Явка в Копенгагене: Записки нелегала

Дома

Наше зарубежье в прошлом. Вряд ли мы когда-нибудь снова пересечем границу в обратном направлении.

Мы вышли из самолета последними. Сразу попали в объятия встречавших нас товарищей.

Документов у нас не было. Ума не приложу, как мы летели из Штатов без документов? Но, очевидно, на руках у Вячеслава все же какие-то сопроводительные документы имелись. Нас провели через какую-то потайную дверку, минуя пограничный и таможенный контроль. В небольшой служебной комнате, куда мы вошли, было тесно от скопившихся там людей. Это были встречающие. «Зачем их столько?» — подумал я.

— Ребята, самое главное, что вы здесь, — сказал один из встречавших нас товарищей. Я помнил его еще с пятьдесят восьмого года. Это он тогда отстаивал меня, когда стоял вопрос о моем отчислении из «особого резерва».

— Сейчас мы с вами поедем на дачу, где вам придется пожить некоторое время, — сказал он. — Проведем проверку по переданной вами информации, поэтому никто пока не должен знать о вашем прибытии. Родители — тоже. Ваше положение инкогнито — в интересах дела. Возможно, вам придется там пробыть больше месяца.

Принесли наши вещи. Мы покинули здание аэропорта через служебный выход, где пас уже ждали два еще не виданных доселе мной автомобиля новой марки «Волга-24»— черная и белая. Свежий морозный воздух обжигал легкие. Было минус 25. Такая зима была в новинку нашим девочкам. Машины мчались по шоссе в сторону города. Миновали Химкинский мост. На белоснежной поверхности замерзшего канала чернели многочисленные фигурки рыболовов. Мы продолжали ехать в сторону центра города.

— Что же, ваша дача в самом центре города? — спросила «Веста».

— Не в центре, но здесь поблизости, — ответил сопровождавший нас товарищ, лысеющий шатен, лет пятидесяти, в сером демисезонном пальто. — А вообще-то мне предстоит еще с вами долго работать, боюсь, что я вам еще успею изрядно надоесть, буду вести дознание по вашему делу.

Товарища этого звали Виктором Евгеньевичем. Он был прав. В течение нескольких месяцев мы встречались с ним практически каждый день, за исключением субботы и воскресенья, и он нам действительно порядком надоел. В. Е. был из отдела безопасности управления «С» (нелегалы), в звании полковника.

Машины остановились перед глухим зеленым дощатым забором в Серебряном бору. Открыли ворота, въехали во двор. В глубине двора виднелась деревянная двухэтажная дача, выкрашенная в желтый цвет. Нам помогли внести вещи. Товарищи представили нас хозяйке и вскоре уехали. Хозяйка, энергичная брюнетка лет сорока, накормила нас обедом. Она уже много лет жила вместе с мужем и дочкой на этой даче во флигеле. В городе у нее была квартира, и она хотела бы туда перебраться, так как дочь была уже невестой, и она тяготилась режимом военного объекта. Здесь они вдвоем с мужем содержали отапливавшуюся углем дачу, здесь была их работа, и из года в год они откладывали свой переезд.

В доме имелся проигрыватель, и мы ставили пластинки, привезенные с собой, и отечественные, которые мы нашли на даче. Старшая уже вскоре напевала модную тогда «Черемшину» и про соседа, который играл на трубе, в исполнении Эдиты Пьехи.

Только что начались зимние Олимпийские игры в Саппоро, и мы все вечера проводили перед телевизором, с увлечением следя, за борьбой на ледовых стадионах и лыжне.

Утром пришел Виктор Евгеньевич и еще один товарищ — Петр Сергеевич, который, по его словам, в свое время работал в Штатах и был оттуда выдворен. П. С., в отличие от В. E., вел себя, пожалуй, несколько нервозно по отношению к нам, и даже агрессивно. Он с ходу отнесся к нам с явным предубеждением. Это был первый человек, который проявил к нам недоверие в столь открытой форме, пытаясь заставить нас в чем-то оправдываться, чувствовать себя виноватыми. Мы были готовы к тому, что нас могут встретить с подозрением: сталинско-бериевская система в органах госбезопасности значительно видоизменилась: возвращавшихся из-за рубежа разведчиков теперь, как бывало, не упрятывали в лагеря и не ставили к стенке, но к людям, находившимся какое-то время в руках противника (а мы находились в плену в общей сложности более пятнадцати месяцев), не могли не относиться с недоверием, вполне резонно полагая, что за это время разведчика можно перевербовать, провести его переподготовку и заслать обратно в Союз, только много ли дивидендов для ЦРУ будет от этого? Мы все это понимали, были готовы к худшему, и мне приходилось многое объяснять «Весте», у которой было несколько наивное представление о всей нашей системе вообще и о нашей службе, в частности.

На следующий день вместе с В. Е. приехал начальник управления. Мы пообедали вместе. За обедом поговорили о делах. Шеф, по-видимому, знал, что уже с самого начала ситуация складывалась не в пашу пользу, и, будучи, на наш взгляд, человеком, отзывчивым и добрым, старался нас ободрить и произнес тост, в котором приказал нам не падать духом и держаться. Так и сказал: «Я вам приказываю!!!» Мы проанализировали его слова и кое-что поняли.

П. С. больше не появлялся ни разу. Очевидно, для него все было ясно. Я целыми днями писал отчеты, освещая те или моменты в деталях, давая анализ действиям своим и противника. К обеду приезжал В. E., с ним мы разбирали написанное накануне, уточняя некоторые вопросы. А вопросов было ох, как много! Многое приходилось повторять. Однажды он приехал с В. А., который руководил служебным дознанием по нашему делу.

— Нам нужно точно знать, все ли вы нам рассказали, не утаили ли чего.

— Точно такой же вопрос нам задавали следователи ЦРУ.

