Юность полководца

Спор на большом вече

Оба вечевых колокола – и на Софийской, и на Торговой стороне – с утра яростно вызванивали, созывая народ на большое вече. Все новгородцы боялись раздоров во время вечевых сборищ, иногда кончавшихся схватками.

Некоторые надеялись, что в этот день, согласно древнему обычаю, по улицам будут выставлены столы и все станут пировать: есть, пить и веселиться по случаю нежданной победы над шведами.

Возможен был и другой повод для созыва веча: многие именитые бояре смертельно враждовали между собой, и преданные им новгородцы, уже засучив рукава, ожидали, когда начнется встань. Вся площадь волновалась и шумела. Но на этот раз причина созыва веча была иная.

Несколько новгородцев стали, захлебываясь, кричать, что битва на Неве была неправильная, что со шведами можно и нужно было поладить миром: они-де везли богатые товары, ценные сукна, сладкие вина, а доставить их к месту в Новгород так и не удалось, так как молодой княжич Александр, беспричинно напав на них, разгромил все шведское войско и разграбил их корабли.

Другие спорщики ругали и опровергали первых, говоря, что нельзя было спокойно и беззаботно доверять большому войску отлично вооруженных иноземцев, которые ехали, конечно, не для торговли, а чтобы водвориться хозяевами в новгородских землях.

– Князь Александр похвально сделал, что разбил дерзких пришельцев, но он повинен в другом, – говорили третьи, – в том, что, распалясь жадностью, присвоил все шведские товары и роздал их только своим дружинникам, а нас, прочих новгородцев, оставил ни при чем.

На прилегающих к площади улицах тоже разгорались споры.

Некоторые монахи-черноризцы обвиняли князя в крайней, непомерной гордости, в том, что, по-видимому, он себя одного считает победителем шведов.

– Никогда бы княжич в битве со свейскими воинами не справился, – поучал мрачный тощий монах, взобравшийся на груду бревен. – Чудо чудное свершилось: многие люди богомольные и праведные видели своима очима, что на помощь князю прилетели сонмы ангелов и архангелов и, по великой милости Божьей, поражали огненными мечами нечестивых иноземцев. Сами воины созерцали все это. Не княжич Александр, а небесное воинство опрокинуло вражеские шатры, разметало, как пыль, шведскую рать. А оставшиеся в живых иноверцы, полные ужаса, одни разбежались по лесу, а другие, взобравшись на корабли, уплыли обратно в свою далекую землю.

Вече шумело. Однако крики еще более усилились, когда бояре стали требовать появления на вече победителя – непокорного и самовольного князя Александра Ярославича. За ним отправились выборные, и скоро все увидели знакомую высокую складную фигуру Александра, шагавшего в сторону вечевого помоста. Общее ликование и крики вызвал шедший за князем дружинник Гаврила Олексич в шведских желтых сапогах выше колен с огромными золотыми шпорами.

– Гляньте-ка, наш Гаврила нарядился свейским боярином!

Александр поднялся на каменный помост и сперва как будто равнодушно выслушивал обвинения, с которыми на него обрушивались некоторые бояре и их сторонники. Он тихо сказал что-то стоявшему близ него Гавриле Олексичу, который быстро ушел и вскоре вернулся с полусотней переяславльских дружинников. Они растолкали народ и, опираясь на тонкие копья, выстроились близ ступеней помоста.

Александр высоко поднял руку, и по всей площади пронеслись крики бирючей:

– Слушайте, вечники! Тише, православные! Князь Александр Ярославич вам слово скажет!

Толпа сгрудилась еще теснее. Александр выпрямился и заговорил медленно и четко:

– Господин Великий вольный Новгород! Вы сами меня призвали править вами. Думал я сперва, что разговоры наши будут толковые, деловитые… А мне приходится слушать здесь всякий вздорный лай бессовестных подвывал. Не будь здесь такого шума, то вы бы все услышали, как в глубоких карманах некоторых переветников звенит серебро, которое им туда отсыпали немецкие или шведские торговые гости… Честно ли я сделал, что побил иноземцев? Пусть один из вечевых писцов прочтет вам ту бесстыдную грамотку, какую прислал мне вражеский воевода, зять шведского короля ярл Биргер.

Александр вынул из-за пазухи свернутое в трубку шведское послание с болтавшейся на шнурке синей печатью, развернул его и передал подошедшему старому писцу. Тот приблизил грамоту к глазам, зычно крякнул и, откашлявшись, стал читать громким, сиплым голосом:

– «Князь Александер! Если сможешь – сопротивляйся! – Писец остановился, посмотрел направо и налево, покачал головой и, снова кашлянув, продолжал: – Если можешь – сопротивляйся…» Вот оно как! «Но я уже здесь и пленю землю твою! Ярл Биргер «.

Несколько рук протянулось, желая взять грамотку, но писец оттолкнул их локтем и вернул письмо Александру. Тот снова обратился к вечу:

– Слыхали, что пишет заносчивый шведский воевода? Пленить нашу землю грозит! Гляди, куда махнул! А посему с теми, кто меня бранит за то, что я шведскую рать отогнал, я даже спорить не стану, а просто крепко запомню лисьи морды тех, кто так горячо распинался за иноземцев. Этих переветников судить буду я сам и всех засажу в поруб… Ну-ка, помолчите малость! Пусть говорит кто-либо один.

– Ноздрилин! – раздалось несколько голосов.

– Хорошо! – сказал Александр. – Послушаем, что надумал боярин Ноздрилин.

Полуседой, сутулый, с узкими, хитрыми, как у хорька, глазками и румяными щеками, в долгополом узорчатом кафтане, старый боярин поднялся по ступенькам и стал рядом с Александром. Тот резко отшатнулся.

– Други мои милые, Господин Великий вольный Новгород! Здесь немало уже говорилось о самоуправстве молодого княжича. Не раз жаловались, что он не почитает старых бояр и делает что ему вздумается. Ох, зело сие для нас опасно! Княжич Александр еще уноша. Послушал бы советов опытных бояр. А пока не видать этого, я предлагаю Великому Новгороду то же самое, что мы когда-то потребовали от отца его, князя Ярослава Всеволодовича: чтобы княжич Александр Ярославич поклялся на святом Евангелии строго соблюдать грамоты Ярославовы и древние уставы новгородские. И еще потребуем от него клятвы, чтобы без согласия веча и посадника княжич Александр самочинно войной ни на кого не шел.

Толпа затихла, выжидая ответа юного князя, которого Ноздрилин настойчиво называл уменьшительным именем «княжич».

– Что мне вам ответить на это? – сказал Александр. – Когда ко мне примчались изгоном лесные сторожа на сменных конях и поведали, что в устье Ижоры прибыли свейские воины на тридцати пяти кораблях, и заносчивый воевода прислал мне вот эту грамотку, – князь высоко поднял письмо и снова спрятал его за пазуху, – то я тогда понял, что нет уже времени думать да гадать и спорить на вече, а надо немедля браться за мечи и топоры и выгонять незваных гостей!

