Южное седло

Глава 2. Действующие лица

Теперь, когда мы плывём, как раз время представить себя читателю или, вернее, начать мне действовать в качестве летописца и познакомить со всей компанией, направляющейся в Катманду.

Читая отчеты других Гималайских экспедиций и беседуя с членами других коллективов, мне стало казаться, что не было экспедиции, организованной удачнее, чем наша; без сомнения, это одна из причин её успешного исхода. Высота играет странные шутки в вопросе о привязанностях. Тот, кто на уровне моря ваш друг, может стать смертельным врагом на Южном Седле. Я лишь повторю избитые истины, когда скажу, что манеры восходителя, своеобразие его речи, склонность к хныканью, храп по ночам, особенности его сморкания или кашля, привычка напевать себе под нос могут довести товарищей до мыслей об убийстве. Приятно отметить, что те, кто был моими друзьями в марте в Катманду, в июне остались такими же и даже стали более близкими мне. Эту дань я должен в первую очередь отдать тому, кто спаял весь коллектив,— Джону Ханту. Джона следует вкратце представить. За короткий срок он стал одним из наиболее популярных лиц в стране.

Впервые я встретился с ним, когда был ещё юным лейтенантом, только что получившим звание, а он майором с видным положением и заслуженным авторитетом. Джон Хант был также человеком, о котором при первом же рукопожатии вы знали, что он будет вашим другом. При первой встрече мы рассматривали его фотоснимки. Несколько позже, когда он организовал бригадные курсы в Северном Уэльсе, мы вместе с Альфом Бриджем приехали к нему работать инструкторами. Вряд ли мы думали тогда, что нашему трио суждено и дальше работать вместе; между тем именно Альф весной 1953 года подготовил к отправке кислородное оборудование и сделал это столь мастерски, что требуемая партия была отправлена точно в срок и в горах мы были снабжены кислородом в достаточно количестве, даже с некоторым запасом.

Наиболее характерными чертами Джона были решительность и умение сосредоточиться на достижении цели. Он был твердо убеждён, что, если человеческий разум может помочь добраться до вершины, ничто человеческое не в силах нам в этом помешать. В процессе сборов он готов был при малейшей необходимости лететь в Швейцарию. Более того, он полетел бы в любую точку земного шара, где он мог бы получить полезную информацию. Наши сборы оставляли ему очень мало свободного времени, и все это время Джон тратил на обдумывание вопросов штурма. Мне никогда не приходилось встречать человека, который бы так мало щадил себя, слишком мало, как порой считали его друзья. Через три дня после того, как он заболел плевритом (таков был диагноз Майка Уорда), он совершил 600-метровый подъём от Озерного лагеря через ледопад к лагерю II, чтобы «проверить условия». С таким же воодушевлением он настаивал на личном своем участии в разведке в начале мая.

Большинство из нас в то или иное время спускались в «лагерь отдыха» на зеленой травке. Джона невозможно было уговорить покинуть Базовый лагерь, так как оттуда можно было связываться по радио с верхними лагерями. Лишь однажды он посетил «лагерь отдыха» для краткого визита к больному Тому Стобарту.

Джон довольно плотного телосложения. Он двигается быстро, что я знал и раньше, и на первый взгляд в стайеры не годится. Действительно, поднимаясь в Цирк и выше, он нередко приходил в состояние видимого изнеможения. Однако на следующее утро вставал свежий как ни в чем не бывало и организовывал распорядок дня. Такой характер соответствовал, пожалуй, энергичному выражению его резко очерченного, но отнюдь не грубого лица. Наиболее живо я вспоминаю лагерь IV, где Джон, чисто выбритый, с лицом, покрытым глетчерной мазью даже поверх усов, с прищуренными глазами припал к биноклю.

Соедините теперь эту железную твердость характера со всеохватывающим обаянием — и вы получите примерный портрет нашего лидера. Лишь после возвращения из экспедиции я открыл, что Джон увлекательный оратор, который спокойной, задушевной манерой очаровывал аудиторию. Мы уже знали, что он способен пленить любого слушателя. Секрет, я думаю, заключается в том, что он рассматривает каждого как друга, как возможного в соответствующих условиях помощника. Джон бесконечно верил во влияние Эвереста на весь мир, и официальным лицам, промышленникам, дипломатам и нам самим оставалось только с этим согласиться. В горах он мог убедить наиболее тщеславного, что тот делает жизненно важную для экспедиции работу, даже когда в Базовом лагере чистит картошку. Подобное руководство — это искусство заставить каждого, даже равнодушного, поверить, что он сам стремится идти вашим путём.

Общая для военных черта — любовь к планированию. Для эксперта Объединенного планового штаба соблазн непреодолим, и к тому же Эверест действительно требовал планирования. Начиная с первого собрания нашего коллектива мы получали почти ежедневно пачки инструкций, программ, расписаний, распределений, исходящих от Джона Ханта и Чарлза Уайли (тоже бывший майор в войсках гурков). До того ещё как покинуть Англию, мы располагали уже полным списком палаток для любого лагеря в горах совместно с распределением людей в различные отрезки времени. Следует отдать должное этим планам: многие из них впоследствии были полностью выдержаны и немногие остальные, как и полагается хорошо составленным планам, могли быть легко исправлены. Последним документом, с которым мне пришлось иметь дело на Эвересте, был напечатанный на машинке в лагере IV перечень грузов, подлежащих заброске на Южное Седло. Однако это было ещё не всё. При возвращении вплоть до Катманду мы получали списки, где были распределены встречи, различные приглашения, приказы и т. п. Наша «армия» к моменту составления этих документов ещё не была демобилизована.

