Южный узел

Глава 1. ПОД ВАРНОЙ

— А я тебе скажу, почему мы здесь до сих пор топчемся, — Михаил Семёнович Воронцов обернулся к другу. — Артиллеристы у нас… — Граф никогда не выражался. — Я вчера призвал генерала Трузса. Чуешь фамилию?

Оба засмеялись.

— Других-то нет, — развёл руками Бенкендорф. — Сам знаешь, что у нас в полках за дрянь.

Воронцов насупился.

— Не бросались бы вы людьми, не сидели бы здесь, как в заднице. Кто Ермолова с должности снял? Кто его в Москве держит? Алексей Петрович — артиллерист от Бога. Мне ли тебе говорить?

Упрёк не полюбился. Шурка сделал кислую мину.

— Михаил, послушай моего совета, никогда не упоминай про Ермолова при государе.

— Да что он сделал-то! — едва сдержался граф. — Присягу промедлил? Выжидал, как дело в Петербурге повернётся? Так кто не выжидал? Почему одним попущено, а других взашей?

Бенкендорф понимал, что придётся говорить. И говорить неприятное. Однако за четверть века они всегда оставались друзьями, что бы между ними ни случалось. С последней встречи Воронцов окончательно поседел. Стал больше сутулиться и как-то нездорово вздёргивать плечами, жаловался на приступы лихорадки. Впрочем, много ещё осталось от прежнего сухощавого красавца, чей благородный вид и нездешняя джентльменская манера держаться поражали окружающих. Сам Шурка полюбил его не за них. Добрый, очень щепетильный человек, хотя и скрытный.

— Миша, есть нерасторопность. А есть измена, — сказал он. — Не спрашивай меня шибко. Я по Следственному комитету тебе всего открывать не могу. Государь Ермолова оставил в должности, несмотря на явные улики. Если бы при нападении персов Алексей Петрович показал, что стеной сторожит Кавказ, на все россказни против него закрыли бы глаза. Я тебе говорю. Но Ермолов попятился. Пришлось слать Паскевича. И тот с чужими войсками, которые, заметь, его не хотели и не признавали, отбился. Да как отбился! Погнал персов аж за Эривань. — Скептическое выражение на лице Воронцова разозлило собеседника. — Теперь Ермолов сидит в Москве и всех, прости за выражение, обкладывает… Эривань — сарай сараем, нечем гордиться. Так чего же ты, спрашивается, её не взял, раз там тыны из глины?

Михаилу Семёновичу не хотелось спорить. Ему Ермолов из Москвы писал другое. Но теперь уже ничего не исправить. Оставалось ждать, когда смягчится государево сердце. А Алексей Петрович только сыпал на рану пригоршни каменной соли, его насмешки тут же подхватывались публикой.

Говорили, что они с государем, тогда ещё великим князем, впервые схлестнулись в Париже в 14-м году. Августейший брат на манёврах послал Никса выразить артиллеристам своё неблаговоление. Тот, как водится, вздумал повысить на генерала голос. Ермолов, экий богатырище, смерил мальчишку тяжёлым взглядом и бросил: «Ваше высочество слишком молоды, чтобы кучиться, а я сед, чтобы слушать».

Не это ли причина взаимной неприязни? Не месть ли со стороны государя?

— Я тебя уверяю, что нет, — Бенкендорф легко понимал ход мыслей друга. — Любви между ними, конечно, быть не может. Ибо Ермолов друг Константину, а Константин в деле заговорщиков по уши. Но государь умеет обуздывать свою неприязнь. Научился. А вот Алексей Петрович, как доносят из Москвы, нет. Его послушать, так все дураки…

Воронцов почти рассмеялся: правда, из писем так и выходило.

— Конечно, он не должен Паскевича «Ванькой» называть. Но неужели государь думает, будто Ермолов соучаствовал…

— Пять маршей до столицы, сам прикинь, — кивнул Бенкендорф. — Открыл бы границу, ушёл бы за лаврами. Войска Кавказского корпуса его бы поддержали. Император Стены!

Граф задумчиво кивнул. В Ермолове опасаются честолюбия, древнеримских замашек. Считают, будто он мнит себя новым Бонапартом. Может, и правы. Но ему-то, Воронцову, что делать? Доверять таким, как Трузс?

Палатка командующего продувалась сквозь поднятые пологи. Июль. Пекло. Когда Бенкендорф передал другу предложение возглавить осаду Варны, тот был счастлив. Теперь навалились дела. И старые, по управлению наместничеством, и новые — по осаде. Минутами не рад, что взялся.

— Ты посмотри на неё, — Воронцов отогнул матерчатый край так, что стали видны укрепления Варны. — Чудесный город.

Шурка был согласен. Разорять не хочется. Тем более в такую погоду.

— Наши наладились бить по минаретам, я запретил. Люди спасаются.

Варну не брали ещё ни разу. Девственница. Войти в неё — всё равно что без спроса хозяев проникнуть в сераль. А между тем не турки здесь живут, не их земля, не их город. Белый с красными черепичными крышами, с куполами мечетей, с бесчисленными лестницами и арочными переходами. Весь в цветах. В одуряющем аромате роз.

И природа щедрее, лето дольше, чем у нас. Оттого изобилие льнущей к ногам зелени. И вода — бирюзовое стекло, быстро уходящая в глубокую синеву, аж глазам больно. Особенно хороша по отмелям. Будто на блюде. Эти-то отмели и не позволили флоту адмирала Грейга подойти к крепости и начать осаду с моря.

— Коварно тут всё, — усмехнулся Михаил. — Для мира. Не для войны. Помнишь про нимфу Цирцею? Того и гляди, разнежимся, превратимся в свиней, а нас съедят.

— Между прочим, именно ты разрешил солдатикам купаться, — хмыкнул Бенкендорф. Палатка командующего стояла на самом краю холма, обрывавшегося каменистыми скатами в море. За расщелины цеплялись крошечные гнутые сосны. Внизу, на белой песчаной косе, очередной полк, свободный от рытья траншей и подведения снарядов, по свистку офицера бросался в воду. Гиканье, свист и плеск долетали аж до гребня.

— А пусть себе, — махнул рукой Воронцов. — Зачем мучить людей? Да и где они ещё увидят такое море?

Каков был в Париже, таков и остался. Бенкендорф завидовал другу. Вроде одних лет, а Михаил моложе. То ли грязи на него налипает меньше? То ли сам он из другого дерева?

За палаткой, впритык к краю утёса командующий поставил складное кресло. Ни с какой стороны его не видно, сидит, смотрит на море. Улыбается.

— Только не говори, что и ты ходишь купаться?

— На рассвете, — признался Михаил. — И ночью.

Шурку поразила одна мысль:

— А ты не сбежал ли сюда, голуба? От наместнических дел?

Граф засмеялся, как будто его застали с ложкой у банки варенья.

— Вон мои дела, на столе, кипой лежат. Надоели, смерть. Ещё и доносят…

Воронцов прискакал в лагерь в коляске, за три дня проделав путь из Одессы. Обошёл расположение, поговорил с офицерами. Узнал, сколько нас, а сколько турок, присвистнул. Стал думать. Недаром десять месяцев топчемся. Нужны проломы. Стену обрушат только сапёры. Стало быть, просить у государя сапёрный батальон. А тут ещё этот Трузс! Турецкие пушки, оказывается, хороши и дальнобойны! Да они все позапрошлого века. Турки их вкатили на стены и покрывают наши траншеи…

Отвести людей из траншей. Тут возмутился государь. Насилу уговорили. Однако в сапёрах не отказал. Дал аж гвардейских. Только делайте что-нибудь!

Вообще на его величество действовали разумные доводы. Конечно, Ермолов прав: любит «кучиться». Но любит и саночки возить. Когда Шурка в Одессе сказал про донос, у графа руки затряслись: «Я же… Да пусть смотрит! Тоже нашёлся! За своё же хорошее… Лучше бы я сидел, не высовывался! Пусть бы все по уши в грязи тонули! Пили бы гнилую воду! Меня же и накажут!» Ангел его бил. Теперь новый начал?

Новый был мрачен. Сразу при встрече высказал недовольство. И сам поехал проверять. Пробовал воду из скважин. Кивал: жаль, глубже пока не можем. Топал по тротуарам. Диабаз — тяжёлый камень. А ракушечником мостить не годится. Под городом рыть не стоит, дома осядут. А если разбирать остатки старого турецкого замка Хаджи-бея? Уже жители растащили на дома? Шустро.

По мере объяснений лицо светлело. «Своих неприятелей знаете?» Кивок. «Чем ответите?» — «Ещё скважин пробью».

Тогда ли Никс решил поручить Воронцову осаду?

19 августа наши наделали глупостей. Государь и наделал, кто же ещё? Не терпелось. Пусть посмотрит на результаты. Посчитает в головах. Да, и, главное, незачем было доверять команду поляку, пусть и личному адъютанту, полковнику Залусскому, которому дали для разведки боем несколько эскадронов конных егерей и два батальона пеших.

С моря корабли Грейга мешали туркам подойти, так они пожаловали по сухому пути и встали целой армией напротив крепости. Вот что такое промедление! Залусский должен был всего-навсего прощупать границы их лагеря. Наскок -отскок. Сколько Шурка сам таких делал! Зла не хватало смотреть. Чуть подзорную трубу под ноги не кинул. Постыдился государя.

Зато тот на чём свет ругал беднягу-полковника: промедлил отступлением, не собрал людей, запутался, отходя, в кустарнике. Подставил головы своих под сабли мигом выскочившей турецкой конницы. А офицеры… Да, офицеры молодые, необстрелянные. И солдаты гвардейской пехоты, сколько ни тренируй, а всё в первом деле.

— Что это? Что! — Никс едва не топал ногами. — Где это видано! Кто их учил?!

Сам же и учил. На манёврах в Красном Селе. Но война — не манёвры. Александр Христофорович сохранял непроницаемое лицо. Только обронил:

— Прошу заметить, люди, под пулями не бывавшие.

— Да они поиск совершить не могут!

— Могут… при хорошем командире.

Государь воззрился на Бенкендорфа, аж глаза из орбит полезли.

— Ах, раз вы хороший командир, то поезжайте, подберите их и завтра повторите манёвр.

«Сие не манёвр». Но возражать не стал. Поехал. Егеря чуть не плакали. Убитыми более половины батальона. Сказал Залусскому пару ласковых.

— Почему оставили пехоту без прикрытия? Сами ускакали с кавалерией? Для вас те, кто на двух, а не на четырёх ногах, не люди?

Вместо растерянности и стыда в глазах полковника плеснулась ненависть. На мгновение. Но Бенкендорф заметил. Зря государь им доверяет. Бросят и ускачут. Сарматы хреновы!

В довершение ко всему было потеряно ещё и полковое знамя.

Это известие совершенно раздавило императора.

— Я не считаю возможным завтра повторить атаку, — прямо сказал Бенкендорф, когда тот собрал в палатке совещание. — В батальонах господствует дух уныния. Младшие офицеры потрясены поражением. Турки будут нас ждать, а людям трудно сражаться на земле, где лежат тела их же вчера убитых товарищей.

Государь помолчал.

— Когда на то пошло, то и вовсе надо бы их расформировать, чтоб не позорили…

— Ваше величество, — взмолился бывший командир Егерского полка генерал Бистром, ушедший на повышение, на дивизию. — Я знаю этих людей. Только неопытность командиров…

— Знамя потеряли, — сопел Никс. — Что вы о них ещё скажете?

— Знамя — не голова, — подал голос до сих пор молчавший Воронцов. — Мне пришлось командовать Нарвским полком, который вот так же корили знаменем. А люди просто попали под перекрёстный огонь: друг друга вытаскивали, оружие не бросили, даже пушки выкатили… Я за каждого потом мог поручиться. А принял — хуже них не было. Теперь из лучших.

Его величество ещё недовольнее засопел, но возражать не стал. Видимо, великим князьям рассказывали историю Нарвского. Теперь овеянного славой, трубящей в серебряные полковые трубы, бравшего Париж…

Бисторм благодарно посмотрел на Воронцова. Государю мало кто дерзал возражать. Тот быстро отучал от подобной привычки: взгляда бывало достаточно. Но Михаил Семёнович даже не возражал — рассказывал.

— В лейб-гвардии и солдаты, и офицеры из молодых, войны не видевших. Так было угодно вашему августейшему брату. Все обстрелянные в армейских полках.

Не графу сейчас сообщать, почему так. Покойный монарх не хотел, чтобы в гвардии, войди генералы в заговор, они могли рассчитывать на рядовых, прошедших с ними от Москвы до Парижа. На этом провалился Милорадович. Гвардейцы его не знали. А он-то думал… поехал уговаривать… Впрочем, его император простил. Мёртвого простил. А с живого, может, и спросил бы.

Тогда, 14 декабря, необстрелянность мятежников спасла трон. Теперь, на войне, молодость гвардии оборачивалась против русской стороны.

— Учить надо, — спокойно заключил Воронцов. — А в пекло успеется.

— Нет знамени — нет полка, — заявил император. — Генерал Бистром завтра зачитает им приказ. Личный состав будет отдан 13-му и 14-му армейским егерским полкам. Пусть учатся.

Бистрома чуть удар не хватил.

— Мой полк, — повторял он. — Мой полк…

Но мирволить никто не позволил.

— Каковы ваши намерения, генерал? — император был темнее тучи.

«Приятно, что вы спрашиваете о моих намерениях, а не о своих», — чуть не сказал Воронцов. Попробуй покомандуй, когда у тебя на голове Главная квартира и за каждым чихом надо бегать спрашиваться.

Бенкендорф побаивался за друга. Слишком волен на язык. Слишком насмешлив. Уже прозвал императора со свитой «золотой ордой» — изобилие шитья на эполетах позволяло. И уже весь лагерь повторял. Понаедут с советами. Шли бы уж, не мешали делать своё дело.

— Я намерен ждать, пока генерал Шильдер не подведёт под стены взрывчатку и не проделает в них пару-тройку знатных проломов, — заявил Воронцов.

— И это когда будет? — нетерпеливо дёрнул головой император.

— Недели через две, — отрапортовал Шильдер — Мы ведём подкопы в трёх разных направлениях. Егеря будут прикрывать минёров беглой стрельбой. Вот, изволите видеть, я принёс чертежи и расчёты.

Никс полюбопытствовал. Иногда он забывал, что больше не инспектор по инженерной части, и углублялся в мелочи. Однако инженером был хорошим. Чертил и считал лучше любого.

— А здесь можно сократить, — карандаш пошёл по бумаге. — Если это земля, а не каменная гряда…

Спохватился.

— Даже если сократить, две недели, — покачал головой Шильдер. Он тоже решался отстаивать свою точку зрения: Никс сам его выбирал и сам когда-то ручался перед братом за годность этого офицера.

— Что же дальше?

— Сделаем вылазку в проломы, — отозвался Воронцов. — Но несерьёзную. Для вида. Чтобы напугать турок. И показать: конец близок. Тогда они легче пойдут на переговоры о сдаче крепости.

Государь похмыкал.

— А с чего вы взяли, что они вообще намерены сдавать крепость?

Тут Михаил Семёнович самым невинным голосом сообщил, что переговоры уже начаты им и командиром албанского гарнизона Юсуф-пашой. Император как стоял, так и сел. Подобного самоуправства у себя под рукой он не встречал и терпеть не собирался. Однако… надо же дать человеку сказать.

— В гарнизоне нет единства. Жители — болгарские христиане — на нашей стороне, — продолжил Михаил Семёнович. — Командуют сразу два паши. Один — комендант города Юсуф, родом албанец. Ему подчиняется албанская конница. Вы её сегодня видели в деле. Весьма боеспособна. Но воевать за турок не хочет. Сами турки подчиняются Капудан-паше Омеру. Он непреклонен. Но не имеет влияния вне цитадели. В такой мутной водице грех рыбу не ловить…

— И давно вы в сношениях с Юсуф-пашой? — Император медлил растоптать командующего в назидание потомкам.

— Как приехал под стены крепости, — с явным удивлением отозвался Воронцов. — Простите, ваше величество, но так всегда делают во время осады. Находят в неприятельском стане слабое звено и начинают ползучий обмен любезностями. Посулы, уверения, подкуп. А военная часть осады своим чередом. Так и Кутузов делал, когда я у него служил…

Никс тяжело вздохнул. Ничего-то мы не умеем! Слава богу, нарвались на одного знающего человека.

— При мне всё идёт плохо, — сообщил он Бенкендорфу. — По каждому поводу командиры бегают докладываться. Личная инициатива скована. Как бы мне ни хотелось побыть под вашей командой военным инженером, — снова обернулся государь к Воронцову, — но у вас без меня прекрасный военный инженер. И это теперь не моё место.

Генералы переглянулись, едва скрывая облегчение.

— Как вы полагаете, Михаил Семёнович, если я съезжу на пару дней в Одессу к семье, я ничего не пропущу?

Воронцов плыл, рассекая руками тёплую ночную воду. Она невесомым покрывалом окутывала его. Дома под Одессой воздух холодней воды. Не хочешь, а задрожишь. Здесь молоко в молоке. Ну, чуть освежает. Можно выбраться и, не вытираясь, ещё хоть час сидеть на берегу.

Впрочем, у него часа нет. Сто гребков туда, сто обратно. Всё, на что можно потратить время. Вспомнил, как плавали с женой на хуторе Рено. В июле вода светится. Но стоит ли сравнивать наши жидкие, зеленоватые огоньки со здешним заревом? Каждое движение отзывается мириадами звёздочек, а если глянуть в глубину, там просто горит.

Граф спускался на берег каждый вечер по крутой тропинке. Впереди с фонарём шёл слуга, в обязанности которого входило нести полотенце, похожее на парус, и лёгкие туфли, потому что его светлость терпеть не мог наступать на песок босыми ногами. Особенно после воды.

Сейчас слуга, сгорбившись, сидел у кромки прибоя. Рядом с ним на песке горел огонёк. Воронцов не боялся. Вокруг расположение русских войск, пикеты, часовые. На горизонте тёмными силуэтами с редкими огоньками — наши корабли.

Он был саженях в тридцати от берега, когда ему почудилось движение теней. Без звуков. Даже без особого колыхания воздуха. Фонарь оставался на месте. И это обмануло графа. Михаил Семёнович вышел, вытряхивая воду из уха и удивляясь на нерасторопность слуги, — туфли следовало подать, пока ноги ещё в воде. Заснул, наверное.

Ещё мгновение, граф наклонился над сидящей на песке фигурой, та качнулась в сторону. Михаил не успел ни отпрыгнуть, ни пригнуться — ему в мокрую грудь упёрлось дуло штуцера.

— З нами, — невидимый убийца хорошо говорил по-русски, но с характерным акцентом.

Воронцов попытался глянуть вокруг, чтобы определить, сколько нападавших. В спину ткнулся другой ствол.

Граф поднял руки. Его учили при любых обстоятельствах сохранять хладнокровие. Мало ли кому он нужен? Турки часто предпочитают странную манеру переговоров. Но его подталкивали к ближайшим зарослям дикой сирени, окаймлявшим бухту. В какой-то момент Михаил всей кожей ощутил: его убьют здесь, сейчас. А значит, нет смысла подчиняться.

Он схватился обеими руками за штуцер переднего незнакомца и, отводя дуло в сторону, дёрнул на себя. Прогремел непроизвольный выстрел. Задний тоже спустил курок, но, паче чаяния, Воронцов не почувствовал боли, обжигающей спину. У него в руках было вырванное оружие, правда уже разряженное. Но враг споткнулся и разлетелся вперёд. Не позволяя ему вскочить, Воронцов ударил убийцу прикладом по голове. Потом обернулся. Задний лежал навзничь. В его груди чернела дыра, но небольшая, так как если бы палили в спину.

За ним на песке стоял криво ухмыляющийся Шурка.

Вспомнил молодость!

— Я знал, что твои ночные ванны добром не кончатся. Ты генерал-губернатор и командующий. Какого хера тебя сюда понесло? — Друг подобрал полотенце и кинул ему. — Закутайся на манер патриция. Часовые уже бегут.

Солдаты посыпались на голову со склона и были готовы в темноте взять собственного командующего под арест — формы на том не было, лица в темноте не разглядеть. Потом кто-то умный предположил, что у господ генералов дуэль.

— Да и дерусь я с голым! — вспылил Бенкендорф. — Несите мёртвых в лагерь. При факелах глянем, кто такие.

Стали поднимать, и тут обнаружилось, что передний нападавший, которого Воронцов огрел по голове, ещё жив. Нет, череп Михаил, конечно, раскроил. Старая школа. Но несчастный ещё стонал и помаргивал веками.

— Положите, — распорядился Бенкендорф. — Поднесите фонарь. Вроде не турок.

Одет умирающий был, как все местные: в широкие штаны, чёрную расшитую жилетку и туфли с загнутыми носами. Оставалось удивляться, как в таких «лыжах» он спустился по тропинке?

— Кто вы? — потребовал Александр Христофорович, понимая, что пленный вот-вот отдаст концы. — Кто вас послал? Скажи, ведь издохнешь, как собака, а за правду Бог помилует.

Михаилу Семёновичу и в голову не приходило, что такие простые аргументы действуют. Несчастный повернул к нему круглое усатое лицо. Не то албанец, не то грек, не то молдаванин. Сколько таких в Одессе?

— Деньги дали. Сто рублей. Серебром.

— Кто дал? Турки?

Умирающий вздохнул — устало и как-то безучастно: мол надоели вы.

— Наши? Из Одессы?

— С корабля. — Его большие чёрные, как капли смолы, глаза отражали свет огня, но больше не двигались.

— С какого корабля? — Шурка понимал, что вопрос останется без ответа. — Вы слишком расторопный командующий, ваша светлость, — сказал он Воронцову. — Знаете как много адресов у тех, кто не хочет, чтобы Варну взяли?

Дом графини Собаньской на Приморском бульваре выделялся особой, вогнутой колоннадой, которая как бы открывала зрителю площадь. Множество особняков и вокруг, и напротив ещё только возводились. Никто не мешал разбить сад. Сколь бы чахлыми ни казались акации у подъезда, они давали тень, благословенную в каменистом, пыльном, открытом восточному ветру городе.

Хозяйка, дама далеко за тридцать, некрасивая, но пленительная, слыла в городе одной из первых законодательниц. О нет, не только моды. Вкуса, мнений, всей жизни, наконец. С ней даже генерал-губернатор и его очаровательная супруга не могли не считаться. У её ног по очереди перебывали и Ришелье, и Ланжерон, и маленький арапчонок Пушкин. Но свой выбор она остановила на скромном командующем поселённой конницы генерале де Витте. Человеке больших денег и скверной репутации.

Он обещал когда-нибудь на ней жениться… что, впрочем, не сильно волновало как саму Каролину, так и её ветреного донкихота. Полугрек-полуполяк, он жил минутой, ненавидел Воронцова и сейчас подвизался в армии, увеличивая поголовье лишних генералов, которым непременно надо было чем-то командовать, но которым не отваживались ничего поручить.

На этом фоне назначение главного соперника осаждать Варну воспринималось как личное оскорбление. Каролина только бледнела и кусала губы. Она с ног сбилась, собирая сведения для доноса. И на тебе: государь более чем доволен наместником! Стало быть, сильные же у Воронцова друзья! Что раздражало.

— Итак, вы видели и осаду, и государя? — спросила Собаньская у пришедшего к ней засвидетельствовать почтение керченского градоначальника Филиппа Филипповича Вигеля. — И как вы его нашли?

Вигель слыл в Одессе тёмной лошадкой. Ходил под рукой графа, но от него же не раз терпел оплеухи. Был послан при покойном государе доносить на Воронцова. И доносил. Новый император оборвал многие нити. Так что Филипп Филиппович остался без прежних покровителей — трепыхался, как рыба на отмели: и дышать не мог, и смерть не приходила. Не позавидуешь.

Но, поскольку доносительство открыто обнаружено не было — одни тайные знания, как у масонов, — граф ничего подчинённому и не предъявил. Терпел и не доверял. Вигель изводился. Искал новых хозяев. Подобрался бы к молодому царю — не прямо к самому, конечно, а бочком, бочком в секретное ведомство. Но там, как назло, засел Бенкендорф — Воронцову первый приятель. Так что теперь добрейший Филипп Филиппович не знал, что и делать.

Неспроста же он зачастил к Собаньской на поклон. Ждал от неё невесть каких прибытков.

— Видели вы его величество в лагере? — повторила графиня свой вопрос.

Филипп Филиппович огладил лысину.

— Я, как вы знаете, путешествовал на театр военных действий не ради собственного удовольствия, — начал он.

«Кто тебя спрашивает о твоём удовольствии?» — графиня ободряюще улыбнулась гостю.

— Я пытался уговорить графа снять меня с должности керченского градоначальника, ибо тамошние греки буквально пошли на меня войной…

«Дорогой Филипп Филиппович, — сказал ему тогда Воронцов. — Ну что это, право? Градоначальствовали в Кишинёве, не могли поладить с молдавскими боярами. В Керчи — с греческими купцами. Приложите усердие быть менее вспыльчивым. И те, и другие не желают сердить государя. Куда я вас отпущу? Кончится война, проситесь на покой. А сейчас некогда. Того и гляди, Варна на голову упадёт».

Некогда ему!

— Так вы видели государя? — нетерпеливо потребовала графиня. У неё сидело несколько дам, которым вовсе не интересна была история керченского градоначальства и тяжб с греками.

— Видел мельком. Его величество изволил заходить к Воронцову.

Все заохали.

— Так запросто? Какая честь!

Вигеля это задело.

— Я наблюдал день въезда государя и государыни в Одессу. Пышнейший праздник.

Собаньская поджала губы. Её не могли пригласить в силу неприличного для дамы положения. И теперь, хотя императрица живёт в городе во дворце наместника, несостоявшаяся пока госпожа де Витт её ни разу не видела! А графиня Воронцова, так та лицезреет каждый день! Не оскорбительно ли?

— Казалось, по улицам прошлась чума, — сделал страшные глаза Вигель. — Все на набережной. Толпой. Давят друг друга. Кричат. И главное — ни соринки. Я думал, море вычерпали поливать улицы, чтобы прибить пыль. Теперь-то, чай, императрица освоилась. А тогда ей с непривычки могло показаться, что мы неряхи. Чуть только она вышла на балкон, граф махнул перчаткой, и началась такая трескотня из всех пушек, ружей, пистолей. Что у кого было. Вот за это-то веселье его и назначили.

Хозяйка дома довольно кивнула. За что же ещё?

— Как вы нашли его величество? Правду ли говорят, будто он так красив?

И Каролина, и некоторые из дам её обычного окружения догадывались о предпочтениях Вигеля. И полагались на его глаз.

— Правду сказать, не пойму, в чём дело, — признался Филипп Филиппович. — Два года назад, когда я ездил в столицу и видел его величество вскоре после мятежа, он был худой, сутулый и какой-то жидкий. Откуда взялись рост, богатырские плечи, грудь колесом, высокое чело? Его точно держали под спудом. А сейчас он вырвался, — Филипп Филиппович промокнул платком лоб. — Увидеть раз и умереть.

Собравшиеся закивали. Собаньская насмешливо поджала губы. Снова не ей!

— А осада? Говорят, мы не преуспели?

— Варна — важный город, — развёл руками Вигель. — А мы всеми силами попёрли. Да что толку? Великий князь Михаил Павлович пытался брать наскоком. Положил полторы тысячи. Рыдал, как дитя, при виде убитых. Поломали любимые игрушки! Потом принц Вюртембергский не отличился. За ним князь Меншиков. Этому ядро пролетело между ног. Хорошо не оторвало.

Дамы захихикали.

— Теперь вот наш граф. Да сами знаете, каков он. Общественное мнение старой столицы всё за Ермолова. Называют и старика Раевского. Русского хотят. И не по названию. А ведь наш граф таков только по имени. Где родился? Где воспитывался? Душой и телом предан Англии.

Собаньская поморщилась. Гость сел на любимого конька. Но ей-то что с патриотических песен? Она полька. Её любовник с французской фамилией ещё дальше от назначения, чем прежде.

— Каков же прогноз? — нетерпеливо повела головой Каролина.

— А прогноз, моя повелительница, неутешительный, — вдруг став очень серьёзным, сообщил Вигель. — Если граф возьмёт-таки Варну, в чём я, как ваш преданный слуга, сомневаюсь ежесекундно, то государь будет выбирать, кому на следующий год доверить армию. Престарелому Вигенштейну, который давно просится на покой, или молодому, прыткому и к тому же русскому. Думается мне, что на фоне общего ропота…

Собаньская подняла руку. Она сознавала опасность и не хотела, чтобы гость проговаривал её вслух.

На борту 110 пушечного корабля «Париж» капитан Александер благоденствовал в компании адмирала Грейга. Флагман русского флота, названный в честь поверженной столицы Наполеона и в напоминание побед минувшей войны, теперь был принуждён курсировать вдоль берегов Порты, захватывать турецкие транспортники и бомбардировать верфи, уничтожая ещё строящиеся суда. Адмирал изнывал.

Он жаждал генерального сражения на море. Османы уклонялись. Грейг ругал их трусами и требовал подать сюда Капудан-пашу, абсолютно уверенный в грядущей победе.

А вот Джеймс уверенности не разделял, особенно после случая с бригом «Рафаил» — позора на весь флот. Что тут сказать? Сдались без единого выстрела.

