Йенни

I

Прошло уже двенадцать дней с тех пор, как Йенни приехала в Христианию, а она все еще не могла заставить себя пойти к родителям Хельге.

По желанию матери она поселилась у нее, но наняла себе ателье, в котором усердно работала над картинами для предстоящей выставки. Она не думала, что так болезненно будет тосковать по Хельге, по временам ей неудержимо хотелось его видеть, чувствовать его прикосновение, знать, что он принадлежит ей. Она писала ему очень часто и так же часто получала от него письма, которые всегда носила при себе.

В последнем письме он уже в третий раз спрашивал, была ли она у его родителей. Тогда она приняла наконец твердое решение завтра сделать этот визит, который был ей очень не по душе.

На другой день погода резко изменилась к худшему, дул северный ветер и выпал даже град. Однако Йенни не откладывала больше своего посещения и отправилась после полудня на улицу Вельхавена, где жили родители Хельге.

Дойдя до четырехэтажного дома, на дверях которого была прибита медная дощечка с надписью: «Г. Грам», Йенни на минуту остановилась. Она знала, что Грамы живут на четвертом этаже, но она медлила и не входила в подъезд. Сердце ее сильно билось, ее волновал этот визит к совершенно незнакомым людям, которые так или иначе должны были играть в ее жизни известную роль. Она старалась успокоить себя, но неприятное чувство не проходило. Господи, не может же для нее иметь такое значение эта простая формальность! Ведь ее будущие родственники, во всяком случае, не съедят ее. Она взяла себя в руки, поднялась по лестнице и позвонила.

Ей отворила мать Хельге, она узнала ее по фотографии.

– Вы фру Грам?… Я фрекен Винге…

– Очень приятно… Войдите, пожалуйста… – Фру Грам повела Йенни через длинную переднюю, заставленную шкафами и сундуками, и растворила дверь в гостиную, предлагая ей войти.

Гостиная была заставлена тяжелой плюшевой мебелью, на всех дверях висели портьеры, повсюду пестрели безвкусные вазочки и всякие безделушки. Вообще обстановка этой комнаты не отличалась вкусом, но зато в ней было много претензии на роскошь.

– Ах, здесь такой беспорядок… я уже несколько дней не вытирала пыль, – болтала фру Грам. – Мы редко бываем в этой комнате, а я теперь без прислуги. Последнюю я должна была выгнать, до того она была груба и неряшлива. Ну, а новую найти трудно, да и дороги они очень… и помощи от них мало… Да, тяжело быть хозяйкой дома… Хельге предупредил нас о вашем визите, но вы не спешили, и мы решили, что вы не желаете удостоить нас чести…

Когда она говорила или улыбалась, то обнажала две черные дыры в верхней челюсти, где не хватало зубов.

Йенни сидела и молча смотрела на эту женщину… мать Хельге. Она представляла ее себе совсем другой. На тех фотографиях, которые она видела у Хельге, у его матери было красивое лицо и оно напоминало Хельге. И это лицо нравилось Йенни, ей хотелось любить мать Хельге. Но когда она увидала ее, то почувствовала антипатию к ней, и это приводило ее в смущение и глубоко огорчало.

Правда, черты лица этой женщины должны были быть когда-то очень красивы, но теперь уголки рта опустились и в них было горькое выражение. Прекрасные большие глаза темнее, чем у Хельге, но в них застыло выражение недовольства.

Йенни видела, что эта женщина должна была быть когда-то необыкновенной красавицей, но вместе с тем она понимала, что Герт Грам не мог быть счастлив с ней.

– Кандидат Грам просил меня кланяться вам, – сказала Йенни. Она вдруг почувствовала, что не в состоянии говорить в присутствии этой женщины о Хельге как о близком ей человеке и называть его по имени.

– Да, он в последнее время часто бывал с вами, по крайней мере, в своих письмах он всегда упоминал только о вас. Впрочем, вначале он, кажется, ухаживал за какой-то фрекен Ярманн, не правда ли?

– Да, это моя подруга, которая вначале всегда бывала; в нашем обществе. Но в последнее время фрекен Ярманн усердно была занята одной большой работой.

– Она, кажется, дочь полковника Ярманна? Она, должно быть, довольно богата?

– Нет. Она живет на те небольшие средства, которые получила после смерти матери. С отцом она в холодных отношениях. Дело в том, что он был против того, чтобы она стала художницей. От него она ничего не принимает.

– Это очень глупо с ее стороны, – решила фру Грам. – Моя дочь, которая замужем за капелланом Арнесеном, знает ее. Так она говорила, что были особые причины, вследствие которых полковник порвал со своей дочерью. Она, говорят, очень хорошенькая, но слава у нее дурная…

– Все это неправда, – проговорила Йенни сухо.

– Да, да, вам, художницам, живется хорошо, – проговорила фру Грам со вздохом. – Вот я не понимаю только, каким образом Хельге мог там работать… судя по его письмам, он только и делал, что гулял тут и там по Кампаньи с вами и…

– О, – проговорила Йенни, которая не знала, как себя держать с этой вульгарной женщиной, – кандидат Грам очень прилежно занимался. Ведь надо же и отдохнуть когда-нибудь…

– Ну, конечно. А вот мы, хозяйки, отдыха не знаем. Подождите, фрекен Винге, когда вы выйдете замуж, вы испытаете это.

С этими словами фру Грам извинилась и вышла в переднюю. Йенни встала и начала рассматривать картины на стене.

Над диваном висел большой вид окрестностей Рима. По манере писать Йенни сейчас же увидала, что Грам учился живописи в Копенгагене. Рисунок был очень хорош, но в красках не было сочности. Этюд молодой итальянки был написан лучше.

На самом видном месте висел портрет хозяйки дома. Он был написан лучше, чем все остальные картины. Она была изображена совсем молодой, и Йенни залюбовалась этим прекрасным лицом с живыми темными глазами.

Рядом висел детский портрет. Под ним была надпись: «Медвежонок четырех лет». Боже, да ведь это Хельге в белой рубашечке. Какой он был очаровательный!

В гостиную вошла фру Грам с подносом, на котором стояла бутылка наливки и лежало печенье.

– Я любовалась картинами вашего мужа, – сказала Йенни.

– Правда, я мало понимаю в этом, – ответила фру Грам, – но мне кажется, что они великолепны. Мой муж уверяет, что они ничего не стоят, но он так говорит из скромности. Он, видите ли, должен был бросить все эти картины, потому что нам надо было чем-нибудь жить. И вот, когда он занялся другим делом, он перестал писать и уверял, что у него нет таланта. А я нахожу, что его картины гораздо лучше всей этой модной жизни… Но вы, фрекен Винге, вероятно, придерживаетесь другого мнения?

– Нет, я нахожу, что картины вашего мужа очень хороши, – ответила Йенни. – В особенности ваш портрет, фру Грам.

– Ах, да… теперь он уже больше не похож на меня, – заметила фру Грам с горьким смехом.

Йенни молча попивала наливку и слушала фру Грам, которая болтала без умолку.

– К сожалению, я не могу пригласить вас сегодня остаться у нас пообедать, фрекен Винге. Как я вам говорила, мы без прислуги… Но в другой раз, я надеюсь…

Йенни поняла, что фру Грам хочет поскорее отделаться от нее. Да это было и понятно, раз у нее не было прислуги. Наверное, она сама готовила обед. Йенни встала и распрощалась.

На лестнице она повстречалась с отцом Хельге. Она догадалась, что это он. Хотя они быстро прошли друг мимо друга, Йенни все-таки успела заметить, что он казался необыкновенно моложавым и что глаза у него были большие и синие.

II

Два дня спустя, когда Йенни работала в своем ателье, к ней пришел отец Хельге.

Он остановился у дверей со шляпой в руках, и тут Йенни заметила, что он совсем седой, такой седой, что нельзя было бы сказать, блондин он или брюнет. Но вид у него все-таки был чрезвычайно моложавый. Фигура у него была стройная с несколько покатыми плечами, а глаза молодые и большие и точно заполняли все лицо. Эти голубые глаза поражали своим грустным и вдумчивым выражением.

– Не удивляйтесь моему визиту, фрекен Винге, – начал он. – Так понятно, что мне хотелось поскорее видеть вас… Нет, пожалуйста, не снимайте вашего халата. И скажите откровенно, если я помешал вам.

– Ах, нет, – ответила радостно Йенни, – я так довольна, что наконец вижу вас. – Она сразу почувствовала симпатию к этому человеку, и ей понравились его голос и улыбка. Она все-таки сняла с себя халат и прибавила: – Все равно, здесь скоро станет темно и работу придется прекратить… Как это мило с вашей стороны, что вы заглянули ко мне!

– Мне кажется, что прошла уже целая вечность с тех пор, как я в последний раз был в каком-нибудь ателье, – сказал Грам, оглядываясь по сторонам и садясь на диван.

– Разве вы не поддерживаете знакомства с другими художниками, хотя бы с вашими бывшими товарищами? – спросила Йенни.

– Нет, ни с кем, – ответил он коротко.

– Но скажите… – Йенни запнулась и после некоторого молчания продолжала, – каким образом вы отыскали меня здесь? Вы заходили, может быть, ко мне домой? Или узнали адрес моего ателье в Союзе художников?

Грам засмеялся:

– Нет, ни то ни другое. Третьего дня мы встретились с вами на лестнице. А вчера, когда я шел в свою контору, я снова увидал вас и… пошел следом за вами. У меня появилось желание остановить вас и представиться вам. Но вы успели уже зайти сюда, а я знал, что в этом доме есть художественное ателье. И вот я решил сделать вам визит в вашем ателье…

– Как это странно… – Йенни весело расхохоталась, – Хельге тоже шел за мной следом по улице, за мной и моей подругой. Дело в том, что он в первый день своего пребывания в Риме заблудился, и вот он набрался смелости и подошел к нам, чтобы спросить, куда ему идти. Так мы и познакомились. Сперва нам показалось, что с его стороны было дерзостью остановить нас на улице… Но, по-видимому, его смелость в этом отношении наследственна…

Грам слегка сдвинул брови и ничего не сказал. Йенни испугалась, что обидела его, и смутилась, не зная, чем загладить свои слова.

– Могу я предложить вам чашку чаю? – спросила она. И не дожидаясь ответа, она зажгла спиртовку и поставила на нее чайник с водой.

– Да, фрекен Винге, – сказал Грам, – должен вас предупредить, что Хельге не похож на меня в остальном. К счастью, как мне кажется, у него даже нет ничего общего с его отцом. – И он горько засмеялся.

Йенни не знала, что ответить на это. Она принялась расставлять на столе посуду и заметила:

– Здесь очень пусто и неуютно, как вы видите. Но ведь я живу у матери.

– Вот как, вы живете дома?… Но ателье здесь хорошее, не правда ли?

– Да, ничего.

С минуту они молчали.

– Знаете, фрекен Винге… в последнее время я очень много думал о вас… Из писем сына я понял, что вы и он…

– Мы очень любим друг друга, – перебила его Йенни. Она стояла и смотрела на него сверху вниз. Грам протянул ей руку, и она пожала ее, и он немного задержал ее руку в своей.

– В сущности, я очень мало знаю своего сына, Йенни Винге, – сказал он. – Я совсем не знаю, какой он. Но раз вы любите его, то вы должны хорошо знать его… во всяком случае лучше меня. А то, что вы любите его, служит для меня доказательством его достоинств, и я горжусь им. Впрочем, я всегда верил, что он хороший юноша и способный. Что он серьезно привязан к вам, в этом я не сомневаюсь… после того, как увидел вас. Лишь бы он сделал вас счастливой, Йенни.

– Спасибо, – проговорила Йенни, снова пожимая ему руку.

– Конечно, – продолжал Грам, – я люблю своего Хельге… Ведь он мой единственный сын. Хотелось бы мне верить, что и Хельге любит меня…

– О, да, Хельге очень любит вас! Да и мать также, – и Йенни покраснела, словно она сказала нечто бестактное.

