Японские квайданы. Рассказы о призраках и сверхъестественных явлениях

История о Мими-Наси-Хоити

Более семисот лет назад, при Дан-но-ура, в проливах Симоносэки, произошло последнее сражение, положившее конец долгому противостоянию между Хэйкэ, или кланом Тайра, и Гэндзи, или кланом Минамото. Там произошла окончательная гибель Хэйкэ, включая их женщин и детей и младенца-императора, который теперь упоминается как Антоку Тэнно. И это море и берег были населены привидениями на протяжении семи сотен лет... Странные крабы, которых можно найти здесь, называются крабами-хэйкэ; на их спинках можно разглядеть человеческие лица, и они считаются духами воинов Хэйкэ. На побережье случается много удивительных вещей, которые можно увидеть и услышать. Темными ночами тысячи призрачных огней парят над берегом или мелькают над волнами; эти тусклые огни рыбаки называют они-би, или огнями демонов. Всякий раз, когда подымается ветер, из моря доносятся сильные крики, похожие на воинственный клич.

Раньше Хэйкэ были более беспокойными, чем теперь. Они появлялись вокруг судов, проходящих ночью, и пытались их потопить. Всегда они следили за пловцами, чтобы утащить их на дно. Чтобы успокоить их, в Акамагасэки[24] был сооружен буддистский храм Амидадзи. Также около берега было основано кладбище, на котором были сооружены памятники с именами утонувшего императоpa и его наиболее значительных вассалов. За упокоение их душ там регулярно отправлялись буддистские службы. После постройки храма и сооружения могил Хэйкэ стали меньше тревожить, чем прежде, но все равно время от времени продолжали совершать странные вещи, доказывая, что они не обрели полный покой.

Несколько столетий назад жил в Акамагасэки слепой человек по имени Хоити, который был знаменит благодаря своему искусству декламации и игре на биве. С детства он был обучен технике рассказа и игры, а в юности превзошел своих учителей. Как профессиональный бива-хоси, он прославился в основном благодаря своим декламациям историй Хэйкэ и Гэндзи; и говорят, что, когда он пел песню о битве при Дан-но-ура, "даже домовые (кидзин) не могли удержаться от слез".

Вначале Хоити был очень беден, но нашелся хороший друг, который помог ему. Священник храма Амидадзи любил поэзию и музыку и часто приглашал Хоити в храм, где тот играл и пел. Впоследствии, будучи увлечен замечательным дарованием парня, священник предложил Хоити поселиться в храме, и это предложение было с благодарностью принято. Хоити дали комнату в здании храма, и, в обмен на пищу и жилье, он должен был лишь выступать иногда перед священником, а в остальное время был свободен.

Одной летней ночью священника вызвали, чтобы совершить буддистскую службу в доме умершего прихожанина, и он отправился туда с помощником, оставив Хоити одного в храме.

Это была жаркая ночь, и слепой человек отдыхал в прохладе на веранде перед своей спальней. Веранда выходила в небольшой сад в задней части храма Амидадзи. Там Хоити ждал возвращения священника и пытался скрасить одиночество, играя на биве. Пришла полночь, но священник не появлялся. Было еще достаточно тепло, чтобы находиться вне дома, и Хоити оставался на улице. Наконец он услышал отголоски шагов, приближавшихся от задних ворот. Кто-то пересек сад, подошел к веранде и остановился прямо перед ним, но это не был священник. Низкий голос назвал имя слепого человека, грубо и бесцеремонно, в манере самурая, подзывающего подчиненного:

– Хоити!

– Хай![25] – ответил слепой человек, испуганный грозным голосом. – Я слепой! Я не могу узнать, кто зовет!

– Не нужно бояться, – сказал незнакомец более мягко. – Я остановился около этого храма и был послан к вам с вестью. Мой нынешний господин, человек чрезвычайно высокого положения, теперь находится в Акамагасэки со многими знатными спутниками. Он желал увидеть место сражения при Дан-но-ура и сегодня посетил то место. Будучи наслышан о вашем искусстве рассказывать историю об этом сражении, теперь он желает послушать ваше выступление, поэтому вы возьмете свою биву и пойдете со мной к дому, где вас ожидает августейшее собрание.

В те времена приказу самурая нельзя было не повиноваться. Хоити обул свои сандалии, взял биву и пошел с незнакомцем, который вел его весьма умело, но заставлял идти очень быстро.

Рука, которая вела его, была словно из железа. Звон, раздававшийся при каждом шаге воина, доказывал, что он был полностью вооружен – вероятно, он охранял дворец. Первая тревога Хоити прошла. Он стал воображать, что к нему пришла большая удача. Помня слова посланца о "человеке чрезвычайно высокого положения", он подумал, что господин, который пожелал услышать декламацию, не может быть меньше, чем дайме первого класса.

Самурай остановился, и Хоити понял, что они достигли больших ворот; он удивился, так как не мог вспомнить ни одних больших ворот в той части города, кроме главных ворот Амидадзи.

– Каимон[26]! – крикнул самурай, и послышался звук открывающихся ворот. Они вошли, пересекли сад и снова остановились перед каким-то входом. Посланец закричал громким голосом:

– Эй, там, внутри! Я привел Хоити.

Затем послышались звуки быстрых шагов, скольжения ширм, открытия противодождевых дверей и голоса беседующих женщин. По языку женщин Хоити понял, что они служанки в чьем-то благородном доме, но так и не смог догадаться, куда попал. На размышление у него не было много времени. Ему помогли преодолеть несколько каменных ступеней, на последней из которых предложили снять сандалии, а затем рука женщины повела его по бесконечным коридорам, пол которых был устлан отполированными досками, и вокруг угловых колонн, которых было слишком много, чтобы запомнить направление, и по удивительной ширины полу, выложенному циновками, в середину какого-то большого помещения. Ему показалось, что там собралось множество знатных людей: шелк шелестел, как листва в лесу. Он слышал также шум тихих голосов, а речь была дворцовой речью.

Хоити сказали, что он может отдохнуть, и он нашел приготовленную для него подушку для колен. Заняв свое место и настроив инструмент, он услышал голос женщины, которую он посчитал родзё – смотрительницей, осуществлявшей надзор за служанками:

– Теперь поведай историю Хэйкэ под аккомпанемент бивы.

На полное описание событий ушло бы множество ночей, поэтому Хоити рискнул задать вопрос:

– Так как все рассказывать очень долго, какую часть из этой истории желают услышать августейшие особы?

Голос женщины ответил:

– Расскажите историю сражения у Дан-но-ура, ибо печаль по ней наиболее глубока[27].

Тогда Хоити возвысил голос и запел песню о битве в волнующемся море, чудесным образом заставляя свою биву передавать напряженную работу весел и движение мчащихся судов, шум и свист стрел, крик и топот людей, удары металла о шлемы, погружение убитых в пучину. По обе стороны от него, в перерывах исполнения, он мог слышать голоса, бормотавшие похвалу:

– Какой изумительный исполнитель!

– Никогда в нашей провинции не слыхали подобной игры!

– Во всей империи нет такого певца, который бы сравнился с Хоити!

Преисполнившись новых сил он играл и пел еще лучше, чем прежде, и вокруг углублялась тишина восхищения. Но когда, наконец, он дошел до того места, где рассказывалось о судьбе красивых и беспомощных, о вызывающей жалость гибели женщин и детей, о смертельном прыжке Нии-но Амы с императорским младенцем в руках, тогда все слушатели вместе издали один долгий, долгий мучительный стон. Затем они стали плакать и причитать так громко и так безудержно, что слепца напугала глубина и неизбывность навеянной печали.

Рыдания и вопли продолжались долгое время. Но постепенно жалобные звуки замерли; и снова, в наступившей тишине, Хоити услышал голос женщины, которую он посчитал родзё.

Она сказала:

– Хотя мы были уверены, что вы очень искусный игрок на биве и не имеете равных в декламации, до сегодняшней ночи мы не знали, что вообще кто-нибудь может быть таким искусным, как вы. Наш господин очень доволен и говорит, что он намеревается одарить вас подобающей наградой. Но он желает, чтобы вы выступали перед ним каждую из последующих шести ночей, после чего он, вероятно, направит свои стопы в обратный путь. Поэтому завтра ночью вы должны прибыть сюда в тот же самый час. Самурай, который сегодня вечером привел вас, будет послан за вами... Есть еще кое-что, о чем мне было приказано предупредить вас. Требуется, чтобы вы не говорили ни с кем о вашем визите сюда, пока наш августейший господин будет находиться в Акамагасэки. Поскольку господин путешествует инкогнито[28], он требует, чтобы вы не упоминали об этом... Теперь вы можете возвратиться в ваш храм.

После того как Хоити должным образом выразил свою благодарность, женщина взяла его за руку и отвела к выходу из дома, где их ожидал тот самый самурай. Он привел слепца к веранде в задней части храма и попрощался.

Уже почти рассвело, когда Хоити переступил порог храма; но его отсутствие не было замечено, так как священник, вернувшись очень поздно, предположил, что он спит. Днем Хоити смог отдохнуть. Он так никому и не сказал о своем странном приключении. В середине следующей ночи самурай вновь прибыл за ним и отвел его к августейшему собранию, где тот исполнил другую декламацию так же успешно, как и предыдущую. Но в этот раз его отсутствие в храме было случайно обнаружено, и после его возвращения утром он был вызван к священнику, который обратился к нему с любезным упреком:

– Мы очень беспокоились о вас, друг Хоити. Вам, лишенному зрения, выходить в одиночку в столь поздний час опасно. Почему вы ушли, не сказав нам об этом? Я мог бы приказать слуге сопровождать вас. И где же вы были?

Хоити уклончиво ответил:

– Простите меня, добрый друг! Я должен был заняться кое-каким частным делом и не мог отложить это до утра.

Священник был скорее удивлен, чем обижен, уклончивостью Хоити: он чувствовал, что дело нечисто, и стал подозревать что-то дурное. Он боялся, что слепой был околдован или введен в заблуждение каким-то злым духом. Он не больше не задавал вопросов, но в тайне проинструктировал слуг храма следить за передвижениями Хоити и следовать за ним в случае, если он снова оставит храм после наступления темноты.

Следующей ночью было замечено, как Хоити уходил из храма, и слуги немедленно зажгли свои фонари и последовали за ним. Но была дождливая и очень темная ночь, и прежде чем они смогли добраться до большой дороги, Хоити исчез. Очевидно, он шел очень быстро, что было странным, учитывая его слепоту, ведь дорога была в плохом состоянии. Люди спешно отправились по улицам, расспрашивая о Хоити в каждом доме, который он мог бы посетить, но никто не смог дать им никаких сведений о нем. Наконец, когда они возвращались к храму вдоль берега, их испугали звуки бивы, которая неистово играла на кладбище Амидадзи. Если не учитывать призрачных огней, которые обычно мелькали там темными ночами, было темно. Но люди поспешили к кладбищу и там, в свете своих фонарей, они обнаружили Хоити, который в одиночестве сидел под дождем перед могильным надгробием Антоку Тэнно, играл на своей биве и громко пел о сражении при Дан-но-ура. И позади него, и перед ним – повсюду над могилами подобно свечам горели огни мертвых. Никогда прежде взгляду смертного человека не являлось столько они-би...

– Хоити-сан! Хоити-сан! – кричали слуги. – Вы околдованы!.. Хоити-сан!

Но слепой человек, казалось, ничего не слышал. Напряженно он заставлял свою биву гудеть, звенеть и бренчать; все неистовее он пел о сражении при Дан-но-ура. Они схватились за него и кричали ему в ухо:

– Хоити-сан! Хоити-сан! Идемте с нами домой немедленно!

– Недопустимо прерывать меня таким образом перед этим августейшим собранием! –осуждающе бросил он им в ответ.

Хотя вокруг творилось нечто неладное, слуги не смогли сдержать смех. Уверенные, что Хоити околдован, они схватили его, поставили на ноги и силой быстро повели назад в храм, где по приказу священника с него немедленно сняли влажную одежду. Затем священник настойчиво потребовал у своего друга исчерпывающего объяснения его удивительного поведения.

Хоити долго колебался, прежде чем начал говорить. Но, наконец, понимая, что его поведение действительно встревожило и возмутило доброго священника, он решил нарушить обет молчания и рассказал все, что случилось со времени первого посещения самурая.

Священник сказал:

– Хоити, мой бедный друг, вы теперь в большой опасности! Как плохо, что вы не сообщали мне все это прежде! Ваше замечательное музыкальное искусство принесло вам удивительную неприятность. Знайте же, что вы не посетили ни одного дома в округе, но проводили ночи на кладбище среди могил Хэйкэ; вы были перед могильным надгробием Антоку Тэнно, когда мои люди сегодня ночью нашли вас, сидящим под дождем. Все, что вы представляли, было иллюзией, – кроме просьбы мертвых. После того как однажды вы подчинились им, вы попали в их власть. Если вы снова подчинитесь им после того, что произошло, они разорвут вас на куски. Но рано или поздно они убили бы вас в любом случае... Я не могу оставаться с вами сегодня ночью: меня вызывают в удаленное место, чтобы совершить службу. Но прежде, чем я отправлюсь, я постараюсь защитить ваше тело, написав на нем священные тексты.

Перед закатом священник и его помощник раздели Хоити и с помощью кисточек для письма покрыли грудь, спину, голову, лицо, шею, конечности, руки и ноги и даже ступни ног – все части его тела – текстом священной сутры "Хання-Син-Кё"[29]. Когда это было сделано, священник дал Хоити такие наставления:

– Сегодня ночью, как только я уйду, вы должны находиться на веранде и ждать. Вас позовут. Но, что бы ни случилось, не отвечайте и не двигайтесь. Ничего не говорите и сидите не двигаясь, как будто вы медитируете. Если вы пошевелитесь или издадите хоть малейший шум, вас разорвут на куски. Не пугайтесь и не думайте о том, чтобы звать на помощь, потому что ничто не поможет вам спастись. Если вы в точности исполните то, что я вам сказал, опасность минует и вам больше нечего будет бояться.

После наступления темноты священник и помощник ушли, а Хоити сел на веранде, как ему было сказано. Он положил свою биву на настил рядом с собой и, приняв позу для медитации, старался не проронить ни звука, не закашлять и тихо дышать. Так прошло несколько часов.

Затем он услышал отзвук приближавшихся шагов со стороны большой дороги. Шаги вошли в ворота, пересекли сад, приблизились к веранде и остановились прямо перед ним.

