Южная звезда

Глава VI ЛАГЕРНЫЕ НРАВЫ

Тема подобных бесед с мастером Вандергаартом, как легко понять, не содержала для молодого инженера ничего приятного. Едва ли ему могли прийтись по вкусу не слишком лестные суждения о человеке, которого он по-прежнему считал своим будущим тестем. Поэтому Сиприен скоро уговорил себя не относиться к мнению бура насчет дела о руднике Копье серьезно. Как-то раз он обмолвился об этой истории при Джоне Уоткинсе, тот вначале лишь расхохотался в ответ, а потом, качая головой, постучал себя указательным пальцем по лбу, давая понять, что с рассудком у старого Вандергаарта дела обстояли все хуже и хуже!

Действительно, разве так уж невероятно, что открытие алмазного рудника больно задело старика, и он, без достаточных оснований, вбил себе в голову, что это его собственность? Ведь, в конце концов, судьи признали Якобуса Вандергаарта абсолютно неправым, и казалось весьма маловероятным, чтоб они пренебрегли обоснованной жалобой. Вот как рассуждал молодой инженер, чтобы оправдать себя в собственных глазах, ибо и после услышанного от старого бура он продолжал сохранять добрые отношения с Джоном Уоткинсом.

Другим соседом по лагерю, к которому Сиприен тоже любил при случае заглянуть, был фермер по имени Матис Преториус, которого хорошо знали все рудокопы Грикваленда. В его доме жизнь буров представала во всей ее оригинальности.

Хотя Матису Преториусу едва исполнилось сорок лет, он, прежде чем осесть в здешних местах, тоже долгое время блуждал по обширному бассейну реки Оранжевой. Но, в отличие от старого Якобуса Вандергаарта, кочевая жизнь не иссушила и не обозлила его. Скорее, настолько ошеломила, что он невероятно растолстел и еле мог передвигаться. Так и хотелось сравнить его со слоном. Почти весь день он неизменно проводил, сидя в широченном деревянном кресле, сооруженном специально, чтобы вместить его величественные формы. Вне дома толстяк появлялся только в коляске вроде шарабана из ивовых прутьев, запряженного гигантским страусом. Легкость, с которой голенастая птица таскала своего седока, не могла не рождать лестных мыслей о ее мускульной мощи. Обычно Матис Преториус приезжал в лагерь для заключения с маркитантами[48] торговой сделки насчет овощей. Он пользовался здесь большой известностью, хотя, по правде говоря, известностью весьма незавидной, причиной которой была его невероятная трусость. Рудокопы находили удовольствие, рассказывая разные глупости, доводить его до дрожи в коленках.

То ему сообщали о готовящемся нашествии племен басуто и зулу! В другой раз в его присутствии кто-нибудь делал вид, что читает в газете законопроект, обязательный на всем пространстве британских владений, в котором предлагалась смертная казнь для любого лица, если вес его превышал триста фунтов![49] Или же заводили разговор о бешеной собаке, которую только что видели на дороге в Дрисфонтейн, и бедняга Матис Преториус, возвращавшийся домой как раз этой дорогой, находил тысячи отговорок, лишь бы остаться в лагере. Однако эти выдуманные страхи были пустяком по сравнению с искренним ужасом, который он испытывал при мысли, что в его имении откроют алмазный рудник. Преториусу заранее представлялась кошмарная картина последствий, когда ослепленные жадностью люди, напав на его огород и топча грядки, отнимут все: и дом, и усадьбу, и скот. Ведь не приходилось сомневаться, что судьба Якобуса Вандергаарта неминуемо постигнет любого, кто станет невольным препятствием для тех, кому алмазы даже по ночам снятся. Англичане всегда найдут способ доказать, что земля принадлежит им. От этих мрачных мыслей, когда они завладевали его умом, в душу ему закрадывался смертельный холод. Если же, на свою беду, толстяк замечал «изыскателя», бродившего вокруг его дома, он уже не мог ни пить, ни есть!… Не переставая, однако, полнеть!

Одним из таких наиболее остервенелых «изыскателей» был Аннибал Панталаччи. Злой неаполитанец (он уже держал на своем клеме троих кафров и напоказ носил на рубахе огромный алмаз) давно обнаружил слабость несчастного бура. И по крайней мере, раз в неделю доставлял себе удовольствие вести зондирование или рыть землю вблизи фермы Преториуса. Местность, где располагалась эта усадьба, находилась на левом берегу Вааля, всего двумя милями выше лагеря, туда свозили отработанный грунт, который постепенно смешивался с местной почвой. Поэтому там могли и впрямь скрываться алмазы, оставшиеся после сортировки. Чтобы доиграть до конца свою комедию, Аннибал Панталаччи старался почаще торчать на виду под самыми окнами Матиса Преториуса и часто прихватывал с собой дружков — потешить их этим розыгрышем. И тогда можно было видеть, как бедняга бур, наполовину спрятавшись за ситцевой занавеской, с тревогой следил за каждым их движением, подстерегал каждый жест, готовый, в случае прямой угрозы нападения на его владения, бежать в стойло, чтобы запрячь страуса и спасаться бегством.