– Верно, Ярославич, верно! – раздались голоса.

– С мечом в руке торговать не ездят! – продолжал Александр. – Хорошо запомни это, хитроумный Ноздрилин! Я поговорил и с посадником, и с тысяцким, и с владыкой Спиридоном. И что же они мне сказали? Какой совет изрекли? Надо-де сперва подумать и посоветоваться, что нам делать, как ласковей принять непрошеных гостей. Чуя беду неминучую, я поднял дружину, прихватил еще смелых охочих молодцов, и все мы на борзе двинулись к устью Ижоры. Спешил я, боясь, что узнают вражеские переветники, – он кивнул головой в сторону Ноздрилина, – и оповестят свеев. Моя верная дружина, взметнувшись на коней, вместе с подоспевшими на мой призыв ижорцами примчалась к свейскому лагерю и ночью свалилась, как буря, на иноземных разбойников. С Божьей помощью мы разметали позарившихся на наши земли свеев и опрокинули их в реку. Верно ли я сделал?

– Верно! Верно! Правильно сделал! – зашумело вече.

– А тем, кто меня винит, почему-де я дозволил воинам поделить добычу, захваченную во вражьем лагере, а не приказал притащить ее сюда, чтобы раздать лежебокам, тем, кто отсиживался на печи в час боевой грозы, – то им отвечу, что так я и впредь стану делать!

С разных сторон послышались крики боярских подвывал:

– Ты не наш! Уходи от нас! Ты сам по себе, а мы сами по себе! Найдем другого князя, он будет почитать древние грамоты новгородские!

Крики сторонников Александра стали заглушать первые:

– Ты, пресветлый князь Александр, наша защита! Ты не отдал иноземцам нашей родной земли! Исполать тебе[48], наша надежда! Так же и впредь поступай!

Александр, нахмурясь, смотрел на напиравшую толпу. «Какие разные лица! Одни приветливые, ласковые, с дружеским взором, другие злобные, – кажись, поддайся им, тут и разорвут».

А хриплые голоса продолжали кричать:

– Ты не наш! Уходи из Новгорода! Не хотим тебя!

И тут же он вдруг услышал странно знакомый женский голос, нежный и душевный, совсем где-то близко:

– Сокол ты наш ясный! Никуды не уходи! Пропадем мы без тебя, родимый!

Кто это сказал? Не эта ли девушка с узорчатым темным платком, надвинутым до собольих бровей? Но она уже затерялась среди напирающей толпы зипунов и кафтанов.

Несколько человек взобрались на вечевой помост. Крича и размахивая кулаками, они лезли на Александра. Князь обернулся и сказал два слова своим дружинникам. Те, с пронзительным гиканьем выхватив мечи, взмахнули ими над головами и бросились вперед на помост, отчего крикуны испуганно скатились обратно в толпу.

Александр поднял руку, и всюду снова закричали:

– Слушайте! Слушайте!

Площадь затихла. Александр заговорил отчетливо, стараясь скрыть кипевшее в нем бешенство:

– Выслушайте теперь мой последний сказ, хлебосольные и слишком доверчивые к недругам братья новгородцы! Хоть недолго потрудился я для Великого Новгорода, но зато при мне никто нас не бил, а мы сами били и рыделей немецких, и разбойников литовских, и шведов, и чудь, и емь. За это, что ли, хотели вы в награду посадить мне на шею немецкого кума Жирославича или хитреца Ноздрилина и их горластых подручных? Надоело мне все это! Довольно! Ухожу от вас! В Переяславле мне легче будет приручать медведей и укрощать норовистых коней, чем слушать ваши поучения и попреки! Здесь же останется на страже мой старый верный друг – вот этот вечевой колокол. И тебе, медный недремлющий звонкий глашатай, я поклянусь: знай, что если ты начнешь гудеть и бить тревогу во дни беды народной и звать меня, то я услышу твой голос и в Переяславле, и в Суздальских лесах, и во Владимире и примчусь к тебе на помощь, на борьбу с недругами, на защиту родной земли! И я знаю, что все честные русские люди пойдут за мной. Всем, кто был мне опорой, и впредь дай Бог радости, прибыли и удачи! А тем, кто только лукавил и мне вредил, скажу на прощанье: не будет вам удачи!

Резко повернувшись и не оглядываясь, отбрасывая встречных, просивших его остаться, Александр быстро направился к своим хоромам.

– Кремень! А жаль, что покинул нас! – говорили, расходясь, новгородцы. – С ним мы были как за каменной стеной!

«Укрощай исподволь, не сгоряча!»

Александр Ярославич покинул Новгород и уехал в родную вотчину отца, Переяславль-Залесский. Однажды во дворе княжеской усадьбы он укрощал большого, еще нескладного жеребчика, стараясь научить его ходить в хомуте и оглоблях. Темно-серый рослый конь пятился, бросался в стороны. Два конюха держали его под уздцы. Княжич сидел на низком передке телеги, упираясь в землю длинными сухопарыми ногами в кожаных постолах, и то натягивал, то отпускал ременные вожжи.

– Не нажимай, не толкай! Легче! Легче! – покрикивал конюхам Александр. – Укрощай зверя исподволь, не сгоряча – так меня и князь-батюшка учил. Веди жеребчика сперва вокруг двора, пусть приобыкнет.

– Лютый зверь, а не конь! – отвечал дюжий конюх. – Все укусить норовит.

Жеребец, двухлетка, сильный и костистый, мышиного цвета, подогнув голову, грыз железные удила, поводя свирепо глазом, косясь назад на Александра, который то осторожно подхлестывал вожжами по бокам, то стегал витнем, когда конь, поддав задом, выбрасывал ногу и попадал ею за оглоблю.

Третий конюх заботливо, чтобы не спугнуть, поджимал ногу коня, выпрастывал ее и ставил между оглоблями.

Медленно конюхи водили жеребчика вокруг княжьего двора. Иногда конь пытался подняться на дыбы, вырваться, но постепенно понимал, что его спасение в медленном шаге вдоль бревенчатого забора. Только проходя мимо крыльца с раскрытой дверью, из которой валил густой дым – стряпухи топили печь на творожные сканцы[49], – конь бросался в сторону, увлекая всех за собой.

– В поле бы его, на волюшку! – говорил один конюх.

– Рано еще, – отвечал Александр, с трудом удерживаясь на мотавшемся из стороны в сторону передке телеги.

– Он те покажет волюшку! Пусти его только в поле!..

В это время во двор вошел чужеземец в диковинной зеленой с красными рукавами одежде, в черных длинных, до колен, чулках и в башмаках из желтой кожи с пышными завязками. Он остановился у ворот, сняв широкополую шляпу, и ждал, пока на него обратит внимание князь Александр. Возле чужеземца стоял его слуга с кожаной сумкой и держал на привязи рыжего криволапого пса с тупой мордой и торчащими наружу клыками. Гость заговорил мягко и вкрадчиво, слегка нараспев:

– Вот пришел я, скромный путник, из далекой земли, чтобы принести доброжелательный привет и пожелания высшего блага тебе, о достойнейший принц, отмеченный мужеством, воинской и другими неисчерпаемыми доблестями!