— Ну, вопросы у спецслужб могут и совпадать. В этом нет ничего странного.

— Вы полагаете, что мы что-то утаиваем? Что именно?

— Мы вам рассказываем все, как было, приводим свои аргументы и просим вас к ним прислушиваться, — сказал «Веста». — И потом, что это за вопрос: «Не утаиваем ли мы чего?» Что нам утаивать?

— Поймите меня правильно, — сказал В. А. (В. Е. все это время молчал). У вас, — сказал он, обращаясь ко мне, — в нашей системе работают ваши братья, по роду службы им приходится общаться с иностранцами. Вы ничего о них не сообщили противнику?

— Ровным счетом ничего. Я сказал на допросах, что я был один в семье. Старшая сестра умерла от туберкулеза еще в 1948 года (что соответствовало действительности, за исключением того, что сестра была двоюродная), что отец погиб в автокатастрофе в 1954 году (что было правдой), что мать умерла в 1969 году (что соответствовало действительности).

— А о своих товарищах по работе и учебе в институте и в разведшколе?

— Я же написал все в своих отчетах, что никаких своих товарищей я цэрэушникам не называл.

— Все это хорошо, но у нас есть большие сомнения в отношении вашей версии о предателе. К нам поступают данные о том, что причиной ареста послужил прокол по вашей вине.

— В каком же месте? Когда?

— Это мы сейчас выясняем и сказать вам в деталях пока не можем.

— А мы по-прежнему склонны считать, что наш провал имел место вследствие предательства.

— Вы считаете себя такими непогрешимыми? Ведь все мы смертны. Мало ли где мог быть прокол? Вы, наверное, навели на след аргентинцев, а уж те передали вас американцем. Разве так не могло быть?

— Могло. Но в ходе общения с аргентинскими сотрудниками мы выяснили, причем от нескольких из них, что информация о нас пришла к ним от американцев и что именно американцы руководили операцией по аресту и проведением первичных допросов.

— Ну, нашли кому верить, охранникам!

— Сотрудник ЦРУ Густаво нас постоянно исподволь уводил от мысли о том, что нас кто-то предал. С чего бы это?

— Скорей всего, вам это просто показалось. Вы что же, думаете, у нас нет опыта по разоблачению предателей?

— Мы так не думаем, и тем не менее мы придерживаемся своего мнения, — сказала «Веста».

— Знаете, мы во время войны годами вели сложнейшие радиоигры с немецким абвером, принимали их самолеты, перевербовывали их радистов; внедряли своих людей в разведорганы и разведшколы противника. Что же, вы считаете, что мы не в состоянии были бы найти предателя в наших рядах, если бы он действительно был?

— Но он есть, и вы его найдете. Возможно, не так скоро.

Версия о предателе превратилась в бумеранг, нацеленный в наши головы.

Однажды В. Е. привез Вячеслава.

За обедом он очень образно рассказал нам о дотоле неизвестных нам перипетиях нашего возвращения на Родину. Когда В. Е. вышел поговорить по телефону, Вячеслав сказал нам:

— Завтра я снова вылетаю в Нью-Йорк. Надоело, однако, уже там болтаться. Хорошо было дома. А эти «черные полковники», — и он кивнул в сторону В. E., — они в общем-то ребята неплохие, но жилы они из вас еще потянут. Ох как потянут!

В. Е. завел разговор о Лонсдейле:

— Я вел его дело, когда он вернулся, и, по-моему, изрядно ему надоел. Я обещал, что я и вам тоже еще успею надоесть. Что поделаешь — работа такая.

Прошли годы. Так вот, когда на юге была вспышка холеры, мы случайно с ним встретились, выбираясь оттуда. «И ты здесь?! — воскликнул он, увидев меня. — Как же ты мне надоел, холера тебя возьми!» Он был страстным грибником и умер в лесу, собирая грибы. Нагнулся за грибом — и умер.

Мы проводили Вячеслава до порога. В. Е. еще оставался у нас. Разговор шел о том, чтобы нам наконец разрешили гулять с детьми за пределами территории дачи.

— Смотри, — сказал Вячеслав в шутку, обращаясь к В. E., — эти ребята погуляют-погуляют, а потом возьмут да исчезнут. Благо опыт у них имеется.

— Не исчезнут, — протянул В. Е. с улыбкой, — у нас еще слишком много работы. Рано им исчезать. Тем более, что и здесь неплохо.

— В. E., — обратилась «Веста» к В. E., когда Вячеслав ушел, — я хочу позвонить маме. Дайте мне ее телефон, так как у них сменили номер.

— Ни в коем случае, — отвечал В. E., — никто не должен знать о вашем возвращении, пока мы не проверим до конца вашу версию. Поэтому телефон я вам не дам. Так ведь можно испортить все дело, и наши с вами труды пойдут насмарку.

— Но я только позвоню, чтобы услышать ее голос, и тотчас повешу трубку.

— Я не могу поверить, что вы не поговорите, и поэтому категорически запрещаю вам звонить. Но я обещаю, что через четыре-пять недель вы обязательно увидитесь с родными.

— Еще четыре-пять недель?

По нашей просьбе для детей купили лыжи и санки, и мы в свободное время ходили на прогулки по заснеженным пляжам Серебряного бора, учили девочек кататься на лыжах. Больше всего им нравились санки, на которых они лихо спускались с горок.

Иногда вечером после ужина мы выезжали в город, прогуливались по улице Горького, заходили в магазины. Дети в это время оставались с хозяйкой дома Анной Никитичной, которую они звали Aннa Кинча и с которой начинали осваивать русский язык, с нами же они говорили только по-английски или по-испански.

Несмотря на март месяц, стояла морозная погода. Температура ночью опускалась иногда до минус тридцати.