Джон осуществлял на практике высказанное Джином Уоткинсом положение, что руководитель должен быть в состоянии выполнить все то, что должна делать команда. Он никогда не должен чрезмерно оценивать свои достоинства и должен поддерживать товарищеские отношения. Можно без преувеличения сказать, что в такого рода экспедиции восхищение лидером и даже любовь к нему — один из главных факторов счастья. А наш коллектив был более чем счастливым.

Джордж Бенд — студент геологического факультета в Кембридже. Раньше я лишь однажды встречался с ним — во время восхождения в Северном Уэльсе. Поднимаясь по скале немыслимой крутизны, он открывал новый путь. Я знал также о его спортивных достижениях, когда Джордж был ещё студентом последнего курса, таких, как восхождение на Дан-Бланш по Северному ребру и даже прохождение более сложных маршрутов. Благодаря высокому росту он способен доставать недоступные для других зацепки. Джордж носит очки, обладает орлиным носом и улыбкой, расплывающейся внезапно по всему лицу. Он полон доброжелательной учёности, которая часто поднимала тонус нашей экспедиции; особенно это проявилось, когда он возвратился в лагерь IV, тяжело нагруженный образцами минералов. Оранжевая борода и панама делали его похожим на доктора Ливингстона. Это сравнение невольно напрашивалось каждому, кто встречал его идущим с группой шерпов.

Два характерных для Джорджа штриха: первый относится к тому, как он сортировал и приводил в порядок грузы в Передовом Базовом лагере,— работа, существенно отличающаяся от предельно сложного скалолазания. На теплоходе Джордж, пожалуй, прилежнее всех изучал непальский язык, однако впоследствии он обнаружил (впрочем, как и мы все), что, когда приходилось беседовать с Тхондупом о меню, последний лучше понимал язык урду. Выступая иногда в качестве переводчика, я бывал поражен, видя, как здорово Джордж разбирается в количестве и особенностях нашего питания. Он принялся за эту неблагодарную работу по той причине, что «сильно заинтересован в пище». В экспедициях именно питание обычно критикуется больше всего и в наиболее сильных выражениях. Это единственная область, в которой каждый считает себя крупным специалистом. Бедные организаторы Джордж и Грифф могли бы в данном случае принять это за личную обиду. Однако Джордж никогда не терял спокойствия. Он сидел, разбираясь в бесконечных цифрах, представляющих количество продуктов, подлежащих заброске, вставляя в подходящем случае юмористические замечания. В течение недель, проведенных в Цирке, его основной работой кроме заброски грузов в лагерь VII было жизненно необходимое, хотя и скучное распределение продуктов питания. И снова ни единой жалобы.

Второе замечание посвящено Джорджу-юмористу. Невозможно запомнить все случаи выступления Джорджа в этой роли. Своими шутками он оказывал самое положительное влияние на наше моральное состояние. Он мог поддразнивать любого, но в таком дружеском стиле, что никто на него не обижался. Однажды Джордж состряпал «Хантовское руководство по управлению человеком» — устное произведение, которое в написанном виде составляло бы несколько страниц, а также сопутствующий опус под названием «Разоблаченный Эверест».

Мне нравится слушать про современный альпинизм. Джордж в 24 года, казалось, знал каждого альпиниста и любое восхождение как в Англии, так и в Альпах. Он любил жизнь, и жизнь его была яркой.

Том Бурдиллон с первой минуты произвел на меня впечатление человека крупного и мощного. Недаром про него кто-то сказал: «Здоровенный парень, который может изящно работать на скалах». Это соответствовало истине. Было просто приятно наблюдать, как на скалах, возвышающихся по сторонам нашей дороги к Базовому лагерю, эта грузная фигура, балансируя на плите, аккуратно продвигает ногу, возвращается, находит зацепку для рук и лезет выше. Сила и самоконтроль. Между прочим, он был одним из очень немногих среди нас, кто никогда не срывался.

Уступая некоторым в росте, Том был явно сильнее любого из нас. Я лично никогда не видел его влезающим во входной рукав палатки с кошками на ногах и с полным рюкзаком, как это с ним было однажды на Чо-Ойу, но очевидцы говорят, что это было впечатляющее зрелище. Подобно многим людям плотного телосложения он много потерял в весе на Эвересте. Шерпы прозвали его «мота сагиб» (жирный сагиб), но Том затем сделался значительно тоньше и изящнее, к значительной выгоде для себя, ибо «машина», приводящая в движение больший вес, легко справляется с меньшим. На мощных плечах покоилась квадратная голова с квадратным подбородком, большой рот, волосы непослушно торчали почти вертикально. Прочная куртка из грубошерстного твида вместо изысканной пиджачной пары, и даже эта куртка стремилась выпучиваться, как будто её выпирали скрытые под ней мышцы.