– В чем дело? – холодно прервал Александр.

– Зачем вы мучаетесь? – сказал чужеземец. – Этот прекрасный конь хорош только под седлом. А телегу он в момент изломает. В нем нетерпенья много.

– Ладно! Пой другому! – ответил Александр. – Когда научится в оглоблях ходить, тогда и в поле, и в бою не сплошает. – Александр натянул поводья, остановился и обратил внимание на рыжего пса:

– Это что за чудище? Продаешь?

– Твоему милостивому достоинству привел я в дар этого рыжего дьявола. – Держа шляпу в руках, чужеземец подошел ближе. – Каждого волка загрызет.

– А ну-ка, подведи его ко мне.

– Осторожно, достоуважаемый принц Александер! Чужих он не любит. Если же вы сами его кормить будете, то он верным сторожем вашим станет и на охоте в нужную минуту выручит.

Александр встал и подошел к чужеземцу.

– Ты сам из какой страны будешь? – спросил он, не сводя пристального взгляда с рыжего пса, который ощетинился и глухо заворчал.

– Я торговый гость, именем Конрад, и заодно я книжник из славного Кракова, земли Ляшской. Пришел к вашей благосклонной милости с просьбой, если вы меня выслушаете.

– Это не ко мне обращаться следует, а к моему батюшке, когда он вернется, к переяславльскому князю Ярославу Всеволодовичу: он здесь хозяин.

– Знаю, высокочтимый принц Александер. Я сначала вас в Новгороде искал. Жил я в нем раньше когда-то и там по-вашему, по-русски, говорить научился. Теперь хотел бы у вас получить разрешение свободно ездить по деревням и закупать кожи, волос, пеньку, сало.

– Ишь чего захотел! Откуда у нас сало? После татарского погрома скотина едва ноги волочит.

– Что-нибудь татары да оставили. Не всё же увезли. А мы, люди торговые, уж смекнем, что купить, что продать. Только бы вы нам спутника надежного проводником дали.

– Молодцы здесь удалые, только славушка лиха! – добавил стоявший вблизи конюх.

– Я тебе, пожалуй, помогу, – сказал Александр. – А ты мне поможешь. За пса лютого сколько возьмешь?

– Ничего не возьму, этому псу цены нет. Примите в подарок от моего чистого сердца.

– Я тебе за это рыжее чудище подарю медвежью шкуру. Намедни я поднял на рогатину еще одного медведя – быка. И провожатого с тобой пошлю, одного из своих ловчих, чтобы он всюду помог проехать и от лиходеев встречных уберег. А ты мне, любезный, вот чем удружи…

Лицо иноземца стало строгим, брови внимательно сдвинулись.

– Что прикажете, принц Александер? Все, что могу, сделаю.

– У моего батюшки есть старый монах-летописец, отец Пафнутий. Жалуется он, что писать ему уже не на чем. А записи он ведет изо дня в день очень важные: какие церкви где строятся и какому святителю, какой князь родился али преставился, хлеб ли, ячмень ли стали дороже али упали в цене. Так не достанешь ли ты для этого монаха-летописца харатьи хорошей сколько можешь или цельную книжицу, еще не исписанную?

– Почему для вашего высокого достоинства не принести? Дам я для записей, для хроники[50] книгу самую добротную – в переплете из телячьей кожи с медными застежками. Будет новая, чистая, неисписанная книга. Сегодня же принесу.

– А в цене сойдемся, – сказал Александр. – Других забот у тебя нет?

– Если не забота, то вопрос есть. Можно ли мне или другому же нашему иноземному купцу проехать в низовья великой реки Волги в стоянку хана татарского? Не поможете ли хотя бы советом?

– А ты не побоишься проехать по безлюдным берегам?

– Наши торговые смельчаки, чтобы провезти свой красный товар, или наши мудрые ученые книжники, чтобы описать жизнь иноземных владык, на опасности не смотрят и готовы проехать даже на край света. Трудна ли дорога к понизовьям Волги, к Хвалынскому морю?[51]

– Не легкая! Обожди. Одному ехать зря. Не доедешь. Вот если наш обоз туда пойдет, на плотах и ладьях повезет хану татарскому наши даровья, тогда и вашим людям торговым или мудрецам книжным вместе с ними легче будет пробраться. А как тебя хан татарский примет – честь честью или твою голову срубит, – за это ручаться не могу. Да к тому же моя слава у хана Батыя, пожалуй, лихая слава.

– А что это значит?

– Сам смекни, что такое лихая слава у татар. Это когда за мои ратные дела, за мое радение на пользу родины кривой татарский меч уже занесен над моей головой… А ты приходи ко мне вечерком с твоей летописной книгой. Медом я тебя угощу, заодно и потолкуем… Эй! Спросите-ка у стряпухи говяжью кость, да с мясцом. Надо нового пса, Рыжка, приручить.

Один из конюхов побежал вокруг дома и вскоре вернулся с большой говяжьей костью. Александр уверенно подошел к рыжему псу. У того ощетинился загривок, но Александр взял в полу своей длинной рубахи конец ремня, на котором купец держал собаку, и протянул другой рукой говяжью кость. Пес завилял хвостом, и шерсть на его спине улеглась. Он опустился на землю и, положив кость между передними лапами, принялся ее грызть.

– Нового хозяина почуял, – сказал один из конюхов. – У твоего хозяина, Рыжуха, рука крепкая и верная.

В Переяславле-Залесском кручинятся

Летописец князя Переяславльского старый монах Пафнутий вписывал на большом листе толстой книги в желтом переплете телячьей кожи:

«…В лето 6746[52] приидоша иноплеменицы, глаголемые татарове, на землю Рязанскую, множество без числа, аки прузы…[53] И все люди секуще, аки траву…»

Он остановился, вытер гусиное перо о полуседые волосы, смазанные лампадным маслом, и прислушался. Кто-то настойчиво ударял в дверь.

– Отче Пафнутий, отомкни задвижку! Это я!

Сильным, тяжелым кулаком кто-то бил в старую потемневшую дверь. Она от древности казалась сморщенной, столько в ней образовалось трещин.

Старик поднялся и встревоженно спросил:

– Кому до меня надоба?

– Да это я, Александр!

– Сейчас, сейчас, родимый!

Послышался кашель, дверь распахнулась, криво повиснув на ременной петле, и высокий князь Александр, согнувшись насколько мог, боком протиснулся в келью монаха.

Отец Пафнутий, в выцветшем подряснике, перетянутом кожаным поясом, в черной камилавке на растрепанных волосах, заплетенных на затылке в косицу, стоял, всматриваясь моргающими глазами из-под нависших темных бровей. Разглаживая широкую полуседую бороду, ниспадавшую на грудь, монах низко поклонился, коснувшись толстыми пальцами неровного бревенчатого пола.