Он полюбил толковать с расторопным старшим помощником Эразмом Стоговым. Три языка, долгая служба в Русской Америке. Тому было что рассказать. А капитану послушать.

Вечером друзья стояли на палубе, наблюдая, как матросы с разной работой — кто шил, кто починял сапоги — расселись на гакаборте в ожидании чего-нибудь эдакого от своего мичмана Ивана Ивановича Рыгайло, который покуривал трубочку и поощрял нерешительный молодняк удить с бота рыбу. Когда Иван Иванович чихнул, все разом сняли шапки и пожелали мичману крепкого здоровья.

— У них своя сказка, у нас своя, — сказал Стогов. — «Рафаил» сдали не капитан с офицерами, а взбунтовавшиеся матросы. Это надо знать.

— Разве капитан был арестован? — Джеймс сделал удивлённое лицо. Он уже в подробностях знал историю «Рафаила» и отписался домой, но хотел вытянуть что-нибудь особое, известное только в кругу самих флотских экипажей.

— Вы же видите наших морских, — пожал плечами Стогов и тут же спохватился, потому что построил фразу так, словно бы отделял себя от окружающих. — Вчера офицеры залезли на ванты смотреть дельфинов и повисли — ни вперёд, ни назад. Отличная мишень для неприятеля.

— Хорошо, что они стали только мишенью для брани доброго Алексея Самойловича.

Собеседники расхохотались.

— Точно так же и матросы. Их набирают из сухопутных, многих учат уже в плавании. На «Рафаиле» была молодая команда. Они и воды-то боялись. А тут турки.

Александер кивнул. По его сведениям, 44-пушечный «Рафаил» патрулировал побережье возле Трабзона с приказом немедленно лететь к основному флоту, чуть только покажутся суда неприятеля, чтобы Грейг мог начать преследование. Но ветер почти стих, течение было противным, и бриг понесло на юг, к вражескому берегу, откуда немедленно вышли несколько военных кораблей и окружили злополучный русский вымпел.

— У нас, как и у вас, в уставе нет пункта о сдаче корабля, — Стогов лениво раскурил трубку. — Ещё Петром Великим введено. Так и осталось. Корабль дороже команды. В самом прямом смысле.

Джеймс снова кивнул. Вот правило, которое ему, сухопутному разведчику, всегда казалось идиотским. Но сколько на нём нагорожено героической чепухи!

— Бедняга Стройников, капитан «Рафаила», собрал своих и спросил их мнения. Офицеры обещали принять бой. Но помощник побежал к матросам и стал кричать, будто капитан сошёл с ума и хочет их смерти. А турки обещают жизнь и возвращение в Россию. Матросы взбунтовались и отказались сражаться. Капитану не оставалось ничего, кроме как пойти в свою каюту, хлопнуть стакан водки, лечь на кровать и ждать развязки.

— И вы этому верите? — Александер внимательно смотрел в простодушное лицо Стогова.

— Нет, конечно, — Эразм пожал плечами. — Любой офицер скажет, что в случае бунта на борту должна была бы начаться перестрелка между верными капитану и мятежниками. Надо было застрелить помощника и парочку крикунов. Остальные бы подчинились. Если матросы взяли верх, почему ни капитан, никто из его офицеров не застрелились? Сдача флага хуже смерти.

Джеймс быстро глянул на говорившего.

— Вы думаете: имел место сговор офицеров с матросами? — уточнил Джеймс.

— Думаю, да, — кивнул Стогов. — Не понимаю только, почему они решили вернуться? Уповают на милосердие государя?

Шлюп «Диана», на котором император поспешно отбыл от Варны, чтобы не долее как за день достичь Одессы, входил в гавань уже после заката. Вода была, как стекло, даже без ряби. Ветер затих, и нос беззвучно разламывал зеленоватый студень за бортом, наводя на него слабые бугорки волн, которые тут же гасли, не успев толком удалиться от корабля.

Его величество молча стоял на палубе, положив руки на бортик, для чего ему при высоком росте приходилось заметно нагибаться. Громада берега надвигалась, чернее с каждой секундой. Только на гребне горы виднелась колоннада дворца наместника, издали напоминая руины античного храма.

Спустили шлюпку. Матросы налегли на вёсла и минут через десять пришвартовались в совершенно пустом порту.

— Заходи, бери что хочешь, — буркнул Никс, которому не нравилось отсутствие часовых на пристани. Ну хоть бы инвалид какой подбежал!

Уже стояла ночь. Их никто не окликнул. Вдвоём император и Бенкендорф шли по тёмным, абсолютно пустым улицам. Ни извозчика. Ни полицейского. Город спал.

Горели фонари правой стороны. И те через один. Впрочем, света хватало. Но безлюдная мостовая самого торгового города империи производила впечатление чего-то нереального. Государь спешил, вскидывая плечи и стараясь шагать как можно шире. Александр Христофорович держал руку на эфесе сабли. Он давно уже понял, что охранять Никса не имеет смысла. Нужно просто следовать за ним, не отставая, и если придётся ввязаться в драку, то не сплоховать.

Наверное, воры были, но, приглядевшись из подворотни к двум воинственным фигурам, почли за благо не вылезать. В России не принято публиковать уголовную хронику, но от Воронцова Шурка знал, что Одесса — город лихой. За время осады Варны случилось два убийства и несколько ограблений.

Пешком государь дошёл до дворца, где жила императрица со старшей дочерью Мари и небольшой свитой. Никс был угрюм, всю дорогу молчал, а когда разжимал губы, цедил, что его выжили с осады, что он никому не нужен и всем в тягость.

— Твой Воронцов сам всё знает.

Александр Христофорович только кусал губу: уехали дня на два. Беда! Пожар! Всё рухнет без царского пригляда!

— Ваше величество, — наконец осмелился он. — Ну что там случится?

Спрашивать об этом не стоило.

— А «Рафаил»? — взвился Никс, будто генерал лично сдал бриг туркам. — Да надо мной вся Европа будет смеяться! Уже смеётся!

Молодой ещё. Ну, сдали. Ну, туркам. Горько, но перетерпим.

— В Англии уже во всех газетах пишут, — пожаловался государь, — что русские моряки спустили флаг перед турками.

В Англии и не то пишут. Бенкендорф вспомнил, как Воронцов по секрету показал ему британскую карикатуру. Там особенно зло нападали на Россию. И особенно яростно защищали Порту. Пока государя рисовали верхом на двуглавом орле, орущем обоими клювами: «War! War!» — ещё ничего. Но тут появился бильярдный стол, вокруг которого сгрудились все монархи Европы. С одной стороны молодой русский царь с киём забивал шары в лузы. С другой… никого не было. Сбоку в ужасе прыгал султан в шароварах и феске и рвал на себе волосы. А напротив с флегматичной улыбкой сидел премьер-министр герцог Веллингтон и опирался на кий.

Любому, кто смотрел картинку, становилось ясно, что мы играем не с турками.

— Ты только государю не показывай, — попросил Воронцов.

Но тот и сам всё знал. А случай с «Рафаилом» окончательно растерзал сердце. Бесполезно и говорить, и ободрять. Единственный, кто утешит, — в высшей степени сухопутная и невоинственная Шарлотта. Муж явится хмурый, злой, готовый кобениться по любому поводу, а ему так обрадуются, что хоть святых заноси! Станут ластиться то с одного, то с другого бока, и через полчаса помину не будет ни о «Рафаиле», ни о попранной «морской чести».

А он, Бенкендорф, устал. Ей-богу, устал. И от царских капризов тоже. Спутники простились на ступенях дворца. Никс продолжал не пойми на кого дуться. Вдруг в окне второго этажа мелькнул огонёк, послышались голоса, и в самой глубине дома Мари пронзительно завопила:

— Папа!!!

Бенкендорф отошёл на несколько шагов и обернулся. Его величество, стоя под фонарём, поспешно расстёгивал мундир и по одной вытаскивал спрятанные помятые палки с поникшими бутонами — вёз от Варны, здесь таких нет.

Алексей Самойлович Грейг был добрый, расторопный служака, и в мирные дни его можно было принять за хорошего хозяина большущей усадьбы — корабли в Николаеве строились, город процветал, моряки уплетали макароны с мясом, лес по Днепру поставлялся бесперебойно, паровые машины для кренгования судов на верфях внедрялись, хотя бы из любопытства: как пойдёт? Шло не худо. Император остался в полном восхищении. Адмирал сросся с Николаевом, как подводное чудовище срастается с рифом, на котором сидит.

Однако тот, кто ближе знал холодноватого, лишённого внешней бури чувств Грейга, догадывался, что за честолюбивая, авантюрная натура таится под его белым мундиром. Он мечтал о такой громокипящей славе, которая затмила бы не только имя его отца, знаменитого екатерининского флотоводца, но и самого Ушакова, Нельсона, Джонса и Дрейка, вместе взятых.

Случай представился. И что же? Турки ускользали, не желая вступать в битву.

— Вы же сами видите, друг мой, — говорил Алексей Самойлович молодому соотечественнику, — наши противники не желают схватки на море. Мы господствуем полностью. Если бы проливы были закрыты для иностранных военных судов так же, как они закрыты для наших торговых, не вставал бы вопрос: кто в доме хозяин?

Джеймс Александер устраивался в кресле и вытягивал ноги на подставленный низкий табурет. Капитанская каюта на «Париже» была просторной и отделанной с тем тонким вкусом, который отличал императорские суда. Морёный дуб, бронза и даже стеклянные колпаки на приделанных к стенам светильниках. Еду неизменно подавали на серебре — фарфор при качке бился.

— Если у вас все корабли такие…

— Не обольщайтесь, это флагман. Здесь квартирует император. И если сам он готов похлебать из деревянной миски, то для своей дражайшей половины закажет райскую птичку на китайской тарелочке.

Оба англичанина засмеялись. Александер всеми силами уходил от политических разговоров. Грейг же, напротив, старался выведать побольше, ибо подозревал, что наблюдатель что-нибудь да знает о намерениях своего кабинета.

— Государь неоднократно говорил, что мы не намерены ронять Турцию. Вообразите, что за великое переселение народов начнётся на наших южных границах, если Константинополь падёт. Нам просто не прокормить столько беженцев!

Джеймс кивал. Вообще-то он, в отличие от начальников в Лондоне, хорошо понимал, что русским вовсе нет выгоды в крушении Порты. И куда потом всё это девать? Брать заботы по управлению чужими землями на себя? Своих дел мало?

— Но, если война пойдёт успешно, вы попросите, по крайней мере, Молдавию и Валахию?

Грейг пожимал плечами.

— Не факт. Свободный проход через проливы. Более государю ничего не надо.

Александер делал недоверчивое лицо.

— Вот уже сто лет как русские притворяются крайне миролюбивыми и отгрызают у турок по куску земли.

— Назовите хоть одну войну, которую мы начали первыми.

— Эта.

— После Наварина странно такое слышать.

Они никогда не могли прийти к согласию в делах политических. Тем большее взаимопонимание царило между ними во всём остальном. Грейг учился в Англии, ходил на Английских военных судах и знал, как держать себя с сухопутным капитаном, — оксюморон какой-то, взаимоисключающие вещи! Ему поручили приглядывать за «шпионом». И, конечно, оба об этом знали. Поэтому, входя в свою каюту и обнаруживая вдруг на столе непонятно зачем оставленный список кораблей севастопольской эскадры с указанием числа пушек, Александер только посмеивался над нехитрыми уловками русских.

Он и сам был, как тут говорят, не лыком шит: сразу же срисовывал как бы невзначай брошенные документы. Пусть думают, будто шпион поймался на крючок. А тем временем считал и записывал. Его интересовали глубина бухт, количество судов и реальное размещение пушек, частота прохождения через доки, оснастка, обучение матросов, их рацион и внешний вид.

Однажды Джеймс набился вместе со всеми в баню и пришёл не весьма довольный.

— Я видел сухопутных солдат купающимися, — сказал он адмиралу. — Русские простолюдины низкорослы и щуплы по сравнению с нашими бравыми парнями. А моряки, я смотрю, дело другое.

Грейг довольно заухмылялся.

— Крестьяне едят мясо только по праздникам. Я ввёл на флоте ежедневный мясной рацион. Вот и вся хитрость. А что до сухопутных, то они и лошадь на горбу поднимут. Здешние поселяне упорны и привычны к тяжёлой работе. Смогут наши по двадцать часов в день рыть траншеи? А эти роют. Едят сухари с солью и нахваливают.

— Вы хотите меня запугать?

— Я хочу сказать, что у всего свои преимущества. Чего бы я достиг в британском флоте? Максимум капитанского чина. Адмиралтейство? Не смешите. Как тут говорят: со свиным рылом в калашный ряд. И не потому что я плох. Напротив, очень хорош. — Спорить не приходилось. Грейг знал себе цену. Но дома таких, как он… — Я хорош, — уверенно повторил адмирал. — Однако только здесь могу это показать.

Ещё больше Джеймс был обескуражен, когда корвет «Поспешный» доставил на флагман капитана «Рафаила» и побывавших в плену офицеров. Стройников выглядел красивым, печальным и довольно мужественным на вид человеком. Он держался просто и в каждом движении обнаруживал полное понимание своей участи. Его называли предателем. Он не оправдывался.

— Ваше счастье, — сказал ему адмирал, — что я не хочу вашей встречи с государем. Отправитесь прямо в Севастополь, где назначен суд. Хотя, по мне, — Грейг помедлил, — незачем и огород городить. Сгодится любая рея.

Стройников промолчал. Не найдя в себе твёрдости в критический момент, он проявлял её сейчас, ежеминутно наказываемый нескрываемым презрением товарищей.

— Не дай вам Бог, — тихо произнёс несчастный, — когда-нибудь встать перед подобным выбором. А государь… и он человек. Не дай и ему Бог.

Алексея Самойловича чуть удар не хватил от подобной наглости.

— Ещё ораторствует! Увести! — взвыл адмирал. — Русский моряк! На Чёрном море! Спустил флаг! Перед турками!

Александер метнул на Грейга быстрый взгляд и по выражению лица командующего понял: тот просто не принимает случившегося. Всей своей деревянной внешностью. Всеми кишками. Всем нутром. Быстро же они завели традиции!

На следующий день Александр Христофорович посетил императорскую семью за завтраком. В саду, где было больше деревьев, чем тени, Шарлотта разливала чай и щебетала соловьём. Было видно, что для неё всё состоялось. Его величество сидел за столом в белой рубашке, вольно расстёгнутой на вороте, отражался в медном самоваре и источал благоволение. Откуда что взялось? Куда что девалось?

— Я принял решение, — сказал он. — Насчёт негодяев с «Рафаила».

Бенкендорф испугался за императрицу: услышит о казни, начнётся припадок. Ну, можно ли так рисковать?

— Их помилуют, — сообщил Никс, выхватив из конфитюра вишенку на длинной ветке. — Разжалуют в матросы и только.

Тут уж Александр Христофорович не мог быть доволен. Подобная мягкость в наказании дурно скажется на остальных экипажах.

— Если матросы увидят, что за сдачу корабля ничего не будет, — осторожно начал он, — чем мы гарантированы от бунтов?

— Есть одно уточнение, — император выплюнул косточку в кулак и примерился, в какое бы дерево её влепить. — Именным указом я запрещу всей команде вступать в брак и иметь законных детей. Незачем плодить предателей.

Так умел только он.

Ангелу бы подобное даже в голову не пришло. Но Никс искренне был уверен, что единственным счастьем на земле является семья. Он сузил для команды «Рафаила» родину до дома и отнял малое у тех, кто отказался от большого.

— Вы находите это слишком?

С самого начала похода в императорской семье царил подозрительный мир. Возможно, государь и увёз жену из столицы, чтобы спокойно, не на виду, разобраться с наболевшим?

Решение было прямым следствием придирчивого знакомства с особой коллекцией Эрмитажа.

— Будет хорошо, если хотя бы часть конвертов запечатают, — сказал Никс директору Академии художеств. — Я позволяю ученикам и пансионерам знакомиться с работами великих мастеров. Рубенса не упрячешь. Но признать сие особым видом искусства… Считайте меня диким, отсталым, старомодным…

Он не стал ни договаривать, ни додумывать. Зато вечером на малом выходе, где не присутствовала императрица, государь оглядел зал, точно пересчитал дам по головам, и остановился на медных кудрях графини Закревской.

Все опешили, когда бесстыдная Аграфена пошла вперёд на довольно-таки деловитый щелчок царских пальцев. Бенкендорф, тот просто готов был сесть мимо дивана. А они… с ног сбились. Министр двора укатал Урусову. Орлов, как коршун, пал на Влодек. Даже Чернышёв, которому сроду ничего не говорили, подчинившись общему ажиотажу, спикировал на Строганову, но тут же отлетел — язвительная, кусачая особа.

И вот Аграфена, о которой никто ни сном ни духом, идёт по паркету прямо к государю. Тот берёт её за кончики пальцев и, нимало не смущаясь, уводит во внутренние покои.

Дерзость позволяла Закревской сохранять лицо и ничему не удивляться. Но приглашение было неожиданностью, и сию секунду она думала только о том, что, надевая туфельку, почувствовала характерный обрыв нити на большом пальце. Но махнула рукой. Кто под платьем видит? Однако показаться перед императором со спущенной петлёй на шёлковом чулке — такого унижения графиня не пережила бы: «Завтра же приму яд!»

Никс провёл менаду в дальние комнаты за Эрмитажной галереей. Когда-то у бабушки был здесь будуар, и мебель оставалась ещё старомодной — громоздкой, раззолочённой, гнутой и далёкой от элегантности.

— Сударыня, — император хмуро глядел на гостью. — До меня дошли слухи, что вы отличаетесь непохвальным поведением.

Аграфена вскинула гордую, увенчанную жемчужными нитями голову.

— Это так. — Она не собиралась смущаться и с неподдельным интересом смотрела на мужчину, который был одного роста с ней.

— Прошу вас взглянуть, — Никс указал на малахитовый стол, где лежала пачка шёлковых китайских акварелей. — Это вымысел художника или подобное возможно?

Аграфену чуть смешил его серьёзный тон. Но она повиновалась. Пухлая белая ручка перевернула несколько картинок.

— Вряд ли понадобится столько цветов и раскиданной материи. В остальном довольно правдоподобно. — Она кинула выразительный взгляд на диван. Наудачу, довольно большой. Старушка Екатерина знала толк в мебели.

— Достаточно одного урока?

— Как пойдёт.

Пошло, как в манеже. Аграфена чувствовала себя лошадью. С ней обращались очень осторожно. Ни грубого слова. Ни понукания. В какой-то момент графиня до обидного ясно поняла: она сама не нужна. Нужно её «непохвальное поведение». Захотелось расплакаться. Любовник и был, и не был с ней.

— Сказать вам правду?

Никс уже застёгивал рубашку.

— Такого плохого вечера у меня не случалось…

Императору стало стыдно.

— Я не доставил вам удовольствия?

— Вы не могли его доставить, — с обидой бросила Аграфена. — Вы любите другую. И ради неё старались.

Государь растерялся. Разве так заметно? К счастью, Аграфена не умела сердиться.

— Всё будет хорошо, — сказала она, беря минутного любовника за руку. — Я впервые вижу, чтобы муж изменил жене, чтобы не изменять.

Никс был изумлён её пониманием.

— А вы графиня… почему так поступаете? — не без запинки спросил он. — Неужели трудно быть рядом с одним человеком?

Аграфене захотелось сказать что-то дерзкое, злое, она задрала голову и… заревела в три ручья, как плакала лет в пять, когда её фарфоровой кукле дворовые мальчишки расколотили голову. Что говорить? Что они с Арсением много лет не знают, как избыть его контузии?

Никс погладил её рыжие волосы. Они оказались не жёсткими, не проволочными.

— Вы можете просить сейчас, что пожелаете.

— Мне ничего не надо, — всхлипнула Аграфена. — Я богата и знатна. Разве вы не знаете? К тому же я красавица. Кто бы не пожелал поменяться?

Даже император не в силах был ничего поправить.

— Обещайте вот что, — графиня вытерла слёзы. — В трудный момент вы исполните одну мою просьбу.

Он кивнул.

На следующий день государь исповедался и объявил о желании взять супругу в поход, что прищемило многие языки.

Оставалось донести с таким трудом полученные знания до жены. Это не было ни просто, ни разумно. Английский эскулап строго-настрого запрещал мужьям расширять любовные горизонты благоверных. «Многие супруги полагают, что, если они научат женщин большему, чем просто исполнять свой долг, они выиграют в удовольствии, — читал государь в дороге. — Этот взгляд неверен по существу. Что бы ни лежало в его основе: снисходительность или ленивое попустительство, муж будет наказан. Получив излишние сведения и испытав несвойственное ей наслаждение, женщина поспешит опробовать новое мастерство с иным мужчиной, полагая, что он откроет ей дверь к ещё более острому удовольствию».

Всюду клин.

В Витебске к коляске государя присоединился инспектировавший тамошнюю крепость Бенкендорф. По степи они ехали вместе, что немало располагает к откровенности.

— А вы, женившись на вдове, не опасались её… неудержимости?

«Это так называется?»

— Нет.

— А пишут, что жёны… — Тут государь прочёл пассаж из замусоленной книжки.

Невежливо смеяться. Но хочется. Шурка сделал вид, что сморкается. Закрылся платком, но не выдержал и заржал.

Император обиделся.

— Серьёзный врач. С большой практикой.

«Ну, мою практику…»

— А какова его специальность? — вслух спросил генерал. — В смысле, есть же у врачей своё деление? Как у нас, минёры — одно, кавалерия — другое.

— Акушер, — сквозь зубы процедил Никс. Он бы и сам посмеялся. Только не до смеха.

Бенкендорф сдунул с рукава белую пушинку ковыля.

— Если бы пациентки почтенного доктора слушались его советов, ему бы не у кого стало роды принимать.

В душе Никс был согласен. Очень даже. Самому британец надоел хуже некуда: «Семейную политику попустительства мы назовём слабоумием».

«Да, я слабоумный!» Государь размахнулся и выкинул книжку в придорожную траву. Шурка с облегчением вздохнул. Положа руку на сердце, он не желал Никсу той опытности, какая отягчала его самого. Всё имеет оборотную сторону. Как бы ни была любезна Лизавета Андревна, а дважды в месяц генерал посещал даму на бульваре, чьё имя забывал сразу по выходе и вспоминал только в минуту надобности, взглянув на карточку. Зачем? Так уж. С женой нужно думать и об её удовольствиях. А удовольствие продажной красавицы — в положенных на стол деньгах. Дальше можно беспокоиться только о себе.

Словом, лучше не начинать.

Уже в Одессе, где Александра Фёдоровна жила то в городском доме Воронцовых, то на даче Рено, его величество навестил жену. После боёв под Анапой он приехал к ней на хутор. Свита располагалась по соседним домикам. Мари гуляла с придворными дамами на морском побережье. Никого. Самое время. Никс собрался с духом, вцепился в папку гравюр Дюрера, которые специально для этой цели возил с собой, и вступил в светлую спальню.

Визг радости. Приехал! Приехал! Как сейчас Мари взовьётся!

Подождём с Мари.

— Дорогая, — сказал он со всей возможной строгостью в голосе. — Я прошу тебя посмотреть эти изображения. Их делал твой соотечественник Дюрер, что должно придать тебе духа.

Шарлотта моргала, ничего не понимая.

— Предупреждаю, что они могут скандализировать тебя. Но, — Никс не справился с ролью сурового наставника и заговорил умоляюще. — Для нас есть спасение. Мы можем быть вместе. Если только ты…

— Мы вместе, — она храбро взяла папку и бухнула её на стол с силой, которая символизировала решимость.

Чтобы не смущать жену, император вышел. Сидел на летней открытой веранде на плетёном диванчике и нервно крутил расстёгнутые пуговицы на лацканах мундира. Он ожидал чего угодно: крика, обвинений в низких грехах, плача и отказа от всего. Какое-то время за дверью было тихо. Даже слышно, как в абсолютном безмолвии переворачиваются плотные листы старинной жёлтой бумаги. Вдруг раздался звук падающего стула. А за ним… неясно: мешок, что ли, свалился?

Никс распахнул дверь. Перед столом с раскрытой папкой лежала Шарлотта, разметав по полу белое утреннее платье. Она была в обмороке и, когда нюхательная соль подействовала, воззрилась на мужа страдающими глазами.

— Милый, — прошептала молодая женщина, — неужели ты мог сомневаться во мне? Я сделаю для тебя всё, что угодно. Только не заставляй меня больше это смотреть.

Если бы Дюрер не был Дюрером, его бы сожгли в тот же вечер.

Глава 2. ЗАКЛЯТЫЕ ДРУЗЬЯ

Александр Христофорович был более чем доволен. На виду у всей армии государь посещал её величество. Одесса, полная иностранных представителей, готовых в любую минуту встрять в переговоры с турками — только их и ждали! — созерцала частые приезды его величества к семье, совместные прогулки по городу в экипаже и верхом на взморье. Имеющий глаза да увидит!

Всякий, мечтавший подбросить в царское седло шуструю наездницу, должен был на время проститься с надеждой. Как и те посольства, которые уже приготовили дары, чтобы сделать из фаворитки британскую или австрийскую «подданную».

Этот раунд был выигран. Но покушение на командующего под Варной говорило, что второй уже давно начат, а мы, как всегда, не поспеваем.

Имелись три нити. Турки, часть которых вовсе не жаждала тайных переговоров. Положим, Капудан-паша знает о пересылках через стену и решил устранить визави своего врага Юсуф-паши, чтобы в корне пресечь саму возможность внутреннего предательства.

Вторая нить шла к нарядным особнячкам самой Одессы, откуда выпорхнул донос на Воронцова. И третья возможность, как бы сие ни было неприятно брату Михайле, — англичане. Наши неявные противники. Если Варна падёт, будет открыта прямая дорога во внутренние провинции Порты, а оттуда к Адрианополю и Стамбулу. Покушавшийся сказал: с корабля. На корабле у нас — официальный британский наблюдатель.

Единственные, о ком Бенкендорф пока ничего не мог узнать, — турки. И, хотя именно они всех бы устроили в роли тайных убийц, начинать следовало с тех, до кого дотягивались руки.

Поэтому первое, что сделал Александр Христофорович ещё в лагере, — посетил палатку никчемнейшего из генералов, графа Александра Ланжерона. Французский эмигрант, осевший в России ещё со времён революции. Пустоголовое дитя фортуны! Судьба нянчится с такими, поскольку не может вверить их самим себе.

Завидев Бенкендорфа на пороге своего вовсе не уставного шатра — хорошо что расписные турецкие ковры не лежали у входа, — Ланжерон возликовал:

— Его величество призывает меня?

— Зачем? — опешил Шурка. — Поблизости нет ни одного французского города, покорение которого император хотел бы прикрыть французским же именем.

Ланжерон надулся. Никто не прощал ему осаду Парижа! Эти выскочки винили дальновиднейшего императора Александра Павловича за то, что тот доверил взятие города коренному французу, дабы падение вражеской столицы у жителей не связывалось с русскими именами. Ангел вступал во Францию как друг и освободитель. Его армия тоже. Видимо, теперь в цене прямота и грубость. Посмотрим, чего они добьются!

— Я вот пишу мемуары, — сообщил Ланжерон почти с угрозой. В смысле, занесу на страницы, потом сто лет не отмоетесь.

— Достойное занятие на театре военных действий, — кивнул Бенкендорф.

— Да, знаете ли, — важно согласился хозяин. — Пороховой дым способствует оживлению памяти. Такие картины перед глазами встают. Когда я ещё молодым волонтёром приехал в лагерь к князю Потёмкину…

Больше всего Шурка не любил ветеранских рассказов у костра. Врут! Бессовестно и с упоением! Екатерина с ними полонез танцевала. Светлейший князь советовался, как Очаков брать. Пуля, пробившая Кутузову глаз, предназначалась лично им. Да, и главное: всех Суворов трепал за ухо и называл своими лучшими учениками!

— …князь Потёмкин беспардонно заставил меня ждать.

«Немудрено командующему».

— На улице. Перед палаткой. С адъютантами.

«А мог бы и под арест взять. Шатаются по лагерю всякие».

— Вот он умер, а я напишу, — мстительно заключил граф. — И кто посмеётся?

— Про графа Воронцова вы тоже написали, — ввернул гость. — Но государь не поверил. Так кто смеётся? — Он смерил собеседника взглядом, не обещавшим ничего хорошего. — В следующий раз, когда соберётесь сочинительствовать доносы, вспомните, чьё ведомство их читает. Или вы вообразили, что граф Нессельроде подал бумагу мимо моих рук?

Ланжерон сел на стул. Потом встал. Потом опять сел. Его суетливые движения должны были убедить собеседника в несерьёзности, даже комичности этого человека.

— Я не виноват, — заявил он. — Меня подставили. Де Витт. И Нарышкин. Воспользовались именем. Я жертва коварства. Такая же, как Воронцов. Даже хуже. Я пострадавший. Вы должны меня защитить.

«Ещё чего!»

— Сударь, — сказал Бенкендорф устало. — Вчера на его сиятельство покушались, что на фоне доноса, не оправдавшего надежд доносителей, выглядит крайне неприятно.

Ланжерон вытаращил глаза. Ему прямо, без обиняков, заявляли, что его подозревают.

