Ярослав Домбровский

ГЛАВА СЕДЬМАЯ НА ЛЕВОМ КРЫЛЕ ПОЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ЭМИГРАЦИИ

Когда пароход прибыл в Копенгаген и пассажиры сошли на берег, супружеская чета Рихтеров перестала существовать — теперь в этом камуфляже уже не было необходимости. Излагая свои первые заграничные впечатления, Домбровская противопоставляет холодный, серый, почти лишенный растительности Петербург зеленым, цветущим, благоухающим берегам Скандинавии. Думается, что это было обусловлено не столько объективно существующей разницей, сколько субъективными факторами. Вероятно, ощущение контраста создавалось и усиливалось у Домбровских теми вполне естественными чувствами, которые они испытывали. Ведь они были, наконец, вместе, находились на свободе, не имели нужды ежеминутно опасаться царских ищеек и даже во сне думать о требованиях конспирации. Впервые за много лет они могли передохнуть от забот и волнений, побыть вдвоем. Это было настоящее свадебное путешествие — запоздалое, короткое, но от этого, наверное, еще более приятное.

Домбровские совершили экскурсию по многочисленным в Скандинавии проливам и каналам, побывали в Мальме, Гётеборге и других городах, посетили Упсальский университет и осмотрели его знаменитую библиотеку. Дольше всего они задержались в Стокгольме. Здесь, по словам Домбровской, они с мужем гостили у польского эмигранта Генрика Буковского, бывали в нескольких знакомых ему шведских семьях. Стокгольм не случайно привлек Домбровского — это был один из центров российской революционной эмиграции, состоявшей из поляков, русских, финнов (Финляндия в форме Великого княжества Финляндского входила тогда в Российскую империю).

Представители польской и русской эмиграции с искренней радостью приветствовали своего нового собрала, как человека, получившего широкую известность в революционной среде. Польский эмигрантский журнал «Отчизна» посвятил этому событию специальную статью, автор которой излагал свои впечатления от встречи и разговора с Домбровским в Стокгольме. Статья подчеркивала, что Домбровский совершил побег и смог вместе с женой выехать за границу только благодаря помощи русских революционеров. Перевод статьи был через некоторое время почти полностью опубликован в «Колоколе».

Свою остановку в Стокгольме Домбровский поспешил использовать для того, чтобы дать отповедь реакционной печати, которая изощрялась в клевете на него, на его жену и тех, кто помог им бежать, чтобы публично поблагодарить оставшихся в России друзей и попытаться снять с них подозрения. С этой целью он написал два предназначенных для печати письма.

Первое письмо было адресовано нижегородскому губернатору генералу Одинцову. «Выезд жены моей из города Ардатова, — писал Домбровский, — подаст, вероятно, повод к следствию. Что такое следствие — мне по опыту очень и очень хорошо известно. Я испытал, что следственные комиссии никогда ничего не открывают, а часто из своекорыстных видов запутывают невинных, и потому, желая отклонить подозрения и неприятности от кого бы то ни было, считаю необходимым изложить вам обстоятельства этого побега…» И далее Домбровский рассказывает выдуманную историю, из которой следует, что и побег жены и их совместный отъезд за границу подготовил и осуществил он сам, один, без чьей-либо помощи и даже без ведома самой беглянки. «…Все было так просто, — заявил он, — что тут не было нужды ни в каких сообщениях, по крайней мере в Ардатове».

Другое письмо было адресовано редактору «Московских ведомостей» М. Н. Каткову. Этот либеральничавший когда-то публицист в начале 60-х годов превратился в глашатая мыслей крайней реакции, оголтелого шовиниста и полонофоба. В писаниях Каткова злобная, граничащая с доносами клевета на русских и польских революционеров постоянно соседствовала с попытками поссорить их друг с другом на национальной, идейной и иной почве. Именно поэтому Домбровский и решил дать публичную пощечину реакционному писаке. Письмо его настолько содержательно, ярко и цельно, что трудно удержаться от того, чтобы не привести его целиком. Вот текст письма:

«Милостивый государь! В одном из номеров «Московских ведомостей» вы, извещая о моем бегстве, выразили надежду, что я буду немедленно пойман, ибо не найду убежища в России. Такое незнание своего отечества в публицисте, признаюсь вам, поразило меня удивлением. Я тогда же хотел написать вам, что надежды ваши неосновательны, но меня удержало желание фактически доказать все ничтожество правительства, которому вы удивляетесь, по крайней мере публично. Благодаря моему воспитанию я, хотя и иностранец, знаю Россию лучше вас. Я так мало опасался всевозможных ваших полиций; тайных, явных и литературных, что, отдавая полную справедливость вашим полицейским способностям, был, однако, долго вашим соседом и видел вас очень часто. Через неделю после моего побега я мог отправиться за границу, но мне нужно было остаться в России, и я остался. Потом обстоятельства заставили меня посетить несколько важнейших русских городов, и в путешествиях этих я не встретил нигде ни малейшего препятствия. Наконец, устроив все, что было нужно, я пожелал отправиться с женой моей за границу; но хотя жена моя была в руках ваших сотрудников по части просвещения России, исполнение моего намерения не встретило никаких затруднений. Словом, в продолжение моего шестимесячного пребывания в России я жил так, как мне хотелось, и на деле доказывал русским патриотам, что в России при некоторой энергии можно сделать что угодно.

Только желание показать всем, как вообще несостоятельны ваши приговоры, заставляет меня писать человеку, старавшемуся разжечь международную вражду, опозорившему свое имя ликованием над разбоем и убийством и запятнавшему себя ложью и клеветой. Но, решившись на шаг, столь для меня неприятный, не могу не выразить здесь презрения, которое внушают всем честным людям жалкие усилия ваши и вам подобных к поддержанию невежества и насилия. Правда, удалось вам на некоторое время разбудить зверские инстинкты и фанатизм русских, но ложь и обман долго торжествовать не могут. Толпы изгнанников наших разнесли в самые глухие уголки России истинные понятия о наших усилиях и о нашем народе. Появление их повсеместно было красноречивым протестом против лжи, рассеиваемой официальными и наемными клеветниками, и пробудило человеческие чувства в душе русских.

Симпатия эта послужит основанием возрождения русского народа, и да будет она укором для вашей совести, если только ее окончательно не потушило пожатие царской руки.

Примите, милостивый государь, от меня эту новую для вас реликвию. Сохраните и ее вместе с другими для потомков ваших: они найдут в ней более правды, чем в других, и легко отличат, что она послана не после торжественного обеда.

Ярослав Домбровский.

Стокгольм, 16 июня 1865 года».

2 июля 1865 года польский перевод письма Домбровского Каткову появился в «Отчизне», 15 июля он был опубликован вместе с письмом Одинцову в «Колоколе». Оба эти издания довольно широко распространялись не только в эмиграции, но и на территории Российской империи, так что звук пощечины, нанесенной Каткову, Сразу же разнесся по всей Европе. Он был усилен перепечаткой письма Домбровского в некоторых других изданиях, выходящих за границей, распространением в России его рукописных списков. Копия письма есть в сохранившейся части архива Каткова, следовательно, оно было вручено и лично адресату.

Письмо было адресовано не столько продажному писаке, сколько было обращено к русским друзьям и единомышленникам Домбровского. Чувство признательности к ним, вера в необходимость и плодотворность сотрудничества с ними, выраженные в письме, сохранились у Домбровского на всю жизнь. С публикации писем начались его контакты с издателями «Колокола». Подтверждением тому служит, в частности, письмо Герцену, написанное Домбровским в сентябре 1866 года и посвященное Озерову, который незадолго перед этим также вынужден был эмигрировать. «Ротмистр Озеров, — говорится в письме, — принадлежит к числу тех светлых личностей, которые мечтали в России о свободе и с самоотвержением боролись против катковщины. Ему лично я обязан своим спасением; у него я нашел приют в Петербурге, и благодаря его великодушной помощи удалось мне вырвать жену мою из ссылки. Запутанный одной из последних жертв Муравьева в процессе Каракозова[32], Озеров спасся только благодаря своей энергии и в настоящее время находится в Париже. Здесь под именем Альберта Шаховского учится он сапожному ремеслу, чтобы снискать себе какие-либо средства для жизни. Не только чувство благодарности к Владимиру Михайловичу заставляет меня писать вам эти строки, но и желание дать вам возможность употребить его для ваших трудов в России. Вы найдете в Озерове честного и мыслящего человека, горячего патриота, предприимчивого конспиратора и смелого агента. Таких, как он, людей немного, и мне остается только поздравить вас с находкой и пожалеть от души, что Озеров не поляк». Рекомендация Домбровского оказала свое воздействие: Озеров близко сошелся с издателями «Колокола», в особенности с Огаревым.

Из Стокгольма Домбровские отправились в Дрезден к дяде Ярослава — Петру Фалькенгаген-Залескому. Судя по воспоминаниям Домбровской, маршрут этой поездки проходил через Копенгаген, Киль, Альтону и Берлин. В Дрездене Домбровские задержались недолго. Затем они некоторое время находились в Бельгии, где Ярослав безуспешно искал работу, и, наконец, осенью 1865 года обосновались в Париже. Но еще до этого Домбровский по меньшей мере один раз побывал в Швейцарии, куда ездил для налаживания контактов с польскими и русскими революционными эмигрантами.