– Хоити! – воззвал громкий голос. Слепой человек сдержал дыхание и продолжал сидеть неподвижно.

– Хоити! – грозно прозвучал голос во второй раз.

Затем третий раз – свирепо:

– Хоити!

Хоити остался неподвижен как камень, и голос прорычал:

– Никто не отвечает! Так не пойдет! Я должен узнать, где этот парень...

Раздался грохот тяжелых ног, подымавшихся на веранду. Шаги неторопливо приблизились и остановились около него. Затем несколько долгих минут стояла мертвая тишина, и Хоити чувствовал, как его тело сотрясается от биения сердца.

Наконец грубый голос пробормотал около него:

– Вот бива, но того, кто на ней играет, я не вижу – только два уха!.. Это объясняет, почему он не отвечал: у него нет рта, чтобы ответить; от него ничего не осталось, кроме ушей... Придется отнести эти уши моему господину; я возьму их в доказательство, что его августейшие повеления исполнялись, насколько это было возможно...

В то же мгновение Хоити почувствовал, как железные пальцы схватили его уши и оторвали их! Хотя ему было очень больно, он не издал ни звука. Тяжелые шаги начали удаляться по веранде, спустились в сад, пересекли дорогу и прекратились. Слепой человек чувствовал, как по обе стороны головы сочится густая теплая кровь, но не осмеливался поднять руки... Незадолго до восхода солнца возвратился священник. Он сразу поспешил к веранде, наступил на что-то липкое, поскользнулся и издал крик ужаса, так как, по его словам, при свете фонаря увидел, что это липкое – кровь. Тут же, однако, он заметил Хоити, сидевшего там, в позе для медитации, и увидел, что кровь все еще сочится из его ран.

– Мой бедный Хоити! – закричал пораженный священник. – Что это?.. Вы ранены?

Услышав голос друга, слепой человек почувствовал себя в безопасности. Он зарыдал и сквозь слезы рассказал о том, что пережил этой ночью.

– Бедный, бедный Хоити! – воскликнул священник. – Это моя ошибка! Ох, как я ошибся!..

Всюду на вашем теле были начертаны священные тексты – кроме ваших ушей! Я доверил своему помощнику сделать эту часть работы и поступил очень, очень неправильно, не удостоверившись, что он сделал это!.. Ну, теперь горю не поможешь; мы можем только попробовать вылечить ваши раны как можно скорее... Не стоит унывать, друг, опасность теперь позади. Вас больше не побеспокоят те посетители.

С помощью хорошего лекаря Хоити скоро поправился. История о его странных приключениях распространилась повсюду и вскоре сделала его известным. Многие благородные люди приезжали в Акамагасэки, чтобы послушать его рассказ, и делали ему большие денежные подарки, так что он стал богатым человеком... Но с того времени его называли не иначе как "Мими-наси-Хоити" – "Безухий Хоити".

Осидори

Когда-то жил сокольничий и охотник по имени Сёндзё. Он жил в районе Тамура-но-Го, в провинции Муцу. Как-то раз он вышел на охоту и не мог найти никакой добычи. Но по пути домой, в месте под названием Аканума, он увидел пару осидори[30] (уток-мандаринок), которые вместе плавали на реке, которую он собирался пересечь. Убивать осидори нехорошо, но так случилось, что Сёндзё был очень голоден, и он выстрелил в уток. Его стрела попала в самца, а самка быстро уплыла к противоположному берегу и исчезла. Сёндзё отнес мертвую птицу домой и приготовил ее.

Той ночью он увидел грустный сон. Ему приснилось, что красивая женщина вошла в его комнату, стала рядом с его подушкой и начала плакать. Она так горько плакала, что Сёндзё чувствовал, будто его сердце разрывается от ее плача. И женщина кричала ему:

– Почему, о, почему вы убили его? Что плохого он сделал? Мы были так счастливы вместе в Акануме – и вы убили его! Какой вред он причинил вам? Вы хотя бы понимаете, что вы сделали? О, знаете ли вы, какое жестокое, какое злое деяние совершили? И меня вы тоже убили, так как я не смогу жить без своего мужа! Я пришла только для того, чтобы сообщить вам об этом...

И она снова громко заплакала, так горько, что ее крик проникал до мозга костей. Продолжая рыдать, она прочитала такое стихотворение:

Хи курурэба Сасоэси моно во – Аканума но Мокомо но курэ но Хитори-нэ дзо уки!

(Когда наступили сумерки, я пригласила его возвратиться со мной! А теперь мне спать в одиночестве в тени камыша Аканумы. – Ах! Какая невыразимая боль[31]).

Произнеся эти стихи, она воскликнула:

– Ах, вы не знаете, вы не можете знать, что вы сделали! Но завтра, когда вы пойдете к Акануме, вы увидите... Да, вы увидите...

Так сказав, она, жалобно плача, ушла.

Когда утром Сёндзё проснулся, этот сон оставался в его уме настолько ярким, что он был очень обеспокоен. Он помнил слова: "Но завтра, когда вы пойдете к Акануме, вы увидите... Вы увидите..." И он тотчас решил пойти туда, чтобы разузнать, был ли его сон чем-то большим, чем сон.

Так что он отправился к Акануме. Там, подойдя к берегу реки, он увидел самку осидори, плававшую в одиночестве. В тот же момент птица заметила Сёндзё, но вместо того, чтобы уплывать, она поплыла прямо к нему, глядя на него странным неподвижным взглядом. Затем она клювом вспорола себе тело и умерла на глазах у охотника...

Сёндзё побрил голову и ушел в монастырь.

История О-Тэи.

Давным-давно в городе Ниигата, в провинции Этидзэн жил человек по имени Нагао Тосэи.

Нагао был сыном лекаря и обучался профессии своего отца. В раннем возрасте он был обручен с девочкой по имени О-Тэи, дочерью одного из друзей отца. Оба семейства согласились, что свадьба должна состояться, как только Нагао закончит учебу. Но здоровье О-Тэи оказалось слабым, и в пятнадцать лет она заболела неизлечимой чахоткой. Узнав, что должна умереть, она послала за Нагао, чтобы попрощаться с ним.

Когда он стал на колени у ее кровати, она сказала ему:

– Нагао-сама[32], мой суженый, нас обещали друг другу в детстве, и мы должны были вступить в брак в конце года. Но теперь я умираю – боги знают, что для нас лучше. Если бы я могла прожить на несколько лет дольше, я бы только продолжала причинять неприятности и огорчения другим. Так как у меня такое слабое тело, я не смогла бы быть хорошей женой, и поэтому даже желание жить, ради вашей пользы, было бы очень эгоистичным желанием. Я готова умереть и хочу, чтобы вы обещали, что не будете огорчаться... Кроме того, я хочу сказать вам, что, думаю, мы встретимся снова...

– Конечно, мы встретимся снова, – искренне ответил Нагао. – И в той Чистой земле[33] не будет никакой боли разлуки.

– Нет, нет! – мягко отвечала она. Я имею в виду не Чистую землю. Я считаю, что нам предназначено снова встретиться в этом мире, хотя завтра меня похоронят.

Нагао посмотрел на нее с любопытством и увидел, как она улыбается, заметив его удивление. Она продолжила своим нежным, мечтательным голосом:

– Да, я имею в виду этот мир, вашу настоящую жизнь, Нагао-сама... Конечно, если вы желаете этого. Только, для того, чтобы это произошло, я должна снова родиться девочкой и достичь зрелого возраста. Так что вы должны ждать. Пятнадцать-шестнадцать лет – это долго... Но, мой суженый муж, вам только девятнадцать лет...

Стремясь смягчить момент ее смерти, он ласково ответил:

– Ждать вас, моя суженая, скорее радость для меня, чем обязанность. Мы принадлежим друг другу семь жизней.

– Но вы сомневаетесь? – спросила она, глядя ему в лицо.

– Моя дорогая, – ответил он, – я сомневаюсь в том, что смогу узнать вас в другом теле, под другим именем, если вы не дадите мне знак или примету.

– Этого я не могу сделать, – сказала она. – Только боги и будды знают, как и где мы встретимся. Но я уверена, очень, очень уверена, что, если вы не расхотите принять меня, я буду способна возвратиться к вам... Помните мои слова...

Она замолчала, и ее глаза закрылись. Она была мертва.

Нагао был искренне привязан к О-Тэи и сильно тосковал по ней. Он сделал траурную табличку с ее дзокумё[34], поместил ее в свой буцудан[35] и ежедневно приносил перед ней жертвоприношение. Он размышлял над теми странными словами, которые О-Тэи сказала ему перед смертью. В надежде угодить ее духу, он написал торжественное обещание взять ее в жены, если она когда-либо возвратится к нему в другом теле. Это письменное обещание он запечатал своей печатью и поместил в буцудан около траурной таблички О-Тэи.

Однако, поскольку Нагао был единственным сыном, было необходимо, чтобы он женился. Вскоре он почувствовал себя обязанным уступить пожеланиям семьи и принять жену, которую выбрал ему отец. После женитьбы он продолжал совершать жертвоприношения перед табличкой О-Тэи и с любовью вспоминать о ней. Но постепенно ее образ стал тускнеть в его памяти – как сон, который трудно вспомнить. Шло время.

В те годы с ним случилось множество несчастий. Он потерял родителей, затем жену и единственного ребенка. Так что он оказался один в этом мире. Он отказался от своего пустынного дома и отправился в долгое путешествие в надежде развеять печаль.

Как-то раз, во время своего путешествия, он достиг Икао – горной деревни, до сих пор знаменитой благодаря теплой весне и красивому пейзажу окрестностей. В деревенской гостинице, в которой он остановился, прислуживать ему прислали молодую девушку. Как только он увидел ее лицо, он почувствовал, что его сердце забилось так сильно, как никогда раньше. Она была так удивительно похожа на О-Тэи, что он ущипнул себя, чтобы удостовериться, что это не сон. Она пришла, чтобы позаботиться об огне и пище и прибрать в комнате гостя, и каждая ее поза и движение оживляли в нем добрую память о той девочке, с которой он был обручен в юности. Он говорил с ней, и она отвечала мягким ясным голосом, который своей свежестью заставлял с печалью вспоминать о былых днях.

Затем, находясь в большом удивлении, он спросил ее:

– Старшая сестра[36], вы так сильно напоминаете мне человека, которого я давно знал, что я был поражен, когда вы вошли в эту комнату. Поэтому простите меня за то, что я спрошу вас, где вы родились и как ваше имя?

Немедленно – странным голосом, доносящимся из потустороннего мира, – она ответила:

– Мое имя – О-Тэи, а вы – Нагао Тосэи из Этиго, обещанный мне муж. Семнадцать лет назад я умерла в Ниигата. Тогда вы письменно обещали жениться на мне, если когда-либо я возвращусь в этот мир в теле женщины. Вы запечатали то письменное обещание печатью и поместили его в буцудан, около таблички с моим именем. И поэтому я возвратилась.

Как только эти слова слетели с ее уст, она упала без сознания.

Нагао женился на ней, и их брак был счастливым. Но ни разу впоследствии она не могла вспомнить то, что сказала ему в ответ на его вопрос в Икао, и при этом она не могла вспомнить хоть что-нибудь о своей прошлой жизни. Воспоминание о прежнем воплощении, таинственным образом проявившееся в момент той встречи, снова стало неясным и оставалось таким впоследствии.

Убадзакура

Триста лет назад в деревне Асамимура, в округе Онсэнгори, в провинции Иё жил хороший человек по имени Токубэи. Этот Токубэи был самым богатым человеком в округе и мураосой, или главой деревни. Почти во всем ему сопутствовала удача, но он достиг сорока лет, так и не познав счастья отцовства. Поэтому он и его жена, переживая из-за своей бездетности, обращали многие молитвы к божеству Фудо-Мио-О, которому была посвящена известная святыня Саиходзи в Аса-мимуре.

Наконец их молитвы были услышаны, и жена Токубэи родила дочь. Девочка была очень симпатичной и получила имя Цую. Поскольку молока матери не хватало, они наняли няню по имени О-Содэ.

О-Цую подросла и стала очень красивой девочкой. Но в возрасте пятнадцати лет она заболела, и лекари полагали, что она умрет. В то время няня О-Содэ, которая любила О-Цую как свою дочь, отправилась в храм Саиходзи и возносила страстные мольбы Фудо-Саме от лица девочки. Ежедневно в течение двадцати одного дня она ездила в храм и молилась; в конце концов, О-Цую внезапно полностью выздоровела.

Тогда в доме Токубэи воцарилась большая радость. Он устроил праздник для всех своих друзей в честь этого счастливого события. Но ночью во время праздника няня О-Содэ внезапно заболела, а на следующее утро доктор, которого вызвали для нее, сообщил, что она умирает.

Тогда все семейство, в большой печали, собралось вокруг ее кровати, чтобы попрощаться с ней. Но она сказала им:

– Сейчас я должна вам сообщить что-то, чего вы не знаете. Моя молитва была услышана. Я молила Фудо-Саму, чтобы мне можно было умереть вместо О-Цую, и он, по своей большой милости, разрешил мне. Поэтому вы не должны огорчаться из-за моей смерти... но у меня есть одна просьба к вам. Я обещала Фудо-Саме, что я посажу вишневое дерево в саду Саиходзи в качестве благодарственной жертвы и ознаменования. Теперь я не смогу сделать это сама, поэтому я прошу вас исполнить мою клятву за меня... Прощайте, дорогие друзья, и помните, что я была счастлива умереть ради блага О-Цую.

После похорон О-Содэ родители О-Цую посадили в саду Саиходзи молодую вишню – самую красивую, которую только можно было найти. Дерево росло, а на шестнадцатый день второго месяца следующего года – в годовщину смерти О-Содэ – оно чудесным образом расцвело. Оно продолжало расцветать двести пятьдесят четыре года – всегда в шестнадцатый день второго месяца; его цветы, розовые и белые, были похожи на соски женских грудей, обрызганные молоком. И люди называли его Убадзакурой – "Вишневым деревом няни".

Дипломатия

Было приказано, чтобы казнь проводилась в саду ясики[37]. Человек был отведен туда и поставлен на колени на широком посыпанном песком месте, пересеченном линией тоби-иси, или камней, используемых для мощения дорожек, какие все еще можно увидеть в японских декоративных садах. Его руки были связаны сзади. Слуги принесли ведра воды и мешки для риса, заполненные галькой. Они расставили эти мешки вокруг стоящего на коленях человека, так чтобы он не мог двигаться. Прибыл хозяин, который наблюдал за приготовлениями. Он счел их удовлетворительными и не сделал никакого замечания.

