавая собственную слабость, они мечтали о мощном и активном вмешательстве со стороны заступника.

С распространением идеи о близком конце света (маппо), который должен был наступить в 1052 году по европейскому календарю, пришло разочарование в любой деятельности — следовало только верить и надеяться. Уже в X веке Куя (903–972), монах с горы Хиэй, близ Киото, ходил по городам и ярмаркам, проповедуя единственный способ спасения в Амиде; Гэнсин (942—1017), монах из того же монастыря, философски определил в своих сочинениях силу воздействия молитвы. Риёнин (1072–1132) основал амидистскую секту (Юдзу-нэмбуцу — «совместная молитва»); император Сиракава покровительствовал ее расширению. Но именно Хонэн (Гэнку, или Энко дайси, 1133–1212) учредил в 1174 году секту Чистой земли (дзёдосю). Хонэн не верил в спасение с помощью медитаций или молитв, но верил во вмешательство внешней силы, в силу веры, и только в нее, поэтому следовало призывать имя Амиды кратким восклицанием «Наму Амида Буцу!» («Поклоняюсь Будде Амида!») и соблюдать обычные буддистские правила, чтобы быть достойным возрождения в амидистском раю.

Учение Хонэна основано на трех сутрах, тексты которых повествуют о жизни монаха Дхармакара (будущий Амида), о жизни королевы Вайдеки и «свете Западного рая», напоминая о значимости многократных призывов и искренней веры. В 1224 году Синран (1174–1263) сделал практику дзёдосю еще более простой и милосердной (Дзёдо-син-сю, сокращенно Син-сю). Для Син-сю бесполезно даже следовать предписаниям, вполне достаточно искренне взывать к Амиде, повторяя его имя; и, напротив, надо отречься, ради сохранения чистоты сердца, от предрассудков, связанных с добрыми или неблагоприятными предзнаменованиями, отказаться от выбора благоприятных или пагубных направлений, от астрологии и молитв, обращенных к богам или духам. Простота жизни и чистота сердца обеспечили Син-сю популярность и в наши дни. «Татхагата Шакьямуни проявил себя в мире по единственной причине, ему было суждено провозгласить безбрежный океан фундаментального Обета Амиде. Люди, столь же многочисленные, как и волны океана, те, кто подчинены Пяти Препятствиям и отданы в залог демону, должны слушать абсолютно истинные слова Татхагата… <…>

Если в нас зарождается хоть раз единственная мысль о радости и любви, тогда мы, такие, как мы есть, с нашими грехами, мы стремимся изо всех наших сил к нирване. Смертные и святые, даже те, кто совершил пять смертных грехов и клеветал на святые законы Будды, смогут между тем, благодаря вере в могущество Татхагата, войти в его милосердие, и это так же несомненно, как то, что вода горного потока в конечном счете достигает океана и становится соленой… <…>

[Тан-Луань учил], что благодать возрождения в раю, так же как и та, благодаря которой мы можем возвратиться на землю для того, чтобы помогать себе подобным, является даром, который мы получаем благодаря могуществу Будды, и что подлинная причина нашего рождения на Чистой земле есть просто верующее сердце. Поэтому если мы, слепые и грешные, если мы пробуждаем это верующее сердце, то мы можем разглядеть нирвану и в этой жизни. Потом мы безошибочно достигнем Чистой земли беспредельного света, и, проповедуя всем созданиям, способным к восприятию, что мы вовлечены в несчастья земли, мы и их приведем к спасению.

Гэнсин установил различие между чистой верой и нечистой верой, одна из них покоится в глубине души, а другая является поверхностной. Он учил также, что существует две формы рая, мест упокоения, соответственно предназначенные для тех, кто обладает глубокой верой, или для тех, кому дарована поверхностная. О жалкий грешник! Призови, следовательно, хотя бы один раз Будду Амиду! И он нас поддержит. Хотя наши плотские глаза и не могут его увидеть ясно из-за наших грехов, но его милосердие постоянно присутствует для того, чтобы просветлить наши умы.

Мой наставник Гэнку (Хонэн), который пролил свет на буддизм, испытывал глубокое сострадание к мирянам, хорошим или плохим. Именно он торжественно открыл учения Истинной секты в этой стране и распространил в этом растленном народе учение об обете, которым избирается Амида.

Гэнку учил, что причина, по которой люди постоянно возвращаются в дом ошибок [выражение, обозначающее современную жизнь], была полностью обязана тому, что мы изборождены шрамами сомнения. Для того чтобы суметь войти прямо в мирное и вечное пребывание в нирване, нам необходимо получить верующее сердце» (Синран. Сосин нэмбуцу гэ).

Все учение о благодати (дзирики — спасение своими силами и тарики — спасение силой заступничества) приносило слабым людям утешение и надежду. Учение амидизма создавало мощное монотеистическое течение, которое противостояло многобожию эзотерических сект, многообразные божества которых делали до тех пор японскую религиозную жизнь аморфной.

Учения, методы и вера эпохи Камакура, которые осветили мысль, искусство и повседневную жизнь, ознаменовали приход японского буддизма, который постепенно почти полностью вытеснил буддизм в китайской оболочке эпох Хэйан и Нара. Он почти исчез, хотя кое-что от него сохранилось навсегда: Нитирэн глубоко проникся учением китайских сект Тэндай и даже Сингон, последователи дзэн-буддизма не могли отрицать свою близость к школе «озарения» китайской философии, источнику учения чань. Последователи амидизма понимали и разделяли чувства, которые примиряли людей с нищетой. Прежние формы буддизма, следовательно, всегда присутствовали так или иначе. Конечно, сложные и абстрактные вероучения могли удовлетворить только политическую элиту или высшее духовенство, но не массу, и они в основном были обращены на правящую среду, а не на толпу. Таким образом, можно говорить о придворном буддизме и монастырском буддизме. Буддизм эпохи Хэйан (794— 1185) был отмечен созданием двух сект, снискавших в Китае большую популярность, — секты Тян-тай (на японском языке Тэндай) и секты Чэн-ен (на японском языке Сингон), обе получили первую поддержку при японском дворе, недавно обосновавшемся в Хэйанкё — современном Киото.

Основатель секты Тэндай Сайте (767–822), как и его духовный учитель китаец Чжэнь И (538–597), был убежден, что сутра Лотоса Дивного закона — итоговое произведение Шакьямуни и что все учения адаптированы для понимания верующих: от простого к сложному, от текстов хинаяны к текстам махаяны. Таким образом, он продолжал традицию индийского ученого Нагарджуны (VII в.),[33] согласно которой существует три вида умственной деятельности: первый — деяние утверждения, второй — отрицание первого, третий — превосходство перед первыми, удвоение просветления и удвоение препятствия. Ничто не существует отдельно, все взаимозависимо, следовательно, каждый элемент сам по себе не является чем-то и все явления — пустота. Эта пустота означает не отсутствие существования, но временное существование постоянного изменения. Каждый предмет обладает утверждением и отрицанием, которые объединены в третьем предложении: таковы Три Типа истины — Пустота, Временное начало и Середина. Следовательно, цель повседневной жизни — достижение состояния Будды и осознание того, что «жизнь и смерть являются нирваной». Это сосуществование противоположностей и их единство объясняют одну из современных черт японской души, которая избегает вовлечения в игру логических крайностей.

Известность Сайте принесли изменения, которые он внес в церемонию посвящения в сан священника. Он не допускал, чтобы учение, связанное с махаяной, исповедовали посвященные в сан по обряду хинаяны. Однако положение было именно таково, так как обряды, связанные с посвящением в сан, не менялись более тринадцати веков: секта Рицу из Нары, последовательница хинаяны, обладала монополией на посвящение в сан всех японских буддийских священников. Вскоре всем стало казаться, что Большая колесница неизбежно поглотит Малую колесницу. Идеи Сайте торжествовали после его смерти: в 822 году, через неделю после его смерти, его монастырь, расположенный на горе Хиэй, получил разрешение посвящать в сан согласно его обетам. Ученики Сайте выиграли, поскольку сумели доказать духовную опасность буддизма, приспособлявшегося к городской, в том числе столичной, жизни, и заставили признать факт, что храмом мысли является природа. С этого времени уже нельзя было остановить процесс адаптации и модернизации буддизма в Японии. Несмотря на глубокое уважение к индийским и китайским учителям, жители островов приспосабливали элементы чужеземной религии к собственным потребностям, если в этом была необходимость. Хиэйдзан стал очагом, где начался необычайный расцвет религии в эпоху Камакура и где сложился японский буддизм. Оттуда началось его распространение по всей стране, он и остался с тех пор центром плодотворной религиозной жизни.