Александр быстро окинул глазами келью. Заметил ложе около глиняной правой стены («Задняя сторона печи… Значит, греется»); тусклое оконце, затянутое бычьим пузырем («Как старик пишет? Несподручно здесь ему!»); слева на бревенчатой стене, на деревянном крюке, – длинная черная ряса, желтый бараний полушубок и грубое домотканое полотенце с красными узорами на концах; стол в виде двух досок на широких чурбаках; на столе – толстая книга в потемневшем кожаном переплете, тут же – глиняная чернильница с гусиным пером, краюха житного хлеба, деревянная корявая большая расческа со сломанными зубцами; на полу – деревянный поставец с потухшей лучиной, под ней – глиняная миска с водой и рядом – набросанные еловые ветки, на которых лежит связка тонко нащепленных лучин.

Александр хотел выпрямиться, но стукнулся головой в поперечное бревно – матицу – низкого закоптелого потолка. Полусогнувшись, князь несколько раз перекрестился на небольшой образ, прикрепленный в углу, где перед ним, на аналое, лежала большая церковная книга с замусоленными до черноты нижними углами страниц.

Перед иконой теплилась глиняная лампадка, подвешенная на трех железных цепочках, спускавшихся с потолка. Огонек фитиля мигал и потрескивал, чадя тонкой струйкой дыма.

– Здравствуй, сынок, князь Александр Ярославич! Жив буди на многие лета! – Пафнутий снова поклонился низко, коснувшись пальцами еловых веток на полу. – Что же ты не предупредил? Я бы приготовился. Оболокся бы в рясу. Принес бы тебе святую просвирку. А то я встречаю тебя нечесаный, аки зверь лесной.

Александр, окинув живыми веселыми глазами все кругом, подыскивал место, куда бы сесть, заметил, что ложе монаха сделано из переплетенного хвороста и прикрыто овчиной («Пожалуй, не выдержит»), и уселся на широком пне, служившем Пафнутию столиком для брашна (еды).

– Как здравствуешь, отче Пафнутий? Пришел тебя проведать. Почему давно в дом моего батюшки не жалуешь? Много ли пишешь? Может, в чем скудость одолела?

Монах кланялся и говорил:

– Милостью великого князя, батюшки твоего, все есть у меня: и хлеб, и рыба к празднику. Только вот соли редко вкушаю. Иногда молельщики кое-чего приносят: молочка топленого али лучку. Всё есть, одна только у меня кручина…

– Какая кручина? Говори!

Голос князя так громко гудел, что слышно было, как в избе затихли голоса и подле двери затопали шаги любопытных. Послышался шепот:

– О чем там бают? Сам княжич пришел своими ножками к отцу Пафнутию.

Князь Александр встал, прикрыл плотно дверь и задвинул ее на задвижку. Он снова присел на чурбаке.

– Харатьи нет! – сказал монах. – Вся прикончилась. Записи делаю на священной книге, где по краям просветы.

– И это вся твоя кручина? Эх ты, отче! А лет тебе сколько? Семьдесят? А сердце у тебя в груди стучит и только о харатье кручинится?

Монах опешил. Крепко задумался. И косматые брови у него то сжимались, то раздвигались, как усы у таракана, от непосильной задачи понять, что хотел сказать князь Александр.

А молодой сухопарый богатырь, положив большие крепкие ладони на расставленные колени, пристально вглядывался в лицо монаха. Вдруг он обернулся, прислушался и крикнул зычным голосом:

– Эй, кто там под дверью стоит? Уходите, пока я вам головы не расшиб!

Топот убегающих ног и стук двери показали, что грозный оклик могучего гостя напугал любопытных.

Князь продолжал приглушенным шепотом, наклонясь к мясистому уху монаха:

– Ты, отче, раньше был воином и преславным воеводой. Не ты ли мне не раз сказывал, как в поле полевал, как бился с литовцами, и с булгарами, и с половцами, и даже на Волге и по морю Хвалынскому плавал?

– Было, все было, о Господи! – вздыхал, кивая головой, старик.

– Есть тебе о чем вспомнить, есть что записать, – сказал Александр. – А сейчас-то писать не о чем? Туга[54] одолела?

– Вот что я записал: «В лето от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок восьмого ( 1240 г .) приидоша свеи в силе велице, и мурмане, и сумь, и емь в кораблех множество много зело. Свеи с княземь и бискупы своими. И сташа в Неве, усть Ижоры, хотяче восприяти Ладогу, и Новгород, и всю область Новгородскую… Князь же Олександр неумедли ни мало с новгородцы и с ладожаны, приде на ня, и победи я силою святыя София… и ту бысть великая сеча свеем… и в ту нощь, не дождавшись света, посрамлени свеи отидоша…»

– Да, верно, так и было! – сказал задумчиво Александр.

– А ты, князь, не кручинься, что распрелся[55] с новгородцами. Они же опять к тебе с поклоном придут.

– Перестань, отче! Разве твоя голова уже на плечах плохо держится? Ветром ее, что ли, качает?

– Прости, княжич, меня, скудоумного! В толк я не возьму, к чему ты речь клонишь. О какой туге говоришь?

– Проснись, отче Пафнутий! Сердце-то у тебя разве не русское? Или ты забыл, из какого корня вырос, из какого колодца воду пил? Не из рязанского ли?

Монах поежился, опустил глаза, снова поднял и прошептал:

– Верно сказал: из Рязани я родом!

– А где Рязань?

– Нет Рязани! Воронье только летает на яру, где стояла родная Рязань. Боже, помяни ее защитников, павших на стенах рязанских и буйные головы свои под ними сложивших!

Князь Александр заговорил с глубокой грустью:

– Была Русь привольная, многолюдная. Лежит она теперь придавленная, сиротливая. Свободно по ней ветер гуляет и ездят татарские баскаки, наши головы пересчитывают, сколько дани на кого наложить.

– Верно, княже, верно! Неужели ты дерзаешь так мыслить? – И старик перекрестился на икону, прошептав: – Боже милостивый, обереги княжича Александра от неверного шага!

– Помолчи, отче! Послушай мою кручину. Думаешь, я из Новгорода уехал без памяти, без домысла, чтобы у моего отца жеребцов объезжать? Сердце мое не вытерпело! Иные бояре новгородские родину забыли. А некоторые псковские бояре даже в кафтаны иноземные оделись, шапки набекрень сдвинули и на площади без стыда похаживают, словно гости заморские. А враг злобный, жадный напирает на нас отовсюду: и от свейских земель, и от немецких крепостей. И литовцы радуются, что Русь окровавленная лежит, в муках корчась, в голоде, разрухе и скорби. Враги замыслили навсегда стереть с земли нашу милую Русь, чтобы внуки наши забыли, какая была она и красная, и пресветлая.