— Вы в своём уме? — сморгнув, спросил он.

— А вы? — Бенкендорф пошёл к выходу из палатки, где остановился и нарочито строго заявил: — Мои люди наблюдают за вами.

Напугал до медвежьей болезни. Если угроза исходила от одесских неприятелей графа, чего друг не исключал, то сейчас они затаятся, переждут, чтобы не быть обнаруженными. Значит, с этой стороны Михаил может какое-то время не опасаться удара.

А если не от них?

Вечером к Бенкендорфу в особняк Льва Нарышкина проник Эразм Стогов. Сам хозяин дома толокся в лагере под Анапой, а то бы удостоился от старого приятеля пары ласковых. Нашёл, с кем связаться! И на кого поднять голос!

Стогов прибыл на шлюпе «Быстрый» и намеревался, доложившись, на нём же отправиться к эскадре. Официально он сопровождал офицеров с «Рафаила» в Севастополь. Ну, и завернул по дороге.

— Каковы ваши наблюдения?

— Пишет злодей, — отозвался майор. — Рисует.

— Чего рисует-то? — не понял шеф жандармов. — У них карт нет?

— Каждую бухточку, каждую мель. Трёхвёрстку составлять можно.

— Хороший наблюдатель, — похвалил Бенкендорф. — Нам бы таких.

Стогов не почёл долгом обидеться. У англичанина — своё дело, у него — своё. Он был рад-радёшенек новому заданию. После случая на Невском остальные офицеры отделения только что не забрасывали его фантиками от конфет. Смеялись. А чего смеялись? Сами по таким местам не хаживали? Полно врать.

Вдруг шпион. Поедет на корабле Грейга. Маршрут Александера ушлые специалисты построили ещё в Петербурге.

— Зовите мне этого, Соломина-Скирдовского, — распорядился тогда Бенкендорф. — Бывший флотский. Такого и надо.

Получив от Мордвинова больше инструкций, чем мог запомнить, Стогов ринулся к Николаеву. На полторы недели опередил и императорский поезд, и своего ненаглядного британца.

Грейг, получивший все необходимые письма, принял жандарма, конечно, без восторга. Мало ли что тот нароет? Но Эразм рыл только в одну сторону. Копать под адмирала ему ещё не позволяла старая выправка.

— Как наблюдатель связывается со своими? — Ночной вид Бенкендорфа был комичным. Он сидел среди развороченных перин, в батистовой сорочке и в колпаке с кисточкой.

А перед ним стоял едва не навытяжку морской офицер в чёрной плотной куртке и с клеёнчатой шляпой в руках.

— Да вы садитесь.

Стогов сел, теперь гораздо увереннее, чем когда-то при первой встрече, в кабинете шефа жандармов.

— Связь была?

— Не могу точно сказать, — Эразм замялся. — Он встретился с какими-то рыбаками. Не то болгарами. Не то греками. И передал им деньги. Якобы за форель. Но мне мешочек показался тяжеловатым для рыбы. И форель на камбузе для гостя не готовили. Я нарочно кока расспросил.

— А бумаги были? Тетради?

— Никак нет.

Очень не хотелось думать, что на Воронцова покушались англичане. Но ведь он сам говорил, что его переговоры в Лондоне прошли не так гладко, как хотелось бы.

Между тем Воронцов не рассказал другу о важном. Он всегда был скрытен. Не по природе. От воспитания. Это у нас люди, как двери, — вот-вот слетят с петель, криво висят и хлопают на ветру. А в приличных странах… Кроме того, Михаила Семёновича за тридцать лет службы школили и больно били по самолюбию, особенно покойный Ангел. Поэтому теперь он не мог вот так, с порога, первому встречному… ну хорошо, старому другу, которого тридцать лет держал у сердца как самого близкого…

Пуганая ворона куста боится. Шурка вечно при государе, а государя Михаил Семёнович опасался как источника непредсказуемых гонений. Если бы ему не удалось оправдаться по доносу? Опять Голгофа? Недовольство? Придирки?

Накануне покушения граф был неприятно удивлён явлением у него в шатре молодого английского офицера, который без особого труда проник в лагерь, миновал редут, часовых и даже охрану около входа.

— Вы напрасно вините своих солдат, ваша светлость, — Джеймс улыбнулся, как обычно, не разжимая зубов, одними уголками рта. — Моё искусство как раз и состоит в умении никого не тревожить. Если бы вы знали, сколько раз я исчезал и возвращался в лагерь персов под Тебризом.

— Этим и объяснялось их упорство на переговорах?

Михаил Семёнович не относился к тем людям, которых можно застать врасплох. Казалось, даже с походной кровати он вставал в мундире и с чистыми воротничками. Истинный джентльмен. Даже странно было видеть на нём русские знаки различия.

По какой-то роковой ошибке Воронцов родился здесь и всю жизнь вынужден был терпеть этот каприз мироздания. Хотя его вкусы, привычки и предпочтения тяготели к Британии. Так, во всяком случае, Александеру аттестовало графа лондонское начальство. Но оно и в Грейге видело только англичанина… Воронцов же коренной русский, и если у Грейга порой проскакивало чужое, от долгих лет жизни и службы на чужбине, то что же говорить о человеке, в котором варварство лишь усыпили хорошей дозой воспитания? Неизвестно, в какой момент натура прорвётся.

— Чему обязан вашим визитом? — осведомился Воронцов, указывая гостю на лёгкий складной стул возле стола. Вежливость прежде всего.

Джеймс подождал, пока хозяин сел сам, и только тогда последовал его примеру. Надо соблюдать субординацию.

— Вы не оставили мне выбора, — с лёгким упрёком сказал он. — Поскольку уклонялись от встреч со мной. Хотя у меня были рекомендательные письма к вам от ваших английских друзей.

Михаил Семёнович коротко усмехнулся.

— В моём положении генерал-губернатора неуместно встречаться с официальным представителем иной державы. Надеюсь, вы это понимаете?

Александер кивнул.

— Теперь в положении командующего это ещё более неуместно. Однако встреча необходима.

— Кому? — Морщины на лбу Воронцова сошлись к переносице.

— Нашей стороне, — не стал спорить Джеймс, — но если вы благоволите выслушать меня, то заметите, что и вам она небезынтересна.

Настырный парень! Михаил Семёнович знал о его присутствии во флоте и всеми силами старался не принять у себя. Но когда ты кому-то очень нужен, придут и найдут.

— Ваши родные живут в Англии, — продолжал Джеймс, — и их благополучие напрямую зависит…

Вот этого не следовало говорить. Из-под опущенных бровей графа сверкнул гневный взгляд.

— Я думал, Англия — конституционная страна, где права подданных ограждены законом, — его длинные губы тронула усмешка. — Благоволите перечислить мне, что именно может грозить моему батюшке, бывшему послу, проживающему на покое в Лондоне, и моей сестре графине Пемброк с её отпрысками? Я хотел бы составить список и переслать его вашему кабинету с требованием объяснений.

Джеймс молчал. Он совершил ложный шаг. Попытался оказать давление на человека, который хорошо знал британскую систему и чья семья невероятно высоко стоит не только здесь, в России, но и там, в Англии.

— Вы меня неверно поняли, — попытался оправдаться гость. — Мне и в голову бы не пришло угрожать вашим достойным родственникам, граф.

Михаил Семёнович откинулся на спинку стула, скрестил руки и хрустнул суставами пальцев.

— Мне остаётся только умолять вас забыть мои неловкие и оскорбительные слова, — продолжал Джеймс. — Я неудачно выразил мысль. Я всего лишь офицер и исполняю приказы…

— Вряд ли вам приказали шантажировать меня, — сухо кивнул Воронцов. — Но ведь что-то же вам приказали? Переходите к сути. Я слушаю.

Капитан собрался с мыслями.

— Вы сами видите, как разворачиваются события. Вашу армию преследуют неудачи…

Граф поднял брови.

— Какие?

— Ну, не преследуют удачи, — Александер дёрнул тонким усом. — Вы топчетесь перед Варной. У вас взяли корабль.

Михаил Семёнович пожал плечами.

— Тогда что беспокоит ваш кабинет?

— Если Варна падёт и русские войска двинутся к Стамбулу, равновесие Европы покачнётся.

Граф начал тихо смеяться.

— Открыть вам тайну? Здесь, точно так же, как и в Англии, никого не интересует равновесие Европы, — Воронцов помедлил. — Но есть существенная разница. Остров окружён водой. Он ни с кем не граничит непосредственно, и ему дела нет до бед континента. Мы же имеем с турками обширную границу и вовсе не хотим, чтобы прямо по ней прошло обрушение нашего немирного, очень хлопотного соседа. Например, у меня в наместничестве окажутся толпы беженцев, которые, хуже саранчи, съедят всё на своём пути, — Воронцов помолчал, раздумывая, следует ли говорить гадость. — Нам едва удалось восстановить «равновесие» с персами. Хотя, как мы оба знаем, его раскачали отнюдь не в Тегеране.

Александер чувствовал, что беседа трагически не удалась, но был обязан договорить всё, что ему поручили.

— Ваши английские друзья просят вас не форсировать сдачу Варны.

Граф поморщился.

— У меня много друзей. От чьего имени вы говорите?

— Премьер-министр герцог Веллингтон…

— Мы переписываемся напрямую. Он сам военный человек и не стал бы склонять меня к нарушению присяги.

Джеймс кусал губы.

— Вы будто не слышите меня, — с упрёком сказал он. — Перечитайте внимательно его последнее письмо и сопоставьте с письмом вашей сестры. В России вскрывают почту, тем более иностранную. Разве могут корреспонденты говорить прямо? Ваш зять граф Пемброк член палаты лордов. Он мог бы при определённых условиях занять пост секретаря по иностранным делам.

— Я досчитаю до десяти и только потом позову часовых, — сказал Воронцов.

Джентльмен во всём! Пошёл к походной кровати и даже не обернулся.

Когда лёгкое движение воздуха с улицы подтвердило Михаилу Семёновичу, что гость вышел, он взял походный сундучок, отыскал последние письма из Лондона и стал их внимательно перечитывать. Теперь, после в высшей степени неприятного разговора, граф заметил многое, на что раньше не обратил внимания и о чём следовало поразмыслить.

Такое чувство, что государь удавился бы, если б не бриг «Меркурий». Вечное место в строю русского флота — он спас не только честь черноморцев, но и жизнь заметно приунывшего Никса.

Грейг опять всё проворонил и опять вынужден был пробавляться донесениями да видом сильно кренящегося на правый бок 44-пушечника, который с дырявыми от ядер парусами и половиной команды гордо хромал мимо строя кораблей-красавцев. Костылей не хватало!

Оказывается, пока Алексей Самойлович жёг неприятельские суда на стапелях, турецкий флот всё-таки вышел в море. Не хотел, но вышел. 18 боевых кораблей. Не сражаться, боже упаси! Султан приказал отконвоировать новые фрегаты с верфей…

Однако стоило флагману войти в гавань, как глазам разгневанного Капудан-паши представились обгорелые остовы судов на рейде и разворочанная ядрами верфь. Население портового города бегало с вёдрами вокруг своих домов. Горящие стапеля никого не интересовали.

В тот миг Омер-паша много доброго сказал о гяурах. От гнева перед глазами встала белая полоса и слепила — шканцев не видно.

Наудачу, прямо в море, недалеко от… бултыхался в противном течении русский бриг. Занесло бедолагу. Шёл к Трабзону, а вышел к Босфору. Течения надо знать, раз зовёте море своим!

Капудан-паша выслал два корабля: 110-пушечный и 76-пушечный, чтобы взять в клещи и потащить аж до Стамбула. На сей раз пощады обещать не мог. Возвращения домой тоже. За сожжение… хоть и не «Меркурием» учинённое, повесят команду прямо на рыночной площади — порадовать правоверных.

Даже в переговоры не вступал. Сами сдаваться станут, не возьмёт. Только головами.

Но бриг почему-то сдаваться не думал. Открылись оружейные люки, гяуры бегали по палубе с зажжёнными фитилями, нимало не смущаясь надвигавшихся громад.

Смерть — их сестра!

Со 110-пушечника ударил выстрел. Но что за несчастье — мимо «Меркурия», угодив в свой же 76-пушечник, уже заплывший за спину вражеского корабля.

Нет победителя, кроме Аллаха! Ванты и грот-мачта были снесены. А бриг-малютка открыл с обоих бортов трескотню. И что не выстрел, то кучно. Или по снастям, или у ватерлинии — качает же!

Кто и как учит неверных стрелять на наклонных досках палубы, Капудан-паша не знал. Но стреляют они бегло, а перезаряжают быстро.

И хотя урон, нанесённый двум горам, взявшим «Меркурий» в смертельные объятия, был значителен, у него самого паруса в рванину, а палуба полна трупов. Его расстреливали три часа, а он всё держался на плаву, всё ругался и отплёвывался железом, как кусачая весенняя муха.

Даже зло Капудан-паши чуть опало. Храбрость, пусть и чужая, достойна восхищения. О, Аллах, почему ты не даёшь таким людям рождаться на нашей стороне? Зачем они русским?

Всё время, пока шла перестрелка, на бочке с порохом у грот-мачты лежал заряженный пистолет. Когда неприятельские суда приблизились и у «Меркурия» не осталось шансов уйти, капитан Казарский позвал офицеров. Об истории с «Рафаилом» они не знали. А узнай, что она меняла?

— Господа, в уставе нет пункта о сдаче корабля. Мы обязаны…

— Подпустим поближе и рванём, — подал голос самый младший… — Разве у турок есть ещё один 110-пушечник?

Все закивали. Убить сразу два таких корабля — редкая удача. Да ещё в виду остального флота.

Приготовились умереть с честью. И многие умерли. Больше половины команды. Уже трудно стало исполнять манёвры. Уже приближалось время подпустить неприятеля, а если можно, спутаться снастями. В этот момент канонир на носу схватил удачу — пробил в 76-пушечном… Неприятель был полностью обездвижен. А течение, которое до того безуспешно нащупывали, само как-то начало выволакивать «Меркурий» из клещей.

Бог любит храбрых? Бог любит всяких, но особенно тех, кто на него полагается. Не выносит только отчаявшихся. Да ещё Никола — морской старик — вовсе не чужд азарту, потому что проволок «Меркурий» мимо всего турецкого флота, а тот не осмелился даже преследовать, настолько был потрясён участью самых больших и сильных кораблей.

Как дошли до своих? Парусами только полы мыть. Сквозь 60 пробоин вода устала хлестать. И кусал локти Грейг — опять не ему. И плакал от счастья молодой император. Спасли! И честь, и славу, и всё на свете!

Двойное жалованье, повышение в чинах, каждому в герб по пистолету — в память о том заряженном на бочке с порохом. Матросам денежное довольствие. А бриг в доки, пусть чинят и только попробуют не починить. Вечное место в строю.

Елизавету Ксаверьевну Воронцову называли красавицей. Та смеялась. Да, мила. Но красавицы это те, которые ходят, как по морю нарядные императорские яхты. Зато она нравилась. Душевно, и не каждому. А кому откроется. Ночная фиалка среди залитых солнцем роз.

И всё же именно её любили. Чему Лиза уже не удивлялась. Только хотела покоя, тишины и почтения. Именно почтения. Ведь каждый, кто смотрел на неё, вспоминал не то, что она графиня, супруга генерал-губернатора, мать семейства, а что её четыре года назад воспел Пушкин. Поэт, конечно, первостатейный, но и наглец тоже. Смотрели, повторяли про себя «Прозерпину», «Дневное светило», «Талисман» и воображали, какова-то она без блеска, в «томном сладострастии», когда ей «смертный мил».

Это унижало. И не только саму графиню. С некоторых пор Лиза заметила, что муж чувствует чужие, оскорбительные взгляды на неё. Казалось, Михаил простил, знает о невинности жены. Тем не менее. Ему было больно. Ложная репутация супруги роняла и его в грязь. Каково понимать, что окружающие, глядя на твою жену, видят её голой? Примеривают на себя? Воронцов бесился. Замыкался, разговаривал холоднее и отстраненнее. Что мучило Лизу.

Особенно ясно это стало с приездом небольшого двора, сопровождавшего императрицу Александру Фёдоровну. Конечно, всех разместили наилучшим образом. Хозяйка не ударила в грязь лицом. А гостья выказала самую пленительную благодарность, но… Елизавета Ксаверьевна знала, что стоит ей выйти от государыни, которую она, кстати, посещала каждый день, и с десяток дамских языков напомнят доброй Шарлотте, с кем она только что говорила, какой тут был скандал, и, если бы не положение графини, её вовсе не стоило бы пускать на августейший порог.

— Этот порог её собственный, — Александра Фёдоровна умела напомнить каждому его место. — Не забывайте, что графиня уступила нам свой дом.

Но вода камень точит. И Лиза даже в глазах государыни время от времени замечала огонёк оскорбительного любопытства.

Между тем она с ног сбилась, всё устраивая к августейшему удовольствию. Принимать императорскую чету, сотни гостей, иностранных представителей — большая честь, но и непереносимая ответственность. Тем более что в городе графиня оставалась без мужа.

Лиза поселилась в особняке Ольги Нарышкиной. Считала свояченицу подругой. Та не возражала. Напротив, поддерживала иллюзию. А сама незаметно вбивала клин между наместником и его женой. Обращала внимание графини на всякую неловкость или нервозность со стороны Михаила. Ему же, когда бывал в городе, смешком рассказывала о том, кто ухаживал за супругой. Особенно неприятно было выслушивать это об Александре Раевском, бывшем адъютанте Воронцова, кузене Елизаветы Ксаверьевны, близком друге её семьи… И пора бы указать на дверь, да не выгонишь.

— Говорят, Александр Николаевич вновь приехал? — Дамы вертелись перед большим круглым зеркалом в красноватой деревянной раме, закреплённой на двух пиках, как на спицах. — Странно, что он не в армии и не просится.

Лиза нахмурилась. Ей вовсе не нравилось присутствие кузена в Одессе в тот момент, когда муж находился далеко, и все её поступки — она предвидела — будут ему перетолкованы в самом дурном смысле.

— Зачем он пожаловал?

Ольга беспечно закинула голову в тюрбане с муаровыми цветами.

— Кинуться в ноги государю, просить новой службы. Ведь многие, кто прошёл по делу 14-го, прощены и возвращены в полки.

— Нет, — графиня задумчиво покачала головой. — Я его знаю, он служить не станет. Не может перенести над собой начальников.

— А начальниц? — Нарышкина лукаво заулыбалась. На полосатом диване корешком вверх валялся парижский журнал «Галатея», куда она поминутно заглядывала. — Это нестерпимо! В моде зигзаги, а мы все в цветах! Только платье успеет до нас дойти, как уже состарилось!

Лиза тоже перелистала несколько страниц.

— И на тюрбаны гонения. Ограничимся перьями.

Издание было прислано из лавки вместе с туалетами. Однако дамы подвергли критике каждую «новинку». На их лицах ясно читалось отчаяние.

— Нам не в чем выйти, когда государь объявит бал!

То, что объявит, не подлежало сомнению. Её величество слишком любит танцевать и чувствует себя после морских купаний гораздо лучше прежнего.

Ольга ворохом собрала туалеты и без всякого почтения всучила юной итальянке, привёзшей товар.

— Вот эти два ещё туда-сюда, и то если мы постараемся.

Девушка пыталась возражать, но её выставили за дверь. Какая наглость!

Были избраны наряды холодноватых стальных оттенков с рукавами — бараньими ножками и с покрывающими их отлогими воротниками.

— Думаю, мы всех затмим, — решила прекрасная егоза, беря графиню под руку.

— Даже петербургских дам.

— В особенности петербургских.

Обе засмеялись. Им впору было дружить, если бы Ольга не строила завоевательных планов. Она напоминала суетливую птичку: нижняя губка подобрана, маленькое тельце поминутно колышется, как огонёк свечи в шандале. Лиза чуть завидовала её стройности. Сама она округлилась и достигла того состояния, когда уже никто не скажет о даме: «молоденькая», но употребит слово «моложавая».

Тем не менее любили именно её. Нет, Ольгу тоже. Вон полицмейстер граф Пален перед отъездом в действующую армию пал на колени, умолял бежать с ним. А всего-то два раза поговорили…

Но Лизу — Лизу держали глубоко в сердце. Четыре года прошло, а Пушкин всё пишет элегии — будто встрепенётся среди рассеянностей жизни, вспомнит забытый идеал и снова с головой нырнёт в очередные дамские кружева, потому что память жжётся.

Ночью в открытое по жаре окно влетел камешек. На нём записка: «Я тут». Почерк знакомый до отвращения.

Графиня встала и затворила балкон. Новый ударился в стекло. Третий… десятый. Александр Раевский не был терпелив. Но если что-то считал своим, то уже не мог отпустить даже по слёзной просьбе.

— Что вам надобно?

— Спуститесь.

Молчание.

— Или я влезу.

— Вы с ума сошли. — Графиня накинула батистовую шаль с гладью — вышивка тяжелей ткани.

— Думали, я останусь в Белой Церкви, когда вас нет?

— За что вы меня преследуете?

— Я люблю вас. И вы, что бы ни говорили, любите меня. Это непоправимо.

— Непоправимо только ваше заблуждение. — Как её измучила наглая уверенность других людей, будто она их любит! Разве не в её воле разбираться со своим сердцем?

Раевский горько рассмеялся. Как она мечтала о нём когда-то! Как хотела быть рядом! Теперь всё дым. Не осталось ничего, кроме страха, что его ночной визит станет известен. Даже не спросила о детях, а они у бабушки в Белой Церкви. И не кто-нибудь, Александр возится с ними, пока мать-кукушка в Одессе принимает полимперии!

Высокая фигура кузена скрылась за чахлыми кустами акации. Лизе было больно смотреть, как ссутулился и потерял прежний лоск её кумир. Её первая любовь. Её мучитель, которого она за столько лет не сумела отогнать. Которого, несмотря на все мерзкие поступки, терпела и прощала, оправдывая неуместной страстью.

Но сегодня бедный полковник повёл себя чересчур дерзко. Город полон людей. Что они станут говорить о ней? О Михаиле? Нельзя, чтобы Александр оставался тут.

Между тем Ольга с горсточкой семечек пристроилась окном выше и была крайне раздосадована отсутствием продолжения. Она бы не упустила случая. Александр красив. Много красивее Воронцова. Верен столько лет. И столько лет страдает. Ах, неужели трудно вознаградить?

Чем больше Михаил Семёнович вчитывался в письма из Англии, тем очевиднее становилась правдивость слов Джеймса Александера. Его действительно просили. Обиняками Веллингтон. И робкими намёками сестра. Можно было сделать вид, что он не понимает. Но тогда нарушатся тонкие связи, столько лет соединяющие его с островом.

«Мой Минга, — обращалась Катя, повторяя детские попытки брата произнести неслушающимся языком русское имя. — Ты знаешь, как много теперь зависит от тебя. Георг всегда мечтал принять участие в администрации, что даст Сиду возможность, когда тот подрастёт, претендовать на более высокие места». Что сие значило? Что он, как когда-то отец, бывший посол в Лондоне, начнёт действовать вразрез с интересами собственной страны? Невозможно.

Ведь то было при Павле, при тиране. И Михаил до сих пор старался не задавать себе вопрос, имел ли батюшка право. Тогдашний государь отнял у них все имения в России. Удивительно ли, что дипломат ввязался в интригу по свержению монарха?

Или никакой разницы? Павел или его сын. Тридцать лет назад или сейчас. В России как не было, так и нет конституции. Как жили, так и живут рабы, которыми могут торговать помещики. Стыдно. И страшно.

Беда в том, что сам Михаил Семёнович находил разницу, для стороннего наблюдателя почти несущественную, а для того, кто по уши завяз в родной грязи, очень даже заметную. Среди оттенков тёмного — чуть светлее.

Но даже если бы её не было, вправе ли он нарушать долг? «Верность, никогда не колебимая». Все ли Воронцовы держались родового девиза?

Графу становилось невмоготу от собственных мыслей. Значит, там, на острове, полагают, что могут управлять им? Что нашли уязвимые места? Дом. Отец. Семья сестры… Старый Семён Романович когда-то не пожелал вернуться в Россию — боялся не того, что его накажут, а вообще. Избрал Британию как единственное место на земле, где права человека защищены законами. Полагал, что там он в безопасности. Даже если опасность и не угрожала.

Но вот выходило, что особой разницы нет. Политика даже старого друга Михаила Семёновича — Артура Уэлсли, герцога Веллингтона — сделала нечистым на руку. «Не укрыться городу, стоящему на вершине горы» — так, кажется, в Библии?

Нет, ему не укрыться. Ни от своих, ни от чужих. Что стало ясно ещё во время последнего пребывания в Лондоне, когда обнаружилось, что интересы русского и английского кабинетов совпадают далеко не во всём. А ему поручено их согласовать по самому щекотливому вопросу — греческому.

Помимо официальных консультаций премьер-министр герцог Веллингтон навестил старого друга дома, в Уилтон-хаусе. Чудный замок, владение семьи графов Пемброков. Здесь доживал век Семён Романович. Здесь Катя растила детей. Здесь Минге были всегда рады.

А вот Лизе не очень. Она не говорила, но муж чувствовал, как жена сжимается. Точно её каждый раз экзаменуют. Точно Кате всё кажется, что за братом могли бы присматривать лучше. Особенно тяжело было после истории с Пушкиным. Графиня Пемброк и не хотела, а поддевала золовку.

— Послушай, — тихо сказал ей Михаил. — Она же ни в чём не виновата. Я прошу тебя.

В тот момент Лиза подняла на них глаза, и стало ясно: она понимает, о чём беседа.

Прошлогодний приезд вроде бы обошёлся без колкостей для жены. Но сам Михаил не мог привезти домой утешительных для царского сердца договорённостей. Англия выказывала недовольство. И чем дальше, тем явственнее. На Востоке Россия и без того усилилась. Если ещё и Греция…

— Позволь говорить с тобой начистоту, — заявил сэр Артур, раскуривая сигару и ставя на столик перед камином по рюмке бренди. — А давненько мы так не сиживали?

Воронцов кивнул. Дружеские связи стоят дорого. Но со временем и они провисают, как канаты.

— Мне не понравился мой визит в Россию на похороны вашего императора. Слишком много манёвров. И везде меня заставляли таскаться в мундире. Я от этого отвык.

Граф пожал плечами. Таковы традиции.

— Ваши государи слишком требовательны. Последний был, по крайней мере, хорошо воспитан…

— Артур, ты знаешь, каково мне было с покойным…

Да, ничего хорошего сказать он не мог. Хотя, конечно, великий человек. Победитель Наполеона. Миротворец Европы.

— За что вы его недолюбливаете? — Уэлсли действительно было интересно. — Я не первый раз и не у тебя одного вижу такое выражение лица. Точно зуб болит, а сознаться неловко. Мне показалось, многие искренне оплакивали покойного императора.

— Да. Скорбь была сильной.

— Тогда почему?

Ну, не мог Воронцов объяснить. Надо жить, и долго жить в России, чтобы на своей шкуре прочувствовать. Не оправдал надежды? Чушь. А кто оправдывает?

— Он нас не любил, — просто сказал Михаил. — Хотя за что любить? Дрянной, неверный, необразованный народ. От хорошей жизни портится.

— Но ты же любишь, — допытывался Артур.

— Я принадлежу, — подчеркнул Михаил, ему надоело ходить вокруг да около. — Что тебя смущает, Артур? Чем тебе новый государь плох для Англии? Слово держит. Образован. Закон и служба в абсолюте. Долг — первое понятие. Договорённости с ним будут ненарушимы.

Герцог поморщился. Почему-то именно перечисленные черты характера молодого монарха его пугали. Ведь того же самого царь будет требовать и от союзников?

— Сказал бы, что он слишком немец, — вслух отозвался Веллингтон, — да вот беда, он русский. И, сколько я мог судить по совместным военным действиям, в самом худшем — романтическом — смысле.

Верное определение. Воронцов тоже поморщился, вспомнив слова Николая по поводу крошечного, открытого экспедицией Невельского островка в Северном море. Хлебная крошка на карте, а государь посмотрел и чиркнул прямо по докладу: «Там, где русский флаг поднят однажды, он не может быть спущен». Ну какая тут логика? Одна романтика. Для кадетов и барышень. Но почему-то именно на неё отзывается и трепещет сердце. «Не может». И всё тут.

— Зачем вам Греция? — прямо спросил Уэлсли, наливая по второй рюмке бренди.

— Ни зачем.

— А Константин, царь для Константинополя?

— Его величество не доверяет брату. Тот и в Польше-то не может ужиться.

— Но вы добиваетесь независимости Эллады?

— Вопрос времени. Вся Европа — за.

— На маленькую островную республику мы бы ещё согласились, — вздохнул герцог. — И на султана удобно влиять. Ведь часть его подданных окажется свободной. Но если ваша армия пойдёт на Константинополь, нам придётся вмешаться. — Он опрокинул бренди в рот. — И не на вашей стороне.

Воронцов кивнул. Здесь любили говорить о равновесии, точно сами стояли на серединке качелей, переваливая тяжесть то на одну, то на другую ногу.

Теперь Михаилу Семёновичу недвусмысленно предлагают потянуть с Варной. А он не хочет. И так тяжело даётся. Идёт со скрипом.