Том разговаривал медленно и спокойно, почти запинаясь, как будто взвешивал свои слова. На собраниях, когда выступали другие, он почти все время молчал, затем подытоживал результаты обсуждения заключением, созревшим на почве тщательного размышления в стиле Катона. Можно быть уверенными, что он не выскажется ни по одному вопросу, который не прочувствовал глубоко. А по «своему» вопросу — по кислороду — он не признавал никаких компромиссов. Я не имел достаточной квалификации, чтобы судить о его мастерстве в этой области; однако то, что альпинисты и некоторые шерпы вполне освоили применение кислородных аппаратов, что в высотных лагерях было достаточно баллонов и станков для переноски их, что Том и Чарлз Эванс вопреки почти всеобщим ожиданиям поднялись с аппаратом замкнутой циркуляции от Южного Седла до высоты 8700 метров,— все это, по-видимому, указывает на определённую квалификацию, если не сказать больше.

Жить в одной палатке с Томом все равно что жить с медведем или с ураганом. Решив в 6 часов утра, что возиться с кислородными баллонами удобнее внутри, он мог с самыми добрыми намерениями превратить мирную, маленькую спальню в мастерскую Вулкана. В то же время Том мог направить свое рвение механика на многие полезные цели. Когда требовалось наладить вентиль надувного матраца или в трудных условиях высотного лагеря починить примус, он делал это немедленно, не ожидая ни единого слова благодарности.

Стремлением Тома было подняться возможно выше, причем во имя науки в равной степени или даже в большей, чем из честолюбия. Естественное рвение — доказать надежность своего аппарата придавало крылья его твердой решимости.

На первом нашем собрании небольшого роста человек с густой рыжеватой шевелюрой, которая стремилась стоять торчком, разгуливал вокруг стола, делая заметки в блокноте. Он очень мало говорил на этой встрече, но то, что он сказал, было произнесено необычным низким голосом, что придавало сказанному характер взвешенного суждения. Я уже говорил вкратце о нашей совместной работе по отправке багажа. Чарлз Эванс, покинувший 31 декабря свою работу хирургического регистратора в Уэлтокском госпитале Ливерпуля, строил свою жизнь по плану. Экспедиция была важным мероприятием, следовательно, он должен целиком ей отдаться.

Теперь он был совершенно свободным, и я пребывал в восхищении, слушая расчеты весов и мер, заполнившие наши дни. Чарлз уделял глубокое, тщательное внимание каждой мелочи («Нам, конечно, понадобятся кошки в период акклиматизации»). Такая же заботливость проявлялась и на подходах, и на восхождениях, где он отвечал за припасы, которые надо было сортировать и маркировать. Будучи его помощником, я чувствовал себя счастливее, сидя за книгой, если знал, что Чарлз занят тем же. Если он снова принимался за работу, меня охватывал стыд. Он был неутомимым, и я думаю, что этим он был обязан трезвой оценке своих физических возможностей. Такой контроль объяснял его исключительную выносливость. Чарлз обладал, конечно, и крепким телосложением: более широкоплечий, чем это казалось, когда на нем был городской костюм, плотной комплекции, но весьма проворный. Однако эти достоинства ничего бы не стоили в условиях высокогорья, если бы не воля, способная вести его вперед, невзирая на усталость. Детские голубые глаза на круглом лице Чарлза были ясные, вопрошающие и проницательные. Из всех друзей, которые у меня были, ему меньше всех я был в состоянии солгать. Он был одним из тех, кто немедленно разделывался со всяким обманом, притворством и фальшивыми чувствами.

Он сперва относился с сомнением к кислородным аппаратам, особенно к замкнутой циркуляции. После одного из совещаний по кислороду (он был вторым специалистом в этой области) он сказал мне: «Я действительно думаю, что наилучший шанс — это подобрать двух парней, которые смогли бы подняться без него». И в начале мая перед разведкой стены Лхоцзе, в процессе которой должны были использовать аппараты с открытой и замкнутой циркуляцией: «Мы знаем, что до Южного Седла можно добраться без кислорода. Вопрос в том, можно ли туда добраться с ним». Между тем он все же склонился к применению кислородных аппаратов и, к своему же удивлению, к схеме с замкнутой циркуляцией. Но это уже другая история.

Грегори (Грег) был самым низкорослым в нашей команде. Его худоба подобно Смайсу не позволяла ему терять вес в горах, ибо нечего было терять. С умилением можно вспоминать теперь наши старые споры об «идеальном» телосложении восходителя на Эверест, учитывая наличие столь разных фигур, как у Грега и Тома Бурдиллона, генерала Нортона и Уэджера, Эда Хиллари или Раймонда Грина и Чарлза Эванса. У Грега было преимущество — его малый вес, меньшая энергия, требуемая на подъём. Единственное место, где он мог пожалеть о своей легковесности,— это брод через быструю Лобуе-Кхола. Возможно, именно из-за малого веса он не любил ничего таскать (за исключением фотокамер), если этого можно было избежать. У меня осталась в памяти живописная фигура Грега, стоящего под дождем вне палатки, около своего тяжелого рюкзака. «Эй, что произошло с шерпами? Рюкзак промокает!» Однако, когда это было необходимо, он поднял почти такой же груз выше Южного Седла.