По подсчетам, сделанным в новейшем из специальных исследований о польской политической эмиграции, ее численность во второй половине 60-х годов достигала 10 тысяч человек, причем около половины из них приходилось на Францию, а от шестисот до двух с половиной тысяч эмигрантов было в Швейцарии. Немало на швейцарской территории было также и русских политических эмигрантов. Сюда с 1865 года из Лондона перебрались издатели «Колокола», здесь находились такие руководящее деятели формально самораспустившейся «Земли и воли», как Николай Утин и Александр Серно-Соловьевич, здесь нашли себе приют многие другие землевольцы.

Во время поездки в Швейцарию, состоявшейся в августе 1865 года, важнейшая задача Домбровского состояла, по-видимому, в переговорах с издателями «Колокола». Герцена он не застал — тот путешествовал до стране. Достаточно подробного и делового разговора С Огаревым почему-то не получилось, хотя обе стороны Возлагали на него большие надежды. Огарев всячески старался ускорить приезд Герцена, но не смог: «Если и желаю твоего приезда, — писал Огарев Герцену 15 августа, — то это вовсе не для того, чтоб мешать твоему передвижению, а просто потому, что считаю твое присутствие здесь нравственной обязанностью. Главным вопросом, который должен быть теперь между нами, — это мое свидание с Домбровским. Это касается общего дела […] и касается так, что время терять нельзя». Герцен досадовал на невозможность встречи с Домбровским в Женеве, был готов поехать для этого в Цюрих.

Встреча между Герценом и Домбровским если не в этот раз, то позднее наверняка состоялась. Об этом свидетельствует, в частности, то рекомендательное письмо Домбровского к Герцену относительно Озерова, которое упоминалось выше. Что касается содержания разговора, то он, конечно, включал информацию Домбровского о деятельности русских и польских подпольщиков на родине, обсуждение возможностей дальнейшего сотрудничества их как друг с другом, так и с эмиграцией. О практических результатах встречи, к сожалению, ничего не известно.

Париж и его окрестности служили в 1865 году местом жительства для нескольких тысяч бывших участников восстания, бежавших за границу от преследований царизма. Наличие друзей и знакомых среди ранее приехавших соотечественников, относительно большее знакомство с языком[33], облегчающее возможность заработков, доброжелательное отношение французской общественности к польским эмигрантам — таковы важнейшие житейские соображения, которыми руководствовались многие поляки, оседая во Франции. Для Домбровского эти соображения также играли роль, но главным для него было то, что именно здесь в основном сосредоточивались те активно действующие эмигрантские организации, через которые можно было поскорее включиться в революционную борьбу.

Как и многие другие польские эмигранты, которые оседали в Париже, Домбровские решили поселиться в районе, называемом Батиньоль. Ярославу вскоре удалось поступить на должность чертежника в управление одной из железных дорог (Академия генерального штаба давала в этом отношении хорошую подготовку). Заработок был невелик, сводить концы с концами было трудно. Но по сравнению с многими другими эмигрантами материальное положение Домбровских было сносным, тем более в первое время, когда еще не было детей.

Едва устроив свои житейские дела, Домбровский с головой ушел в политическую деятельность. Он поддерживал связи с французскими революционерами. Но большую часть своих сил Домбровский отдавал борьбе за сплочение польских эмигрантов вокруг последовательно демократической социальной программы, без осуществления которой было невозможно достижение независимости польского народа. Необходимость объединения польской эмиграции диктовалась сложившимися условиями. Единая организация нужна была для представительства перед французским правительством, оказывавшим кое-какую помощь эмигрантам, для распределения тех денежных средств, которые поступали из других источников. Но самое главное — организация была необходима с точки зрения морально-политической, чтобы спасти слабых от упадочнических настроений, чтобы держать в боевой готовности всех, способных продолжать освободительную борьбу. Об объединении говорили все, но далеко не все понимали, что создаваемая организация не выполнит важнейших своих задач, если, стремясь включить все направления и группировки, она откажется от четкой и отвечающей обстановке политической линии.

Возникающая организация сначала называлась Объединением польской эмиграции. Уже само это название указывало на то, что в первый момент получили перевес сторонники более или менее универсальной, но политически аморфной организации. Левые силы в результате упорной борьбы добились постепенного изменения настроений у большинства эмигрантов. Это нашло свое выражение как в уставе организации, так и в ее окончательном названии — Объединение польской демократии. События развивались следующим образом.

Сначала инициативная группа выпустила листовку с призывом голосовать за кандидатов в так называемый Представительный комитет, который должен будет разработать проект устава и программу Объединения польской эмиграции. Голосование осуществлялось письменно, в нем участвовали эмигранты, жившие во Франции, Англии, Швейцарии, Турции и других государствах. Уже в первом туре голосования, закончившемся в июле 1866 года, были избраны Валерий Врублевский и Ярослав Домбровский. Во втором туре в голосовании участвовало 1438 человек; 1011 из них подали голос за Врублевского, несколько меньше голосовало за Домбровского. Представительный комитет включил в конечном итоге пять человек; кроме Врублевского и Домбровского, в него вошли: С. Ярмунд, Ю. Гауке-Босак и К. Жулинский.

Но это был только первый шаг к объединению. Вскоре выяснилось, что продвигаться вперед не так-то просто. Помех было много. Одной из них являлась позиция Мерославского — политического деятеля, имевшего порядочный вес в эмиграции.

Людвик Мерославский шестнадцатилетним юношей участвовал в восстании 1830–1831 годов; затем, находясь в эмиграции, приобрел известность военно-историческими трудами о нем. В 1846 году был главой готовящегося восстания поляков, подвластных Пруссии, за что приговорен прусским судом к пожизненному заключению. Освобожденный во время революции 1848 года, он сначала командовал польскими повстанцами в Познанском княжестве (прусская часть Польши), а позднее руководил революционными войсками Сицилии и армией восставших в Бадене и Пфальце (юго-западная часть Германии). В последующие годы Мерославский, обосновавшись во Франции, установил тесные контакты с бонапартистами. Стремясь подчинить себе нараставшее на польских зем лях освободительное движение, он выступал против русско-польского революционного союза. Во время восстания 1863 года с помощью своих сторонников в ЦНК он был провозглашен диктатором, но, потерпев поражение близ границы, очень скоро повернул вспять. И во время восстания 1863 года и позднее Мерославский охотно пользовался демократической фразеологией, но в действительности его взгляды были далеки от демократизма.

Когда возникло Объединение польской демократии, Мерославский сначала согласился на присоединение возглавляемого им Демократического общества к вновь создаваемой организации и даже выставил свою кандидатуру при голосовании в ее руководящий орган. Но потом он отказался от своих намерений, а когда Представительный комитет начал разработку программы, заявил, что программа им давно создана — остается только ее выполнить. Между тем программа его была неприемлемой, и прежде всего в важнейших вопросах — аграрном и национальном; не могли быть терпимы и претензии Мерославского на диктаторскую власть в организации.

Второе осложнение возникло в связи с текстом воззвания к годовщине восстания 1830–1831 годов, появившимся в ноябре 1866 года. Воззвание, излагавшее самую общую оценку ситуации и написанное в довольно осторожных выражениях и появившееся за подписью Врублевского, Домбровского и Ярмунда, вызвало возражения правых сил в Представительном комитете и за его пределами. Особенное недовольство они высказывали по поводу двух мест. Одно из них подчеркивало, что «поляки всегда уважали свободу совести и права других народов», другое указывало на то, что нищета и бесправие народа — это результат «исключительного господства одного класса».

Возникшие разногласия не были случайными — они отражали реально существовавшие социально-политические противоречия, которые выражались в том, что в польском освободительном движении существовали три основных направления, которые можно назвать социалистическим, клерикально-аристократическим и демократическим.

Программа первого из них содержала более или менее ярко выраженные элементы различных социалистических учений. Неоднократно высказывался за социалистические (в утопическом смысле) преобразования, в частности, Юзеф Токажевич. Оценивая в статье «1863 год» опыт восстания и указывая слабые места в политике повстанческого руководства, он писал: «Если привести к общему знаменателю все, что мы сказали выше, то окажется, что восстание 1863 года погибло: 1) из-за необдуманной и неуместной, ибо опирающейся не на отечественную основу крестьянской реформы; 2) из-за того, что вместо славянско-общинно-народного революционного знамени было поднято знамя польско-демократически-шляхетское и 3) из-за предательского, антинационального руководства аристократии, которая, связавшись с правительствами[34], скомпрометировала великую историческую миссию Польши перед лицом страдающего человечества».

Идеи общинного, или «русского», социализма, восходящие к более ранним работам Герцена и Огарева, Чернышевского и Добролюбова, во второй половине 60-х годов заняли господствующее положение в России. В польском же освободительном движении они имели относительно меньшее распространение. Это обуславливалось, с одной стороны, тем, что на польских землях почти не существовало общинных отношений в тех формах, которые были особенно характерны для России, а с другой стороны — проистекало из полной неприемлемости для многих участников польского освободительного движения того отказа от политических задач, который стал присущ общинному социализму в интерпретации русского революционного народничества, то есть примерно со второй половины 1860-х годов. Поэтому естественно, что у Токажевича были не только сторонники, но и критики.