А тут ещё притащился Шурка и сообщил очередную потрясающую придворную новость:

— Витгенштейн старенький. Кампания закончится, подаст прошение об отставке. Пойдёшь на командующего. Всей Дунайской армией. Если, конечно, с этим, — Бенкендорф кивнул на отдалённые стены крепости все в дымах турецких пушек, — справишься. Я тебя умоляю, Миша. Не подведи меня.

Хоть падай! Он надрывается, а за его спиной кто-то в игры играет! Так всё прямо в глаза и высказал. В наглые голубые глаза. Сам бы и брал Варну!

— Прошло моё время по крепостям стрелять, — с ноткой печали заявил нахал. — Думаешь, так просто было донос на тебя замотать? Если бы Нессельроде тогда удалось, не император бы в твои колодцы лично голову совал, а разбирали бы тебя на заседании Государственного совета по косточкам, — Бенкендорф помедлил. — И косточек бы не оставили.

Воронцову стало обидно.

— Слушай, я служу честно.

— Я тоже, — отрезал Христофоров сын. — А скольким честным головы на чернильные пики надели?

То-то. Теперь он всегда был прав. Даже спорить не следовало.

Вспомнился разговор в конце прошлого года, когда проездом из Англии Воронцовы задержались в столице. Михаил докладывал императору о результатах. Вечером друзья пошли вместе в ресторацию на Невском. Посидели. Выпили. И Бенкендорф, утешая графа, что не всё с британцами получилось так кругло, как надеялись дома, сказал:

— Знаешь, что самое плохое?

Михаил помотал головой.

— Сейчас мы — правительство. Винить некого.

Смеялся и сплёвывал рыбьи косточки через губу, а у самого глаза были тоскливее и холоднее воды в канале — боялся. И не знал, что делать.

— Если нам удастся протолкнуть тебя командующим, ни одна тварь не посмеет… — бубнил Шурка.

А у Михаила стучало в ушах: «Винить некого». Потешаться не над кем. Дураками называть только себя самих. И за каждый чих нести тяжкое бремя общественного презрения.

— А ты мне про Ермолова талдычишь, — укорил Александр Христофорович. — Он давно тю-тю, в лагерь критиков и желающих умыть руки. Мозолиться будем мы. И отвечать тоже.

— Что во мне Нессельроде? — попытался вызнать Михаил.

— Ничего, — покачал головой друг. — Ты ему без надобности. Просто у него уже есть сторонники. И он будет двигать своих. Пока я Корпус жандармов делал, он сделал партию. Ты не в ней. А Дибич примкнул. Вот он его вперёд и выставит. Не сложно объясняю?

Михаил должен был признать, что Шурка наторел в придворных баталиях, но пока ещё явно не научился брать верх. Возможно, Нессельроде не любит Воронцова только за то, что по юности тот был дружен с Бенкендорфом? Ну да не предавать же старые отношения.

— Я свою партию тоже нашёл, — заявил граф.

Шурка заулыбался. Не было у него из друзей никого дороже Миши. Вот разве что государь. Но то особая статья.

Глава 3. ПОДКОПЫ

Под Варну прибыл контр-адмирал Беленсгаузен вместе с моряками Гвардейского экипажа. Очень вовремя. Потому что именно он нашёл способ подвести два корабля и множество кечей чуть не под самые стены и начать бомбардировку с моря.

Грейг опять оказался не у дел. Гонял по всей акватории в поисках турецких судов, которые можно было бы ещё сжечь или не позволить выйти из бухт. Тем временем Капудан-паша решил, как принято у турок, завести ложные переговоры, чтобы дать своим войскам передышку. На улицах валялось уже двенадцать тысяч трупов, их никто не убирал, живые экономили силы.

Явились парламентёры. Никс впервые видел турецких представителей так близко. Его позабавили горлатные шапки, как у старинных бояр на картинках. Куньи, крытые разноцветной парчой с золотой вывороткой шубы — это в июле-то! К чалмам он уже привык, но паши в торжественных случаях надевали нечто похожее на белые пирамидки со срезанными вершинами. Точно несли на голове творожную горку пасхи.

При этом турки никак не могли примериться к регулярному лагерю. Ткнулись сначала в ретраншемент — не туда. С прежней торжественностью пошли всей ватагой вдоль длинной стены из дёрна, окружавшей Главную квартиру. Не обрели входа и стали, вздыхая, но сохраняя серьёзные непроницаемые лица, спускаться в земляной ров — видимо, считали, что гяуры придумали для них новое унижение.

Не выдержав, государь послал своего генерал-адъютанта Перовского навстречу.

— Ради бога, Василий Алексеевич, приведи ты этих бедолаг. Они же в трёх шанцах заблудились.

Перовский — задира и красавец, одних лет с императором и очень ему преданный, хотя не без выверта, — слишком волен в общении с высочайшими лицами — помчался исполнять. Минут через десять шубы и шапки добрались до центра лагеря и стали озираться, ища самый яркий цветной шатёр. Им и в голову не приходило, что белый царь живёт, как всё, в походной палатке, разве что побольше размером.

Его величество благоволил выйти. Надо же было обозначить своё присутствие. Турки, против ожидания, не попадали ниц. Такое им позволялось делать только в отношении своего монарха. С остальными предписывалось вести себя дерзко. То есть стоять столбом. Кроме того, на Востоке считается неприличным смотреть в глаза — это вызов. Никсу сие не полюбилось, и он, ни слова не сказав, удалился в палатку.

— Что же с ними делать, — спросил Перовский, тряхнув смоляными кудрями в сторону представителей.

— Заявите, что его величество считает ниже своего достоинства толковать с уже побеждённым силой нашего оружия врагом, — шепнул Бенкендорф.

— Так и сказать? — поразился Перовский.

— Так и скажите, — кивнул Александр Христофорович. — А чтобы больше не испытывать неловкости, задержитесь, когда пойдёт негоциация. Услышите, что они сами станут говорить.

Тем временем в палатке император метался от матерчатой стены к стене, мучаясь гамлетовскими вопросами. Может, выйти?

— Ни в коем случае, — сказал Воронцов, специально призванный для совета.

Остальные генералы согласно закивали.

— У турок любезность и вежливость принимаются за слабость.

Никс нахмурился.

— А сами переговоры?

— Обманка, — граф привёл примеры подобных перемирий.

Опять со всех сторон послышалось согласное гудение.

Его величество был слегка обескуражен. И чтобы не лишать царя удовольствия лично удостовериться в коварных планах турок, Воронцов вышел на улицу и задал через парламентёров традиционный вопрос: согласен ли достопочтенный Изет-Михмет-паша-хазред-лери покинуть крепость на условиях почётной сдачи, то есть с оружием.

Турки запросили несколько дней для размышления, что и требовалось доказать.

— Копайте и подводите порох под стены, — распорядился император.

Тем временем статский советник Вигель уже добрался до Петербурга. Ему удалось-таки выхлопотать отпуск из Керчи, и он явился к министру внутренних дел Заркевскому, умолять о новом назначении.

Арсений Андреевич хитро посматривал на гостя, желая прощупать, правильно ли он угадывает причину приезда.

— Все вакантные губернаторские места уже заняты, сударь. Вот есть пост в Екатериновлаве…

Филипп Филиппович умоляюще сложил ручки.

— Мне бы менее всего хотелось вновь служить в Новороссийском крае…

— Понимаю, — протянул министр. — Вы не поладили с Воронцовым? Редкое, но примечательное явление. Ну да не бойтесь. Мы вас не выдадим.

Вигель опешил. По отзывам графа о Закревском, они были друзьями и находились в самых тесных сношениях. Однако… Закревский близок с опальным Ермоловым. А Воронцов с Бенкендорфом. Не тянут ли сии люди прежних друзей в разные стороны?

Филипп Филиппович решил проверить.

— Ещё во Франции, лет двенадцать назад, когда наш корпус только покидал Мобеж, мне посчастливилось вызвать неудовольствие генерала Бенкендорфа. Ныне он в большой силе. И, к моей беде, в большой дружбе с Михаилом Семёновичем…

— Утешьтесь, — отрывисто бросил Закревский. — Михаил был всегда пристрастен к этому пустоголовому… Ну да дни его нелепого ведомства сочтены. А с ним и влияния на государя. Все министры готовятся заявить решительный протест против жандармского произвола.

Вигель понял, что ему следует подхватить.

— Истинная правда. Местные чиновники, губернаторы, губернские правления, лишённые законного доверия государя, страждут. От уныния опускаются руки. Рождается апатия. Разве прежде не было в России честных людей? Разве без жандармского корпуса она дурно управлялась? А если бы и так, — в запальчивости воскликнул Филипп Филиппович, — разве горсть бывших армейских офицеров, бог знает из кого набранных и кое-как обученных, способны поправить гражданское зло? Или нет у нас полиции?

Арсений Андреевич прищурился. Гость был умён и мог пригодиться. Но что-то в нём не нравилось. Генерал усилием воли подавил сомнения. Нужный человек. С большим опытом. Надо использовать и не морщиться. Не в его нынешнем положении носить белые перчатки.

— Вы бы хорошо поступили, если бы изложили своё мнение, — раздумчиво произнёс он. — Одно дело — министерские неудобства. Они могут происходить от взаимных трений. Другое — возгласы с мест. Где, как вы говорите, гражданские чиновники страждут.

— Нас просто чёрная туча какая-то накрыла, — заверил гость. — Без неё каждый верный подданный мог бы наслаждаться при нынешнем царствовании покоем и счастьем.

Что ж, Закревский удовлетворённо кивнул. Ценное, очень ценное добавление к министерским жалобам. Государь должен понять, что весь чиновничий аппарат империи может возмутиться жандармским вмешательством. А, возмутившись, засбоить. Крапивного семя столоначальников следует опасаться не в меньшей степени, чем обедневшего дворянства с его заложенными-перезаложенными имениями.

— Итак, я жду вас завтра с готовыми бумагами, — заявил генерал вслух. — Потрудитесь, голубчик. А мы уж для вас поищем местечко.

Вигель вышел очень довольный своим визитом.

В особняке Ольги Нарышкиной был музыкальный вечер. Лиза много играла на рояле. Пела. Гости восхищались голосом. Удивлялись мастерству. Впрочем, гораздо лучше, на взгляд самой графини, выступали артисты итальянской оперы, нарочно приглашённые в дом, чтобы развлечь высочайшую путешественницу и её маленький двор.

Александра Фёдоровна не уставала удивляться странностям города, в который попала. Русская Марсель, как называли Одессу, оправдывала своё имя. Таких роскошных особняков, таких богатых дамских туалетов, такой спокойной уверенности в поведении она не видела давно. В Петербурге тянулись за Европой, в Москве дерзили всему неродному — и эти два занятия превращались в смысл жизни, не давая жителям наслаждаться сегодняшним днём. Всё было либо завтра, либо вчера. А в Одессе просто наслаждались. Солнцем, морем, счастливым положением порто-франко, большими, текущими прямо по улице деньгами. Купеческий патрициат был не менее влиятелен, чем аристократические семьи, и требовал к себе уважения. Дома строились из лёгкого ракушечного камня, который тесали без труда и возводили изящные особняки быстро и даже без больших затрат, меблировали и обставляли последними новинками с юга Франции и из Италии.

Счастливый край. Даже война не искажала весёлого, беззаботного лица города! Шарлотте даже захотелось остаться здесь навсегда. И если бы не страшный восточный ветер, вмиг засыпавший улицы пылью. Не адская жара, от которой не спасали плохо принимающиеся деревья. Не осознание, что на сотни миль вокруг лишь выжженные степи… Она бы непременно позавидовала беспечным обитателям русской Марсели.

«Надо будет попросить Никса о даче где-нибудь на полуострове», — решила она.

— А где отдыхают летом все ваши знакомые? — спросила Александра Фёдоровна графиню, которая уступила место возле рояля певице Марикони, а сама, по приглашению её величества, села рядом с августейшей гостьей.

— Южный берег — наша Ривьера, — отозвалась Елизавета Ксаверьевна. Она твёрдо помнила наставление мужа: сколь возможно хвалить крымские пейзажи и климат. Если и один-два аристократа из свиты её величества увлекутся, будет дело. Без серьёзных денег край не поднять. А потому… — Тамошние виды сходны с итальянскими, а воздух — каким в Одессе мы, к сожалению, не пользуемся из-за близости степей. Горы Тавриды дают столько свежести! Там есть места, совершенно как буковые рощи во Франции, или дубовые леса древних друидов, увитые омелой. Один ботаник говорил мне, что обнаружил море альпийской растительности. Но лучше всего, ваше величество, белые вина, которые растят на красном камне близ Массандры. Я правильно сказать не умею, но даже рейнское проигрывает. Вам надо обязательно попробовать для здоровья.

Императрица смотрела на графиню во все глаза. Чего в России только нет! Беда, что не доберёшься. Лиза говорила правду. Однако, по приказу мужа, умалчивала о дорогах, о грязище, в которой привыкли жить местные. О ценах, каких нет и в самой Италии. А главное — о скоромимопроходящем лете. Два месяца рая — и шторма, ветра, непролазная грязь…

— Его светлость говорил мне, — осмелилась графиня, — что есть императорская дача Ореанда. Покойный государь купил четверть века назад. Строили ли там что-то, не знаю. Но все поминают старинную чинару невероятной высоты. Её нельзя обхватить и четверым взрослым.

Императрица вдохновилась. Значит, дача есть. Надобно настоять, и ей покажут.

— А вы, графиня, каждое лето ездите на пароходе в своё имение?

— Да, — кивнула Воронцова. — Нас собирается множество дам из Одессы. Путешествие нескучно. Пароход колёсный. Идёт мягко.

— Я бы хотела присоединиться, — с неожиданной для себя храбростью заявила императрица. — Посмотреть Ариадну…

— Ореанду.

Шарлотта ласково взглянула на Воронцову: такая безыскусная, что поправляет августейших особ. Большинство промолчали бы или даже поспешили переименовать.

Марикони у рояля сменил высокий черноглазый красавец с печатью демонических страстей на бледном лице.

— Кто это? — шёпотом осведомилась императрица.

Лиза задохнулась от удивления. Кто его пустил?

— Старший сын генерала Раевского, Александр, — едва слышно пролепетала она. — Мой кузен.

— Он разве не в армии? — удивилась Александра Фёдоровна и строго посмотрела на графиню, как если бы та отвечала за доблесть всех членов своей семьи.

В ответ Елизавета Ксаверьевна могла только развести руками.

Раевский сел за рояль, перелистал ноты и через минуту запел глубоким бархатным баритоном «Погасло дневное светило». Лиза сидела как на иголках. Затем были «Храни меня, мой талисман», «Когда любовию и негой упоённый…», «Прощай, письмо любви…», «Всё кончено, меж нами связи нет», «Мой голос для тебя и ласковый, и томный…». Каждый романс встречали громкие рукоплескания.

«Как красиво теперь выглядит, — думала Лиза. — Почему же тогда было и пошло, и больно, и нелепо?» Она поймала на себе множество взглядов. На словах:

графине захотелось встать и уйти. В этот момент белая рука Шарлотты коснулась её смуглой ручки.

— Сидите, — прошептала императрица. — Надо терпеть.

Три пролома в стенах Варны были сделаны. Следовало пугнуть неприятеля через бреши. Пошли сто пятьдесят черноморцев — бывший Гвардейский экипаж, тот, что подвёл 14-го. Да триста пятьдесят егерей — бывших же лейб-гвардейцев, тех, что упустили знамя в кустарнике.

Прорвались ночью, почти без боя. Учинили на улицах переполох. Турки переоценили отряд, думали, что начался настоящий штурм. Но потом опомнились, пошли стрелять с крыш. По команде, поданной от Воронцова из-за стен, наши отступили.

— Теперь в городе понимают, что мы в любой момент повторим нападение, — сказал Воронцов, рассматривая выход поредевшей колонны из бреши. — А чинить проломы некому.

Участники вылазки принесли радостные, злые вести — почти все дома разрушены, улицы завалены мертвечиной, запах такой, что с непривычки с ног валит. Колодцы забиты нечистотами. Оставалось подставить руки и ждать.

На следующий день в лагерь явились парламентёры, а за ними в чалме-арбузе очень грустный Юсуф-паша — верховный визирь и командир албанских всадников.

— Вот эти переговоры настоящие, — граф хлопком сложил трубу и поднял глаза на императора. — Кого ваше величество изволит уполномочить для их проведения?

— Вас и Грейга, — отозвался Никс. — Раз у них второй паша — адмирал, то и мы должны поставить визави равного ранга.

«Меня, значит, числят визирем? — рассмеялся про себя Михаил Семёнович. — Приятно. Но как бы перевести на русский?»

Он предупредил, что почётные условия ныне невозможны, поскольку мы их уже предлагали, а османы отказались, и вторичное согласие с нашей стороны будет бесчестьем. Император кивнул. Юсуф-паше предоставили место для шатра, и тут же в лагерь привалило огромное количество турок под видом охраны визиря: де у них так принято. Грязные, загорелые, с жадными глазами. Только бы не занесли болезней.

Но хуже них были приехавшие из Одессы на особом корвете дипломаты. Они спустились на берег, и Главная квартира стала совсем пёстрой от чужих мундиров, перьев и лент.

Утром государь вышел из палатки и не узнал лагеря. Повсюду были разбиты либо турецкие шатры — полосатая тканая тряпка на нескольких палках, — либо сновали длинноногие и весьма ушлые личности в очках: а очкастых его величество не любил, подозревая в либерализме. Отчасти он был прав, разномастная братия занималась тем, что во славу вожделенного «равновесия» советовала Юсуф-паше, что просить у русских.

— Вы надёжно разместили войска по балкам и спрятали за кустарниками? — требовал ответа император.

— Местность открытая, — жаловался Бенкендорф. — Но есть складки пространства. Нас могут посчитать.

— А почему наши офицеры так свободно толкуют с иностранными?

Александр Христофорович пожимал плечами. «Что им, от гостей под застрехи прятаться?»

Государь между тем размашистым шагом шёл по невообразимому табору, в который за одно утро превратилась Главная квартира. Минутами вокруг не было ни одного русского. Случалось даже — только турки. Абсолютная уверенность императора в том, что с ним ничего не случится, уже сердила Бенкендорфа. Он хмыкал, вставлял саблю в ножны и ни на шаг не отставал. Но от этого опасность не исчезала. Если захотят, зарубят обоих, а наши даже не почешутся, со злостью думал он.

— Вам и Грейгу придётся полностью взять переговоры на себя, — заявил Никс командующему. — Докладывайте мне каждый вечер. А мы попытаемся разобраться с иностранными министрами.

Неожиданно для Воронцова Никс повёл себя умно и зрело: отвлёк советчиков на себя. Англичане и австрийцы предлагали сотни способов разрешения конфликта. Их проекты не отвергались, а, напротив, принимались на рассмотрение. И так до бесконечности.

Для охраны оставались только пикет пехоты и гвардейская рота, расположенные на откосах высокого холма, где стояла палатка императора. Нервозность довела Бенкендорфа до того, что он подтянул к Главной квартире Бугский уланский полк. Гнедые лошади гарцевали за ретрашаментом, что отчасти успокаивало генерала. Переговоры шли в виду 25-тысячной турецкой армии, которая стояла напротив Варны, не решаясь атаковать русских, но и не позволяя ни на секунду забыть о своём присутствии. Что вселяло в турок неуместную гордыню, а наших заставляло дёргаться. Попробуй выстави условия, когда у побеждённых такой резерв!

— Турки соглашаются только на почётные условия капитуляции, — докладывал Воронцов. — Мы этого принять не можем. Ваше величество, дело не в моём упрямстве, хотя я, конечно, человек упрямый, но… хорошо ли будет, если они выйдут с оружием, с пушками, без обязательства не сражаться более в текущей войне и сразу присоединятся к тем 25 тысячам, которые и так бельмо в глазу?

Никс из последних сил проявлял терпение.

— Делайте, как выходит, Михаил Семёнович. Моё доверие полностью с вами, — он вздыхал. — Надоели только эти… иностранные… Шныряют везде. Не остановишь.

Что тут сказать? Бабка Екатерина иностранным волонтёрам отказывала. А посредников на переговорах не терпела.

— Я бы тоже не терпел, — морщился Никс. — Но тогда вся Европа была отвлечена на войну Англии в колониях. А сейчас занимаются только нами. Поверьте, ваша светлость, я держу, сколько могу.

Впервые Бенкендорф заметил на лице друга понимание. Император делал всё, от него зависящее. Однако зависело-то не всё!

Например, этот наблюдатель, Джеймс Александер, прямо на «Париже» и обосновался. Имел официальный статус. Род неприкосновенности, пока его, конечно, не уличат в прямом шпионаже. Даже спустился на берег и расхаживал по лагерю с альбомом в руках. Зарисовывал русскую форму! А по мнению Бенкендорфа, делал наброски укреплений. Слава Создателю, они временные и ничего не стоят.

Между тем Джеймсу в русском лагере даже нравилось. Его привычный глаз выхватывал сотни деталей. Солдатские палатки шьют в один слой. Дождь, если начнётся, будет просекать. Офицерские удобны и двухслойны. Дерновая обкладка высотой около фута предотвращает затекание воды внутрь. Ремни и портупеи вешают на дерновую же стенку, огибающую несколько палаток зараз. Если неприятель прорвётся в лагерь, из-за этого укрепления удобно будет стрелять.

Рядовые спят по шесть человек. На соломе, в шинелях. Русские вообще не любят раздеваться на ночь. Что в остальной части империи объясняется холодным климатом — не очень-то приятно менять одежду на сквозняке. А здесь — застарелой привычкой.

Любопытны столовые. Полы на три фута ниже земли. Крыши из веток, крытых дёрном. Хлеб и овощи хранят в холщовых мешках. К деревянному брусу над головой привешивают веники. Моются теперь в море и ругаются на соль. Недостаток пресной воды ощутителен.

Джеймса удивила полевая часовня на насыпном холме. Большой тент на шестах был увенчан тремя крестами. Рядом с ним сколоченная из брёвен звонница. Внутри несколько образов и серебряные лампады. За ними алтарь, перед которым постоянно сменяются молящиеся. То солдаты, то офицеры со снятыми фуражками и на коленях. Непривычное зрелище. Русские религиозны и весьма привержены своей странноватой ветви христианства.

Если турки захотят взять лагерь наскоком, им это вряд ли удастся. Он защищён редутами и укреплениями для пушек и мортир. Внутреннее покрытие опять же из дёрна. Выложено отвесно. Щели амбразур прямые. По гребню бруствера установлены пушки. Частоколы их жердей ниже, чем в Англии.

Как бы невзначай Джеймс вышел к обширному, взрытому копытами коней полю. Оно не простреливалось из крепости. Но было хорошо видно с её стен. Харьковский, Смоленский, Курляндский и Бугский полки мелькали двухцветными флажками на пиках, отсвечивали козырьками касок и мотали белыми помпонами прямо перед носом у неприятеля.

По предложению командира 4-й Уланской дивизии генерал-майора Крейца они затеяли манёвра — не манёвры, учения — не учения. Неизвестно, как туркам, а британскому наблюдателю эти экзерциции показались очень даже любопытны. Уланы в синих мундирах, грубых рейтузах с кожаными вставками по внутренней стороне ноги и в касках без плюмажей выезжали полк за полком. Серые, гнедые, вороные, рыжие лошади — всем полагался свой цвет, чтобы в сумятице боя ориентироваться не только по форме, но и по шкурам животных. Джеймс вмиг оценил это преимущество. Но сами кони мелких местных пород. Значит, на подножном корму. Выносливы, но не сильны в ударе. Впрочем, зачем уланам железный кулак? Они лёгкая конница, их смысл в наскоке.

Джеймс решил зарисовать, перевернул лист и взялся угольным карандашом набрасывать гарцующего прямо перед ним корнета.

— Саблю слегка загните, — послышался у него над ухом приятный голос. — Это ведь не палаш.

Капитан обернулся и тут же отдал честь высокому генералу в общевойсковом мундире. Сразу и не разберёшь, кто таков.

— Вам не кажется, что лёгкие ружья, подвешенные через левое плечо за ремень и не притороченные к седлу, не слишком удобные? — спросил он. — Они должны раскачиваться и мешать наезднику.

— Вы правы, — кивнул собеседник. — Но если их приторочить покрепче, как в британской армии, будет сложно выхватывать.

Александер понял, что непрошеный собеседник говорит по опыту.

— Вы кавалерист?

— Да.

— В таком случае разъясните мне эту странную манеру езды. Ваши уланы одновременно выбрасывают и локоть, и носок ноги? Если прижимать носок, то всадник держится и бедром, и коленом…

— Э-э-э, — почти рассмеялся генерал. — А вы посмотрите, как они едут во время атаки. Манёвры — одно. Бой — другое. Приметили, как мало людей вылетело из сёдел? Опытные офицеры учат своих держаться по-казачьи, — он помедлил, разглядывая зарисовку Джеймса. — Но вы, если решитесь когда-либо прокатиться по чужому лагерю в русском мундире, не поворачивайте носок к брюху лошади. Тотчас узнают чужака.

Капитан расслышал насмешливые нотки в голосе собеседника и напрягся. Его подозревают?

— Вы не представились.

Генерал покусал жидкий рыжеватый ус.

— Меня принято знать в лицо. Я же выучил ваше имя.

Генерал пошёл, загребая длинными ногами. И Александер легко представил его в уланской форме. А также в драгунской. И что самое любопытное — в кирасирской. Но ещё более ясно Джеймс увидел своего собеседника в голубом мундире, на который был небрежно накинут плащ с воротником из морского бобра. О да, такое себе могли позволить только русские — хозяева Аляски.

Бугский полк после поворота и атаки поехал к лагерю. Александр Христофорович помедлил, пропуская вереницу нарядных всадников, и окликнул своего старого приятеля генерал-майора Гейтерна, командовавшего дивизией.

Тот спешился, пожал Бенкендорфу руку, и они вместе пошли вперёд.

— Видел нашего шпиона, — с лёгкой досадой заявил гость. — И выгнать пока не за что.

— Как государь терпит? — возмутился старый кавалерист.

— С христианским смирением, — Бенкендорф тряхнул головой. — Вообрази, обо всём хотел знать. Только не расспрашивал, сколько пики весят! Ну да ладно. Мальчишка мой здесь?

Гейтерн всё понимал. Ему и самому было выгодно иметь под крылом Жоржа. Знать, что прежний сослуживец, а теперь правая рука императора, — обязан. Поэтому сын актёрки и неведомого благородного отца продвигался так поспешно, как только позволяли приличия. Он уже был вахмистром и носил на левой стороне груди солдатскую георгиевскую медальку — за натиск под Анапой. Шумное было дело. Уланы отличились. А сорвиголова — среди первых. Одно плохо — кисть руки постоянно болела. И прижимающий пику локоть тоже.

Командир дивизии послал за Жоржем адъютанта, благо держал парнишку не слишком далеко от себя, надеясь при первом офицерском чине забрать курьером.

— Я его у тебя на неделю-другую возьму. Он мне нужен, — тоном, не допускающим возражений, заявил Бенкендорф. — Дело служебное. Не к тёще на блины.

Гейтерн закивал. Хоть и не рад отдавать, но разве возразишь?

Жорж появился в шатре и был почти испуган явлением тайного покровителя. Александр же Христофорович удержался от того, чтобы присвистнуть. Парень-то рос. И раздавался в плечах. Матерел. А бесконечные тренировки с пикой только закаляли его.

Словом, Жорж вышел к нему — красавец мужчина. С румянцем во всю щёку. С кудрями, причёсанными наконец по моде. И форма шла. Впрочем, кому она не идёт?

Шурка даже усомнился. Неужели и я был такой?

— Вы хотели меня видеть? — почти с робостью осведомился молодой вахмистр. На лице читалось: «Я не заслужил вашего одобрения?»

— Ты мне нужен. Пойдём, поговорим.

Они вышли из палатки, и Шурка побрёл рядом с сыном, постоянно одёргивая себя, чтобы не взять парня за плечи.

— Оставишь полк ненадолго. Тебе дадут короткий отпуск. На сие время поступишь в распоряжение майора Стогова. Нужны твои актёрские таланты.

Жорж кивал. Он понимал, что дело срочное, а план рискованный.

— Прикинешься слугой-французом, который родился в Одессе. Наш наблюдатель недавно лишился своего. Тебя порекомендует Стогов. И если дело выгорит, то поначалу ничего не предпринимай. Просто смотри. Надо улучить момент и добраться до тетрадей господина официального представителя. Не красть. Упаси боже! Посмотреть, что там. Сам Стогов этого сделать не может. Как он войдёт в каюту официального британского представителя? А ты… камердинер всегда улучит минутку один остаться с платьем.

Юноша продолжал кивать. Ему всё было понятно.

— Как одеться?

— Ну, примерно так, как ты вышел ко мне из театра. С чужого плеча.

Готовность Жоржа помогать, которой, в сущности, отец и добивался, будучи получена, испугала его.

— Возможно, ты недопонимаешь. Этот капитан по-настоящему опасен. Нужно быть очень осторожным.

Жорж посмотрел на генерала почти с укоризной: «Мы хотим бумаги добыть? Или сохранить мне жизнь?»

— Мне будет тяжело, если с тобой…

Нет, к подобному они ещё не были готовы. Простились. И разошлись, чтобы не вызывать лишнего внимания.

