Юность

Пролог

Шествуя по министерству, Сипягин раскланивался с подчинёнными с важной приветливостью, одаривая редких счастливчиков едва заметными улыбками, отчего за его спиной тут же начинались завистливые шепотки, а везунчики начинали купаться в ядовитом внимании коллег. Закрыв за собой массивную дверь кабинета, Дмитрий Сергеевич выдохнул, на секунду привалившись к резному дубу спиной и полуприкрыв глаза.

– Министр Внутренних Дел, – прошептал чиновник одними губами, наполняясь государственным пиететом перед собственной высокой должностью. Больше года проработав управляющим министерства, а до того – пять лет товарищем министра Внутренних Дел, он всегда чувствовал лёгкую… Нет, не ущербность, но всё же, всё же… иначе ощущается, совсем иначе.

– Выше только Бог и Государь, – сказал он значимо, отшагнув от двери к массивному письменному столу красного дерева, раскинувшемуся на несколько квадратных саженей, и вслушиваясь в слова.

– Нет! – поправил он себя сурово, поджав губы, – Государь и Бог!

Пройдясь по давно знакомому кабинету в новом качестве, Дмитрий Сергеевич встал у окна, и некоторое время глядел бездумно на набережную Фонтанки, видя перед собой – всю Россию! Перед внутренним взором министра разворачивались карты Империи.

Денно и нощно дымят заводские трубы, тянутся по рельсам тяжёлые составы, а в помещичьих экономиях на Юге России уже готовятся к посевной. Мудро устроенное предками Государя сословное общество, в котором каждому отведено от века заповеданное место, и так будет всегда!

– Всегда! – прошептал он горячечно, сжав массивный кулак, и отходя наконец от окна, разукрашенного причудливыми морозными узорами.

Устроившись удобно в кресле, чиновник провёл пальцами по лакированной поверхности стола, и наконец подтянул к себе подготовленные помощником папки с разными пометками. Разобравшись с самыми срочными и важными делами, и отдав несколько распоряжений, Дмитрий Сергеевич решил сделать перерыв, нажав кнопку звонка.

– Чаю, голубчик, – велел он явившемуся на зов плешивому служителю, – да покрепче. Ну да ты и сам знаешь…

Глубокий поклон, и служитель исчез, как и не было. Хмыкнув, чиновник крутанул шеей – каждый раз ведь удивляется! Как джинн из восточной сказки, только что клубов дыма не хватает. И понятно ведь, что у потомственного лакея не может не быть профессиональных секретов, да и натаскивают их с самого раннего возраста, но всё едино – шустёр!

Пару минут спустя на столе министра на изящной подставочке встал серебряный поднос с дымящимся самоварчиком, заварочным чайничком с толстой тряпичной бабой для тепла поверх, да усыпанные маком баранки в вазочке. Взмах рукой… и на подносе появилась сахарница с щипчиками, чашка с блюдцем, да розеточка с вареньем из айвы, о котором обмолвился давеча при случайном разговоре с былым сослуживцем, зашедшим в министерство по делам. Поклон… и лакея как не бывало.

С удовольствием отхлёбывая ароматный китайский чай, Сипягин взял ложечку айвового варенья, и предвкушающее жмурясь, положил в рот. А потом бараночку! Сломав её в кулаке, министр закинул куски разом в рот, вкусно захрустев. И чайком…

Имея привычку к печатному слову, министр поискал глазами газету, но передумал, взяв верхнюю папку из стопки «К ознакомлению». Встречаются порой презанимательные материалы, куда там газетам! Да и подача в таких вот папочках вполне себе поверхностная, рассчитанная именно что на ознакомление. Нужно будет, велит подчинённым провести подробный анализ.

– Так-с… что тут у нас? – шёлковые шнуры, скрепляющие тиснённую кожу, разошлись, и будто огромная тропическая бабочка махнула своими гигантскими крылами, – Буры?

Настроенный вполне благодушно, он начал листать, читая бегло, едва ли не по диагонали, вчитываясь только в особо интересные пассажи, да по давнишней привычке проглядывая сухие цифры в обязательном порядке. Но чем дальше, тем больше испарялось благодушие министра, а на высокий лоб набежали морщинки. Слишком всё…

… неоднозначно.

Подданные Российской Империи воюют в Южной Африке храбро, с выдумкой и огоньком, да и представлены они больше все прочих европейских граждан, едва ли даже и не вместе взятых! Храбро воюют, умело, но…

… не те!

Одних только русских почти четыре тысячи, да поляков, лифляндцев, жидов… и нет почти представителей благородного сословия! Если не считать Русскую Миссию Красного Креста, разумеется.

Казалось бы, имена этих немногих должны звучать особенно громко на фоне серой массы вчерашних крестьян, горняков, мелких торговцев и бог весь знает, какого сброда, но нет!