Внезапно осужденный человек выкрикнул ему:

– Достопочтенный господин, проступок, за который я был осужден, я совершил неумышленно. Только моя очень большая глупость послужила причиной ошибки. От рождения глупый из-за своей кармы, я не всегда мог понимать, что делаю ошибки. Но убивать человека за то, что он глуп, неправильно, и за это зло воздается. Вы убиваете меня, и я буду отмщен; из чувства обиды, которое вы вызываете, прибудет месть, и за зло будет воздано злом...

Если человека убить, когда тот чувствует сильную обиду, его призрак будет способен отомстить убийце. Это самурай знал. Он ответил очень мягко, почти ласково:

– Мы позволим вам пугать нас столько, сколько вы пожелаете – но после вашей смерти. Однако трудно представить, что вы осознаете то, о чем говорите. Попытаетесь ли вы дать нам какой-либо знак вашей большой обиды – после того, как ваша голова будет отрублена?

– Конечно, да, – ответил человек.

– Очень хорошо, – сказал самурай, доставая свой длинный меч, – теперь я отрублю вам голову. Прямо перед вами лежит камень. После того, как ваша голова будет отрублена, попробуйте его укусить. Если ваш рассерженный призрак поможет вам сделать это, некоторые из нас, может быть, испугаются... Вы попробуете укусить камень?

– Я укушу его! – кричал человек в большом гневе. – Я укушу его! Я укушу его!

Последовал быстрый, размашистый удар и глухой хруст. Связанное тело накренилось на мешки из-под риса, две струи крови хлынули из рассеченной шеи, голова слетела на песок. Она медленно покатилась к камню, а затем, внезапно подпрыгнув, вцепилась в верхний край камня зубами, отчаянно держалась за него на мгновение, упала и застыла.

Все молчали. Слуги в ужасе смотрели на своего хозяина. Он, казалось, был весьма беззаботным. Он просто передал меч ближайшему слуге, который из деревянного ковша полил водой на лезвие, а затем несколько раз тщательно протер сталь листом мягкой бумаги... Таким образом, окончилась официальная часть этого инцидента.

Несколько месяцев после этого слуги и члены семьи жили в постоянном страхе, что их посетит призрак. Никто из них не сомневался, что обещанная месть свершится, и постоянный ужас, в котором они находились, заставлял их слышать и видеть многое из того, чего не было. Они стали бояться звука ветра в бамбуке и теней в саду. Наконец, посовещавшись, они решили попросить своего хозяина совершить Сэгаки-службу[38] от имени мстительного духа.

– Это излишне, – сказал самурай, когда его старший слуга передал ему общее желание. – Я понимаю, что стремление умирающего человека к мести может служить причиной для опасения. Но в этом случае бояться нечего.

Слуга смотрел на своего хозяина с мольбой в глазах, но не решался спросить о причине его удивительной самоуверенности.

– О, причина достаточно проста, – объявил самурай, угадав невысказанное сомнение. – Только самое последнее намерение того человека могло быть опасно. Когда я спровоцировал его дать мне знак, я отвлек его внимание от желания отомстить. Он умер со страстным желанием вцепиться в камень, и только той цели он был способен достичь, но никакой иной. Все остальное он, должно быть, забыл. Так что вы не должны чувствовать никакого опасения в дальнейшем по этому поводу.

И действительно, мертвец не доставил никакой неприятности. Ничего вообще не произошло.

О зеркале и колоколе

Восемь веков назад священники Мугэнямы в провинции Тотоми[39] захотели изготовить большой колокол для своего храма и попросили женщин своего прихода помочь им и принести старые бронзовые зеркала, из которых можно было бы отлить колокол.

В то время в Мугэняме жила молодая женщина, жена земледельца. Она принесла свое зеркало в храм, но потом сильно жалела о нем. Она вспоминала то, что ее мать говорила об этом зеркале, а также то, что оно принадлежало не только ее матери, но и матери, и бабушке ее матери; она вспоминала счастливые улыбки, которые это зеркало отражало. Конечно, если бы она могла предложить священникам некоторую сумму денег вместо зеркала, она попросила бы, чтобы они вернули ее семейную реликвию. Но у нее не было достаточно денег. Всякий раз, когда она приходила к храму, она видела свое зеркало, находившееся во внутреннем дворе, за оградой, среди сотен других зеркал, нагроможденных там. Она узнала его по изображению сё-тику-баи на его обратной стороне; эти приносящие удачу символы сосны, бамбука и сливы очаровали ее глаза, когда в младенческом возрасте мать впервые показала ей зеркало. Она ждала случая украсть зеркало и спрятать его, так чтобы она могла после этого всегда беречь его. Но такого случая не было, и она стала очень несчастной, чувствуя, будто она по глупости отдала часть своей жизни. Она размышляла над старым высказыванием, что зеркало – это Душа женщины (мистическое высказывание, соответствующее китайскому представлению о Душе, написанное на задней части многих бронзовых зеркал), и она боялась, что сейчас оно было более роковым, чем как она считала прежде. Но она не смела говорить о своих страданиях никому.

Однако, когда все зеркала, пожертвованные для колокола Мугэнямы, послали в литейную, ремесленники обнаружил, что есть одно зеркало, которое они не могут переплавить. Снова и снова они пытались переплавить его, но все их усилия были напрасны. Очевидно, женщина, которая пожертвовала это зеркало храму, сожалела об этом. Она не совершила пожертвование от всего сердца, и поэтому ее эгоистичная душа, оставаясь с зеркалом, сохраняла его крепким и холодным в печи.

Конечно, каждый об этом узнал, и вскоре всем стало известно, чье это зеркало. И из-за того, что ее тайная ошибка стала известна всем, бедная женщина начала очень стыдиться и озлобилась. И поскольку она не смогла перенести позора, она утопилась, написав прощальное послание, содержавшее следующие слова:

"Когда я умру, переплавить зеркало и отлить колокол будет не трудно. Но тому, кто разобьет этот колокол, звоня в него, мой призрак принесет большое богатство".

Всем известно, что последнее желание или обещание человека, который умирает в гневе или совершает самоубийство в гневе, как считается, обладает сверхъестественной силой. После того как зеркало умершей женщины было переплавлено и колокол был успешно изготовлен, люди вспомнили слова ее послания. Они были уверены в том, что дух покойницы принесет богатство тому, кто разобьет колокол, и, как только он был установлен во дворе храма, приходили во множестве, чтобы звонить в него. Изо всех своих сил они качали его, но колокол оказался достаточно прочным и сопротивлялся их усилиям. Однако люди не разочаровывались. День за днем, в любое время они продолжили неистово звонить в колокол, не обращая внимания на протест священников. Постоянный звон стал настоящим бедствием; и священники не могли выносить его. Они избавились от колокола, откатив его с холма в болото. Болото было глубоким, и оно поглотило его; таким был конец колокола. Только легенда о нем продолжает жить, и в этой легенде он назван Мугэн-Канэ, или Колокол Мугэна[40].

Дзикининки

Однажды, когда Кокуси Мусо, священник буддистской секты "дзэн", путешествовал в одиночку через провинцию Мино[41], он потерялся в горном районе, где не было никого, кто бы мог указать ему путь. Долгое время он беспомощно блуждал там и стал впадать в отчаяние от того, что не мог найти пристанище на ночь. Вдруг он заметил на вершине холма, освещенного последними лучами солнца, одну из тех уединенных хижин, называемых "андзицу", которые строились для священников-отшельников. Она, как казалось, находилась в полуразрушенном состоянии, но он поспешил к ней и обнаружил, что в ней жил пожилой священник. Он попросил его оказать милость и позволить провести здесь ночь. Старик резко отказал ему, но направил Мусо к какой-то деревне в прилегающей долине, где он сможет найти жилье и пищу.

Мусо нашел путь к деревне, которая состояла менее чем из дюжины домов. Его любезно пригласили остановиться в доме у старосты. К моменту прихода Мусо в главном помещении собралось сорок-пятьдесят человек. Но ему показали небольшую отдельную комнату, куда ему тут же принесли еду и постельные принадлежности. Утомленный, он лег спать очень рано. Но незадолго до полуночи он был разбужен громким плачем, раздававшимся в соседнем помещении. Спустя некоторое время ширмы мягко раздвинулись, и молодой человек, неся зажженный фонарь, вошел в комнату, с уважением приветствовал Мусо и сказал:

– Почтенный господин, моя печальная обязанность сообщить вам, что я являюсь теперь главой этого дома. Вчера я был всего лишь старшим сыном. Но так как вы прибыли сюда такой уставший, мы не желали, чтобы вы чувствовали обеспокоенность из-за чего-либо, поэтому мы не сообщали вам, что несколько часов назад умер отец. Люди, которых вы видели в соседней комнате, – это жители нашей деревни. Они все собрались здесь, чтобы отдать последний долг умершему, и теперь идут в другую деревню, приблизительно в трех милях отсюда, – по нашей традиции никто из нас не может оставаться в деревне ночью после того, как кто-то умер. Мы совершаем надлежащие приношения и молитвы, а затем уходим, оставляя труп в одиночестве. Странные вещи всегда случаются в доме, где был оставлен труп, так что мы думаем, что для вас будет лучше уйти с нами. Мы можем найти вам хорошее жилье в другой деревне. Но, поскольку вы священник, вы, возможно, не боитесь демонов и злых духов, и, если не боитесь оставаться наедине с телом, можете воспользоваться этим бедным домом. Однако я должен сообщить вам, что никто, кроме священника, не посмел бы остаться здесь этой ночью.

Мусо ответил ему:

– Я глубоко благодарен за ваши добрые намерения и щедрое гостеприимство. Но мне жаль, что вы не сообщили мне о смерти вашего отца, когда я прибыл. Хотя я был немного утомлен, но, конечно, не настолько, что не смог бы исполнить свои обязанности священника. Если бы вы сообщили мне обо всем, я смог бы совершить службу перед вашим уходом. Поскольку все получилось так, как получилось, я совершу службу после того, как все вы уйдете, и останусь с телом до утра. Я не знаю, что вы подразумеваете, когда говорите об опасности пребывания здесь в одиночестве, но я не боюсь призраков и демонов, поэтому, пожалуйста, не беспокойтесь обо мне.

Молодого человека, казалось, обрадовали эти обещания. Он выразил свою благодарность подобающими словами. Затем, когда другие члены семьи и люди, собравшиеся в смежной комнате, которым было сообщено о добрых обещаниях священника, пришли благодарить его, хозяин дома сказал:

– Теперь, почтенный господин, мы вынуждены оставить вас одного и попрощаться с вами. В соответствии с правилами нашей деревни никто из нас не может оставаться здесь после полуночи. Мы просим вас, добрый господин, позаботиться о себе, пока мы не можем прислуживать вам. И если вам случиться услышать или увидеть что-нибудь странное во время нашего отсутствия, пожалуйста, сообщите нам об этом, когда мы вернемся утром.

Затем все, кроме священника, покинули дом. Священник отправился в комнату, где находилось мертвое тело. Перед трупом стояли обычные жертвы и горела небольшая буддистская лампада – томе. Священник совершил службу и исполнил погребальный обряд, после чего стал медитировать. В медитации он провел несколько спокойных часов, и ни звука не нарушало покоя пустынной деревни. Но когда ночная тишина наиболее углубилась, туда бесшумно вошло Нечто, громадное и неопределенной формы. И в тот же самый момент Мусо обнаружил, что не может двигаться и говорить. Он видел, как Нечто поднимает труп будто руками и пожирает его быстрее, чем кот съедает крысу, начиная с головы и съедая все: волосы, кости и даже саван. Чудовищное Нечто, покончив с телом, направилось к жертвам и съела их. Затем Оно ушло, столь же загадочно, как появилось.

Когда сельские жители возвратились утром, они обнаружили священника, ожидавшего их у двери дома старосты. Все поприветствовали его и, войдя в комнату и осмотрев ее, не выразили никакого удивления по поводу исчезновения тела и жертвоприношений. Но хозяин дома сказал Мусо:

– Почтенный господин, вы, вероятно, видели неприятные вещи этой ночью. Все мы беспокоились о вас. Но теперь мы очень счастливы, что вы живы и невредимы. С удовольствием мы остались бы с вами, если бы это было возможно. Закон нашей деревни, о котором я сказал вам прошлой ночью, обязывает нас покидать свои жилища после того, как кто-то умер, и оставлять труп в одиночестве. Всякий раз, когда этот закон нарушался, происходили большие несчастья. Всякий раз, когда мы не повинуемся, мы обнаруживаем, что за время нашего отсутствия труп и жертвоприношения исчезают. Возможно, вы заметили причину этого?

Тогда Мусо рассказал о бесформенном и ужасном Нечто, которое вошло в комнату с мертвым и пожрало тело и жертвоприношения. Никто, казалось, не был удивлен его рассказом; и хозяин дома заметил:

– То, что вы рассказали нам, почтенный господин, соответствует тому, что рассказывают об этом с древности.

Тогда Мусо спросил:

– А разве священник на холме никогда не исполняет погребальную службу для ваших умерших?

– Какой священник? – спросил молодой человек.

– Священник, который вчера вечером направил меня в эту деревню, – ответил Мусо. – Я посетил его андзицу на холме, вон там. Он отказался принять меня, но показал путь сюда.

Слушатели смотрели друг на друга с удивлением. В наступившей тишине хозяин дома сказал:

– Почтенный господин, на холме нет никакого священника и андзицу. Много поколений в окрестностях нет постоянного священника.

Мусо больше ничего не сказал по этому поводу. Добрые жители предположили, что его ввел в заблуждение какой-то дух. Но, попрощавшись с ними и получив все необходимые сведения о дальнейшем пути, он решил еще раз посмотреть на хижину на холме и таким образом проверить, был ли он обманут на самом деле. Он без труда нашел андзицу, и на сей раз, пожилой обитатель хижины пригласил его войти. Когда он вошел, отшельник смиренно склонился перед ним, воскликнув:

– О! Мне стыдно! Мне очень стыдно!

– Вы не должны стыдиться того, что отказали мне в ночлеге, – сказал Мусо. – Вы направили меня к той деревне, где со мной очень любезно обращались, и я благодарю вас за ту услугу.