– Да, я верю этому. Но, разумеется, он уже давно заметил, что его отец и мать… не любят друг друга. Вы, должно быть, знаете, Йенни, что Хельге не был счастлив в доме своих родителей. Вы это должны понимать, вы умная девушка. Вот потому я и думал, что Хельге вполне оценил, какое счастье для него, что вы любите друг друга. И я знаю, что он отнесется бережно к вашей любви… и к своей…

Йенни подала ему чашку чаю:

– Пожалуйста!.. Хельге часто приходил ко мне пить чай в Риме. Вот в эти-то послеобеденные часы мы и узнали друг друга ближе…

– И влюбились друг в друга.

– Да, только не сейчас же. Впрочем, должно быть, мы сейчас же влюбились друг в друга, но сами не знали этого и думали, что мы хорошие друзья.

Грам улыбнулся.

– Не расскажете ли вы мне что-нибудь про Хельге, – продолжала Йенни, – каким он был, когда был маленьким?

Грам печально улыбнулся и покачал головой: – Нет, Йенни. Ничего особенного я не могу рассказать вам о своем сыне. Он был хороший и послушный мальчик, в школе учился хорошо, но никаких определенных способностей или талантов не проявлял. Одно могу сказать, что он всегда был очень замкнут… по отношению ко мне во всяком случае. Нет, Йенни, лучше вы расскажите мне про него, – и он ласково засмеялся.

– Что же я могу вам рассказать?

– Что хотите. Мне хочется знать, каким представляется мой сын молодой девушке, которая его любит. К тому же вы – девушка незаурядная, вы хорошая художница, и умная… и милая, мне кажется. Не можете ли вы мне сказать, за что именно вы полюбили Хельге, за какие качества?

Йенни засмеялась:

– Право, на это трудно ответить… Могу вам только сказать… что мы полюбили друг друга – вот и все.

– Конечно, я задал глупый вопрос, – ответил со смехом Грам. – Можно подумать, что я совсем забыл, что значит быть молодым и влюбленным, не правда ли?

– Не правда ли!.. – засмеялась Йенни. – Знаете, ведь Хельге тоже через каждое слово говорит «не правда ли?». Это производит впечатление чего-то молодого и неуверенного. Да, я сейчас же увидела, что он очень замкнутый. Но мало-помалу он раскрылся передо мной…

– Я вполне понимаю, что вы располагаете к откровенности, Йенни. Но расскажите же мне что-нибудь… Нет, нет, вам незачем пугаться. Я вовсе не рассчитываю, что вы будете рассказывать мне историю вашей любви и тому подобное… Расскажите мне о себе, о вашей работе, о Риме… чтобы я снова почувствовал, что значит быть художником… и свободным… и заниматься любимым делом… и быть молодым… и влюбленным… и счастливым…

Он просидел в ателье часа два. Когда он уже собрался уходить и стоял со шляпой в руках и в пальто, он вдруг сказал тихо и неуверенно:

– Послушайте, Йенни… Совершенно ведь лишнее стараться скрыть от вас положение дел в моей семье… Знаете, было бы лучше, если бы мы сделали вид, что незнакомы друг с другом, когда увидимся там в первый раз… Чтобы мать Хельге не знала, что я сам пришел познакомиться с вами. Да и для вас так будет лучше… вы избегнете колкостей и неприятностей. Она, видите ли, такая странная, что, если только узнает, что я кого-нибудь люблю… в особенности женщину… она сейчас же проникается к этому человеку антипатией… Да, конечно, это должно удивлять вас… Но вы понимаете меня?

– Да, – ответила Йенни неопределенно.

Йенни писала Хельге накануне о том, что она была наконец у его матери. Она с грустью сознавала, что слова ее относительно его матери были сухи и бедны. Но в этот вечер было совсем другое, когда она писала ему о том, что познакомилась с его отцом. Письмо было уже написано, и она посмотрела его еще раз и вдруг разорвала. Ей стало неприятно, что она упомянула в своем письме о желании отца Хельге скрыть от его матери, что они познакомились. Йенни стало противно при мысли о том, что ей приходится скрытничать с одним против другого. Ей показалось, что Хельге будет неприятно, что ее так скоро посвятили в его семейную тайну. Кончилось тем, что она в своем письме совсем не упомянула о визите его отца. Она решила, что легче будет рассказать и объяснить все, когда Хельге приедет.

III

Май подходил к концу. Уже несколько дней Йенни не получала писем от Хельге. Она начала тревожиться и решила на следующий день послать телеграмму, если от него не будет известий. После обеда она сидела у себя в ателье и работала. Вдруг раздался стук в дверь. Не успела она отворить ее, как попала в объятия человека, который стоял в полумраке чердачного коридора за дверью.

– Хельге! – крикнула она радостно. – Хельге, Хельге!.. Дай посмотреть на тебя!.. Как ты испугал меня! Дай же посмотреть на тебя, Хельге… Ты ли это? – И она сняла с него дорожную фуражку.

– Кто же это мог бы быть другой? – спросил он со смехом.

– Да, но что это значит?

– Сейчас расскажу тебе все, – начал он, но не договорил и снова начал осыпать ее поцелуями… – Вот видишь ли, я хотел сделать тебе сюрприз.

Они уселись на диван, и Йенни только теперь нашла возможность отдышаться от его поцелуев и объятий.

– И, не правда ли, мой сюрприз удался? – продолжал он. – Дай посмотреть на тебя, Йенни. Ты все такая же прелестная!.. Ты знаешь, дома думают, что я теперь в Берлине. Я остановлюсь в гостинице и пробуду здесь несколько дней инкогнито. Разве я не хорошо придумал?… Какая досада, что ты живешь у матери! Иначе мы могли бы целые дни быть вместе.

– Знаешь, – сказала вдруг Йенни, – когда ты постучал, я подумала, что это твой отец.

– Отец?

– Да, – Йенни слегка смутилась, ей вдруг показалось неудобным рассказывать Хельге про его отца. – Вот видишь ли, дело в том, что твой отец как-то пришел ко мне сюда, чтобы познакомиться со мной… А потом он стал часто заглядывать ко мне и пил чай после обеда здесь. Мы сидели и болтали о тебе…

– Но, Йенни… ты об этом ни слова не писала мне… ты даже не писала, что вообще видела отца…

– Да, да, это так. Я предпочитала рассказать тебе… Видишь ли, дело в том, что твоя мать не знает об этом. Твой отец решил, что лучше не говорить об этом…

– Кому, мне?

– Ах, нет. О тебе мы совсем не упоминали. Он, конечно, думает, что я писала тебе об этом. Нет, надо было просто устроить, чтобы твоя мать думала, что твой отец и я незнакомы друг с другом. – С минуту она помолчала. – А мне казалось… мне было неприятно писать тебе, что у меня с твоим отцом есть тайна от твоей матери. Понимаешь?

Хельге ничего не ответил.

– Мне самой это было не по душе, – продолжала она. – Но твой отец совершенно неожиданно пришел сюда с визитом, а он мне ужасно понравился, Хельге… Я прямо-таки влюбилась в него.

– Да… отец может быть обаятельным, когда захочет.

– Нет, Хельге, он полюбил меня за тебя. Вот в чем дело. Хельге ничего не ответил ей на это.

– А у матери ты была только один раз?

– Да… Боже, я совсем забыла… Ты, наверное, голоден? Хочешь, я приготовлю тебе чего-нибудь поесть?

– Спасибо. А позже мы пойдем обедать вместе? В дверь раздался стук.

– Это твой отец, – сказала шепотом Йенни.

– Тише… не говори… не отворяй…

Немного спустя они услыхали, как кто-то отошел от двери. На лице Хельге появилось недовольное выражение.

– Милый мой… что с тобой?

– Ах, ничего… Лишь бы мы не встретили его, Йенни. Было бы так обидно, если бы нам помешали побыть вместе.

– Нет, нет, никто не помешает нам. – И Йенни стала целовать его, пока на его лице не сгладилось недовольное выражение.

– Хельге, ты ничего не рассказывал мне про Франциску, – сказала вдруг Йенни через некоторое время, когда они сидели и пили кофе с ликером.

– Да, но ведь ты, вероятно, знаешь уже все. Она писала тебе?

Йенни отрицательно покачала головой:

– Ни слова. Я точно с неба упала, когда получила от нее коротенькое извещение о том, что завтра она выходит замуж за Алина. Я ничего и не подозревала.

– Да и мы также. Но ты знаешь, что они очень много бывали вместе в последнее время. Но о том, что они собираются пожениться, не знал даже Хегген, до тех пор пока она не попросила его быть свидетелем.

– Ты видел их потом?

– Нет. Они уехали в Рокка-ди-Пана в тот же день и не возвращались, а я уехал.

Йенни сидела с минуту, погрузясь в думы.

– А я думала, что она ни о чем другом и не помышляет, как только о своей работе, – сказала она.

– Хегген рассказывал мне, что она закончила свою картину и что она получилась очень хорошей. Франциска начала еще несколько других полотен. А замуж вышла она совершенно неожиданно… Йенни, ты писала, что начала новую картину.

Йенни подвела его к мольберту.

Хельге долго смотрел на большое полотно и наконец сказал:

– Ведь это, должно быть, очень хорошо, Йенни? Это прямо великолепно! – и он прижал ее к себе.

Она положила голову к нему на плечо и проговорила:

– Пока я жила здесь одна и ждала моего милого… пока я наблюдала, как распускаются деревья и цветут каштаны, я решила написать эту картину, изображающую весну в закоптелом черном городе.

– Откуда этот вид? – спросил Хельге.

– Это Стенерсгаде. Этот вид открывается из окна конторы твоего отца. Он позвал меня как-то посмотреть твой портрет, когда ты был еще совсем маленьким, и вот тогда мне понравился вид, который открывается из его окна. Но, конечно, я кое-что изменила…

– По-видимому, ты очень много бывала с моим отцом? – спросил Хельге после некоторого молчания. – Воображаю, как он интересовался твоей картиной.

– Конечно. Время от времени он приходил ко мне сюда и давал мне хорошие советы. Ведь он очень много знает и понимает в живописи.

– Как ты думаешь, у моего отца был художественный талант? – спросил Хельге.

– Я уверена, что да. Он показывал мне некоторые этюды, спрятанные у него в конторе. По-моему, он обладает необыкновенно изящным талантом и в нем есть оригинальность.

– Бедный отец, – сказал Хельге.

– Да, – проговорила Йенни задумчиво, – быть может, его следует жалеть гораздо больше, чем мы думаем.

С этими словами она поцеловала его, и на время они забыли о Герте Граме.

– А дома у тебя ничего не знают? – спросил Хельге.

– Нет, – ответила Йенни.

– Это странно. Ведь вначале я посылал письма к тебе по адресу твоей матери. Неужели она не спросила, от кого ты получаешь письма каждый день?

– Нет. Моя мать не такая.

– Моя мать, – повторил Хельге с раздражением. – Можешь быть уверена, что и моя мать вовсе не такая уж бестактная, как ты все время хочешь это представить. Право, ты несправедлива к моей бедной матери. Мне кажется, что ради меня ты могла бы говорить о ней немного иначе.

– Хельге! – воскликнула Йенни, глядя на него. – Ведь я ни одного слова не произнесла о твоей матери!

– Нет, ты сказала: «моя мать не такая».

– Нет, я вовсе не таким тоном это сказала. Я сказала: «моя мать».

– Моя мать, – сказала ты. – То, что ты ее не любишь, – это твое дело, хотя у тебя никакого основания для этого нет… Но ты могла бы понять, что она моя мать и что о ней так говорить не следует. Я люблю ее, какая бы она ни была…

– Хельге! Хельге, что с тобой? – Она не договорила, потому что к горлу ее подступили слезы. А если бы Йенни Винге заплакала, то это было бы нечто совершенно необычное. А потому она замолчала, сконфуженная и испуганная таким припадком. Но Хельге заметил ее волнение.

– Йенни! О, Йенни, прости меня! Теперь ты сама видишь, не успел я приехать, как это началось… – Он сжал кулаки и крикнул куда-то в пространство: – О, я ненавижу, ненавижу… то, что называется моим домом!

– Дорогой, милый мой… не надо так… О, родной мой, не принимай этого так близко к сердцу! – Йенни изо всех сил прижала его к себе. – Хельге! Дорогой мой, выслушай меня, скажи, разве это имеет хоть какое-нибудь отношение к нам? Это нас совершенно не касается… – И она целовала и ласкала его до тех пор, пока он не перестал рыдать.