Эзотерический буддизм, или миккё, не был предметом изучения особой секты в Китае. Практика его была известна почти повсеместно, и секта Тянь-тай очень ею интересовалась; Сайте использовал его элементы и поощрял его распространение. Его сотоварищ, Кукай, которого также именуют Кобо Дайси (774–835), основал секту Сингон, полностью посвященную эзотеризму. Кобо Дайси также изучал конфуцианство, даосизм и индийский буддизм Малой и Большой колесницы. Он сумел понять, что религиозное чувство зарождается в душе простого, необразованного человека, нравственное развитие которого начинается в социуме, и затем он приобщается к учению, которое позволяет ему постепенно достигнуть духовных высот. Таким образом, религиозные учения можно классифицировать по глубине их мысли. Начиная свое описание с Конфуция и Лао-цзы, кратко охарактеризовав различные буддийские секты, среди которых упомянута и Тэндай, Кобо Дайси завершает свое изложение Сингоном, единственным учением, которое, по его мнению, указывает абсолютную истину. Наивысшая мудрость Будды может быть достигнута только разумом в совершенном состоянии покоя, пением мантр, ритмичной жестикуляцией и раскачиванием всего тела. Другие ритуалы предписывают созерцание космических диаграмм или окропление головы священной водой. Но эти ритуалы, ставившие своей целью высокое духовное возвышение, довольно быстро пришли в упадок в магической практике, в которой скорее отразилось суеверие, чем вера.

Успешное распространение Сингона, как и Тэндая, было обусловлено тем, что их основатели приблизили учение к духовной жизни японца, представив его как универсальное и законченное выражение традиционных японских верований. Наряду с санноитидзицу синто Тэндай, Кобо Дайси изложил доктрину, согласно которой синтоистские божества представляют собой перевоплощения Будды; она получила название рёбу синто и до сих не утратила своего значения. Однако вскоре философия была отодвинута на задний план магией, и обе секты затерялись в практике колдовства и заклинаний. Появился специальный ритуал для каждого обычая: сокусай хё устранял влияния демонов; дзояки благоприятствовал счастью; кусо привлекал благодетельные силы; гёхуку низвергал врагов; киоай привлекал покровительство Будды и бодхисаттв; эммэй обеспечивал продолжительную жизнь. Исполнение этих ритуалов начинает занимать большую часть придворной жизни. Именно благодаря тому, что аристократия увлеклась эзотерическим буддизмом, он получил широкое распространение. С самого начала он пользовался официальным покровительством правительства, поскольку эзотерический буддизм противостоял могуществу религиозных бонз, влияние которых когда-то вынудило императора покинуть свою прекрасную столицу Нара.

В Нара буддийская вера восстановилась в своем первоначальном виде и укрепилась, а духовенство мощно усилилось со времени указа Сётоку Тайси, который в 594 году одобрил переход к новой религии и ее деятельность. Знаменитый регент сам сочинял трактаты о сутрах и рассматривал буддизм как эффективное средство приобщения Японии к развитой континентальной культуре. В честь Будды воздвигались храмы, как они воздвигались в честь императоров и предков, — здесь срабатывали механизмы культового национального сознания. Император Сёму, чтобы использовать влияние буддизма как потенциальный фактор унификации, распорядился в 737 или 741 году начать строительство государственного храма (кокубундзи) в каждом административном округе и основать женские монастыри (кокубу амадера). Предписания принца Сётоку не отделяли религиозную жизнь от светской и не навязывали безбрачия: новая религия разрешала буддистским священнослужителям иметь семью, что характерно для японского буддизма и до сего времени.

Под влиянием благочестивых монархов буддизм был тесно связан с императорской жизнью. Учения внедрялись через посредничество тринадцати миссий, которые в VIII и IX веках посетили столицу династии Тан в Китае и возвратились оттуда в сопровождении китайских ученых, привезя книги. Службы, обучение и посвящение в сан совершались под контролем двора, который официально признавал две малоизвестные секты {Дзёдзицу и Куса) и четыре главные секты (Санрон, Хоссо, Кэгон и Рицу). Эти секты следовали учениям китайских сект, посвятивших себя изучению различных сутр о роли и значении понятий «пустота» и «сознание», не поддающихся логическому анализу.

Приверженцы секты Кэгон, согласно сутре Аватамсака, утверждали, что все существа во Вселенной могут достигнуть состояния Будды. Секта Рицу, известная своими жесткими требованиями к строгости нравственного поведения (виная питана), распространила представление о том, что любая форма жизни священна. Она заботилась о нравственном совершенствовании и морали верующих, придавая особое значение почтительности к наставнику, признательности родителям, состраданию ко всему миру и уважительности и скромности каждого по отношению к другому. Досо основал секту Хоссо в 660 году, у нее были многочисленные почитатели при императорском дворе, потому что в основе ее учения лежало понятие об иерархии, о порядке и зависимости всего сущего. Эта секта установила в Японии обычай кремировать тело: человеческое существо, агломерат земли, воды, огня и воздуха, после смерти возвращало элементы, которые образовывали его оболочку, в первоначальное состояние. Таким образом, исчезла необходимость возводить гробницы для сильных мира сего, роскошь которых зависела от тщеславия и должности усопшего. В этих гробницах хранились сокровища, незаконно похищенные у живых; и в наши дни они являют славу эпохи Великих курганов (IV–VIII вв.). Горделивый двор Ямато, который молниеносно превратился в государство по образцу китайского, тем не менее не следовал слепо китайским нравам и обычаям континента и не обращал внимания на то, что тогда в Китае еще продолжали строить усыпальницы для покойников. В 646 году император Котоку наложил жесткие ограничения на размеры погребений, с тех пор они становятся редкими, а затем исчезают совсем, за редкими исключениями — поздние императорские захоронения вызывают восхищение, как, например, недавнее открытие в Такамацудзука. Буддизм действительно нес представление об относительности и скромности. Отныне считалось, что все храмы, как и все провинции, находятся под покровительством Будды. Столице Нара покровительствовал Махавайрочана, беспредельно могущественный Будда, учитель тысяч Будд Шакьямуни, распределенных в каждом из десяти миллиардов миров. Внутри этой необычайной космогонии Земля была только единицей. Чувство принадлежности к этой универсальной иерархической системе вызывало одновременно гордость и смирение. Буддизм благодаря этому обогащался качествами государственной религии, и его видение множественности миров могло со временем соединиться с понятиями полиморфического синтоизма.

Синтоизм

Синтоизм — неотъемлемая черта Японии, хотя эксплуатация его ритуалов туристическим бизнесом в наше время не пошла ему на пользу. Синтоизм трудно поддается определению. Он не является религией как таковой; у него нет основателей, пророков, собственно учений и текстов. Синтоизм — это прежде всего определенное отношение к жизни: преклонение перед природой во всей ее мощи и красоте, система ее почитания. Даже в центре современных мегаполисов синтоистские святилища берегут ауру спокойствия, даже если это святилище размещается среди небоскребов из стекла и бетона или зажато в конце улочки. Он остается последним приютом для чувства, которое все более поглощают города. Настоящий синтоистский алтарь — это природа, нетронутая или восстановленная. Боги присутствуют там в густой хвое криптомерии, в потоках ручьев, в бушующей или успокоительной волне, в звуках грома, в свете молнии, в кратере вулканов или в сонной воде рисовых полей. Оставляя в стороне шумы мира, многочисленные тории — воротца с перекладиной наверху — указывают на наличие поблизости священного места, укрытого среди живого растительного мира. Эти места представляют собой множество монументальных или скромных повторений святилищ Исэ и Идзумо, исторических символов двух цивилизационных центров, развитие которых направляло Японию от ее доисторического периода к истории. Дух здесь ценится больше, чем детали архитектуры, больше, чем лабиринты иногда непонятного пантеизма или многообразие божеств.

В своих отношениях с государством синтоизм всегда пользовался привилегированным положением, поскольку он является единственной религией, которая опирается на неизысканную национальную мифологию. Самые старые тексты, датированные VIII веком, «Кодзики» и «Нихонги», представляют собой рассказы, мифы или легенды, которые иллюстрируют хронологию правления императоров; центральный персонаж этих повествований богиня Аматэрасу, солнце, освещающее небо своим присутствием. В настоящее время сложно понять некоторые темы, их происхождение и значение. Как и другие народы, японцы придумали себе множество богов и героев, чьи эпические сражения свидетельствуют о медленных процессах от происхождения народа к его государственности. Несмотря на покровительство, которое оказывали японские правители другим религиям, синтоизм со своим трепетным отношением к природе, чистоте, величию и любви к родине сохранялся в сердце каждого японца. В ответ на нападки тех, кто упрекал Сётоку Тайси за приверженность иностранным влияниям, он сравнивал синтоизм с корнями, конфуцианство — со стволом и ветвями, буддизм — с цветами, говоря этим, что если иностранцы и смогли повлиять на ум и чувства, то синтоизм — это душа и сущность страны.