Одним из противников доктрины общинного социализма оказался Юзеф Цверцякевич (Кард). Он довольно долго занимал пост заграничного представителя ЦНК партии красных, а в 1863 году участвовал в организации морской экспедиции к берегам восставшей Литвы. Возражая Токажевичу, Цверцякевич показывал, что община (по-польски — гмина) является институтом давно устаревшим. Он писал: «Гмина, даже такая, как ее понимают наиболее прогрессивные публицисты, не является В моих глазах идеалом общественного устройства. Хотя она и могла быть в свое время превосходной, но нынешним потребностям общественной жизни, где солидарность нужно примирять с личной свободой, она уже не отвечает. Ведь только в патриархальную эпоху труд не был в пренебрежении. Ныне мы должны вернуть достоинство труда, однако речь идет не о том, что мы должны вернуться к патриархальной жизни. Новая жизнь требует новых форм. Надо их искать, вместо того, чтобы держаться за старое».

На противоположном — правом крыле польской эмиграции находились те силы, которые в 1863 году так или иначе отождествлялись с партией белых, а также с некоторыми другими группами клерикально-аристократической окраски: все вместе они и составляли второе из названных выше направлений. Удельный вес правого крыла польского освободительного движения, штаб-квартирой которого продолжал оставаться парижский «Отель Лямбер», постепенно уменьшался. Отдельные наиболее патриотичные его деятели, оказавшиеся способными подняться над узкоклассовыми интересами и отбросить шляхетские предрассудки, эволюционировали влево, тогда как многие другие правели настолько, что не могли уже считаться участниками движения. Они отказывались от идеи национальной независимости Польши даже в самых скромных ее вариантах, отходили от политической деятельности или принимали сторону правительств тех держав, которые поработили их родину. Для оставшихся в строю основной сферой деятельности продолжали оставаться хитроумные, но несбыточные планы дипломатического воздействия на Австрию, Пруссию и Россию с тем, чтобы как-то изменить существующий статус польских земель.

Наиболее массовым и значительным было третье направление, имевшее в целом демократический характер и являвшееся по своей программе и тактике прямым преемником партии красных периода восстания 1863 года. Умеренную часть этого направления составляли деятели типа Мерославского и Гиллера, радикальную олицетворяли деятели, которые продолжали политику, проводившуюся в 1863 году Домбровским, Хмеленским, Шварце, Падлевским, Бобровским и их соратниками.

Мировоззрение этих деятелей либо носило революционно-демократический характер, либо было переходным от революционного демократизма и различных утопически социалистических доктрин к научному социализму.

Именно в этих рамках развивалось мировоззрение и практическая деятельность Домбровского.

Вскоре после приезда в Париж Домбровский изложил свою политическую платформу и оценку сложившейся ситуации в «Открытом письме», которое датируется ноябрем 1865 года и адресовано к зарождающемуся Объединению польской эмиграции. Письмо начинается с заявления о том, что сразу же после побега из тюрьмы Домбровский установил связи с теми революционерами, которые, оставаясь в Польше и на территории Российской империи, имели мужество продолжать борьбу. «Контакт с ними, — пишет Домбровский, — позволил мне определить для себя постоянное направление деятельности в эмиграции». Ссылаясь на общественное мнение страны, он высказывал убеждение, что только так и должен поступать каждый политический эмигрант, поскольку эмиграция является лишь представительницей нации, но никогда не может и не должна диктовать ей свои решения. «Поэтому, — заявляет Домбровский, — я решительно осуждаю попытки создать в эмиграции политический орган, претендующий на то, чтобы руководить страной в ее революционных действиях».

Возражение Домбровского вызвала и та устаревшая политическая программа, на основе которой предполагалось Объединение. «Страна, — заявлял он, — […] действием декларировала нам, что теперь она стремится не только к независимости, но ее программа включает в себя полное разрешение крестьянского вопроса на основе абсолютной справедливости, равенства прав всех сословий и вероисповеданий и, наконец, призыв всех к участию в гминовладном[35] управлении страной […]. Последнее восстание открыло нам путь, по которому мы должны впредь идти, […] оно указало нам необходимость расширить наши понятия за границы эгоистического, а в силу этого дурно понимаемого патриотизма указало на необходимость того, чтобы наши действия были проникнуты мыслью о правах человека и признанием прав других народов».

«Открытое письмо» Домбровского комментируется и дополняется в одном из его сохранившихся личных писем. Адресат письма точно не установлен (он женского пола — Домбровский называет его «милая кузина»). В своем письме к Домбровскому экзальтированная «кузина» предлагала ему перед этим либо собрать «в крае пару тысяч добровольцев» и начать партизанскую войну, либо в эмиграции создать и возглавить мощную политическую организацию. Относительно первого пожелания Домбровский ответил: «Это вещь невозможная, если бы кого-то и удалось поднять, борьба не приведет теперь ни к каким результатам». О втором пожелании он написал короче: «Общества край не хочет». Посылая «кузине» для разъяснения своих взглядов «Открытое письмо», Домбровский писал: «Вы спросите, что же я думаю делать? Сегодня ответить на этот вопрос категорично я не могу. Могу сказать только немного больше, чем в «Открытом письме», а именно, что я верю в решающую роль развертывания действий на родине и имею уже с ней некоторые связи. За такими действиями [сейчас] наблюдать нельзя, так как их первым видимым результатом должно стать освобождение Польши от врага. Говорить особо об этих действиях нет нужды, потому что излишние разговоры приносят им один вред».

Первые же политические выступления Домбровского в эмиграции вскрыли радикальность его программы, выявили его горячий темперамент и высокую принципиальность. С этой точки зрения очень интересен конец «Открытого письма». «Обстоятельства, — писал Домбровский, — позволили мне присутствовать лишь на одном заседании общества. Я хотел действовать постепенно и на этом заседании лишь указал на ошибочность принципов, на которых основано общество. Сейчас, когда стремление превратить эмиграцию в политический орган проявляется с удивительной запальчивостью, я не могу осуществить своих намерений, ибо считаю долгом оставить вашу организацию, чтобы своей принадлежностью […] не поддерживать эти бесплодные усилия».

Вокруг этого и других столь же резких и принципиальных заявлений Домбровского сразу же разгорелась ожесточенная идейная борьба. Более всего споров и нареканий вызвала его позиция по украинскому, или, если пользоваться тогдашней польской терминологией, «русинскому», вопросу, то есть вопросу о праве украинского народа на самостоятельное решение своей судьбы, на собственную государственность. В начале 1866 года, возражая против националистических высказываний своего соотечественника графа Дунин-Ворковского, Домбровский написал «Письмо депутату Галицийского сейма», которое широко распространялось среди эмигрантов. В этом письме он горячо отстаивал и развивал соответствующие положения повстанческих декретов 1863 года. «Польская нация, — писал Домбровский, — борющаяся за независимость, превосходно поняла, что не может отказывать в независимости ни одной народности, не вооружая против себя всех тех, кому бы она отказывала в этом праве, не отрекаясь от идеи, написанной на поднятом ею знамени, не совершая самоубийства».

Еще более обоснованно и резко Домбровский сформулировал свои взгляды, отвечая в 1867 году на письмо одного из польских эмигрантов. В своем открытом письме «Гражданину Беднарчику и его политическим друзьям» Домбровский заявлял: «По моему мнению, право решать о себе имеет только сама нация, и при этом каждая нация». Отношения между Польшей и Украиной он предполагал определить «соглашением между обеими нациями»; он был уверен, что «будущий союз, возникший на основе свободы», связал бы их «не только политическими узами, но и чувством благодарности и братства». Письмо Беднарчику было написано в период подготовки выборов в комитет — руководящий орган Объединения польской эмиграции. Домбровский знал, что, формулируя так резко позицию по украинскому вопросу, он может отпугнуть немало своих сторонников. Поэтому он закончил письмо следующим образом: «Таково мое мнение. Я знаю, что оно не будет принято вами и не привлечет мне ваших голосов, но я никогда не торговал своими политическими убеждениями. Не желая быть причиной нового раскола в Объединении, я снимаю свою кандидатуру в новый комитет».

В числе оппонентов Домбровского в дискуссии по украинскому вопросу был один человек, о котором стоит сказать особо. Это Зыгмунт Милковский — известный польский писатель и политический деятель, к мнению которого прислушивались многие эмигранты. Резкое недовольство Милковского «Письмом Беднарчику» было неожиданным для Домбровского. «Ваш гнев, — писал он Милковскому, — мне тем более неприятен, что я рассчитывал на вашу поддержку в этом вопросе, поскольку Ваши воззрения на славянские дела позволяли мне думать, что историческое право Вы не считаете основой…»

Домбровский спорил с Милковским, разъяснял и отстаивал свою позицию, делая все это с такой горячей убежденностью, которая вызывала определенную симпатию даже у тех, кто с ним спорил, и даже тогда, когда спорящие стороны оставались при собственном мнении, как это было в данном случае.