Чета Дисборо никак не могла покинуть Петербург. Уже простившись с августейшей семьёй, английский посланник с посланницей застряли на севере, поскольку из Лондона медлили привезти необходимые документы.

— Неужели придётся остаться ещё на год? — негодовал Спозо. — Ведь мы получили прощальную аудиенцию. Как будет выглядеть наша задержка в глазах здешнего двора?

Похоже, дома это никого не беспокоило. Как и своевременная доставка жалованья мистеру Дисборо. А также его секретарю сэру Кеннеди, брату жены, и нескольким служащим.

— Даже не отваживаюсь спрашивать, сколько мы издержали?

— О-о! — Анна сделала страшные глаза. — Когда мы только ехали сюда, ты сам сказал, что Петербург очень дорогой город. Здесь ничего не производят на месте. Всё везут из Европы, стало быть, завышают цены.

— И всё же?

Леди Анна вспыхнула.

— Могу только сказать, что мы не накопили, — заявила она с завидным хладнокровием. — Однако мы стирали на дому, что экономило пятьдесят рублей в неделю. А мои платья были привезены из Парижа, здесь я не шила. Таким образом, мой гардероб сберёг нам 400 фунтов стерлингов. Их мы привезём в Олтон. В Твери я потратилась по десять рублей на тюфяки. Думаю, их ты не поставишь в вину?

Посол задумчиво кивал. Он спрашивал для порядка. Его беспокоили не расходы супруги, а складывавшаяся в высшей степени неясная ситуация. Анна прекрасно вела хозяйство. 10 тысяч фунтов стерлингов за дом в год, так 10 тысяч.

— Тебе не кажется, что наша задержка связана с тем капитаном? Ну помнишь? — леди Анна поместилась на ручке дивана, за спиной мужа, и начала массировать ему плечи. Эдвард только что приехал из дворца и не спешил снять синий с золотым шитьём дипломатический мундир.

— Дорогая, если ты станешь растирать меня не через рубашку, на бархате останутся следы твоих прелестных пальчиков. А так как здесь никто не может поверить в искренность супружеских чувств, то на меня станут смотреть как на чудака, который ездит к любовнице в форме и с лентой.

— Ты уходишь от вопроса, — леди Дисборо с силой нажала мужу на оба плеча, тот застонал. — Возможно, русское правительство в чём-то подозревает капитана Александера, а заодно и нас?

Эдварду сотню раз приходила в голову эта мысль, но он боялся даже обдумывать её хорошенько. Ибо раскрытие миссии официального наблюдателя грозило ему немалыми дипломатическими неприятностями.

— Возможно, дорогая, — сухо сказал он. — Но тебя это касается ровно настолько, насколько нам придётся раскошелиться на новую шубу.

— Ого-го! — невесело воскликнула супруга. — Где твоё жалованье, Эдвард? Я вышла за нищего?

Юсуф-паша отступал медленно. В день по шагу. Сегодня — почётная сдача всего войска с оружием. Завтра — неприкосновенность имущества жителей. Послезавтра — вывоз пушек.

В конце концов сошлись на том, что русские не возьмут город на саблю. Напротив, гарантируют жителям жизнь и скарб. Домов у них всё равно уже нет.

— Капудан-паша может отказаться, — визирь не был доволен тем, что рядом с ним, как бы не доверяя, держали другого важного османского вельможу. И это недовольство с каждым днём всё яснее давало о себе знать. — Если мы сдадим город, на какие гарантии с вашей стороны могу рассчитывать лично я?

Вот это уже был разговор по существу. Воронцов сделал Грейгу знак не вмешиваться. Прямодушие адмирала сейчас не играло русским на руку.

— Я спрошу у его величества о размере пенсиона, который наша казна сможет предложить вам, — дипломатично сказал он. — От себя добавлю, что в Одессе, где живут разные народы и всем есть место, мы предоставим вам убежище и один из особняков.

Юсуф пожевал губами. Размер пансиона его, конечно, интересовал. Но было и другое.

— Вы должны гарантировать мне, что я ни при каких условиях не буду выдан моему повелителю и не попаду в Стамбул даже после заключения мира.

— Такие гарантии мы имеем полномочия предоставить вам даже сейчас. — Воронцов снова сделал Грейгу знак молчать. Адмирал вёл переговоры победителя с побеждённым. А надо было — заинтересованного лица с заинтересованным лицом.

В каюте «Парижа» было нежарко. Окна открыты, в них залетал ветер с моря. На столе стояли чашечки крепко заваренного кофе. Лежали длинные трубки с янтарными чубуками. Всё располагало к беседе. И граф хорошо видел, как не хочется уходить отсюда Юсуфу-паше. Сейчас он пойдёт по жаре и будет толковать с упрямым, заносчивым, тупоголовым товарищем. Который почему-то уверен в помощи тех 25 тысяч, а они, шайтан, не двигаются с места, будто выжидают, когда русские возьмут город и уйдут! А англичане ещё уверяли, будто этот командующий станет затягивать осаду! Просчитались. Впрочем, визирю это на руку. Он никогда не увидит Стамбула! А хочет ли он его видеть? Его жён и детей казнят — у него будут новые.

Юсуф-паша удалился сообщить Капудан-паше. Как и ожидалось, тот встал на дыбы — требовал возвращения к первоначальному варианту. И тут визирь пошёл ва-банк: доверил старейшинам города весть, что жителей обещали пощадить. Те открыто вышли из подчинения Изет-Михмет-паше и заявили о себе как об особой стороне в переговорах. На следующий день они явились в русский лагерь, тряся седыми бородами и ожидая от самих гяуров услышать, что горожане, их жёны и имущество останутся целы.

— Кто они такие? — усомнился Никс. — Я вообще должен с ними разговаривать?

— Именно с ними и следует разговаривать, — заверил граф. — Это отцы города. Из уважения к белизне их голов люди сделают так, как они велят. То есть откроют ворота.

Подумав, его величество явился к старейшинам во всём блеске своего милосердия. И дело было решено.

Всё подпортил только Капудан-паша, наотрез отказавшийся сдаваться и затворившийся с горсткой воинов в цитадели.

— Вам не важна жизнь тех несчастных, кто ещё жив? — взывал к нему Юсуф.

Старики плакали, так как им обещали пощаду только при условии полной покорности. Если раздастся хоть один выстрел…

— Достопочтенный паша, вы всех нас хотите погубить!

Изет-Михмет остался непреклонен. На улицах и в руинах домов царил ужас.

Чтобы хоть отчасти смягчить сердце белого царя, ночью на русскую сторону галопом прискакал огромный конный отряд албанцев. Об их приближении известила дрожь раскалённой безводной земли, по которой копыта лошадей стучали, как по дну сковородки. Бенкендорф выглянул из палатки — его обдало жарким ветром и запахом конского пота. Чтобы вклиниться между незваными гостями и лагерем, Преображенскому полку и трём эскадронам гвардейских гусар было приказано спуститься с горы. Каково же было всеобщее удивление, когда турецкие кавалеристы спешились, сняли оружие, достали котлы и сели на землю. Они не то чтобы сдались, а просто перешли от Капудан-паши, следуя за своим родным предводителем Юсуфом, чтобы тот не очутился у русских как в плену.

Последний отказался вернуться в крепость.

— Я испробовал все средства, — сказал он Воронцову. — Остаётся вам испробовать свои.

— Вы полагаете, мы не могли провести штурм без договорённостей с вами? — впервые за всё время переговоров вскипел командующий.

— Я полагаю, что вы не смогли бы провести штурм без сопротивления с нашей стороны, — не смутился турок. — Сейчас вам даже кошка дороги не перескочит. Откройте дверь и войдите в дом.

Были взорваны ворота со стороны порта, и русские полки вступили в Варну с развёрнутыми знамёнами, барабанным боем и пением полковых труб. Картина, представившаяся их глазам, не поддавалась описанию. Города не было. Огонь батарей уничтожил целые кварталы. В развалинах кое-где прятались люди. Они не осмеливались ни сопротивляться, ни даже просто показаться победителям.

— Моё слово нерушимо, — сказал государь. — Передайте приказ по всем полкам: никто не выходит из строя. Никаких обид жителям.

Можно ли их было ещё чем-то обидеть? Когда войска подступили к цитадели, турки не оказали вообще никакого сопротивления. Флегматично сидели на брустверах и покуривали трубки, с абсолютной покорностью судьбе глядя, как неприятель занимает все уступленные позиции.

Только четыре сотни личных воинов Капудан-паши готовились взорвать себя в арсенале.

— Передайте Капудану, что из уважения к его храбрости мы позволяем ему выйти из крепости с этими безумцами, — заявил Никс.

Всё было кончено. От зловония, царившего на улицах, мутило самых крепких. Император держался в седле и даже не закрывал лица платком. Лошади, быки, бараны, человеческие трупы запружали улицы и разлагались на раскалённом летнем солнце.

Среди груд щебня, в квартале, выходившем на рейд, в глубине одного из разрушенных дворов пряталась православная церковь. Низкая, тёмная и старая. Никто не мог бы объяснить, как она уцелела, находясь на прямой линии огня. Государь спешился и прочитал благодарственную молитву.

— Прикажите служить.

Обедня на пепелище, в городе, заваленном трупами, произвела на Шурку сильное впечатление. Даже до слёз. Он думал о странностях судьбы, о том, почему ни один снаряд… А ещё больше о том, как сами мусульмане, страдая от жестокой осады, не пришли разрушить храм и побить камнями тех, кто, разделяя с ними тяготы, всё-таки бегал сюда и надеялся на победу русских?

Глава 4. СЕМЕЙНЫЕ ХРОНИКИ

Жорж никогда не был на борту военного корабля. С побережья его доставил катер «Архипелаг». Стогов, представивший Александеру кандидата в камердинеры, видел перед собой лохматого парнишку в соломенной шляпе и в длинноватых полосатых штанах с пузырями на коленях. Более всего юноша походил на сбежавшего огородника.

— Вы француз?

— Матушка француженка. Отец, — Жорж сделал неопределённый жест. — Так что можно сказать: я одессит. Моя фамилия Алексан.

Совпадение посмешило Джеймса.

— Я его за фамилию и выудил, — сообщил довольный Стогов. — Забавно, правда?

— Заба-авно, — протянул капитан, внимательно разглядывая вновь прибывшего. — И как же матушка растила вас одна?

— Здесь, на южных землях, дамская добродетель не в большой цене, — дерзко отозвался Жорж. — Женщин мало. Прелестных ещё меньше. Она вышла замуж за господина Тимма, директора Ботанического сада. Я, сколько себя помню, работал в питомнике…

— Отчего же не остались с отчимом? — Джеймс счёл правдивым замечание о колониальных нравах. В Новом Свете, в Индии, в Африке среди белых поселенцев всегда так. Однако следовало порасспросить ещё. — Агрономия в Крыму даёт верный хлеб. Вы могли бы трудиться на любой из аристократических дач и жить безбедно.

— Я хочу путешествовать, — юноша замялся и произнёс последние слова с заметной неловкостью. Как сокровенное. — Видеть мир. Не по мне сидеть на месте и ковыряться в земле. Да и новой семье моей матери будет без меня легче…

Последнее также походило на правду.

— Он хотел наняться матросом на торговый корабль, — вставил мичман Стогов. — Но сейчас война. Торговли никакой. Даже старые экипажи списаны на берег.

Александер окинул юношу с ног до головы оценивающим взглядом.

— Из вас вышел бы отличный моряк. Руки крепкие. А почему не поехали в Николаев? Военный флот…

— Не для меня, — Жорж сделал отрицательный жест. — Военные плавают, куда прикажут…

Джеймс рассмеялся. Он одобрял желание путешествовать, потому что питал его сам. Этот не привязанный ни к берегу, ни к нации парнишка будет полезен.

— Служба камердинера имеет свои хитрости, — сказал наниматель. — Отгладить батистовую рубашку — не то же, что посадить тую в горшочек из дёрна. И кстати, возьмите у корабельного столяра шкурку. Приведите кожу в порядок. Как вы станете накрывать на стол с мозолями и грязными ногтями?

Жорж якобы смутился. Год как он и лошадь чистил, и траншеи рыл. Так что распухшие от солнца красные пальцы говорили в пользу огородных упражнений.

— Ступайте за мной, — распорядился англичанин. — Я занимаю каюту секретаря адмирала господина Кёлера.

Стогов чуть заметно выдохнул. Его волнение могло выдать Жоржа в наибольшей степени. Сам, паршивец, и ухом не повёл. Незаметно послав мичману воздушный поцелуй, юноша двинулся за своим «новым хозяином».

«Наглый, как папаша», — неодобрительно заметил Эразм. От него не укрылось фамильное сходство, хотя Жорж, конечно, пошёл в другую масть. Мичман был искренне благодарен Бенкендорфу за возможность отмыться от истории на Невском. Но, будучи по природе человеком честным, он каждый раз сжимался, когда приходилось врать и разыгрывать роли. Из него вышел бы отличный жандармский офицер в провинции: надзирать за строгим исполнением законности. А вот ходить в чужой шкуре… На то потребно иное нервическое сложение.

Тем временем бывший актёр вовсю таращился по сторонам. Во-первых, естественно для новичка. Во-вторых, он и правда никогда ничего подобного не видел.

— Эти громадины строят в Николаеве?

— Корабль полностью повторяет судно британского королевского флота «Шарлотта», — наставительно сообщил Джеймс, — названное в честь принцессы Уэльской. До мелочей. Я могу ночью пройти его с закрытыми глазами и не перепутать ни одной лестницы.

Зря сказал! Но юный камердинер, кажется, не обратил внимания. Вокруг кипела новая, совсем незнакомая ему жизнь. Двигались куда-то моряки Гвардейского экипажа, отличавшиеся от остальных только чёрными куртками. Их каждый день муштровали на шкафуте, заставляя выполнять все необходимые пехотинцу ружейные приёмы, и сейчас после полутора часов изнуряющих упражнений вели есть кашу.

Вокруг деревянных котлов, подвешенных к балкам, собиралось человек по 25. Старший разливал по чаркам грог — крепкий чай, сваренный, как компот, с местными фруктами, а затем разбавленный ромом. Сахара полагалось по три желтоватых, очень твёрдых куска. Хочешь, запузырь в кружку, хочешь, сбереги в кармане на голодный час — пососал маленько, и легче.

Те, кто уже хватил грога, чинно выдыхали в рукав и начинали дружно скрести деревянными ложками по дну мисок. В похлёбку бросали мясо, в кашу — шмотки масла. Матросы не голодали. У Жоржа живот подвело. Хотя за последний год он ел куда лучше, чем в Воспитательном доме, но солдатский рацион в лёгкой коннице скуден. Уже мозоли на кишках натёр сухарями! К тому же ржаные без соли — верный понос. А соль здесь, как сахар, — каменная.

— Народищу-то! — изумился он. — Целый город!

— Чуть больше тысячи, — отозвался Джеймс. — Не зевай, на канат наступишь.

Каюта наблюдателя оказалась в кормовой части. Очень изящная, светлая, с ковром. «Хочу быть шпионом», — подумал Жорж. Он обозрел мебель с ножками, прикрученными к полу, и два гамака: один — для хозяина, другой — в углу и гораздо ниже привешенный — для слуги. Оба были покрыты клетчатыми шерстяными пледами.

— Одна радость: кровать заправлять не придётся, — подбодрил англичанин. — Всё равно сбивается от качки.

Графиня Воронцова чувствовала, что земля уходит у неё из-под ног, когда рядом появляется Раевский. И не так, как у молоденькой девочки, когда в ушах звон, виски ломит, а затылок начинает кружиться. Близость любимого человека делает женщину беспомощной.

А близость нелюбимого?

Но преследующего? Не желающего понять самых прямых, ясных слов?

Когда-то её счастье было почти безмятежно. Однако у всего есть предел. В час отчаянного позора, когда весь город ополчился на Лизу, она узнала о муже нечто такое, чего не могла забыть, как ни старалась. Он не то чтобы не смог ей поверить — уступил на время общественным представлениям о приличиях.

Даже спустя четыре года графиня помнила: есть граница, за которую Михаил не перейдёт. Он очень чувствителен к сторонней оценке. К тому, что и как о нём будут говорить. После истории с Пушкиным граф как будто и простил супругу, но с каким-то внутренним, непроговоренным между ними условием. Если только… хоть малейшая тень… Однако тени наводят без всякого повода.

Поэтому появление Александра Раевского в городе казалось Лизе катастрофой. А попытки объясниться — несущейся с горы лавиной.

— Зачем вы пришли?

Она не знала, что Ольга нарочно пускает Раевского в дом, чтобы дать тому возможность видеться с графиней. Сегодня Александр явился уже не на концерт, не в пёстрое собрание публики, где мог действовать только намёками. Особняк был почти пуст. Комнаты Елизаветы Ксаверьевны без слуг. Нарышкина где-то на первом этаже или в саду.

— Что вам надо? — Оставаясь наедине с этим человеком, Лиза чувствовала страх. Давний отголосок его неловкой попытки вернуть возлюбленную, когда она уже сделала выбор в пользу Михаила.

— Ты всё ещё отступаешь передо мной, — с явной горечью проговорил Александр. — Неужели боишься? Я столько сделал, чтобы ты…

Простила? Забыла? Полюбила вновь?

— Послушай меня, — горячим, гневным шёпотом взмолилась графиня. — Заклинаю. Опомнись. Ты делаешь мне только хуже.

Раевский наклонил голову на грудь, отчего стал похож на портрет Наполеона, когда тот со сложенными руками размышляет о неизбежности отречения от короны.

— А кто сказал, что любовь — благо? За столько лет я видел от неё одни несчастья. Но, Боже мой, кто-нибудь, когда-нибудь любил ли так полно и глубоко, как я?

Лиза готова была с жалостью дотронуться до его руки, но удержала себя.

— Нам нельзя видеться. Ведь ты понимаешь, да? — её голос звучал просительно.

Но кузен отчаянно затряс головой.

— Разве я много прошу? Только видеть. Ничего больше. А твой негодный муж отказал мне от дома.

— Отказал? — Елизавета Ксаверьевна не знала. Странно, что Михаил решился на такой шаг, не посоветовавшись с ней. А сколько она его просила! Даже умоляла больше не пускать Александра на порог. Неприлично! И вдруг перед приездом августейших гостей… Графиня догадалась. И догадка не принесла ей радости. Воронцов сделал так не ради неё. Город полон чужих людей. Он тоже боялся непредсказуемости Раевского. Его откровенного помешательства на любимой женщине. Не хотел лишних разговоров.

— Когда его сиятельство это сделал? — помертвевшими губами спросила графиня.

— Когда уезжал командовать к Варне.

Для мужа крепость стала наваждением. Он так рвался, что не заскочил даже проститься. А вот на письмо кузену время нашёл! За месяц Михаил только раз приезжал её навестить. Они едва успели побыть вместе. И то как-то наспех. Когда всё сложилось хуже, чем обычно, она взглянула на мужа и поняла: его это не беспокоит. Он весь там. И думает только об осаде.

— Прости, — его голос извинялся, но он сам нет. — Засела в голове заноза. Не могу отвлечься.

Как они измучили её! Кто мешал Александру любить кузину, когда та ходила в барышнях и едва ли не сама навязывалась ему в невесты? Кто мешает Михаилу любить её сейчас?

— Послушай, — Лиза всё-таки дружески взяла Раевского за руку. — Мне очень жаль. Но раз его сиятельство решил закрыть перед тобой дверь, мне вдвойне неприлично тебя принимать.

Кузен смотрел на неё, не понимая.

— А дети?

За долгие годы, что ему доставалось возиться с её отпрысками в Белой Церкви, малыши привыкли. И считали добрым дядей. Самым добрым из всей родни.

— Их отец не хочет тебя видеть, — Лиза помедлила. — Я не хочу уже много лет. Прости.

Министр финансов Егор Францевич Канкрин не ожидал когда-либо вновь узреть в своём кабинете Карла Васильевича Нессельроде. Ему казалось, что между ними всё сказано. Ни единого слова больше не может быть произнесено.

Ан нет. Карлик Нос вкатился на порог и фертиком продвинулся к столу.

— Давно не встречались? — На сей раз Егор Францевич не встал, не предложил Нессельроде сесть, не послал буфетчика за чаем.

Но гость упорно делал вид, будто не замечает откровенной холодности, даже враждебности со стороны хозяина.

— У вас возникли новые идеи насчёт моей родни? — осведомился Канкрин. — Возможно, я бастард эфиопского короля? И моей супруге следует опасаться чёрного младенца?

Нессельроде знал, что Егор Францевич тщательнейшим образом проверил его обвинение.

— Представьте себе, мои люди тоже ездили в Кассель. И нашли означенное еврейское семейство, — заявил министр. — Возможно, вас это огорчит, но дедушка-раввин решительно отказался признать и моего отца, и меня своими родственниками. Даже был возмущён.

Карл Васильевич знал, что уличён и должен стыдиться. Но, вот беда, не умел.

— Оказывается, мой отец, служа правителем канцелярии маркграфа, дал позволение нескольким еврейским семействам поселиться в Ганау, а чтобы от них отстали, прикрыться нашей фамилией.

— За большие деньги, я полагаю?

— Возможно, — Канкрин не терял присутствия духа. Откуда-то ведь его старик взял средства на обучение сына в Гессенском, потом Магдебургском университетах. Позволил защитить степень доктора права. Егор Францевич потёр длинный нос.

— Взятка сорокалетней давности, в другом государстве — всё, в чём можно заподозрить мою семью. И то недоказанная…

Что-то ведь заставило Франца Людвига бежать из Касселя и превратиться в простого надворного советника. Но сие одни догадки, да-с.

— Я знаю, что вы получили от III отделения кое-какие бумаги, — напрямую заявил Карлик Нос, — касающиеся меня?

Егор Францевич молчал.

— Я не ведаю, что там, — продолжал Нессельроде. Он надеялся, что собеседник невольно даст намёк. Но Канкрин крепился, как «гессенец в руках колонистов». Так, кажется, говорили в Новом Свете?

Как гессенец? Неожиданная догадка обожгла Нессельроде.

— Так ваш батюшка служил маркграфу Вильгельму?

Канкрин дёрнул острым подбородком.

— Своими обвинениями вы заставили меня хорошенько покопаться в семейной хронологии. Расспросить знающих людей. Ведь правитель канцелярии — не соринка. Теперь я понимаю, почему мой отец за всю жизнь слова не проронил о случившемся.

Карлик Нос подобрал губы кошелёчком.

— Так Ротшильды…

— Не имеют при мне никаких шансов, — отрезал Канкрин.

Маркграф Вильгельм питал простительную слабость к нумизматике. Другим нумизматом во всём Франкфурте был Мейер Амшель, торговец старьём. Разбогатевший, проникший во дворец с редкими монетами, подаривший их князю, ставший сначала его поставщиком, а потом банкиром. Именно Амшель придумал, как обогатить «добряка Вилли». Тот забирал подданных в рекруты и продавал Англии как наёмников для войны в колониях. Деньги за каждую голову получала не семья новобранца, а казна.

— Мой отец воспротивился этой практике. Ему пришлось бежать, — сухо сказал Канкрин. — Боюсь, его руки тоже не были чисты. Но то, что не пугает нас один раз и по маленькой, может ужаснуть, когда принимает громадные размеры.

Карлик смерил министра тяжёлым взглядом.

— Теперь вы намерены отомстить?

Егор Францевич поморщился.

— До Ротшильдов я не доберусь, а вам всего-навсего хочу указать на дверь.

— До Ротшильдов мне нет дела, — возразил Нессельроде. — Сорвалась одна договорённость, будет десяток других. Однако с моей стороны опрометчиво не предупредить вас, — он помедлил, — что, выставляя против меня сведения третьего отделения, вы рискуете. Под фундамент домика на Малой Морской подведена министерская мина. И когда она рванёт, господин Бенкендорф не сможет исполнять роль доверенного лица государя.

Флагман «Париж» стоял на якоре в Севастопольском порту, бок о бок с госпитальным 64-пушечным судном. Там делали операции и время от времени выкидывали за борт отрезанные руки и ноги. То ещё зрелище! После взятия Варны корабль отправился на кренгование в доках и вскоре должен был снова выйти в море.

— Русский Портсмут, — Александер на верхней палубе любовался панорамой ночного города. — Здесь снаряжается и зимует флот. — Джеймс обернулся к камердинеру, державшему в руках тёплый плащ. — Бывали?

Жорж покачал головой.

— Отчим не поставлял сюда саженцы. А жа-аль.

Действительно, отлогие берега казались пустынными. Пещерный Инкерман только прибавлял им диковатой красоты. Ветер шевелил ковыль на склонах, пробегая волнами по его серебряным метёлкам. С другой стороны белые домики спускались к порту, плотно облепляя берег.

— Похоже на Алжир, — констатировал Джеймс. — Надо посоветовать адмиралу Грейгу красить купола церквей ярко-синим. Что это? — он вздрогнул. — Цикады?

— Цикадам поздно, — возразил слуга, тоже прислушиваясь к неумолчному стрекотанию. — Маки, господин капитан. Сухие маки. Семена стучат в коробочках…

Александер передёрнул плечами, жестом требуя накинуть плащ. Холодно не было. Но они уже изрядно поглазели на полную луну и двинулись в каюту. Жорж привык к странностям «шпиона». Тот мог часами рассказывать о странах, которые видел, а мог вдруг среди разговора невзначай задать вопрос, способный изобличить приблудного юношу. Всё ещё проверял.

— Какие растения лучше всего прививаются в здешнем климате?

— Не поверите, японские. — Бывший актёр ещё в детстве усвоил правило: врать следует уверенно и, если можно, с подробностями. Они украшают текст и показывают тебя знатоком.

— А земля плодородна?

— Смотря где. В глубине полуострова есть яйлы с великолепной почвой. В степях тоже, но там мало воды. Бахчи разобьёшь, а сад нет.

— Я видел пихты и пинии внушительных размеров.

Жорж пускался объяснять, что в мягком ракушечнике выдалбливают особые ванны, куда сыплют землю, а уж потом сажают деревья… Всё это он слышал на привале от одного бывалого унтера, который чаял оказаться в инвалидной команде при таких ботанических садах — присматривать за саженцами. «Если туда ещё навозу…» — повторял тот.

Пока Жоржа проверяли, и речи не могло идти о том, чтобы залезть наблюдателю в бумаги. Об этом лжелакея предупреждали все — от отца до Стогова. Но молодость… В эти годы Александр Христофорович и сам если ещё не украл из Парижа любимую актрису Бонапарта, то, во всяком случае, к этому готовился… Словом, юноша сунул нос в «секретное шпионское барахло».

Вернее, в то, что лежало в верхних ящиках стола Александера. На слишком доступном месте, чтобы поверить, будто где-нибудь за деревянной панелью обшивки каюты не скрывается тайник для менее невинных документов. Пока же молодой улан нашёл абрисы крымских гаваней, списки кораблей с составом экипажей. Описания баз — Николаева, Одессы, Севастополя — и множество дельных заметок. Например: «Мне довелось увидеть русских пехотинцев купающимися. В сравнении с нашими бравыми парнями они не производят впечатления. Хребты, кожа и кости. Их рацион весьма скуден: сухари и кислая капуста, приправленная уксусом. Но никому не приходит в голову жаловаться».

Или: «Русского крестьянина забирают прямо из деревни, где он живёт до двадцати пяти лет, никогда не видев моря. Ему велят стать моряком. И уже через полгода он карабкается на ванты, ходит по мачтам, подбирает паруса».

Наконец, «Солдат много, они повинуются беспрекословно, поэтому для управления большим стопушечным кораблём с тысячной командой достаточно шестидесяти офицеров».

За такие невинные рассуждения ни одна полиция не схватит наблюдателя за руку. Но вместе они давали цельную картину военного механизма — на Балтике то же, что и на Чёрном море, — отлаженного до совершенства, однако наделённого внутренними пороками конструкции.

Жоржу остро захотелось, чтобы непрошеный покровитель прочитал шпионские откровения. Но копировать времени не было, и так Джеймс ушёл из каюты, только чтобы не дышать паром и углём, пока слуга, размахивая пудовым утюгом, выглаживал кружевные манжетки. Батист влажным не оставишь, вот только что прыскал водой — уже пересохло.

Молодой человек распахнул окно, чтобы проветрить. С нижних палуб слышались пение и перезвон кадильных цепочек. Служили вечерню, и матросы, стоя на коленях между пушками, подтягивали молитвы. В Воспитательном доме Жорж всеми силами прогуливал это время: за что благодарить? А в полку, близ смерти, привык. Всё выходило у места, и Бог оказывался добр не вообще, а именно к нему, раз кто-то из товарищей уже не сядет в седло, а ты бодр, весел и готов скакать на край света… Без задней мысли юноша подтянул пение. Вошедший в комнату Александер только посмотрел внимательно, но ничего не сказал.

Тем временем отец лжекамердинера подвергся самому отъявленному соблазнению. В спешно собираемый лагерь под Варной приехала Каролина Собаньская, якобы навестить генерала де Витта. Эта парочка даже августейших очей не стыдилась. Блистательная панна ходила под руку со своим маленьким кривоногим любовником, перепрыгивала через траншеи минёров, взметая над головой одуревших рядовых кружевные юбки. Витт галантно помогал ей перебираться через рвы и даже завёл в крепость, где, улучив момент, посадил в одну из бойниц и целовал без устали, к крайнему соблазну молодых офицеров.