Сегодня синтоисты имеют свои организации. Лишенные после войны поддержки правительства, которое с 1868 по 1945 год помогало синтоистским храмам и закрепляло за ними определенные функции, противопоставляя синтоизму секты, различные монастыри объединились и создали иерархию внутри Дзиндза Хонсё. Организованные на местах синтоистские объединения группировались вокруг официального центра, созданные именно в тот период в каждой префектуре, что напоминает буддистские объединения в VIII веке. Все они объединены вокруг одного центра — Исэ дзингу. Однако в настоящее время синтоизм имеет только материальные проблемы и проблемы, связанные с искренностью чувств верующих. Все чаще встречаются прихожане, которые приходят лишь для того, чтобы похлопать в ладоши и потрясти колокольчиком, думая привлечь расположение божества, которое там скрывается в образе сабли или зеркала. Теперь мало кто обращает внимание на детали и частоту церемоний; царит идея, идея чистоты и вездесущности священного начала: «У буддизма имеется развитое богословие, глубокая философия, обширная, как море, литература. У синтоизма нет ни философии, ни нравственного кодекса, ни метафизики; однако благодаря самой своей бесплотности он способен сопротивляться вторжению религиозной западной мысли, как ни одна другая восточная вера не может. Синтоизм охотно принимает западную науку, но хотя он и не сопротивляется западной религии, все равно продолжает противостоять ей; и иностранные ревнители веры, которые начнут бороться с ним, будут удивлены тем, что столкнутся с могуществом, которое сумеет провалить их наиболее грандиозные усилия; оно — непостижимо, как магнетизм, и неуязвимо, как воздух… Подлинная сущность синтоизма проявляется не в книгах, не в обрядах, не в предписаниях, но в национальном сердце, поэтому он всегда жив и наиболее полно выражает религиозные чувства японцев. Под оболочкой суеверий, безыскусных мифов и фантастической магии трепещет мощная духовная сила народа с его импульсами и его интуицией. Тот, кто хочет узнать, что же такое синтоизм, должен стремиться к пониманию этой загадочной души, в которой чувство прекрасного, сила искусства, пламя героизма, магнетизм верности, чувство веры стали сущностными, имманентными, бессознательными, инстинктивными» (Лафкадио Хёрн. Отблески незнакомой Японии).

Япония вышла на передовые позиции среди стран мира благодаря своему пониманию значимости борьбы с неграмотностью и живет под воздействием обаяния магического слова «культура». Еще и в наши дни, несмотря на то что так называемый конфликт поколений там оказался не менее жестким, чем в других странах, учитель (сэнсэй на японском языке, сен-ченъ на китайском языке) пользуется если и не всегда из-за личных качеств, но по сути своего занятия тем восхищением, которое обычно испытывают перед отцом семейства; на язык чувств, таким образом, переводится протокольное правило, согласно которому профессор, академик (хакасэ) в общественной иерархии занимает высокое место и причисляется, как император (несмотря на свою совершенно человеческую сущность), к уровню ками — наивысшего духовного существа. Возможно, в этом видны следы религиозной традиции, традиции сострадательного амидизма — человек спасает другого человека, — а также извечное человеческое взаимопонимание на путях познания.

Толпы школьников непрерывно путешествуют по островам, на которых они с восторгом обнаруживают археологические древности и приметы прошлого; именно эти дети представляют собой живой образ страны, для которой знание с давних времен было потребностью и страстью. Хорошо известная любовь японцев к книгам выражается в изобилии и качестве книжных изданий и толпах покупателей, сметающих новинки с полок книжных магазинов; дешевые или дорогие, эти издания немедленно раскупаются по ценам, доступным для многих. В музеях и на выставках множество посетителей, и не потому, что Япония густонаселенная страна или что в моде интеллектуальное гурманство, но прежде всего потому, что контакт с культурными феноменами обещает удовольствие и открытия.

Конечно, политический контекст влияет сегодня на потребность в знаниях и общении с искусством. В нашем мире, который стремится к открытым гуманитарным обществам, недостаточно кабинетных знаний. Да и существовали ли когда-нибудь настоящие кабинетные ученые? И не преувеличивается ли значение «актуальности» чего-либо в наше время? Япония не ожидала, конечно, недавних жарких дискуссий только для того, чтобы продемонстрировать общественную роль интеллектуалов. Сила разума — характерная черта Азии, поскольку во все времена независимо от того, держали интеллектуалы в своих руках оружие или нет, именно они руководили реформами и обеспечивали успех революций. Воинственная знать эпохи Эдо это чувствовала, когда идентифицировала себя с просвещенными конфуцианскими чиновниками именно для того, чтобы сохранять свою значимость. Молодая японская интеллигенция выступила против войны во Вьетнаме и горячо высказывается как за, так и против маоизма, пришедшего из Китая, традиционно распространяющего цивилизацию, которая возбуждает умы. С другой стороны, в Японии торжествует капитализм, недостатки которого компенсируются несомненным чувством социальной ответственности. Большие торговые фирмы финансируют искусство и образование, и средства предоставляются своевременно и искренне. При том что все-таки вспыхивают конфликты из-за того, что в этом процессе соединены разнообразные элементы и все они обращены к новым проектам в сфере культуры, должностные лица в сфере образования пытаются расставить все по своим местам. Новые явления в культуре общество старается встречать достойно и лояльно.

Далеко не всегда это легко, потому что бесцеремонность, ставшая системой, нередко обескураживает не только профессоров, но и учащихся, которых беспокоит эта неподобающая грубость в ведении любых споров. Фактически эта болезнь охватила весь мир, начавшись на следующий день после окончания Второй мировой войны. Точка отсчета именно там, оттуда берет начало и глубокое разочарование, которым сопровождалось поражение, в особенности живо его чувствовала молодежь. Восторженная и по природе своей склонная к восприятию патриотической идеи национального превосходства, молодежь сильно поддерживалась политикой правительства. К духовному смятению нередко добавлялись материальные трудности, которые в эти тяжелые для экономики годы делали жизнь студентов невыносимой (многие семьи были разрушены и разорены войной и крушением внешнеэкономических рынков), а будущее неопределенным. Возможно, неизбежное непонимание наконец довершило начатое: политика оккупационных властей первоначально поддерживала стремление студентов к независимости от властей в сфере образования, поскольку власти были виноваты в создании мощного воинствующего шовинизма, который привел к войне. Но эта свобода в то же время провоцировала коммунистические настроения, тем более что компартия была сильной организацией: запрещенная и подвергавшаяся нападкам и преследованиям на протяжении всего периода между двумя войнами, партия коммунистов воспользовалась тогда всеобщим либерализмом и старалась проникнуть во все сферы жизни. Все завершилось с началом военных действий США в Корее, ужесточением, которое оказалось для студентов источником глубокой горечи: теперь сама свобода воспринималась ими как нечто, что возможно только при определенных условиях. Следовательно, подобало все очистить от всякой власти, являлась ли она властью побежденных или властью победителей. Общество с тех пор было озадачено вопросами. Тем самым ставилось под вопрос само существование гражданского общества. Следует напомнить здесь, что в январе 1947 года японские студенты пытались образовать единый фронт с рабочим движением. Можно было ожидать скорой революции. В следующем, 1948 году была основана Ассоциация японских студентов (Дзэнгакурэн). Постепенно конфликт выходил за пределы университетов и вылился в систематическую оппозицию оккупационному режиму, каким бы добродушным он ни был. Кульминация напряжения относится к 1951 году, когда был подписан мирный договор между бывшими воюющими сторонами. Внутренние конфликты коммунистической партии не позволили ей осуществить тогда очень эффективные действия, несмотря на красочные уличные демонстрации, попытки окружить машину, в которой проезжал император, или столкновения в майские дни 1952 года перед императорским дворцом. В 1954 году все, казалось, стало успокаиваться, это относительное спокойствие продолжалось около десяти лет. Современную ситуацию предельного напряжения не следует расценивать как незапланированный, внезапный общественный взрыв, спровоцированный несколькими инцидентами, но скорее можно считать итогом продуманного и согласованного развития, движения (хотя и запоздалого), начавшегося более четверти века тому назад. В наши дни общие намерения одного или нескольких относящихся к социальному конфликту движений столь же просты, сколь и радикальны: разрушить существующий общественный порядок, создать пустоту для того, чтобы подготовить рождение нового, еще неизвестного мира. В Японии, как и во всем мире, эта ползучая уличная война, в которой молодежь расходует свою энергию; это поколение, может быть слишком праздное, вдохновляется в первую очередь мыслью Герберта Маркузе. Как подчеркивает в недавней статье К. Люхнер, вице-президент христианского университета «София» в Токио, выступление японской молодежи — одна из ветвей международных течений, специфичность некоторых способов действия придает ему особенно театральный вид: лозунги — нарисованные яркими красками гигантские иероглифы; раздражающее скандирование под звуки громкоговорителей; волнообразное и ритмичное развертывание длинных рядов демонстрантов, которые импровизируют своеобразный «танец дракона». Намного страшнее оказывается определенность намерений некоторых студентов, бессознательный фанатизм которых мог — а недавно и сумел — привести к худшему «холокосту». Однако похоже, что больших шансов для того, чтобы покончить с действиями экстремистов, еще нет: материальные заботы легко превращаются в предмет для спекуляций. Вмешательство правительства в дела государственных университетов хорошо это продемонстрировало: закон, принятый 3 августа 1969 года, разрешил уменьшить на тридцать процентов оклад профессоров в случае непредусмотренного закрытия университетов; допускается также и их увольнение в случае закрытия университета на неопределенный срок.