Мелькнул, да и пропал ротмистр Ганецкий, не успев взойти. Яркий, безусловно талантливый человек, но не сложилось. Бывает.

Максимов талантлив и харизматичен, но полностью почти перекрыт фигурой Вильбуа-Марейля. Начальник штаба Европейского легиона, фигура безусловно значимая, но в основном для специалистов. Широкой публике он интересен мало.

Гурко оскандалился, дав массу поводов для злословия, и притом оправданных. Такая блестящая биография, яркая карьера, и так… глупо!

Багратион-Мухранский в прессу попадал не раз, но поводы сплошь анекдотичны! И не то чтобы они не к чести князя, но и уважения его приключения не вызывают. Если поначалу он вызывал уважение древностью рода, то ныне известен разве только пристрастием к черкеске, охотой на обезьян, да всякого рода казусами и нелепицами.

Прочие же… несколько почти безвестных офицеров, воюющих в Европейском Легионе, да двое воюют в бурских коммандо на правах технических специалистов. К непосредственному командованию их не допускают, что решительно… ну ни в какие ворота!

И…

Министр перелистнул назад, хмуро глядя на колонку имён. Русские… и не слишком русские подданные и бывшие подданные, добившиеся успеха в Южной Африке. Некоторые – громкого, с регулярным упоминанием в европейских газетах, некоторые – значительно более скромного. Но…

… не те, неправильные русские.

Свыше двухсот человек стали офицерами, что для пяти тысяч не так уж и много. Но…

Министр хмурился всё больше, понимая глубину проблемы, разом вставшей перед ним… Нет! Перед всем Государством Российским!

– Никто, – прошелестел он побелевшими губами, вчитываясь в сухие строки, – ни один человек из числа Российских подданных, будь то настоящих или бывших, не пошёл под командование русских офицеров. Ах да, Ганецкий…

– Нет, – решительно выдохнул Сипягин, массируя левое подреберье, где внезапно закололо сердце, – Ганецкий не в счёт! С десяток человек, да и те в самом начале боевых действий!

– А потом… – он с ненавистью уставился на бумаги, – Дзержинские и прочее… быдло! Один-единственный дворянин, и тот – марксист, да ещё и поляк! Уж и не знаю, что хуже.

Положив папку на стол, Дмитрий Сергеевич откинулся назад, прикрыв глаза. Скверно, очень скверно! Четыре… пять тысяч человек в общей сложности, и никто, решительно никто не идёт под командование людей благородных, игнорируя даже профессиональных офицеров.

На войне! Казалось бы, сам Бог… ан нет, не идут. Сами справляются. Это решительно…

– … невозможно! – с отвращением сказал Грингмут, отбросив от себя гранки, упавшие было на дымящуюся пепельницу, – Публика интересуется Южной Африкой, но где? Где, я вас спрашиваю… нормальные имена?

– Какие есть, – суховато ответил репортёр, не принимая манеру начальства и забирая гранки.

– Простите, Всеволод Игнатьевич, – закурив, искренне повинился редактор газеты «Московские ведомости», – не сдержался.

– Понимаю, – чуть поклонился репортёр, смягчая дворянский гонор, – но уж как есть! Упоминать в публикациях Дзержинского вы запретили, хотя как по мне…

– Впрочем, вам видней, – примиряющее улыбнулся репортёр, видя выразительное лицо Владимира Андреевича, – я всё понимаю! Марксист, да ещё и беглый… непростой вопрос. Не тот человек, которого следует поднимать на щит. Ну а прочие? Панкратов не без греха, но ведь каков типаж!?

– Типаж, – вяло отозвался Грингмут, сделав затяжку, – тип он, а не типаж! Я…

Порывшись в столе и переворошив забитые бумагами ящики, он достал несколько листков и передал репортёру:

– Читайте! Уж простите, но только в кабинете – не то чтобы секрет великий, но и не те вещи, о коих можно болтать без разбору.

– Я…

– Вам доверяю, – склонил голову редактор самой «правой» и официозной газеты в Москве, которую злопыхатели называли «охранительской», а за пределами России напечатанное в «Московских ведомостях» считали неофициальной позицией властей, – но всё же некоторую информацию следует выдавать осторожно.

– Это… – вчитавшийся репортёр выпрямился ошеломлённо, глядя на Владимира Андреевича выпученными рыбьими глазами, – правда?!

– В большинстве своём, – кивнул Грингмут, – хотя большая часть данных подкреплена лишь анализом и косвенными данными.

– Уголовники?!

– Теперь вы понимаете? – подался вперёд Грингмут, – Давняя связь с уголовниками, и чуть ли даже не сам Иван!

– А… разоблачить? – неуверенно спросил Всеволод Игнатьевич, поведя полной щекой с пышной бакенбардой.