Подтверждением сказанному могут служить воспоминания Милковского, содержащие ироничную, но не лишенную симпатий характеристику Домбровского. «Ярослав Домбровский, — говорится в них, — отличался способностями исключительного характера и всепожирающей жаждой действия […]. В Париже он не сидел сложа руки, отдаваясь деятельности, которая состояла в неустанных поисках средств для борьбы за спасение, если не Польши, то России, если не России, то Франции, если не Франции, то всего человечества. Оттого получалось, что с теми из собственных соотечественников, которые «суживали» свою приверженность к Польше, да еще и «перебирали средства», он не мог идти вместе. Предназначением его было сгореть без остатка, и это предназначение целиком осуществилось».

Ирония Милковского относится к крайнему радикализму Домбровского, к его интернационалистическим убеждениям. И тут нет ничего удивительного, так как именно в этих областях у мемуариста существовали расхождения с тем, чей образ он пытался воссоздать. Что же касается безграничной преданности своим политическим идеалам и неуемной энергии, то наличие их у Домбровского подтверждалось на каждом шагу.

Первое время все свои практические планы Домбровский связывал с надеждами на подъем движения в стране. Его связи с остатками конспиративных организаций на польских землях в России, Пруссии и Австрии были, пожалуй, более разветвленными и прочными, чем у любого другого деятеля эмиграции. Однако полицейский террор усиливался, и ничего реального сделать не удавалось.

К весне 1866 года у Домбровского, да и у других эмигрантов, появились надежды, что им удастся использовать в своих интересах назревшие к этому времени австро-прусский и австро-итальянский военные конфликты. Эти конфликты, в особенности первый из них, по их мнению, нарушали европейское равновесие, могли вовлечь в игру Францию и Россию, что вновь создало бы возможность для постановки вопроса о восстановлении независимости Польши. Считая, что при этом решающее значение будет иметь вооруженное выступление на польских землях, а не внешнеполитические комбинации, Домбровский энергично принялся за подготовку к восстанию.

Началась мобилизация денежных и иных материальных средств, вербовка в польский добровольческий легион, который поддержал бы освободительную борьбу итальянского народа, а в случае восстания в Польше был бы для него готовой военной силой. В мае 1866 года среди польских эмигрантов, причем не только в Париже, но также в Лондоне и других городах, появилась прокламация, в которой говорилось: «Всеобщая война в Европе неизбежна. Громадные силы двух врагов наших[36] близки к взаимной борьбе. Итальянское участие дает этой борьбе характер весьма важный — [характер борьбы] свободы с деспотизмом». Обстановка требует немедленного объединения польской эмиграции, заявляли авторы прокламации и предлагали следующую политическую платформу для объединения: «Польша независимая, свобода и равенство — это главное основание. Вера в собственные силы, свобода индивидуальная, гражданское равенство, свобода веры». Домбровский поставил под этой прокламацией свою подпись, он был самым энергичным из тех, кто добивался осуществления ее призывов.

Тогда же (в мае 1866 года) Домбровский начал переписку с одним из крупных деятелей правого крыла польского освободительного движения, богатым помещиком с Познанщины Яном Дзялынским. Назревающие события требуют объединения всех «хорошо мыслящих людей», писал Домбровский и просил назначить ему место и время встречи, если отношение Дзялынского «к польскому делу не переменилось». Неизвестно, состоялась ли встреча, но результатов она не принесла. Сближения тоже не последовало, хотя Домбровский позже несколько раз писал Дзялынскому, ходатайствуя о помощи одной из своих знакомых и посылая «Критический очерк войны 1866 года».

Однако приготовления оказались напрасными, так как австро-прусская война закончилась в десять дней (полным поражением Австрии), а тянувшаяся немногим дольше австро-итальянская война не создала тех коллизий общеевропейского масштаба, на которые рассчитывали польские эмигранты. Домбровский со свойственной ему быстротой переключился на осуществление других политических замыслов, но в военно-теоретическом плане он продолжал тщательно изучать ход боевых действий. Результатом этого явился значительный по объему научный труд под названием «Критический очерк войны 1866 года в Германии и Италии», опубликованный отдельным изданием на польском языке (Женева, 1868). Труд получил высокую оценку военных специалистов. Фельдмаршал Мольтке-старший, фактически командовавший прусскими войсками в 1866 году, говорил, например, одному своему знакомому поляку: «Вы имеете соотечественника, способности которого делают честь вашему народу. Это Домбровский. Я прочитал его сочинение о последней войне, и оно является, несомненно, самой лучшей работой об этой кампании».

При изучении войны 1866 года для Домбровского главными были не только военно-теоретические проблемы, занимавшие Мольтке, но и политическая сторона дела. Домбровский прямо высказывается на этот счет в предисловии к книге, где оспаривает утверждения о том, что новое стрелковое оружие, примененное пруссаками, полностью обесценивает холодное оружие и делает невозможными в будущем любые восстания и народные войны. «Изучение таких утверждений, — писал Домбровский, — имеет для поляков чрезвычайно большое значение. Для нас эти положения являются вопросом жизни или смерти, они связаны либо с верой в собственные силы, либо с полным упадком духа […]. На чем основываются подобные приговоры? Я решительно заявляю: на полном незнакомстве с обстоятельствами последней войны».

Следовательно, речь шла о том, сохраняются ли возможности для успеха революционных войн или он исключается вовсе самим уровнем военной техники.

Вся книга являлась, по существу, ответом на этот чисто политический вопрос, очень важный для освободительного движения не только Польши, но и других стран. Ответ Домбровского оказался оптимистичным И вполне соответствующим тогдашней действительности. «…Я утверждаю, — писал он в заключительной части книги, — что война 1866 года вместо отрицательного влияния на нас, поляков, напротив, подкрепляет наши надежды […]. Ибо мы видим в ней пример того, как войско, едва поставленное под ружье, которое, собственно, было бы более правильно называть ополчением, чем армией, побеждает старую армию, хорошо обученную, которая много лет имела возможность поддерживать свои военные традиции»[37]. Правильно подмечая те социальные сдвиги, которые происходят при создании массовых буржуазных армий, Домбровский явно преувеличивал их близость к народному ополчению. Мольтке, конечно, не так хвалил бы труд Домбровского, если бы вдумался в последние его строки, звучащие так: «Только сегодня монополия защиты родины вырывается из рук старых армий, а оружие, отнятое когда-то у народа, возвращается снова в его руки. А это ведь заря, возвещающая свободу».

Именно политические выводы из военно-исторического труда Домбровского вызвали горячую полемику в польской эмигрантской печати. В полемику включились среди прочих бывшие члены петербургского кружка генштабистов и участники восстания 1863 года Погожельский и Рыдзевский. Спор касался разных вопросов, и мнения были различны, но в целом дискуссия показала, что поставленной цели автор книги достиг. «Гражданин Домбровский, писал один из участников дискуссии, — хотел доказать и, по нашему мнению, убедительнейшим образом доказал, что победа пруссаков в 1866 году должна быть приписана не новому стрелковому оружию, а ошибкам австрийских военачальников, и прежде всего (если не исключительно) более высокому моральному уровню прусской армии и ее относительно демократической организации. Этот вывод, имеющий для революционной политики неизмеримую ценность и значение, гражданин Домбровский подкрепил убедительным обзором всех фаз кампании».

С точки зрения военной науки книга Домбровского написана безукоризненно. В ней использована масса разноязычных (прежде всего немецких) источников. Интересно отметить, что книга иллюстрирована картами, прекрасно выполненными самим автором.

В эмиграции Домбровский едва ли не ближе всех сошелся с Валерием Врублевским. О нем Домбровский много слышал во время восстания, а может быть, знал его еще до этого. Врублевский учился в Лесном институте — и нередко наезжал в Петербург во время пребывания Домбровского в Академии генерального штаба. Время и тяжелые раны, полученные во время восстания, сильно изменили облик Врублевского. Первая встреча его с Домбровским скорее всего произошла на одном из эмигрантских собраний, столь частых в те годы. Потом они встречались часто и любили рассказывать друг другу о происшествиях последних нескольких лет. Врублевского очень позабавили подробности побега Ярослава с Колымажного двора и «похищения» Пелагии из Ардатова. А Домбровские с интересом выслушали рассказ Врублевского о том, как он оказался за границей.

В конце 1863 года, когда возглавляемые Врублевским повстанцы не могли уже больше действовать на Гродненщине, он перешел во главе небольшого отряда на западный берег Буга. Но и здесь отбиваться от карателей было нелегко. В январе отряд был разбит, а Врублевский, тяжело раненный в голову и в плечо, остался в бессознательном состоянии на поле боя. Местные крестьяне подобрали его, оказали ему первую помощь и переправили в имение арендатора Ксаверия Склодовского[38], где он мог подлечиться. Раны едва-едва затянулись, а Врублевский уже решил перебраться через австрийскую границу, чтобы не подвергать опасности приютившую его семью. Раненого переодели в женское платье и усадили в карету с племянницей Склодовского, решив в случае необходимости сказать, что она едет со своей экономкой. Опасения оказались не напрасными — путников остановил конный патруль. Фигура экономки показалась патрульным подозрительной, они решили сделать обыск в карете и проверить документы у находящихся в ней пассажиров. К счастью, подъехал офицер и приказал оставить их в покое. Когда патруль отъехал на некоторое расстояние, офицер приблизился к карете и тихо сказал «экономке»: «Приведите в порядок лицо»; потом он пришпорил коня и догнал своих подчиненных. Только взглянув на «экономку», путники поняли смысл реплики незнакомого офицера: на лице Врублевского были отчетливо заметны струйки крови, которые просачивались из открывшейся раны. Врублевский не знал ничего о спасшем его офицере, но был уверен, что он не поляк, а русский.