И это несмотря на то, что университетская профессура сделала все возможное, чтобы восстановить разрушенную войной систему образования. Справедливо, впрочем, и то, что Япония в этом отношении не есть что-то исключительное и что положение интеллигенции, в особенности профессоров, оказалось после войны весьма сложным не только в Японии. Конечно, японский Союз профессоров и учителей (Никкёсо) представляет большую политическую силу в левом движении. Он подвергается нападкам и недоверию правительства, которое желает контролировать его деятельность, а находящийся за пределами общего рынка труда университетский преподаватель мало пользуется общим экономическим благополучием и вынужден, чтобы хоть как-то улучшить свое положение, писать проходные статьи: «натягивать строки» становится правилом — ведь каждый иероглиф обеспечивает хоть немного денег. Кроме того, все венчается горечью и разочарованием, и это слишком серьезно, так как настроение учителей передается студентам, которые скептически относятся к действительности, — бедность профессоров порождает поколение недовольных и циничных пессимистов. Вместе с поражением 1945 года университетский преподаватель утратил и свой нравственный престиж воспитателя. Некоторое недоверие по отношению к нему могло бы иметь отдаленные последствия. Тем не менее пока средний японец получает удовольствие, делая все, что облегчает жизнь, пока глубокий экономический или политический кризис не отразится слишком тяжело на его существовании, до тех пор надежды экстремистских идеологов и их последователей остаются призрачными.

Образование в современную эпоху

Постановление, датированное июнем 1968 года, отделило задачи воспитания от образования, поскольку оно более связано с общими проблемами культуры и особыми проблемами образования. Ведомство культурно-просветительской работы, теперь независимое от министерства образования, включает отделение культурно-просветительской работы, на которое возлагается задача развития и распространения культуры; отделение защиты культурных ценностей; секретариат генерального директора, который занимается зарубежными контактами для культурного обмена. Этот новый орган объединяет службы, которые в недавнем прошлом были подчинены министерству образования — развитие и распространение культуры, — национальной комиссии, основанной в 1950 году для защиты культурных ценностей (Бункадзай), и министерству иностранных дел — по вопросам международных связей. Интересно отметить, что отныне религиозные дела были также присоединены к ведомству по делам культуры. На практике министерство образования, ведомство по делам культуры и отделы культуры министерства иностранных дел, очевидно, координируют совместные действия. В населенных пунктах администрация по делам культуры восстанавливает в префектурах комиссии по образованию.

Почти каждый город, большой или маленький, каждый поселок, каждая деревня имеют комин-кан — общественно-образовательный центр, где работают различные курсы, предназначенные для молодежи (сэйнен гаккиу), для взрослых (сэйдзин гаккиу), специально для женщин (фудзин гаккиу). Эти центры особенно большой популярностью пользуются в сельской местности, поэтому их часто называют «сельскими очагами». При содействии местной администрации или священнослужителей сельские жители организуют там свою культурную жизнь: занимаются поэзией, живописью, флористикой, кулинарией, организуют чайные церемонии — здесь перечислены только типично японские занятия. С 1967 года было предпринято большое усилие со стороны правительства, чтобы снабдить страну сетью домов культуры (бунка кайкан), общими культурными центрами (содзо бунка), домами для граждан (симин кайкан) и домами народа (кэммин кайкан) в префектурах. Эти помещения имеют двойное назначение: они и кинозалы, и центры культурного просвещения, и выставочные центры. Иногда там даже можно отметить свадьбу. Несмотря на трудности, вызванные срочностью и количеством чисто учебных задач, которыми заняты региональные комиссии по образованию, их деятельность разнообразна и не ограничивается, хотя могла бы, только школьными проблемами. Они занимаются также и другими сферами, например историей данного населенного пункта или археологическими раскопками.

Большие усилия были направлены на развитие библиотек и музеев. Одна из наиболее значительных инициатив привела недавно к созданию многочисленных муниципальных музеев, собравших в административных центрах исторические, художественные и этнографические богатства региона. Города или крупные поселки, на территории которых сохранились средневековые замки (что является редкостью) или руины этих сооружений, стремятся их восстановить как можно более точно, чтобы сохранить первоначальный облик. То, что в Европе могло бы показаться признаком дурного вкуса, никого не шокирует в Японии, так как преобладание деревянной архитектуры на протяжении столетий приучило людей регулярно реставрировать все здание или его часть, поскольку нестойкость материалов периодически обрекала сооружение на гибель. Поэтому японец в большей степени ценит в памятнике вечность формы, чем подлинную древность предмета. Таким образом, можно увидеть, как возрождаются, возвышаясь над окрестными равнинами, белые громады этих старинных замков, построенных из дерева и самана. Циклопические цоколи, на которых они стоят, предназначались для того, чтобы защищаться от огнестрельного оружия. Их узкие прямоугольные галереи, все более сужающиеся к вершине, используются для различных выставок.

Образование современного японца определено преамбулой к «Основному закону об образовании» (1947): «Мы должны уважать достоинство каждого и стремиться формировать личность, для которой ценностями являются правда и мир, широко распространять глубокое образование, цель которого — создание универсальной индивидуализированной культуры». Независимо от того, является ли образовательное учреждение государственным, общественным, местным или частным, оно децентрализовано, включает начальное образование (согакко), среднее (тюгакко) и высшее (котогакку). Университеты и технические колледжи предоставляют возможность короткого цикла обучения (танки дайгаку) и продолжительного (дайгаку). Система образования в Японии организована по американскому образцу. Во всех населенных пунктах от малых деревень до крупных городов есть комиссии по образованию (киёку-кай), их деятельность не регулируется государством, и эта автономность гарантирована законами 1952 и 1956 годов, принцип автономности был впервые прописан в законе 1948 года. Министр образования назначается премьер-министром, но заместителя и работников министерства он выбирает сам. Министерство состоит из трех секретариатов — по начальному, среднему и высшему образованию — и шести отделов — по воспитанию, науке, социальному образованию, физической культуре, исследованиям и администрации. К министерству непосредственно относятся некоторые другие органы, например Национальная комиссия ЮНЕСКО, Национальный музей наук, национальные музеи Токио и Киото, Национальный музей современного искусства. Роль министра консультативная, но возможности, которые она ему предоставляет благодаря праву распределения финансов и праву требовать ответов на вопросы по его выбору, которое за ним признается, дают ему некоторую власть. Таким образом, министр координирует деятельность многочисленных комиссий по образованию. Как это исторически сложилось, сохраняется местное самоуправление, а верховная власть скорее регулирует, чем управляет. Потрясение первых послевоенных лет сейчас сменилось другим чувством, наиболее характерным для имеющего древнюю историю японского народа, — это чувство, которое в свое время вызвало необходимость возобновления руководства императором.