– Верно, княже, верно! – продолжал кивать седой головой монах и, подняв полу рясы, вытер щеки, по которым стекали слезы. Он вдруг выпрямился и пристально взглянул на Александра. – Неужто, княже, ты замыслил поднять меч на него… на татарина?

– Чуден ты, отче! Разве я к этому речь веду? Разве сохранилась на это сила в руках? Нынче хан татарский сильнее и свея, и немца, и литвина, и кого хошь. Он теперь до конца Вселенной с победой пройдет.

– О Господи! Когда же конец нашему долготерпению?

– Когда? Еще не скоро! Дай, Господи, только бы нам выдержать. А я сыну накажу, пусть он и своему сыну передаст, чтоб затаил в сердце, как надо готовиться и строить Русь крепкую, единую и дружную, чтобы, когда день великий настанет, тогда мечи были бы вострые, очи зоркие и рука бы не дрогнула.

– Исполать тебе, княже Александр, за слово твое! Ты еще уноша, а говоришь как воин, как муж многоопытный.

Александр помолчал и вдруг спросил, впиваясь горящим взглядом в задумчивое и печальное лицо старого монаха:

– Скажи мне, отче Пафнутий, что такое слава?

Старик помолчал немного, потом тихо, но уверенно сказал:

– Слава – это любовь народная. Слава – это гордость народная, это радость, что есть у нас богатыри, что смело стоят они за родную землю.

– А что такое мудрость?

– Я не раз думал об этом и вспоминал тех, кто поступал мудро. И я смекаю так: ежели ты делаешь то, что нужно, то ты делаешь мудро. А ежели делаешь то, что не нужно, – ты безумец!

– Верно, отче! А если у тебя много врагов: и сильных, и самых сильных, и всяких. Что бы ты сделал?

– Не знаю, княже. Стал бы я тогда Господу молиться: «Да минует меня чаша сия!»

– Эх ты, отче Пафнутий! А еще был раньше храбрым воеводой!

Раздался сильный стук в дверь. Монах подошел к двери и спросил:

– Кто там? Чего надо? Ась?

Старик отодвинул засов и повернулся снова к Александру:

– Княже, княгинюшка Александра прислала Гаврилу Олексича.

Дверь распахнулась. На пороге стоял дружинник и, весело улыбаясь, говорил:

– Княгинюшка Брячиславна приказала, чтобы я не отходил от тебя, княже, пока ты домой не придешь.

Александр сидел, глубоко задумавшись. Монах осторожно и ласково коснулся старческой рукой богатырского плеча:

– Ну и строгая же у тебя княгинюшка!

– Строгая, да отходчивая! Спасибо тебе, отче Пафнутий. Пирогов постных с рыбой сейчас Гаврило принесет. А заодно пришлю я тебе и книгу новую – даст Бог, еще впишешь в нее не одну нашу победу.

– Да хранит тебя Господь, княже Александр, и даст славу немеркнущую!

Поездка в старый бор

Несколько саней потянулось гуськом в сторону леса. Каждые сани были запряжены тремя небольшими, но крепкими княжескими коньками. На переднем сидел верхом детина в коротком полушубке и собачьем треухе и свистом и гиканьем подгонял коней. Княжич Александр, завернувшись в медвежью шубу, лежал в коробе передних саней. Он часто приподымался, осматривал затихшие поляны, давал указания конюхам. Еще накануне были посланы вперед ловчие, чтобы проложить след в глубоком снегу и приготовить встречу на месте задуманной охоты. Кони мчались. Слышались скрип деревянных полозьев, возгласы конюхов.

Иногда попадались небольшие затихшие селения. Избы, казалось, совсем утонули в снегу. Жители попрятались. Кое-где сквозь натянутые пузыри тускло светились желтые огоньки лучин. Доносился обрывок женской песни. Стаями вылетали лохматые собаки и, ныряя в снегу, некоторое время мчались рядом с санями, хриплым яростным лаем провожая незнакомых им путников.

Несколько раз проезжали через замерзшие озера, где неподкованные кони скользили по гладкому льду. Свежий морозный воздух, запах сыромятной кожи, вспотевших коней и смолистый аромат вековых сосен и елей дурманили Александра, и этот путь казался ему необычайной сказкой.

К ночи вдали показались багровые костры и темные фигуры поджидавших охотников.

Они были в коротких полушубках, в кожаных лаптях, шерстяных онучах, перевитых ремнями до колен. И меховые рукавицы, и шапки с наушниками – все это казалось удобным и для охоты, и для войны.

Выйдя из короба, княжич Александр подошел к костру, где вокруг огня были разостланы звериные шкуры а на углях дымилась горячая похлебка в глиняных горшках; кругом были расставлены деревянные блюда с лосиным окороком и пирогами.

Александр подозвал к себе старшего из ловчих, Никиту Корня:

– Как зверь?

Никита Корень, богатырского вида, с большой русой бородой, запрятанной за воротник, опустился на шкуру возле Александра и стал шепотом рассказывать.

– Вся семейка здесь, – говорил Никита. – И старый бык-шатун сидит в берлоге. По временам встает на дыбки и смотрит в заиндевевшую щель под упавшей кокорой, не грозит ли ему кто. Зверь уже почуял, что люди близко, и выжидает. А его хозяюшка, старая медведица, с пестуном и двумя медвежатами залегла подальше, в песчаной яме под буреломом.

– А они до времени не уйдут?

– Я поставил охотников кругом. Если звери забеспокоятся и встанут, то наши молодцы их погонят в твою сторону.

Александр, сдвинув брови, всматривался в Никиту.

– Какой медведь: старый стервятник?

– Старый шатун. И улегся он поздно. С ним сладить будет нелегко. Осенью он уже задрал одного мужика, ехавшего за дровами. Всю кожу с черепушки снял.

– Будет веселая потеха! Придется всем показать свою силушку. А вы уж глядите в оба, чтобы медведь никого не обидел. Будет вам тогда позор и стыд, что друг друга не уберегли.

Вдруг издали послышался голос:

– Гей, ребятушки! Мы ищем князя Александра Ярославича!

– Идите сюда!

Из темноты выехали на свет костра три всадника. Соскочили с коней; один взял поводья и отошел с конями в сторону, двое прошли прямо к огню. Они были в нарядных зеленых шубах чужого покроя, у пояса – прямые мечи, отделанные серебром. Сняв шапки, отороченные соболем, оба незнакомца остановились, освещенные вспышками багрового пламени.

Александр быстро поднялся и направился к гостям.

– По платью вижу, что издалека приехали. Не с Волыни ли, из Галича?

– От князя Михаила Черниговского. Шлет тебе наш князь гостинцы: сивого коня ветроногого и сулею угорского вина. – Старый гость, указывая на молодого, добавил: – Князь Михаил прислал своего старшего сына Ростислава, а я при нем нахожусь.

– Проходите к нам, гости желанные! Отведайте нашего хлеба-соли.