– Я не могу предоставлять ночлег человеку, – сказал отшельник в ответ, – и вовсе не из-за отказа я стыжусь. Я стыжусь только того, что вам пришлось увидеть меня в моем настоящем виде. Это я на ваших глазах прошлой ночью пожирал труп и жертвоприношения... Знайте, почтенный господин, что я – дзикининки[42] – поедатель человеческой плоти. Сжальтесь надо мной и позвольте рассказать вам о тайной ошибке, из-за которой я был обращен в это состояние.

Давным-давно я был священником этой пустынной области. Не было никакого другого священника на много лиг вокруг. В то время тела умерших жителей гор приносились сюда – иногда издалека, – чтобы я мог исполнить по ним священную службу. Но я совершал службу и исполнял обряды только в корыстных целях. Я думал только о еде и одежде, которые моя священная профессия позволяла мне получать. И из-за этой эгоистичной неблагочестивости я был повторно рожден, сразу после моей смерти, в виде дзикининки. С тех пор я должен питаться трупами людей, которые умирают в этом районе: каждого из них я должен пожирать так, как вы видели прошлой ночью... Теперь, почтенный господин, позвольте мне попросить вас исполнить Сэгаки-службу[43] для меня. Прошу вас, помогите мне своими молитвами, чтобы я мог поскорее освободиться от столь ужасного существования.

Как только отшельник произнес эту просьбу, он исчез. Хижина также исчезла в тот же самый момент. И Myсо Кокуси оказался в одиночестве, на коленях в высокой траве, около древней и обросшей мхом могилы, имевшей форму, называемую го-рин-иси[44], которая, вероятно, была могилой священника.

Мудзина

На дороге Акасака, в Токио, есть откос под названием Кии-но-куни-дзака, что означает "Откос провинции Кии". Неизвестно, почему он так называется. На одной стороне этого откоса можно увидеть древний ров, глубокий и очень широкий, с высокими зелеными краями, поднимающимися до места, где начинаются сады; с другой стороны дороги простираются длинные и высокие стены императорского дворца. Эта местность после наступления темноты была очень пустынна. Запоздалые пешеходы предпочитали совершать большой путь в обход, чем в одиночестве после заката идти около горы Кии-но-куни-дзака. Все это из-за мудзины, который имел обыкновение прогуливаться там[45].

Последним человеком, который видел мудзину, был старый торговец из квартала Кеба-си. Он и рассказал следующую историю.

Однажды поздно ночью, он быстро шел около Кии-но-куни-дзака и заметил женщину, сидевшую надо рвом в полном одиночестве и горько плакавшую. Боясь, что она собирается утопиться, он остановился, чтобы предложить ей посильную помощь или утешение. Женщина была хрупкой и изящной, в красивой одежде, с волосами, уложенными, как у молодой девушки из хорошей семьи.

– О-дзоту[46], – воскликнул он, приближаясь к ней, – О-дзоту, не плачьте так!.. Расскажите мне, что вас расстроило, и если возможно помочь вам, мне доставит удовольствие это сделать.

Он говорил искренне, так как был очень добрым человеком. Но она продолжала плакать, заслоняя лицо длинным рукавом.

– О-дзоту, – снова сказал он как можно мягче, – пожалуйста, послушайте меня!.. Не подобает быть в таком месте ночью одной молодой девушке! Не плачьте, я умоляю вас! Только скажите мне, как я могу помочь вам!

Она медленно поднялась, но, повернувшись к нему спиной, продолжала стонать и рыдать в рукав. Он положил руку на ее плечо и попросил:

– О-дзоту! О-дзоту! О-дзоту! Прислушайтесь к моим словам хотя бы на мгновенье! О-дзоту! О-дзоту!

И тогда эта О-дзоту повернулась к нему, опустила рукав и провела по лицу рукой. Торговец увидел, что у нее не было глаз, носа и рта. Он закричал и убежал[47].

Он бежал и бежал от Кии-но-куни-дза-ка. Перед ним была тьма и пустота. Он все бежал и бежал, не осмеливаясь оглянуться назад. Наконец вдали он увидел отблеск фонаря, напоминавший свет светлячка, и направился к нему. Оказалось, что это был всего лишь фонарь странствующего торговца собой[48], который поставил свою палатку на обочине. Но любой свет и любой человек были хороши после того, что старик пережил. Он бросился в ноги торговцу, крича:

– Ах! А-а!! А-а!!!

– Корэ! Корэ![49] – грубо прикрикнул торговец. – Эй, что с вами? Вас кто-то ранил?

– Нет, никто меня не ранил, – задыхаясь, сказал тот, – только... Ах! А-а!

– Вас просто напугали? – уточнял торговец. – Грабители?

– Не грабители, не грабители, – задыхался испуганный человек. – Я видел... я видел женщину около рва, и она показала мне... Ах! Я не могу сказать вам, что она показала мне!

– Хэ[50]! То, что она показала вам, было чем-то вроде ЭТОГО? – закричал торговец, поглаживая свое лицо, которое тоже стало похоже на яйцо... И в тот же момент погас свет.

Рокуро-Куби

Почти шестьсот лет назад жил самурай по имени Исогаи Хэидадзаэмон Такэцура, который служил господину Кикудзи из Кюсю. Этот Исогаи унаследовал от многих воинственных предков прирожденную способность к военному ремеслу и невероятную силу. Еще будучи мальчиком, он превзошел своих преподавателей в искусстве фехтования, в стрельбе из лука и во владении копьем и проявил себя как смелый и искусный солдат. Впоследствии, во время войны Эикё[51], он столь отличился, что удостоился высоких почестей. Но когда дом Кикудзи пришел в упадок, Исогаи оказался без хозяина. Он мог бы легко поступить на службу к другому дайме, но поскольку никогда не искал собственной пользы, а его сердце осталось верным прежнему господину, предпочел порвать с миром. Поэтому он обрезал волосы и стал странствующим священником, приняв буддистское имя Кваирё.

Но под коромо[52] священника у Кваирё не перестало биться сердце самурая. Как прежде он смеялся над риском, так и теперь презирал опасность. В любую погоду и в любое время года он путешествовал, проповедуя благой Закон в тех местах, куда не посмел бы пойти ни один священник. Ведь тот век был веком насилия и хаоса. На больших дорогах одинокому путешественнику всегда грозила опасность, даже если он был священником.

В ходе своей первой дальней поездки Кваирё посетил провинцию Каи[53]. Однажды вечером, когда он странствовал по гористой части этой провинции, темнота застигла его в очень пустынном районе, далеко от какой-либо деревни. Поэтому он решил провести ночь под открытым небом и нашел подходящее место, покрытое травой, на обочине. Он лег и приготовился спать. Он всегда приветствовал неудобства, и даже голая скала была для него хорошей кроватью, когда нельзя было найти ничего лучшего, а корень сосны служил ему превосходной подушкой. Его тело было словно из железа, и его никогда не беспокоили роса, дождь, мороз или снег.

Едва он прилег, на дороге появился человек, который нес топор и большую вязанку дров. Дровосек приостановился, посмотрел на лежащего Кваирё и, немного помолчав, сказал с удивлением:

– Что же вы за человек, добрый господин, если один осмеливаетесь ложиться в таком месте? Здесь бродят привидения, много привидений. Разве вы не боитесь Волосатых Тварей?

– Мой друг, – бодро ответил Кваирё, – я только странствующий священник, "Гость облака и воды", как люди называют это, "Ун-суи-но-рёкаку"[54]. И я не меньше, чем остальные, боюсь Волосатых Тварей, если вы имеете в виду духа-лису или духа-барсука или других подобных существ. Что касается уединенных мест, то мне они нравятся: подходят для медитации. Я приучен к сну на свежем воздухе и научился никогда не бояться за свою жизнь.

– Вы, должно быть, действительно храбрый человек, господин священник, – ответил дровосек, – если легли здесь! У этого места плохое название, очень плохое название. Но, поскольку есть пословица "Кунси аяюки ни тикаёрадзу" ("хороший человек понапрасну не подвергает себя опасности"), я должен сообщить вам, господин, что спать здесь очень опасно. Поэтому, хотя мой дом – всего лишь убогая хижина, позвольте мне пригласить вас к себе. Что касается пищи, у меня нет ничего, чтобы предложить вам. Но есть, по крайней мере, крыша над головой, и вы можете безопасно переночевать в моем доме. Он говорил искренне, и Кваирё, которому пришелся по душе любезный тон дровосека, принял его скромное предложение. Дровосек повел его по узкой дорожке. Это была неровная и опасная дорожка, идущая иногда вдоль края пропасти, иногда покрытая скользкими корнями, иногда изгибавшаяся вокруг неровной скалы. Но, наконец, Кваирё оказался на ровном месте наверху холма; на небе сияла полная луна. Он увидел перед собой небольшой, с соломенной крышей дом, хорошо освещенный изнутри. Дровосек подвел его к навесу в задней части дома, куда по бамбуковым трубам была проведена вода от находящегося невдалеке потока. Они оба вымыли ноги. За навесом виднелся сад, дальше чернели кедровая роща и бамбуковые заросли. За деревьями поблескивал и переливался в лунном свете подобно длинной белой одежде поток, стекавший откуда-то сверху.

Когда Кваирё вошел в дом со своим проводником, он увидел четверых его обитателей – мужчин и женщин, которые грели руки у небольшого огня, разожженного в ро[55] главной комнаты. Они низко поклонились священнику и почтительно поприветствовали его. Кваирё задался вопросом, как такие бедные и живущие в таком уединении люди могут знать вежливые формы приветствия. "Они хорошие люди, – думал он про себя, – и их, должно быть, научил кто-то, кто хорошо знаком с правилами приличия". Затем, повернувшись к арудзи, или хозяину дома, как другие назвали его, Кваирё сказал:

– По любезности вашей речи и по весьма обходительному приему, оказанному мне вашими домочадцами, я могу предположить, что вы не всегда были дровосеком. Может, прежде вы принадлежали к одному из более высоких классов?

Улыбнувшись, дровосек ответил:

– Господин, вы не ошибаетесь. Хотя теперь я живу так, как вы сами видите, раньше я был другим человеком. Моя история – это история жизни, которая потерпела крах из-за моей собственной ошибки. Мне приходилось служить одному дайме. На той службе я занимал не последнее место. Но я слишком любил женщин и вино и под влиянием страсти поступал безнравственно. Мой эгоизм привел к падению нашего дома и послужил причиной смерти многих людей. Возмездие следовало за мной, и я долгое время скитался. Теперь я часто молюсь, чтобы мне была дана возможность искупить то зло, которое я совершил, и восстановить могущество старого рода. Но я боюсь, что у меня никогда не будет такой возможности. Однако я пытаюсь преодолеть карму своих ошибок искренним раскаянием и тем, что всеми силами помогаю несчастным.

Кваирё порадовали эти слова арудзи, свидетельствовавшие о его добрых намерениях, и он сказал ему:

– Мой друг, мне приходилось наблюдать, как человек, склонный к легкомыслию в юности, в последующие годы становился образцом в отношении правильного образа жизни. В священных сутрах написано, что самые упорные в злых проступках могут стать, если захотят, самыми упорными в совершении добра. Я не сомневаюсь, что у вас доброе сердце, и я надеюсь, что вас ожидает лучшая судьба. Сегодня ночью я прочитаю сутры ради вашего блага и буду молиться, чтобы вы получили силу для преодоления кармы прошлых ошибок.

Пообещав это, Кваирё пожелал арудзи доброй ночи. Ему показали очень маленькую боковую комнату, где для него была приготовлена кровать. Затем все, кроме священника, отправились спать, а он при свете бумажного фонаря стал читать сутры. До позднего времени Кваирё продолжал читать и молиться, затем он открыл небольшое окно в своей маленькой спальне, чтобы взглянуть на пейзаж, прежде чем ложиться. Ночь была красива. На небе было ни облачка. Не было ветра, и под ярким лунным светом листва отбрасывала резкие черные тени. В саду блестела роса. Пронзительные звуки сверчков создавали похожий на музыку шум. С наступлением ночи усилился звук соседнего каскада. Кваирё почувствовал жажду, слушая шум воды. Помня о бамбуковом водопроводе в задней части дома, он решил, что может пойти туда и напиться, не беспокоя сон никого из домашних. Очень мягко он раздвинул ширмы, которые отделяли его комнату от главного помещения. И при свете фонаря увидел пять обезглавленных тел!

Какой-то миг он стоял в изумлении, думая, что здесь было совершено преступление. Но тут же заметил, что в комнате не было ни капли крови и что безголовые шеи не выглядели так, будто от них отрезали головы. Тогда он подумал про себя: "Или это обман зрения, вызванный духами, или я попал в жилище рокуро-куби[56]. В книге Сосинки[57] написано, что, если кто-то находит тело рокуро-куби без головы и переносит тело в другое место, голова не сможет снова присоединиться к шее. Книга дальше говорит, что, когда голова возвращается и обнаруживает, что тела нет, она трижды ударяется об пол, отскакивая, как мяч, часто дышит, как при сильном испуге, и затем умирает. Итак, если они – рокуро-куби, это не предвещает мне ничего хорошего, поэтому я поступлю в соответствии с тем, что написано в книге".

Он подхватил тело арудзи за ноги, оттащил его к окну и вытолкнул наружу. Затем он подошел к задней двери, которая оказалась заперта, и, поразмыслив, предположил, что головы покинули дом через дымовое отверстие в крыше, которое оставалось открытым. Тихо отворив дверь, он вышел в сад и направился в рощу, которая была за садом. Он слышал голоса, долетавшие до него из рощи, и пошел в их направлении, крадучись от одной тени до другой, пока не нашел хорошего укрытия. Затем, выглянув из-за ствола, он увидел головы – все пять, которые порхали в воздухе и разговаривали между собой. Они поедали червей и насекомых, которых находили на земле или на деревьях. Затем голова арудзи прекратила есть и сказала:

– О, этот странствующий священник, который пришел сегодня вечером! У него такое упитанное тело! Если мы съедим его, то отлично набьем животы. Я глупо поступил, разговаривая с ним: это побудило его читать сутры по моей душе! Приближаться к нему, пока он их читал, было бы опасно. Мы не можем прикоснуться к нему, пока он молится. Но поскольку теперь уже почти утро, он, вероятно, уже, заснул. Пусть кто-нибудь из вас пойдет в дом и посмотрит, что он делает.