Эпоха Мэйдзи

Современная организация на самом деле абсолютно противоположна жесткой централизации образования, которая существовала в Японии до войны. Концепция системы, от которой официально отказались в 1947 году, лежала в основе сложившейся административной системы эпохи Мэйдзи, с нее начался подъем современной Японии. Еще и сегодня своим выбором социального и культурного развития Япония фактически обязана мощному импульсу, который был дан той эпохой. Авторитет учителя и уважение к нему — непреходящая традиция на Дальнем Востоке, распространившаяся оттуда по всему миру. Как прежде алчущие знания умы ходили по дорогам Древней Японии в поисках мудреца, который привел бы их к просветлению, молодые люди новой империи отправлялись через моря на далекий Запад. Они порывали с изоляцией, которая фактически или юридически была уделом любого японского подданного на протяжении четырех веков. В хартии о пяти статьях (1868) говорилось о необходимости «отыскивать знания по всему миру, для того чтобы усиливать основы императорского правления». Речь шла о том, чтобы поддержать политику, робко вводимую сёгунатом и некоторыми хань под давлением обстоятельств, которые должны были привести к Реконструкции. С 1862 года Ёномото Такэаки (1836–1908), будущий адмирал, был направлен правительством Эдо послом в Голландию, в 1863 году Хосю отправил Инуэ Каору (1835–1915) в Англию. Через два года в Англию был отправлен правителем Сацумы Мори Аринори (1847–1889). От нескольких месяцев до нескольких лет почти все основатели нового японского государства — десять молодых энергичных человек из двенадцати, сыгравших важную роль в этом процессе, — изучали опыт политического и экономического развития в Европе и США. Все они были в тот момент молоды, в расцвете сил.

Но еще более интенсивно шел другой процесс: в Японию были приглашены на высокое жалованье иностранные специалисты. Их задачей была интеллектуальная и техническая подготовка японских специалистов на месте, необходимая для того, чтобы Япония достигла экономического уровня великих держав. Этот процесс, также начавшийся еще до Реконструкции, не мог продолжаться слишком долго: содержание высокооплачиваемых иностранных специалистов вскоре составило подавляющую часть бюджетных расходов, например в 1879 году три пятых бюджета министерства промышленности. Иностранцам необходимо было обеспечить привычный для них уровень жизни, который по сравнению с традиционным скромным существованием японцев быстро показался разорительным. Как только становилось возможным, их заменяли бывшими учениками, так что к концу века лишь немногие иностранные специалисты оставались на своих должностях. Некоторым из них, хотя они и недолго пребывали в Японии, японский народ признателен до сих пор: это философ Эрнест Фенеллоса из Бостона, который напомнил японцам о забытых ими достоинствах культуры и искусства предков; это известный профессор Е.-С. Морс из Гарварда, заложивший основы японской научной археологии и антропологии, открывший знаменитые раковинные кучи в Омори, что послужило для определения первой несомненной вехи в доисторическом прошлом Японии.

В этой ставке на выход страны на международный уровень у реформаторов имелась редкая возможность, считая, по крайней мере теоретически, свое прошлое tabula rasa, на самом деле действовать на земле, оплодотворенной тысячелетней культурной традицией. Поэтому вскоре Япония оказалась в авангарде мирового развития, сформировав устойчивую политическую и экономическую систему, которая могла нуждаться в поправках, не испытывая при этом потрясений. Эта система могла существовать долго.

С 1885 по 1897 год было официально введено обязательное начальное обучение, учреждены университеты, педагогические институты. Новая система образования создавалась под большим влиянием французской системы, принципы которой были выражены в 1872 году в открытии современной школы, доступной для всех, независимо от социальной принадлежности. Введение сначала обязательного трехлетнего образования, в 1900 году — четырехлетнего и, наконец, в 1908-м — шестилетнего сделало Японию одной из немногих стран мира, где население было полностью обучено грамоте: к началу XX века лиц, получивших школьное обучение, было девяносто процентов, а учащихся среди детей школьного возраста — девяносто пять процентов. Тогда же, благодаря частным школам и миссиям, развивается женское образование. Япония, таким образом, могла гордиться тем, что оказалась среди тех стран мира, где население было грамотным.

Появилось множество технических школ, предназначенных для подготовки кадров, требуемых развивающейся промышленностью; крупные университеты, которых тогда насчитывалось восемь, и сегодня имеют статус, установленный во времена их основания. Университеты готовят крупных государственных чиновников и академических ученых, занимающихся чистой наукой. Образовательная пирамида с выраженной иерархической структурой, конечно, имеет свои недостатки, особенно заметные в регионах. Против установления жестких правил негибкой системы, за организацию образования по западному образцу мужественно выступал Фукудзава Юкути, ему приходилось также сопротивляться «реакции» со стороны конфуцианских ученых и синтоизма, и эта борьба могла бы привести к либерализму. В 1879 году после возвращения из Вашингтона Фукудзава и Мори Аринори составили план децентрализации образования и предложили его. Этот план никогда не был осуществлен, но его наличие тем не менее еще раз доказывает, что современная система образования сложилась прежде всего в опоре на исторический опыт и неисчезающий интерес к национальным традициям, а не в результате заимствования. Кроме того, либерализация даже во времена господства централизации была известна частным университетам, например Кэйо-гидзуку, основанному Фукудзава Юкути (1834–1901), или Васэда, основанному Окума Сигэнобу (1838–1922), и христианским школам, таким как Досиса. Учрежденные в более «технических» целях, чем императорские университеты, для которых они были скорее дополнением, чем конкурентами, частные университеты стали специализироваться: именно в Васэда Окума доказывал своим кредиторам необходимость частного образования наряду с государственным: «Хотя государство прилагает много усилий для всеобщего образования, крайне сомнительно, чтобы оказалось полезным успешно завершать высшее образование в государственных учреждениях. Государство наделено властью решать таким образом, но бывают моменты, когда цели государства в действительности оказываются выражением целей правительства, стоящего у власти, и они не отражают на самом деле цели народа. Бывают моменты, когда цели государства оказываются ошибочными. Если само государство — создание совокупности множества отдельных личностей, то трудно представить, что оно не может совершить случайную ошибку. Поэтому мне кажется, что необходимы все виды школ — правительственные, общественные и частные. И так как они вступают в соперничество в своем поиске истины, то они осветят правду и, может быть, создадут новые теории. Я убежден, что университет Васэда разовьет в более или менее большой степени свои характерные особенности благодаря связям с императорским университетом и другими учреждениями и что, соревнуясь в обучении и исследовании, он благотворно повлияет на образование в целом» (Окума кё хатидзюгонэн си).

Этот либеральный голос, если он и не угас сразу же, становился все более и более сдержанным, по мере того как в политических процессах усиливался вес государства. До конца Второй мировой войны знаменитый императорский рескрипт от 30 октября 1890 года, который читался каждый день в школах всей страны, властно утверждал основы национального образования: «Наши императорские предки создавали нашу империю на широком и прочном фундаменте беспримерной доблести; наших подданных всегда объединяла верность и сыновнее благочестие, красоту которых они демонстрировали из поколения в поколение. Именно в этом состоит слава непоколебимости нашей империи, и именно в этом источник нашего воспитания. Вы, наши подданные, будьте любящими сыновьями по отношению к вашим родителям, любящими родственниками по отношению к вашим братьям и сестрам; пусть между мужем и женой царит гармония, а между друзьями — чистосердечие; придерживайтесь в своем поведении скромности и умеренности; распространяйте на всех вашу благосклонность; продолжайте изучение наук и развивайте искусства и таким образом развивайте и ваши умственные способности и совершенствуйте вашу нравственную силу; а помимо этого, делайте все для того, чтобы общественное благо прогрессировало, благоприятствуйте общественным интересам; почитайте конституцию и соблюдайте законы; если когда-нибудь возникнет опасность для государства, отважно вставайте на его защиту; и так оберегайте и поддерживайте благополучие нашего императорского трона, столь же древнего, как небо и земля. Тогда вы будете не только нашими добрыми и верными подданными, но и прославите наилучшиё традиции наших предков. <…>

Дорога, указанная здесь, несомненно, завещана нашими императорскими предками: ею должны следовать и их потомки, и их подданные, эта дорога — истина на все времена. Наш обет заключается в том, чтобы его соединять с вами, о наши подданные, со всем глубоким почтением в наших сердцах, для того чтобы мы все достигли, таким образом, той же добродетели» (Ёсида К., Кайго Т. Образование в Японии).

Таким образом, наряду с модернизацией государственных механизмов, эффективность которой очевидна, сохранялась, как это раскрывают терминология и мысль императорского рескрипта, духовная цель, унаследованная от традиции, которая не умирала. Конечно, она вписывалась в историю уже измененной: самый старый университет, Токийский, созданный в 1877 году, но существующий с 1869-го, фактически объединял бывшую конфуцианскую школу Эдо, медицинскую школу при сёгунате и школу по изучению иностранных книг (Бансо-сирабэ-со). Старые кадры, ведавшие образованием, за исключением главных сёгунских школ, которые откровенно сохраняли феодальные черты, обновлялись, но это свидетельствовало скорее о централизации и подчинении личности императора, чем о революции. Однако и централизация и подчинение личности императора были необходимы из-за ставшего помехой «разграничения» полномочий, долгое время превозносившегося Токугава. Но вчера, как и сегодня, речь шла о том, чтобы пересматривать наследие прошлого, а не о том, чтобы его отбрасывать.