Грегу, который работал директором транспортного агентства в Блэкпуле, досталась, естественно, обязанность обеспечить организацию нашего движения на всем пути до Катманду. Перед отъездом мы получили хорошо отпечатанные документы, касающиеся денег, билетов, дат и прочего. Будучи в передовом отряде вместе с Чарлзом Эвансом, Грег организовывал и дальнейшие этапы пути. Кроме того, он должен был заниматься и фотосъемкой, причем с одинаковой непринужденностью снимал все подряд по всем направлениям. Чаще всего мы видели его маленькую фигуру, когда он стоял с согнутыми коленями, склонившись над штативом, и сосредоточенно ворчал, оскаливая зубы. Шерстяная ермолка с кисточкой и две или три добавочные камеры, висящие на плечах, дополняли картину. Я провел неделю с Грегом и группой шерпов, переносящих грузы между лагерями III и IV. Его походка была исключительно ровной, его движения отличались точностью весьма опытного альпиниста. После самого Джона Грег был в альпинистской группе старшим по возрасту. Каждый день он шёл во главе второй связки (для фотографирования), одетый так элегантно, как будто он только что вышел из фешенебельного отеля: чисто выбритый, усы подстрижены, два совершенно равных кольца нейлоновой верёвки, свисающие из двух карманов рюкзака. Будучи сам весьма неорганизованным, я восхищаюсь аккуратностью в горах; восхищаюсь лучшим, но следую примеру худшего.

Я знал, что Грег славился как абсолютно надежный восходитель. Он был способен подниматься до границы своих человеческих возможностей, однако не превышая опрометчиво эту границу.

Эда Хиллари я впервые встретил в Катманду, однако знал о нем и раньше благодаря репутации, завоеванной им во время разведки Эвереста и в экспедициях на Чо-Ойу. Его длинное лицо, резко очерченная челюсть и улыбка «до ушей» стали теперь знаменитыми. Однако первым моим впечатлением была необыкновенная длина его рук и ног. Эд не был самым высоким, я думаю на эту честь мог бы претендовать Том Стобарт, но, без сомнения, он был самым длинным. Его угловатая фигура, казалось, специально создана для лазанья. Прижавшись к склону, Эд легко поднимался, проходя при каждом движении огромное расстояние. Еще до отъезда Эрик Шиптон как-то сказал мне: «Он может лезть даже слишком быстро». Однако этого не случилось.

Возможно, среди нас Эд был тем поклонником гор, к кому больше всех пристало бы слово «страсть». В лагерях, и особенно когда он был в возбуждении от перспективы восхождения на Эверест, от него можно было услышать мешанину рассказов о вершинах, рекордных переходах и о перспективах, о восходителях и восхождениях. Когда он стоял на высшей точке земного шара, его взор был прикован к Макалу, и уже тогда он намечал путь для восхождения в следующем году. Ради Эвереста он был готов даже использовать кислород, несмотря на личное желание сделать попытку подъёма без него.

В Передовом Базовом лагере привычной картиной была фигура в ковбойке. Это Эд, согнувшись, налаживал кислородный аппарат или чистил примус. Ему же приходилось заботиться об аппарате Тенсинга. Когда ночью 29 мая мы, лежа в палатке, обсуждали вопрос о заключительном штурме, нам было ясно, что мастерства Хиллари хватит на обоих.

В предыдущих экспедициях Эд кое-что усвоил из языка урду, чтобы хоть как-то объяснить шерпам, что ему нужно, и они охотно отвечали на его веселое обращение и дружеский смех. Любой рассказ, сдобренный смехом, вызывал овации. С Тенсингом он всегда говорил по-английски, и начиная с первого же совместного выхода оба, по-видимому, хорошо «сходились». По-английски Тенсинг говорил неважно, однако в лице Эда он должен был найти, конечно, более подходящего собеседника, чем Раймонд Ламбер в предшествующем году. Ламбер вообще не говорил по-английски, однако они как-то понимали друг друга. Эд был сговорчивым в значительно большей степени, чем это можно было ожидать от человека, который сам себя характеризовал как «жадного до руководства». На Канг-Чо (в период акклиматизации), в Цирке, на первом участке стены Лхоцзе я был ведущим, причем, в двух последних случаях ни у кого не спросясь. Один из членов экспедиции как-то сказал: «Хочу попробовать ходить под начальством Эда. Это более спокойно».

При решении любой задачи Эд развивал лобовую атаку, Для каждого вопроса у него был прямой ответ. Так было и на Эвересте: «Давайте, попробуем!» и «Должен сказать, что мне нравится эта штука с открытой циркуляцией». Штурм был успешным, ответ простым. А что потом? Человека не должна покидать скромность, даже если он поднялся на высшую точку Земли. Он не должен меняться. Когда репортеры в Катманду нажимали с вопросом: «Кто же именно первым вступил на вершину?», он нам признался: «Я не хочу говорить им, что это был я, это звучит бахвальством». Подобная скромность в сочетании с уверенным мастерством и с дружеской откровенностью, присущей новозеландским альпинистам, составляет портрет восходителя, достойного величайшей вершины мира.

Имя Джорда Лоу связывается у меня весьма тесно с именем Эда, ибо сильнее всего в мою память врезалась ночь 29 мая, когда мы все трое лежали в палатке «Мид» на Южном Седле и толковали о следующем дне.

Джордж участвовал вместе с Эдом в Новозеландской экспедиции в Гарвал в 1951 году. Он был также членом прошлогодней экспедиции на Чо-Ойу, после которой оба поднялись на очень трудную вершину Нуп-Ла и совершили ещё несколько замечательных по скорости и блестящей ледовой технике восхождений. Джордж, так же как Эд, был долговязым, но более стройным и на первый взгляд выглядел менее выносливым. Однако совершенный им подвиг, когда он провел девять дней, работая на стене Лхоцзе, и затем, спустившись, присоединился к транспортной группе в лагере на гребне, остался непревзойденным в течение всей экспедиции. Подобно другим новозеландцам, он был прежде всего мастер ледовой техники и в этой области вполне мог бы платить той же монетой нашим скалолазам, когда они вели рассказы об ужасающих отвесных британских скалах.