В середине марта В. Е. внял нашей просьбе и с согласия руководства привез на дачу родителей «Весты». До сих пор они не знали, что мы уже в Союзе, и здесь на даче впервые увидели свою вторую внучку, которая таращила на них глазенки, никак не желая признавать своих родных дедушку и бабушку. Отец «Весты» после перенесенного инфаркта был еще довольно слаб. После обеда мы погуляли по заснеженным пляжам в Серебряном бору, а вечером их увезли на машине. Перед отъездом В. Е. взял с них слово, что они о пашей встрече пока никому говорить не будут, поскольку это дело большой государственной важности.

В конце марта вместе с В. Е. приезжал незнакомый нам, по-видимому, ответственный товарищ, который даже не соизволил представиться. Оба выглядели мрачно. Брезгливо сложив тонкие губы и покачивая большой головой, ответственное лицо заявило:

— Версия о том, что ваш арест явился результатом предательства, не подтверждается. На основании вашей информации была проведена тщательная всесторонняя проверка. Были задействованы десятки людей, проведены оперативно-проверочные мероприятия. Общий результат отрицательный.

— И тем не менее, — сказала «Веста», — мы остаемся при своем мнении.

— Вы считаете, что у вас не могло быть прокола?

— Дело не в этом, — сказал я. — Прокол в какой-то момент конечно же не исключается. Но вы нас не убедите, что мы находились в разработке и ничего не заметили.

— Длительное нахождение на нелегальной работе притупляет бдительность. И вы отлично об этом знаете. Просто не заметили слежки за вами, а она, безусловно, была и, очевидно, велась квалифицированно.

— Это факты или ваши предположения? У вас есть какие-либо доказательства, что слежка велась? Не было разработки. Кроме слежки, есть еще и другие признаки, — сказала «Веста».

— Ваша самоуверенность здесь просто неуместна, — сказал ответственный товарищ, оттопыривая губу. — Вот, взгляните-ка на эту фотографию. — И он протянул мне фотокарточку 4x6, на которой был изображен довольно молодой человек, с виду типичный латиноамериканец. Вы узнаете этого человека?

— В первый раз вижу.

— Ну вот видите. В первый раз. И тем не менее вы с ним встречались. И возможно, не один раз.

— Где же он? Кто он, этот человек? И почему я его должен знать?

— Он сотрудник таможни в порту Буэнос-Айреса. Странно, что вы его не узнаете. Будучи агентом федеральной полиции, он вот и дал на вас информацию, когда вы оформляли в таможне какие-то грузы.

— У меня все это вызывает большие сомнения. Какую информацию мог дать человек, с которым я если и встречался, то лишь мельком? Он что, ясновидец? Так он сразу и определил меня как русского шпиона? И потом, насколько я знаю, их полиция шпионами не занимается.

— Информация получена из достоверного источника, имеющегося у нас в полиции.

— Может, вы мне и донесение этого таможенника покажете?

— Донесение добыть не удалось. Но у нас нет оснований не доверять своему агенту.

— Зато у вас есть все основания не доверять нам, это вы хотите сказать?

В ответ — ледяное молчание.

— Как видите, у нас есть данные, что вас вела, прежде всего, аргентинская контрразведка, и лишь на последующем этапе она передала вас ЦРУ.

— Нам это уже говорили. И я все же утверждаю, что ЦРУ было инициатором всего дела. Мы же вам привели факты. Аргентинцы привлекались только как исполнители. Я достаточно подробно описал все это в своих отчетах.

— В ваших отчетах немало субъективного.

— Возможно. С вашей колокольни оно, может, видней. Почему вы не верите людям, которые были там, видели и ощущали многое как бы изнутри? Почему вы не доверяете нашей интуиции? Почему вы так уверены, что она у вас отсутствует?

— Ну, это уже, знаете ли, лирика, — вставил с усмешкой В. Е.

— Какая интуиция? Факты— вот главное, — сказал ответственный товарищ. — А их нет.

— Да? По-вашему, мы там только лирикой занимались? Хотите знать мое мнение об этом вашем мифическом агенте-таможеннике?

— Валяйте.

— Так вот. Это кость, подброшенная вам ЦРУ, чтобы отвлечь подозрение от своего действующего агента. «Крот» сидит где-то тут у вас в Центре. ЦРУ знало о наших подозрениях о наличии «крота», вот и принимает меры по его защите.

Последовало долгое молчание. Ответственный товарищ побагровел, стиснул челюсти. Синие жилы проступили на его висках.

— Вы что это себе позволяете?! Как вы смеете бросать тень подозрения на весь наш чекистский коллектив?! Вы что же, считаете, что среди нас табунами ходят предатели?!

— Нет, не табунами. Достаточно одного. Ваша проверка была, на мой взгляд, недостаточной.

— Как вы можете судить, о чем не знаете?! Что вы вообще знаете о наших проверках?!

— Мы настаиваем на том, что наш провал произошел по причине утечки информации из Центра или через одного из работников на «периферии».[53] Возможно, во время нашей поездки домой в 1967 году.[54] Или, может быть, во время поездки «Весты» в 1970 году. А сейчас враг предупрежден о нашем побеге и затаился. Залег на дно.

— Напрасно вы так настаиваете на своей версии. Очень даже напрасно. У нас вот сложилось мнение, что эту версию вы придумали нарочно, чтобы обелить себя, представить нам свое, мягко говоря, недостойное поведение в руках противника в более приглядном свете. А ведь вы, понимаете ли, балансировали на грани предательства. И в былые времена вы бы…

— Сейчас не былые времена.

— Не волнуйтесь. Отношение к предателям у нас прежнее.

— Вы что же, считаете нас предателями? — спросила дрогнувшим голосом «Веста», до сих пор не принимавшая участия в разговоре.

— С вами пока еще не все ясно. Пока. Возможно, вы нам не все сказали. Не хотелось бы получить информацию о вас из других источников. Рано или поздно нам станет известно о вас все. Однако, если бы мы вас считали предателями, вы находились бы в совсем другом месте.