Другая голова – голова молодой женщины – тотчас поднялась и, как летучая мышь, запорхала к дому. Через несколько минут она возвратилась и хрипло закричала испуганным голосом:

– Этого странствующего священника нет в доме, он ушел! Но это не самое худшее. Он забрал тело нашего арудзи, и я не знаю, куда он его дел.

Услышав это, голова арудзи, которая была хорошо видна в лунном свете, приняла ужасное выражение: глаза выпучились, волосы ощетинились, зубы заскрежетали. Затем из ее губ вырвался крик, и, плача от гнева, она воскликнула:

– Если мое тело забрали, я не смогу воссоединиться с ним! Теперь я должен умереть! И все из-за этого священника! Но прежде, чем я умру, я доберусь до этого священника! Я разорву его! Я пожру его! Вон он – за тем деревом! Он прячется за тем деревом! Смотрите! Жирный трус!

В тот же момент голова арудзи с четырьмя другими головами запрыгала к Кваирё. Но мужественный священник уже вооружился дубинкой, сломав молодое дерево. Этой дубинкой он принялся колотить по головам, как только они приблизились, нанося мощные удары. Четыре головы сбежали. Но голова арудзи, получая все новые и новые удары, в отчаянии продолжала нападать на священника и, наконец, вцепилась в левый рукав его одежды. Кваирё, однако, быстро схватил голову за волосы и несколько раз ударил ее. Не ослабляя хватки, она протяжно застонала и затем прекратила борьбу. Она была мертва. Но ее зубы все еще держали рукав. Даже собрав все силы, Кваирё не мог разжать челюсти.

С головой, все еще болтавшейся на его рукаве, он возвратился домой и там обнаружил остальных четырех рокуро-куби, сидевших вместе на корточках; их побитые и кровоточащие головы уже присоединились к телам. Но когда рокуро-куби почувствовали его приближение, все они закричали:

– Священник! Священник! – и сбежали через другую дверь в лес.

На востоке небо прояснялось. Начинался рассвет. Кваирё знал, что сила гоблинов ограничивалась часами темноты. Он смотрел на голову, которая уцепилась за его рукав. Ее лицо было испачкано кровью, пеной и глиной. Он громко засмеялся, подумав про себя: "Какой миягэ[58]! – голова гоблина!" Затем, собрав свои немногие вещи, он неторопливо спустился с горы, чтобы продолжить свой путь.

Прибыв в Суву, что в Синано[59], он торжественно зашагал по главной улице с головой, висящей на его локте. При виде этого какая-то женщина упала в обморок, дети закричали и разбежались. Началась большая давка и шум, пока торитэ (в то время так назывались чиновники, следившие за порядком) не схватили священника и не отвели его в тюрьму. Они предположили, что та голова была головой убитого человека, который в момент смерти схватился зубами за рукав убийцы. Что касается Кваирё, он только улыбнулся и ничего не говорил, когда они допрашивали его. Итак, проведя ночь в тюрьме, он предстал перед судьями того района. Ему приказали объяснить, как он, священник, был обнаружен с головой человека, вцепившейся в его рукав, и почему он смел так бесстыдно демонстрировать свое преступление людям.

Кваирё в ответ лишь громко расхохотался и затем сказал:

– Господа, я не вешал эту голову на свой рукав. Она сама вцепилась в него – против моего желания. И я не совершил никакого преступления. Прежде всего, это голова не человека, а гоблина. И если я послужил причиной смерти гоблина, то я не делал этого, чтобы просто пролить кровь, но из предосторожности, ради собственной безопасности.

Он рассказал о своем приключении, взрываясь смехом при воспоминании о схватке с пятью головами.

Но судьи не смеялись. Они считали, что он был закоренелым преступником и своей историей оскорблял их рассудок. Поэтому, отказавшись от дальнейшего допроса, они решили приговорить его к немедленной казни, – все, кроме одного старика. Этот пожилой судья не сделал ни одного замечания во время суда, но, услышав мнение коллег, поднялся и сказал:

– Давайте сначала тщательно осмотрим голову, так как мы этого так и не сделали. Если священник говорит правду, сама голова должна об этом свидетельствовать. Принесите голову сюда!

Голова, все еще цеплявшаяся зубами за коромо, который был снят с плеч Кваирё, была помещена перед судьями. Старик повернул ее, тщательно осмотрел и обнаружил на затылке несколько странных красных отметин. Он обратил внимание коллег на это, а также на то, что края не имели следов, которые могли бы быть нанесены оружием. Напротив, края были гладкими, как края линии, по которой упавший лист отделяется от стебля.

– Я уверен, что священник сказал нам правду, – сказал старый судья. – Это голова рокуро-куби. В книге "Нан-хо-и-буцу-си" написано, что красные отметины всегда можно обнаружить на затылке настоящего рокуро-куби. Вот эти отметины: вы сами видите, что они не были нанесены краской. Кроме того, известно, что такие существа с древности живут в горах провинции Каи. Но вы, господин, – воскликнул он, обращаясь к Кваирё, – что вы за мужественный человек? Вы проявили большую храбрость, которой обладают лишь немногие священники; у вас дух солдата, а не священника. Возможно, вы когда-то были самураем?

– Ваше предположение справедливо, господин, – ответил Кваирё. – Перед тем как стать священником, я долгое время был военным и те дни не боялся ни человека, ни злого духа. Мое имя тогда было Исогаи Хэидадзаэмона Такэцура из Кюсю. Среди вас могут быть те, кто помнит его.

При упоминании этого имени в зале суда послышались голоса восхищения, так как среди присутствовавших было много тех, кто помнил его. Кваирё немедленно очутился среди друзей, а не судей, друзей, стремившихся выразить свое восхищение братской заботой. С почестями они проводили священника к резиденции дайме, который приветствовал его, угостил и одарил ценным подарком перед отбытием. Когда Кваирё покинул Суву, он был так счастлив, как только может быть счастлив священник в этом преходящем мире. Что касается головы, он взял ее с собой, шутливо утверждая, что собирается использовать ее в качестве миягэ.

Через день или два после ухода из Сувы, Кваирё повстречался с грабителем, который остановил его в уединенном месте и потребовал, чтобы он разделся. Кваирё снял коромо и отдал его грабителю, который сразу заметил то, что висело на рукаве. Разбойник, хотя и не был трусом, испугался: он выпустил из рук одежду и отшатнулся. Затем он закричал:

– Вы! Что вы за священник? Вы еще худший человек, чем я! Да, я убивал людей, но я никогда не разгуливал с головой на рукаве. Хорошо, господин священник, я полагаю, что мы похожи друг на друга, и хочу сказать, что я восхищаюсь вами! Эта голова могла бы принести мне пользу, я мог бы пугать ею людей. Вы продадите мне ее? Вы можете взять мою одежду в обмен на ваш коромо, и я дам вам пять рё за эту голову.

Кваирё ответил:

– Я позволю вам взять голову и одежду, если так вы настаиваете, но я должен сообщить вам, что это не человеческая голова. Это голова гоблина. Поэтому, если вы купите ее и у вас впоследствии случится неприятность, пожалуйста, знайте, что я не обманул вас.

– Какой вы интересный священник! – воскликнул грабитель. – Вы убиваете людей и еще шутите над этим! Но я действительно настроен серьезно. Вот моя одежда, вот мои деньги. Теперь дайте мне голову... А почему вы так шутите?

– Берите, – сказал Кваирё. – Я не шутил. Единственная шутка в том – если по этому поводу вообще можно шутить, – что вы оказались настолько глупым, что за хорошие деньги купили голову гоблина.

И Кваирё, громко рассмеявшись, отправился дальше.

Таким образом, грабитель получил голову и коромо. Некоторое время на большой дороге он притворялся священником. Но, попав в окрестности Сувы, он узнал истинную историю головы и испугался, что дух рокуро-куби может принести ему неприятности. Поэтому он решил отнести голову туда, откуда она была взята, и похоронить ее вместе с телом. Он нашел путь к одинокому дому в горах Каи, но там уже никого не было, и он не смог обнаружить тело. Поэтому он похоронил голову отдельно, в роще позади дома, соорудил надгробную плиту на могиле и заказал Сэгаки-службу от имени духа рокуро-куби. И еще до недавних пор встречались люди, которые видели эту плиту.

Секрет мертвеца

Давным-давно в провинции Тамба[60] жил богатый торговец по имени Инамурая Гэнсукэ. У него была дочь по имени О-Соно. Поскольку она была очень умна и прекрасна, он посчитал, что ей будет недостаточно того обучения, которое могут дать ей местные преподаватели, и послал ее, в сопровождении нескольких преданных слуг, в Киото, где она могла получить образование, которое получали молодые девушки столицы. Окончив обучение, она вышла замуж за друга семьи ее отца – торговца по имени Нагарая. Она жила с ним счастливо почти четыре года, и у них родился ребенок. Но О-Соно заболела и умерла на четвертом году их совместной жизни.

Ночью после похорон О-Соно ее маленький сын сказал, что его мама вернулась и была в комнате наверху. Она улыбнулась ему, но не стала говорить с ним, поэтому он испугался и убежал. Тогда несколько членов семьи пошли наверх в комнату, которая принадлежала О-Соно. Они были поражены, увидев при свете маленькой лампады, которая была зажжена перед алтарем в той комнате, фигуру умершей. Она явилась им, стоящая перед танцу, или комодом, в котором все еще находились ее украшения и одежда. Ее голова и плечи были отчетливо различимы, но ниже талии тело становилось невидимым; это было похоже на ее незавершенное отражение, на тень, которая падает на воду.

Люди испугались и выбежали из комнаты. Внизу они стали совещаться, и мать мужа О-Соно сказала:

– Каждая женщина любит свои безделушки, и О-Соно также была очень привязана к своим вещам. Возможно, она вернулась, чтобы посмотреть на них. Умершие люди не делают этого, если их вещи отнести в храм округа. Если мы отнесем одежду и пояса О-Соно в храм, ее дух, вероятно, обретет покой.

Все согласились, что это должно быть сделано как можно скорее. На следующее утро комод был освобожден и все украшения и одежда О-Соно были отнесены в храм. Но следующей ночью она снова возвратилась и, как и прежде, смотрела на танцу. Она возвращалась еще и еще, каждую ночь, и этот дом стал домом страха.

Мать мужа О-Соно отправилась в храм округа, рассказала главному священнику все, то происходило, и попросила совета. Этот храм был храмом буддийской секты "дзэн", а главный священник был ученым старцем, известным как Даигэн Осё. Он сказал:

– Должно быть что-то, о чем она беспокоится, в или около того танцу.

– Но мы освободили все ящики комода, – ответила женщина. – В танцу ничего нет.

– Хорошо, – сказал Даигэн Осе, – сегодня вечером я приду в ваш дом, проведу некоторое время в той комнате и посмотрю, что можно сделать. Вы должны распорядиться, чтобы никто не входил в комнату, пока я буду там, до тех пор, пока я не позову.

После заката Даигэн Осе пришел в дом и вошел в комнату. Он оставался там один, читая сутры; до окончания часа Крысы[61] не происходило ничего странного. Затем перед танцу внезапно появилась фигура О-Соно. Ее лицо было задумчиво, и она смотрела на танцу.

Священник произнес священное заклинание, которое употребляется в таких случаях, и затем, обращаясь к привидению по кайме[62] О-Соно, сказал:

– Я пришел сюда, чтобы помочь вам. Возможно, в этом танцу есть что-то, о чем вы беспокоитесь. Могу ли я попробовать найти это для вас?

Тень дала согласие едва заметным движением головы. Священник, поднявшись, открыл верхний ящик. Он был пустым. Затем он открыл второй, третий и четвертый ящики. Он тщательно обыскал их заднюю часть и дно, осмотрел внутреннюю часть сундука, но ничего не нашел. Однако фигура продолжала пристально смотреть на сундук. "Что ей нужно?" – думал священник. Внезапно ему в голову пришла мысль, что что-то было спрятано под бумагой, которой обиты ящики. Он удалил обивку первого ящика – ничего! Он удалил обивку второго и третьего ящиков – опять ничего. Но когда он удалил обивку нижнего ящика, то нашел письмо.

– Это та вещь, которая беспокоила вас? – спросил он.

Тень женщины направилась к нему. Ее тусклый взгляд был устремлен на письмо.

– Могу я сжечь его ради вас? – спросил он.

Она наклонила голову.

– Письмо будет сожжено в храме утром, – пообещал он, – и никто не прочитает его, кроме меня.

Привидение улыбнулось и исчезло.

Наступал рассвет, когда священник спустился по лестнице и увидел всю семью, которая с тревогой ожидала его внизу.

– Не беспокойтесь, – сказал он им. – Она больше не будет появляться.

И она больше никогда не появлялась.

Письмо было сожжено. Это было любовное письмо, полученное О-Соно во время ее учебы в Киото. Но только священник знал то, что было в нем. Тайна умерла вместе с ним.

Юки-Онна

В деревне в провинции Мусаси[63] жили два дровосека, Мосаку и Минокити. Мосаку был стариком, а Минокити, его ученик, был молодым человеком восемнадцати лет. Каждый день они вместе отправлялись в лес, расположенный приблизительно в пяти милях от их деревни. На пути к лесу была широкая река, которую нужно было пересечь на пароме. Несколько раз через реку возводился мост, но всякий раз его разрушало наводнение. Никакой мост не мог преодолеть силу течения в том месте, когда поднималась река.

Однажды очень холодным вечером Мосаку и Минокити были на пути домой, когда их настиг сильный буран. Они добрались до парома, но обнаружили, что лодочник ушел, оставив лодку на другой стороне реки. Река была непреодолимой преградой, поэтому дровосеки укрылись в хижине перевозчика, считая большой удачей то, что они вообще смогли найти хоть какое-то укрытие. В хижине не было ни очага, ни любого другого места, где можно было бы развести огонь. Это была просто маленькая хижина с одной дверью, без окон. Мосаку и Минокити закрыли дверь и прилегли отдохнуть, накрывшись своими соломенными плащами. Сперва им не было холодно. Они полагали, что буря скоро закончится.

Старик почти сразу уснул, но юноша, Минокити, долгое время лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в звук ужасного ветра и постоянный стук снега по двери. Река ревела. Хижина шаталась и скрипела, как джонка в море. Это была ужасная буря. С каждой минутой становилось все холоднее, и Минокити начал дрожать под своим плащом. Но, наконец, несмотря на холод, он также уснул.