Оба Джорджа были неподражаемыми юмористами. Джорджу Лоу в этом помогала его выразительная физиономия комика: с острым носом и слегка скошенным подбородком, а также мгновенно исчезающий с потрясающим эффектом зубной протез.

Джордж настолько изучил кинодело, что смог выполнить все киносъемки на высоте и частично на ледопаде. Юмор Джорджа смягчал столь типичные для него прямоту и искренность. Фактически создавалось впечатление, что он и Эд рассматривали любую задачу предельно просто, решая её со смехом и без всяких тонкостей. Джордж никогда не ссылался на то, что он не успел обдумать тот или иной вопрос, и никогда не уклонялся от ответа из-за «политических» или иных причин. Об одном случае дипломатии следует все же упомянуть. В лагере VII мы говорили стене Лхоцзе, и я похвалил работу, которую Джордж проделал, прокладывая путь. «Ну да, это так,— ответил он,— однако о тебе судят по тому, как высоко ты заберёшься, а теперь, по-видимому, я вряд ли дойду до Южного Седла».— «Ничего подобного,— возразили мы — главную роль играет работа, которую ты проделал» — «Ладно, конечно, и я так считаю». Я думаю, что уже тогда в его голове назревала идея: именно ему суждено установить лагерь на гребне, на высоте 8500 метров.

Если я уделяю Гриффу Пью и Тому Стобарту меньше места, то вовсе не потому, что они играли менее важную роль; фактически с точки зрения мира науки и кино — двух главных созвездий нашей планеты — они были самыми главными. Однако мы неизбежно видели их реже других, так как они не входили в альпинистский состав. Очень часто они были вместе, занятые своими делами.

Некоторых из нас отталкивала сама мысль о том, чтобы взять в экспедицию физиолога. Если на вопрос: «Зачем вы совершаете восхождение?», вы отвечаете: «Потому что мне это нравится», то мысль о научных задачах, естественно, будет неуместной. Имеются, однако, ещё более веские возражения, выдвинутые Эриком Шиптоном. Лишний член экспедиции — не альпинист означает большее количество продуктов, усложнение с транспортом, большую ответственность в случае болезни или возникновения трудностей при прохождении ледопада. «Физиологическая экспедиция на каком-нибудь перевале — куда ни шло,— говорил Эрик,— но не на Эвересте. Эверест — это особая статья».

Гриффу удалось примирить нас, насколько это было возможным, со своей физиологией. Прежде всего потому, что он не измывался над нами так интенсивно, как мы боялись. Я лично серьёзно рисовал его себе в виде вампира, затаившегося в лагере III и готового сосать нашу кровь или выкачивать легкие, когда мы будем тяжко трудиться на ледопаде. В действительности, не считая укола в большой палец, производимого изредка, взвешивания и подробного опроса в конце, мы никак не пострадали. Вначале Грифф сам, как я думаю, плохо переносил высоту. Позже, когда он мужественно преодолел это затруднение, объектами экспериментов стали его собственный организм, а также окружающая температура, палатки, кислород и т. п. Вел он эти эксперименты гораздо строже, чем альпинисты.

Результаты, полученные Гриффом, будут интересными и полезными. Широкой публике неизвестно, в какой сильной степени наша экспедиция воспользовалась его опытом, полученным на Чо-Ойу; мы многое узнали о продуктах питания, питье и влиянии кислорода, если не говорит об остальном. Без этих знаний Эверест, вероятно, не смог бы никогда быть покоренным. Но альпинисты, как известно, народ ленивый. Они пользуются снаряжением сделанным в мастерской, ворчат на неудобства, которые вынуждены терпеть из-за всяких научных штуковин, и считают, что все, чего они добиваются,— их личная заслуга. Я знаю, что Грифф напишет кое-что, где изложит истинное положение вещей и выявит нашу человеческую слабость.

Помимо физиологии Грифф обладал ценным опытом во многих неожиданных областях. Он был экспертом по снаряжению, которое изучал в армии во время войны, что позволило ему спроектировать для нас специальную одежду или видоизменить существующие модели. Он организовал наше питание, был запасным врачом, весьма нужным, когда Том Стобарт заболевал или когда шерпы спускались в Цирк. Кроме всего сказанного, Грифф обладал широкой научной эрудицией, удивительной способностью к цифрам (сколько калорий в пакете?) и знал множество историй, которые рассказывал в медленном академическом стиле, заканчивая обычно поразительной фривольностью.

Каждый из нас радовался, когда стало известно, что отечественная киноассоциация может выделить кинооператора Тома Стобарта. Было известно, что он хороший товарищ и к тому же альпинист. До войны им была сделана попытка восхождения на Нун-Кун в Ладхаке . Том был очень высоким, обладал свободно спадающей шевелюрой и круглым лицом, судя по которому ему можно было дать скорее двадцать пять, чем тридцать девять лет. На теплоходе я думал о том, что ему придется туго. Том только недавно выписался из госпиталя и не мог даже принимать участие в наших скромных пробежках по палубе. Однако в походе его поддерживала преданность своей профессии. Порой, ведя вместе с Грегом киносъемку, он был способен выжидать два часа, пока алые рододендроны не будут освещены надлежащим образом, и догонял нас лишь тогда, когда все уже позавтракали. Ars longa, vita brevis[3]. Из всех энтузиастов кино Том был самым одержимым; ничто не могло его остановить, и этот фанатизм заставлял его забывать о своей альпинистской неполноценности до тех пор, пока, сам того не сознавая, он не вошел в надлежащую форму.