— Мы ничего от вас не утаили, — вспыхнула «Веста». — Нам просто нечего от вас утаивать. У вас, видно, такая профессия: не доверять своим.

— Зря, зря вы нас так обижаете, — протянул с улыбкой Е. В. — Напрасно. Пока мы вам доверяем. Условно. Пока, — сказал он, многозначительно подняв палец. — Если бы не доверяли, то мы бы не здесь с вами беседовали. Вот с Логиновым[55] беседы велись в тюрьме.

После этого разговора мы остались сидеть в гостиной в крайне подавленном состоянии. Дети играли с игрушками фирмы «Фишер» и куклами «Барби», привезенным из Штатов. Мы предполагали, что помещение прослушивается, но нам было абсолютно все равно, поскольку скрывать нам было нечего.

— Мы уже и предателями стали, — сказала, вздохнув, «Веста».

— Вот тебе и бумеранг, который возвращается. На наши головы.

— Я думаю о том, что предатель, а он, безусловно, есть, сейчас понимает, что сам в опасности, вот в чем дело. ЦРУ вполне резонно старается его прикрыть. Это их очень ценный агент. Может, кто-то здесь у нас его здорово прикрывает, и он, как жена Цезаря, вне подозрений. Тот, кто его прикрывает, может быть, и честный человек, используемый «кротом» втемную: друзья, знакомые, преферанс, рестораны, заграничные шмотки… Ведь как было в деле Пеньковского…[56] Какой у него покровитель был— сам генерал Серов, председатель КГБ! Поди подкопайся! Может, и наш неизвестный подозреваемый имеет вот таких же могучих покровителей. И все же, я думаю, что сейчас он пока затаился, переживает. Идет проверка. Возможно, его теперь переведут в другой отдел, сменят направление. Что касается нас, то тут дело ясное. Если и не посадят — меня, конечно, то в лучшем случае — мордой об стол, разжалуют в рядовые и выгонят из партии. Это в лучшем случае. Надеюсь, хоть наши скромные накопления не отнимут. Нам бы только детей на ноги поставить. Остальное — не столь важно.

С того дня В. Е. изменил свой тон в общении с нами. Он стал как-то суше. Агрессивнее. В голосе его стали звучать металлические нотки. Я исписал уже горы бумаги, а он все давал мне новые задания по освещению тех или иных сторон нашей деятельности за рубежом: как проходила служба в армии, не замечал ли я внимания спецорганов к себе, как проходила легализация «Весты», как организовывали и вели прикрытие «Бар «К Колокольчику». Мы еще раз описывали все наши контакты: кто из mix мог вызывать подозрение как агент противника, как организовывали новое прикрытие — посредническую экспортно-импортную контору, кто были клиенты, как проходил арест, допросы сотрудников СИДЭ и ЦРУ, нахождение в США, беседы с ФБР, все мельчайшие детали организации побега с виллы ЦРУ и тому подобное.

— Вот, предположим, вы с этим Мигелем сидите один на один, и он вам выкладывает такие вещи, за которые его могут запросто вздернуть: то, что вы, — русский шпион, они узнали от ЦРУ, что ЦРУ стояло за всем этим и тому подобное. А с какой стати он вам это все рассказывал? В чем его интерес?

— Ну, это мне трудно понять. Возможно, его распирало оттого, что он что-то узнал. Возможно, хотел показать свою значимость, что он знает секреты.

А возможно, он считал зазорным чем-то насолить янки, которых он терпеть не мог.

Однажды В. Е. пришел и сказал, что наше дело рассматривается на самом высоком уровне и отношение к нему далеко неоднозначное.

— Решается вопрос о передаче вашего дела в военную прокуратуру.

— Почему в военную?

— Ну как же! Вы нарушили присягу, признались, что вы— советские разведчики, пошли на сотрудничество с врагом, отреклись от советского гражданства, подали прошение о предоставлении политического убежища в США, провалили двух ваших товарищей… Разве этого мало, чтобы отдать вас под суд? Да еще сейчас вот пытаетесь бросить тень на наш чекистский коллектив. Вызвать взаимное подозрение. Вам еще предстоит самое тяжелое: предстать перед партийным судом. Там вам придется выслушать много нелицеприятного от наших товарищей. Если подойти к вашему делу формально, то вы подпадаете по статью «Измена Родине». Но это — если формально. Нами уже доказано, что ваша версия о наличии в наших рядах предателя, — плод вашей фантазии и удобный щит, чтобы скрыть свои собственные промашки, в результате которых вы и провалились. Ну, проанализируйте сами все ваши действия. Где-то все же был у вас прокол? Где? Когда? Продумайте с «Вестой» все ваши шаги, все события, все разговоры с окружением, все подозрительные контакты. Я уверен, что мы вместе с вами в конце концов установим истинную причину провала.

— Что касается нарушения присяги и признания, то я был вынужден это делать под страшным психологическим давлением…

— Но вас же даже не били, — сказал он небрежно.

— А вы хотели, чтобы били? И тогда признание было бы правомерным— заслуженным, выколоченным? Далее. Для чего дается нелегалу отступной вариант легенды? Чтобы, очутившись в безвыходном положении, находясь в руках противника, он смог бы выйти из «неприятной» ситуации с наименьшими потерями. Разве это не так? Или мы привыкли только к победам?

— Но вы же рассказали им все.

— Далеко не все. И вы это отлично знаете. А то, что рассказали, они уже знали от наших перебежчиков.

— Откуда вам знать?

— Это можно предположить и определить, зная, чем они занимались, а также из прессы, освещавшей все эти случаи. О сотрудничестве с противником. Разве такое «сотрудничество» не предусматривалось в случае провала? Для чего тогда мне был дан сигнал «опасность»? Для чего был дан адрес «Грета» в Берлине, по которому мы должны были писать в том случае, если попадали в руки противника?