– Как, голубчик?! Сами по себе карточные игры с иванами ничего не доказывают, зато благотворительность – вот она! Стоит чуть копнуть, и перед нашей нетребовательной публикой предстанет этакий Робин Гуд! И в эту же кучу – песенки, изобретательство… представляете? Снова возопят, что власти травят гения!

– Да уж… – поёжился репортёр, дочитав, – прямо-таки инфернальная картина получается. Марксисты, жиды, иваны… экий клубочек вокруг мальчишки закручен! Да и сам он… нда-с…

– Если бы только в мальчишке было дело, – грустно усмехнулся Грингмут, – если бы… Вот!

На стол легла французская газета, открытая на нужной странице.

– Изволите ли видеть – фехт-генерал Бляйшман!

– Жи-ид?! – рванул ворот репортёр, дикими глазами вглядываясь в бравого фехт-генерала с развевающимися пейсами, позирующего фотографу с видом брутальным и суровым, как и положено боевому офицеру, обеспечившему прорыв в Дурбан. Сперва – безукоризненно налаженной интендантской службой, а затем и личным участием!

– Жид, – кивнул Владимир Андреевич деланно невозмутимо, и только глаз дёрнулся, – и это полбеды. Хуже другое…

– Да што может быть хуже?!

– А то, Всеволод Игнатьевич, что наши мужички в Южной Африке готовы идти за жидом Бляйшманом, за полячишкой Дзержинским, да своими доморощенными… офицерами, – выплюнул он, – но лишь бы не за человеком благородного сословия! Представляете? Напрочь!

– Мы… – Грингмут, задыхаясь от ярости, ослабил ворот на налившейся багровым шее, – умилялись сперва… подъёму патриотизма… духу русскому…

– А потом выяснилось, – уже потухшее сказал он, – что русскими они видят только себя. Не нас с вами! Жида Бляйшмана готовы русским видеть, поляка Дзержинского, цыгана Шижиря, но не нас с вами! И Церковь… в кальвинисты перекрещиваются, к староверам примыкают, лишь бы не с чиновниками в рясах! Такое-то у них мнение о священнослужителях, понимаете?

– Земля и воля как есть, – прошептал репортёр, – без всякой политики, в самом первобытном понимании…

– Пока! Пока без политики! Четыре тысячи русских мужиков и мещан воюет в Африке за землю лично для себя и волю, как они её понимают! Чёрный передел, если хотите, – едко хмыкнул редактор, туша папиросу о гору окурков, возвышающихся в бронзовой пепельнице, – а потом что будет, представляете?

– Ведь получится у них, – продолжил Грингмут, – и не потому, что они действительно… а потому, что Африка! Палку воткнёшь, вырастет, копнёшь – золото. А им, голодным после малоземелья да нечерноземья, кожурка лимонная за лакомство будет!

– И письма… – севшим голосом сказал Всеволод Игнатьевич, глядя на начальника дикими глазами, – они же письма станут писать…

– Да! А мы-то… севшим голосом сказал Грингмут, – радовались. Первый Сарматский, а? А теперь?

Всеволод Игнатьевич никогда не жаловался на фантазию, да и увлечение живописью сказывалось. Привычная картина мира, с робкими работящими крестьянами, готовыми ломать шапку перед барином за-ради великого уважения, рушилась на глазах. Вдребезги разбивались впитанные с молоком матери, вычитанные в книгах иллюзии о солдатушках – бравых ребятушках, готовых по слову отца командира – без раздумий! Вот он, настоящий русский народ!

В воображении репортёра робкий крестьянин, стоящий перед ним с картузом в руке, выпрямил голову, и смиренная улыбка его обернулась волчьим оскалом, а в руке мелькнул тяжёлый клинок.

«– Марга!»

И только зарево пожаров над помещичьими усадьбами, над родовыми дворянскими гнёздами! Где когда-то покупали и продавали людей, обменивали молодых девок на борзых щенков, отдавали парней в солдаты, запарывали насмерть непокорных – огни пожаров.

Топот неподкованных копыт по степи, волчьи ямы в лесах, и люди, готовые умирать за свободу. И убивать – всех, кто выше тележного колеса. Врагов. Их…

– Это, – с ужасом сказал Всеволод Игнатьевич, – надо остановить! Они же… дикари! Не как в сухих строках учебника истории, а… скифы! Настоящие, пропахшие дымом и кровью, ничуть не романтичные!

– Любой ценой, – сказал он уже решительно, без прежней интеллигентской вялости. По-прежнему рыхлый, рано оплывший, но глаза – волчьи. Глаза человека, готового… нет, не умирать. Но убивать.

– Священную дружину[1] упразднили, – выдохнул дымом Грингмут, целясь глазами в подчинённого, – и я считаю – рано!

– Рано, – эхом отозвался Всеволод Игнатьевич, не отрывая глаз.