Однажды, себе на горе, поведал он одному из своих друзей, что день и ночь держит свою тягловую птицу прямо в сбруе, а ящик шарабана полным провизии, чтобы при первом же проявлении опасности тут же сняться с места.

— Отправлюсь к бушменам[50], к северу от Лимпопо! — говорил он.— Десять лет назад я вел с ними торговлю слоновой костью и уверяю вас,— в сто раз лучше находиться среди дикарей, львов и шакалов, чем оставаться среди этих ненасытных англичан!

Между тем у доверенного лица незадачливого фермера — по неизменному обычаю всех наперсников — не нашлось более спешного дела, чем сделать его тайные планы всеобщим достоянием! Нечего и говорить, что Аннибал Панталаччи тотчас воспользовался этим — к величайшему удовольствию старателей Копье.

Другой постоянной жертвой скверных шуток неаполитанца служил, как и прежде, китаец Ли. Он тоже поселился в Вандергаарт-Копье, где попросту открыл прачечную, а как всем известно, дети Поднебесной империи[51] знают толк в этом ремесле!

Действительно, в знаменитом красном ящике, столь занимавшем Сиприена в первые дни его путешествия до Грикваленда, не содержалось ничего, кроме щеток, соды, кусков мыла и синьки. В общем, чтобы нажить в этой стране состояние, умному китайцу ничего больше и не нужно! И теперь, встречая Ли, все такого же молчаливого и сдержанного, с большой корзиной белья, которую тот разносил своим клиентам, Сиприен не мог сдержать улыбки.

Неутомимый на выдумку Аннибал Панталаччи обходился с бедным китайцем поистине жестоко. Бросал в чан с бельем бутылки чернил, натягивал поперек двери его дома веревки, чтобы тот споткнулся, пригвождал к скамье, втыкая нож в полу халата. А главное — никогда не упускал случая пнуть китайца по ногам, обзывая «некрещеной собакой», а если и удостаивал заказом, то лишь для того, чтоб предаваться своим прихотям еженедельно. Свое белье он всегда находил недостиранным, а за малейшую лишнюю складку приходил в дикую ярость и колотил несчастного, словно тот был его рабом.

Грубые лагерные развлечения порой оборачивались трагедией. Если, к примеру, в краже алмаза обвинялся занятый на руднике негр, то все считали своим долгом сопроводить виновного в магистрат[52], предварительно наградив его увесистыми тумаками. Так что если случайно судья оправдывал обвиняемого, синяки все равно оставались — в качестве задатка! Следует, впрочем, уточнить, что в подобных случаях оправдания выносились редко. Объявить обвинительный приговор для судьи было проще, чем проглотить дольку апельсина с солью — одно из любимых местных блюд. Приговор состоял обычно в осуждении на пятнадцать суток каторжных работ и в двадцати ударах «кота о девяти хвостах», чем-то вроде плетки в несколько хвостов, все еще применяемой в Великобритании и английских колониях для наказания заключенных. Но самым тяжким преступлением считалось у рудокопов сокрытие краденого — преступление, которое прощалось еще менее охотно, нежели воровство.

Уорд — тот янки, что прибыл в Грикваленд одновременно с молодым инженером, однажды испытал это на себе, согласившись купить алмаз у одного кафра. Между тем по закону кафр не имеет права владеть алмазами, поскольку закон запрещает ему приобретать их в руднике или отделывать за собственный счет. Едва об этом случае прознали в лагере — дело было вечером, в послеобеденный час,— как яростная толпа уже устремилась к лавке виновного, разнесла ее в пух и прах, затем подожгла и, по всей вероятности, вздернула бы хозяина на виселице, которую люди «доброй воли» уже сооружали, если бы, к огромному счастью для янки, дюжина конных полицейских не появилась как раз вовремя, чтобы спасти его, уведя в тюрьму.