Александр усадил прибывших на почетное место – на шкуру большого медведя и персидский цветной ковер. Он сам наливал гостям из глиняного кувшина в серебряные ковши золотистый мед и темное вино мальвазию и первый поднял чару за здравие славного князя Черниговского. Выпив до дна, Александр смотрел, чтобы прибывшие тоже пили честно, до последней капли, и подмигнул Никите Корню, чтобы тот занялся их угощением.

– Сегодня вы тут, в лесу, переночуете, а завтра с рассветом пойдем поднимать зверя. Я приготовил отменную охоту и покажу моим дорогим гостям, как наши удальцы добывают медведя, шатуна-людоеда.

Черниговский боярин стал шептать Александру:

– А мы к тебе, княже, по делу приехали. Спешное, жгучее дело.

Александр, подумав, ответил:

– Завтра будем говорить о деле – утро вечера мудренее. А сегодня отдохнем. Жаль только, что петь нельзя здесь – можно зверя спугнуть.

Постепенно лагерь охотников затихал. Одни продолжали сидеть возле костров, подбрасывая сучья в огонь и рассказывая самые необычайные случаи на охоте, другие ложились на вороха наломанных веток и засыпали.

Александр поднялся, приказал достать из саней и принести запасную меховую шубу и прикрыл с головой своего молодого гостя. Тот крепко заснул, опьяненный морозным воздухом и выпитым вином.

Когда гость проснулся, уже светало. Александр, нагнувшись, тряс его за плечо:

– Если, княжич, ты не раздумал идти на зверя, то сейчас пойдем его поднимать. А может быть, ты хочешь остаться здесь, возле огня?

Княжич Черниговский вскочил бодрый, готовый ко всяким опасным приключениям. Опоясываясь ремнем с прямым мечом, он с удивлением заметил, что на Александре меча нет, а только короткий широкий нож и в руках копье с поперечиной, перевитое ремнями.

– Ты не берешь с собой меча?

– С медведем нужно иметь свою сноровку: это зверь проворный и напористый. Его удержит только такая рогатина.

Молодой черниговец все же не решился оставить меч и, захватив лук и колчан со стрелами, последовал за Александром, углубляясь в лес.

Там пришлось встать на лыжи. Александр легко заскользил вперед, останавливаясь, чтобы не оторваться от гостя. Пришлось идти довольно долго узкой лесной тропой, местами с трудом продираясь между елями.

Солнце, багровое и негреющее, виднелось между засыпанными снегом деревьями; розовые лучи скользили по голубоватым сугробам снега.

Александр остановился возле толстой вековой сосны. Снег лежал клочьями на ветвях, а под сосной оставалась сухая площадка, засыпанная желтой хвоей. Здесь поджидал с луком за плечами, опираясь на рогатину, старый охотник. Он молча указал рукой в сторону, где лежали упавшие во время бурелома деревья. Александр внимательно всматривался туда, отыскивая признаки зверя. Он высвободил ноги из лыжных ремней и шагнул на сухую площадку. Все трое стояли в тишине леса молча, полные затаенного волнения.

Александр показал рукой на свои глаза, потом еще раз протянул ее в сторону бурелома. Черниговский князь взглянул в направлении руки, думая увидеть где-то темную шкуру медведя, но там были только кусты, засыпанные снегом. А внизу, под огромным вывороченным корнем, он заметил узкую темную щель и под ней – ледяные сосульки на ветвях, образовавшиеся от горячего дыхания зверя.

В этой темной щели неясно блеснули две точки и мокрый нос затаившегося медведя, который внимательно следил за появлением неведомых людей. Сознавая свою неодолимую силу, он выжидал.

Гость невольно вздрогнул, вытащил из ножен свой прямой отточенный меч и прислонил его к сосне, потом выхватил из колчана три стрелы и переложил их в левую руку.

Александр сделал предостерегающий жест, означавший, что надо выждать.

В это время приблизился отставший от опекаемого им княжича черниговский боярин со своим слугой. Александр безмолвно приказал им остановиться возле другого дерева, потом повел бровями и, взглянув на стоявшего позади ловчего, приглушенным голосом сказал:

– Начинай!

Ловчий выхватил из-за пояса витой турий рог. В тихом неподвижном воздухе прозвучал звонкий призыв, означавший начало охоты.

И вдруг с разных сторон леса откликнулись дикие звуки, грохот трещоток, крики загонщиков:

– Эй, Михайло толстолапый! Полно спать! Выходи! Принимай гостей! Го-го-го!

Зашевелились и затрещали сучья наваленного бурелома, закивала ветвями лежащая елка, и, как темная глыба, запорошенная снегом, свирепо рыча, выскочил из своей берлоги огромный бурый медведь.

С двух сторон с громкими криками выдвинулись из кустов скрывавшиеся там охотники. Медведь бросился в одну, потом в другую сторону, но опять наткнулся на охотников; они орали и звонко стучали дубинками по стволам деревьев.

Медведь заметался и бесшумно понесся, вздымая снег, на ту прогалину, где неподвижно стоял, широко расставив ноги, князь Александр и за ним два черниговских гостя.

Видя несущегося на них зверя, княжич Ростислав натянул лук и пустил стрелу. Она впилась в медведя, и хвост стрелы замотался у него на загривке. Медведь взревел. Могучие звуки, повторяемые эхом, прокатились по лесу. На мгновение он остановился, растерянно мотая головой и стараясь лапой сбить стрелу, но в это время две новые впились в его мохнатую шкуру. Поднявшись на задние лапы, зверь быстрыми неуклюжими скачками понесся в сторону прогалины.

Черниговский княжич не выдержал. Схватив стоявший рядом меч, он сделал несколько шагов навстречу медведю. Стремительным прыжком зверь упал на человека и подмял его под себя.

– Пегаш! Пегаш! – закричал Александр, бросаясь к медведю и сжимая в руке отточенную рогатину.

Откуда-то из-за кустов с необычайно тонким визгом вылетел огромный пегий волкодав, перепрыгнул через медведя, кувырнулся в снег и, вцепившись в мягкие окорока зверя, стал их яростно трепать.

Медведь, оставив человека, завертелся, стараясь охватить лапами собаку.

Александр, проваливаясь в снег, подбежал к медведю, ткнул его рогатиной в бок и отскочил назад. Он пригнулся к земле, выставив вперед рогатину и придавив ногой нижний ее конец, воткнутый в снег.

Примчались еще две собаки и тоже вцепились в зад медведю. Зверь, обезумев от боли, не знал, на ком сорвать ярость. Увидев перед собой неподвижно стоявшего Александра, он на дыбках, волоча за собой трех собак, решил схватить и разорвать дерзкого противника. Князь уверенно направил конец рогатины в «настоящее место», как говорят охотники, – под левый сосок, и зверь всей тяжестью упал вперед, стараясь лапами достать ненавистного человека.

Рогатина глубоко вонзилась в грудь. Медведь повалился на бок. Подбежавшие ловчие обухами топоров добивали зверя. Обильно вытекавшая кровь алой струей окрашивала голубоватый снег.