IV

Йенни и Хельге сидели на диване в его комнате. Они сидели, крепко обняв друг друга, и ничего не говорили.

Был воскресный день в июле. Йенни гуляла утром с Хельге, а потом обедала у его родителей. После обеда пришлось вчетвером сидеть в гостиной в ожидании кофе. Но после кофе Хельге позвал Йенни в свою комнату под предлогом, что он хочет прочитать ей свою рукопись.

– Ох, – сказала Йенни как бы про себя. Хельге не спросил, почему у нее вырвалось это междометие. Он усталым движением положил голову к ней на колени, а она стала нежно гладить его по волосам, но ничего не произносила.

– Да, да, – со вздохом произнес Хельге. – У тебя на Виа Вантаджио было гораздо приятнее и уютнее. Не правда ли, Йенни?

Из кухни доносился звон посуды, и в комнату проникал чад. Фру Грам готовила что-то к ужину. Йенни подошла к открытому окну и заглянула в темный колодец, представлявший собою двор. Все окна напротив были кухонные, на всех углах и во всех этажах были одинаковые широкие окна с жалюзи. Из одной людской доносилась игра на гитаре, и дребезжащее сопрано пело:

На Йенни напало уныние, но звуки гитары напомнили ей Виа Вантаджио, и Ческу, и Гуннара, который часто сидел в углу дивана, положив ноги на стул, и напевал итальянские песенки, тренькая на гитаре Чески. И ее вдруг неудержимо потянуло ко всему этому. Хельге тихо подошел к ней:

– О чем ты думаешь?

– О Виа Вантаджио.

– О, Йенни, как нам было хорошо там!

Она вдруг порывисто обняла его и нежно притянула его голову к себе на плечо. Когда он заговорил, она вдруг поняла, насколько чуждо было ему то, о чем она так болезненно тосковала.

Подняв его голову и заглянув прямо в его золотисто-карие глаза, она старалась перенестись в залитую солнцем Кампанью и представить себе Хельге, каким он был, когда, лежа на зеленой траве среди цветов, он не сводил с нее влюбленного взора.

Она хотела во что бы то ни стало стряхнуть с себя чувство гнетущей тяжести, которое овладевало ею каждый раз в доме Хельге.

Все здесь было для нее невыносимо и глубоко противно. И так это было с первого же вечера, когда ее пригласили после официального приезда Хельге. Она должна была разыграть недостойную комедию, когда фру Грам представила ее своему мужу. И это на глазах Хельге, который знал, что она притворяется и что они обманывают его мать! Это мучило ее ужасно. Но это было еще не все; было другое, еще более отвратительное. Когда она на несколько минут осталась с глазу на глаз с отцом Хельге, тот сказал ей, что он недавно приходил в ее ателье, но не застал ее дома. «Да, в этот день я не была в ателье», – ответила она и вспыхнула до корней волос. Он посмотрел на нее таким странным, растерянным взглядом, что у нее вдруг вырвалось: «Нет, я была в ателье; но я не могла отворить дверь, потому что у меня сидел один знакомый». Грам улыбнулся и сказал:

– По правде сказать, я хорошо слышал, что кто-то был у тебя в ателье.

Тогда она окончательно смутилась и пробормотала, что это был Хельге и что он уже несколько дней как приехал в Христианию, но скрывал свой приезд.

– Дорогая Йенни, – тихо проговорил Грам, и Йенни хорошо видела, что он был очень недоволен, – вам вовсе не надо было скрываться от меня. Поверьте, что я-то во всяком случае оставил бы вас в покое. Да, да… но, конечно, я должен сознаться, что меня очень порадовало бы, если бы Хельге захотел повидаться со мной…

Йенни окончательно растерялась и не знала, что ответить ему на это.

– Ну, что же, – прибавил Грам, – я, конечно, постараюсь, чтобы Хельге не заметил, что я знаю это.

Йенни вовсе не хотела скрывать от Хельге, что она проговорилась его отцу и выдала его маленькую тайну. Но она так и не собралась с духом сказать ему об этом, так как боялась, что это ему будет неприятно. И ее постоянно мучило и нервировало сознание, что она живет в какой-то лжи, что от одного она скрывает одно, от другого – другое.

У нее дома также никто ничего не знал. Но там это было совсем другое дело. Она не привыкла говорить с матерью о своих личных делах, они никогда не понимали друг друга. Теперь же, по настоянию Йенни, мать уехала в деревню, так как это было необходимо для здоровья младшей сестры, и Йенни окончательно переселилась в ателье, а обедала она в городе.

И как это ни странно, но Йенни никогда еще не любила так свою мать и свой дом. Это ничего, что мать не понимала ее. Когда та видела, что Йенни приходится плохо в том или ином отношении, она всегда старалась прийти на помощь своей дочери, не расспрашивая ее ни о чем. Ей никогда и в голову не могло бы прийти приставать к своим детям с какими-нибудь неделикатными расспросами. Какая разница с домом Хельге! Йенни казалось, что вырасти в таком доме было то же самое, что вырасти в аду. Хуже всего было то, что гнет, который ложился на их сердца в этом доме, давал себя чувствовать даже и тогда, когда они были одни. Но она твердо решила во что бы то ни стало преодолеть этот гнет. Бедный, бедный Хельге!..

– Дорогой мой Хельге! – прошептала она, осыпая его ласками.

Грам возвратился с прогулки, и они пошли к нему в кабинет.

Через некоторое время к ним присоединилась и фру Грам.

– Ты забыл взять с собой зонтик, мой друг… как и всегда, – сказала она ласково. – Хорошо, что тебе повезло и ты не попал под дождь. Ах, уж эти мужчины! За ними вечно нужен глаз да глаз, – и она с улыбкой посмотрела на Йенни.

– По правде сказать, ты и не можешь укорить себя в том, что недостаточно усердно присматриваешь за мной, – ответил Грам. Он всегда так изысканно вежливо говорил со своей женой, что это производило неприятное впечатление на посторонних.

– А вы предпочитаете сидеть здесь? – спросила она, обращаясь к Хельге и Йенни.

– Это странно, – ответила Йенни, – но чуть ли не во всех домах самая уютная комната – кабинет. Так было и у нас, пока жив был мой отец, – добавила она быстро. – По всей вероятности, это потому, что кабинет устроен для работы.

– Ну, в таком случае кухня должна была бы быть самой уютной комнатой в нашем доме, – заметила со смехом фру Грам. – Как ты думаешь, Герт, где работают больше, в твоем кабинете или в моем? Мой кабинет – это, конечно, кухня…

– Должен сознаться, что в твоем кабинете, без всякого сомнения, производится гораздо больше работы.

– Да, – произнесла со вздохом фру Грам. – А теперь я воспользуюсь вашим любезным предложением, фрекен Винге, и попрошу вас на этот раз помочь мне с ужином. Уже поздно…

Когда все сидели за ужином, раздался звонок. Пришла племянница фру Грам, Огот Санд. Фру Грам познакомила ее с Йенни.

– Ах, вы, должно быть, та самая художница, с которой так много бывал Хельге, когда он жил в Риме? – и она засмеялась. – Знаете, ведь я вас видела в Стенерсгаде… Вы шли с дядей Гертом, и в руках у вас был ящик с красками…

– Ты, наверное, ошибаешься, милая Огот, – оборвала ее фру Грам. – Когда же это могло быть?

– Это было недели две тому назад. Я возвращалась из школы…

– Верно, верно, – сказал Грам. – Фрекен Винге уронила свой ящик с красками, и я помог ей подобрать все.

– А, так это настоящее маленькое приключение, в котором ты не покаялся своей жене, – проговорила фру Грам и принужденно расхохоталась. – А я-то и не подозревала, что вы уже успели познакомиться!

Грам тоже засмеялся:

– По-видимому, фрекен Винге не узнала меня. Это для меня не очень-то лестно, а потому я и не напоминал о себе. Неужели же вы и не заподозрили, фрекен Винге, когда познакомились со мной здесь, что я тот самый добрый старичок, который пришел к вам на помощь в трудную минуту?

– Мне казалось сперва… но я не была уверена, – произнесла Йенни слегка дрожащим голосом, и при этом она вспыхнула до корней волос. – К тому же и вы, по-видимому, не узнали меня… – Она сделала слабую попытку улыбнуться, но сама чувствовала, как пылают ее щеки и как неуверенно звучит ее голос.

– Да, это действительно настоящее приключение, – сказала опять с ядовитым смехом фру Грам. – И что за удивительное совпадение!

– Господи, неужели я опять сказала что-нибудь невпопад? – спросила Огот, когда они после ужина перешли в гостиную. Грам пошел к себе в кабинет, а фру Грам возилась на кухне.

– Здесь в доме всегда сидишь, точно на угольях. Всегда можно ожидать взрыва… Но объясните мне, пожалуйста, в чем дело? Я ничего не понимаю.

– Прошу тебя, Огот, не вмешиваться в чужие дела. Заботься о своих, – сказал Хельге с раздражением.

– Ах, милый мой, пожалуйста, не кусайся! Скажи лучше, уж не ревнует ли тетя Бекка дядю Герта к фрекен Винге?

– Не видал более бестактного существа, чем ты…

– После твоей матери… спасибо, это мне уже сказал однажды дядя Герт. – И Огот расхохоталась. – Да, но есть ли смысл в этом? Приревновать к фрекен Винге!

– Еще раз прошу тебя, Огот, не вмешиваться в то, что происходит в этом доме, – обрезал ее Хельге.

– Хорошо, хорошо, успокойся! Мне только казалось… Ну, да все равно…

– Да, лучше не говори.

В гостиную вошла фру Грам и зажгла лампу. Йенни чуть ли не со страхом смотрела на ее сердитое лицо с холодными сверкающими глазами. Фру Грам принялась приводить в порядок безделушки на столе. Она подняла с пола ножницы Йенни, протянула их ей и сказала колко:

– Можно подумать, что ваша специальность все ронять, фрекен Винге. Но, милая моя, старайтесь лучше не ронять. По-видимому, Хельге не так галантен, как его отец. – И она засмеялась. – Не зажечь ли мне у тебя, мой друг? – спросила она мужа, направляясь в кабинет. Войдя туда, она затворила за собой дверь.

Хельге прислушивался с минуту к разговору в кабинете. Его мать и отец говорили вполголоса, но с раздражением. Хельге весь как-то поник.

– Неужели ты не можешь перестать, наконец, болтать этот вздор! – донесся ясно из кабинета голос Грама.

Йенни наклонилась к Хельге:

– Я пойду домой… у меня болит голова…

– Ах, нет, Йенни… Если ты уйдешь, то сценам не будет конца. Тебе придется остаться… а то выйдет, будто ты сбежала. И мать придет еще в большее раздражение…

– Я не могу больше, – прошептала она умоляющим голосом.

Через гостиную прошла фру Грам. Через минуту к ним вышел отец.

– Йенни очень устала, отец, – сказал Хельге. – Она уходит домой. Я пойду ее проводить.

– Вы хотите уже уходить? Посидите еще немного…

– У меня болит голова, – пробормотала Йенни.

– Пожалуйста, останьтесь еще немного, – попросил Грам шепотом. – Она, – и он указал головой на дверь, в которую вышла его жена, – вам она не посмеет ничего сказать. А пока вы здесь, мы будем избавлены от неприятных сцен.

Не говоря больше ни слова, Йенни взяла свое вышивание и села к столу. Огот усердно вязала длинный шарф.

Грам сел за пианино и заиграл. Йенни сейчас же поняла по его игре, что он очень музыкален. На душе у нее становилось все спокойнее, по мере того как она слушала ласковые, тихие мелодии, которые он наигрывал… для нее – она это чувствовала.

– Вы узнаете это, фрекен Винге? – спросил Грам. – Нет.

– А ты, Хельге? Разве вы не слыхали этой песенки в Риме? В мое время ее напевали повсюду. У меня есть целая тетрадь с итальянскими мотивами.

Йенни подошла к нему и стала просматривать ноты.

– Вам приятно, что я играю? – спросил ее Грам шепотом.

– Да.

– Играть еще?

– Да. Благодарю вас.

Он слегка погладил ее руку:

– Бедная моя Йенни! Но отойдите… пока ее здесь нет. Фру Грам внесла поднос с наливкой и пирожным.