Стоит добавить, что среди этого смешанного, необузданного, полудикого населения сцены насилия происходили довольно часто. В разношерстной сутолоке сталкивались самые различные расы! Жажда золота, пьянство, влияние жаркого климата, разочарования и досада — все это воспламеняло умы и мутило души! Возможно, если бы все эти люди были счастливы в их котлованах, они сохранили бы, пожалуй, больше спокойствия и терпения! Но на одного из них, которому время от времени выпадал шанс найти камень большой ценности, приходились сотни кое-как прозябавших, едва зарабатывавших на жизнь, а то и впавших в самую беспросветную нищету! Рудник походил на зеленое сукно игорного стола, где рисковали не только своим капиталом, но и здоровьем — душевным и телесным. И на алмазных разработках Вандергаарт-Копье немного находилось тех везучих игроков, чье кайло[53]направляла удача!

Вот что с каждым днем все яснее видел Сиприен и уже задавался вопросом, стоит ли продолжать заниматься столь неблагодарным ремеслом, как вдруг ему пришлось переменить род занятий.

Как-то утром он столкнулся лицом к лицу с кучкой кафров из дюжины человек, прибывших в лагерь искать работы. Бедняги спустились с далеких гор, отделяющих собственно страну кафров от страны басуто. Они проделали пешком более ста пятидесяти миль вдоль реки Оранжевой, двигаясь гуськом и питаясь тем, что находили по дороге,— корнями, ягодами, кузнечиками. Своей ужасающей худобой эти туземцы больше напоминали скелетов, чем живых существ. Глядя на их иссохшие ноги, длинные обнаженные торсы, пергаментную кожу, натянутую словно на голый каркас, выпирающие ребра и запавшие щеки, легче было представить их пожирающими бифштекс из человечины, нежели истово трудящимися в копях. Поэтому никто и не спешил нанять вновь прибывших, и они — нерешительные, хмурые, отупевшие от нищеты — так и продолжали сидеть на корточках вдоль обочины дороги.

Там и увидел этих людей Сиприен, возвращаясь из рудника на ферму Уоткинса. Сделав им знак подождать, он вернулся в гостиницу, где питался, и, заказав огромный котел маисовой крупы, сваренной в кипятке, велел отнести его кафрам вместе с несколькими банками консервированного мяса и двумя бутылками рома. После чего позволил себе удовольствие поглядеть, как они предаются небывалому для них празднику.

Поистине, бедняги походили на потерпевших кораблекрушение и спасшихся на плоту после двух недель голода и тревог! Они съели столько, что через каких-нибудь четверть часа могли лопнуть как рвущиеся снаряды. Ради их же здоровья, из опасения стать свидетелем гибели всех пирующих от обжорства, это пиршество следовало прекратить! Лишь один из негров — самый молодой из всех, насколько можно было судить,— проявил в утолении голода некоторую сдержанность. И, что совсем уже редкость, не забыл поблагодарить своего благодетеля, о чем остальные просто не подумали. Он приблизился к Сиприену, милым и простодушным движением взял его руку и погладил ею свою курчавую голову.

— Как тебя зовут? — на авось спросил молодой инженер, тронутый этим знаком благодарности.

Кафр, по случайности знавший несколько английских слов, тут же ответил:

— Матакит.

Его чистый и доверчивый взгляд понравился Сиприену, которому тут же пришла мысль нанять высокого, статного юношу на свой участок,— это была явно счастливая мысль. «В конце концов,— подумал он,— в округе все так делают! Лучше уж этому бедному кафру иметь своим хозяином меня, чем попасть в лапы какому-нибудь Панталаччи!»

Вслух он продолжил:

— Стало быть, Матакит, ты пришел искать работу, так ведь? — спросил он кафра.

Тот утвердительно кивнул головой.

— А хочешь работать у меня? Я стану тебя кормить, предоставлю необходимые орудия и буду платить по двадцать шиллингов в месяц!

Такова была ставка, и Сиприен знал, что, предложи он больше, на него мог бы обрушиться гнев всего лагеря. Но про себя он уже решил возместить скудость этого жалованья подарками из одежды, домашней утвари и всего того, что в представлении кафров являлось ценностью. В ответ Матакит обнажил в улыбке два ряда белых зубов и снова положил себе на голову руку своего покровителя. Договор «был подписан».

Своего нового слугу Сиприен сразу же повел к себе. Нашел в своем чемодане полотняные штаны, фланелевую рубаху, старую шляпу и отдал все это Матакиту, который просто не верил своим глазам. Видеть на себе, уже в первый день прибытия в лагерь, такой роскошный костюм намного превосходило самые дерзкие мечты бедного малого. Он не знал, как выразить свою радость и признательность — прыгал, смеялся и плакал одновременно.

— Матакит, ты, по-моему, славный парень! — заговорил Сиприен.— И, как я понял, немного понимаешь по-английски!… А сказать хотя бы одно слово ты мог бы?