— Безобразие, — откомментировал государь. — Приказать, что ли, Витту жениться?

— Не сейчас, — Бенкендорф едва сдержал досаду. — Стоит ли ещё один первостатейный армейский чин обременять супругой-патриоткой? Польской патриоткой, ваше величество.

Никс поморщился.

— Мне кажется, она продажна, и только. Нет, ну посмотрите, что вытворяют!

Собаньская грациозно шла по гребню стены, отставив в сторону батистовый зонтик, а Витт готовился в любую секунду поймать грешного ангела. Бенкендорф вообразил на её месте почтенную Лизавету Андревну и с немалым удовольствием признал, что не ему одному пора подумать о габаритах.

— Ишь, как подолом машет! — государя потянуло в Одессу.

Они и собирались буквально на днях. Ждали корвет. Никс очень не хотел тащиться по сухому пути — пылища, жарища, духотища… Только заход солнца позволял дышать без риска обжечь лёгкие. Вечером принято было и гулять, и купаться, и беседовать, и писать письма. Днём жить не хотелось.

Едва Бенкендорф вступил в палатку — а намерения у него были самые целомудренные: почитать и в койку, — как терпкий аромат розового масла засвидетельствовал присутствие чужого. Вернее, чужой. Каролина сидела на его складном ложе, разметав вокруг себя розовую шёлковую накидку с кисточками и прижимая к груди плетёнку, полную пыльной черешни. Она ела и сплёвывала косточки на пол. При этом надо было видеть как.

Более недвусмысленного предложения генерал не припомнил бы со времён Яны Потоцкой — тоже, кстати, польки.

Собаньская улыбнулась и повертелась на одеяле, показывая, что рядом с ней ещё можно сесть.

— Сударыня, вы не ошиблись палаткой?

Её розовые, нежные, как естество, губы изогнулись.

— Не-ет.

Бенкендорф знал, что Витт подкладывает свою пассию и даже не стыдится этого. Воронцов рассказывал. Ну да Миша твердокаменный.

— Мадам, — хозяин не сдвинулся с места. — Я готов вас выслушать. Но давайте сразу к делу. Не люблю мешать приятное с полезным.

Каролина закусила черешенку и потянула зубами за ножку.

— А я люблю.

За ним бы не задержалось взять кровать — благо лёгкая — и вынести вместе с Собаньской на улицу. Но Шурка хотел узнать, что дальше.

— Вы игнорируете мои донесения, — пропела она. — Я шлю, а от вашего ведомства никакого ответа.

— Разве вы состоите у меня на службе? — парировал Бенкендорф, а сам подумал: «Такую бы кралю на нашего английского шпиона…»

— Я состояла прежде, до попытки мятежа, в секретном комитете. Мои враги утверждают, что у меня злой язык. — Графиня разжала зубы, показывая завязанный узлом черешневый черенок. — Вы того же мнения?

Был бы Шурка прежним, немедленно заставил бы её языком расстегнуть ему портупею. А черешня, что черешня? Он и сам так может.

— Мадам, — голос Александра Христофоровича прозвучал устало. — Мы получаем ваши донесения. Но вот что мне любопытно. Среди множества названных людей нет ни одного польского имени.

Каролина встрепенулась.

— Нам известно, какие действия ваши соотечественники намерены предпринять на юге в случае поддержки их британскими кораблями через Константинополь.

Графиня смотрела на генерала, не мигая. В этот момент ему представилось, что её длинная шея как бы поднимается и покачивается над воротником.

— Напишите всё, что вам известно об этих планах, — продолжал Бенкендорф. — И, если наши с вами сведения совпадут, мы поедим черешни.

Корабль взрезал носом бестрепетную воду. Солнце едва выкатилось на блюдо залива, а ветер ускользнул в одну из Инкермановских пещер. Стоял тот час, когда вахтенные предчувствуют смену, которая ещё видит последний сон.

Жорж обожал это время. Потому что хозяин ещё не поднялся, жара не разгорелась, а море хранило вчерашнее тепло, отдавая его тому бедолаге, который вздумает купаться на заре.

Однако сегодня поплавать не довелось. Едва молодой человек сделал несколько гребков, как увидел несущегося по берегу матроса из «парижской» команды, который махал руками и горланил:

— Господин аглинский камердинер! Господин аглинский камердинер! Тьфу ты, чёрт! Малый! Твой шпион кличет!

Жорж проклял раннюю пташку Александера и быстро погрёб к каменистой косе.

— И чё? — спросил он у матроса. Этот простонародный вопрос никогда не ставил служивых в тупик. Если бы Жорж сказал: «В чём дело?» или «Что случилось?» — посыльный ответил бы: «Ей-богу, не знаю». А тут яснее некуда.

— Глянь-ка, вон выруливает! — матрос показал корявым пальцем на вход в бухту. — По всему видать, не наш фрегат.

Молодой человек прищурился. Он хорошо видел на расстоянии.

— Флаг английский.

Посыльный пристойной бранью выразил своё удивление.

На палубе обнаружилось, что капитана Александера уже препроводили к адмиралу, где собрались другие офицеры, в том числе и Стогов, а также прибывший из города комендант порта.

Грейг в открытое окно смотрел на красивый удлинённый силуэт фрегата, без опаски шедшего прямо к пристани.

— Возможно, это возвращается пленный «Рафаил»? — проронил комендант.

— А почему на нём английский флаг? — сквозь зубы процедил адмирал. Джеймса насторожил его голос. Глухой и совершенно чужой. Точно Грейг, ещё ничего не зная, уже вызверился на нового врага. — И почему корабль идёт без опаски? Точно его ждут?

— Может, англичане объявили нам войну? — раздались голоса с разных сторон. — Они ведь грозились… — Разом множество голов обернулись к Александеру.

— Я знаю столько же, сколько и вы. — Джеймс чувствовал, как воздух в каюте накаляется. Все думали одно и то же.

— Кому же и знать, как не вам? — ласково обратился к нему Грейг по-английски. — Ведь именно вы официальный наблюдатель. — Адмирал не сказал то, что было написано у собравшихся на устах. Но британский офицер ясно почувствовал, что слово вот-вот сорвётся с чьего-то языка.

Он попытался разрядить обстановку:

— Вероятно, фрегат везёт из Константинополя турецкого посла. Ведь после взятия Варны должны были начаться переговоры.

— Да, — хмыкнул Грейг, — и, судя по флагу, англичане на них посредники?

— Ваше высокопревосходительство, — взмолился Джеймс, — ведь вы не станете арестовывать соотечественника?

— Я шотландец, — уточнил Алексей Самойлович. — Думаете, если бы было иначе, меня бы стали держать на Черноморском флоте?

Только тут Александер оценил ошибку министерства. Шотландец. Как Пол Джонс. Пощады красному мундиру не будет.

— Препроводите господина капитана в его каюту, — распорядился адмирал. — До выяснения обстоятельств ему запрещено покидать судно.

Чего-то подобного и следовало ожидать. Но Джеймс, правда, не знал, откуда взялся английский корабль и какова его цель в Севастополе. Знал только, что это прекрасная возможность передать домой свои карты, абрисы и заметки. Какова будет его дальнейшая судьба? Крепость? Сибирь? Или, как любил Наполеон, — высоко и коротко?

— Узнайте об этом корабле всё, что только сможете, — шепнул Александер своему камердинеру. — Кто они? Зачем прибыли?

Жорж закивал и не стал входить в каюту вслед за хозяином. У дверей тут же встали два матроса. Фактически англичанин оказался под стражей.

Часам к девяти утра выяснилось, что фрегат называется «Блонд» и совершает учебное плавание по акватории Средиземного и Чёрного морей. Зиму он провёл в Стамбуле на рейде, потом осуществил несколько проходов через проливы — туда-сюда — и теперь намеревался посетить все новые русские порты. А поскольку Россия и Англия в союзе, такое желание не могло вызвать официального противодействия.

Джеймс мог только наблюдать за происходящим в окно своей каюты. Фрегат миновал батареи. На его главной мачте развевался корабельный вымпел, а на фок-мачте — жёлтый флаг, предупреждая: «У нас нет заражённых».

«Неужели в Константинополе чума? — с беспокойством подумал капитан. — Тогда её быстро занесут на противоположный берег». Русские считали, что лучше перебдеть, чем недобдеть, и сигналами принудили фрегат двигаться к карантину. Матросы взяли паруса на готовы, упали решётки на эзельгофте, судно бросило якорь и отсалютовало принимающей стороне. Ему ответили с «Парижа». Остальные корабли и береговые батареи настороженно молчали.

«В жизни не видел такого недоверчивого народа!» — возмутился Джеймс. Издали он узнал голубые куртки своих соотечественников. Спущенный с фрегата катер обогнул мыс и подошёл к борту «Парижа». Через полчаса, не далее, Александера пригласили подняться в каюту адмирала. Его больше не конвоировали и обращались очень вежливо, из чего Джеймс сделал заключение, что капитану «Блонда» удалось дать адмиралу удовлетворительные объяснения своего прибытия.

В каюте Грейг лучился радушием. Он принимал делегацию и был счастлив показать, что на флагмане дело не обошлось без британского наблюдателя. Джеймс тоже сделал вид, что всё в порядке. Подали свежий виноград, грецкие орехи, привозные итальянские сыры и мокко.

— Мы провели в Стамбуле несколько месяцев, очень скучных, но спокойных, — рассказывал капитан Эдмунд Леон, прихлёбывая кофе. — Но у турок открылась чума. Мне бы не хотелось рисковать своей командой. К тому же молодые моряки рвались поупражняться в Кара Дениз, так, кажется, турки называют ваше море?

— Мы называем его Чёрным, — кивнул адмирал. — И готовы предоставить вам убежище от заразы. Только бы она не переметнулась сюда. Контрабанду нелегко пресечь, а там в мотке шёлка можно привезти всё что угодно.

Капитан Леон заёрзал.

— Надеюсь, карантин не будет слишком долгим? Мы наметили побывать ещё в Одессе и двинуться к Кавказскому берегу. Если нас сильно задержат…

— Не сильнее, чем турки, — улыбнулся Грейг. — Наш карантин составляет три недели. Как союзникам, — адмирал не сумел скрыть скепсиса, — я мог бы скостить вам дней семь.

Все расстались чрезвычайно довольными друг другом.

— Ну, что ты узнал о судне? — допытывался Александер у Жоржа. — Они испугались чумы? Странное объяснение для моряков, плавающих чёрт знает по каким портам!

Что до камердинера, то он уже побывал на «Блонде». Как? Обыкновенно. Люди давно в плавании. Не хватает самых простых, привычных европейцу вещей, которые в Стамбуле и редки, и дороги. Найдя торговца галантереей, Жорж набился в разносчики и вместе с ним поднялся на фрегат. Их окружили, требовали всё — от рубашек до зубных щёток, зеркалец и бритвенных помазков. Галдели, только слушай. Плоховат у него английский! Ну, да кое-что понял.

«Блонд» находился в Стамбуле в распоряжении британского посла сэра Роберта Гордона как личный транспорт. Султан Махмуд несколько раз совершал на нём прогулки по Золотому Рогу вместе со своими шахзаде. Дети капитана приглашались во дворец поиграть с принцами. Турецкие офицеры постоянно посещали фрегат, чтобы усвоить новшества, и выходили в общие плавания через проливы. Командующий британским флотом в Средиземном море Палтни Малькольм вручил капитану Леону подарки для Капудан-паши: подзорные трубы, компасы, секстанты и другие приборы.

— Зачем им? — рассмеялся Жорж, меряя локтем белый батист.

— Они недурно разбираются, — возразил офицер-покупатель. — Конечно, много нового, но мы показываем.

Очень мило! Между высокими сторонами царит полное согласие.

Турки позволили кораблю отплыть из Стамбула при южном бризе, и буквально через полтора дня он входил в Севастопольскую гавань.

Всё это Жорж поведал мичману Стогову, который отправился доложить Грейгу. Адмирал крякнул. Каждый из троих, строго по вертикали, понимал, что подобный визит, что бы о нём ни говорили англичане, — предостережение. Вы не послушались нас, взяли Варну. Не двигайтесь, по крайней мере, дальше. Турки легко пропустят британский Средиземноморский флот через проливы, и, во имя равновесия, он будет на севастопольском рейде за пару дней.

Алексей Самойлович выругался и сел писать письмо государю под Варну. Стогов сочинил донесение Бенкендорфу. А Жорж предстал перед Александером, полный решимости уловить по выражению лица хозяина, знает ли тот подробности приключений «Блонда».

Никс скакал, как ужаленный осой.

— Ещё одна выходка наших лондонских друзей! И что мы можем сделать? Ничего! Ничего.

«В собственном доме дверей не запереть».

Можно сколько угодно грозиться припомнить британцам «визит дружбы», но вступать с ними в открытое противоборство, имея ещё и турок на руках, — упаси боже!

— Они приказывают нам сворачивать кампанию и недвусмысленно напрашиваются в посредники, — предположил Бенкендорф.

— Нужен командующий, который не прогнётся под посторонним давлением, — заключил уже взявший себя в руки государь. — И, как ни странно, это именно Воронцов. Которого англичане считают своим. Ведь на него давили?

Бенкендорф склонил голову.

— Давили. А он всё-таки взял крепость.

— Граф всегда оправдывает свою репутацию, — подтвердил Александр Христофорович.

Дело было практически решено. И во многом благодаря прибытию «Блонда». Указывать они нам будут!

«Русские — такие упрямцы», — мог бы сказать Александер.

— А если Грейг узнает о корабле правду? — допытывался у него Жорж. — Судно арестуют?

Англичанин только хмыкнул.

— Законы не запрещают учебных рейсов. Тем более в водах союзника.

Пока «Париж» и «Блонд» стояли в карантине, адмирал разрешил Александеру общаться с соотечественниками. Тот не раз ездил на обеды к капитану Леону и очень недвусмысленно намекнул, что фрегату стоит плыть не к Кавказским берегам, а посмотреть Варну и Сизополь. Пакеты же, которые он, Александер, передаст при следующей встрече, следует доставить вице-адмиралу не вскрывая.

— Не лучше ли вам самому пересесть на наш борт и покинуть русских? — осведомился капитан. — Возможно, они вас подозревают?

— Возможно, — кивнул Джеймс. — Но если я уеду, то тем самым дам подтверждение их беспокойству. И они отправят за вами погоню. Чего мы оба не хотим.

Капитан кивнул.

— Но, если вас изобличат, у русских будет возможность предъявить нашему кабинету претензии.

Джеймс невесело рассмеялся.

— Подобные мелочи случаются на каждом шагу. Выразят недовольство. Какое-то время не допустят наблюдателей. Наши станут отнекиваться и делать хорошую мину. Негодовать, уверять в своей непричастности.

— А вы? — напрямую спросил сэр Леон.

Джеймс коротко дёрнул головой.

— Моя судьба — другое. Поэтому выпьем, дорогой Эдмунд, выпьем, пока мои руки ещё свободны.

Конечно же он успел передать документы: планы портов, карты гаваней, списки товаров с ценами, описания госпиталей и даже пометы о местонахождении колодцев со здоровой водой в Крыму. Дети! Они думали его остановить. Задались бы вопросом, чему человек может научиться за пять лет непрерывного «наблюдательства».

Однако кое-что случилось. Накануне ухода «Блонда» Джеймс решил переправить последнюю партию нарисованных от руки карт. Он хранил важнейшие тетради за картиной «Взятие Монмартра», украшавшей стену каюты. Это место и искал Жорж. Когда Александер начал ездить на английский фрегат, юноша подсмотрел через щёлку в двери, откуда хозяин достаёт журналы. Но вот беда, у Джеймса давно выросли глаза на затылке. Он спиной чувствовал, когда за ним наблюдают. Сколько непрофессионализма у русских! И каких случайных людей они используют!

Джеймс подозревал слугу. Не то чтобы сильно, ведь тут все за всеми приглядывают. А когда открылось, что парень ищет тайник, дальше церемониться не имело смысла.

Александер сделал вид, что взял пару свёртков, и вышел. Жорж поторопился. Надо было подождать, пока хозяин отчалит на «Блонд». А он полез сразу. И был пойман. Потому что англичанин вернулся и завернул ему руку. Они бы ещё поборолись, но Джеймс сразу приставил пистолет к голове. Стояла ночь. Только вахтенные перекликались да каждые полчаса били склянки.

— Я знаю, кто вы.

— И я знаю, — вздохнул англичанин. — Закричите — выстрелю.

Жоржа не имело смысла пугать.

— Почему не сразу?

— Не хочу грязи в каюте, — отозвался Александер. — Поедете со мной.

— Зачем?

Джеймс не ответил. Ему нужно было, чтобы слуга просто исчез. Возможно, стоило сразу свернуть шею. Но как потом тащить тело? В любую минуту наткнётся на часового или вставшего отлить матроса. Значит — отвести к лодке и утопить в море. Но по дороге этот злодей может вывернуться. Самое меньшее — закричать…

— Я облегчу вам задачу, — с пониманием сказал Жорж. — Отвезите меня на «Блонд» и передайте своим в качестве шпиона.

— Зачем вам? — удивился Джеймс.

— Хочу видеть Лондон. Или Константинополь.

Александер позволил себе не поверить.

— Но вы обещаете идти тихо?

— Клянусь.

Оба двинулись из каюты на палубу. Жорж аккуратно перешагивал через темневшие предметы и старался не шуметь. Они спустили лодку. Англичанин продолжал держать пистолет. Изобличённый слуга сел на вёсла.

— Я расскажу о вас всё, что знаю, — предупредил Александер.

— Много ли вы знаете?

На взгляд Джеймса, парень был абсолютно лишён чувства самосохранения. Они оказались в море, достигли «Блонда», англичанин сдал лжекамердинера с рук на руки, и того посадили на гауптвахту.

— Удачи, — сказал ему, прощаясь, капитан Леон.

— Вы поступите очень разумно, если прямо в Стамбуле продадите этого наглеца, — посоветовал Джеймс.

Но до Стамбула предстояло ещё доплыть. Гауптвахта британского корабля — прекрасное место. А нравы на «Блонде» царили самые либеральные: арестанту позволялось играть с часовыми в карты и раз в сутки дышать воздухом на палубе. Жорж даже не пытался бежать.

В Одессе на корабль вступила группа карантинных чиновников, осмотрела все помещения и обнаружила одного неучтённого члена экипажа, который по всем признакам был заражён: жаловался на жар, покраснения на руках и кол в горле.

— Вы чуму нам решили привезти? — с негодованием кричал карантинный капитан. — Убирайтесь обратно, в Стамбул! Там заразе и место.

— Тогда выпустите нас в море! — возмущался Леон.

— Скатертью дорога! Но эта падаль сдохнет у нас в карантине.

Жоржа пришлось отдать. Хуже того — чиновники обстучали фрегат дюйм за дюймом и кое-что нашли. Нельзя было поручиться, что всё. Предусмотрительный капитан зашил тетради Александера в холщовые мешки для хлеба и рассовал в разные места — на камбуз, в носовую часть трюма, в жерло одной из пушек. Даже с учётом обретённых документов фрегат не следовало задерживать. Но напугать стоило.

Что мичман Стогов (а именно он изображал главу карантинных тараканов) и сделал. Из гавани «Блонд» сопровождали два 64-пушечника с открытыми люками. Это уже по приказу Грейга, который получил от государя очень опекательно-распекательное письмо.

— Нашего друга взяли? — спросил Жорж, уже сидя на катере, увозившем его к берегу.

Стогов кивнул.

— А толку? Вот доставим мы эти бумажки, положим перед ним на стол, а он от всего отопрётся.

— Подумаешь, — шмыгнул носом лжекамердинер. — Даже мои показания: де господин Александер хотел продырявить мне голову — ничего не изменят. Но его можно подержать подольше, нагородить вопросов, заставить отвечать. Письменно. А потом гнуть ответы и так, и эдак, доказывая британцам, что они отправили нам шпиона.

— А толку? — повторил Стогов.

Жорж облизнул потрескавшиеся губы.

— Мой дорогой Эразм, ну напрягите же свою хвалёную философию. Из дела бедняги Александера получится очень заметный инцидент, который помешает нашему государю, при всей личной симпатии к Англии, принять её посредничество на переговорах…

Мичман с заметным уважением воззрился на парня. «В папашу», — подтвердил он свой старый диагноз.

— Я поэтому и набился на «Блонд», — признался Жорж. — Чтобы весомее выглядело. Нам нужно будет гору, ну просто гору бумаг исписать… Слушай, жрать хочу, сил нет. Что-нибудь приличное. В итальянском ресторане. И бутылочку шамбертена. Какое дело мы закрутили, — он чмокнул собранные щепотью пальцы. — У меня ни копейки. Буду должен.

Стогову оставалось только удивляться и разводить руками. Сам он развил кипучую деятельность, как только выяснилось, что Жорж пропал с борта «Парижа». Пошёл к Грейгу и потребовал ареста шпиона на основании хотя бы тех невинных тетрадок, которые лежали у англичанина в столе на видном месте.

Тот держался стоически. Всё отрицал. И выражал протесты.

После протокольных формальностей «официального наблюдателя» препроводили в крепость. И сразу, вместо жары, наступил пронизывающий холод, замешанный на сырости подземелий. Выдолбленные в толще скалы казематы равно годились как для хранения битой скотины, так и для консервации живых людей. Здесь уже содержались несколько татарских мурз, призывавших к бунту против русского владычества, и пленные турецкие офицеры. Их подчинённые копали рвы для продолжения форта. С борта «Парижа» было хорошо видно, как они катают тележки или опрокидывают носилки в ров. Широкие штаны и туфли с загнутыми носами менее всего соответствовали земляным работам и не раз вызывали хохот у матросов.

— Надеюсь, вы не заставите меня махать лопатой? — с усмешкой осведомился Александер у мичмана Стогова, который предстал перед ним с допросными листами в руках.

Эразм заметно нервничал. Ему никогда не приходилось арестовывать человека, которому он прежде представлялся как друг.

— Избавлю вас от смущения, — заявил арестант. — Я знал, кто вы, и поэтому не пускался в откровения. Беседы обо всём и ни о чём. Чтобы пощекотать нервы.

Стогов насупился.

— Извольте ответить на вопросы.

— У вас против меня ничего нет, — пошёл в наступление Джеймс. — Выдуманные откровения мальчишки, которого вы ко мне приставили? Задумайтесь, где он теперь?

Эразм, продолжая неловко пыхтеть, достал пачку тетрадей.

— Вы осмелились арестовать «Блонд»? — ахнул Александер. — Это самоуправство, дорогой мичман. Или какой там у вас чин?

— Майор, — поправил бедняга Стогов.

— Вы представляете, господин майор, какой будет скандал? Как разгневается ваш император?

Эразм решил, что довольно шпиону его поучать.

— Вас это мало касается. Вот вопросы. Вот ваши донесения. Извольте писать объяснительную.

Александер едва не расхохотался.

— На чьё имя? Вашего императора, к которому я был послан в качестве официального наблюдателя за военными действиями?

— Вашего министра иностранных дел лорда Эбердина, — раздался с порога молодой самоуверенный голос. — Жорж уже облачился в уланский мундир и выглядел редким красавчиком. — Ведь он направил вас официальным представителем в дружественную армию, а вы своей низкой деятельностью лишили его морального права предложить посреднические услуги при заключении мира.

Глава 5. УРОЖАЙ БЕД

Шурка мог бы гордиться сыном, если бы видел и слышал его в тот момент. Бенкендорфа очень ждали в Севастополе. А он сам собирался прибавить к списку вопросов майора Стогова ещё один: «Расскажите, кто приказал вам осуществить покушение на жизнь командующего осадой Варны графа Воронцова?»

Но то, что произошло дальше, с трудом поддавалось описанию. Александр Христофорович давно не видел, чтобы беды следовали одна за другой с такой частотой, не давая опомниться.

Он уже выпил в одиночестве (чтобы не сглазить) за будущего фельдмаршала. Уже в войсках судили-рядили, что армию возглавит граф Михаил Семёнович. Уже государь научился тому доверять. Что немало. А сам «брат Михайла» посматривал на себя в зеркало с немалым довольством. Год осаждали, взять не могли. Приехал он, и через месяц — на тарелочке.

И вдруг.

Неожиданный удар вывел Шурку из игры.

Сначала пришли вести о распространении чумы у турок. Потом одно-два донесения о вспышках на нашем берегу. Испуг был велик. Готовились плыть в Одессу, где пока царило спокойствие. Начали окуривать всех курьеров и каждый подаваемый в высочайшие руки конверт. Пришла почта. Государь удалился в свою палатку. Но вскоре вышел с каким-то растерянным лицом.

— Знаешь, не проехаться ли нам на люгере вдоль берега.

И нет чтобы Александру Христофоровичу заподозрить неладное: его величество обращался к нему на «ты» только в особых случаях. А он, старый дурак, пропустил мимо ушей: люгер так люгер. Отдал распоряжение. Погода чудная. Волнение невелико. Почему не покататься?

Когда уже отплыли, Никс позвал Бенкендорфа на нос, где никого не было. Взял за руку. Ну, тут уж и слепой бы догадался: что-то стряслось.

— Александр Христофорович, примите мои… беда у нас. Ваш брат Константин в Праводах, где его отряд… заразился и за два дня…

Шурке показалось, что его голова медная и по ней со всей силы ударили молотком. Он слышал только звон в ушах. Смаргивал короткими рыжими ресницами и не мог сообразить, почему его величество говорит, а слов не слышно.

Его контузило под Лейпцигом, и тогда он впервые испытал это чувство. Полная отгороженность от остального мира стеной глухоты. С тех пор случалось, но редко. Александр Христофорович даже открыл рот, но уши не разложило. Держась рукой за белую крашеную стену, он двинулся прочь, не обращая внимания на то, что император вовсе не давал ему разрешения уйти.

Спустился по узкой лесенке палубой ниже, нашёл каюту, где бросил шинель — уезжая, думал: если до вечера прокатаются, будет прохладно… Теперь упал на неё и разрыдался. Его брат! Его замечательный брат! Младший… Несправедливо!

Возможно, болезнь и не была чумой? Жара, грязь — мало ли что Костя потянул в рот… И доктора не нашлось поблизости! А может, он вовсе и не хотел жить, потеряв Мари?

«Это я виноват, — всхлипывал Шурка. — Вывез его в Россию, на войну… тяготы походной жизни… мы ведь не мальчики… Сидел бы себе в Штутгарте». Тут картины штутгартской жизни встали перед глазами: Костя и там умирал.

Всё глупо. Непоправимо. Он был абсолютно не готов. Обжигающая боль, точно с души содрали кожу. Какое-то мгновение Шурка не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Даже язык не ворочался. Только слёзы лились, вопреки попыткам их остановить.

Никс сидел на ступеньках лестницы, закрывая собой выход на палубу. Он приказал идти к берегу галсами, чтобы дольше получилось. Ещё предстояла самая тяжёлая часть разговора.

— Я запрещаю вам ехать в Праводы. Там чума.

— Вы не можете мне запретить проститься с телом брата.

— У вас пятеро детей. И теперь ещё двое племянников. Кто о них позаботится?

И Шурка, обезумев, говорил, что никогда не простит. Заикался. Готов был с кулаками броситься на императора, прыгнуть за борт, а там вплавь до берега… Потом сел на койку, глубоко вздохнул, спрятал лицо в ладонях и затих. Только блюдца эполет на плечах тряслись — не разбить бы.

Когда Александр Христофорович опамятовался, то пришёл в ужас. К счастью, Никс умел прощать. Глубоко и полно, радуясь самой возможности.

— Когда что-нибудь подобное случится со мной, будьте рядом, — только и сказал он.

Тело Константина запаяли в гроб из свинца, снятый отрядом с захваченной в городе мечети, и в таком странном трофее отвезли в Штутгарт, где опустили в усыпальнице рядом с могилой Мари.

Бенкендорф лежал у себя в палатке, смотрел, как по потолку пробегают матерчатые волны, а стены надуваются пузырём, и ждал прибытия транспорта из Одессы.

Одесса — единственный город в России, где колёса экипажей обтягивают холщовыми чехлами, чтобы ткань собирала пыль. Сколько ни лей на мостовые, через минуту лужи высохнут, а дышать станет нечем. В открытых каретах тем более. Хорошо что английские двуколки поднимают седоков чуть не на высоту цокольного дома — клубы дорожного песка-летуна им нипочём. Особенно дамам, чьи причёски портит ветер, а на платья осаживается неистребимый рыжеватый слой. Стирай не стирай, а белый кружевной воротник испорчен.

Елизавета Ксаверьевна собиралась на дачу Рено, где жила императрица, чтобы присутствовать при прощальном выходе. Обычно её величество почивала долго. И, если генерал-губернаторша успевала к полудню, то всегда бывала вознаграждена милостивой улыбкой.

Пили английский чай, присылаемый сестрой графа из Лондона, или турецкий кофе — крепчайший из известных Александре Фёдоровне напитков. Или, наконец, вошедший в моду после войны с Ираном персидский мокко — невесомый и облепляющий гортань.

— До нас не добирается только американский, — улыбалась графиня. — Но он горчит.

Шарлотте было интересно, как хозяйка различает все оттенки. По ней, есть два: кофе и шоколад.