– Как это хорошо, что ты сел поиграть нам, Герт! Не правда ли, фрекен Винге, мой муж очень хорошо играет? Он играл вам когда-нибудь раньше? – спросила она невинным тоном.

Йенни отрицательно покачала головой:

– Я даже и не подозревала, что господин Грам играет…

– Как мило вы вышиваете, – заметила фру Грам, и она взяла работу Йенни и стала рассматривать ее. – А я думала, что художницы не снисходят до рукоделия. Что за очаровательный рисунок! Где вы его нашли? За границей?

– Нет, я сама его составила…

– Вот как! В таком случае у вас красивых рисунков сколько угодно. Вы, должно быть, очень прилежная и способная девушка, фрекен Винге. Посмотри, Огот, как это прелестно. – И она похлопала Йенни по руке.

«Что за противные руки у нее, – подумала Йенни. – Короткие, толстые пальцы с короткими, широкими, плоскими ногтями!»

Хельге и Йенни проводили сперва до дому Огот, а потом медленно пошли к дому Йенни, с наслаждением вдыхая чистый после дождя воздух. Июньская ночь была тихая и светлая; за длинной оградой, вдоль которой они шли, словно белые факелы, выделялись на темной листве цветы каштанов.

– Хельге, – сказала Йенни тихо, – устрой так, чтобы нам не надо было быть с ними послезавтра.

– Это невозможно, Йенни… Ведь они попросили меня, и ты тоже согласилась. Из-за тебя же все это и устраивается.

– Ах, Хельге, неужели же ты не понимаешь, что из этого выйдет одна только неприятность? Что, если бы мы уехали куда-нибудь одни? Хельге… устрой прогулку для нас двоих… чтобы мы были одни… как в Риме.

– Ты, конечно, веришь, что я и не желаю ничего лучшего. Но у нас дома будет масса неприятностей, если мы не согласимся принять участие в этом пикнике в Иванов вечер.

– Неприятностей все равно не избегнуть, – произнесла она с насмешкой.

– Да, но не пойти будет еще хуже. Господи, неужели же ты не можешь ради меня примириться с этим? Ведь не тебе приходится жить среди всего этого… и работать…

Он прав, подумала она и горько упрекнула себя в том, что была так нетерпелива с Хельге. Бедный мальчик, ведь ему действительно приходится жить и работать в этом аду, где она едва могла высидеть два часа. И в такой ужасной обстановке он вырос и провел всю свою юность!

– О, Хельге, прости меня! Я такая злая, я эгоистка! – и Йенни крепко прижалась к нему, усталая, измученная и кроткая. Ей так хотелось, чтобы он поцеловал ее, чтобы они утешили друг друга. Какое им дело до всего другого? Ведь они принадлежат друг другу, они вне той атмосферы ненависти, недоверия и злобы, которая заполняет весь дом родителей Хельге.

Из сада, выходившего на улицу, пахнуло благоуханием жасмина.

– Йенни, – сказал Хельге, – мы непременно поедем куда-нибудь с тобой вдвоем… в другой раз, – старался он ее утешить. – Но скажи, как могли вы с отцом быть так неосторожны… так идиотски неосторожны! Я этого понять не могу. Должны же вы были предполагать, что мать это непременно пронюхает.

– Она, конечно, не поверила той истории, которую сочинил твой отец, – сказала Йенни робко.

Хельге свистнул.

– Я предпочла бы, чтобы он сказал ей все начистоту, – прибавила Йенни со вздохом.

– Можешь быть уверена, что этого он никогда не сделает. Да и тебе придется вести себя так, как будто ничего не было. Это единственное, что тебе остается сделать… Но до чего это было по-идиотски с вашей стороны!

– Я тут ничего не могла поделать, Хельге.

– О… Ведь, кажется, я достаточно посвятил тебя в мою семейную обстановку… Ты могла бы постараться устроить так, чтобы все ограничилось первым визитом к тебе отца… и не допускала бы этих постоянных посещений в своем ателье… и этих свиданий в Стенерсгаде…

– Свиданий? Я увидала интересный сюжет для картины и знала, что эта картина мне удастся… что и вышло наделе…

– Ну, да, конечно, конечно. Во всем виноват отец… О, только подумать, каким тоном он говорит про мать! Она! Но ведь она моя мать, как бы там ни было!

– Мне кажется, что твой отец гораздо деликатнее с нею, чем она с ним…

– Ах, не говори о деликатности отца! Уж не находишь ли ты деликатным способ, которым он перетянул тебя на свою сторону? А его сдержанность и вежливость… так и вижу его, как он стоит, не произносит ни слова и только смотрит сверху вниз… а если говорит, то говорит таким ледяным, убийственно-вежливым тоном, что… да, я в тысячу раз предпочитаю крики и брань матери!

– Бедный ты мой!

– О, поверь, Йенни, виновата не одна мать. Я понимаю ее. Подумай, все предпочитают отца. Вот и ты тоже. По правде говоря, и я также. Но потому-то и становится понятным, что она стала такой. Дело, видишь ли, в том, что она везде хочет быть первой. А она нигде не первая. Бедная мать!

– Да, бедная, – сказала Йенни, но сердце ее оставалось холодным по отношению к фру Грам.

Они шли по городскому саду; воздух был напоен благоуханием цветов и листвы. В бледных летних сумерках тут и там на скамьях вырисовывались неясные очертания человеческих фигур, в кустах слышался шорох и сдержанный шепот.

Выйдя из сада, они направились по пустынной улице; шаги их гулко раздавались в ночной тишине.

– Мне можно зайти к тебе? – спросил шепотом Хельге, остановившись перед дверью Йенни.

– Я очень устала, – ответила Йенни вяло.

– Мне так хотелось бы посидеть у тебя немного… разве тебе не кажется, что нам необходимо хоть немного бывать вдвоем…

Она ничего больше не возразила и начала молча подниматься на пятый этаж.

Йенни зажгла канделябр, закурила папироску и протянула ее Хельге.

– Хочешь курить?

Он взял папироску и сел на диван. Она подсела к нему и поцеловала его в волосы и глаза. Он тихо положил голову к ней на колени.

– Помнишь последний вечер в Риме, Йенни? Когда я прощался с тобой… Йенни, ты любишь меня все так же?

Она ничего не ответила ему.

– Йенни?

– Сегодня нам нехорошо было вместе, Хельге, – прошептала она, – в первый раз…

– Ты сердишься на меня? – спросил он тихо.

– Нет, я не сержусь…

– Так в чем же дело?

– Я не сержусь… Только…

– Только что?

– Только сегодня вечером… – она искала слова, – пока мы шли домой… ты сказал, что мы сделаем прогулку с тобой вдвоем… в другой раз. Здесь совсем не то, что было в Риме, Хельге. Теперь ты всем распоряжаешься и предписываешь мне, что я должна делать и чего я не должна делать…

– Да нет же, нет, Йенни…

– Да. Ты отлично знаешь, что я хотела, чтобы все было иначе… Но ты всем распоряжаешься… Ах, Хельге, ты должен был бы поддержать и помочь мне… пройти через все эти неприятности…

– Ты разве не находишь, что я помог тебе сегодня? – спросил он, вставая с дивана.

– Милый… да… но ведь ты ничего и не мог сделать…

– Мне пора уходить? – спросил он через минуту шепотом и привлек ее к себе.

– Поступай так, как хочешь, – ответила она так же тихо.

– Ты знаешь, как я хочу… А ты… скажи…

– Я сама не знаю, чего я хочу, Хельге! – ответила она, разражаясь слезами.

– Йенни… О, Йенни! – Он нежно поцеловал ее несколько раз. Когда она немного успокоилась, он взял ее руку.

– Ну, я ухожу, – сказал он спокойно. – Спокойной ночи, дорогой друг. Не сердись на меня. Ты устала, бедняжка!

– Нет, попрощайся со мной хорошенько, – попросила она, крепко обнимая его.

– Прощай, милая! Дорогая, родная моя Йенни! Ты совсем истомилась, бедняжка! Ну, спокойной ночи! Спи сладко!

И он ушел. А она опять залилась слезами.

V

– Мне хотелось показать тебе именно вот это, – сказал Герт Грам, вставая с пола. Он стоял на коленях перед железным шкафом и рылся на нижней полке.

Йенни отложила старую тетрадь с эскизами и пододвинула поближе электрическую лампу. Грам стер с папки пыль и положил ее на стол перед Йенни.

– Имей в виду, что много уже лет прошло с тех пор, как я кому-нибудь показывал это, – сказал он. – Да и сам давно не смотрел на свою работу. Но мне уже давно хотелось показать тебе это. С тех самых пор, как я в первый раз был у тебя в ателье… Знаешь, Йенни, по временам, когда я сижу здесь, в своей конторе, один, мне приходит в голову мысль, что вот здесь-то я и покончил со всеми молодыми мечтами, что там, в шкафу, словно в саркофаге, покоится моя работа… и что я сам мертвый и забытый художник…

Йенни молчала. Иногда ей казалось, что Грам выражается сентиментально, хотя она ни минуты не сомневалась в его искренности. Ей вдруг стало жалко его, и по какому-то безотчетному побуждению она слегка провела рукой по его седым волосам.

Грам не сразу поднял слегка склоненную над столом голову, будто ему хотелось продлить эту мимолетную ласку. Потом, не глядя на нее, он развязал папку. Его руки слегка дрожали при этом.

К своему удивлению, Йенни заметила, что и ее руки дрожали, когда она вынимала первый лист. Сердце ее болезненно сжалось, словно от предчувствия какого-то несчастья. Ей вдруг стало страшно при мысли о том, что никто не должен знать об этом ее посещении, что она не смеет говорить о нем даже Хельге. И ее охватило уныние, едва она вспомнила о своем женихе – она уже давно старалась не задумываться над своим чувством к нему. А теперь у нее возникла одна догадка, на которой она преднамеренно не хотела останавливаться, – она боялась разбираться в тех чувствах, которые питал к ней Герт Грам.

Она стала перелистывать альбом с его молодыми мечтами, и душу ее охватило невыразимое чувство грусти.

Это были иллюстрации к народным песням Ландстада, и Герт Грам не раз говорил ей, что это его детище. Она поняла, что только из-за одной этой работы он считает себя прирожденным художником.

С первого взгляда эти иллюстрации производили довольно благоприятное впечатление, благодаря изящным виньеткам и тщательно вырисованным готическим надписям, и они могли понравиться профану. Но Йенни бросились в глаза существенные недостатки: безжизненность, недостаток движения, антихудожественная мелочность. Но неприятнее всего ее поразило смешение всевозможных стилей и отсутствие какой-либо индивидуальности в рисунках. К тому же многое было позаимствовано у хорошо известных ей итальянских художников.

Грам не сводил с нее испытующего взора, пока она рассматривала рисунки, и наконец сказал:

– Тебе, кажется, не нравится это, – и он сделал жалкую попытку улыбнуться. – Да, да, я вижу, что тебе это не нравится.

– Нет-нет, мне нравится… многое очень изящно… Но знаешь… – она старалась подыскать выражение, которое не обидело бы его, – для нас, художников, это представляется в менее выгодном свете, потому что мы видели подобные же сюжеты в другом исполнении, таком совершенном, что мы не можем себе представить этого иначе…

Он сидел против нее, подперев голову рукой, и молчал. Наконец он поднял голову и посмотрел на нее, и сердце ее сжалось от сострадания, когда она встретила его глаза.

– По правде сказать, – начал он, – мне и самому раньше казалось, что это было лучше, – и он опять сделал попытку улыбнуться. – Как я уже тебе говорил, я много лет не заглядывал в эту папку.

– Да, но портрет твоей жены написан превосходно. Чем больше я на него смотрю, тем больше он мне нравится, – заметила Йенни, стараясь его ободрить.

– Ну, это, должно быть, исключение… Когда я писал ее, она была для меня всем. Я был безумно влюблен в нее и в то же время уже ненавидел ее безгранично.

– Не по ее ли вине ты бросил живопись? – спросила Йенни тихо.