Провалили двух товарищей! Не отрицаю. Мы глубоко об этом сожалеем. Но сигнал, во-первых, был проставлен не тот, и тем не менее они пошли к тайнику. Во-вторых, если бы не этот прискорбный случай, Центр продолжал бы гнать одну шифрограмму за другой, и кто знает, во что бы все это вылилось. А так — передачи прекратились и до вас наконец дошло, что с нами что-то случилось.

Далее. Ходатайство о предоставлении политического убежища в США было частью игры, которую хорошо или плохо, но мы вели, пытаясь «войти в доверие» к противнику, и ходатайство это было подписано не настоящими фамилиями, а псевдонимом — «Мартынов».

Вы называете нашу версию о предателе плодом нашей фантазии и удобным щитом, за которым мы якобы хотим скрыть наши промашки. Так назовите их, эти наши промашки. Докажите, что они имели место. У вас есть доказательства? Так давайте! Ваш таможенник? Агент из полиции? Вы уже знаете мое мнение о них.

В ответ — молчание.

— Нет? Где был прокол? Если не было предателя, но был прокол по нашей вине, то мы этот прокол определяем в данный момент— повторил он, — так что все вопросы — к нему. Я всего лишь исполнитель. Вот причитающаяся вам сумма зарплаты по апрель включительно. Партвзносы у вас приняты по сегодняшний день. Прошу расписаться в ведомостях.

Мы были настолько ошарашены, подавлены и обескуражены всем происходившим, что подписали все, что требовалось. Финансовые расчеты, да и деньги вообще, во все времена для нас всегда имели второстепенное значение. Мы были там, мы были заняты работой.

— Слушай, а разве на этой расчудесной даче мы два месяца просидели не в интересах нашего общего дела? — спросила «Веста» после ухода В. Е.

— Мне как-то говорили товарищи, что наши финансисты— большие специалисты обдирать нашего брата как липку. Да и много ли ты можешь возразить, когда тебя уже тащат на лобное место как предателя? Так что стоит ли сейчас по волосам плакать, если есть шанс остаться без головы?

— Но это же несправедливо!

— Справедливость восторжествует лишь на том свете: тому— в рай, другому— в ад, и никто не обижается. Кто что заслужил.

— Так что все эти пятнадцать месяцев в плену мы, оказывается, работали на ЦРУ? Мы что, пошли и добровольно им сдались?

— Жираф большой: ему видней. Ты что, забыла, как после войны всех освобожденных военнопленных отправили в лагеря как предателей? Отношение к попавшим в плен, по-видимому, здесь мало изменилось. Хорошо еще, если без Соловков обойдется. И без психушки.

В апреле мы вернулись домой. Какое-то время, пока шел ремонт нашей квартиры, мы жили у родителей «Весты» в двухкомнатной хрущовке. Девочки осваивали совершенно незнакомый для них русский язык, выходили играть во двор, где соседские ребятишки называли их иностранками. Бабушка и дедушка пошли на пенсию и возились с ними, а в мае мы отвезли всех в деревушку, затерявшуюся далеко в лесах Смоленщины, где они провели все лето, приобщаясь к российской природе. Старшую дочь, правда, на один месяц удалось определить в пионерлагерь. Как уж она там провела месяц, совершенно не зная языка, одному Богу известно, но когда мы приехали за ней, она уже довольно сносно, хотя и с акцентом, изъяснялась по-русски. Ей шел уже восьмой год, и мы готовили ее к школе, хотя слабо себе представляли, как она там будет учиться. Мы купили детям велосипеды, и они носились на них по деревне. А подружившись с пастухами, вскоре оседлали лошадей.

Деревушка из десятка домов стояла на обрыве над речкой, быстро катившей свои светлые и холодные воды в Угру, Оку, Волгу и далее — в Каспийское море. В семи домах жили старики, содержавшие стадо из четырех коров, десятков двух коз и овец. В двух домах были пасеки. Молоко было в изобилии. Грибы и ягоды — тоже. Кругом леса.

А мы тем временем продолжали работать. Почти каждый день мы с «Вестой» приходили на конспиративную квартиру на набережной Москвы-реки, где с В. Е. продолжали анализ нашей работы за рубежом. Нам уже все страшно осточертело, и мы желали только одного: чтобы все это поскорее закончилось.

Лето стояло жаркое и засушливое. Горели подмосковные леса. Под Шатурой в горящем торфянике проваливались бульдозеры, гибли люди. В Москве все пропахло гарью. Дым стлался над Москвой-рекой, заполняя улицы, проникая в жилища. Время от времени мы ездили в деревню проведать детей. Там тоже все было в дыму, хотя в здешних смешанных лесах пожаров не было. Горели торфяники в соседней области, и дым стлался по долинам рек.

В. Е. был настроен скептически практически ко всем моментам нашей эпохи, подвергая сомнению все наши аргументы. И в общем-то это было абсолютно верно. Истина рождается в споре.

— Узнали от охранников, что вас вело ЦРУ? А почему мы должны верить какому-то Мигелю? Что это он так проникся к вам симпатией? На наш взгляд, о самый настоящий провокатор.

— Мы так не думаем. Его информацию подтверждали и другие охранники.

— Ну вот видите. Это не факты, а досужая болтовня, слухи. А где факты?

— В. E., вы же знаете, что информация не так часто изобилует фактами непосредственно. Отрывок разговора, слово, намек, даже норой жест, мимика — все это постепенно… одно к одному составляет цельную картину.

— М-да… Картину, картину, картинку. А почему водитель школьного автобуса не взял с вас деньги?

— А я почем знаю? Такой уж добрый парень попался.

— Расскажите еще раз, где находились и чем занимались охранники в момент вашего ухода?

— Трое сидели у себя в комнате, четвертый бегал по лесу, к моменту нашего ухода он вернулся и пошел пригашать душ. Они собирались смотреть какой-то полуфинал по футболу.