Эдо

Начиная с эпохи Эдо образовательная система, несмотря на то что казалась отставшей (какой ее могли видеть в середине XIX века), тем не менее сформировала людей, которые уже в XVIII столетии превратили Японию в наиболее развитую страну в Азии. Образование было возможно только для мальчиков и зависело от общественного положения, которое занимали их семьи, а именно отвечало требованиям каждого класса и не давало преимущества для изменения социального статуса, так как любая социальная мобильность была в принципе запрещена. Эта правовая и бытовая ситуация не была исключением для Японии, она характерна для любого феодального общества. Сыновья самураев, то есть молодые аристократы, могли получить образование в одной из множества общественных или частных школ как во владениях сёгуната, где в Эдо процветал замечательный Сохэйко, некогда основанный семьей Хаяси, так и в других вотчинах. Школьные программы включали изучение китайской классики, боевых искусств и медицины. Постепенно по инициативе правительства создавались специализированные школы, которых стало много к концу сёгуната: Вагаку-со (1793) для изучения литературы и национальных традиций; Игаку-кан, которая посвятила себя главным образом японской и китайской медицине; Игаку-со (1859), медицинская школа, известная как «голландская», специализировалась на европейских достижениях в области физиологии; в Рикугун-со преподавались военное дело и боевые искусства; существовала морская школа Кайгун-со. Бансосирабэ-со, открытая в 1811 году и вначале предназначавшаяся для перевода западных сочинений, считавшихся полезными, стала просто обучать иностранным языкам. В каждой провинции даймё по-своему трактовали указы, исходящие из правительственной канцелярии для владений сёгуната, но именно даймё Мита, Сацума, Овари, Хидзэн, Хосю, Этидзэн продемонстрировали особенно внимательное отношение к качеству образования в официальных школах своих владений.

Юный самурай начинал учиться с шести лет. Под руководством учителя в течение нескольких лет он обучался письменности при помощи большой кисти. Прежде чем овладеть гибкостью этого инструмента, позволяющего передать оттенки и правильную линию каждого иероглифа, ребенок исписывал тушью страницу за страницей долговечной бумаги, этого изобретения Дальнего Востока, — гибкие, тонкие и прочные листы, легко впитывающие тушь. Первые буквари ученика содержали несколько простых текстов из китайской классики: мальчик изучал одновременно произношение и смысл каждого иероглифа. Понемногу учебники заменялись более сложными книгами, и он упражнялся в том, чтобы объяснять и комментировать прочитанное своими словами на родном языке. До девяти лет обучение сводилось к запоминанию: шла ли речь об этикете, морали или поэзии, школьник накапливал материал для своих размышлений в будущем. С девяти лет начиналось изучение классической китайской литературы, которое по преимуществу было связано с философскими сочинениями.

Занятия начинались с семи или восьми часов утра и продолжались до четырех часов после полудня. В начале дня все ученики — обычно триста или четыреста человек — собирались в большом зале, где один из преподавателей читал и комментировал тот или иной текст, сопровождая собственными моральными наставлениями, каждый ученик должен был иметь в руках копию этого текста, чтобы внимательно следить за этим чтением. Затем, когда упражнение завершалось, учащиеся расходились по своим классам с наставником, чтение и комментарии продолжались, учитель задавал ученикам вопросы.

Затем начинались уроки каллиграфии, китайской и японской поэзии: успехи в этих предметах высоко ценились в обществе, так как по ним составлялись задания, позволяющие судить об умственных способностях ученика.

Конец учебного дня посвящался физическим упражнениям: стрельба из лука, метание копья, бег, конный спорт, фехтование. Образовательные предметы и моральные наставления в духе конфуцианской морали, боевые искусства и медицина были направлены на воспитание бесстрашных и верных воинов. Позднейшие занятия литературой стали постепенно появляться в период затихания междоусобных войн, когда на второй план отодвинулась актуальность самурайской готовности к бою. Срок образования не был ограничен, зрелые люди могли постигать науки ради своего личного совершенствования. Они оставляли лишь небольшое время для каникул на период проведения государственных или религиозных праздников и в течение двух недель летнего и зимнего солнцестояния, когда проводили церемонии в честь Конфуция.

Прагматизм, которым определялся любой образовательный процесс, помогает понять, каким образом могла развиваться, несмотря на постоянные правительственные запреты, замечательная рангаку, «голландская культура», основанная на европейской науке. Жажда овладения техническими знаниями пересилила непримиримость идеологии и подготовила открытие Запада — от простой оценки технических изобретений до признания высокого интеллектуального уровня знаний. Так же как китайские торговцы, голландцы, которые сменили португальцев, изгнанных в 1639 году, располагались в Нагасаки. Остров Десима был единственным местом, открытым для неазиатского мира. Не подозревая о том, японцы, благодаря голландцам и всем, кто выступал под их торговой маркой, постепенно приобрели фундамент, на котором было основано быстрое развитие Японии в эпоху Мэйдзи. В XVIII веке христианство, окончательно потопленное, как казалось, в море крови во время восстания Симабара (1637) (сами голландцы приняли участие в бомбардировке крепости), пугало меньше. Благодаря этому знаменитый Араи Хакусэки в своем сочинении «Отношение к Западу» (Сэйё кибун) мог выразить искреннее восхищение, которое руководило им в изучении и популяризации западной науки. Следует упомянуть существенный факт: он получил свои знания от итальянского священника, отца Сидотти, который сделал попытку в 1708 году тайно проникнуть в Японию. Когда священник был арестован, его не стали предавать немедленной казни, как предписывал закон, а предоставили ему возможность встретиться с самым знаменитым японским мудрецом. Несколькими годами позже ситуация настолько изменилась, что в 1720 году сёгун Ёсимунэ снял запрет на иностранные книги, сохранив его только для религиозных сочинений. Он открыто поощрял знакомство с западной культурой. В 1745 году появился первый голландско-японский словарь. Несколько ученых отправлялись в Нагасаки, присоединяясь к официальным переводчикам для непосредственного изучения этой новой цивилизации. Их интерес обращался (что было совершенно естественно) к европейской медицине, трактат о которой Судзита Гэмпаку (1733–1817) должен был перевести. Кроме медицины японцы начали интересоваться физикой. Вирус познания распространялся, вдохновляя на новые предприятия даже тех, кто напрямую не контактировал с голландцами: например, интересной попыткой оказался проект Ино Тюкэя (или Тадаёси, 1745–1818 или 1821), который задумал составить первую общую географическую карту Японии.

Еще более важными представляются изменения, которые совершились при помощи астрономических открытий. Серьезно можно утверждать, что именно «Рассуждения о кометах» Коперника более всего тронули сердца японцев и вызвали доверие к европейской науке. Действительно, система Коперника, которая считает Солнце центром Вселенной, стала подтверждением японских космогонических мифов о возникновении островов архипелага. Набиравший силу шовинизм японцев быстро обнаружил для себя выгоду, и преграда перед познанием чужого мира стала значительно меньше. Западный мир вызвал восхищение даже у столь непримиримого националиста, каким был философ Хирата Ацутанэ (1776–1843). Он писал:

«Люди из европейских стран плавают по собственному желанию вокруг земного шара на кораблях, для которых не существует границ. В Голландии, одной из стран Европы, — несмотря на то что сама она очень маленькая, — астрономия и география рассматриваются как наиважнейшие предметы для изучения, поскольку невозможно для капитана корабля свободно плавать во всех частях света, если он недостаточно подготовлен в этих науках. Кроме того, голландцы обладают превосходной национальной чертой изучать вещи с большим терпением, до тех пор пока не постигнут самой сущности. Именно для таких исследований они придумали такие инструменты для наблюдения, как телескопы и гелиоскопы, чтобы рассматривать Солнце, Луну и звезды. Они придумали и другие инструменты, чтобы определять размер и степень близости небесных тел. Для того чтобы завершить успешно такие исследования, может потребоваться пять или десять лет или даже целая жизнь; в случае если задача не разрешена на протяжении жизни ученого, он оставляет свои записи детям, внукам и ученикам, чтобы они занимались поисками решения, для которых может понадобиться не одна жизнь. <…> Благодаря своим научным инструментам голландцы стараются определять свойства вещей. Голландия, которая во всем не похожа на Китай, является удивительной страной, где ничто не принимается на веру, без доказательств. Когда голландцы сталкиваются с вещами, которые не могут понять, какие бы усилия они ни прикладывали, они говорят, что речь идет о вещах за пределами человеческого познания, что они принадлежат Gotto [Богу] и что они доступны пониманию только Божественного провидения. Голландцы между тем не довольствуются неточными гипотезами. Их открытия являются результатом усилий сотен лиц, которые изучали научные проблемы на протяжении тысячи или двух тысяч лет, описаны в книгах, которые уже были привезены в Японию. Я их увидел и поэтому могу об этом писать» (Хирата Ацутанэ дзэнсии).