– Нет, Йенни. Во всяком несчастье виноваты мы сами. Я знаю, ты неверующая, как это принято выражаться. Да и я не принадлежу к числу верующих. Но я все-таки верю в высшую силу, которая чинит правосудие… Ребекка была кассиршей в лавке на Стургате. Я случайно увидал ее там. Она была дивно хороша. Впрочем, ты можешь судить об этом и теперь еще. Ну, и я поджидал ее по вечерам и провожал ее домой, одним словом, я познакомился с ней и… соблазнил ее.

– А потом ты женился на ней, потому что она ожидала ребенка, так я это и думала. И с тех пор она мучает и терзает тебя, и это в течение долгих двадцати семи лет. Нет, знаешь ли, это довольно жестокое правосудие, то, в которое ты веришь.

Он улыбнулся усталой улыбкой:

– У меня вовсе не такие узкие взгляды, как ты думаешь. Я отнюдь не нахожу ничего предосудительного в том, что мужчины и женщины сходятся друг с другом для законного или незаконного – это безразлично, если только они любят друг друга. Но что касается меня, то я действительно соблазнил Ребекку. Она была совершенно невинна, когда я встретился с нею, и не только в грубом смысле этого слова. Она не знала самой себя и не понимала ничего. Но я сразу увидал, что это страстная натура, я знал, что в любви она будет деспотична и ревнива. Но я надеялся оградить себя от ее деспотизма, сохранить свою самостоятельность. Я знал, что духовного родства между нами нет и не будет, но об этом я не думал – я стремился только обладать ее прекрасным телом…

Он встал, подошел к Йенни и на мгновение прижал обе ее руки к своим глазам.

– Я должен был знать, что супружество с такой женщиной принесет одно только несчастье… Я пожал то, что посеял… Я должен был жениться на ней… через два месяца после свадьбы родился Хельге. Началась жестокая борьба за существование, и пришлось похоронить все свои мечты о карьере художника. Но я не могу не отдать ей должного, она охотно и безропотно делила со мной нужду, работала и терпела лишения и с радостью готова была голодать ради детей и меня… Однако… при тех чувствах, которые я питал к ней, мне было еще тяжелее от сознания, что она приносит себя в жертву… Мало-помалу я потерял все, что мне было дорого. Я любил отца, она начала ревновать меня к нему и добилась того, что я окончательно разошелся с ним. С искусством я, конечно, должен был покончить навсегда. Я уставал от работы и от домашнего ада, у меня не хватило больше сил заниматься живописью, и я махнул рукой на искусство. Она укоряла меня в этом, но в глубине души она торжествовала. Дети… Она ревновала их ко мне, когда замечала, что они любят меня. Она не хотела делить детей со мной или меня с детьми… С годами ее ревность превратилась в настоящую манию. Впрочем, ты сама это уже заметила…

Йенни подняла голову и посмотрела на него.

– Ведь она едва терпит, чтобы я был в одной комнате с тобой, даже в присутствии Хельге…

После некоторого молчания она сказала:

– Я не понимаю… я отказываюсь понимать, как мог ты вынести все это! Что это была за жизнь!

– Я сам не понимаю этого, Йенни, – сказал он тихо и склонил голову к ней на плечо.

Когда он, мгновение спустя, поднял голову и их глаза встретились, она нежно обвила его шею рукой и, поддаваясь чувству безграничного сожаления, поцеловала его в лоб и щеку.

Но потом она испугалась, когда посмотрела на его лицо с закрытыми глазами. Однако сейчас же успокоилась, так как он тихо сказал:

– Спасибо, милая Йенни.

Грам собрал в папку листы и прибрал стол. После некоторого молчания он заговорил:

– Да, Йенни, я горячо желаю, чтобы ты была очень, очень счастлива. Ты так молода, прекрасна, и смела, и энергична, и талантлива… Дорогое дитя, ты все то, чем я когда-то хотел быть. А из меня так ничего и не вышло… – он говорил тихо и задумчиво.

Потом, как бы отбросив от себя тяжелые мысли, он продолжал:

– Знаешь, пока люди еще мало узнали друг друга, пока не сжились и не привыкли друг к другу, бывает много всяких недоразумений… Мне очень хотелось бы, чтобы вы с Хельге не жили в этом городе. Вам надо быть одним, вдали от всех родственников… по крайней мере первое время.

– Да, вот Хельге и хочет хлопотать о месте в Бергене, ты знаешь? – сказала Йенни, и снова ее сердце больно защемило от какого-то бессознательного страха, когда она вспомнила о Хельге.

– Ты никогда не говоришь об этом со своей матерью, Йенни? Почему? Разве ты не любишь свою мать?

– Конечно, я люблю маму…

– Мне кажется, что тебе хорошо было бы посоветоваться с ней, поговорить с мамой…

– Какая польза советоваться с другими? Я не люблю говорить с кем-нибудь об этом, – прибавила она уклончиво.

– Да, конечно, ведь ты… – Грам стоял вполуоборот к окну, и вдруг его всего передернуло, и он сказал возбужденным шепотом:

– Йенни… она там ходит…

– Кто?

– Да она, Ребекка…

Йенни встала. Ей вдруг захотелось громко закричать от злобы и отвращения. Ее охватила дрожь, каждый нерв напрягся, все восставало в ней против этой лжи, притворства и обмана. Она не хотела вмешиваться в эти раздоры, недоразумения, дышать атмосферой, насыщенной ссорами, сценами, словами, полными ненависти… Нет, нет, она не хотела входить во все это…

– Йенни, дитя мое… ты вся дрожишь! Не бойся же, тебя она, во всяком случае, не посмеет тронуть…

– Я вовсе не боюсь… даже и тени боязни нет! – Она вдруг стала совершенно спокойной и холодной. – Я зашла за тобой… мы смотрели твои рисунки… а теперь я иду к тебе пить чай.

– Но очень может быть, что она ничего и не заметила…

– Но, право же, нам совершенно нечего скрывать! Если она не знает еще, что я была у тебя, то она узнает это теперь. Я пойду с тобой к вам… слышишь, это необходимо и ради тебя, и ради меня…

Грам посмотрел на нее и сказал:

– В таком случае оденемся. Когда они вышли на улицу, фру Грам там уже не было.

– Нам придется сесть на трамвай, Герт. Уже поздно. – Йенни прошла несколько шагов и потом прибавила: – И ради Хельге мы должны держать себя открыто… уже только из-за него одного эта таинственность между нами неуместна…

Им отворила сама фру Грам. В то время как Грам объяснял ей, как он встретился с Йенни, последняя спокойно выдержала ее злой взгляд.

– Какая досада, что Хельге нет дома, – сказала Йенни. – Вы не думаете, фру Грам, что он скоро вернется?

– Как это странно, мой друг, – ответила фру Грам, обращаясь к мужу, – неужели ты забыл, что Хельге сегодня вечером не будет дома? Фрекен Винге будет не очень-то приятно просидеть вечер с нами, стариками.

– Ах, что вы, – проговорила Йенни, – об этом не беспокойтесь…

– Уверяю тебя, что я не помню, говорил ли Хельге, что он куда-нибудь собирается сегодня вечером, – заметил Грам.

– А вы сегодня без рукоделия, – удивилась фру Грам, когда они уселись в гостиной. – Так странно видеть вас без работы. Вы всегда такая занятая и прилежная.

– Да, я не успела зайти домой. Я так поздно вышла из ателье. Но, может быть, вы дадите мне какую-нибудь работу, фру Грам?

Йенни заговорила с ней о ценах на образцы вышивок в Париже и Христиании и о тех книгах, которые она дала ей. Грам сидел в углу и читал. Время от времени Йенни ловила на себе его пристальный взгляд.

Около одиннадцати часов пришел наконец Хельге.

– Что случилось? – спросил он, когда они спускались с лестницы. – Была опять какая-нибудь сцена?

– Ничего подобного, – ответила Йенни с раздражением. – По всей вероятности, твоей матери не понравилось только, что я пришла к вам вместе с твоим отцом.

– Да и мне кажется, что было бы лучше, если бы вы этого как-нибудь избегали, – заметил Хельге робко.

– Я сяду в трамвай, – воскликнула Йенни нервно, вырывая у него руку. – Сегодня я не в силах… слышишь… Я не хочу этих вечных сцен каждый раз, когда я побываю у вас. Спокойной ночи!

– Что с тобой, Йенни!.. – он бросился за ней, но она подбежала уже к месту остановки, куда как раз подошел вагон, и вскочила в него. Хельге остался один.

VI

На другой день Йенни все утро ходила взад и вперед по ателье. Заняться чем-нибудь она была не в силах.

Дождь лил беспрерывно и струился по стеклам окна. Время от времени Йенни останавливалась у окна и смотрела поверх мокрых черепичных крыш на телефонные провода, по которым быстро катились, словно бусины, капли дождя, собирались на вогнутом месте и затем падали вниз, и так без конца.

Не уехать ли ей к матери на дачу дня на два? Подальше от всего этого… Или уехать куда-нибудь из города, остановиться в гостинице и вызвать к себе Хельге, чтобы хорошенько, в полном покое, поговорить с ним?

Ах, если бы они могли побыть хоть немного вдвоем, без помехи! Она попыталась вызвать в себе воспоминание о весне в Италии. И перед ней ясно встало и тепло, и зеленая Кампанья, и белые цветы, и серебристая пелена над горами, и ее радостное и светлое настроение… но образа Хельге, каким он был в ее глазах тогда, когда она была влюблена в него, она не могла воскресить в своей памяти.

То время отошло далеко-далеко назад, и оно представлялось ей каким-то обособленным островком в ее жизни. Если бы она не сознавала рассудком, что это действительно так было, то она не могла бы найти никакой связи между тем, что прошло, и тем, что было теперь.

А его семья… Нет, у нее нет ничего общего с ними. И вот там-то она и теряла своего Хельге.

Но как странно, что она так и не могла сродниться с мыслью, что ей нет никакого дела до этих людей.

Да, Грам прав. Им необходимо уйти от всего этого.

Она уедет сейчас же. Уедет прежде, чем придет Хельге объясняться по поводу того, что произошло вчера.

Йенни быстро уложила в саквояж кое-какие вещи и надевала уже пальто, когда в дверь раздался стук. Она сейчас же узнала по стуку, что это Хельге. Он постучал несколько раз.

Йенни замерла на месте и не шевелилась до тех пор, пока не услыхала, что он отошел от двери. Немного спустя она взяла саквояж, заперла ателье и стала спускаться с лестницы.

На одной из площадок она еще сверху увидала фигуру мужчины, сидевшего на окне. Это был Хельге. Он смотрел вверх и увидел ее. Тогда она спустилась к нему. С минуту они молча смотрели друг на друга.

– Почему ты не хотела отпереть мне дверь? – спросил он наконец.

Йенни ничего не ответила.

– Разве ты не слыхала, как я стучал?

– Да, я слышала. Но мне не хотелось говорить с тобой. Он посмотрел на ее саквояж:

– Ты едешь к матери?

Йенни подумала и потом ответила:

– Нет. Я хотела поехать в Хольместранд дня на два. Я думала написать тебе и попросить тебя приехать туда. Там мы могли бы пожить спокойно без посторонних и без неприятных сцен… Мне так хотелось поговорить с тобой спокойно и без помехи.

– И мне хотелось бы поговорить с тобой. Не подняться ли нам к тебе?

Она не сразу ответила.

– Или у тебя там кто-нибудь сидит? – спросил он. Йенни посмотрела на него:

– Кто-нибудь у меня в ателье? Когда я ушла?

– Мог быть кто-нибудь… с кем ты не хотела выйти вместе… Она вспыхнула до корней волос.

– Но почему же? Ведь я не знала, что ты тут сидишь и подкарауливаешь меня…

– Дорогая, ты должна же понять, что я вовсе не думал, что с твоей стороны тут что-нибудь предумышленное…

Йенни ничего не ответила и начала подниматься по лестнице. В ателье она поставила саквояж и осталась в верхнем платье. Она молча смотрела, как Хельге снял пальто и поставил в угол зонтик.

– Отец сказал мне сегодня утром… что ты была у него в конторе и видела, как мать ходила перед домом…

– Да. – После некоторого молчания она прибавила: – Странная у вас в семье привычка подсматривать… Должна сознаться, что мне трудно привыкнуть к этому.

Хельге покраснел.