— Что же, они за вами совсем не следили?

— Вначале — да, но потом режим был несколько ослаблен и мы могли часами гулять по лесу. Слежки за нами не велось.

— Завоевали, стало быть, доверие?

— В какой-то степени да.

И снова писанина. Описание (уже в который раз) всех этапов нашего пребывания в руках противника, описание всех без исключения сотрудников спецслужб, с которыми нам приходилось общаться, и тому подобное.

В октябре 1972-го был перерыв, длившийся около двух недель.

Шестого ноября мы с друзьями по учебе в институте собрались в ресторане гостиницы «Россия». Наш столик стоял у окна, из которого открывался вид на пустынную в это время Красную площадь, освещенную желтыми неоновыми огнями. Были видны четкие ряды трибун, белели разметки на площади, нанесенные для проведения военного парада.

Для нас это были нелегкие праздники. Мы знали, что нас ожидают не лучшие времена. Это была последняя встреча с друзьями.

После праздников на конспиративную квартиру вместе с В. Е. пришел Парторг. Партийный босс, сухощавый, невысокого роста старик с хрипловатым голосом, провел с нами беседу по всем правилам партийного искусства. Слова, которые он употреблял в разговоре, были тяжелыми как гири: измена Родине, нарушение воинской присяги и партийной дисциплины, попрание офицерской чести, грубейшие ошибки в работе, в результате которых произошел наш провал, потеря бдительности, политическая близорукость, идейное перерождение под влиянием буржуазной среды, бросили тень на всю советскую разведку — всего не перечислишь.

— Вот вы пришли со своей версией о предателе в наших рядах. Вы что, хотите сказать, что в наших чекистских рядах могут быть предатели?! Вы отдаете себе отчет, что вы несете? Мало того, что вы оба нанесли урон советской разведке и делу коммунизма во всем мире. Заставляя нас искать предателя в наших рядах, вы бросаете тень подозрения на весь наш коллектив. Вы хотите, чтобы мы не доверяли друг другу! А как же тогда работать?

— Но… мы считали своим долгом довести до вашего сведения свои подозрения. Ведь анализ оперативной обстановки вокруг нас…

— Какой, к черту, анализ!

— Мы все описали в наших отчетах. Мы понимаем, что мы правы и…

— Что? Это вы-то правы?! Весь коллектив не прав, а вы правы?! Мы провели тщательное расследование. Ваша версия о предательстве не стоит ломаного гроша! Более того, она преступна! И не вздумайте настаивать на партсобрании на этой вашей липовой версии! Вам не поздоровится!

В этот момент мы уже понимали, что наши дела — хуже некуда.

— К вашей работе до ареста у нас претензий нет, — продолжал между тем Парторг. — В вашем личном деле одни благодарности. Ваша информация нередко направлялась прямо в ЦК. Но вы себя неправильно повели во время ареста. И теперь. Почему вы друг взяли и ушли от противника? Раз уж вы к нему попали, раскололись, то надо было постараться войти к нему в доверие, установить потом с нами контакт и продолжать работать на нас.

— Вам, конечно, здесь из Центра, видней, но мы решили по-своему и считаем, что поступили правильно. Мы считали, что наша информация о случившемся окажется важной и полезной для Центра. Мы имеем в виду версию об утечке информации. Ведь если у нас есть агентура в спецорганах противника, то почему вы думаете, что в нашей среде нет их агентов? Вы отлично знаете, что цереушники свой хлеб отрабатываю с лихвой, и средств на вербовку не жалеют.

— Все так, все так, — сказал уже спокойнее Парт-босс. — Мы знаем: вы патриот своей Родины. Вы ушли от противника, рискуя жизнью. Привели свою семью. Это все мы отлично сознаем и отдаем должное вашему мужеству и решительности. Но… Завтра— собрание. Большинство настроено не в вашу пользу. Защищайтесь. Сумейте убедить товарищей в вашей правоте. Но… ни слова о версии о предательстве. Ради вашего же блага.

— Спасибо за предупреждение. Как-нибудь защитимся.

Мы с «Вестой» зашли в кафе на Комсомольском проспекте. Было тяжело на душе. Заказали коньяк и черный кофе.

— Почему они так хотят, чтобы мы отказались от нашей версии? — спросила «Веста».

— Не знаю. Возможно, нам этого никогда не понять.

— Но они считают, что версия о предателе — это блажь. Я уже действительно начинаю сомневаться, не было ли у нас у самих прокола. Не мы ли сами во всем виноваты.

— Прокол не исключается. Но я все-таки как-то увязываю наш провал с поездкой домой в 1967 году или с твоей поездкой в 1970-м. Именно там мог быть прокол. Возможно, оттуда все и идет. Давай еще по рюмочке, а то что-то муторно на душе.

Мы расплатились и вышли из кафе. По набережной дошли до моста окружной железной дороги. Внизу плескались свинцово-холодные воды Москвы-реки. Перейдя мост, спустились по ступенькам на набережную Нескучного сада. Мы любили эти места и часто ходили сюда на прогулку.

— Меня беспокоит, что они, на мой взгляд, слишком поторопились с выводами. Смотри, прошли всего лишь январь, февраль, а в конце марта они уже заявили о полной несостоятельности нашей версии. А спросишь— что, так сразу в амбицию: «Вы что, не доверяете коллективу?! Не верите в нашу компетентность?!»

— Может, он, «кротик» этот, очень ловко замаскировался?

— Все может быть. Но всегда надо искать ответ на классический вопрос: «Кому это выгодно?» А мы, к сожалению, внятный ответ дать не можем. Нет у нас конкретных фактов. А те, что имеем, они не воспринимают, и все тут. Даже вон поднимают на смех. А только англичане говорят: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним». Как бы кое-кому плакать не пришлось, если наша версия окажется верной. Только, конечно, этот «крот» сидит где-нибудь в Центре и просто так его не выковыряешь. Кому выгодно его прикрывать? Кому выгодно вообще замять все это дело и свернуть дальнейшую проверку? Пришел этот: «Все. Ничего не обнаружили». Когда есть подозрения, то проверку нужно вести всесторонне, месяцами, возможно, годами. Западные спецслужбы, прошляпив Пеньковского, стали беречь своих агентов и работать осторожнее. Пеньковского-то они использовали на износ.