Европейская наука и образование всегда находились под сильным влиянием рационализма, и в особенности в XIX веке, в период бурного завершения сёгуната, поэтому именно в тот момент его направленность пришлась весьма кстати в Японии; она способствовала зарождению критического мышления у некоторых последователей «голландской науки» (не всегда вызывавшего положительную реакцию со стороны правительства). Например, Такано Тёэй (1804–1850) был вынужден закончить свою жизнь трагически за то, что написал «Рассказ об одном сне» (Юмэ-моногатари), в котором критиковал японский феодализм и враждебность, с которой Япония относилась к европейской цивилизации. Ватанабэ Кадзан (1793–1841), другой знаменитый сторонник открытия Запада, также был принужден совершить самоубийство.

Хотя список жертв преследования за увлечение европейской культурой был немаленьким, дверь уже была приоткрыта. Этим объясняется быстрый прогресс Японии, после того как она открылась окончательно, — к тому времени она была одной из немногих стран Азии, знакомой с мировой наукой и культурой. Любознательность и пристрастие японцев к конкретному позволили им избежать догматического цепляния за прошлое и узкого национализма, которыми столь жестко было отмечено крушение старого Китая.

Простой народ между тем продолжал в основном оставаться в прежнем положении, в стороне от образования, предназначавшегося только для элиты, которая одна имела доступ в школы. Однако начиная с XVIII века обучение грамоте стало распространяться и среди простых людей, благодаря росту торговли, которая активно влияла на развитие общества и культуры. Именно благодаря купцам монахи начали устраивать свои маленькие школы при храмах (тэракоя), в которых они собирали детей, живших по соседству. За скромное вознаграждение они обучали их читать, писать, считать, давали практические знания, необходимые в повседневной жизни. Монастырских школ к концу сёгуната насчитывалось около пятидесяти тысяч, и они стали предшественницами современного начального образования. Параллельно существовало большое количество частных школ, где преподавалось конфуцианство. Там совместно обучались дети мелкопоместного дворянства и выходцы из простого народа, в этих школах зарождалось духовное единство японского общества.

Хотя образование женщины и не являлось предметом какой-либо особенной организации, зажиточные простолюдины отправляли своих дочерей в семьи местных буси: девочки-подростки учились в семьях аристократов — не получая право входить в них — правильной речи и хорошим манерам. Что касается простых девушек из народа, то они могли посещать школы, в которых обучались шитью и вышиванию, ведению домашнего хозяйства.

В средних слоях населения преобладало образование, которое было достаточно мало дифференцировано и еще хуже систематизировано. Оно держалось на инициативе храмов и частных лиц. Старых китайских школ больше не было.

Средние века

К счастью, недостаток гражданского образования восполняли монахи. Монахи дзэн-буддистских монастырей Пяти Гор (Годзан) в Киото сумели сохранить интеллектуальную традицию в период, когда существование мысли в особенности страдало от всеобщих волнений, войны, нищеты. Сами буддистские монахи почитали поэзию, китайские исторические сочинения, которые считались в Японии незаменимой основой образования и значение которых соизмеримо со значением античной литературы и философии для европейцев. Именно китайские источники упоминаются с начала XV века как основные в знаменитой школе Асикага-(Асикага гакко): библиотека, которая была основана приблизительно в 1190 году в Кэнтёдзи в Камакура; в 1394-м была переправлена в Асикага в Симодзукэ (современная Тотиги-кэн), в прадедовские земли новой династии сегунов, пришедших к власти. Под покровительством Уэсуги Норидзанэ (1410–1466) она превратилась в знаменитую школу, где преподавали китайскую классику, учение дзэн-буддизма и медицину. Побывавшие там китайские ученые рассказывали, что портрет Лао-цзы украшал один из классов. Спустя век, к 1550 году, школа насчитывала около трех тысяч учеников, которые шли в нее как к источнику философского знания и приезжали туда даже из наиболее отдаленных регионов. Можно привести веское доказательство ее репутации: христианские миссионеры XVI века, которые не могли проехать в Киото, упоминают о ней как об университете Бандо (название Бандо некогда было дано провинциям, расположенным к востоку от границы Осаки).

Уэсуги Норидзанэ, выдающийся ученый, возглавил библиотеку Канадзава (Канадзава бунко), основанную в 1270 году Ходзё Санэтоку в Мусаси (в настоящее время Канагава-кэн). Она была размещена на территории монастыря Сёмёдзи, специально ради этого построенного, в ней содержалось большое количество китайских книг. В эпоху Камакура библиотека представляла собой один из последних оплотов классического образования.

В период Камакура, в эпоху социальных потрясений, литература и философия оказались исключительно уделом монахов, чего не случалось прежде. И тем не менее никогда в истории Японии не было столь сильного культа письменности. Подлинность каждого акта феодальной жизни закреплялась хартией или отсылкой к своду обычаев; делалась запись на языке, который раздражал пуристов, — он был подобен средневековому латинскому, нечто среднее между классическим китайским языком, которым плохо владели, и разговорным японским, который очень часто оказывался единственным доступным языком для понимания феодалов. Поскольку сами вельможи писать не умели, они прибегали к услугам монахов-писцов. Впервые в истории дальневосточной Азии культура целиком не принадлежала тем, кто действительно обладал властью.

Ослабление феодальных отношений и незаинтересованность в культурных ценностях прошлого, ограниченных придворной жизнью, которая все более утрачивала свое значение, породили равнодушие к китайским школам. Каким бы утонченным ни был сёгун — и, разумеется, Ёритомо таким и являлся, — сегун, как и подчиненные лица, был человеком действия. Для этих предприимчивых преобразователей сабля обладала по крайней мере такими же достоинствами, как и кисть. Длительные конфликты между Тайра и Минамото постепенно навязали приоритет силы и общей культуре. Однако в эту жесткую эпоху появились первые ученые. На фоне культурного застоя рафинированной элиты, которая не могла приспособиться к новому миру, зрели разнообразные по своей широте процессы, в том числе и в социальном плане. Старые кадры утрачивали свое значение: именно в эпоху Камакура был закрыт старинный университет в Киото. И появилась жажда нового знания, призванного спасать культуру окольными путями через религию, через адаптацию китайской философии: дзэн-буддистские монахи в Киото стали первыми реформаторами конфуцианства, принятого в эпоху Асука и Нара. Рассказывалось, что Сюндзё (1166–1227) отправился в Китай, откуда он будто бы привез двести пятьдесят шесть томов конфуцианских сочинений.

В японской литературе не слишком много внимания уделялось воспеванию военных подвигов вельмож и передаче их для потомства, но в целом начальные знания стали распространяться. Монахи, зараженные общей атмосферой, становились воинами, уже не опасаясь быть сопричастными бренному миру. Не будучи чуждыми ни мечу, ни молитве, они стали ближе к народу, обращая на него и свое религиозное влияние.

Для того чтобы каждому были доступны постижение учений и медитации, буддийское духовенство составляло сутры только при помощи кана, не прибегая к сложным идеограммам, для которых необходимо было специальное обучение. Так возникали новые условия для более простого приобщения к пониманию и освоению культуры, а личная инициатива, дотоле незнакомый социальный жест, быстро адаптировалась в общественном и национальном контексте и творила чудеса.

В эпоху Хэйан главы знатных семейств в целях безопасности своих детей создавали домашние школы, в которых не только давали знания, но и передавали семейные тайны. Количество семейных школ увеличивалось, создавались особые школы, восполнявшие образование, дававшееся в старых государственных учреждениях, таких как университет в Киото или кокугако (региональная школа) в Дадзайфу. Блеск этих учреждений тускнел, и их популярность стала падать с конца VIII века. Ощутимым доказательством этого упадка стали заброшенные рисовые поля, которые предназначались для пропитания наставников и учеников, отказ официальных инстанций от вмешательства в дела образования влек за собой обнищание школ. Уже в VIII–IX веках появляются первые частные школы. Наиболее интересной была задумана Школа всех искусств, которые сеют мудрость (Сюгэйсути-ин), основанная в Киото в 827 году знаменитым Кукаем (Кобо Дайси). Создатель эзотерического буддизма учредил это заведение по образцу китайских деревенских школ, чтобы распространять среди простого народа элементарные принципы конфуцианства и буддизма; однако это демократическое нововведение оказалось непродолжительным.