Он проснулся от того, что снег падал на его лицо. Дверь хижины была открыта. Он увидел женщину, всю в белом. Она нагнулась над Мосаку и дышала на него; ее дыхание было подобно блестящему белому дыму. Почти в то же мгновение она повернулась к Минокити и наклонилась над ним. Он пробовал крикнуть, но обнаружил, что не может произнести ни звука. Белая женщина наклонялась к нему все ниже и ниже; наконец ее лицо почти коснулось его лица. Он увидел, что она очень красива, хотя ее глаза заставили его испугаться. Какое-то время она продолжала смотреть на него, затем улыбнулась и прошептала:

– Я хотела поступить с вами, как и с тем, другим человеком. Но я не могу удержаться от жалости к вам, потому что вы так молоды. Вы красивый юноша, Минокити, и я не нанесу вам сейчас никакого вреда. Но, если вы когда-либо сообщите любому, даже своей собственной матери, о том, что видели этой ночью, я узнаю об этом и тогда убью вас... Помните о том, что я сказала!

С этими словами она повернулась и вышла в дверь. Тогда юноша почувствовал, что может двигаться. Он вскочил и выглянул за дверь. Но женщины уже не было видно. Снег валил в хижину. Минокити закрыл дверь и подпер ее несколькими поленьями. Он подумал, не мог ли ветер открыть ее и не была ли та белая женщина просто видением, но не мог быть в этом полностью уверен. Он позвал Мосаку и испугался, так как старик не отвечал. В темноте он протянул руку, коснулся лица Мосаку и обнаружил, что оно было ледяным! Мосаку был мертв.

На рассвете буря закончилась. Когда возвратился перевозчик, немногим позже восхода солнца, он увидел Минокити, который без чувств лежал около замерзшего тела Мосаку. О Минокити немедленно позаботились, и скоро он пришел в себя, но долгое время болел от переохлаждения, перенесенного в ту ужасную ночь. Он был очень напуган смертью старика, но ничего не рассказывал о видении женщины в белом. Едва поправившись, он вернулся к своим занятиям – каждое утро шел в лес, а когда наступали сумерки, возвращался с вязанкой дров, которые мать помогала ему продавать.

Однажды вечером, зимой следующего года, уже на пути домой, он встретил девушку, которая шла по той же самой дороге. Это была высокая стройная девушка, очень красивая, и она ответила на приветствие Минокити голосом, столь же приятным уху, как голос певчей птицы. Они пошли вместе и разговорились. Девушка сказала, что ее зовут О-Юки[64]. Недавно она потеряла обоих родителей и теперь шла в Эдо[65], где у нее были бедные родственники, которые могли помочь ей найти место служанки.

Минокити скоро почувствовал себя очарованным этой странной девушкой; и чем больше он смотрел на нее, тем более красивой она казалась ему. Он спросил ее, обручена ли она. Девушка со смехом ответила, что она свободна. Затем, в свою очередь, она спросила Минокити, женат ли он или обручен. Юноша сказал ей, что, хотя у него только овдовевшая мать, вопрос об "уважаемой невестке" еще не рассматривался, так как он еще очень молод. После этих признаний они долгое время шли молча. Но, как гласит пословица, "Ки га арэба, мэ мо кути ходо ни моно во иу" ("Когда присутствует желание, глаза могут сказать столько же, сколько и рот"). К тому времени, как юноша и девушка достигли деревни, они уже очень нравились друг другу, и тогда Минокити пригласил О-Юки некоторое время отдохнуть в его доме. Немного поколебавшись в смущении, она пошла с ним. Его мать оказала ей хороший прием и приготовила для нее теплую пищу. О-Юки вела себя настолько любезно, что мать Минокити прониклась внезапно вспыхнувшей симпатией к ней и убедила ее отложить поездку в Эдо. Естественным результатом этого стало то, что Юки вообще так и не отправилась в Эдо. Она осталась жить в их доме как "уважаемая невестка".

О-Юки была очень хорошей невесткой. Когда мать Минокити умирала, примерно пятью годами позже, ее последними словами были слова любви и похвалы жене ее сына. И О-Юки родила Минокити десять детей, мальчиков и девочек, красивых и с очень светлой кожей. Жители той местности считали О-Юки удивительной женщиной, отличавшейся от них по природе. Большинство женщин-крестьянок рано стареет, но О-Юки, даже став матерью десяти детей, выглядела столь же молодой и свежей, как в день, когда она впервые пришла в деревню.

Однажды ночью, после того как дети заснули, О-Юки шила при свете бумажной лампы. Минокити, наблюдавший за ней, сказал:

– Глядя, как вы шьете при свете, падающем на ваше лицо, я вспоминаю о странном происшествии, которое случилось, когда мне было восемнадцать лет. Тогда я видел кое-кого со столь же красивым и белым лицом, как у вас сейчас. Действительно, она была очень похожа на вас.

Не поднимая глаз от работы, О-Юки ответила:

– Расскажите мне о ней... Где вы видели ее?

Тогда Минокити рассказал ей об ужасной ночи в хижине перевозчика и о Женщине в белом, которая наклонилась над ним, улыбалась и шептала, и о тихой смерти старого Мосаку. И он сказал:

– Спал я или бодрствовал, но это был единственный раз, когда я видел существо столь же красивое, как вы. Конечно, это не был человек, и я боялся ее, очень боялся, но она была такая белая! На самом деле, я никогда не был уверен, был ли это сон или Снежная Женщина.

О-Юки бросила свое шитье, встала, наклонилась над сидящим Минокити и закричала ему в лицо:

– Это была я! Я! Юки! И я сказала вам тогда, что убью вас, если вы когда-либо расскажете о том случае! Но ради тех детей, которые спят там, я не убью вас прямо сейчас! И теперь вам стоит получше заботиться о них, поскольку, если когда-либо у них появится повод жаловаться на вас, я поступлю с вами так, как вы того заслуживаете!

Но ее голос стал слабеть, как шум ветра. Затем она превратилась в густой белый туман, который вихрем поднялся к крыше и вылетел через дымовое отверстие. Больше ее никто никогда не видел.

История Аояги

В эпоху Буммэи[66] жил молодой самурай по имени Томотада, находившийся на службе у Хатакэямы Ёсимунэ, господина Ното[67]. Томотада был уроженцем Этидзэна[68], но его еще в раннем возрасте приняли в качестве слуги в дворец дайме Ното. Он был обучен под наблюдением этого принца военному ремеслу. Будучи хорошим учеником, он стал прекрасным воином и продолжал пользоваться покровительством принца. Одаренный любезным характером, притягательным обаянием и большой красотой, он вызывал восхищение и любовь у своих товарищей-самураев.

Когда Томотаде исполнилось двадцать лет, он был послан с частным поручением к Хосокаве Масамото, великому дайме Киото, родственнику Хатакэямы Ёсимунэ. Получив приказание путешествовать через Этидзэн, молодой человек попросил разрешения нанести визит своей овдовевшей матери. Дайме дал согласие.

Время начала путешествия попало на самый холодный период года. Хотя у Томотады была сильная лошадь, ему приходилось двигаться медленно. Дорога, по которой он ехал, шла через горный район, где было немного поселений, расположенных друг от друга на большом расстоянии. На второй день поездки, утомившись после многочасовой езды, он с тревогой обнаружил, что не успеет достичь предназначенного места для остановки до наступления ночи. Его беспокойство не было безосновательным: надвигался сильный буран, дул холодный ветер, лошадь была голодной. Но в этот момент Томотада неожиданно заметил соломенную крышу дома, стоявшего на возвышении около холма, поросшего ивами. С трудом он направил утомленное животное к жилью. Самурай громко постучал в наружные двери, которые были закрыты от ветра. Открыла их старуха, которая при виде красивого незнакомца с жалостью воскликнула:

– Ах, как я вам сочувствую! Молодой человек, путешествующий один в такую погоду! Соизвольте, молодой господин, войти!

Томотада спешился и, отведя лошадь под навес в задней части дома, вошел в дом, где увидел старика и девушку, гревшихся перед горящими бамбуковыми щепами. Они вежливо пригласили его подойти поближе к огню. Пожилые люди предложили путешественнику теплое рисовое вино и начали готовить ему пищу, расспрашивая его о поездке. Тем временем молодая девушка исчезла за ширмой. Томотада с удивлением отметил, что она была невероятно красивой, хотя ее одежда была сильно изношена, и длинные волосы находились в беспорядке. Он задался вопросом, как столь красивая девушка может жить в таком убогом и одиноком месте.

Старик сказал ему:

– Достопочтенный господин, следующая деревня расположена далеко, и идет сильный снег. Дует ветер, а дорога очень плоха. Поэтому продолжать путь ночью будет опасно. Хотя эта лачуга не достойна вашего присутствия и хотя у нас нет никаких удобств, возможно, для вас будет более безопасно остаться этой ночью под нашей убогой крышей. Мы хорошо позаботимся о вашей лошади.

Томотада принял это скромное предложение, втайне довольный возможностью, таким образом, подольше видеть молодую девушку. Была подана простая, но обильная пища, и девушка вышла из-за ширмы, чтобы предложить ему вино. Теперь она переоделась в грубую, но чистую домотканую одежду. Ее длинные волосы были аккуратно расчесаны и приглажены. Когда она нагнулась, чтобы наполнить его чашку, Томотада с удивлением отметил, что она была несравнимо красивее любой другой женщины, которую он когда-либо видел прежде. В каждом ее движении было столько изящества, что это вызывало у него изумление. Но старики стали извиняться за нее, говоря:

– Господин, наша дочь, Аояги[69], была воспитана здесь, в горах, почти в одиночестве. Она ничего не знает о вежливом обхождении. Мы просим вас простить ее глупость и невежество.

Томотада возразил, что он почитает за счастье быть обслуживаемым столь миловидной девушкой. Он не мог отвести от нее глаз, хотя видел, что его восхищенный пристальный взгляд вызвал у нее румянец. Он так и не притронулся к вину и пище, которые стояли перед ним. Мать сказала:

– Добрый господин, мы очень надеемся, что вы попробуете немного еды и питья, хотя наша крестьянская пища недостаточно хороша, ведь вы, должно быть, сильно замерзли под этим пронизывающим ветром.

Тогда, чтобы доставить старикам удовольствие, Томотада принялся за еду и ел и пил, сколько мог. Но восхищение румянившейся от смущения девушкой продолжало расти в нем. Он заговорил с нею и обнаружил, что ее голос столь же приятен, как ее лицо. Даже если она действительно была воспитана в горах, то ее родители должны были иметь благородное происхождение, так как она говорила и держалась как благородная девушка. Внезапно он обратился к ней со стихотворением – которое одновременно содержало в себе вопрос, – рожденным в его сердце:

Таддзунэцуру, Хана ка тотэ косо, Хи во курасэ, Акэну ни отору Аканэ сасуран?

(Находящийся в дороге, чтобы нанести визит, я нашел то, что можно принять за цветок: поэтому я провожу день здесь. Почему перед рассветом румянец, подобный рассвету, должен пылать – этого, действительно, я не знаю.)[70]

В тот же миг она ответила ему следующими строками:

Идзуру хи но Хономэку иро во Вага содэ ни Цуцумаба асу мо Кимия томаран.

(Если своим рукавом я скрою слабый свет поднимающегося солнца, тогда, возможно, мой господин останется утром.)

Услышав это, Томотада понял, что она не осталась равнодушной к его восхищению, а то искусство, с которым она выразила свои чувства в стихах, удивило его не меньше, чем заверения, заключенные в них. Теперь он был уверен, что во всем этом мире ему не стоит и надеяться встретить, а уж тем более – завоевать девушку более красивую и остроумную, чем эта деревенская девица. Голос его сердца, казалось, кричал: "Прими удачу, которую боги предоставили тебе на твоем пути!". Короче говоря, он был ею очарован, причем очарован настолько, что без дальнейших раздумий попросил стариков выдать их дочь замуж за него, сообщив им свое имя, происхождение и положение в свите господина Ното.

Они склонились перед ним с восклицаниями благодарного удивления, но после некоторого колебания отец ответил:

– Достопочтенный господин, вы – человек высокого положения, и, вероятно, возвыситесь еще больше. Слишком велика та честь, которую вы соизволили нам оказать, и нашу благодарность трудно выразить словами или измерить. Но эта девочка, глупая крестьянка низкого происхождения, не получившая никакого обучения и воспитания, не достойна стать женой благородного самурая. Даже говорить об этом не стоит. Но, если вы сочли, что эта девочка вам симпатична, и снизошли до того, чтобы простить ее крестьянские манеры и большую невежественность, мы с удовольствием отдаем ее вам в качестве скромной служанки. Поэтому соизвольте поступать с ней с этого момента в соответствии с вашими августейшими желаниями.

К утру буря окончилась, и на безоблачном востоке появилась заря. Даже если рукав Аояги и мог скрыть от глаз ее возлюбленного розовый румянец рассвета, он больше не мог задерживаться. Но вместе с этим он не хотел разлучаться с девушкой и, когда все было подготовлено к его отъезду, обратился к ее родителям:

– Хотя я могу показаться неблагодарным, прося больше, чем я уже получил, я должен снова просить вас отдать мне вашу дочь в жены. Мне было бы трудно теперь разлучиться с ней, и, поскольку она желает сопровождать меня, если вы разрешите, я могу взять ее с собой. Если вы отдадите ее мне, я буду заботиться о вас как о своих родителях. И, пожалуйста, примите это скромное доказательство благодарности за ваше любезное гостеприимство.

Говоря это, он положил перед смущенным хозяином кошелек с золотыми рё. Но старик, поклонившись, спокойно отодвинул от себя подарок и сказал:

– Добрый господин, золота нам не нужно, а вам оно, вероятно, понадобится в вашей долгой поездке в эти холода. Здесь мы ничего не покупаем и не смогли бы потратить так много денег на себя, даже если бы пожелали. Что касается девочки, мы уже отдали ее вам как подарок; она принадлежит вам, поэтому нет необходимости просить разрешения забрать ее. Она уже сказала нам, что надеется сопровождать вас и оставаться вашей служанкой до тех пор, пока вы этого хотите. Мы очень счастливы, что вы соизволили принять ее, и просим не беспокоиться о нас. Здесь мы не могли обеспечивать ее надлежащей одеждой, не говоря уже о приданом. Кроме того, так как мы стары, нам в любом случае пришлось бы вскоре расстаться с ней. Поэтому очень хорошо, если вы желаете взять ее с собой.