— Ты думаешь, у нас в Центре сидит еще один Пеньковский?

— Подозреваю, что да. А может, и не один. Сидит, наверное, и над нами посмеивается.[57] Вот, мол, дурачки, приперлись сюда. Нет, чтобы воспользоваться возможностью и остаться там.

Ночью не спалось. Утром, выпив валерьянки и еще чего-то успокаивающего, мы отправились на Лубянку. В вестибюле углового подъезда главного здания нас ждал В. Е. На нас уже были выписаны пропуска, и мы беспрепятственно прошли в здание. Поднимались на лифте, затем долго шли по длинным коридорам, устланным ковровыми дорожками, пока, — наконец, не подошли к нужной нам двери. Мы вошли в какую-то комнату, похожую на приемную. Там никого не было. Повесив пальто на вешалку, мы сели на стулья и стали ждать. Было около десяти часов утра. То и дело открывались двери, в которые входили люди. Немногие из них были нам знакомы. Окидывая нас мимолетным взглядом, они, не останавливаясь, проходили мимо и исчезали за двойной дверью. Никто нас не приветствовал. Те, кто знал пас, проходили мимо, не глядя.

10 часов утра. Откуда-то слышался бой часов. Открылась дверь, и из комнаты заседаний вышел В. Е.

— Пойдете по одному. Сначала вы, — сказал он, кивая мне.

Я встал и пошел вслед за ним. В просторном зале за П-образным столом сидело довольно много людей.

Некоторые сидели на стульях у стены. Меня усадили на отдельно стоявший стул, так чтобы всем было видно. «Как на скамье подсудимых», — подумалось мне. Шум голосов стих. Вошла стенографистка, женщина средних лет, села за маленький столик посреди зала. В. Е. сел сбоку, недалеко от меня. Куратор все-таки. Главный дознаватель.

— Партийное собрание, посвященное персональному делу Мартынова В. И., прошу считать открытым, — провозгласил председательствующий. — Мы собрались здесь по очень тяжелому для всех нас поводу. Товарищ Мартынов В. И., находясь вместе с женой Мартыновой Л. В. на нелегальной работе в Аргентине, утратил бдительность, что послужило причиной ареста его и всей семьи. Конкретная причина провала нам пока неизвестна. Попав в руки противника, Мартынов повел себя неправильно, спасовал перед противником, проявил малодушие, раскрылся как разведчик, нарушил воинскую присягу, пошел на сотрудничество со спецслужбами Аргентины и США, что привело к выдворению из Аргентины двух наших сотрудников. Став таким образом на путь, граничащий с предательством интересов нашего народа, партии и государства, Мартыновы обратились к правительству США с просьбой о предоставлении политического убежища. Мартынов В. И., находясь длительное время в условиях буржуазного общества, подпал под его влияние, морально разложился и стал фактически перерожденцем, изменив делу коммунизма. Тем не менее, будучи переброшенным спецслужбами из Аргентины в США и находясь под круглосуточным наблюдением ЦРУ, Мартыновы сумели оторваться от противника и, проявив определенное мужество и оперативную грамотность, с двумя детьми пришли в Советское посольство в Вашингтоне. На основе договоренности с правительством США Мартыновы были доставлены на территорию СССР в город Москву.

Чтобы как-то обелить свое недостойное поведение в глазах службы, Мартыновы представили нам версию о том, что причиной их провала якобы послужила утечка информации из наших рядов. На основании их сообщения компетентными товарищами была проведена тщательная оперативная проверка, показавшая полную несостоятельность представленной Мартыновыми версии о наличии предателя в нашем чекистском коллективе. Представив свою версию, Мартыновы пытались бросить тень подозрения на всех нас, пытались внести в наши сплоченные чекистские ряды атмосферу взаимного недоверия и разлада, по сути дела, предприняли попытку расколоть наш коллектив. Представляя на рассмотрение первичной парторганизации данное персональное дело, мы полагаем, что коммунисты объективно рассмотрят изложенные факты и дадут соответствующую оценку совершенному Мартыновыми поступку.

Примерно так прозвучало это выступление секретаря первичной парторганизации службы.

Пока читался текст этого партийного обвинения, я разглядывал присутствующих. Учитывая специфику моей работы, это было второе партийное собрание в моей жизни, где я присутствовал в качестве члена партии. Первое было пятнадцать лет тому назад, когда меня принимали в партию, сейчас— второе, где меня будут исключать из партии. Там— принимали, здесь — исключают. Парадокс!

— Есть предложение заслушать самого Мартынова, что он думает о своем поступке? Пусть расскажет, как дошел до жизни такой. (Это голос парторга, изрекшего затасканную фразу, звучавшую при разборке всех персональных дел.)

Я встал и изложил свою версию моего поведения в руках противника:

— Арест был для нас полной неожиданностью, хотя незадолго до этого были некоторые настораживающие моменты. Я считаю, что разработка, в которую мы попали, была в начальной стадии. Моя намечавшаяся поездка в Чили по какой-то причине ускорила развязку. (Причина станет известна лишь через двадцать с лишним лет, когда появится книга Ю. И. Дроздова, бывшего начальника управления «С», в которой он пишет о нелегалах Т. и Г., тоже преданных Гордиевским, но сумевших тоже с двумя детьми оторваться от противника и выбраться на Родину. Случай этот имел место до нашего ареста).

Мы сознательно пошли на сотрудничество с противником, пытаясь вести двойную игру, что, в общем, предусматривалось в отступном варианте легенды.