– Милая Йенни… мне необходимо было поговорить с тобой. Привратница сказала, что ты наверху. Пойми же, что тебя я ни в чем не подозреваю…

– Скоро я ничего уже больше не буду понимать, – сказала она с раздражением. – Довольно с меня всего этого!.. Все подозревают друг друга в чем-то, скрывают друг от друга, ссорятся и злятся друг на друга… Господи! Хельге, да неужели же ты не можешь меня хоть сколько-нибудь оградить от всего этого?!

– Бедная Йенни! – тихо проговорил Хельге. Он подошел к окну и стал к ней спиной. – Я страдаю от этого гораздо больше, чем ты предполагаешь, Йенни. Ведь… это нечто ужасное… Потому что… Неужели ты не понимаешь этого сама?… В данном случае ревность матери не без основания…

Йенни изменилась в лице и задрожала. Хельге обернулся и заметил это.

– Конечно, я уверен, что отец не сознает этого сам. Иначе он воздерживался бы от твоего общества… Хотя… он говорил мне, между прочим, что нам обоим было бы лучше уехать отсюда. Право, не знаю… не он ли навел тебя на мысль уехать?…

– Нет, уехать в Хольместранд я решила самостоятельно. Но вчера он говорил мне, что мы не должны были бы оставаться в Христиании… когда поженимся…

Она подошла к нему и положила ему руки на плечи. И в голосе ее послышались жалобные ноты, когда она заговорила:

– Хельге… дорогой мой… мне действительно необходимо уехать, раз это так. Хельге, Хельге, что же нам делать?

– Уеду я, – сказал он коротко. Он снял со своих плеч ее руки и прижал их к своим щекам. С минуту они так стояли.

– Да, но и мне надо уехать, – сказала Йенни. – Ведь пока я думала, что твоя мать только взбалмошна… и даже вульгарна… я могла не обращать на ее поведение никакого внимания. Но теперь… если даже ты ошибаешься… Я не в состоянии заставить себя ходить туда… раз я вечно буду задавать себе вопрос, не права ли она. У меня не хватит духу смотреть ей в глаза, и я буду вести себя так, будто я, действительно, в чем-нибудь виновата…

– Иди сюда, – произнес тихо Хельге. Он привлек ее к себе и посадил на диван рядом с собой. – Йенни, я должен задать тебе один вопрос: любишь ли ты меня еще, Йенни?

– Ты это сам знаешь, – ответила она быстро и испуганно. Он взял ее холодную руку в обе свои и сказал:

– Было время, когда ты любила меня… одному Господу известно, за что. Но я знал, что ты говоришь правду, когда ты говорила, что любишь меня. Все твое существо дышало любовью ко мне, и ты радовалась этой любви. Но у меня всегда было мучительное предчувствие, я знал, что наступит время, когда ты перестанешь любить меня…

Она подняла голову и посмотрела на его бледное лицо:

– Хельге, ты мне бесконечно дорог.

– Я это знаю. – На его лице промелькнула горькая улыбка. – Я хорошо знаю, что ты не способна сразу охладеть к человеку, которого ты когда-то любила. Знаю я также, что ты ни за что на свете не хотела бы причинить мне страдания… Ты сама будешь страдать от того, что разлюбила меня… А я… я так безумно люблю тебя, видишь ли…

Она разразилась слезами, нежно привлекла его к себе и проговорила сквозь рыдания:

– Хельге… дорогой, дорогой… бедный мой…

Он поднял голову и тихо высвободился из ее объятий: – Йенни, помнишь… тогда в Риме… ты могла бы быть моею. Ты хотела этого, всем сердцем… хотела принадлежать мне. В твоей душе не было и тени сомнения в том, что нас ожидает полное счастье. Но я не был уверен в тебе… потому, может быть, я и боялся… А потом здесь… я так невыразимо хотел обладать тобою… всецело, потому что я боялся потерять тебя. Но я видел, что ты всегда старалась уклониться, как только замечала, что я страстно… жду тебя…

Она с ужасом посмотрела на него. Так это и было… Но она не хотела сознаваться в этом даже себе самой… Он сказал правду.

– Если я попросил бы тебя теперь… сейчас… ты согласилась бы?

Йенни шевелила губами, не произнося ни слова. Наконец она ответила решительно и твердо:

– Да.

Хельге грустно улыбнулся и поцеловал ее руку.

– Охотно и с радостью? – спросил он. – Только потому, что ты сама хочешь быть моею? Потому что ты сознаешь, что будешь счастлива только в том случае, если будешь принадлежать мне, а я тебе? А не потому, что ты не хочешь огорчить меня? Не потому только, что ты не хочешь изменить своему слову? Говори правду!

Она бросилась ничком к нему на колени и залилась новым потоком слез:

– Дай мне уехать! Я уеду в горы… Хельге, Хельге… я должна снова найти самое себя… я хочу быть твоей Йенни, как это было в Риме! Я хочу этого, Хельге… на душе у меня так смутно… я ничего больше не понимаю… но я хочу любить тебя. Когда я немного успокоюсь, я напишу тебе… ты приедешь ко мне… и тогда я снова буду твоей, только твоей Йенни…

– Йенни, – сказал Хельге тихо, – не забывай, что я сын своей матери. Ведь мы уже ушли друг от друга, да, уже ушли… Если ты не сумеешь убедить меня в том, что я для тебя все на свете… единственный… превыше всего остального… твоей работы, твоих друзей, которые – я это чувствовал – были для тебя гораздо ближе, чем я… Атак как ты чувствуешь себя чужой среди людей, к которым я принадлежу…

– Твой отец не кажется мне таким чужим, – прошептала Йенни сквозь слезы.

– Да, да. Но отец и я – мы чужие друг для друга. Йенни, твоя работа всегда отдаляла бы меня от тебя; туту нас никогда не может быть ничего общего. Я знаю, что способен ревновать тебя и к твоей работе также. Пойми же, Йенни, я ее сын. Если я не буду уверен в том, что я для тебя все на свете, я не в состоянии буду избавиться от чувства ревности, я вечно буду бояться, что когда-нибудь появится человек, которого ты любишь глубже… который лучше будет понимать тебя… Я ревнив по природе…

– Нет, Хельге, ты не должен ревновать. Тогда все рушится. Я никогда не примирюсь с недоверчивым отношением ко мне. Это выше моих сил. Пойми это… я скорее простила бы тебе измену, чем недоверие ко мне…

– Ну, а я на это не способен, – проговорил Хельге с горькой улыбкой.

Йенни отбросила со лба волосы и вытерла глаза.

– Хельге, – сказала она тихо, – ведь мы любим друг друга. Если мы уедем куда-нибудь подальше… и раз мы горячо хотим, чтобы все снова наладилось, то… Если двое людей хотят искренно любить друг друга и хотят сделать друг друга счастливыми…

– Нет, я насмотрелся достаточно на семейные распри. Я боюсь строить что-нибудь на твоей доброй воле или на моей… Ответь прямо на мой вопрос. Любишь ли ты меня? Хочешь ли быть моей… как в Риме? Хочешь, я останусь у тебя? Хочешь ли ты этого искренно и горячо?

– Хельге, Хельге… ты мне очень дорог… – проговорила она в ответ, горько и тихо рыдая.

– Спасибо, – сказал он, целуя ее руку. – Раз ты не любишь меня, то тут уж ты ничего не можешь поделать, моя бедняжка. Я это хорошо понимаю.

– Хельге, Хельге, – рыдала она.

– Йенни, ведь ты не можешь мне сказать, чтобы я остался у тебя, потому что ты не можешь жить без меня. Хватит ли у тебя смелости взять на себя ответственность за все последствия, если ты скажешь теперь, что любишь меня… скажешь это только для того, чтобы я не ушел от тебя огорченный?…

Йенни перестала рыдать и молчала, потупив взор. Хельге надел пальто и взял свой зонтик.

– Прощай, Йенни, – сказал он, пожимая ей руку.

– Ты уходишь от меня, Хельге?

– Да, Йенни. Я ухожу.

– И не возвратишься больше?

– Я возвращусь к тебе только в том случае, если ты ответишь мне так, как я этого хочу.

– Теперь я не могу ответить тебе, – прошептала она с отчаянием.

Хельге слегка провел рукой по ее волосам. Потом он повернулся и вышел.

Йенни сидела на диване и плакала. Она плакала безутешно и долго, не думая и не отдавая себе отчета в том, что произошло. Она чувствовала только смертельную усталость после всех этих месяцев, полных мелочных неприятностей, мелочных унижений и мелочных дрязг, и на сердце у нее было пусто и холодно. Да, Хельге был прав.

Через некоторое время она почувствовала голод. Она посмотрела на часы, было уже шесть часов.

Она просидела на диване четыре часа. Она встала и хотела надеть пальто и тут только заметила, что пальто все время было на ней.

Подойдя к двери, она увидала на полу маленькую лужицу. Она взяла тряпку и вытерла пол, и только теперь вспомнила, что эта лужица натекла с зонтика Хельге. Она приникла лбом к косяку двери и снова горько заплакала.

VII

С обедом она скоро покончила, и, чтобы не думать о том, что ее мучило, она попыталась читать газету. Однако это ничуть не помогло, и она не могла сосредоточиться на чтении. Тогда она решила, что лучше идти домой и сидеть там.

На верхней площадке лестницы ее поджидал какой-то мужчина. Она заметила снизу, что он был высокий и стройный. Она почти вбежала наверх и окликнула Хельге.

– Это не Хельге, – ответил мужчина. Это был отец Хельге.

Йенни протянула ему обе руки и спросила, едва переводя дух:

– Герт… что случилось… говори скорей…

– Успокойся, успокойся, Йенни, – ответил он, беря ее руки. – Хельге уехал… уехал в Конгсберг к одному товарищу… доктору. Хельге поехал навестить его… Господи, дитя мое, неужели же ты предполагала что-нибудь ужасное? – и он слабо улыбнулся.

– Ах, право, не знаю, что я думала…

– Милая Йенни, ты на себя не похожа, ты так расстроена…

Она пошла вперед и отперла дверь в ателье. Там было еще светло, и Грам посмотрел на нее. Сам он был тоже очень бледен.

– Тебе очень тяжело, Йенни?… Хельге сказал… так я его понял, по крайней мере… что вы решили, что не подходите друг другу…

Йенни молчала. Когда она услыхала эти слова из уст другого человека, ей вдруг захотелось громко крикнуть, что это неправда. До сих пор она еще не прониклась сознанием, что все кончено. Но вот посторонний человек ей громко и ясно сказал: они оба решили, что так лучше, и Хельге уехал, и та любовь, которую она когда-то питала к нему, умерла… Она не могла найти ее в своем сердце… Любовь умерла… Но, великий Боже, как могла она умереть, когда она сама не хотела этого!..

– Йенни, тебе очень тяжело? – повторил Грам свой вопрос. – Тебе Хельге все еще дорог?

Йенни покачала головой.

– Конечно, Хельге мне дорог. – Ее голос слегка дрожал. – Нельзя же сразу стать равнодушной к человеку, которого я когда-то любила… Да и трудно со спокойным сердцем причинять другому страдания…

Грам не сразу заговорил. Он сел на диван и сосредоточенно смотрел на свою шляпу, вертя ее в руках.

– Я понимаю, – сказал он наконец, – что вам обоим очень тяжело… Но, Йенни… если бы ты постаралась вдуматься во все это, то сама нашла бы, что так лучше для вас обоих.

Йенни молчала.

– Как искренно я обрадовался, Йенни, когда увидал тебя, – продолжал Грам после некоторого молчания, – когда увидал женщину, сердцем которой завладел мой сын. Ты не можешь себе представить, как я был счастлив. Мне казалось, что моему мальчику судьба послала все то, от чего я должен был отказаться навсегда. Ты и умна, и прекрасна, и сильна, и самостоятельна, к тому же ты талантливая художница и не сомневалась ни в своей цели, ни в средствах к достижению ее. Ты так бодро говорила о своей работе и так тепло о своем женихе… Но вот приехал Хельге… Мне показалось, что ты сразу изменилась. Та неприятная атмосфера, которая вечно царит в моем доме, произвела на тебя слишком болезненное впечатление. Мне казалось невозможным, чтобы перспектива… иметь… такую неприятную свекровь могла совершенно отравить счастье молодой, любящей женщины. Я заподозрил, что есть более глубокие причины и что мало-помалу у тебя самой открываются глаза на многое, чего ты раньше не понимала. Ты увидала, что твоя любовь к Хельге вовсе не так непоколебима, как ты это раньше думала. Там, на юге, вдали от будничной обстановки, оба молодые и свободные, удовлетворенные своей работой, оба полные молодого желания любить, вы неизбежно должны были почувствовать симпатию друг к другу и увлеклись друг другом… Но это было именно только увлечение, а не глубокое чувство, проникающее во все существо человека…

Йенни стояла у окна и смотрела на Грама. Пока он говорил, в ней все нарастало неприязненное чувство к нему. Господи, конечно, он прав! Но как бы он там ни рассуждал, он все равно не может понять, что именно заставляет ее страдать.