Кафр отрицательно помогал головой.

— Ну что же! Раз так, я берусь научить тебя французскому! — пообещал Сиприен.

И без промедления преподал своему ученику первый урок, называя ему имена предметов обихода и требуя их повторить. Матакит оказался не только славным малым, но и умным парнем, наделенным поистине исключительной памятью. Менее чем за два часа он выучил более ста слов и вполне правильно их произносил.

Молодой инженер, восхищенный такими способностями, решил ими воспользоваться. Юному кафру потребовалось семь-восемь дней отдыха и обильного питания, чтобы прийти в себя от тяжкого путешествия и набраться сил для работы. К тому же эти восемь дней они с учителем провели с такой пользой, что к концу недели Матакит мог уже изъясняться по-французски, пусть не очень правильно, но вполне вразумительно. Тогда Сиприен попросил кафра рассказать ему свою историю. Она оказалась очень простой.

Матакит не знал даже названия своей страны, лежавшей среди гор в той стороне, где восходит солнце. Рассказ сводился к тому, что жили там очень бедно. И он — по примеру некоторых воинов своего племени, покинувших родину,— решил разбогатеть и, также как они, добрался до Поля Алмазов. Чем он надеялся там разжиться? Всего-навсего красным халатом и серебряными монетками десять раз по десять штук.

Кафры и впрямь презирают золотые монеты. Это связано с неискоренимым предрассудком, привезенным первыми европейцами, с которыми они вели торговлю.

А что наш честолюбивый Матакит собирался делать с серебряными монетами? Так вот, он собирался приобрести красный халат, ружье и порох, а затем вернулся бы в свой крааль. Там купил бы себе жену, которая ухаживала бы за его коровой и обрабатывала бы его рисовое поле. В этом случае он стал бы важным человеком, великим вождем. Все бы завидовали его ружью и богатству, и он умер бы под бременем многих лет и общего уважения.

Сиприен задумчиво выслушал эту весьма простую программу. Стоило ли подправить ее, расширить горизонты бедного дикаря, показать ему, что целью его деятельности могут стать куда более важные завоевания, чем красный халат и кремневое ружье? Или же лучше оставить его при наивном невежестве, чтобы он вернулся домой и в своем краале мирно прожил ту жизнь, о которой мечтал? Вопрос важный, решить который молодой инженер не отваживался, но который вскоре взялся разрешить сам Матакит.

Действительно, едва овладев начатками французского языка, юный кафр обнаружил к учению необыкновенную жадность. Он без конца задавал вопросы, желая знать все — имя каждого предмета, его назначение и происхождение. Затем последовали чтение, письмо и счет, от чего Матакит пришел в восторг. Он был поистине ненасытен! Наконец Сиприен решился. Перед призванием столь очевидным колебаться не приходилось. Каждый вечер он стал давать Матакиту часовой урок; продолжая работать в копях, Матакит теперь посвящал образованию все время, которым мог располагать. Мисс Уоткинс, тоже растроганная таким незаурядным рвением, занялась с юным кафром повторением преподанных уроков. Впрочем, он и сам пересказывал их на протяжении всего дня, то размахивая киркой в глубине котлована, то вытягивая ведра и перебирая камни. Доблесть, которую он проявлял в груде, оказалась столь заразительна, что захватывала всех вокруг, словно эпидемия, и работа в копях шла, казалось, еще усерднее. К тому же, по рекомендации самого Матакита, Сиприен нанял еще одного кафра из того же племени, которого звали Бардик и чье усердие и ум тоже заслуживали внимания.

Именно в то время молодому инженеру повезло так, как никогда прежде: он нашел камень около семи каратов величиной, который тут же, без обработки, продал Натану, маклеру, за пять тысяч франков. Это была поистине удачная сделка. Любой другой рудокоп, для которого результат труда заключался бы исключительно в оплате, мог бы испытывать полное удовлетворение. Да, разумеется, однако Сиприен таким рудокопом не был.

«Когда бы мне каждые два-три месяца выпадала такая удача, намного ли больше бы я преуспел? Ведь мне таких алмазов в семь каратов нужен не один, а тысяча или полторы… иначе мисс Уоткинс перестанет для меня существовать, чтобы достаться этому Джеймсу Хилтону или другому сопернику, который ничем не лучше!» Таким вот грустным размышлениям предавался Сиприен одним удручающе жарким днем, возвращаясь в Копье после ленча[54], по пыли — красной, слепящей, которая почти всегда висит в воздухе алмазных копей,— как вдруг, дойдя до поворота к одинокой хижине, в ужасе отпрянул назад. Жалостное зрелище предстало его глазам.