Заключил следующими словами:

— Я категорически не согласен с выдвигаемыми здесь обвинениями в моральном разложении. Попав в руки противника, я действовал исходя из обстановки, которая диктовала линию поведения. Считаю, что открытый суд над нами в Аргентине нанес бы значительно больший ущерб нашим отношениям с этой страной, нежели выдворение двух сотрудников, послужившее, кстати, первым сигналом в Центр о нашем провале. Конечно, сотрудникам, проводившим дознание, может быть, видней, но мы на основании разрозненных фактов, выявленных нами в процессе общения с сотрудниками спецслужб Аргентины, смеем утверждать, что агентурной разработки по нашему делу не проводилось, а если она и была, то лишь в начальной стадии. У меня все.

И началось обсуждение товарищами, большинство из которых я видел впервые. Было и несколько знакомых лиц. Слева от меня, положив руки на стол, сидел Коля С., с которым я учился на одном курсе. Он посматривал на меня с явным сочувствием.

Справа поодаль сидел С. Б., выходивший к нам на явку в Буэнос-Айресе. В дальнем углу расположился Шеф, его заместители и еще кто-то из приходивших к нам на дачу в Серебряном бору.

— Как вы расцениваете свое поведение с точки зрения коммуниста? — прозвучал вопрос.

— Возможно, я был не на высоте. Как коммунист, я должен был молчать и ничего не говорить…

— Каким образом вам с детьми удалось уйти от противника?

— Я подробно описал это в отчете.

— Вы сознавали, что, уходя от противника, вы подвергали себя и семью смертельной опасности? — спросил кто-то из заместителей.

— Вполне.

— А вы не думаете, что вам умышленно позволили уйти?

— Может, и так. Но какой смысл? Зачем тогда было держать круглосуточную охрану из четырех человек?

— Да знаю я этих скотов из ЦРУ! — взорвался, брызгая слюной, лысый.

(«Нехорошо, когда не уважаешь своего противника, — подумал я. — Это всегда дорого обходится. Ишь, скоты! А откуда это ты их знаешь?»)

— Слизняк! — продолжал бушевать лысый, ерзая на стуле, глаза его налились кровью, он готов был через стол наброситься на меня. — Я не могу находиться в одной партии с этим человеком! — истерично закричал он, стуча кулаком по столу. На него цыкнули из начальственного угла, и он слегка умерил свой пыл, в глухой ярости сжимая кулаки и кусая губы.

«И что это он на меня так взъелся? — подумал я. — На любимую мозоль, что ли, я ему наступил? Или я повредил его карьере? А может, он как раз и есть предатель? Нет, я явно перешел ему дорогу. Смотри-ка какой спектакль устроил. Эх, врезать бы ему по морде! Кабинетный вояка!»

— И сколько же денег в валюте вы потеряли в результате провала? — спросил чей-то ехидный голос.

— Думаю, что вместе с квартирой, машиной и мебелью тысяч сорок долларов, — ответил я, помедлив.

— Ого! — В зале прошел шумок. — А как же вы собираетесь расплачиваться с государством? — спросил все тот же голос.

— Может, когда-нибудь расплачусь. А вообще-то — это издержки производства. Полагаю, что в нашем деле они неизбежны.

— На что вы рассчитывали, возвращаясь домой? — спросил голос из начальственного угла.

— Рассчитывал прежде всего на то, что наша информация может пригодиться, — отвечал я, вызвав этим смешок у присутствовавших.

— Чем вы собираетесь в дальнейшем заняться? — голос слева.

— Если найдете нужным, я хотел бы поделиться своим, хотя и отрицательным, опытом.

— Будете делиться своим опытом на заводе «Серп и молот»! Когда будете таскать чугунные болванки! — прохрипел грубо парторг. Очевидно, это был его родной завод, откуда он пришел в КГБ. — Опытом своим он будет делиться! Кому нужен твой опыт!?

— Если надо, могу и на заводе, — отвечал я. — Мне к труду не привыкать. Я владею несколькими профессиями и себе на хлеб могу всегда заработать. («А вот тебя, если уволить, то ты с голоду подохнешь», — подумал я).

— Что там произошло с ваши прикрытием? Я имею в виду производство мундштуков с фильтром.

— Я уже докладывал в Центр, что…

— Вы нам расскажите!

— Да, у меня не заладилось с прикрытием в начале 1969 года, и я… Все случилось из-за болезни президента фирмы.

— Вы обманывали Центр! Может быть, в вашем прикрытии и кроются причины провала?!

— Но в момент ареста у меня было уже другое, довольно неплохое прикрытие— экспортно-импортная контора.

— На себя пенять надо, а не наводить тень на плетень! — слышались голоса.

— Вы выдали противнику все, что знали. Как вы сами это расцениваете?

— Я выдал не более того, что ему уже было известно.

— Откуда вам знать, что ему было известно?!

— Я скрыл, например, факт учебы в 101-й школе, другие объекты… Адреса, фамилии…

— Ха-ха-ха! Какие еще там объекты?! Ты пел как канарейка!

— Предатель! Всех нас предал!

— Жаль, что сейчас не сталинские времена!

— В сталинские времена я бы еще подумал, прежде чем вернуться…

Все происходившее дальше было как в тумане. Голоса слились в сплошной гул, в ушах громко и тревожно звенели колокольчики, которые звенят и по сей день. Ко мне уже никто не обращался, спорили о чем-то между собой. Как ни странно, полного единогласия по решению собрания не было. Я слышал даже чей-то возглас: «Зачем же так?! Они ведь сами пришли!»

Зачитали решение — исключить из партии. Проголосовали за. Кто-то воздержался. Против — никто.

Вышел в приемную. «Веста» смотрела на меня с тревогой в глазах. Я сжал ей руку и сказал: «Держись!» И она пошла медленно, как на Голгофу.