В то же время стали приобретать широкую известность школы с общеобразовательными программами и различными предметами на выбор, в которых формировалась молодая аристократия. В отличие от религиозных школ они просуществовали гораздо дольше; но и они создавались по китайскому образцу, о чем говорят их названия: Кобун-ин (Школа для обучения письменности), действовавшая в VIII–IX веках в стенах университета Вакэно-Хироё и имевшая намерение придать обучению более национальный характер, хотя двор сохранял привычку обучаться под руководством чужестранцев; Кангаку-ин (Школа для поощрения наук), основанная в 821 году также семейством Фудзивара для обучения членов своего клана в стенах университета; Гакукан-ин (Школа знаний), созданная в середине IX века по инициативе императрицы Даммори, урожденной Татибана, для того чтобы обучать отпрысков своей семьи и лиц, которым она покровительствовала; наконец, Согаку-ин (Школа дополнительных занятий), вскоре присоединенная к университету, была организована в 881 году в подражание Кангаку-ин самим Аривара-но Нарихира (825–880), чей поэтический талант и любовные похождения, как рассказывается, легли в основу сюжета знаменитого романа «Исэмоногатари». В становлении образовательной системы, сильно окрашенной китайским влиянием, буддизм сыграл между тем роль намного более важную, чем на континенте; с самого начала об этом свидетельствует созданная Киби-но Макиби (693–775) знаменитая Школа обоих учений (Никио-ин), самая старая из частных школ. Частные школы, предназначенные для знати эпохи Хэйан, обычно называют «дом знания» (гаку-иэ); это выражение, постепенно утратившее свое первоначальное значение, впоследствии обозначает семинарии, храмовые школы или даже жилые помещения для учащихся в любом учебном заведении.

Как бы ни были различны эти школы, в целом они проповедовали принцип философского дуализма, характерного для Японии: явление всегда глубже, чем наше представление о нем. Именно этим объясняется то, что система экзаменов по китайскому образцу, предполагающая существование сбалансированной интеллектуальной матрицы, теоретически обладающая большой социальной мобильностью, никогда широко не применялась. Во внимание принимались только человек, семья и ее функция в обществе.

Нара

Противоречие между частными инициативами и устаревшей системой образования, готовившей кадры управления, когда-то сформированной по китайскому образцу (как и все учреждения в первом японском гсоударстве), активное приобщение страны, которую еще многое удерживало в доисторической эпохе, к культуре и письменности, столь же сложным, как и в Китае, — быстро потребовали изменений в области образования и воспитания. Все это можно считать прообразом революции в эпоху Мэйдзи. Тогда, как и в Новое время, на протяжении длительного периода наблюдалась утечка мозгов на Запад — гигантский Китай представлялся одновременно и целым миром, и краем света. Жажда знаний проявлялась настолько страстно, что заставляла японцев, которые могли переплывать моря только на скверных кораблях с плоским днищем, забывать о страхе смерти. Гибель во время плавания представлялась нормой, а удачное достижение цели — исключением. Так, из четырнадцати экспедиций, отправившихся в VIII и IX веках, половина судов утонули вместе с людьми и грузом. Те, кто избежал риска при поездке туда и обратно, возвращались в Японию и обучали тому, чему научились сами. Таким образом, постепенно появлялись школы, и в результате увеличения их числа император Тэнти (668–671) назначил руководителя для координации их развития, то есть фуму-ясукаса-но-ками.

Вскоре император Тэмму (673–686) создал в столице университет (дайгаку) и одновременно с этим распорядился организовать подобное учреждение в каждом из куни. Знаменитый свод законов эры Тайхё (701) наконец провозгласил, что было бы хорошо, если бы в каждом клане полюбили учение, посвятили бы себя созданию национальной сети школ, программа которых отныне была официально определена. Университет столицы — тогда ею являлась Нара — принимал только ограниченное количество учащихся, всего четыреста пятьдесят.

В случае если места оставались вакантными, они могли быть заняты детьми простого происхождения. Куни-хакасэ и и-хакасэ обучали с определенными оговорками китайской философии и медицине; преподавали там также историю (кидэн-до), право (миохё-до), математику (сан-до) и каллиграфию (со-до). В каждой провинции школа, установленная по названной модели (кокугаку), давала подобное образование.

На дайгаку возлагалась ответственная задача обучать детей из высокопоставленных семейств, находившихся выше пятого ранга, которые сами фактически считались высокопоставленными особами; трудная задача стояла и перед фубито-бэ, преподавателями — потомками корейских ученых Атики и Вани, которые, согласно «Нихон сёки», обосновались в Японии в начале V века. Эти первые наставники в обучении китайской письменности в Японии официально назначались для того, чтобы составлять литературные сочинения.

Неизвестно, были ли написаны эти сочинения. Между тем открытия современной археологии позволяют утверждать, что письменность была известна в Японии уже в V веке. Первые предметы, па которые были нанесены китайские иероглифы, относятся к середине V века, в частности меч из кургана Фунаяма (Кумамото-кэн), а также к VI веку — зеркало из Сумида Хатиман Гу (Вакаяма-кэн).

Известно, что в молодом государстве Японии были два семейства, которые преданно отдавались каллиграфии. Это семейные объединения, члены которых занимались одинаковой неадминистративной деятельностью, носили одинаковую фамилию и образовали бэ, то есть клан, занимающийся определенной деятельностью, требующей специальных навыков. В эпоху Нара фубито-бэ Кавати, потомки Вани, уже отличались от специалистов японского происхождения фубито-бэ Ямато. Образованные люди в это время пользовались большим уважением. Врачевание было уделом лиц из кусури-бэ, то есть тех, кто принадлежал к клану врачей; лица, изучающие астрологию, набирались из семей потомственных гадателей (ура-бэ).

Сохранившиеся понятия китайского происхождения, которые использовались для того, чтобы определять эти первые шаги в системе образования, не должны, однако, создавать иллюзий. В молодом и жаждущем всего государстве, которое представлял двор Ямато, речь не шла о чистой науке, об «исследовании», если уж использовать современный термин. Эти преобразования предназначались прежде всего для формирования управленческих кадров, для обучения будущих чиновников, практические навыки которых для правильного функционирования государственных механизмов, без сомнения, были важнее, чем знания. Существование в «университете» специального отделения для изучения и составления календарей раскрывает эту специфику: действительно, в Китае всякое хорошее правительство начинало свою деятельность с проверки лунных циклов и подготовки хорошего календаря, чтобы решения главы государства и его народ интегрировались в универсальный космический ритм. Астрология, наконец, также становилась предметом, требующим специального образования, так как Япония унаследовала китайскую традицию гадания (это тоже!), для того чтобы лучше воздействовать на будущее или приспосабливаться к нему. Однако культура и управление не противопоставлялись: как и в Китае, хороший чиновник должен был быть теоретиком и практиком, энциклопедистом и гуманистом.

Не следует придавать слишком большого значения китайским и, главным образом, корейским учителям в начале становления японской культуры; уважение к наставнику, все еще живое на архипелаге, не кажется удивительным, если поразмыслить над тем, что в течение многих веков Япония сама охотно становилась ученицей своего могучего соседа Китая и его представителя Кореи. Конечно, усвоение иностранных ценностей, сколь полным бы оно ни было, проходило не всегда гладко. В зависимости от политических отношений с тем или иным корейским государством китайские идеи и искусства доходили до Японии в разной трансформации. Была ли война, менялись ли союзники, — менялось и содержание этих идей и культуры, контакты тормозились или вообще приостанавливались. Каждый момент китайской истории экспортировал в Японию свой новый образ. Наконец, Япония, все-таки оставаясь ученицей, осуществляла свой отбор культурных ценностей, иногда принимая их сразу, иногда спустя время; этому отбору, как правило, предшествовал более или менее длительный процесс исследования и новых мыслей, и новых технологий.

Первым инициатором политики систематических культурных заимствований и обучения, благодаря чему и приобрел известность, был знаменитый принц Сётоку, ставший героем детских сказок и легендарным персонажем, чем-то напоминающим образ Карла Великого на Западе. Ученик корейского бонзы и незаурядный мыслитель, он комментировал сутры. В 607 году он направил в Китай первую японскую дипломатическую и культурную миссию, которая заложила основу эволюции культуры и образования японцев.