Во время акклиматизационного периода Том прошагал много миль в поисках местного колорита, однако в Базовом лагере акклиматизировался довольно медленно. 1 мая ему и вовсе не повезло: он схватил воспаление легких, правда, в легкой форме. Возникла некоторая тревога о судьбе нашего кинофильма, ибо на ледопаде ежедневно встречались поразительные кадры, которые грех было бы упустить. Однако Том был полон решимости. 14 мая он уже снимал в нижнем конце Цирка, и в последующие дни было трудно попасть в Передовую базу или уйти из неё, не услышав привычного жужжания и не увидев знакомой высокой фигуры, склонившейся у штатива, в сопровождении шерпа, готового подать или положить на землю волшебные коробки. Том поднялся выше лагеря V, но решил, что недостаточно поправился, чтобы дойти до лагеря VI. Кинокартина в её конечном виде показывает, какого совершенства достигло мастерство Тома. Она доносит до простого человека, как это не может сделать никакой другой посредник, жизнь экспедиции и окружавшие нас красоты.

В Кембридже Майка Уорда знали как выдающегося скалолаза. Среднего роста, крепкого телосложения, он обладал одновременно большой гибкостью и исключительной быстротой. Его лицо было удивительно подвижным, почти как резиновое. В 1951 году вместе с Эриком Шиптоном он участвовал в разведке Эвереста, где вошел в историю, будучи сфотографированным рядом со следами «ужасного снежного человека». В предшествующем году, занятый медицинским осмотром новобранцев, он не смог поехать на Чо-Ойу; в этом году Майк появился на теплоходе в качестве нашего врача, ещё вымазанный в чернилах после заполнения медицинских карточек. Загорел, однако, он быстрее нас всех и был самым смуглым из всех, кого я знал. Лондонская бледность вскоре превратилась в индийское красное дерево.

Если вам пришлось бы беседовать с Майком, вы убедились бы, что он одинаково серьёзно относится как к своим обязанностям врача, так и к медицинским аспектам экспедиции в целом. Например, его предложение, чтобы мы с ним 26 мая снова поднялись в лагерь VII как вспомогательная группа, зародилось как следствие его решения взять альвеольные пробы (образцы воздуха со дна легких) на высоте 7320 м. В то же время неприязнь к внешней наукообразности разговоров и стремление прерывать такие разговоры какой-нибудь историей (какой угодно продолжительности) считаются англичанами одними из наиболее ценных черт характера. Альпинисты не любят вечно витать в эмпиреях. Мне пришло в голову позднее, что одна из причин успеха нашей экспедиции как коллектива заключалась, возможно, в стремлении не слишком задерживаться на возвышенных эмоциональных и философских вопросах. Кое-кто может осудить нас, считая это недостойным. Но Эвересту не нужна сентиментальность. В высотном лагере, слушая занятную историю, отдыхаешь; жонглируя сложными эмоциональными или сентиментальными понятиями — утомляешься.

Майк был самым удобным и приятным товарищем. Он хорошо сознавал, что занимаемый им пост врача ограничивает его активность, однако это его мало волновало. Популярные беседы в палатке о физиологии и патологии, а также обсуждение содержания и значения экспедиции были не плохим времяпрепровождением. Меня лично Майк также вполне устраивал как компаньон при совместном движении: одинаковый темп, не слишком быстрый, не слишком медленный, к тому же Майк хорошо оценивал перенапряжение, вызываемое высотой.

В заключение я должен отметить, что после первоначальных кашля, болей в горле и поносов, которые одно время мучили наших шерпов, наше здоровье в общем было отличным; это неплохо характеризует медицинскую квалификацию врача.

Майкл Уэстмекотт и Джордж Бенд были двумя членами группы, которым не приходилось ранее совершать восхождения в Гималаях. Возможно, по этой причине и в связи с их молодостью (Майклу было двадцать восемь лет) они были «назначены» некоторыми газетами первой штурмовой двойкой. Появился весьма драматический, но совершенно мифический отчет о «неудачной попытке достичь вершины». Другой общей чертой (вероятно, не связанной с настоящей историей) было то, что оба носили очки.

Майкл работает статистиком на Роземштедской экспериментальной станции, а воинскую службу отбывал в Биоме в саперных войсках — две неоценимые для экспедиции специальности. Сначала Майкл ведал денежной стороной продвижения нашего багажа через Индию, что вовлекло его в такие сложные ситуации, которых роду не приходилось видеть. Затем он превратился в кассира, оплачивающего носильщиков во время первого этапа подходов. В пределах человеческой возможности он всегда был в состоянии дать отчет о неподдающихся описанию осложнениях, вызываемых нашим персоналом: невесть откуда появляющиеся шерпани, носильщики, которые без всяких мер предосторожности сбрасывали как перышко свой груз на землю и не являлись на рассвете за этим грузом; тюки, которые не приходили вовремя вызывая тревожные часы ожидания.