Домбровский и Врублевский входили в руководящий орган Объединения польской эмиграции, окончательно оформившийся в 1866 году. Сохранившиеся протоколы комитета Объединения свидетельствуют о том, что его заседания устраивались вечерами по нескольку раз в неделю на квартире одного из членов комитета; председательствовали по очереди; обсуждали самые разные вопросы: от мелких организационных и финансовых до важных программно-теоретических и политических.

Это было время, когда реакционным силам удалось почти полностью подавить освободительное движение в Польше. Многие его участники, отказавшись от надежды на завоевание демократических свобод и независимости, включились в так называемую «органическую работу»: объявили «патриотическим делом» погоню за богатством и чинами, ратовали за сосуществование с захватчиками, за соревнование с ними в экономической и культурной сферах. В «молодой эмиграции», а тем более в Объединении, сторонники «органической работы» не могли рассчитывать на понимание и поддержку. Но и помимо этого, идейных разногласий здесь было предостаточно, и Домбровский сосредоточил усилия прежде всего на том, чтобы направить мысли и действия своих товарищей на тот путь, который он считал правильным. При этом ему приходилось действовать и через руководящий орган Объединения и через его местную организацию — «Гмину Батиньоль»[39], в которую он входил.

На общем собрании Гмины Батиньоль в октябре 1866 года по предложению Погожельского и Рыдзевского было принято решение, чтобы каждый ее член письменно высказал свои политические взгляды. Особое внимание предлагалось уделить следующим вопросам: с помощью каких средств можно добиться независимости Польши; какова задача эмиграции по отношению к стране; насколько состояние эмиграции соответствует ее политическим обязанностям; какими средствами можно направить эмиграцию на правильный путь? Домбровский написал в ответ на эти вопросы краткий, но очень выразительный программный документ, который в литературе не без основания называют «Кредо», ибо он в лаконичной форме излагает основу политических взглядов их автора.

Даже из самого вопросника, принятого Гминой Батиньоль, видно, что исходным пунктом едва ли не всех возникавших споров являлась оценка недавнего восстания. Было ли неизбежно и необходимо восстание, в чем причины его поражения, следует ли повторять попытку вооруженной борьбы — эти и многие другие, более частные вопросы постоянно обсуждались в эмигрантской среде. Домбровский не менее других ощущал горечь поражения, но он никогда не соглашался с теми, кто говорил, что не нужно было выступать, что понесенные жертвы были напрасными. В своем «Кредо», оглашенном 13(1) февраля 1867 года, он заявил: «Верую в воскресенье Польши демократической, а значит, свободной, счастливой, могучей […]. Единственным средством освобождения, соответствующим национальному достоинству и дающим гарантию свободы и независимости, признаю вооруженное народное восстание». Отсюда и определение будущих задач: «Единственной нашей задачей должно быть восстание, единственной целью — подготовка восстания».

Что касается многочисленных взаимных упреков относительно ошибок, допущенных тем или иным деятелем, в том числе им самим, то Домбровский предлагал не превращать их в орудия личных раздоров, а спокойно и тщательно изучать ошибки для извлечения опыта на будущее. Он писал:

«Край с отвращением и жалостью следит за нами. Винит он нас за неудачу последнего национального движения, за все поражения, которые имел и имеет. Очевидно, все мы в чем-либо провинились, осуществляя подготовительные работы либо участвуя в самом восстании. Одни потому, что слушали больше свое сердце, чем голос разума, и необдуманно ускоряли взрыв; другие потому, что, недостаточно веря в силы нации, парализовали предповстанческие приготовления, а потом постарались лишить движение всякой самостоятельности; третьи, стремясь занять должности, которые не могли добросовестно исполнять, потому что становились чьим-то слепым оружием и исполняли такие приказы, вредность которых была им очевидна; четвертые потому, что, боясь взять на себя ответственность, уклонялись от обязанностей, которые с пользой могли бы выполнять. Так не будем перекладывать вину с одного на другого, признаем все наши ошибки, чтобы в строгой критике последних событий не вдаваться в личности, но извлечь опыт для себя и для края».

В изучении и оценке опыта восстания была еще одна группа вопросов, которая не могла не интересовать Домбровского. Вооружение, организация и тактика повстанческих сил, общий ход военных действий, отдельные походы и боевые столкновения, особенности партизанской войны и соотношение ее с действиями регулярных войск — все это занимало его и как революционера и как военного специалиста. Он много думал над такими вопросами, перебирая в уме памятные ему события, сопоставляя свои мысли с новинками военно-исторической и военно-теоретической литературы. В чисто специальном отношении его выводы и наблюдения всегда были не только на уровне современного ему состояния военного дела, но и во многом превосходили его. Для Домбровского, как военного мыслителя, очень характерно признание большого значения морального фактора вообще и прежде всего в революционных войнах. Моральное превосходство, по мнению Домбровского, оказывается в такого рода войнах всегда на стороне тех, кто представляет прогрессивные силы. В «Кредо», как бы предвосхищая выводы «Критического очерка войны 1866 года», он, в частности, заявлял: «…Винтовки или косы, старое вышколенное войско или повстанческие отряды — орудия одинаково страшные, если они призваны представлять прогресс, а только он может воодушевлять той духовной мощью, перед которой меркнут материальные преграды». По существу, эти мысли во многом совпадали с тем, что писали в эту эпоху Марке и Энгельс.

Возможность успеха и причины поражения восстания Домбровский определял в своем «Кредо», исходя из сложившегося у него понимания исторического прогресса. «Прогрессом, — писал он, — я называю все большее развитие справедливости как в области политической свободы и равенства, так и в отношении участия в использовании материальных благ. Чтобы наше дело не погибло, оно должно всегда соответствовать развитию прогресса, а наше национальное восстание лишь в том случае будет иметь успех, если своей программой ойо охватит наряду с независимостью введение в жизнь уже признанных политических истин. Пробуждение в людях сознания прав человека и гражданина, признание равенства этих прав для каждого без исключения человека, распространение прав, признанных за отдельным человеком на народы, независимо от расы, наконец, воспитание сознания братства и солидарности наций — вот моральные основы нашей деятельности».

Из этих же положений Домбровский исходил в оценке общих и частных уроков закончившейся недавно вооруженной борьбы. Важнейшая причина поражения повстанцев 1863 года заключалась в относительной узости социальной базы восстания, в неспособности повстанческого руководства последовательно решить крестьянский вопрос, привлечь на свою сторону трудящихся деревни и города. Домбровский и его товарищи из левого революционно-демократического крыла польской эмиграции, отчасти осознавшие это еще в ходе событий, гораздо отчетливее оценили ситуацию после разгрома восстания. В своих устных и печатных выступлениях Домбровский не раз касался этой стороны дела. «Мой девиз: через свободу к независимости», — писал Домбровский Бернарчику. И это значило, что единственным путем воссоздания независимого польского государства он считал тот, который ведет через социальные преобразования, через ликвидацию феодально-крепостнических пережитков и прежде всего через последовательно демократическое решение крестьянского вопроса.

Домбровский был среди польских эмигрантов крупнейшим и наиболее авторитетным военным специалистом. Поэтому естественно, что вскоре после приезда он стал одним из руководителей Общества присягнувших военных. Эта организация, являвшаяся преемницей федерации военных кружков периода восстания, объединяла тех эмигрантов, которые обладали специальной военной подготовкой и имели офицерские звания. Общество заботилось о повышении квалификации его участников, изучало военный опыт восстания 1863 года, готовило отвечающие специфическим условиям освободительной борьбы польского народа воинские уставы, инструкции, наставления. Вот их далеко не полный перечень: «Об основных боевых порядках»; «Об организации важнейших частей пехоты»; «О маршах»; «Штаб полка, дивизии, корпуса, армии»; «О руководстве армией, ее организации и мобилизации»; «Основы взаимодействия трех родов оружия».

В отличие от Объединения польской эмиграции Общество присягнувших военных было сугубо конспиративной организацией. В связи с этим произошел один инцидент, в котором ярко проявились такие черты характера Домбровского, как оперативность действий и строгое соблюдение принятых на себя обязательств. Во время пребывания в Швейцарии в 1865 году Домбровский познакомился с польским эмигрантом, секретарем одной из тамошних эмигрантских групп Юзефом Росцишевским. Из сохранившегося письма к нему, датированного началом 1866 года, выясняется следующее. Вероятно, по предварительной договоренности Домбровский послал Росцишевскому официальные полномочия для создания швейцарского отделения военного Общества. Полномочия, кажется, затерялись на почте. Принимая меры для розыска, Домбровский не отправил нового документа в связи с тем, что бывший повстанческий командир Альфонс Зейфрид заявил о своем выходе из членов Общества, хотя это запрещалось уставом, а когда суд чести пришел объявить приговор о том, что считает такие действия предательством, Зейфрид вызвал французскую полицию. «Естественно, — заканчивает письмо Домбровский, — что, представив рапорт об этом поступке руководящему совету, я жду новых указаний, о которых вы будете уведомлены без промедления».