– Это ничего не изменяет… если даже и есть правда в том, что ты говоришь, – сказала она. – Очень может быть, что ты даже и прав…

– Но ты должна согласиться, Йенни, что все вышло к лучшему. Было бы хуже, если бы вы поняли это позже… когда между вами установилась бы более прочная связь, порвать которую было бы гораздо болезненнее…

– Ах, это все не то… не то! – оборвала она его с раздражением. – Главное это то, что я презираю саму себя. Поддаешься какому-то минутному настроению… лжешь себе самой… Нет, надо твердо убедиться сперва в том, что ты действительно любишь, прежде чем сказать это, чтобы уже потом не изменять своему слову… Я всегда больше всего на свете презирала такое легкомыслие… А теперь мне приходится стыдиться самой себя…

Грам бросил на нее быстрый взгляд. Сперва он побледнел, а потом густо покраснел. Через минуту он заговорил прерывающимся от волнения голосом:

– Я сказал только, что лучше, когда люди, не подходящие друг другу, открывают это прежде, чем… чем эти отношения настолько глубоко врезаются в их жизнь… в особенности в ее жизнь… что след этот никогда уже больше не сглаживается. Если это так, то лучше попытаться добиться известной гармонии в отношениях… Если же это невозможно, то остается… Ведь я не знаю, как далеко… как далеко зашли ваши отношения с Хельге…

– О, понимаю, что ты хочешь сказать! Что касается меня, то для меня тождественно то, что я хотела принадлежать Хельге… что я обещала это… и не могу сдержать своего слова. Для меня это так же унизительно… может быть, даже больше, чем если бы я принадлежала ему…

– Этого ты не скажешь, если когда-нибудь встретишь человека, которого ты полюбишь истинной и великой любовью, – сказал Грам тихо.

Йенни пожала плечами.

– А ты веришь в истинную и великую любовь, как ты выражаешься?

– Да, Йенни, – ответил Грам со слабой улыбкой. – Я знаю, что на вас, молодых, уже одно это выражение производит комическое впечатление. Но я верю в такую любовь… и имею основание для этого.

– Я думаю только, что каков человек, такова и его любовь. Человек с сильным характером и правдивый по отношению к самому себе не будет разменивать своих чувств на маленькие увлечения… Я была уверена, что я сама… Но мне было уже двадцать восемь лет, когда я встретила Хельге, а я ни разу еще не была влюблена… и мне было досадно на саму себя. И вот я хотела попытаться влюбиться… А он действительно полюбил меня, он был молод, в нем говорила искренняя страсть, и это соблазнило меня… И вот я стала лгать себе, совсем как все другие женщины… он заразил меня своей страстью, и я поспешила уверить себя, что и в моем сердце заговорила любовь. А ведь я знала, что такие иллюзии мертворожденные… что они умирают, как только клюб-ви предъявляют малейшие требования… О, теперь я знаю, что я точь-в-точь такая же эгоистичная, такая же мелочная и лживая, как и всякая другая женщина… Так что ты можешь быть уверен, Герт, что я никогда не познаю твоей великой и истинной любви…

– Нет, Йенни, я этому не верю… – и Грам снова грустно улыбнулся. – Что же касается меня, то одному Богу известно, я не велик и не силен, и во лжи и злобе я прожил тогда уже долгих двенадцать лет, и был я тогда на десять лет старше, чем ты теперь, когда я встретил… женщину, научившую меня чувству, о котором ты так презрительно говоришь… И я познал тогда это чувство так глубоко, что я никогда уже не сомневаюсь в нем больше…

С минуту царило молчание.

– И ты все-таки остался… с ней… с твоей женой… – сказала Йенни тихо.

– У нас были дети. Тогда я не понимал, что не могу иметь какого-либо влияния на своих детей, когда сердцем и душой я принадлежал другой, а не их матери… Та, другая, была также замужем… и несчастна. У нее была девочка. Ее она, конечно, могла бы взять с собой… Муж пил… Вот, видишь ли, это было одним из наказаний за то, что я связал свою судьбу с той… с моей женой… к которой я не питал ничего, кроме мимолетной чувственной страсти…

Наши отношения были слишком прекрасны, в них не могло быть места для лжи. Мы должны были скрывать нашу любовь, как преступление… Ах, Йенни, Йенни… счастье навсегда умерло для меня…

Она подошла к нему. Он встал, и с минуту они стояли, молча глядя друг на друга, не двигаясь.

– Ну, мне пора уходить, – сказал он вдруг сухо и решительно. – Я должен быть дома в обычное время… А то она опять заподозрит что-нибудь…

Йенни кивнула головой.

Грам направился к двери, и Йенни пошла за ним.

– Нет, Йенни, – сказал он, оборачиваясь, – тебе нечего бояться, что твое сердце неспособно любить. Я уверен, что у тебя горячее и большое сердце!.. А теперь скажи, хочешь ли ты считать меня своим другом?

– Да, – ответила Йенни, пожимая ему руку.

– Спасибо!

Он нагнулся и поцеловал ее руку. Он целовал ее долго, дольше, чем когда-нибудь раньше.

VIII

В ноябре Гуннар Хегген и Йенни Винге устраивали совместную выставку своих картин. Лето Гуннар Хегген провел в Смоленене и писал там красный гранит, зеленые сосны и голубое небо. Потом он съездил в Стокгольм и продал там одну картину.

В Христиании он сейчас же разыскал Йенни и пришел к ней.

– Как поживает Ческа? – спросила Йенни.

Они сидели перед обедом у нее в ателье и пили пьольтер[2].

– Ческа?… Ах, Ческа… – Гуннар отпил из стакана, затянулся папироской и посмотрел на Йенни, а Йенни, в свою очередь, посмотрела на него.

Как странно ей было снова сидеть с ним и говорить о старых друзьях и обо всем том, от чего она успела так далеко уйти. Ей казалось, что когда-то давно она жила в далекой стране, на другом конце света, в обществе Чески и Гуннара, работала там с ним и наслаждалась бытием.

Она с нежностью смотрела на загорелое лицо Гуннара и на его слегка кривой нос. Ах, этот милый кривой нос! Ческа сказала как-то в Витербо, что этот нос спас физиономию Гуннара, так как без этого недостатка он был бы препротивным типом пошлого красавца.

– Так как же поживает Ческа? – прервала наступившее молчание Йенни.

– Ах, уж эта Ческа! – ответил Гуннар. – Я уверен, что она не дотрагивалась до кисти с тех пор, как вышла замуж. Я был у них. Ческа сама отворила мне дверь – у них прислуги нет, – на ней был большой рабочий передник, и в руках она держала половую щетку. У них небольшое ателье и две крошечные комнатки. Конечно, вдвоем в ателье они работать не могут, а, кроме того, хозяйство отнимает у нее все время. При мне она без передышки прибирала, чистила, вытирала пыль и делала все это очень медленно и неловко. Когда кончилась уборка комнаты, мы пошли с ней покупать к обеду провизию – она пригласила меня пообедать с ними. Когда мы возвратились, Алин пришел домой, а она отправилась на кухню. Бедняжка возилась так, что, когда наконец обед был приготовлен, кудряшки ее совсем промокли от пота. Но надо сказать правду: обед был недурен. Потом она принялась мыть посуду… Господи, до чего она делала это неумело! Конечно, мы с Алином помогали ей. А я дал ей даже несколько весьма полезных советов, уверяю тебя… Уходя, я попросил их пообедать со мной где-нибудь. Бедняжка Ческа так обрадовалась приглашению, потому что могла передохнуть один день от кухни и мытья посуды… Да, если они народят еще детей – а в этом ты можешь быть уверена, – то можно смело сказать, что Ческа навсегда распростилась с живописью. А это жаль… да, это прямо-таки досадно…

– Как тебе сказать… Для женщины всегда главное муж и дети… Ведь рано или поздно все равно потянет к этому…

Гуннар только посмотрел на Йенни и тяжко вздохнул.

– Разумеется, все хорошо только в том случае, если они любят друг друга. Как ты думаешь, Ческа счастлива с Алином?

– Право, затрудняюсь тебе ответить на это, Йенни. Мне кажется, во всяком случае, что она очень любит его. Я только и слышал: «Леннарт так любит», да «Леннарт, нравится ли тебе этот соус?», да «хочешь ли ты», да «я сейчас приготовлю»… Как и следовало ожидать, она начала говорить на ужаснейшем полунорвежском, полушведском языке… Должен сознаться, что одного я никак не могу понять… Ведь он был безумно влюблен в нее, и он отнюдь не деспот и не грубая натура, – напротив. А между тем эта маленькая Ческа стала какой-то удивительно робкой и покорной… Не могли же на нее подействовать так одни хозяйственные заботы. Хотя, конечно, и это подействовало на нее в достаточной степени. Ведь у нее нет никакой склонности к этому, а она по природе удивительно добросовестная… да и тяжело им приходится и в материальном отношении… Ничего не понимаю… Может быть, – он игриво улыбнулся, – может быть, она выкинула какую-нибудь гениальную штуку? Первую же брачную ночь употребила на то, чтобы посвятить мужа в подробности своего романа с Хансом Херманном или Дугласом, и, вообще, рассказала мужу о своих подвигах с начала до конца? А это, пожалуй, могло ошеломить его…

– Надо отдать Ческе справедливость, она никогда не старалась скрывать своих романов, – заметила Йенни. – И Алин наверняка знал обо всем.

– Понятно, – согласился Гуннар, готовя себе пьольтер. – Но, как знать, может быть, была какая-нибудь маленькая подробность, о которой она раньше не решалась говорить… А потом она сочла своим долгом признаться в этом мужу…

– Полно, Гуннар, – сказала Йенни.

– Ей-Богу, от Чески всего можно ожидать… Кто ее разберет?… В ее передаче история с Хансом Херманном представляется чем-то в высшей степени невероятным. Я знаю только одно, что Ческа никогда не была бы способна на какой-нибудь непорядочный поступок… А этого я уж никак не могу понять, какого черта мужу до того, что у его жены раньше была какая-нибудь любовная связь… или даже несколько… раз она была честна и верна, пока эта связь продолжалась… Ведь это же в конце концов глупо требовать от женщины так называемой невинности. Если женщина действительно любила мужчину и принимала его любовь, то с ее стороны не очень-то красиво, если она покончила со своим романом, не отдав любимому человеку все, что она могла бы дать… Но, конечно, я предпочитал бы, чтобы моя жена никогда никого не любила раньше… Хотя, когда дело касается собственной жены, то тут могут выступить на сцену разные старые предрассудки, уязвленное самолюбие и тому подобное…

Йенни отпила из стакана и хотела что-то сказать, но раздумала. Она не была расположена к обмену мыслями и предпочитала слушать.

С минуту Гуннар молчал, стоя перед окном с засунутыми в карманы руками. Вдруг он обернулся и, как бы продолжая вслух свою мысль, сказал:

– Знаешь, Йенни, иногда у меня появляется желание, чтобы ты стала немного полегкомысленнее… чтобы ты прошла через это и затем спокойно отдалась вся работе.

– Нет, Гуннар, – ответила Йенни с горькой усмешкой, – женщины, которые позволили себе это легкомыслие, как ты выражаешься, не успокаиваются на этом. Если они в первый раз пережили разочарование, то они надеются, что в следующий раз им больше посчастливится… И потом следующий… и еще следующий раз… Разочарования покоя не дают.

– Да, но ты не такая, – произнес он быстро.

– Спасибо! Кстати, ты проповедуешь что-то новое. Ты сам недавно говорил, что если женщины ступают на этот путь, то… они кончают плохо.