На Эвересте Майкл отвечал за палатки и различные устройства. Палатки были вечной проблемой, так как запас их был весьма мал. И достаточно было бы кому-нибудь двоим серьёзно заболеть и отправиться вниз, как этот запас сократился бы до нуля. Таким образом, за местоположением каждой отдельной палатки нужно было следить орлиным взором. К счастью, Майкл таким взором обладал. В процессе различных расчетов, так же как и при простой беседе, его точное мышление отмечало и исправляло неправильное местонахождение палаток.

Я никогда не имел удовольствия участвовать вместе с ним в восхождении, если не считать «саперного» дня, когда мы строили мосты на ледопаде. Однако, если судить по «ужасу Майкла», крутой цепочке ступенек на краю трещины, Майкл был силен в ледовой технике не менее, чем в скальной. Он относился к своим восхождениям и к своим вершинам столь же серьёзно, как и Джон, хотя внешне в несколько более легком стиле. Он разделял с Джоном пристрастие к бабочкам, относясь к этому с достаточной основательностью во время подходов и возвращения.

Решительность и отсутствие эгоизма — два качества, которые в первую очередь, как я считаю, требует Эверест. Майкл акклиматизировался с изумительной для первого раза эффективностью. Позже, тяжело страдая от кашля и затяжных поносов, он ежедневно после 10 мая делал попытки добраться до лагеря VI и отступил только после того, как истощил свои силы до предела. Спустившись, он все же далеко не отказался от борьбы и этим, возможно, стал спасителем жизни других альпинистов или во всяком случае избавил их от тревожных минут, так как все свое мастерство посвятил утомительной, но жизненно важной работе на ледопаде по укреплению и удлинению мостов, сопровождению шерпов, прокладыванию порой совершенно новой дороги там, где прежняя становилась опасной. Благодаря ему мы смогли благополучно спуститься за один день от лагеря IV до Базы, пройдя путь, который в июне выглядел совершенно иначе, чем раньше.

Трудно говорить о хорошем организационном секретаре. Чувствуешь себя неловко при мысли о том, что пожалуй, лучше бы ему писать о тебе. C'est son metier[4], между прочим. Чарлз Уайли был ветераном в нашей экспедиции. Гималайский Комитет назначил его организационным секретарем в сентябре 1952 года, и в связи с этим он был отпущен из армии. Когда я впервые встретился с ним, он мирно работал в течение октября в Королевском Географическом Обществе.

Чарлзу досталась, возможно, самая тяжелая и хлопотная работа, и он выполнял её словно любимое дело. Было бы трудно подобрать двух более мягких по-джентльменски военных людей, чем Чарлз и Джон, чтобы нами управлять. В течение месяцев, пока длилась подготовка, Чарлз по необходимости находился всегда у штурвала, к его помощи обращались по телефону или срочным письмом по каждому вопросу: снаряжение, реклама, договоренность с шерпами, контакты с прессой.

Будучи офицером в полку гурков, Чарлз хорошо говорил по-непальски. Значение возможности разговора с шерпами на одном из их наречий было неоценимым. Действительно, мы никогда не могли понять, каким образом швейцарцы ухитрились обойтись без единого члена экспедиции, могущего объясняться с Тенсингом по-английски. Как ответственному за транспорт, Чарлзу приходилось улаживать бесконечное число соглашений, не всегда приятных для шерпов, и все же его популярность не знала границ. Я думаю, это объясняется тем, что он всегда был исключительно внимательным к шерпам. Он был с ними очень мягким и никогда, по-видимому, не выходил из себя, даже в таких ситуациях, которые могли бы довести кого угодно до белого каления. Как я понимаю, искусство обращения с шерпами или с другими горцами заключается в том, чтобы убедить их, что они являются товарищами, полноправными участниками экспедиции, в том, чтобы работать не меньше их и завоевать их примером, а не наставлениями. Такой подход был быстро усвоен Чарлзом, и он продемонстрировал его в наивысшей степени, когда поднялся на Южное Седло с тринадцатью шерпами. У вершины Контрфорса Женевцев кислород в баллоне кончился. Одному из шерпов в это время стало плохо, и его груз необходимо было тем или иным образом перенести через скальное ребро. Чарлз это сделал.

Мне несколько неловко, что я повторяюсь, когда говорю о том, что члены нашей экспедиции весьма серьёзно и ответственно относились к экспедиции и к её «идеалу». Но про Чарлза это должно быть сказано снова, ибо он особенно, с более непосредственным интересом к людям, чем кто-либо другой, за исключением, может быть, Чарлза Эванса, рассматривал экспедицию как социальный акт не в меньшей степени, чем альпинистское мероприятие. Совместные усилия нескольких стран были достойны того, чтобы им посвятить больше года жизни, достойны непрерывного, радостного напряжения.

Я даю не более, чем краткий личный набросок того Тенсинга, каким его видел. Я надеюсь, что он разрешит мне это сделать с той лучезарной улыбкой, которой с такой охотой и учтивостью всех одаривает.

Тенсинг обладает необычно высоким ростом и весом, превышающим 63 килограмма. Перед нами он появился с энергичным видом квалифицированного альпиниста; любая деталь его одежды, а также ледоруб, подаренный ему Раймондом Ламбером, напоминали о том, что он участвовал в нескольких экспедициях. Тенсинг знал, что ему надо делать. В тридцать девять лет он перестал работать носильщиком и стал «сирдаром», или начальником шерпов, практически старшиной в экспедиции. Некоторое время был инструктором лыжного дела в армии. В качестве сирдара он отличился во время французской экспедиции на Нанда-Деви в 1951 году, достигнув Восточной вершины. И конечно, он играл руководящую роль в обеих швейцарских экспедициях прошлого года.