На обязанности Домбровского в комитете Объединения польской эмиграции лежало сбережение нескольких довольно крупных партий оружия, закупленных в конце восстания и оставшихся на складах, которые были расположены преимущественно в Бельгии. На аренду и охрану помещений, на уход за оружием требовались довольно значительные суммы, а денег у эмигрантских организаций было совсем мало. В связи с этим в комитете не раз бывали резкие столкновения. Более того, возникали даже проекты о продаже оружия, за счет чего предполагалось пополнить кассу Объединения. Домбровскому не без труда удавалось проваливать такие проекты и получать деньги на сбережение оружия, столь необходимого для будущего восстания. Один или вместе с Погожельским и Рыдзевским он несколько раз выезжал в Бельгию, контролируя наличие и состояние оружия.

Неоднократные споры в комитете и за его пределами вызывали и «литовские суммы». Так называли эмигранты деньги, которые остались после закупки оружия от пожертвований, собранных во время восстания в Литве и Белоруссии. Домбровский и Врублевский неизменно выступали за сохранение их в качестве резерва для предстоящего восстания. Был, правда, случай, когда Домбровский попросил из «литовских сумм» небольшую частицу для сохранения оружия. Воспользовавшись этим и нагородив вокруг одного факта кучу домыслов, реакционные силы внутри Объединения польской эмиграции и вне его пустились в злобные инсинуации относительно того, что «литовские суммы», растрачены при участии Врублевского и Домбровского. Естественно, что клевету подхватили не только белые из «Отеля Лямбер», но и наемный провокатор Третьего отделения Балашевич-Потоцкий.

Эта малопривлекательная фигура будет встречаться в дальнейшем изложении, поэтому расскажем о ней несколько подробнее. Выходец из бедной шляхетской семьи на Виленщине и отставной офицер одного из тех полков, в котором на рубеже 50-х и 60-х годов существовал революционный кружок, Александр Балашевич вполне мог бы быть соратником и единомышленником Домбровского. Однако он вполне сознательно избрал иной путь — должность шпика, прикрывающегося «идейными» соображениями, но фактически гнавшегося только за теми сребрениками, которые перепадали ему от царизма. Симптоматично, что Третьему отделению Балашевича рекомендовал не кто иной, как митрополит московский Филарет. Завербовался Балашевич в 1861 году, а со следующего года, получив документы на имя графа Альфреда Потоцкого, он в течение почти пятнадцати лет безвыездно жил за границей, выслеживая русских и польских революционных эмигрантов, наблюдая за их связями между собой, за их контактами с Мадзини и Гарибальди, с Марксом и Энгельсом. Одна из задач Балашевича-Потоцкого заключалась в том, чтобы оклеветать наиболее опасных революционеров, чтобы столкнуть русских с поляками. Находясь с 1864 года в Лондоне и выдавая себя за политического эмигранта, он обо всем, что ему было известно, аккуратно сообщал своим хозяевам в Петербург.

Донесения Балашевича-Потоцкого позволяют установить, что дело о «литовских суммах» всплывало на поверхность не в случайное время, а именно в те моменты, когда враги объединительного движения в демократической эмиграции собирались нанести ему очередной удар. Первый раз большая шумиха вокруг этого дела поднялась в начале 1866 года, то есть как раз тогда, когда была выдвинута идея создания Объединения польской эмиграции. В то время «литовскими суммами» ведал один из повстанческих командиров на Ковенщине, Б. Длусский-Яблоновский. Для проверки отчетности и решения вопроса о дальнейшей судьбе денег от выходцев из Литвы и Белоруссии была избрана комиссия во главе с Врублевским. Некоторые из ее участников предложили израсходовать деньги на помощь эмигрантам. Врублевскому при поддержке Домбровского удалось отстоять предложение, суть которого Балашевич-Потоцкий излагал следующим образом: «дабы сохранить капитал до будущей революции и передать […] под хранение всей эмиграции».

В августе 1866 года царский агент снова вспомнил 6 «литовских суммах» и с явным удовольствием сообщил в Петербург о слухах, будто Свентожецкий и Врублевский «ловко вынули» из них в виде займа 13 тысяч франков. Через два месяца в донесении опять фигурировали те же слухи; на этот раз сообщалось, что Свентожецкий и Врублевский уличены, но вышли из положения, взяв в долг у графа Плятера нужную сумму и внеся ее в кассу. Доходившие в Лондон клеветнические слухи распускались деятелями крайнего правого крыла эмиграции; Балашевич-Потоцкий не только доносил о них своим хозяевам из Третьего отделения, но и всячески распространял среди знакомых и через печать.

Балашевичу-Потоцкому, верно служившему царизму до 1875 года, удалось сойти со сцены неразоблаченным, и его шпионские донесения стали известны только после Октябрьской революции. А вот другой царский агент — Адольф Стемпковский, действовавший главным образом в Швейцарии, попался. Эмигранты узнали о его шпионской службе и, естественно, были страшно возмущены. Некоторые из анархистов предлагали физическую расправу, но восторжествовало предложение о предании Стемпковского эмигрантскому суду нести. Будучи членом суда, Домбровский, несмотря на свою горячую ненависть и физическое отвращение к предателю, проявил большую щепетильность в отношении формальной стороны дела. Об этом свидетельствуют его письма председателю суда Яновскому, датированные июнем — июлем 1868 года. В своих письмах Домбровский, во-первых, предлагал обставить судебную процедуру такими юридическими гарантиями, как убедительные доказательства вины, прения сторон и т. д., во-вторых, требовал вынесения специального определения о том, что эмигрантские суды не имеют права лишать гражданства, так как не являются органами, свободно избранными нацией. По мнению Домбровского, задача такого рода судов состояла в установлении вины и оглашении обнаруженных фактов для того, чтобы предостеречь эмигрантов.

На заседаниях комитета, руководившего Объединением польской эмиграции, всплывали и иные достаточно острые вопросы, в обсуждении которых Домбровский активно участвовал. Важнейшими были многочисленные дискуссии по политической программе и уставу организации: над их проектами комитет работал на протяжении всего 1867 года. В мае этого года Балашевич-Потоцкий сообщил в Петербург: «Организация главного комитета продвигается медленно. Причины тому — разлад мнений и несогласие предводителей. Проект организации, составленный Домбровским (Ярослав), Врублевским (Валерий) и Ярмундом, встретил оппозицию, весьма сильную со стороны Свентожецкого и ксендза Жулинского…» Царский агент правильно обозначил две основные группы внутри комитета, первая из которых стояла на революционно-демократических позициях, а вторая отстаивала устаревшие принципы шляхетской революционности. Но внутри первой группы тоже не было полного единомыслия, причем Домбровский выделялся в ней, как правило, наибольшей радикальностью.

Результаты дискуссий и самостоятельных раздумий Домбровского над программными вопросами в значительной мере отразились в «Гражданском катехизисе», конспект которого он составил в конце 1867 года. Возникновение этой небольшой, но очень содержательной рукописи связано с конкурсом на «Катехизис для простого народа», который еще в 1865 году был объявлен эмигрантским Союзом польской молодежи. Домбровский, получив на отзыв один из представленных текстов, сообщил свои замечания автору — Брунону Добровольскому и сделал конспективный набросок того, что он сам считал бы необходимым изложить в «Катехизисе».

В письме Добровольскому прежде всего обращает на себя внимание антианархическая направленность поставленных вопросов и высказанных замечаний. Необоснованное отрицание роли государства в построении после революции нового общества уже входило тогда в моду. Это сказалось на представленном Домбровским тексте. Домбровский требовал от Добровольского более четких разъяснений насчет того, какой аппарат управления заменит после революции свергнутых монархов, князей, генералов и господ, насчет того, как будущая Польша будет защищать свою свободу и независимость без постоянной армии и рекрутчины. Кроме этого, Домбровский специально выделял вопрос о форме революционного правительства: должно ли оно быть коллегиальным или может быть единоличным? «Речь идет, — писал он, — о важной для нас проблеме диктатуры — несчастная эта идея настолько укоренилась в польском обществе, что стоит коснуться этого предмета».

Семь пунктов конспекта Домбровского затрагивали важнейшие общественно-политические проблемы: человек и общество; правительство — его назначение и организация; природа государственной власти и соотношение законодательных, исполнительных и судебных функций; понятие свободы применительно к личности и целому народу; формы собственности; содержание терминов «равенство» и «братство». Конспект был предельно краток. Несмотря на это, некоторые места его представляют большой интерес. Разум и свобода составляют, по мнению Домбровского, основные потребности человека; стремление их защитить и сознание собственной слабости побуждают людей к общественной жизни; гражданские права и обязанности есть результат общественного договора, главные основы которого таковы: высшая власть принадлежит всему обществу, а каждый человек есть частица этой власти. Форму государства, основанную на принципах общинного управления, Домбровский считает лучшей формой государственной власти. В индивидуальных взаимоотношениях Домбровский за свободу личности, но против «самовольства», то есть анархии. Говоря об отношениях между народами, он заявляет: «Каждый народ имеет право на независимое существование». Все люди должны иметь равные права но отношению к обществу, а все народа! — равные права по отношению к человечеству; равенство, пишет Домбровский, есть главное основание свободы.

Самые острые устные и печатные дискуссии неизменно возникали как раз вокруг вопроса о равноправии народов, о праве каждого из них на самостоятельную государственность. Многие деятели польского освободительного движения, даже те, которые в общей форме признавали равноправие, меняли свою позицию, когда это касалось народов, подвластных когда-то Речи Посполитой, в частности украинского народа. Домбровский занимал в данном вопросе прогрессивную позицию, отстаивая ее последовательно и настойчиво. В июле 1866 года в комитете вспыхнула дискуссия по поводу текста редакционной статьи в первом номере его органа — газете «Неподлеглость». Особенно острые споры вызвал «украинский» вопрос. Домбровский, судя по протоколу заседания, подверг критике требование, чтобы все народы, населяющие территорию бывшей Речи Посполитой, слились в одну польскую нацию. Спор возобновился на заседании, состоявшемся примерно через полгода, при обсуждении вопроса о включении в герб будущей Польши в качестве символа Украины герба Киева. Домбровский занял снова такую же позицию, как и при обсуждении редакционной статьи «Неподлеглости».

После опубликования ответа Домбровского Беднарчику, о котором подробно рассказывалось выше, в комитете Объединения противоречия по «украинскому» вопросу особенно обострились. Свое несогласие с ответом выразили даже такие радикальные члены комитета и ближайшие друзья его автора, как Ярмунд и Врублевский. Домбровский упорно защищал и разъяснял изложенные им взгляды, но, убедившись в безрезультатности своих усилий, заявил, что в сложившихся условиях он откажется войти в комитет на следующий срок. Обосновывая свое решение, Домбровский, кроме идейно-политических, приводил еще и чисто личные мотивы, «Что касается моего участия в новом составе комитета, — писал он Милковскому, — то оно совершенно невозможно. Прежде всего из-за моих семейных обстоятельств; затем я имею нужду быть свободным, деятельность же комитетская, связывавшая меня совершенно и до этого, в будущем, вероятно, связывала бы меня еще больше».

Вся эта история получила своеобразное отражение в отправляемых из Лондона донесениях царского агента Балашевича-Потоцкого. 21 сентября 1867 года он сообщал, что Домбровский, Врублевский и Ярмунд «составили новый проект устава Объединения польской эмиграции на демократических началах». Через два месяца в Петербург поступило его донесение о том, что раздоры в Объединении усилились. В декабрьском донесении говорилось уже о выборах нового состава комитета. Среди кандидатов, писал, между прочим, царский агент, фигурирует Токажевич; «его главной идеей есть союз с партией Герцена и русскими демагогами, которых он [Токажевич] называет представителями возникающей новой Молодой Руси». А далее шел текст, прямо относящийся к Домбровскому: «Неурядица в выборах вновь увеличилась по поводу предложения Домбровского «всем русинам предоставить полную свободу быть с Польшей или с Россией». Домбровский вызвал сильную бурю в среде эмиграции и, наверное, не устоит, хотя его считают весьма способным членом».

Описывая жизнь Домбровского во второй половине 60-х годов, биографы иногда слишком прочно «прикрепляют» его к Парижу. Конечно, основные политические интересы Домбровского были связаны тогда с этим городом, а денег и времени для разъездов он почти не имел. Тем не менее есть ряд неоспоримых доказательств тому, что вкус к строго законспирированным молниеносным поездкам он не утратил. Как уже говорилось, он не раз выезжал за пределы Франции для осмотра складов оружия, для установления контактов с русскими и польскими эмигрантами в Швейцарии. Есть данные о его поездках для встреч с конспираторами из Великого княжества Познанского (так назывались польские земли, принадлежавшие тогда Пруссии). Домбровский отлично знал положение дел в этой части Польши, о чем свидетельствует один из протоколов комитета Объединения польской эмиграции за октябрь 1866 года. На заседании комитета, обсуждавшем вопрос о посылке агентов на Познанщину, Домбровский настаивал, чтобы они установили там связь, во-первых, с подпольной организацией из шляхты и интеллигенции, во-вторых, непосредственно с народом.

Донесения Балашевича-Потоцкого показывают, что в 1867 году Домбровский по меньшей мере два раза приезжал в Англию. О первой поездке упоминает донесение от 20 апреля, в котором говорится, что в Лондон для вовлечения новых членов в Объединение польской эмиграции приехал из Парижа Домбровский. По словам царского агента, он, сославшись на обострение франко-прусских отношений, «объявил, что во всей эмиграции господствует одно желание участвовать в войне и что французское правительство обещало полякам содействие деньгами и оружием. Известие это, как водится, вызвало неимоверный восторг среди эмигрантов». Свое желание участвовать в польском легионе выразили 180 человек, причем двадцать из них с экипировкой за свой счет.

Второй приезд Домбровского в Лондон состоялся в августе 1867 года. Судя по донесению Балашевича-Потоцкого, на этот раз Домбровский на собрании эмигрантов произнес речь об «образовании народа» и о пропаганде среди простонародья. «В настоящее время, — говорил он, — дабы достигнуть независимости, необходимо весь народ призвать к оружию; для достижения этой цели следует образовывать толпу [то есть воспитывать простых людей] в польском духе. Книжное образование не годится; живое слово, высказанное с братской любовью, скорее озарит ум народа». Всех желающих вести пропаганду в массах Домбровский призывал якобы ехать в Польшу и от имени Объединения польской эмиграции обещал обеспечить их деньгами. Перевод царского агента топорен, а кое-что он, конечно, переврал; но общий смысл речи все-таки ясен, тем более, что ее содержание вполне согласуется со взглядами Домбровского.

Между двумя указанными поездками 1867 года в Лондон Домбровский ездил еще в Карловы Вары; такую же поездку он совершил летом следующего года. Мы узнаем о них из писем, имеющих политическое содержание, но поездки имели сугубо частный характер: Домбровский ездил лечиться. Вообще его личная жизнь почти не освещается в письмах и других сохранившихся источниках, поэтому известно о ней очень мало. Жил он по-прежнему в Батиньоле, хотя с улицы Вавэн переехал сначала на улицу Лемерсье, потом снимал квартиру на улицах Святой Терезы и Нолле и, наконец, снова вернулся на улицу Вавэл. Семья его быстро росла: почти каждый год прибывало по ребенку, и все сыновья. Вместе с Домбровским или но соседству с ним жил его брат Теофиль, ставший довольно известным архитектором и активно участвовавший в общественной жизни.

Некоторый свет на этот период жизни Домбровского проливает обнаруженное недавно письмо его жены сестрам Петровским. Оно датировано 3 февраля (22 января) 1869 года. В это время сестры Петровские все еще оставались в Ардатове: царизм мстил им за побег племянницы, не выпуская из ссылки. Переписка их находилась под строгим контролем, и почти все письма задерживались. Домбровская беспокоилась о здоровье родственниц, об их дальнейшей участи. Этому и посвящена большая часть коротенького, написанного бисерным почерком письма, которое было задержано властями и оказалось подшитым в одном из дел министерства внутренних дел в Петербурге. О своей семье Домбровская сообщала в письме немного. «Мы здоровы, — писала она, — успешно растим двух наших мальчиков. В июне прибавится у нас еще один ребенок. И материальное положение наше, благодаря богу, неплохое: дает господь бог детей, дает и средства на их содержание».

В июне 1867 года состоялось покушение польского эмигранта Березовского на находившегося в Париже русского царя Александра II. Это событие сыграло существенную роль в жизни польской эмиграции и повлияло на судьбу Домбровского.

Русский царь приехал в Париж на всемирную выставку. Тогдашнее французское правительство, не столько заботившееся о восстановлении независимой Польши, сколько спекулировавшее на польском вопросе, предполагало использовать пребывание царя во Франции для укрепления своих связей с царской Россией. Разменной монетой при этом должны были служить интересы Польши. Однако среди французских республиканцев было немало деятелей, искренне симпатизировавших польскому освободительному движению. Стремясь выразить свои чувства и расстроить дипломатическую игру Наполеона III, они организовывали публичные демонстрации в защиту Польши.

Уже на пути от вокзала к Елисейскому дворцу Александру II не раз пришлось слышать из толпы возгласы: «Да здравствует Польша!» 2 июня во время посещения царем Дворца правосудия, где он должен был принять депутацию французских юристов, его у входа остановила большая группа членов Совета адвокатов во главе с Флоке и Гамбеттой, громко повторявшая те же слова. Французский генерал, сопровождавший царя, полусердитым, полупросительным тоном сказал:

— Что это может значить и к чему это может привести? Кто смеет позволить себе что-либо подобное?

— Это я кричал «Да здравствует Польша!» и имею на то право, — ответил Флоке генералу.