Александр, оставив медведя, подбежал к неподвижно лежавшему черниговскому княжичу. Сильный удар медвежьей лапы лишил его сознания. Вся шуба на спине была разодрана от плеча до пояса, и виднелась стальная кольчуга.

Княжич медленно приходил в себя, еще плохо соображая, что с ним произошло. Его уложили на сухой прогалине. Ловчий принес глиняную сулею и налил вина в серебряный ковш. Александр сам большими длинными пальцами разжал стиснутые зубы княжича и ждал, пока тот не начал жадно пить.

В полузакрытые глаза возвращалось сознание. Нахмурив брови, молодой черниговский княжич осмотрелся и вскочил.

– Где медведь? – были его первые слова.

Александр засмеялся:

– Уложил ты его своим мечом, своей смелой рукой. Вот он валяется. Смотри, с каким матерым зверем справился.

– А где мое оружие?

Старый боярин подал меч. Руки у него дрожали, он еще не верил, что его питомец спасся от страшной беды.

В это время к Александру быстро подбежал на лыжах охотник.

– Прости ты нас, княже! Не смогли мы удержать до твоего прихода медведицу. Уже мы стрелы в нее пущали, а она с медвежатами все же ушла. Но далеко не скроется, мы ее разыщем!

– Жаль, что на нас ее не погнали!

– Как услышала матка, что заревел ее хозяин-бык, выскочила из берлоги как полоумная. Где же с ней было совладать? А убить ее ты же не дозволил.

– Ладно и так! Хорошо, что гостя мы оберегли.

Александр отошел к стоявшим в стороне черниговцам.

Княжич прошептал:

– Пресветлый князь Александр Ярославич! Дозволь слово сказать, пока другой никто нас не слышит. По важному ведь делу мы приехали.

– Слушаю тебя, говори!

– Батюшка мой, князь Михаил, прислал тебя молить, чтобы ты точил мечи вострые, собирал воинов. Можем ли мы терпеть над собой власть татарскую? Пора сбросить басурманское иго! Все князья – и Волынские, и Галицкие, и другие – между собой совет держат, чтобы разом пойти на татар войной и землю нашу от них очистить.

Александр сказал с грустью:

– Запомни слово мое и передай его твоему отцу-батюшке, а ты, боярин, тоже поясни толком мою речь. Видишь, вот медведь, наш лесной хозяин, убит, и заменить его некому. Медведица увела детей в чащу, чтобы вскормить их и своим молоком вспоить, а сама она ранена и человечьими слезами исходит. Где ты у нас видишь столько воинов, чтобы сломить могучие рати татарские? Медвежата малы, и вся наша забота – медвежат вырастить. Нужно время долгое, пока медведица оправится, а медвежата медведями станут. Тогда и разговор будет другой. Такова сейчас и наша земля. Вот и смекни, что я хотел сказать!

Нужна железная рука

Узнав, что князь Ярослав Всеволодович прибыл из Владимира снова в Переяславль, восемь бояр, два дьяка и сам владыка архиепископ Спиридон приехали туда из Новгорода в крытых возках, запряженных гуськом, по три коня, морда в хвост, с возницей, скачущим верхом на переднем коне.

– Чертова дюжина! – говорили суеверные встречные, по привычке пересчитывая число возков. – Не иначе как где-то трус земной, церкви пообвалились али, может, опять бабку вещую жгут на можжевеловом костре.

Но посольство, не говоря, куда и зачем оно едет, проследовало в Переяславль-Залесский, где расположилось в монастыре.

Утром другого дня, расчесав деревянным гребнем подстриженные «под горшок» намасленные волосы и холеные шелковистые бороды, посольство явилось в бревенчатые хоромы князя Ярослава Всеволодовича.

На широком резном крыльце, поднятом десятью ступенями, уже ждали несколько дружинников в начищенных до блеска калантырях и шеломцах. Они заставили посольство повременить некоторую толику на широкой лестнице, затем пропустили по одному внутрь и провели в гридницу. Там посольство чинно выровнялось вдоль стенки. Новгородцы долго крестились и кланялись в сторону красного угла, увешанного образами в серебряных ризах с вышитыми полотенцами. Послы перешептывались, громко вздыхали, широко зевая и крестя рот торопливым мелким крестом.

В окна, тусклые, слюдяные, лился утренний голубоватый свет. Несколько лампад, налитых конопляным маслом, горели, мигая и потрескивая.

Наконец вошли два молодых дружинника с короткими копьями. Они вытянулись по сторонам тяжелой дубовой двери. Оттуда вышел быстрой решительной походкой и остановился, положив широкую ладонь на рукоять меча, князь Ярослав Всеволодович. Из-под густых, круто изломленных черных бровей пристально всматривались холодные, властные глаза. Он узнал владыку Спиридона и двоих бояр. Князь Ярослав подошел к ним, сильный, осанистый, обнял и трижды облобызал.

Другие послы низко кланялись, стараясь перегнуть дородное чрево и дотронуться пальцами до пола.

– Какая нужда, какая кручина привела вас опять ко мне, в мой захудалый, разоренный татарами Переяславль? Садитесь, гости почтенные!

Все уселись вокруг стен на длинных скамьях, покрытых узорчатыми половецкими коврами. Владыка Спиридон начал:

– Время настало тревожное, трудное и для нас, сынов Великого Новгорода, и для всего православного люда. В народе ходят речи, что Господь Бог оставил нас и враги торопятся нас раздавить, чтобы стереть всякую память и самое имя земли Русской.

– Да что ты, владыко, до времени затянул отходную! – прервал низким сильным голосом князь Ярослав жалобную речь Спиридона. – Зря ты пророчишь кару Господню. А может быть, враг еще и подавится русской костью: станет она ему поперек горла.

Много говорили гости, жаловались и вздыхали, упрашивая князя Ярослава вернуться в Новгород, обещая ему всякие блага.

– Очень у вас густой дым новгородский, – отвечал Ярослав. – В этом мутном дыму не разберешь, кто друг, кто крутила, кто скрытый недруг. Да мне и не ко времени снова браться за новгородские дела.

Бояре горячо настаивали на своей просьбе и упрашивали приехать.

– А вы попросите лучше опять моего сынка.

– Был у нас недолго твой второй сынок, князь Андрей Ярославич, да вот не спелся и покинул нас. А нам нужна рука железная и воля булатная.

– Так в чем же заминка? Попросите снова князя Александра!

– Мы бы рады его просить, да боимся – он едва ли захочет и разговаривать с нами.

– А мы сейчас попробуем уговорить Александра… А ну, – обратился Ярослав к дружиннику, стоявшему у дверей, – попроси-ка к нам князя Александра Ярославича.

Вскоре пришел Александр и стал у стенки, прислонившись к зеленой изразцовой печке. Он ласково кивнул всем головой и стал внимательно слушать, как новгородские послы жаловались на трудные времена.