Напрасно Томотада пытался убедить стариков принять подарок. Он понял, что их не интересовали деньги. Но он видел, что они действительно стремились доверить ему судьбу своей дочери, и поэтому решил взять ее с собой. Он посадил ее на лошадь и попрощался со стариками, выразив им свою искреннюю благодарность.

– Достопочтенный господин, – ответил на это отец, – не вы, а мы должны выражать благодарность. Мы уверены, что вы будете добры к нашей девочке, и не беспокоимся за ее будущее...

(В этом месте в японском оригинале следует перерыв в ходе повествования, которое из-за этого становится необычайно противоречивым. Ничего не говорится ни о матери Томотады, ни о родителях Аояги, ни о даймё Ното. Очевидно, автор, утомленный написанием произведения, поспешил завершить историю, весьма небрежно перейдя к ее окончанию. Пропуски заполнить невозможно, но, как кажется, Томотада опрометчиво взял Аояги с собой в Киото и тем самым навлек на себя неприятности. Также не совсем понятно, где пара жила впоследствии.)

...В те времена самураю не позволяли жениться без согласия его господина, а Томотада не мог получить разрешение на это прежде, чем его поручение будет выполнено. При таких обстоятельствах он обоснованно беспокоился, что красота Аояги может привлечь нежелательное внимание, и девушку заберут у него. Поэтому в Киото он старался прятать ее от любопытных глаз. Но как-то раз слуга господина Хосокавы заметил Аояги, узнал о ее отношениях с Томотадой и сообщил об этом дайме. Тогда дайме – молодой принц, любивший красивых девушек, – распорядился доставить девушку к нему. Она сразу же, без церемоний, была приведена туда.

Томотада сильно горевал, но понимал, что ничего не может поделать. Он был простым посыльным на службе у дайме, который был сейчас далеко. В настоящее время он находился под властью намного более могущественного дайме, пожелания которого не могли оспариваться. Кроме того, Томотада знал, что он действовал глупо, что он сам виноват в своей неудаче, вступив в тайные отношения, которые противоречили кодексу военного сословия. У него была только одна надежда, что Аояги сможет и пожелает бежать с ним. После долгих размышлений он решил попытаться отправить ей письмо. Эта попытка была опасна: любое письмо, посланное к ней, могло попасть в руки дайме. Посылать любовное письмо любому обитателю дворца было непростительным проступком. Но он решил рискнуть и, придав посланию форму китайской поэмы, приложил все старания, чтобы оно попало ей в руки. Поэма содержала только двадцать восемь иероглифов. Но этими двадцатью восьмью иероглифами он выразил всю глубину своей страсти и всю боль их разлуки:

Коси о-сон годзин во оу; Рёкудзу намида во тарэтэ ракин во хитатару; Комон хитотаби иритэ фукаки кото уми но готоси; Корэ ёри соро корэ родзин.

(Близко, близко юный принц следует за девушкой, красивой, как драгоценный камень; Слезы красавицы, падая, увлажнили все ее одежды. Августейший господин очарован ею – глубина его страсти подобна глубине моря. Только я один остаюсь несчастным, только мне с этих пор придется скитаться в одиночестве.)

Вечером на следующий день, когда эта поэма была отправлена, Томотаду вызвали к господину Хосокаве. Молодой человек подозревал, что его секретное послание обнаружено, и не надеялся, если его письмо попало к дайме, избежать самого серьезного наказания. "Теперь он прикажет казнить меня, – думал Томотада, – но я не хочу жить без Аояги. Кроме того, если мне вынесут смертный приговор, я могу, по крайней мере, попробовать убить Хосокаву". Он сунул мечи за пояс и поспешил во дворец.

Войдя в приемный зал, он увидел господина Хосокаву, восседавшего на возвышении в окружении самураев наивысшего положения, облаченных в церемониальные одеяния. Все молчали, как статуи. Когда Томотада прошел вперед, чтобы выразить свое почтение, эта тишина показалась ему зловещей и тяжелой, как затишье перед бурей. Но Хосокава внезапно сошел со своего возвышения, взял молодого человека за руку и начал повторять слова поэмы:

Коси о-сон годзин во оу...

И Томотада увидел на глазах принца слезы.

Затем Хосокава сказал:

– Поскольку вы так сильно любите друг друга, я принял решение дать вам разрешение на брак вместо моего родственника, господина Ното. Ваша свадьба должна состояться прямо сейчас. Гости собраны, подарки приготовлены.

По сигналу господина ширмы, скрывающие продолжение комнаты, были раздвинуты, и Томотада увидел там множество придворных, собравшихся на церемонию, и Аояги, которая ожидала его в одеянии невесты.

Таким образом, она была возвращена ему, и состоялась веселая и прекрасная свадьба. Молодой паре от принца и гостей были преподнесены дорогие подарки.

Томотада и Аояги после свадьбы прожили пять счастливых лет. Но однажды утром Аояги, разговаривая с мужем о чем-то будничном, внезапно громко закричала от боли и сильно побледнела. Через какое-то время она сказала слабым голосом:

– Простите меня за этот невежественный крик, но боль была так внезапна! Мой дорогой муж, наш союз, должно быть, был определен какими-то кармическими отношениями в прежней жизни. Я думаю, что эти счастливые отношения снова соединят нас в следующей жизни. Но в этой жизни наши отношения закончены, и мы должны расстаться. Прочитайте для меня, прошу вас, Нэмбуцу-молитву, потому что я умираю.

– О! Какие странные безумные мысли! – вскричал пораженный муж. – Вы только немного нездоровы, моя дорогая! Полежите некоторое время, отдохните, и болезнь пройдет.

– Нет, нет! – отвечала она. – Я умираю! Я не придумываю, я знаю! Бесполезно теперь, мой дорогой муж, скрывать правду от вас: я не человек. Душа дерева – моя душа, сердце дерева – мое сердце, сок ивы – моя жизнь. Кто-то в этот момент срубает мое дерево – именно поэтому я должна умереть! Даже плакать теперь выше моих сил! Быстрее, быстрее прочитайте Нэмбуцу для меня... Быстрее! Ах!

Вскричав от боли, она отвернула свое прекрасное лицо и попыталась заслонить его рукавом. Но почти в тот же момент ее тело стало разрушаться самым странным способом, опускаясь все ниже, ниже и ниже, пока не оказалось на одном уровне с полом. Томотада бросился поддержать ее, но уже было нечего поддерживать! На полу лежала одежда этого прекрасного существа и украшения, которые оно носило в волосах. Тело перестало существовать. Томотада побрил голову, дал буддистский обет и стал странствующим священником. Он путешествовал по всем провинциям империи и во всех святых местах, которые он посещал, приносил жертвы за душу Аояги. Достигнув Этидзэна, он искал дом родителей своей любимой, но, придя в уединенное место среди холмов, где было их жилье, обнаружил, что дом исчез. Не было ничего, что бы указывало хотя бы место, где стоял дом, кроме трех пней ивовых деревьев – двух старых и одного молодого, – которые были срублены задолго до его прибытия.

Около тех пней он установил мемориальное надгробие со священными текстами и совершил там множество буддистских служб за души Аояги и ее родителей.

Дзиу-року-сакура

В Вакэгори, районе провинции Иё[71], растет очень древняя и знаменитая вишня, называемая Дзиу-року-сакурой, или "Вишней шестнадцатого дня", потому что она цветет каждый год в шестнадцатый день первого месяца (по древнему лунному календарю) и только в этот день. Таким образом, время ее цветения попадает в Пору великого холода, – хотя обычно вишня расцветает весной. Но Дзиу-року-сакура цветет благодаря жизненной энергии, которая не является – или, по крайней мере, не являлась изначально – ее собственной. В том дереве живет призрак человека.

Этим человеком был самурай Иё. Дерево росло в его саду и расцветало в обычное время, то есть в конце марта – начале апреля. Он играл под тем деревом, когда был ребенком. Его родители, бабушка и дедушка и более давние предки год за годом на протяжении более ста лет вешали на его цветущие ветви яркие полосы цветной бумаги, на которых были написаны хвалебные стихи. Сам он очень постарел и пережил всех своих детей. Не оставалось ничего в мире, ради чего ему было жить, за исключением того дерева. И вот однажды летом дерево завяло и погибло!

Старик сильно печалился о своем дереве. Тогда добрые соседи нашли для него молодую и красивую вишню и пересадили в его сад, надеясь таким образом успокоить его. Он поблагодарил их и притворился, что доволен. Но на самом деле его сердце переполняла боль, так как он любил старое дерево настолько сильно, что ничто не могло утешить его.

Наконец к нему пришла счастливая мысль: он вспомнил способ, которым можно было спасти погибающее дерево. (Это был шестнадцатый день первого месяца.) Он вошел в свой сад, поклонился перед увядшим деревом и заговорил с ним такими словами:

– Я молю вас, зацветите еще раз, потому что я собираюсь умереть вместо вас.[72]

Затем он расстелил под этим деревом белую ткань, покрывала, сел на них и исполнил харакири, как это делают самураи. Его призрак вошел в дерево и заставил его цвести в тот же самый час.

С тех пор это дерево цветет в шестнадцатый день первого месяца, в то время, когда все покрыто снегом.

Сон Aкиносуке

В округе Тоити, в провинции Ямато[73], жил госи[74] по имени Мията Акиносукэ.

В саду Акиносукэ росло большое старое кедровое дерево, под которым он проводил жаркие дни. Однажды в жаркий полдень он сидел под этим деревом с двумя друзьями-госи, беседуя за вином. Внезапно он почувствовал, что хочет спать, причем так сильно, что попросил друзей извинить его за то, что вздремнет в их присутствии. Затем он прилег у подножия дерева и увидел такой сон.

Ему снилось, что, находясь в своем саду, он видит процессию, подобную свите какого-то знатного дайме, спускающуюся с ближайшего холма, и что он встал посмотреть на нее. Эта огромная процессия была внушительнее всех других, какие он когда-либо видел, и приближалась к его жилью. В начале ее он увидел множество молодых людей в богатой одежде, которые тянули большую покрытую лаком коляску, или госё-гурума, завешенную ярко-синим шелком. Когда процессия приблизилась к дому и остановилась, богато одетый человек, очевидно высокого положения, вышел из коляски, подошел к Акиносукэ, низко ему поклонился и сказал:

– Достопочтенный господин, вы видите перед собой кэраи (вассала) Кокуо из Токоё[75]. Мой господин, царь, приказал мне поприветствовать вас от его августейшего имени и поступить в ваше распоряжение. Также он приказал мне сообщить вам, что он желает, чтобы вы прибыли во дворец. Поэтому соизвольте войти в эту благородную коляску, которую он послал для вас.

На эти слова Акиносукэ хотел дать подобающий ответ, но был слишком удивлен и взволнован для того, чтобы говорить. В тот же момент воля, казалось, покинула его, так что он мог делать только то, что кэраи говорил ему. Он вошел в коляску. Кэраи занял место около него и подал сигнал. Слуги, взявшись за шелковые веревки, потащили большую коляску на юг. Поездка началась.

Через очень короткое время, к изумлению Акиносукэ, коляска остановилась перед огромными двухэтажными воротами (ромон) в китайском стиле, которых он никогда прежде не видел. Здесь кэраи вышел, сказал: "Иду объявить о вашем прибытии" и исчез. Через некоторое время Акиносукэ увидел, что из ворот вышли два благородного вида человека в фиолетовых шелковых одеждах и высоких головных уборах, форма которых указывала на высокое положение. Они с уважением приветствовали его, помогли ему выйти из коляски и повели через большие ворота, по обширному саду, ко входу во дворец, фасад которого, казалось, простирался на запад и восток не меньше, чем на милю. Затем Акиносукэ проводили в огромную и богато украшенную комнату для приема гостей. Сопровождающие отвели его на почетное место и почтительно встали неподалеку, в то время как девушки-служанки в церемониальных костюмах преподнесли ему напитки. Когда Акиносукэ отведал напитков, двое его сопровождающих в фиолетовых одеждах низко поклонились перед ним и обратились к нему со следующими словами, каждый по очереди, согласно дворцовому этикету:

– Теперь наша благородная обязанность сообщить вам...

– ...о причине вашего прибытия сюда...

– ...наш господин, царь, изъявил августейшее желание, чтобы вы стали его зятем...

– ...и в соответствии с его желанием и волей вы женитесь в этот же день...

– ...на августейшей принцессе, его дочери...

– ...мы скоро проведем вас в тронный зал...

– ...где Его Величество уже сейчас ожидает, чтобы принять вас...

– ...но необходимо, чтобы мы сперва одели вас...

– ...в соответствующую церемониальную одежду[76].

Закончив говорить, сопровождающие поднялись и подошли к нише, в которой стоял большой покрытый золотом лакированный сундук. Они открыли его, достали из него различные одежды и пояса из богатого материала и камури, или царский головной убор. Одетый с их помощью, Акиносукэ стал выглядеть как принц. Затем его проводили в комнату для приемов, где он увидел Кокуо из Токоё, сидевшего на даидзу[77] и одетого в высокий черный головной убор, свидетельствовавший о его высоком положении, и в одежду из желтого шелка. Перед даидзой, по правую и левую сторону, сидело множество сановников, неподвижных и торжественных, как статуи в храме. Акиносукэ, подойдя, приветствовал властителя тройным традиционным поклоном. Царь приветствовал его любезными словами и затем сказал:

– Вам уже сообщили о причине, по которой вы были вызваны к Нам. Мы решили, что вы должны стать мужем Нашей единственной дочери. Сейчас будет проведена свадебная церемония.

Когда царь закончил говорить, раздались звуки веселой музыки. Из-за занавеса вышла длинная процессия прекрасных придворных дам, которые проводили Акиносукэ в комнату, в которой его ожидала невеста.

Комната была огромна, но едва могла вместить множество гостей, собравшихся, чтобы стать свидетелями свадебной церемонии. Все поклонились Акиносукэ, когда он занял место напротив дочери царя на приготовленной для него подушке для колен. Невеста была похожа на небожительющу, сошедшую на землю; ее одежда была красива, как летнее небо. В атмосфере всеобщей радости был проведен обряд бракосочетания.

Затем пару проводили в покои, которые были подготовлены для них в другой части дворца. Там они приняли поздравления от многих благородных людей и бесчисленные свадебные подарки.