— Я заметила, у вас тут не ставят кваса, — вставила фрейлина Бобринская. — Грушевый по такой жаре был бы хорош.

— Его сиятельство не терпит, — улыбнулась Елизавета Ксаверьевна. — Ну, вот всё из угождения…

— Да, наместника любят, — кивнула императрица. — Я нигде, даже в Москве, не встречала такого приверженного своему начальству народа. У вашего супруга талант привлекать сердца.

— Да, наверное, — лёгкая тень промелькнула по лицу графини. — Жители ему действительно очень благодарны.

Есть за что. Но её саму эта преданность не касалась. Любили Воронцова. Его жену после истории с Пушкиным терпели и прощали. Лиза на многих лицах читала недоумение: как вы могли? Точно каждый встречный спрашивал графиню: и что нам с вами теперь делать?

Её могли полюбить, она знала. Но собственная опрометчивость помешала графине стать для этих людей тем же, чем был Михаил Семёнович. Теперь мешала гордость. Что она могла? От природы тихий, не желающий никого обидеть и сам боящийся обид человек, Елизавета Ксаверьевна минутами думала только о том, чтобы её оставили в покое. Да и дети, жившие в Белой Церкви у бабушки, доставляли множество хлопот. У старшей дочери Кати и у младшего сына Мишеньки доктора нашли чахотку. Двоих Воронцовы уже потеряли. Только Семён и Софи казались здоровыми, но мать, глядя в их лица, всё искала признаков болезни, выдумывала то круги под глазами, то бледный цвет кожи. Обычный зимний кашель — накатались с горки — превращался для неё в признак далёкой грозы. Если бы не Александр Раевский…

После следствия по делу 14-го кузен вернулся из столицы и безвылазно поселился у тётки в Белой Церкви, где занялся племянниками. Только его поддержке Лиза была обязана тем, что ещё не лишилась рассудка, имея на руках двух день ото дня гаснущих детей. А Михаил? Что Михаил? Он предпочитал переживать своё горе в одиночестве. Погрузившись в работу.

И вот теперь муж изгонял от неё единственного безотказного человека. Из ревности? Нет, из чувства приличия.

Елизавета Ксаверьевна закусила оттопыренную нижнюю губку. Она и предположить не могла, каким тяжёлым окажется её чувство к мужу — этому умному, благородному, снисходительному человеку, за которого она выходила как за каменную стену. И, что греха таить, во многом, чтобы избавиться от Александра. Тогда, 11 лет назад в Париже, она совершила бегство. Спряталась. И теперь прошлое нагоняло её, чтобы осалить горячей рукой.

Двуколка графини двигалась по Приморскому бульвару. Публика уже вышла на променад и раскланивалась с супругой генерал-губернатора. Много новых лиц. Придворные. Жёны военных. Целые вереницы иностранных дипломатов. Город, несмотря на жару, кипел — даже цены на арбузы подскочили. И если бы не толпы седоков, с лихвой окупавшие потери, извозчики давно бы уже подняли бунт. Как в Петербурге они едят дешёвые блины с чёрным паюсом, так здесь самая простая закуска — красная арбузная серединка без семечек, вываленная в ноздреватый разлом горячего хлеба.

На повороте с бульвара к Екатерининской площади стояли особенно богатые особняки, и у модной парикмахерской Лавиньотта толклись заглянувшие в город на побывку офицеры. Им не хватало мыла, горячих щипцов и розовой воды. Они жаждали преобразиться и выпорхнуть на бульвар в объятия местных граций, чтобы потом рассказывать на бивуаках, что одесские девочки знают толк. Их много, они разные: гречанки, итальянки, француженки, татарки, хохлушки, но в основном польки и еврейки. Словом, не пожалеешь.

Вот в этом месте, буквально у сквера, где дремлет извозчик, позволяя лошадям объедать веточки чахлых акаций, экипаж графини и догнал оклик. Лиза вздрогнула, повернулась, ища глазами, кто бы мог осмелиться её остановить. И с ужасом увидела Александра Раевского, ринувшегося буквально со ступеней парикмахерской на мостовую, под копыта лошадей.

Елизавете Ксаверьевне только потом пришёл в голову вопрос: почему здесь? На глазах у целой толпы молоденьких офицериков? Ведь сам Александр никогда не заглядывал к Лавиньотту: его отлично брил, стриг и завивал камердинер.

А сразу… сразу она не подумала. Только испугалась и схватила сидевшего справа от неё кучера Василия за вожжи, чтобы помочь удержать лошадей: задавят!

Но Александр сам повис на конской узде и, пока разгорячённая кобыла дёргала головой, норовя лягнуть незнакомца, прокричал:

— Береги наших детей, Лиза! Береги наших детей!

Громко. Отчётливо. Выделяя каждое слово. «Береги наших детей!»

До графини не сразу дошёл смысл сказанного. А ещё медленнее — смысл произошедшего. Её перчатки-митенки уже были испачканы вожжами — две коричные полосы по безупречно белому кружеву. Уже кучер привстал, выгнулся и огрел Раевского хлыстом. Как такое возможно? Что он делает, мужик?

Вокруг собралась толпа. Лошади заплясали на месте. Но Василий, видать, был сообразительнее барыни. Пошёл раздавать удары направо-налево, не стесняясь заехать по наглой гогочущей роже или по указывающей на хозяйку руке.

Скандал. Полный скандал.

«Домой, домой!» — твердил кучер, погоняя двуколку. Они неслись, едва не сбивая пешеходов. Графиня сидела, вжавшись в кресло и закрыв уши руками.

Во дворе особняка Василий подхватил барыню на руки и, пока новость не обежала город, внёс в распахнутые двери. Там он передал Елизавету Ксаверьевну горничным, которые мигом стали расшнуровывать платье. Не дай бог, обморок — в корсете отечёт и почернеет.

Ни о какой поездке к императрице и речи быть не могло. Под окнами живо собралась толпа. Всем хотелось видеть виновницу скандала, узнать друг у друга подробности и вообще поучаствовать… История вмиг обросла ужасающими комментариями. Де её сиятельство на полгода покидает мужа, чтобы жить с кузеном в имении матери. Все её дети — от Раевского. А граф молчал, потому что не смел обнаружить свой стыд. Видать, правду говорили и про Пушкина…

Хорошо, что Михаил всего этого не слышал. Но мог вообразить. Новость долетела до лагеря под Варной к вечеру того же дня. Словно ей приделали крылья.

Сказать, что Михаил Семёнович был раздавлен? Он получил письмо от правителя своей канцелярии. Прочёл. Застыл над текстом. Взял в руки карандаш. Стал крутить его и вдруг резко сломал пополам. Грифель посыпался на бумагу.

Объяснить случившееся было невозможно. Раевский всё-таки устроил скандал, которого граф так хотел избежать. Кровь бросилась Воронцову в голову. Хорошо, что он приучил себя никогда ничего не предпринимать в первую минуту. И даже избегать слов. Это и создало ему репутацию человека холодного.

Но не настолько же! Граф встал, нарочито вежливо отодвинув от себя стул. Потом со всей силы залепил ногой по столу. Складная конструкция отлетела в другой угол палатки. Бумаги легли на пол. Чернильница опрокинулась и забрызгала холщовую стенку. Воронцов начал ходить, сутулясь и заложив руки за спину.

В этот миг он ясно понимал, что командования армией ему не видать. Офицеры не станут слушаться опозоренного человека. Солдаты будут над ним смеяться. И всему этому стыду виной его жена!

При мысли о Лизе гнев снова охватил Михаила Семёновича. Он остановился и с трудом смог взять себя в руки. Был бы дома… Странное это чувство, когда готов убить другого человека. Не фигурально. А прямо пойти и задушить. Его слабость. Его больное место. Били, точно рассчитав.

Плакало его фельдмаршальство. Из-за дуры-жены. Из-за её подлых родственников. Что он ещё узнает, когда вернётся в Одессу? Сколько позора, помимо того, что уже есть, ляжет на его голову?

Государь получил известие тогда же. Думал всю ночь. Наутро позвал командующего в свою палатку. Секретарей и адъютантов выслал.

— Моё предложение относительно армии остаётся в силе.

Император обязан вести себя благородно. Но Михаил Семёнович понимал, каких слов от него ждут.

— Ваше величество, войска не может посылать на смерть человек, лишённый их доверия.

Минута тяжёлая для обоих. Графу точно присыпали пеплом лицо. А государь старался притушить глаза — уж больно его взгляд всех сверлит.

— Вы знаете, что произошло в Одессе, — уже мягче произнёс Воронцов. — Раевский публично оскорбил мою жену. А я вновь не имею права стреляться.

Это «вновь» возвращало его к истории с Пушкиным. Ещё тогда надо было нарушить все правила службы, помнить только об обязанностях благородного человека по отношению к самому себе…

— Что вы такое говорите? — возмутился Никс, которого слово «дуэль» приводило в негодование. — Вы наместник, генерал-губернатор. Это неприкрытое убийство. Закон запрещает…

Император осёкся, понимая, что сейчас собеседнику плевать на закон и даже на собственное генерал-губернаторство.

— Пощадите только жену, — требовательно заявил Никс. — Я убеждён, что гнусная выходка Раевского всецело на его совести.

Что это меняло? Лиза могла быть сто раз не виновата. Как с Пушкиным. И виновата в главном. Она сделала мужа мишенью для насмешек. У него отняли заслуженные лавры, надломили новый карьерный взлёт. Разве такое прощают?

— Я не хочу ехать в Одессу на корабле! — Никс казался непреклонен. — Вы помните, что стряслось с фрегатом «Флора»?

Император любил море, но без взаимности. Так, во всяком случае, шутил он сам. Неприятности начались давно: ещё в 1821 году великокняжеская чета отправилась навестить родных Шарлотты. Увеселительная прогулка по Балтике растянулась на шесть недель сплошного шторма — насилу выбрались на берег. С тех пор раз на раз не приходилось. Когда плыли, когда шли ко дну.

«Флора» возила императора в Одессу 21 августа на день рождения жены. Туда — чудесная погода. Обратно — дождь, град и необходимость поворачивать к порту.

— Никакого моря. Я хочу поспеть в Петербург к 14 октября, на именины матери.

Очень похвально! Но делать по степи 200 вёрст в жару? Только до Одессы. А там пару дней лежать пластом. В то время как на корабле можно просто сидеть и потягивать рейнское. Ну, это он о себе, не об императоре. Кто и когда видел его величество сидящим с бокалом? А жаль. Расслабляет.

В конце концов, сколько Никс ни брыкался, Бенкендорф уговорил его плыть морем. Тем более что линейный корабль, принявший всю их «золотую орду», назывался «Императрица Мария». Как не уважить?

При почти попутном ветре корабль вышел из Варны и полтора дня двигался самым благополучным образом. Сияло солнышко. О борт плескалась синева, переходившая на отмелях в зелень. Низко над волной летали чайки, выхватывая рыбу. То тут, то там появлялись стайки дельфинов, вызывая неизменный интерес у команды. Простодушные матросы бросались к борту, тыкали пальцами и вступали в споры.

— Агличане зовут их морскими свиньями…

— Сам ты свинья. Это фараонки. Слыхал, море-то как зовётся? Чермное.

В большинстве служивые соглашались, что именно тут Моисей раздвигал воды. Потому в Одессе есть евреи. А потонувшие слуги фараона превратились в морских ли собак, в дельфинов ли, в русалок — это уж кому как нравится.

Вечер тоже радовал тишиной. Но на закате солнца над горизонтом протянулась длинная красная полоса.

— Ночь может оказаться беспокойной, — сообщил капитан. — Будьте готовы к приступам морской болезни.

В темноте подул сильный ветер, волны расходились и начали заливать палубу. Высокий линейный корабль лишь немного возвышался над бурной пучиной. Его, как скорлупку, то вздымало вверх, то несло с чёрной непроглядной горы в бездну.

— Я всегда знал, что утону, — сообщил император тем ворчливым голосом, каким спрашивают у жены: где мой халат?

Александр Христофорович чувствовал себя виноватым. Ведь это он уговорил государя плыть.

— Нечем дышать? Тряска?

В этот момент ударившаяся о борт волна с такой силой залепила им в лица водяной пылью, что дыхание пресеклось. А «Императрица Мария», миновав очередной пик, полетела вниз, сотрясаясь всем корпусом.

К утру команда была уже вымотанной и валилась с ног. Дул сильный встречный ветер. Какое-то время корабль лавировал. Но потом капитан приказал спустить паруса и лечь в дрейф. Часть рангоута на бизань-мачте и часть такелажа были разбиты. Раскачивало так сильно, что люди не могли устоять на ногах, и работы по починке прекратились. Матросы заклинили руль, и корабль отдался ярости волн. Все кто мог улеглись в гамаки. Кто не мог — на пол и привязали себя верёвками к выступающим частям внутренней обивки.

— Не вздумайте ходить! — крикнул капитан высоким пассажирам. — Смоет. Или шатнёт, и вы разобьёте голову.

Справедливое предупреждение. Шурка уже пару раз врезался, и если бы не желание императора культурно выворачивать кишки за борт, тоже закрепил бы себя ремнём.

— Блюйте на палубу! — гаркнул капитан. — Всё смоет!

Чтобы услышать друг друга при таком сильном вихре, приходилось кричать прямо в ухо.

— Куда нас гонит?! — государь поймал капитана за куртку и притянул к себе.

— Боюсь сказать, ваше величество, но, кажется, в сторону Босфора. Мы прошли уже миль около шестидесяти.

Новость была ужасной. Ещё сутки такой погоды, и корабль выбросит на мусульманский берег.

Держась за поручни и выступающие углы, Никс протиснулся в свою каюту, кое-как влез в гамак и вцепился пальцами в верёвочные ячейки. Его лицо было изжелто-белым. А иногда зелёным.

— Призови всех, кто ещё может доползти, на совет.

Явились немногие. Некоторые просто застряли по дороге, припёртые к стене отвязавшимися предметами обстановки.

— Нас несёт на турецкий берег! — проорал государь. — Вы знаете мой приказ Сенату на случай плена.

Ну, конечно, в каждом представителе династии «Пётр Великий не умирал»! Чёрт дёрнул повторять указ столетней давности, изданный, кстати, перед неудачным Прутским походом? Буду в плену, никаких моих распоряжений не принимать, требований не слушать.

— Если плен неизбежен, что, по-вашему, турки потребуют за меня?

Уступить всё, что взяли в нынешнюю кампанию, разумеется. А кроме? Деньги? Отказ грекам в признании? Молдавские и валашские земли? Разоружение флота?

— Крым, — коротко заявил Воронцов.

— Это невозможно.

— Сколько людей живёт!

— Триста тысяч.

«Аз есмь пастырь добрый. Пастырь добрый полагает душу свою за овцы своя».

— Вы знаете морской устав. — Кроме графа, никто бы не осмелился сказать государю очевидное.

— Пистолет на бочку, — глухо проронил Никс. Требовал от других, требует и от себя. — Если, конечно, господа, вы согласны.

Офицеры «Императрицы Марии», до которых донесли мнение государя, согласились. Некоторые свитские, напротив. Но было видно, что Никс пренебрежёт их мнением.

Только через 26 часов сила ветра начала стихать. Он изменил направление и больше не гнал корабль к неприятельскому берегу. Экипаж смог выбраться на палубу и чинил порванные снасти.

— Ты что императору предложил? — Шурка отвёл Михаила к борту и крепко взял за плечо. — Взорваться? Это тебе жизнь больше недорога.

Воронцов смотрел на заметно опавшие волны. Героическая смерть после славной победы! Красиво. Но нет, ему предстоит пить свою чашу унижений. И пить её каждый день. Месяц за месяцем, год за годом.

В Одессе император оставался всего несколько часов. Чтобы поспеть, Шурка спал не более сорока минут. Потом облился холодной водой и отправился в карантинный замок, чтобы там на скорую руку переговорить с арестантами. Из Севастополя, специально пред светлые очи шефа жандармов, привезли Александера. Рядом с ним, стена о стену, содержался проклятый Раевский, схваченный полицмейстером за нарушение общественного спокойствия. С обоими Бенкендорфу надо было повидаться, прежде чем отлететь в Петербург.

Карантин — длинное низкое здание, белённое изнутри и снаружи, — более всего напоминал мазанку или, лучше сказать, сорок мазанок, приставленных друг к другу.

Надо было требовать шпиона первым, но долг дружбы и злость заставили Александра Христофоровича, едва войдя, гаркнуть:

— Сюда, этого… уличного крикуна… злодея!

Раевского ввели. Он выглядел странно. Не дерзкий, а как бы безучастный ко всему. За пару дней пребывания под арестом не брился и не мылся. Но не грязная рубашка насторожила генерала: свинских рубашек он не видел! Бенкендорфу бросились в глаза худое, уже как бы не совсем здоровое лицо и застарело тёмная кожа от бровей и до верхней части скул. Так бывает при лихорадке. Но арестанта не трясло.

— Его доктор осматривал? — бросил шеф жандармов.

Карантинный сержант закивал.

— А як же ж. Як тока прибув. У ёго мозги горять.

— Чего? — не понял генерал. Пришлось позвать местного коновала.

— Воспаление мозга, что непонятного? — с вызовом осведомился врач. — Сам себя не помнит. Несёт околесицу.

— И давно? — опешил Бенкендорф. Диагноз заметно менял ситуацию. Ну, бегал сумасшедший по городу… Мало ли что ему в голову взбредёт?

— Думаю, с месяц. — Доктор важно протёр очки. — Надобен покой и холодные компрессы на голову.

Ещё чего!

— Оставьте нас, — распорядился генерал.

— Вы же слышали, я болен, — заявил Раевский. Он сидел напротив стола, несколько развалясь и всем видом демонстрируя презрение.

— Я вот пошлю в имение ваших родителей узнать, сколько они заплатили карантинному костоправу, — бросил Бенкендорф. — А ну-ка встать, скотина!

Он не собирался церемониться. Хорошо, если сумеет удержаться от рукоприкладства.

— Всё никак не уймётесь? Зять ваш сослан в Сибирь, сестра там же. Вы с братом отсидели следствие в Петропавловке…

— Мы выпущены без предъявления обвинений…

— По высочайшей милости к вашему почтенному отцу!

С минуту оба мерили друг друга взглядами, полными холодной ярости. Приступ дорого дался Раевскому, он помимо воли рухнул обратно на стул.

— Чего вы от меня хотите?

— Хочу, чтоб вы здесь же, сию минуту рассказали, кто вас подбил публично оскорбить супругу генерал-губернатора?

Раевский хрипло рассмеялся. Его воспалённые глаза блуждали по лицу собеседника. И тот минутами ловил в них искорку безумия.

— А если я сам…

— Можете опустить ту часть разговора, где вы отнекиваетесь и рассказываете мне о своей горячей любви к Елизавете Ксаверьевне, которая якобы поставила вас на край сумасшествия, — проговорил Бенкендорф, у которого опять начинало закладывать ухо. — А также о личной ненависти к её мужу, недостойному такого сокровища. Будем считать, что я верю в вашу искренность.

На лице арестанта мелькнуло удивление.

— Да, я верю, что страсть заставляет нас делать вещи, которые со стороны выглядят безумными, — кивнул Александр Христофорович. — Но я не верю, что взрыв ваших чувств должен был непременно прийтись на момент прощальной аудиенции, когда её сиятельство ехала к императрице, по людному бульвару, в городе, полном придворных и военных чинов, а также иностранных дипломатов.

Раевский долго молчал. Потом глубоко вздохнул и проронил:

— Быть может, мне хотелось опозорить её мужа, раз мне отказали от дома…

— Быть может, — кивнул генерал. — Но вы опозорили также и женщину. Хуже, погубили её брак.

— Того и надобно! — воскликнул арестант. — Она с ним несчастлива!

— Быть может, — повторил Шурка, уже понимавший, что семейная жизнь его друга слишком зависит от внешних обстоятельств. — Тем не менее вы не сами выбрали время и место для своих позорных откровений.

Раевский отпирался, но как-то вяло и неуверенно, чтобы собеседник перестал давить.

— Я могу сделать так, что вы сгниёте в крепости, — серьёзно пообещал он. — Безымянным узником. Никто не узнает, где вы. — Шурка понимал, что говорит страшные слова, тем не менее готов был исполнить угрозу. — Когда-то, в Париже, я сказал вам: оставьте моих друзей в покое. Вы не послушались. Пеняйте на себя.

Арестант смотрел на генерала рассеянно, точно не мог сосредоточить взгляд на его лице.

— Но, если вы расскажете мне, кто сумел воспользоваться вашим горем, вашей страстью к графине и подсказал, как именно отомстить графу, я сумею добиться для вас после краткого заключения ординарной ссылки в Полтаву с запретом в течение нескольких лет появляться в столице.

Бенкендорф не поручился бы, что Раевский понял его. Пришлось несколько раз повторить. «Правда, что ли, головой скорбен?» — усомнился генерал.

— Мне позволят увидеть её сиятельство? — протянул арестант.

— Это невозможно, — покачал головой Александр Христофорович.

— Тогда я ничего не скажу.

Пришлось пообещать, заранее зная, что Воронцов не разрешит жене, даже если бы она захотела, навестить Раевского. К чему лишние толки?

— Здесь, в Одессе, её визит будет неуместным, — всё-таки Шурка предпочитал говорить правду. — Но после того, как вас вышлют, где-то в имениях, если ей самой будет угодно…

— Угодно. О, конечно, угодно, — простонал Раевский. — Она любит меня, не сомневайтесь. Много лет.

От такой уверенности впору было заколебаться.

— Итак, кто? Когда? При каких обстоятельствах? И, простите, за сколько?

Ответы повергли Бенкендорфа в глубокое уныние. Его опять обыграли. Нессельроде. Кому же ещё? Через две креатуры — де Витта и Ланжерона, которые и взяли на себя труд переговорить с обиженным Раевским. У столичного покровителя имелся свой интерес: продвинуть на место командующего Дибича — Самовар-пашу, как дразнили последнего солдаты.

«Опять я всё проворонил! — возмутился Шурка. — Да что за год такой?!» Он чувствовал, что разрывается. Не успевает одной рукой вести служебные дела, а другой — интриги. Только пребывание рядом с государем скрашивало картину. Но, если так пойдёт дальше, его лишат высочайшей доверенности. И он узнает об этом последним!

В таком гадком настроении Бенкендорф приказал увести Раевского и пригласить английского шпиона.

Александер вошёл очень спокойно. Вот кто даже в заключении сохранял армейскую выправку и чувство собственного достоинства. Чисто выбрит, даже белые воротнички рубашки из-под чёрного галстука выпущены на щёки, как два паруса.

— У вас на меня ничего нет, — заявил Джеймс. — И чем скорее вы меня отпустите, тем меньшим будет инцидент.

Бенкендорф усилием воли заставил себя сосредоточиться на новом посетителе. «Э, да я вижу, вам не до меня!» — было написано на полном понимания лице Александера.

«Очень даже, сударь, до вас», — разозлился Шурка.

— Я не сомневаюсь в доброте и милосердии нашего государя, — вслух сказал он. — Вас, конечно, отпустят. Но… не сразу. Только от вас зависит, в каких условиях вы проведёте ближайшие полтора-два месяца.

— Крыс больше напустите в камеру? — съязвил Джеймс.

— Камеры бывают разные, — парировал генерал. — Сейчас вы занимаете комнату. Притом отдельную. А есть ниже уровня моря. Там сыровато, и люди выходят с трухой вместо костей. — Он помолчал, давая англичанину оценить сказанное. — Есть просторные места заключения, там держат до двадцати соседей — воров и убийц. Они не любят офицеров, тем более иностранных.

Джеймс не позволял себе струсить.

— Видели земляные работы? — продолжал генерал. — Их выполняют военнопленные. Скажите, чем вы отличаетесь от турок?

— Тем, что я представляю союзников, — немедленно отозвался капитан. Если бы он принадлежал к робкому десятку, не избрал бы такую стезю. Его и персидской ямой было не запугать. — Всё равно вы меня отпустите. Рано или поздно. Мой кабинет…

— Согласен, — кивнул Бенкендорф. — Ваш кабинет станет за вас заступаться. А мы тем временем — делать вид, будто не знаем, куда запропал «официальный наблюдатель»? Уж не на «Блонде» ли он отчалил?

— Что вам нужно? — Джеймс считал обязательным прояснить позиции, а уже потом торговаться. — Лично на меня вряд ли что-то есть.

— Да, вы работаете очень аккуратно, — похвалил Александр Христофорович. Ему бы самому таких орлов!

— Я работаю давно, — вздохнул капитан. — А ваши, как медведи в смазных сапогах. Армейщина.

Следовало согласиться.

— Секретная службы его величества существует со времён королевы Елизаветы, — скромно заметил Джеймс. — Опыт. А вы когда спохватились?

— К сожалению, на вашей службе тоже много новичков, — заявил генерал. — Это даёт нам шанс. Появление «Блонда» у наших берегов оказалось как нельзя кстати. Те, кто думал, будто за одним британским кораблём последует целая эскадра, поспешили обнаружить свои планы. Мы их упредили.

По внимательному выражению лица Александера генерал понял, что вопрос для него не совсем незнакомый. Но по отсутствию беспокойства — лично его не касающийся. Ведь и кроме официального наблюдателя были эмиссары, добиравшиеся в гористую сердцевину Крыма подбивать татар к возмущению. А, помимо тех, агенты у поляков.

Татары готовили возмущение под Бахчисараем, но больше, чтобы пограбить. Начали резать караимов, хотели забрать себе их дома. Тут всех и повязали. Но если дать разгореться… Никто ничего не гарантирует, когда в тылу у воюющей армии начинается мятеж.

С поляками вышло интереснее. Напуганная словами шефа жандармов Каролина Собаньская решила спасти себя. Она выложила не только то, что Бенкендорф знал по другим донесениям, но и то, чего знать не мог, ибо в круг польских заговорщиков допускают только своих. Неясно, чего они хотели в Варшаве, да и сейчас ли намеревались действовать? А вот относительно Одессы строили наполеоновские планы. Вояж «Блонда» обнаружил столько желающих открыть британцам ворота! Польские офицеры, служившие в Дунайской армии, по словам Собаньской, готовились захватить порто-франко, чтобы обеспечить прямую помощь из Англии и Франции восставшим соотечественникам в коронных землях.

Собирались ли соотечественники восставать? Хотели ли европейские державы предоставлять им помощь? Наконец, по силам ли было горстке офицеров захватить город? Все эти вопросы повисали в воздухе. Следовало принимать во внимание и лживость доносчицы, и пылкое стремление поляков к самообману.

— Итак, я хочу получить конфиденциальную информацию, которая лично вас не касается, по двум данным пунктам, — сказал Бенкендорф. — Что вы знаете о готовившемся выступлении татар? И о связях вашей стороны с поляками?

Джеймс помолчал. Ему предлагалось говорить не о себе. И без протокола. Взамен — пристойное содержание в крепости до того момента, пока посольство не добьётся его возвращения. Сделка, как сделка. Если другие агенты повели себя неосторожно, он-то чем виноват? Тем более что всего капитан, конечно, не скажет. Но от него и не ждут.

— Что ж, — проговорил он. — Мне потребуется четыре сменных рубашки в неделю. Столько же панталон. Двенадцать пар чулок. Стёганое одеяло. Полотно для постельного белья. Прикомандированные прачка и швея. А кроме того, у вас редко метут и поднимают тучи пыли. Я хочу, чтобы мокрую уборку делали раз в день.

В четыре часа утра Бенкендорфу предстояло сесть в коляску рядом с императором. Шурка очень хотел повидать Лизу. Они были старыми друзьями, если о даме можно так говорить. Её матушка — частая гостья вдовствующей императрицы — вечно прихватывала с собой дочь, и воспитанник привык развлекать мадемуазель Браницкую то шутками, то игрой в волан.

Когда-то в Париже он сам познакомил Воронцова с Лизой и едва ли не сосватал их друг другу. Кто бы мог подумать, что брак двух достойных и милых людей окажется таким тяжёлым?

А теперь… неудобно и побеспокоить в неурочный час. Рассвет едва подкатывал к горизонту слабой белой полосой. Утренний ветерок пробирал по спине под мундиром. Пойти и швыряться камешками в окно? После такого скандала?

Но графиня приехала сама. Её двуколка остановилась прямо напротив карантинного дома. Кучер ссадил хозяйку на землю.

— Михаил тебе разрешил?

— Он не знает. — Лицо у Лизы не было ни бледным, ни потерянным, как раньше, когда стряслась беда из-за Пушкина. Только усталым. И совершенно погасшим. — Ах, Шура, что я наделала.

— Ты-то тут при чём! — возмутился Бенкендорф. — Я вытряс из Раевского. Ему приказали… Чтобы Миша не стал командующим… — Он осёкся, заметив, что графиню не особенно интересует ход интриги.

— Я напрасно вышла за него замуж, — проговорила она.

Страшные слова.

— Лиза… — возмутился генерал. — Да вы с Мишкой…

— Всё ложь, — отрезала графиня. — Показное. Поверишь ли, ничего нет. — Она прижала оба кулачка в чёрных лайковых перчатках к груди.

Бенкендорф чувствовал, что под ногами этой женщины разверзается пропасть.

— Если узнаешь обо мне что-то плохое, помолись.