Заговорил сумрачный владыка Спиридон:

– Я припомню тебе, княже Александр, твои же слова. И я слыхал о том последнем большом вече, где неразумники тебе говорили попреки и словеса обидные. А ты в ответ отрубил им, что «в Новгороде все же остался один твой друг – вечевой колокол», и ты обещал, что приедешь немедля, если в тяжкие дни этот колокол начнет бить тревогу и звать тебя на помощь. Вот теперь такие дни и настали! Ты, поди, уже слышал, что немецкие рыдели напирают на наши исконные земли в силе великой. А кто сейчас сможет встать в челе русских ратей? Кто, кроме тебя? И теперь все новгородцы уже зовут только тебя. Неверно ты сказал, будто в Новгороде у тебя остался только один друг – вечевой колокол! Нет, княже, твоими верными друзьями остались те, кто бился под твоим стягом на Неве со шведами. И по первому зову твоему к тебе так же дружно поспешат все, у кого в груди бьется русское сердце. Вслушайся, княже Ярославич: вечевой колокол уже выбивает тревогу и зовет тебя!

Все затихли и ждали от Александра, что он ответит. Долго он стоял молча, опустив глаза, затем выпрямился и сказал спокойно и тихо:

– Ладно! Приеду! Но не сейчас, с вами, а немного погодя. Хочу подготовить к походу мою дружину.

Забытые братья в беде

По Новгороду пробежали тревожные слухи: князь Александр со своей дружиной грабят всех богатеев, бояр, купцов, но не пропускают и мелкого люда. Слухи эти распускали враги князя.

И впрямь вскоре все увидели, как по улицам двигаются возы, покрытые большими кожами и увязанные веревками, окруженные княжескими дружинниками. Из домов выносили покрывала, кафтаны, сапоги, шубы, серебряные братины[56] и другое ценное добро. Все складывалось на подводы, которые переезжали к следующему дому.

В воскресенье, после обедни, в церквах на амвон вышли бояре, сторонники князя Александра.

– Слушайте, православные! – говорили они. – Вы живете спокойно, и никто вас не притесняет, но вы забыли о наших братьях, которые умирают с голоду в татарской неволе. Вы здесь не видели плена, его кровавых слез: татары не дошли до Новгорода. Святая София, премудрость Божия, сохранила вас, хотя по грехам вашим вы того не заслужили. Но тысячи и тысячи наших братьев татары угнали к себе в низовья Волги, где царь Батыга заставляет русских пленных строить ему новый город и стенобитные камнеметальницы для нового похода. Верные люди привезли сюда слезные письма и нас извещают, что татарский царь за большой выкуп готов отпустить пленных на родину. Можем ли мы остаться без сердца и не помочь нашим измученным братьям? Вы здесь едите пироги с кашей и жирной рыбой, а пленные наши голодают и побираются, прося милостыню у сыроядцев-татар.

Князь Александр и сам появлялся во всех церквах и призывал новгородцев жертвовать, не жалея, кто сколько может для выкупа пленных.

– Ты хочешь дань уплатить татарам? – слышались голоса из задних рядов. – Мы вольный город и никому еще дани не платили!

Александр отвечал гневно:

– Вы, крикуны, для наших пленных ничего не сделали! Стыдно вам не помочь братьям в беде!

– Да мы рады, мы что! Лишь бы татары к нам сюда не пожаловали!

– Вы можете уделить на выкуп наших братьев и кожи, и рухлядь[57], и мешки с зерном и мукой. Все мы сложим на возы и прочно увяжем, чтобы в целости доставить хану татарскому.

Больше всего хлопот и шуму было в Рюриковом городище, на княжьем дворе, где дружинники Александра разбирали все пожертвованное добро и складывали прямо под навесом.

В это время к княжескому дому пришел человек и настойчиво требовал, чтобы его пропустили к Александру. Князь вышел на крыльцо. Увидев пришельца, он сразу позвал его с собой в горницу.

– Ну, рассказывай, что тебя привело сюда?

Странник стоял высокий, строгий, с седыми вьющимися волосами, падавшими на плечи. Лицом он походил на святого, сошедшего с иконы. Несмотря на теплый весенний день, на нем был полушубок нерусского покроя, за поясом заткнут обернутый в тряпицу топор и подвешен на веревке небольшой глиняный горшок. В руках он держал половецкую волчью шапку с отворотами. Видимо, он очень волновался и вдруг упал на колени, кланяясь до земли.

– Тебе пришел поклониться, наша надежда, наше солнышко ясное! Ты один вспомянул мучеников, попавших в татарский полон. И моих два сына там у татар. Живы ли они али нет – кто скажет? Вещуньи старые мне нагадали, что сынки мои живы. Я сам хотел было пробраться в волжские низовья, да попал в половецкий аркан. Половцы заставили меня пасти их быков. Только хитростью, в бурю, уведя двух половецких коней, я спасся и, укрываясь по оврагам, добрался до Русской земли.

Александр поднял странника и усадил его рядом на скамье.

– Ну, старик, рассказывай, откуда ты родом и как звать тебя.

Странник бросил свой колпак на пол и отер лицо заплатанным рукавом:

– Зовут меня Авксентий. Родом я из Ростова. Плавал и гребцом, и плотовщиком. Два моих сына были в дружине князя Владимирского Юрия Всеволодовича и попали в полон, когда татары жгли Суздальскую землю. Говорил мне один странник, бежавший из татарской неволи, будто видел их, да едва признал – больно уж отощали они на тяжелой работе да худых кормах. И все наши, сказывают, ходят там сухие, как смерть. В мои молодые годы и мне довелось не раз бывать в низовьях Волги. Тогда о татарах никто еще и не слыхивал.

– Ты с товарищами, видно, ушкуйничал? Персидские берега шарпал?

– Вроде того, – нехотя протянул старик. – Да что вспоминать! Давно это было. А теперь земно кланяюсь тебе: пошли меня с обозом! Уж я постараюсь, услужу тебе. Волгу я хорошо знаю и плоты по ней гонять умею.

– Если ты можешь плоты гонять, то пошлю тебя. Ты там пригодишься. Я дам тебе два десятка лесорубов-плотовщиков. С ними ты свяжешь плоты, на которые мы все, что нужно, погрузим. Сможешь ли ты спустить эти плоты в низовье Волги, прямо к стоянке татарского хана?

– А почему не смогу? Мне на реке Волге-матушке каждый поворот известен.

– Ладно, Авксентий, пошлю тебя с нашим обозом.

К Александру подходило много встревоженных людей. Все расспрашивали, когда и какой обоз пойдет в татары, где в плену томились их сыновья, братья, отцы и близкие.

Александр многим позволил сопровождать выкуп: обоз собирался большой и нужны были люди, чтобы присматривать за конями и гружеными подводами.

С первым обозом отправился Ратша, обещав Александру позаботиться, чтобы обоз благополучно добрался до места, и все, что можно, рассмотреть и разузнать в ставке татарского хана[58].