На дышле телеги, обычно запрягаемой быками, что стояла у стены дома торчком — задком к земле, передком вверх,— висел человек. В пелене ослепительного света застывшее тело его с вытянутыми ногами и бессильно болтавшимися руками отвесом свисало вниз, образуя с дышлом угол в двадцать градусов. Это выглядело зловеще.

У Сиприена, оцепеневшего в первый момент, защемило сердце от жалости, когда он узнал китайца Ли, повешенного за шею меж небом и землей на собственной длинной косе. Молодой инженер, ни секунды не колеблясь, взобрался на дышло, обхватил руками тело несчастного, приподнял его, чтобы ослабить петлю, а затем перочинным ножом обрезать косу — все это заняло у него полминуты. Затем он осторожно соскользнул вниз и уложил свой груз в тени хижины.

Он успел вовремя. Ли еще не успел остыть. Сердце билось слабо, но билось. Вскоре китаец открыл глаза, и, странное дело, сознание вернулось к нему одновременно с тем, как глаза вновь увидели свет. На безучастном лице бедняги, несмотря на только что пережитое потрясение, не отразилось ни страха, ни особого удивления. Словно он просто только что проснулся от неглубокого сна. Сиприен дал ему выпить несколько капель воды, разбавленной уксусом, которую он носил во фляге.

— Теперь вы можете говорить? — машинально спросил он, забыв, что Ли не мог его понять.

Однако тот сделал утвердительный жест.

— Кто это вас повесил?

— Я сам,— ответил китаец, словно не подозревая в своем поступке чего-либо невероятного или предосудительного.

— Вы сами?… Несчастный, вы ведь покушались на самоубийство!… А что за причина?

— Ли было слишком жарко!… Ли скучал!…— ответил китаец. И тотчас снова закрыл глаза, словно во избежание новых вопросов. Лишь в этот момент Сиприен осознал ту странность, что разговор шел по-французски.

— Вы говорите и по-английски? — поинтересовался он.

— Да,— ответил Ли, приподняв глаза, напоминавшие две петлички, косо посаженные по обеим сторонам его курносенького носика.

Сиприену показалось, будто в этом взгляде промелькнула та ирония, которую он улавливал в нем во время путешествия из Капской колонии в Кимберли.

— Названные вами причины нелепы! — строго произнес он.— Люди не кончают с собой из-за того, что им слишком жарко!… Давайте говорить серьезно!… Ручаюсь, за этим кроется еще и какая-то скверная шутка все того же Панталаччи!

Китаец потупился.

— Он хотел обрезать мне косу,— произнес он, понизив голос.— И я уверен, не сегодня-завтра ему это удалось бы!

В тот же миг Ли заметил свою достославную косу в руке Сиприена и понял, что несчастье, которого он страшился больше всего, свершилось.

— О, сударь!… Как же так!… Вы… Вы мне ее обрезали!…— вскричал он душераздирающим голосом.

— Мне пришлось это сделать, чтобы вынуть вас из петли, мой друг! — ответил Сиприен.— Но, черт возьми! В здешних краях вас от этого не убудет ни на один су!… Успокойтесь!…

Китаец казался столь удручен произведенной ампутацией[55], что Сиприен, опасаясь, как бы тот не придумал нового способа покончить с собой, решился зайти в хижину, взяв его с собой. Ли послушно последовал за ним, сел за стол вместе со своим спасителем, выслушал его увещевания, пообещал не повторять своей попытки и, после чашки горячего чая, сообщил даже кое-какие смутные сведения из своей биографии.

Родившись в Кантоне, Ли обучался коммерции в одной английской фирме. Потом он перебрался на Цейлон, оттуда в Австралию и, наконец, в Африку. Фортуна нигде не улыбнулась ему. Вот и в рудном округе дело со стиркой обстояло не лучше, чем с другими двадцатью ремеслами, что он перепробовал. Но самым страшным жупелом[56] оставался для него Аннибал Панталаччи. Этот тип был причиной всех его несчастий; не будь его, Ли, возможно, приспособился бы к своему непрочному положению в Грикваленде! В общем, он решил покончить с жизнью, лишь бы избежать новых преследований Панталаччи.

Сиприен ободрил беднягу, пообещал защитить от неаполитанца, отдал ему в стирку все белье, которое у него нашлось, и сумел утешить его, насколько мог, относительно потери.

— Веревка повешенного приносит счастье,— сообщил он китайцу самым серьезным гоном.— А это значит, что вашему невезению непременно должен наступить конец, раз косичка теперь у вас в кармане. Во всяком случае, Панталаччи уже не сможет ее у вас отрезать!