Только в экипаже Шурка понял смысл её слов и чуть было не потребовал поворачивать. Но рядом клевал носом император. А вёрсты одна за одной наматывались на колёса.

Он не знал, что по возвращении из похода Михаил, мокрый от дождя, как был на корабле, вошёл в комнату жены. Графиня стояла на коленях на полу, разметав белое креповое платье и опустив голову.

— Надо ли что-то говорить, сударыня? — спросил муж.

Туго завитые локоны её тёмных волос отрицательно качнулись.

До Елисаветграда коляска неслась без остановок. Казалось, императора что-то тревожит.

— По всем расчётам, если мы будем неутомимы, то успеем к дню рождения матушки, — сказал он. — Но мне почему-то всё время кажется, что больше её не увижу.

Бенкендорф приписал это запоздалой реакции на корабельные страсти. Испуг настиг его величество спустя двое суток после того, как опасность миновала.

В Елисаветграде они только вдвоём отстояли ночное бдение, императору чуть полегчало, и дальнейший путь он держался покрепче. 14 октября, как и было обещано, государь прибыл в столицу и, никем не узнанный, прошёл утренними улицами во дворец. Его приветствовала Шарлотта, выехавшая из Одессы раньше, и дети. Поднялся визг. Но Никс искал глазами Марию Фёдоровну, а она не выходила.

Пришлось сознаться: вдовствующую императрицу уложили лейб-медики. Известие о взятии Варны привело пожилую даму в такое радостное волнение, что она целые сутки не могла ни о чём говорить, кроме этого. А потом пошла к дивану, опустилась на него и только выдохнула:

— Устала что-то.

Никто не верил в дурной исход, потому что за всю жизнь Мария Фёдоровна ничем не болела. Однако она была настроена твёрдо, как и в любых обстоятельствах:

— Семья, дети, надо прощаться.

Позвали и Шурку. С ним вдовствующая императрица благоволила говорить отдельно.

Он вошёл, опустился на колени перед кроватью. Не сдерживал слёз.

— Будет, — покровительница похлопала воспитанника по руке. — Я пятьдесят лет живу только в этом дворце. Вообрази, какая я старая!

Бенкендорф взял её руку. Пальцы старушки казались обсыпаны белой мукой. Сама она, когда-то огромная, чуть не с него ростом, теперь съёжилась. А формы-то, формы какие были! Наполеон завидовал Павлу, хотел, чтобы у его невест, Екатерины или Анны, развились такие же. Всё в прошлом…

— Ах мой милый, Августин, — пошутила императрица. — Наклонись.

Шурка нагнулся к её губам.

— Я очень благодарна тебе, — прошептала Мария Фёдоровна. — Ты обещал, и ты сделал. Теперь уйду со спокойным сердцем. У моих детей всё хорошо.

Ничего он не обещал. Как-то само выправилось.

— Ты должен знать, — старушка улыбнулась, отчего её белые щёчки пошли слабыми сухими морщинками. — Я всегда гордилась тобой. Всегда. Даже когда ругала. Теперь скоро встречусь с твоей матушкой, надеюсь, она мне не попеняет.

— Не говорите так, вы ещё крепки…

Мария Фёдоровна приложила палец к его губам.

— Я тебе тут оставила кое-какое наследство. Молчи, не маши руками. Я знаю, что ты давно собирал на этот водопад. Как, бишь, его зовут? Фалль? Ну вот Фалль от меня и получишь.

Бенкендорф опешил.

— У тебя теперь сколько детей? — посмеивалась императрица. — Семь?

— Восемь, — не без запинки признал генерал.

— Ишь ты, — задумалась она. — Видать, кто незаконный выплыл. Ищи-ищи, обрящутся. — Мария Фёдоровна постаралась вернуться к прежним мыслям. Хватка её пальцев снова стала крепкой. — Я умру, тебя некому будет поддержать. Не заносись. Не дразни министров. Будут напирать, покайся. Уповай только на дружбу государя. Делай, как говорю.

Глава 6. МИНИСТЕРСКИЕ КАВЕРЗЫ

Одна «Полтава» царила в голове у Сверчка. Стихи клокотали в ней и как бы рождались сами собой, помимо его воли. Он просыпался утром и лежал до полудня в кровати, записывая то, что успело набежать за ночь. Из всех времён года осень была самой урожайной, даже когда приходилось проводить её в Петербурге. Хотя города — мерзость! Особенно наша Северная столица.

Дожди, дожди, дожди! Но и здесь бес стихотворства не оставлял Сверчка. По окнам текли потоки, искажая отражение в стекле новой ртутной плёнкой, сквозь которую улица теряла чёткость, вытягивалась и округлялась. Но да зачем на неё смотреть? Пушкин писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он вскакивал с постели и пытался нацарапать что-то впотьмах.

Когда голод заворачивал кишки кренделем, Сверчок спешил в трактир. Строчки гнались за ним или опережали на полквартала — приходилось догонять. Было смешно заходить и садиться за стол, потому что никто не замечал, как посетитель держит на верёвочке целую флотилию из слов, на скорую руку соединённых рифмами. Подавали есть, задевали за его сокровище ногами, а стадо разноголосых и разномастных восклицаний росло, набегало, звало с собой знакомых, и вот уже весь трактир начинал мычать, цокать, наполняться людской молвью и конским топом.

Прибежав домой, Сверчок загонял проклятые рифмы на лист и тем самым привязывал их к бумаге. Теперь они никуда не могли деться. Но голова всё выплёвывала и выплёвывала следующие. Набирались сотни строк за день. Иногда шла проза. Но, когда Пушкин брался за отделку, оставлял лишь четвёртую часть — остальное никуда не годилось. Шум и гам.

Черновиками можно было топить печь. Но он берёг, хотя сам не мог ничего разобрать. Над зачёркнутыми строками громоздились новые, тоже отвергнутые и жирно замазанные. Слова и словечки заполняли всё пространство листа, не оставляя живого места. Точно на спине наказанного крестьянина.

Траур по вдовствующей императрице, её пышные похороны — всё прошло мимо. Земные боги падают в Лету. Поэзия остаётся. Хорошо, что осень так отвратительна. В Италии с её солнцем и ярко-голубым небом он не стал бы трудиться. Слишком подвижен. Не сидит дома. А в Петербурге свинцовые тучи, слякоть и туман, точно держали Сверчка под арестом.

В эти-то дни, когда Пушкину было ни до кого, его стали особенно настойчиво тревожить делами давно минувших дней. Вспомнили «Гаврилиаду»! Уже семь лет как им самим забытую. И он не тот, и дела не те… Писать объяснения? Каяться? Когда голова аж разрывается от других рифм.

Что могли сделать ему за «Гаврилиаду»? Приговорить к церковному покаянию в монастыре на хлебе и воде. Год. Или полтора. Он выбрал бы Святые Горы. Однако можно ли там писать? И совсем не хотелось выглядеть неблагодарным в глазах императора. Ведь обещал! Ведёт себя как нельзя пристойнее — из последних сил. Сколько может прошлое догонять и хватать за руку? Он больше не безбожник! Не атеист. С тех пор как появился этот государь — нет.

Царь своё слово держит. Как же ему, Пушкину, не держать?

А как сказать правду? Стыдно.

Явилась мысль свалить на другого. На уже покойного, чтобы никто не пострадал от клеветы. Первым же днём сентября написал Вяземскому в надежде на перлюстрацию: «Мне навязалась на шею глупая штука. До правительства дошла наконец “Гаврилиада”, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если князь Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность».

Горчаков? Кто поверит! Достаточно прочесть пару строк. А посему не поверили, призвали к главнокомандующему столицы Петру Толстому и заставили отвечать. «Не я, не моё». Сверчок был, как всегда, напуган сапогами и мундирами. Хотя хорохорился и готовился дерзить. Толстой — бывший «отец-командир» Бенкендорфа. Не забывает своих — тянет. Обзаводится сторонниками.

28 августа ответы Пушкина полетели к лагерю у Варны. Там что-то больно долго толклись. Видимо, государю было не до них. А потом пришло собственноручное письмо императора. Чтобы огласить его, Пушкина призвали в комиссию. Ужасно было тащиться туда, волоча за собой хвост из «полтавких» строчек, и на каждое слово, сказанное извне, выплёвывать мысленно куски поэмы.

Наверное, граф Пётр Александрович почёл стихотворца слегка не в себе. А может, пьяным?

Был он красавец мужчина, в летах, но статный и весьма сообразительный. Говорят, сроду ничего не читал. Поклёп, конечно. По лицу видно, не дурак. И не такой, как наши хитроватые мужики. Или чинуши, мыслящие лишь о размере взятки. Нет, хорошая такая рожа, чуть выше гарнизонной, чуть ниже придворной. Не интриган. Служака. Не без мозгов.

— Послушайте, юноша, — отечески обратился к Сверчку Толстой. Пушкин вспомнил, как много лет назад в этой же самой комнате таким же самым тоном с ним разговаривал покойник Милорадович.

Тогда Сверчку было чуть за двадцать. Теперь около тридцати. Но для людей старинных, ещё екатерининских войн, он оставался «юношей», и даже не почёл долгом обижаться.

— Послушайте, юноша, — важно повторил Толстой, — его величество повелел мне призвать вас. Вот что написано в ордере: «Сказать ему», то есть вам, «моим именем», то есть августейшим, «что, зная лично Пушкина, я его слову верю, но желаю, чтобы он открыл правительству, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем». Вот так.

Главнокомандующий смотрел на Сверчка. Сверчок — на главнокомандующего. Всем, до протоколистов, всё было ясно.

— Вас государь милует, — голос старика был скрипучим и вкрадчивым одновременно, точно он старался смягчить обычную командную грубость. — Неужели вы, видя такое благоснисхождение его величества, не объясните истины?

Пушкин надолго замолчал. Толстой его не торопил. Гадкое дело. Замять бы.

— Позволено ли мне будет прямо обратиться с письмом к императору?

Сей вопрос не застал старика врасплох.

— Конечно. Вот лист. Вот перо. Пишите.

Сверчок поколебался. Сел и очень быстро нацарапал нечто на листке. Потом поспешно запечатал своим перстнем и вручил послание главнокомандующему.

— Ведь вы гарантируете мне, что оно не будет вскрыто?

— На высочайшее имя? — поразился тот. — Как можно-с?

— И вы немедленно отошлёте?

— С присовокуплением протокола, — поправил старик.

Голова с плеч. Как же он дождётся ответа? Ни жить, ни умереть.

Пушкин вышел на улицу. Строчки куда-то разбежались. Видно, попрятались со страху. Поэт застучал тросточкой по мостовой, скликая их. И по мере того, как приближался к Демутовой гостинице, всё больше заматывался в кокон новых двустиший, всё хуже слышал звуки, доносившиеся извне. Дошло до того, что на проспекте его чуть не сбила извозчичья лошадь. Он отскочил и, даже не выругав седока, побежал к себе в 33-й нумер, боясь рассыпать по дороге рифмы.

Последние слова Марии Фёдоровны одновременно и тронули, и насмешили Бенкендорфа. Всё ещё видит в нём мальчика! Просила не меряться силами с Нессельроде: «Крепко сидит, как клещ. И, пока государь не разуверился в идеалах Священного союза, его не сдвинуть. А идеалы сии незыблемы, потому что наш Ангел взял с брата клятву, ты слышишь, Сашхен, клятву всегда быть верным…» ну и так далее. Ещё говорила о министрах: де все они ополчились на высший надзор. Будто он не знает! И просила уступать, прикидываться слабым. «Ты, Сашхен, всегда отвечаешь ударом на удар. Неумно. Уклонись. Пропусти. Сделай вид, будто не больно. А потом ударь, когда они не ожидают. И оттуда, откуда не ожидают. С мест. Из губерний. Покажи, что там чиновники за взятку родную мать продадут. Что, если их не напугать, дела встанут. Страхом русский человек живёт. Страхом. Если не Божьим, то государевым».

Всё это она говорила твёрдо, уча его в последний раз. А он уже тяготился и думал, отпустила бы скорее.

Оказалось, права. Во всём. Знала больше. Догадывалась о многом. Ах, как он её оплакал. И потом, когда удары пошли косяком, точно над его головой убрали защищавшую руку, вспомнил многократно и внутренне попросил прощения: «Дурак я, дурак».

Во время похорон государю было не до того, а сразу после, едва оправился, показал Бенкендорфу жалобу министров. На тридцати страницах. С указанием всех промахов, которые жандармские офицеры насовершали за два года. А кроме служебных упущений были скрупулёзно перечислены все пьянки, дебоши, случаи увоза помещичьих и мещанских жён, вся дикая гарнизонная глупость, которую явили его подчинённые, едва им в руки попала власть.

— Ну добро бы министры, — сказал государь почти по-дружески. — Я знаю, на что они обижены. Но ведь на местах воют. Что творят твои архангелы?

Бенкендорф отчасти был готов и развернул папку, которую принёс с собой в кабинет императора.

— Ваше величество перед выездом в поход велело мне проверить крестьянскую жалобу на генерала Измайлова.

Знаменитое дело. Мужички просили управы на богатого и сильного барина, который стращал всю округу. Работать заставляет даже в праздники. Девок забирает и портит. Дворовым слугам не даёт жениться. Держит гарем. Наказывает людей, заковав в колодки, ошейники и прочие бесчеловечные устройства. В имение никого не пускает. Капитана-исправника приказал схватить и выпороть. Уездного предводителя впряг в экипаж и на нём катался… Даже министра Балашёва, с которым зашла тяжба о лесе, без суда ограбил — все деревья вырубил и сплавил к себе по Волге.

— Самое любопытное, напомню, — продолжал шеф жандармов, едва сдерживая своё раздражение по поводу министерского доноса, — что мужики генерала Измайлова подали жалобу и в Сенат, и в августейшие руки. Ваш экземпляр сохранился. По нему мы и работали.

— А сенатский? — уже багровея, осведомился император.

— Не зарегистрирован.

Утерян? Не дошёл? Сразу разорвали? Сего Бенкендорф не знал, да и выяснять «его архангелам» не позволили.

— Итак, я имел счастье доложить вашему величеству ещё на борту флагмана «Париж», что из Ярославля от губернатора Яковлева пришёл ответ, будто все показания против Измайлова ложны, а мужики лишь желают, чтобы имение было взято в опеку. — Александр Христофорович перевернул лист с видом абсолютного хладнокровия. — В Ярославль был от меня послан жандармский капитан, который под видом бродячего торговца проник в имение и подтвердил все ужасы, о коих сказано в жалобе, вплоть до железных ошейников, присовокупив, что сей изверг заставляет дворовых девок прислуживать себе и своим приятелям нагишом…

— Довольно, — Никс оборвал докладчика. — Я приказал его судить.

— Губернская судебная палата вынесла оправдательный приговор. Зато были схвачены и после наказания кнутом посажены в местную тюрьму те из крестьян, кого Измайлов подозревал в доносе на себя.

«Хорошо, что нынче языков не режут и лбы не клеймят, — добавил про себя Бенкендорф. — А то бы изуродовали мужиков».

— Очевидно, губернатор и суд приняли взятки, — сказал император. — Приказываю перенести суд в соседнюю Костромскую губернию…

— А вы сие уже приказывали, — Бенкендорф бесстрастно перевернул ещё один лист. Вообще-то это ему положено было всё забывать. В конце концов, у него контузия! Но война. Поток дел. Чтобы не упустить нужного, император работал по 16 часов в сутки. Голова становилась, как решето. — Думаю, чиновники полагали, что, находясь на театре военных действий, вы выпустите дело из-под контроля, и оно как-нибудь замотается.

— И? — с заметной угрозой в голосе спросил государь.

— И Костромская судебная палата также вынесла оправдательный приговор. Хотели доносителям ноздри рвать и отправлять в Сибирь, в смысле доносителей, а не ноздри, но вы при восшествии на престол изволили отменить указ вашей августейшей бабки о ссылке крепостных по воле помещика. Засим дело встало. А жандармские чины, вторично посланные в имения Измайлова, доносят, что сей изувер лютует, питая страх скорого возмездия.

— О, Боже, — проронил Никс. — Что же там делается?

Александр Христофорович мог описать, но не стал, ибо государь и сам имел живое воображение.

— Немедленно моей волей арестовать Измайлова, имения взять под опеку и судить негодяя в Сенате… — император осёкся. — Именно в Сенате и был «затерян» первый экземпляр жалобы. — Что вы хотите мне доказать? — хмуро спросил он у Бенкендорфа.

— Что таких доносов, — генерал свесил в руке листки, исписанные рукой Вигеля, — на меня и моих офицеров будет ещё много. И чем глубже мы войдём в соприкосновение с местным чиновничеством, тем громче они завоют.

Император был заметно раздражён.

— Будто ваши офицеры и взяток не берут! Напротив. Вот случаи их злоупотреблений, пьянства, блуда и всяческой нечистоплотности. Таким людям вы поручили надзор?

Бенкендорф почувствовал, что у него начинается нервный тик в руке.

— А где мне других найти? — взялся возражать, иди до конца. — Беру людей, каких умею. Стараюсь следить за их нравственностью и добромыслием. Если нам хватает полиции, то где она обреталась в означенном деле?

Никс расстегнул пуговицу на воротнике.

— Плохи ли, хороши ли мои офицеры, — продолжал шеф жандармов, — но они свою работу делают. А что пьяницы и бабники, так и я с сими грехами сколько лет маюсь. Ничего не помогает.

Император сел за стол. Перед ним лежали две папки. Донос на высшую полицию. И результат её расследования по делу генерала Измайлова, которого ни один суд не желал взять за… Надо было решать. Чиновники грозили саботажем, если не уберут жандармов. Жандармы утверждали, что саботаж давно начался.

— У нас в тюрьмах практически нет виновных, — проронил Бенкендорф. — Суды вершатся за взятки. Несколько громких расследований, вроде дела Измайлова, дадут на время необходимую острастку. Потом надо полоть грядку снова, — шеф жандармов помедлил. — Если бы существующие законы хоть кто-нибудь исполнял!

— Кроме нас с вами, — усмехнулся государь. — Кроме нас с вами.

Сверчку было велено явиться во дворец для личной беседы с императором. Душа ушла в пятки. Сердце подскочило к потолку. Стоящие ошуюю трепещут, стоящие одесную радуются. Где стоял он?

Ещё носили траур. Уродливые чепцы с вуалями — у дам. Глухие чёрные галстуки и повязки на рукавах мундиров — у мужчин. Высоченные зеркала, которые одни могли бы составить гордость Зимнего, были задёрнуты крепом. Диваны в чехлах. Ковры скатаны. Дворец имел вид не столько погружённого в печаль, сколько готового к переезду.

Кабинет государя, куда провели поэта, выглядел каким-то… обугленным. Точно в нём не переставая топили камин. Чёрные ошмётки копоти осели на рамы картин, кое-где валялись закопчённые кусочки бумаги.

Его величество встал из-за стола. Он выглядел более обычного сутулым и бледным, с сильно запавшими глазами. Сверчку захотелось сказать что-нибудь доброе, утешительное.

— Очень прискорбно, что так случилось. Вашу матушку все любили…

— Да-а, — протянул государь, — Вдовствующая императрица была… — Он не нашёл слов и отвернулся.

«Неужели заплачет?» — поразился Пушкин. Марию Фёдоровну хоронили неформально. С воплями отчаяния и расцарапанными лицами. Давно такого не было. За три десятилетия вдовства она успела столько сделать для пансионов, сиротских и воспитательных домов, просто для обращавшихся к ней за помощью, что толпы шли и рыдали совершенно без понукания. А вечером на поминках — не за императорским столом, конечно, а в своём кругу и по кабакам — куча полковых и гвардейских чинов упилась в зюзю. Ибо многим, очень многим густые эполеты на плечи надела именно царица-вдова по просьбе жён, матушек, тёток. Приискивала местечки, советовала венценосным сыновьям то того, то другого нужного человека. Потеряв её, иные чувствовали, что лишились крёстной. Полиция всю ночь подбирала их по улицам, имея устное приказание никого не волочь в кутузку, а развозить по домам. Повязали одного лишь пехотного капитана, который бодал головой фонарный столб и, рыдая, спрашивал у деревяшки, кого теперь назначат вдовствующей императрицей? Кому сдались подданные и сироты? Что, в сущности, одно и то же.

— Вы не удивляйтесь, — Никс обвёл вокруг себя глазами. — Матушка приказала нам с братом после её смерти прочесть и сжечь все дневники, письма, журналы. Вот мы три дня и… — он махнул рукой. — У меня такое чувство, будто я второй раз похоронил мать.

Сверчок сглотнул. Он стал невольным свидетелем внутренней, не касавшейся его жизни царской семьи. И не потому, что лично ему доверяли, а потому, что сейчас именно он подвернулся под руку.

— Столько откровений, — протянул государь. — Особенно о царствовании бабушки. Великое время. И такие низменные, животные страсти…

Пушкин вспомнил рассказы Карамзина о попытках Марии Фёдоровны понудить почтенного историографа прочесть лекцию младшим великим князьям. После записки «О старой и новой России» писателя пригласили во дворец. Мальчишки не показались Николаю Михайловичу внимательными.

«Когда ваша великая бабушка…» — начал он.

«Великая? — перебил Никс. — А мама говорит, что она опозорила нашу семью».

Карамзин покашлял.

«Опозорила семью? Да, наверное. Но прославила Россию. Выбирайте, ваше высочество».

Судя по озадаченности государя, он не выбрал до сих пор.

— У вас её профиль, — проронил Пушкин.

— Как я счастлив, что только профиль! — воскликнул Никс. -Я не горжусь семейным сходством. И был бы без него счастливее. А ваши родители живы? — он резко изменил направление разговора.

— Оба, ваше величество.

— Цените, — отрывисто бросил император. — Даже если они обижали вас в детстве. Потом не скажешь: прости. Вы помирились с отцом?

Его величество имел в виду происшествие в 25-м году, когда старик Сергей Львович решил пожаловаться на сына в духовную консисторию: де не чтит… А Пушкин, в свою очередь, заявил, что родитель согласился за ним шпионить и доносить!

— Мой отец не хочет меня видеть.

— Дурно, — государь покачал головой. — Я ему прикажу. Он не осмелится возражать. Вы бы хорошо сделали, остепенившись. Найдя супругу. Порадовав родителей внуками. Глядишь, всё и уладилось бы. Насчёт вашего письма…

Пушкин подобрался. Он уже знал от графа Толстого, что государь буквально через два дня после приезда распорядился закрыть расследование. Поэту показали высочайшую резолюцию: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено».

Но что император скажет ему?

— Гадкие стихи, Александр Сергеевич, — проронил государь. — Я читал, и мне, взрослому мужчине, стыдно было. Вы вот, наверное, знаете об этом студенте… о мальчике, который в Москве написал скабрёзную пиеску…

Сверчок догадался, что речь об Александре Полежаеве. Парень с задатками.

— Вот я его заставил мне вслух эту мерзость прочесть. Он не смог. А вы бы смогли?

Пушкин прикинул: вряд ли. Пьяный молодой друзьям читал. И те аплодировали. А сейчас, на трезвую голову, после всего, что пережито и передумано…

— Я его приказал забрить в солдаты, — сообщил царь о Полежаеве. — Не вижу, что в нём щадить.

— Забрейте и меня, ваше величество! Я ведь просился в армию!

— Нужны вы там! — фыркнул император. — Сегодня ранец носить, завтра песни петь. Вы раскаиваетесь?

— Очень.

— Слава богу, — Никс кивнул каким-то своим мыслям. — Помолитесь, чтобы вас простили. Там. — Он быстро взглянул на потолок. Потом с минуту молчал, не зная, стоит ли говорить, но решился. — Я вас не имею права наказывать: не я оскорблён. Но, отпуская без наказания, как государь беру ваш грех на себя.

Сверчок сморгнул. Странные понятия у этого человека! Такие, к каким он сам другой дорогой добирался сквозь «лай, пенье, свист и хлоп».

— Не верьте тем, которые скажут, что это шутка, шалость, ничего дурного, — заключил император. — Дайте мне только слово отмолить.

Министрам было недвусмысленно указано, что доносы друг на друга недопустимы. Тем самым Александр Христофорович, ведавший всего-навсего отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии и Корпусом жандармов, нечувствительно вводился в круг глав центральных учреждений. И тут же ставился как бы несколько над ними — ибо его-то ведомству позволялось и надзирать, и доносить.

Сие был провал. Для тех, кто готовил подкоп. Государь сделал выбор. История изувера Измайлова, дважды судимого, но вышедшего сухим из воды, оказалась как нельзя кстати.

— Вот вам и чиновники на местах, — распекал император членов Государственного совета. — Жаловаться на политический надзор они изволят!

Бенкендорф сидел скромно и разглядывал отражение люстры в отполированном ногте большого пальца. Ловил на себе негодующие взгляды и делал вид, что его происходящее не касается.

— Вы сумели на сей раз оправдаться перед государем, — сказал ему после заседания Дашков. — Но юстиция от ваших идей страждет.

Александр Христофорович был человеком впечатлительным. По трое суток после неприятного разговора мог вспоминать неловкость и повторять слова обидчика. Но умел, если надо, подобраться.

— Мне казалось, что юстиция страждет от неисполнения законов, — вежливо заметил он. И пошёл, внутренне мучимый придирками товарищей. Одинокий. Непонятый. Словом, очень интересный для дам.

Единственный, можно сказать, защитник целостности государственного механизма.

Дома защитнику, как водится, задали перцу, ибо писал он нерегулярно. Примирение было нежным. Рассказы о детях — увлекательными. Лизавета Андревна — пленительной и хозяйственной в одну и ту же минуту. Утром муж проснулся, довольный жизнью, и обнаружил у себя на сердце лишь две заботы. Прищучить Закревского. И начать серьёзный подкоп под Нессельроде, который не завтра, не вдруг даст плоды.

— Что вам удалось нарыть? — спросил он Канкрина, нанеся в дом министра финансов визит вежливости.

— Много польской грязи, — отвечал тот. — Сашхен, вы выглядите исключительно встревоженным.

Бенкендорф поведал о последнем разговоре с умирающей Марией Фёдоровной. Егор Францевич закивал. Для них обоих вдовствующая императрица была старой покровительницей.

— Надо держаться вместе. Всем, кого она тянула, — заключил Бенкендорф. — Ну так что за польская грязь?

Канкрин покрякал.

— Польша висит на казне, как оковы. Один миллион золотом. Ежегодно. И безвозмездно. Памятник благим намерениям покойного государя…

Ангел был уверен, что разделы — страшное преступление. Чтобы нас простили, надо платить. Деньгами. А кроме них посулами восстановить государственность и вернуть земли. Теперь руина прежней грозной башни, едва начав отстраиваться, застыла. Камень и мешки с песком отвезли к более срочным местам. Но рабочих оставили греться на солнышке и продолжали выдавать жалованье. Те привыкли бездельничать и ворчать.

— Но при чём тут Нессельроде?

Канкрин смерил более молодого товарища долгим взглядом, точно говорил: скоро сказка сказывается…

— Карла Васильевича покойный император приблизил, чтобы через него удобнее связываться с Меттернихом, австрийским министром иностранных дел, и вместе поддерживать политику Священного союза. Мой мальчик, я не слишком бегло говорю?

Шурка покачал головой. Канкрин был по уши погружён в навоз прошлого царствования. Нынешняя политика вся росла оттуда. Но и Бенкендорф многое помнил. Отчасти благодаря собственной службе. А ещё более — благодаря беседам высокопоставленных лиц за столом у Марии Фёдоровны, молчаливым свидетелем которых случался.

— Итак, Меттерних всегда оставался против приращения русской территории за счёт Польши, — продолжал Егор Францевич. — В последнюю войну Австрия заметно потеряла влияние на наш кабинет. Она будет стараться восстановить его. Во многом за счёт Польши. Когда там полыхнёт, мы будем нуждаться в помощи соседей, тоже владеющих кусками польской земли. Или, на худой конец, в их нейтралитете. Вот и повод для сближения.

Бенкендорф продолжал не улавливать, какое отношение к происходящему в Варшаве имеет министр иностранных дел.

— Вене выгоден взрыв у поляков. И Нессельроде не будет ему мешать. Часть информации, которую обязательно должен знать государь, остаётся у него без внимания и движения. До лучших времён. Ergo, — Канкрин возвёл очи горе, — если полыхнёт прямо сейчас, пока мир с турками не заключён, австрийцы будут очень довольны. Чем мы в более затруднительном положении, тем нужнее их помощь. Тем выше станут требования Вены, например, за посреднические услуги в переговорах.

Бенкендорф несколько минут молчал, соединяя соображения министра финансов со своими сведениями. Он уже знал, что покушение на Воронцова не было связано с Александером. Тот без тени раскаяния указал на польских патриотов в Дунайской армии. Александр Христофорович ещё сомневался, но, когда офицеров допросили, оказалось, что они, держа в голове план захвата Одессы — вот ведь бредовая идея! — считали последнее при Воронцове невозможным и хотели обезглавить город. Единственное сомнение вызывали их ссылки на австрийских эмиссаров, якобы готовых оплатить акцию. Теперь нити связывались.

— Нужно как можно скорее мириться с турками. И без посредничества Вены, — заключил Канкрин. — Тогда взрыв в Польше потеряет всякий смысл. Его перестанут подогревать извне.

Он ошибался.