Через несколько дней Акиносукэ вызвали в тронный зал. В этот раз он был принят еще любезнее, чем в прошлый, и царь сказал ему:

– В юго-западной части Наших владений есть остров под названием Раисю. Мы назначаем вас правителем этого острова. Вас ожидает лояльный и послушный народ, но его законы еще не были приведены в соответствие с законами Токоё и обычаи не упорядочены должным образом. Мы поручаем вам улучшить их общественное положение, насколько это возможно, и Мы желаем, чтобы вы правили ими с любовью и мудростью. Все приготовления, необходимые для отправки на Раисю, уже сделаны.

Акиносукэ и его невеста отбыли из дворца Токоё. До берега их сопровождала большая свита знати и должностных лиц. Они сели на прекрасное судно, выделенное царем. Благодаря попутному ветру они благополучно достигли Раисю, где увидели благородных людей острова, собравшихся на берегу, чтобы приветствовать их.

Акиносукэ сразу приступил к исполнению своих новых обязанностей, которые оказались совсем нетрудными. В течение первых трех лет правления он был занят в основном созданием и принятием законов. У него были мудрые советники, которые помогали ему, и он никогда не считал свою работу неприятной. Разобравшись с законами, он не имел никаких других обязанностей, кроме участия в обрядах и церемониях, предусмотренных древними традициями. Местность была настолько процветающей и настолько плодородной, что болезни и бедность были здесь неизвестны, а народ был настолько послушен, что ни один закон ни разу не был нарушен. Акиносукэ жил и управлял Раисю еще в течение двадцати лет и все эти двадцать три года он не видел даже тени печали.

Но на двадцать четвертом году его правления к нему пришло большое горе. Жена, которая родила ему семерых детей – пять мальчиков и двух девочек, – заболела и умерла. Она была похоронена с подобающей пышностью на вершине красивого холма в районе Ханрёко, а на ее могиле поставили прекрасный памятник. Но Акиносукэ чувствовал такую печаль из-за ее смерти, что больше не хотел жить.

Когда положенный срок траура окончился, на Раисю из дворца Токоё прибыл сиса, или царский посыльный, Сиса передал Акиносукэ выражение сочувствия и затем сказал ему:

– Вот слова, которые наш августейший господин царь Токоё приказал передать вам: "Теперь Мы отсылаем вас назад к вашему народу и в вашу страну. Что касается этих семерых детей, то они – внуки и внучки царя и должны получить подобающую заботу. Поэтому вам не следует беспокоиться о них".

Получив эти предписания, Акиносукэ послушно стал готовиться к отъезду. Когда он уладил все свои дела и провел церемонию прощания со своими советниками и доверенными лицами, его с большими почестями проводили в порт. Там он сел на судно, посланное за ним. Судно отправилось в синее море под синим небом, и очертания самого острова Раисю стали синими, затем серыми и, наконец, исчезли... Акиносукэ внезапно проснулся под кедровым деревом в своем саду!

Некоторое время он находился в оцепенении и ошеломлении, но потом заметил двух своих друзей, все еще находившихся около него и весело беседовавших за вином. Он посмотрел на них с изумлением и громко воскликнул:

– Как странно!

– Акиносукэ, должно быть, видел сон, – со смехом сказал один из друзей. – Вам приснилось что-то необычное?

Тогда Акиносукэ пересказал им сон о двадцатитрехлетнем пребывании в царстве Токоё на острове Раисю. Они были очень удивлены, поскольку в действительности он спал всего несколько минут.

Один из госи сказал:

– Действительно, вам приснились странные вещи. Мы также видели кое-что странное, пока вы дремали. Несколько мгновений над вашим лицом порхала маленькая желтая бабочка; мы наблюдали за ней. Затем она села на землю около вас, рядом с деревом. Почти сразу же из отверстия в земле выполз большой муравей, схватил ее и утащил в это отверстие. Перед тем, как вы проснулись, мы видели, что та же самая бабочка выползла из отверстия и запорхала над вашим лицом, как и прежде. И затем она внезапно исчезла; мы не знаем, куда она улетела.

– А может, это была душа Акиносукэ, – сказал другой госи. – Мне кажется, я видел, как она залетела ему в рот. Но даже если та бабочка была душой Акиносукэ, это не может объяснить его сон.

– Муравьи могут все объяснить, – возразил первый из говорящих. – Муравьи – это странные существа, возможно, даже гоблины. Во всяком случае, под тем кедровым деревом есть муравейник, в котором живут большие муравьи.

– Давайте посмотрим, – закричал Акиносукэ, очень взволнованный этим предложением, и пошел за лопатой.

Земля вокруг кедрового дерева весьма странным способом была разрыта огромной колонией муравьев. Внутри своих нор они соорудили крошечные постройки из соломы, глины и стеблей, которые удивительным образом походили на миниатюрные города. В середине всего сооружения множество мелких муравьев суетились вокруг одного очень большого муравья, у которого были желтоватые крылья и длинная черная голова.

– Смотрите, вот он, царь из моего сна! – воскликнул Акиносукэ. – А вот и дворец То-коё! Как необычно!.. Раисю должен лежать где-нибудь к юго-западу от него, слева от того большого корня... Да! Он здесь! Очень странно! Теперь я уверен, что могу найти гору Ханрёко и могилу принцессы.

Он продолжал осматривать разрушенный муравейник и, наконец, обнаружил крошечную насыпь, на вершине которой была установлена отшлифованная водой галька, по форме напоминавшая буддистский надгробный памятник. Под нею он нашел впрессованное в глину тело мертвой самки муравья.

Рики-бака[78]

Его звали Рики, что переводится как "Сила"; но люди называли его "Рики-простак" или "Рики-дурачок" – "Рики-бака", потому что он был рожден, чтобы оставаться вечным ребенком. По той же самой причине они были добры к нему, даже когда он поджигал дом, поднося зажженный фитиль к занавесу от москитов, и хлопал в ладоши от радости при виде пламени. В шестнадцать лет он был высоким, сильным парнем, но по уму оставался двухлетним ребенком и поэтому играл с очень маленькими детьми. Большие соседские дети, от четырех до семи лет, не хотели играть с ним, потому что он не мог научиться их песням и играм. Его любимой игрушкой была палка от метлы, которую он использовал как игрушечного коня, часами катаясь на ней вверх вниз по склону и сопровождая это удивительным смехом. Но, наконец, поднятый им шум начал раздражать владельца того дома, который стоял рядом со склоном, и тот вынужден был попросить его подыскать другое место для игр. Рики покорно поклонился и ушел, с грустью таща свою палку. Всегда ласковый и совершенно безобидный, если не позволять ему играть с огнем, он редко давал повод для жалоб. Его участие в жизни той улицы было едва ли большим, чем участие собаки или цыпленка, и когда он, наконец, исчез, владелец того дома не тосковал по нем. Несколько месяцев прошло, прежде чем он вспомнил о Рики.

– Что случилось с Рики? – спросил он однажды старого дровосека, который снабжал всю околицу дровами. Он вспомнил, что Рики часто помогал ему носить вязанки дров.

– Рики-бака? – спросил старик. – О, Рики умер, бедняга! Да, он внезапно умер почти год назад; доктора сказали, что у него была какая-то болезнь мозга. А знаете, с этим бедным Рики связана одна история. Когда Рики умер, его мать написала его имя, "Рики-бака", на ладони его левой руки – "Рики" китайским иероглифом, а "бака" на кане[79]. Она горячо молилась, прося, чтобы он заново родился в более счастливом положении. Приблизительно три месяца назад в благородном доме Нанигаси-сама, в Кодзимати[80], родился мальчик, у которого на ладони левой руки были иероглифы, которые читаются "РИКИ-БАКА"! Те люди поняли, что это рождение случилось в ответ на чью-то молитву, и повсюду расспрашивали об этом. В конце концов, торговец овощами сообщил им, что простой парень по имени Рики-бака жил в квартале Усигомэ и что он умер прошлой осенью. Они послали двух слуг отыскать мать Рики. Слуги нашли мать Рики и рассказали ей о том, что случилось. Она была чрезвычайно довольна, ведь дом Нанигаси очень богат и известен. Но слуги сказали, что семье Нанигаси-сама очень не нравится то, что на руке ребенка красуется слово "Бака". "Где ваш Рики похоронен?" – спросили они. "Он похоронен на кладбище Дзэндодзи", – ответила она. "Пожалуйста, дайте нам немного глины с его могилы", – попросили они. Тогда она отправилась с ними к храму Дзэндодзи и показала им могилу Рики. Они взяли немного глины с могилы, завернули ее в фуросики[81] и дали матери Рики немного денег.

– Но зачем им нужна была та глина? – спросил владелец дома.

– Ну, – ответил старик, – вы знаете, это нужно было для того, чтобы с руки ребенка исчезло то имя. Нет никаких других средств удалить иероглифы, которые таким образом появляются на теле ребенка. Нужно потереть кожу глиной, взятой с могилы тела, в котором его душа была в прошлой жизни...

Хораи

Голубое видение глубины, затерянной в высоте – море и небо, перетекающие друг в друга в блестящем тумане. Весенний день. Утро.

Только небо и море – одна голубая громадность... Впереди рябь отражает серебристый свет. Тонкие струйки пены кружатся в водовороте. Но немного дальше не видно никакого движения и нельзя различить цвета: неясная теплая голубизна воды, простирающаяся вдаль и тающая в голубизне воздуха. Там нет горизонта: лишь даль, вздымающаяся в бесконечность – необъятная вогнутая поверхность перед вами и сильно выгнутая над вами; цвет, становящийся интенсивнее с высотой. Но где-то в голубой середине нависает слабое-слабое видение дворцовых башен с высокими крышами, рогатыми и изогнутыми, подобно луне, – какой-то призрак странной древней роскоши, освещенный солнечными лучами, приглушенными, как память.

...То, что я, таким образом, попытался описать – это какэмоно, то есть японская живопись на шелке, висящее на стене моей беседки. Оно называется "Синкиро" – "Мираж". Но образ, представленный в мираже, ясен. Это мерцающие двери блаженного Хораи; те луноподобные крыши – это крыши Дворца Царя-Дракона; стиль их (хотя картина недавно написана японской кисточкой) – это стиль китайских строений, которым более двух тысяч лет... Много рассказывается о том месте в китайских книгах того времени.

В Хораи нет ни смерти, ни боли. Там нет зимы. Цветы в той стране никогда не исчезают, и всегда есть спелые плоды. Если однажды человек вкусит тех плодов, он больше никогда не почувствует жажду и голод. В Хораи растут магические растения сорин-си, рику-го-аои и бан-кон-то, которые излечивают любые болезни. Здесь также растет волшебная трава ё-син-си, которая воскрешает мертвых. Волшебная трава орошается волшебной водой, единственный глоток которой приносит вечную молодость. Жители Хораи едят рис из очень-очень маленьких мисок. Но рис никогда не иссякает в тех мисках, сколько бы его ни ели, пока тот, кто ест, не насытится. Жители Хораи пьют вино из очень-очень маленьких кубков, но никто не может опустошить их, сколько бы ни пил, пока на него не найдет приятная дремота опьянения.

Все это и даже больше рассказывается в легендах периода династии Цин. Но то, что люди, которые записали эти легенды, когда-либо видели Хораи, даже как мираж, неправдоподобно. Ведь на самом деле нет ни волшебных плодов, которые навсегда насыщают человека, ни волшебной травы, которая воскрешает мертвых, ни источника волшебной воды, ни мисок, в которых никогда не кончается рис, ни кубков, в которых никогда не иссякает вино. Неправда, что горе и смерть никогда не приходят в Хораи; также неправда, что там нет зимы. Зима в Хораи холодна, и ветры зимой пронизывают до костей, и снег засыпает крыши Царя-Дракона.

Однако в Хораи есть замечательные вещи. Наиболее замечательная из них не была упомянута ни одним китайским автором. Я имею в виду атмосферу Хораи. Эта атмосфера является специфической для этого места. Из-за нее рассвет в Хораи белее, чем в любом другом месте – молочный цвет, который не ослепляет, удивительно чистый, но очень мягкий. Эта атмосфера иная, чем та, которая известна людям; она очень стара, настолько стара, что страшно подумать, сколько ей лет. Это не смесь азота и кислорода. Она вообще состоит не из воздуха, а из призраков, из душ квинтиллионов квинтиллионов поколений душ, смешанных в одну огромную полупрозрачную субстанцию, – из душ людей, которые думали так, как не думаем теперь мы. Какой бы смертный человек ни вдохнул ту атмосферу, в его кровь попадают вибрации тех духов. Они изменяют чувства внутри него, изменяют его понимание Пространства и Времени таким образом, что он может видеть так, как видели они, и чувствовать так, как чувствовали они, и думать так, как думали они. Эти изменения ощущений мягкие как сон, и Хораи, который можно различить в нем, можно описать следующим образом.

Поскольку в Хораи нет знания великого зла, сердца людей никогда не стареют. И, будучи всегда молодыми в сердце, люди Хораи улыбаются от рождения до смерти, – кроме того времени, когда боги посылают им горе; тогда они прячут свои лица, пока горе не уйдет. Все люди в Хораи любят и доверяют друг другу, будто все они члены одной семьи. Речь женщин подобна пению птиц, потому что сердца их легки как души птиц. Взмахи рукавов играющих девушек напоминает порханием широких, мягких крыльев. В Хораи ничего не скрыто, кроме печали, потому что там нечего стесняться, и ничего не заперто, потому что нет воровства, а ночью, также как и днем, все двери остаются открытыми, потому что нет никакой причины для опасения. И потому что люди там – волшебники, хотя и смертные, все вещи в Хораи, кроме Дворца Царя-Дракона, являются мелкими, необыкновенными и странными. И этот волшебный народ действительно ест рис из очень-очень маленьких мисок и пьет вино из очень-очень маленьких кубков...

Многое из этого воображаемого обязано вдыханию той призрачной атмосферы – но не все. Ибо чары мертвых – лишь очарование Идеалом, обаяние древней надежды. Кое-что от той надежды воплотилось во многих сердцах, в простой красоте бескорыстных жизней, в сладости Женщины...

Злые ветры с Запада дуют над Хораи, и волшебная атмосфера, увы, всегда исчезает перед ними. Она сохраняется теперь только на лоскутах и тесьме, как та длинная яркая тесьма облаков, которая окаймляет пейзажи японских живописцев. Под этими частицами волшебного пара все еще можно найти Хораи – но не везде... Помните, что Хораи также называют "Синкиро", что значит "Мираж" – "Видение неосязаемого". И Видение исчезает, чтобы никогда больше не появиться, но остаться в картинах, стихах и снах...