Подобного рода инциденты происходили не один раз, но на царя они, кажется, не производили большого впечатления. Рассказывают, будто одному из приближенных он заявил, что готов вместе с парижанами кричать «Да здравствует Польша!», если поляки станут лояльными и спокойными подданными.

В один день с царем и на тот же парижский вокзал из провинциального городка приехал польский эмигрант Антоний Березовский; ему было всего двадцать лет, он являлся участником восстания 1863 года. 5 июня Березовский купил револьвер, а на следующий день выстрелил из него в Александра II, улучив момент, когда тот вместе с Наполеоном III поехал на прогулку в Булонский лес. Один из ехавших верхом телохранителей заметил террориста и успел перед первым выстрелом поднять на дыбы своего коня, кровь которого обрызгала царский мундир. Второй выстрел разорвал ствол револьвера и ранил только самого Березовского, после чего он был схвачен. Многие парижане и часть прессы объясняли поступок Березовского патриотизмом и выражали сочувствие трагической судьбе Польши. Когда одна из газет выступила с полонофобских позиций, Флоке вызвал ее редактора на дуэль. На улицах и в кафе только и говорили, что о покушении, причем чаще всего в тонах, враждебных российскому императору. Парижские пролетарии и представители различных слоев населения Парижа недвусмысленно высказались против царя, за свободную Польшу.

Выстрел Березовского имел отзвук и в других европейских странах. 18 июня 1867 года руководящий орган I Интернационала единогласно принял следующее решение: «Генеральный Совет Международного Товарищества Рабочих выражает благодарность рабочим, студентам и адвокатам, которые приняли участие в недавних демонстрациях сочувствия Польше в Париже и напомнили московскому царю, что господство азиатской и варварской державы над частью европейского населения, именуемой поляками, и над частью европейской территории, именуемой Польшей, наносит оскорбление чувству справедливости и здравому смыслу».

Березовский предпринял покушение на свой страх и риск — он вообще в то время был довольно далек от Политической жизни и не входил, по-видимому, ни в одну из эмигрантских организаций. Французский суд по требованию внутренней реакции и под давлением царского правительства вынес ему жестокий приговор: он был приговорен к пожизненной каторге и отправлен в Новую Каледонию, где и умер во время первой мировой войны. Б Париже о нем довольно скоро забыли. Но среди польских эмигрантов его выстрел вызвал немало раздоров. Заправилы из «Отеля Лямбер» и их сторонники обратились к Наполеону III с петицией, в которой отмежевывались от радикальной части эмиграции, а покушение Березовского называли «бандитским», «недостойным поляка действием». Напротив, Объединение польской эмиграции хотя и осудило совершенный террористический акт, но не отказало его исполнителю ни в личном мужестве, ни в патриотизме. В таком же духе высказался Домбровский, который находился тогда в Карловых Варах и прислал в комитет Объединения специальное письмо.

Франция Наполеона III предоставляла убежище польским эмигрантам и разрешала им в какой-то мере политическую деятельность. Но это вовсе не значило, что симпатии французских сановников и буржуазии были на стороне революционных сил Польши. Не случайно правительство не только позволяло действовать во Франции многочисленной агентуре политической полиции русского царизма, но и оказывало отдельным ее представителям, в частности Балашевичу-Потоцкому, активную помощь собственными полицейскими силами. Эмигрантам не раз приходилось убеждаться в этом на своей шкуре. Один из очень чувствительных ударов, нанесенных совместными усилиями петербургских и парижских провокаторов, оказался направленным против Домбровского.

Французская конституция ограничивала возможности преследования эмигрантов по политическим мотивам. Поэтому полицейская агентура царизма и их французские партнеры изыскивали всяческие пути для того, чтобы запутать политических эмигрантов в уголовные дела, подготавливая для этого самые хитроумные провокации. Покушение Березовского подхлестнуло полицейскую службу обеих стран, и, хотя демократическая эмиграция не имела никакого отношения к подготовке террористического акта, удар был нацелен в основном против нее. На квартиру Домбровского был совершен налет. Обыск не подтвердил полицейскую версию о связях его с Березовским, но обнаружил косвенные данные о том, что Домбровский имеет контакты с многими лицами, которые нелегально пересекают границы Российской империи. Намереваясь создать неотразимый предлог для ареста Домбровского, французская полиция пустилась на прямое жульничество.

Начали с того, что пустили слух, будто Домбровский и его брат Теофиль делают фальшивые русские деньги. Потом какому-то очень нуждающемуся и слабо связанному со своими соотечественниками старику эмигранту полицейский агент подсунул фальшивую купюру в пятьдесят рублей. При этом он назвался Ярославом Домбровским и заявил, что действует по поручению одной из эмигрантских организаций. Старика задержали, когда тот пытался разменять ассигнацию. Ничего не подозревая, он сказал в полиции, что получил ее от Домбровского. Этого было достаточно для ареста Домбровского, но для предания его суду улик не хватало и он был выпущен. Тогда в дело ввели некоего Хильке, который сумел втереться в доверие и получить от Домбровского задание на поездку в Лондон за бланками фальшивых паспортов. Из Лондона Хильке прислал такое письмо, что полиция получила основания (письмо было перлюстрировано) для ареста Ярослава и Теофиля Домбровских. Вскоре, однако, Теофиля освободили. Хильке, оставшийся пока вне подозрений, сумел вручить ему для передачи брату пакет с большим количеством фальшивых денег, с которыми Теофиль и угодил в руки ждавших этого момента полицейских. Хильке получил большую награду; полиция в Петербурге и Париже торжествовала. Но на суде адвокат братьев Домбровских Руссель во всех деталях раскрыл существо провокации, и присяжные единогласно вынесли оправдательный вердикт.

Через два месяца на квартиру Домбровских снова явилась полиция. На этот раз Ярослава обвиняли в произнесении антиправительственных речей перед участниками парижских революционных кружков. Рапорт об этом, сохранившийся в архиве полицейской префектуры Парижа, очень краток в мотивировке причин ареста. Поэтому исследователи не исключают возможности, что арест был связан также «с подозрениями полиции о том, что Домбровский ездил в Лондон, где, по-видимому, должен был вступить в I Интернационал». Но и на этот раз за отсутствием улик Домбровского в конце концов пришлось выпустить.

В изготовлении фальшивых денег царское правительство обвинило и старого друга Домбровского — Владимира Озерова. Были даже посланы в Париж его приметы, извлеченные из дела о покушении Каракозова на Александра II в 1866 году, где он фигурировал в качестве причастных лиц, которых не удалось разыскать. «Высокого роста, — гласит описание примет Озерова, — худощав, около тридцати лет от роду, волосы русые, усы и борода едва заметны, носит высокую мягкую шляпу и пальто, преимущественно на руке». Французская полиция пыталась обнаружить Озерова, но тщетно. А он с документами Альберта Шаховского продолжал жить в Париже. Сам превосходно владея сапожным ремеслом, он возглавлял артельную сапожную мастерскую, в которой работали русские и польские политические эмигранты.

Преследования полиции снова привлекли к Домбровскому внимание как врагов, так и друзей. Никто, конечно, не верил, что он фальшивомонетчик, но к клеветническим обвинениям относились по-разному.

Балашевич-Потоцкий, в донесениях которого Домбровский фигурировал как «отъявленный враг» царизма, конечно, злорадствовал. В январе 1870 года царский агент писал: «Два месяца со времени открытия фальшивых кредитных билетов в Париже и ареста Ярослава Домбровского, главного заговорщика и коновода, польская эмиграция находится в тревожном положении; все их внимание обращено на следствие, и если Домбровский окажется виновным, тогда удар будет весьма чувствительным…»

Совершенно по-иному реагировали друзья — они были обеспокоены и возмущены. Герцен, находившийся осенью 1869 года в Париже, писал вскоре после отъезда оттуда Огареву: «Домбровский был схвачен при мне еще. Я впопыхах забыл написать». В это же время Огарев получил письмо от Бакунина, в котором есть такое место: «А Озеров пишет мне, что Dombrowski, польский коновод, бывший молодец, товарищ и друг нашего Потебни, арестован в Париже […] вследствие доноса и требования русского посольства, с одной стороны, а главное, вследствие письма, полученного им из Петербурга, в котором говорится о каком-то паспорте в таких выражениях, что истолковали в смысле фальшивых ассигнаций». Несколько позже, в январе 1870 года, Бакунин сообщил Огареву: «От Озерова получил два письма. Он пишет, что французское правительство теперь беспрестанно делает обыски у поляков и что будто бы не прочь и помочь также в розыске русских конспираций».

Изнуряющая кампания клеветы и полицейских гонений, обрушившаяся на Домбровского в 1869 году, не затихала долго. Она показала, что, несмотря на формальное отстранение его от дел Объединения польской демократии, он оставался фактически одним из самых влиятельных и популярных деятелей левого, наиболее радикального крыла польской эмиграции. Именно поэтому царизм избрал его главной мишенью своих козней, именно поэтому на его защиту встали прогрессивные силы Франции, именно поэтому о нем так беспокоились польские и русские революционеры. Это было ясно и в 1869 году. Но особенно очевидной роль Домбровского стала в последующие годы.