– Да, большая часть из них. Те, у которых нет в жизни истинного, живого интереса, которые живут только для мужчины. Но те, которые представляют из себя индивидуальность, а не просто самку, те не погибают.

– Ах, Гуннар, я знаю только одно. Или женщина действительно любит, и тогда ей кажется, что только ее любовь и представляет собою единственное ценное на всем свете. Или она не любит, и тогда… тогда она несчастна, потому что не любит.

– Мне неприятно слышать, что ты, Йенни, говоришь так. Нет, чувствовать в себе силы, напрягать все способности, творить, работать – вот единственное ценное на всем свете!

IX

Йенни наклонила голову над букетом из хризантем, который ей принес Герт Грам, и сказала:

– Я очень рада, что тебе так понравились мои картины.

– О, да, они мне очень понравились. В особенности портрет девушки с кораллами. На нем такие сочные краски.

Йенни покачала головой:

– Нет, он не закончен, он написан даже небрежно. Но дело, видишь ли, в том, что как раз когда я его писала… многое помешало… и Ческе, и мне, – прибавила она тихо.

После некоторого молчания она спросила:

– Получаете ли вы какие-нибудь известия от Хельге? Как он поживает?

– Пишет он очень мало. Он работает над своей докторской диссертацией, которую он начал еще в Риме. По-видимому, он чувствует себя хорошо.

Йенни кивнула головой.

– Матери он совсем не пишет. И, разумеется, на нее это действует очень скверно. Вообще, совместная жизнь с ней стала отнюдь не приятнее. Что же, в сущности, ее жаль; ей, должно быть, бывает очень тяжело.

Йенни поставила букет на свой письменный стол и принялась приводить в порядок книги и листы бумаги на столе.

– Меня, во всяком случае, искренне радует, что Хельге работает, – сказала она. – Летом ему, бедному, было не до этого.

– Да и тебе не пришлось работать.

– Да, конечно, но хуже всего то, Герт, что я до сих пор еще не принялась за работу. И я не чувствую ни малейшего расположения к ней. Я хотела делать наброски зимою, но…

– Это так понятно, Йенни… Ведь разочарование, которое тебе пришлось пережить, не забывается сразу. Но твоя выставка так удалась и имеет успех… Надо надеяться, что это пробудит в тебе интерес к работе. На твою авентинскую картину есть уже предложение… Кстати, ты примешь его?

Она пожала плечами:

– Конечно. Дома у нас всегда нужны деньги. Да и мне придется поехать за границу. Для меня вредно так долго оставаться здесь и бездельничать.

– Вот как, ты собираешься уехать? – произнес Грам тихо и опустил глаза. – Что же, это вполне понятно, что тебе хочется вон отсюда, вполне понятно.

– Да, прошла целая вечность с тех пор, как я работала. Картины, которые выставлены, я почти все закончила в Риме. Этюд к авентинской картине я сделала в день приезда Хельге в Рим… Так Хельге снова принялся за работу?…

– Милая, неужели же ты не понимаешь, что то, что произошло между тобой и Хельге, всегда оставляет в душе женщины более глубокие следы…

– Ну, да, да, да, да… женщина, конечно! Вот в этом-то все и несчастье. Потерять душевное равновесие, способность к труду, отдаться во власть непреодолимой лености! И все это из-за любви, которой никогда и не было даже!

– Ты слишком раздражена, Йенни, ты не хочешь отнестись ко всему спокойно и здраво. Но ведь нельзя же приходить в отчаяние от первого разочарования… И знаешь, понятие о счастье так относительно… Любишь – это уже счастье. Да, это великое счастье.

– Гм… жалкое это счастье, Герт, любить… без взаимности.

Некоторое время он молчал, глядя вниз. Потом произнес шепотом:

– Великое или малое, но это счастье. Испытываешь счастье уже только от сознания, что есть человек, о котором думаешь только хорошее, и говоришь внутренне: о, Боже, дай ей счастья, потому что она заслуживает его, потому что она чиста и прекрасна, и добра, и одарена… Господи, дай ей все то, чего не выпало на мою долю!.. Да, Йенни, я нахожу величайшее счастье в том, что я могу так молиться за тебя… Полно, полно, тебе нечего пугаться, милая…

Он встал, и она также поднялась и сделала такое движение, словно боялась, что он подойдет к ней. Грам тихо засмеялся и сказал:

– Неужели это удивляет тебя? Ведь ты такая умная… Йенни, я думал, что ты поняла это задолго до того, как я сам открыл это… И разве это могло быть иначе? Моя жизнь подходит уже к концу, и я хорошо сознаю, что то, к чему я стремился, осталось для меня недосягаемым… И вот я встречаю тебя… Для меня ты прелестнейшая женщина в мире, какой я никогда еще не встречал… и ты стремишься к тому же, к чему и я когда-то стремился… Ты уже недалеко от цели. Неужели же мое сердце могло оставаться холодным?… И ты была так ласкова со мной, Йенни. Ты приходила в мою берлогу, рассказывала о себе… и слушала меня, и твои прекрасные глаза были полны симпатии, полны нежного понимания… Боже, ты плачешь?

Он схватил ее руки и прижался к ним губами. – Ты не должна плакать, Йенни… слышишь, не плачь же так… О чем ты плачешь?… Ведь ты вся дрожишь… Скажи, о чем ты плачешь?

– Обо всем, – произнесла она сквозь рыдания.

– Сядь… вот так. – Он усадил ее на диван, а сам опустился перед ней на колени и на мгновение прильнул своей головой к ее ноге.

– Из-за меня тебе нечего проливать слезы, слышишь? Неужели ты думаешь, что я хоть на мгновение сожалею о том, что встретил тебя? Дорогая, родная моя, если когда-нибудь ты кого-нибудь полюбишь и потом будешь желать, чтобы этого никогда не было, то это значит, что ты, в сущности, и не любила вовсе этого человека. Поверь мне, что это так. Да, Йенни, ни за что на свете не хотел бы я, чтобы в моем сердце никогда не было того чувства, которое я питаю к тебе… Оно для меня дороже жизни!.. И о себе тебе тоже незачем плакать. Я знаю, что ты будешь еще счастлива. Когда-нибудь настанет день, когда человек, которого ты полюбишь истинной любовью, будет вот так лежать у твоих ног… И тогда ты почувствуешь, что в этом весь смысл жизни. И тогда ты поймешь, что сидеть с ним вдвоем, хотя бы в бедной хижине и в короткие часы досуга после долгого дня, полного тяжелого и скучного труда, – это великое счастье. Что это счастье неизмеримо выше счастья быть величайшей художницей. Ведь так ты и сама думаешь, не правда ли?

– Да, – прошептала сквозь слезы Йенни. Грам поцеловал ее руки и продолжал:

– Ведь ты соединяешь в себе все прекрасное. Когда-нибудь другой человек, моложе меня, лучше и сильнее, скажет тебе то же самое… и ты с радостью будешь слушать его. Но, может быть, тебе и теперь доставляет хотя бы маленькое удовольствие, что я говорю это тебе… может быть, тебе приятно слышать, что ты самая очаровательная девушка в мире… Взгляни же на меня, Йенни!..

Она подняла голову, посмотрела на него и сделала жалкую попытку улыбнуться. Потом она снова опустила глаза и провела рукой по его волосам.

– О, Герт!.. О, Герт!.. – воскликнула она в отчаянии, – я не виновата в этом! Я не хотела причинить тебе страдания. Я ничего тут не могла поделать!

– Тебе не в чем упрекать себя… бедняжка. Ведь я не мог бы не полюбить тебя… Не огорчайся даже в том случае, если ты думаешь, что заставляешь страдать меня. Есть страдания, которые доставляют счастье, да, величайшее счастье.

Она продолжала тихо плакать.

После минутного молчания он проговорил шепотом:

– Позволь мне приходить к тебе… изредка… Когда у тебя будет особенно тяжело на душе… не можешь ли ты послать мне весточку?… Мне так хотелось бы попытаться хоть немного утешить мою маленькую, бедную девочку Йенни!..

– Я боюсь, Герт.

– Дорогой друг мой, ведь я уже старый человек… Я мог бы быть твоим отцом.

– Из-за тебя самого… С моей стороны было бы жестоко по отношению к тебе…

– Ах, Йенни, неужели ты допускаешь, что я меньше думаю о тебе, когда не вижу тебя? Ведь мне хочется только видеть тебя, говорить с тобой, попытаться хоть чем-нибудь быть для тебя… Так можно?… О, позволь!

– Не знаю, не знаю, Герт… О, дорогой мой, уйди теперь… я не могу больше… мне так больно… пожалуйста, уйди…

Он тихо встал.

– Я ухожу. Прощай, Йенни… Но, дитя мое, ты вне себя от волнения…

– Это пройдет, – прошептала она.

– Так я ухожу… Но я зайду еще раз повидать тебя перед твоим отъездом. Можно? Когда ты успокоишься, и это не встревожит тебя… Уверяю тебя, Йенни, тебе нечего бояться…

Она молчала в нерешительности. Потом она вдруг привлекла его на мгновение к себе и слегка коснулась губами его щеки.

– Теперь уходи, Герт, – промолвила она быстро.

– Спасибо, Йенни.

После ухода Грама Йенни долго ходила взад и вперед по комнате. Она не отдавала себе отчета в своих чувствах, не понимала, почему она дрожит. В глубине души она чувствовала – нет, не радость, но отраду, когда вспоминала, что он говорил, стоя перед ней на коленях.

Ах, Герт, Герт! Она всегда смотрела на него как на человека слабого, а между тем теперь она увидела, что в нем таится много душевной силы и твердости. Он предлагал ей свою помощь и нравственную поддержку… А она почти прогнала его… Почему? Потому что она сама так ужасно бедна духом, потому что она поведала ему свое горе, думая, что он так же беден, как и она… тогда как он показал ей, что он богат, и с радостью предложил ей помощь и поддержку. Она же почувствовала себя униженной и попросила его уйти… Да, так это и было.

Принимать поддержку и любовь и не давать за это ничего – это всегда казалось ей неблагодарным. И никогда не думала она, что сама будет когда-нибудь нуждаться в поддержке…

Вся жизнь Грама была сплошной неудачей. Он должен был отречься от своего истинного призвания. Он задушил в себе свою великую любовь, и все-таки он не пришел в отчаяние. Вот в чем заключалось счастье быть верующим, – и не все ли равно, во что верить, лишь бы верить во что-нибудь, кроме самой себя. Нельзя же жить, когда веришь только самой себе… любишь только себя.

Счастье Грама заключалось в любви к ней, он носил способность быть счастливым в самом себе. Если у нее нет этой способности, то тут уже ничего не поможет. Работа не может заполнить все ее существо настолько, чтобы она не тосковала по другому. И стоит ли в таком случае жить, если даже другие и говорят, что она талантлива? Наверное, никто не испытывал такого наслаждения, глядя на ее произведения, какое она испытывала, работая над ними. А между тем это наслаждение не было настолько велико, чтобы она находила в нем удовлетворение.

В словах Гуннара относительно ее добродетели была известная доля правды. И этой беде помочь легко… Но она не решалась на этот шаг, так как не хотела упрекать себя в чем-нибудь, если бы на ее долю выпало счастье полюбить кого-нибудь истинной любовью. А кроме того, ей глубоко была противна одна только мысль о том, что она могла принадлежать кому-нибудь, слиться тесной жизнью с мужчиной, в близости телесной и духовной, неизбежной в таких случаях… и потом в один прекрасный день открыть, что она никогда не знала его, а он ее, и что они никогда не понимали друг друга и говорили на разных языках…

Нет, нет. Она жила, потому что ждала. Она не хотела иметь любовника, потому что ждала своего повелителя. И она не хотела умереть теперь, потому что она ждала… Нет, ей жалко было бы расстаться с жизнью, расстаться, когда она была так бедна, что у нее не было ничего любимого, с чем она могла бы попрощаться. Она хотела во что бы то ни стало верить, что когда-нибудь будет иначе.

А пока она снова примется за работу. Да, но выйдет ли какой-нибудь толк из ее работы? Ведь она потеряла все свои способности, все силы, и только оттого, что она влюблена…

Она засмеялась.

Да, да, это так! Предмет пока не существует… но любовь налицо.