Меня поразило с самого начала, что тёмные глаза под черной как смоль, зачесанной назад шевелюрой становились задумчивыми, когда упоминались вершины. Эта черта, по-моему, отличает Тенсинга от других известных мне представителей его племени, включая Ангтхаркея. Последний, как мне казалось, свой личный долг и цель (будучи сирдаром) видел лишь в том, чтобы угодить сагибам. Если это сделано — работа выполнена. Когда Эрцог на Аннапурне предложил Ангтхаркею сопровождать штурмовую группу, французы были удивлены его отказом. Он считал, что свою работу он закончил. С Тенсингом дело обстояло иначе. Когда 26 мая Эванс и Бурдиллон были замечены на Южном пике, который выглядел с Южного Седла как сама вершина, все ликовали, кроме Тенсинга, который не мог скрыть своего разочарования. как это сделал бы представитель Запада. Отдадим ему честь: он считал себя в первую очередь восходителем, представителем шерпов, который должен подняться вершину и лишь во вторую очередь быть сирдаром. Между прочим, он действительно был выдающимся восходителем.

Итак, Тенсинг стремился к совершенно ясной и похвальной, хотя и завуалированной некоторой восточной неопределенностью цели: взойти на вершину Эвереста, по северным и южным склонам которого он уже поднимался. Тенсинга отличала исключительная скромность, которой нельзя не восхищаться; это сочеталось с наивной учтивостью, столь же очаровательной, сколь и неподдельной.

Многие говорили: «Тенсинг — прирожденный джентльмен» и это действительно так. Трогательны также его интерес к вашей семье и в свою очередь стремление показать фотоснимки своих родных. Это была природная, весьма приятная вежливость.

Когда мне пришлось заниматься продуктами питания для шерпов, я вдруг понял, почему расчеты были так затруднительны: Тенсинг не умел ни читать, ни писать. Таким образом, сложение и умножение становятся невозможными и приходится следовать простому правилу: плата выше питание лучше — моральное состояние хорошее. Храбрыми ребятами были те, кто донёс 18 грузов до Южного Седла. Тенсинг был их вождем и их представителем на вершине.

Мне следовало бы, может быть, заодно со всей компанией, представить и себя, но это вряд ли нужно, так как слишком много будет обо мне сказано на последующих страницах. Я должен заметить, однако, что после 17 ноября я чувствовал себя в некотором роде самозванцем. Одной из причин сплоченности нашей команды было то, что многие альпинисты ходили совместно в горах на Чо-Ойу, на Эверест в 1951 году или же на британские вершины. Я же не ходил ни с кем, за исключением руководителя, хотя и встречался ранее с двумя другими. Более того, мне пришлось перенести в горах три аварии, вызванные плохой погодой и порывами ветра. Первый раз в 1937 году, когда мне было девятнадцать лет, это было падение на 60 метров из-за сорвавшегося мокрого уступа. Последний случай произошел в 1946 году на несложном ребре Грейт-Гэйбл, когда меня сдуло резким порывом ветра и при падении я неудачно подвернул ногу и сломал её. Тогда же я решил, что с меня хватит, и дал клятву никогда больше не ходить на серьёзные восхождения. Когда же я вновь начал ездить в Альпы и другие горы, то чаще всего для того, чтобы приобщить к альпинизму юношей или разведать какие-нибудь новые уголки. Хотя я все ещё занимаюсь скалолазанием, но предпочитаю на «очень сложных» маршрутах не быть ведущим в связке.

И вот теперь я оказался в роли самозванца, влезшего в весьма серьёзное мероприятие. Может быть, было непростительно оставлять в тревоге мою семью. Может быть, мне было суждено обмануть сильную и трогательную веру Джона в меня. Сверх того, я сперва чувствовал себя также невеждой в области науки, и любой другой, казалось мне, более предан этой богине, чем я.

Однако думаю, что я достаточно рассказал о нашей компании, чтобы читатель понял, что любого немедленно принимали в коллектив, если только он был готов участвовать в деле.

Два обстоятельства содействовали тому, что я чувствовал себя вошедшим в коллектив. Во-первых, Джон хотел, чтобы каждый был ответственным за свой «департамент» как в Лондоне, так и в горах, таким образом, чтобы в этой узкой области он мог бы быть счастливым и полновластным хозяином. Во-вторых, как я уже говорил, он выбрал людей, взаимно «совместимых», к тому же большинство из них уже совершали совместные восхождения. В этом вопросе, как, впрочем, и во многих других, авторство принадлежит Эрику Шиптону, который комплектовал экспедицию 1952 года на Чо-Ойу.

Наконец, мои товарищи были такими людьми, с которыми легко было договориться; подойти к любому, спросить что-либо было чистым удовольствием (проба на кислую реакцию!). Я говорил, что наши беседы проходили не в стиле литературного салона, хотя в них участвовало много интеллигентов. Но атмосфера «обыденных интересов» была, как я убедился, явно полезной: простота общения с товарищами превращает жизнь в высотных лагерях в приемлемый распорядок, а не в мучение. На высоте обычно рассудок мрачен и эмоции бесцветны. Поэтому: