Юрий (незаконченный роман)

Глава 19

Миньбулат, узнав, что один из русских, старик, уехал с ратными и не воротился в стан, изругал последними словами охрану, избил плетью ни в чем не повинного сотника, переменил нукеров и вдруг в ярости приказал заковать в колодки самого князя Юрия, что встретили с тихим ропотом даже татары. Давно прошли времена хана Узбека, казнившего так Михаилу Святого! Но, поворчав, послушались. Князь сидел теперь, вернее, полулежал с тяжелой доской-колодкой на шее, куда была просунута его голова и обе руки. Деревянный воротник давил шею, рук было не опустить, ни есть, ни пить, ни даже нужды справить князь не мог теперь без помощи слуг. Стан притих, потрясенный, молча наливаясь злобою. Что с Услюмом – не ведал никто. Подозревали – убит, кто говорил даже, что-де изменил, перекинулся к татарам. Сидко едва не подрался с обидчиком, вступаясь за пропавшего родича. И никто не знал, что творилось в Орде.

Ширин Тегиня, получив послание Юрия, вызвал к себе Услюма и, строго глядя на бородатого пожилого ратника, Расспросил, как содержится князь Юрий и что вообще происходит в стане Миньбулата, где до ханского суда находятся оба русских князя.

Выслушав и отослав (сотнику сквозь зубы: – Придержи! Там его повесят), подумал было сразу скакать, выручать урусутского князя, но затем помыслил о хане, которого явным самоуправством раздражать было все-таки нельзя.

Отославши своих мурз и беков, дав знак нукерам, Ширин Тегиня сел на кошмы, опершись спиною о груду полосатых подушек, и замер, почти смеживши очи.

– Господин думает! – пронеслась весть, при которой все, даже болтливые женщины, замерли и стали неслышны и невидны, ежели двигаясь, то только крадучись, на цыпочках. Ибо при всем прочем на их господине лежал отсвет великой, все еще не поколебленной Тохтамышевой славы, славы последнего объединителя Великой степи. И не о Юрии думал он в этот час, а прежде всего о Литве, о походах Витовта в Крым. Витовт умер? Но остались другие! Ягайло, Свидригайло, Сигизмунд (ныне одолевающий Свидригайлу), значит – католики, а не достаточно ли католиков-фрягов в Крыму? Их крепости зубчатые украшают уже все прибрежные скалы, а торговля… Много ли она дает Крыму? Витовтов поход в Крым может повторить любой из них. Думал о том, что на Москве власть сейчас находится в руках Витовтовой дочери, Софьи, и это само по себе опасно – ежели Московия объединится с Литвой, то власти над нею нынешним ордынским ханам никак не удержать! Он, как и многие, не верил в скрытые до поры возможности Руси, разорванной, полуподчиненной Великому Литовскому княжеству.

Великого Идигу уже нет! И что? И не умнее ли теперь поддержать коназа Юрия, врага Орды? – Врага Казанского царя! А это совсем другое дело! На Галич ходили не ордынцы, а казанские татары, и Юрий это знает! И выходило, первое движение его, великого князя Крымского, немедленно освободить Юрия было правильным! Но остается хан! Что, однако, должно сказать Улу-Мухаммеду, дабы и он… А он посажен Витовтом и, вероятно… Здесь в цепи рассуждений Ширинского князя был тягостный разрыв… Тягостнейший! И потому он еще день ждал, пока Миньбулат нежданно сам не помог ему, засадивши Юрия в колодки. Ширин Тегиня даже рассмеялся, узнав об этом, и – немедленно – к хану. И – немедленно – всем остальным найонам, темникам, бекам, эмирам – самоуправство! И – немедленно – ночью сбор своей «тысячи» – скрытно, быстро в клинки!

Миньбулатов заслон был опрокинут сразу (раннее утро, когда даже у сторожевых слипаются глаза и нукеры спят стоя, опершись на копья). Визг, сабельный блеск, свист плетей нагаек, тех самых, которыми одним метким ударом с седла пробивают голову степному волку и – все было кончено, почти без крови. Миньбулат, прискакавший, опоздав на несколько минут, ненавидяще зрел, как увозят закованного в деревянный хомут (нарочно не снимали, дабы показать хану!) князя Юрия. Как седлает коней, запрягает коней в повозки под охраной Тегининых нукеров русская дружила. Знаком остановил своих решивших было ринуться в сечу. Тегиня ехал сам на буланом жеребце и нарочито безразлично обозрел Миньбулата, не кивнув, не сделав движения. Картинно вложил в ножны украшенную по рукоять самоцветами и золотом хорезмийскую саблю. Откидываясь в монгольском седле с высокими, отделанными серебром и бирюзою луками, шагом миновал соперника своего. Золотой халат Тегини под чешуйчатым панцирем свисал почти до стремени, и конь в узорных браслетах на передних ногах выступал, будто плыл по воздуху, чутко повинуясь вроде бы небрежному движению сильной руки седока, а за ним нукеры с соколиными перьями в навершии, в доспехах с зерцалом[20] на покрытых кожаными попонами конях.

Не рискнул Миньбулат ринуться в бой, понял – сомнут. Да он же станет и виноват перед ханом!

Колодку с Юрия сняли через пару часов, показавши его предварительно ближним ханским эмирам.

Юрий еще растирал натруженную шею, привыкая к свободе рук и тела, а его уже почтительно снимали с седла, вели в дорогой шатер. Переживший за сутки позор, плен и радостное нежданное освобождение, Юрий еще не мог взять в толк до конца всего произошедшего. Впрочем, ему дали умыться. Восточный лекарь натер его шею пахучими благовонными мазями, закутал нежным, на ощупь невесомым индийским муслином[21].

Оголодавшие русские кмети уже обедали, дружно грудясь у расточающих соблазнительный аромат и пар котлов с шурпой, меж тем как с белесого неба опускался редкий снег, не снег – скорее мерзлая крупа опускалась неслышно и таяла на горячих шеях и крупах коней, на руках и лицах дружины.

Юрия провели в княжескую юрту.

– Садись, гость! – кратко сказал Тегиня, и Юрий уселся, скрестив долгие сухие ноги, на узорный войлочный ковер. – Выпей, коназ! – вновь не то предложил, не то приказал Тегиня, и слуга почтительно передал китайскую фарфоровую пиалу с выдержанным русским медом.

Хмель от долгого воздержания разом горячо ударил в голову. Стало вдруг легко и бездумно. Жизнь шла колеблющейся походкою верблюда, кидая человека то вверх, то вниз. И восточное угощение – жирный суп с тонкими сухими лепешками, печеная целиком в шкуре коза, вареные конские почки, бешбармак, запиваемые вином и кумысом и сопровожденные дыней, виноградом, персиками, рахат-лукумом и прочими сладостями, – показалось князю превосходным, лучше и пожелать нельзя!

– Хан не примет ни тебя, ни Василия, пока не узнает, кто победил в Литве, – объяснял Тегиня. – Вы, русичи, всегда торопитесь, не даете плоду созреть, еще больше торопятся фряги. Ну и что? Жизнь течет, как течет река, и сам ваш Бог Иса говорит, что главная добродетель – терпение!

– Это Будда говорит про терпение! – возражал Юрий, мотая затуманенной головой. – Исус говорит, что главная добродетель – любовь. Надобно возлюбить друг друга!

Тегиня, посмеиваясь в ответ, мигал кравчему:

– Наливай! – Приговаривал: – Пей, коназ! Не обижай меня! Пей! Как тебя любит Миньбулат, я уже знаю.

Зурнач тихо, дабы не помешать, наигрывал степную мелодию. Музыка звучала как ветер, как шорох высохших степных трав.

Они сидели на том же ковре, у Юрия сладко кружилась голова, ели сладкую чарджуйскую дыню, сахарный арбуз, лопавшийся от первого прикосновения ножа, и уже еда не лезла в рот!

А Тегиня кивал кравчему и вдруг, к самому окончанию пира, молвил:

– Мне нельзя оставаться здесь! Холод, лошадям недостанет корма. На зиму кочую к себе, в Крым. – И, подождав, глядя, как трезвеющий на глазах Юрий хочет и стыдится вопросить: «А как же я, мы?» – домолвил: – Тебя, коназ, забираю с собой! До весны!

И Юрий склонил голову, покоряясь неизбежному – до ханского суда, значит, надобно ожидать еще долго. Что-то за это время произойдет на Руси?

Юрий спит, тяжело дыша, перекатывая голову по изголовью. Безмерная усталость прожитых дней и сегодняшний переед, камнем придавивший желудок, мучают его. Ах, не молод, не молод уже князь! И нет Настасьи рядом, что растерла бы, успокоила, согрела. Любит? Любит! Не дрожала бы так над ним! И подарки подчас принимает нехотя, молчит, но и молча понятно – не за них, мол, люблю тебя!

С посланником своим, Услюмом, князь уже перемолвил. Вручил ему перстень с темным дорогим камнем – заслужил! Подумалось: а ведь сомневался, брать ли с собой старого мужика! Годы уводят силы, да прибавляют ума.

Юрий, кряхтя, встает, выходит на пронзительный холод. Дует ветер. К утру может выпасть снег. Он отходит подальше от юрт, присаживается. Сразу становится легче. Он еще стоит, растирая руки редкими снежинками, смерзшимися в крохотные крупяные шарики, наконец, продрогнув весь, возвращается в юрту. Нашарив оловянный кувшин и чарку, долго пьет кислый кумыс, пока всего не передергивает дрожью, скидывает сапоги, валится в кошмы, натягивая курчавый овечий мех на плечи. И засыпает. Отчаяние отходит, как отпала колода с плеч. Теперь он вновь готов и ждать, и верить, и драться за власть.

Холод шел из далеких пространств, пересекал великую Русскую равнину и, вырвавшись из объятий северных лесов, зрел, набирая силу. Холод нес колючую снежную крупу, взъерошивал конскую шерсть, а кони тихо недовольно ржали, отворачивая морды от ветра, а овцы сбивались в плотную неразличимо-единую массу тел, спин, голов – массу, что текла, переливаясь по ярам и долам, текла безостановочно, как серые осенние облака. Юрий тоже прятал лицо от жгучего ветра и думал, глядя на бесчисленные отары, что да, действительно, тут, в степи, некуда спешить и только ежегодные перекочевки с несметным перегоном скота разнообразят эту жизнь, повторяемую и вечную, как само время. Жизнь, лишенную ярости, надежд, потоков весенней влаги, пахоты, влажной, вспарываемой сохою земли, чуда весеннего обновления и оранжевой грусти осенних рощ. Сухая трава, мягкая кудель облаков да птичьи караваны над головою. Да узорные шатры степных владык, да внезапно обнажаемая стремительность набегов, толпы спотыкающихся полоняников, чьи кости моют дожди и сушит ветер, по дорогам стада угоняемого скота, разнообразно мычащего и блеющего – и снова тишь, простор. Волнообразное колыхание травы, да орлы по курганам, да каменные бабы там и тут, оставленные утонувшими во времени давно исчезнувшими народами, да медленный ход караванов, бредущих от рубежей Китая к городам далекого отселе, вечно беспокойного и предприимчивого Запада.

– Пять лет назад ханом в Крыму был Девлет-Берди, и ставка его находилась в Солхате, – рассказывал Ширин Тегиня. – Девлет-Берди и Гиас-ад-Дин были сыновьями хана Золотой Орды Таги-Тимура, потомка Тукан-Тимура, тринадцатого сына Джучи, внука великого Чингисхана. После смерти Таги-Тимура Гиас-ад-Дин боролся за власть в Золотой Орде, был разбит и ушел в Литву. Там, в замке Троки, у него родился сын Хаджи-Гирей. Этому мальчику, который может стать крымским ханом, сейчас пять лет. В 1427 году Девлет-Берди захватил Астрахань, но через год погиб. Крымским ханом на следующие два года стал Улу-Мухаммед. Сюда, в Крым, уходили многие, кому не повезло в степи. Здесь правил мудрый Идигу, и ежели ты спросишь, почему в твоем споре с Василием Улу-Мухаммед так медлит, то разгадку тебе надо искать в Литве, у твоего побратима Свидригайлы, который хочет на трон Золотой Орды посадить Седид-Ахмета, выросшего в Литве.

Овцы, тихо блея, текли и текли по мокрым пескам вдоль Гнилого моря, от которого шел непереносимый дух преющих водорослей и протухшей рыбы. Ветер то стихал, то задувал вновь, морща воду на отмелях и подымая сердитую волну на глубине лиманов.

– Отсюда начинаются владения рода Ширин! – говорил Тегиня, и в голосе его, доселе бесстрастном, зазвучала гордость. – Крым – твердыня нашего рода, – продолжал он – Ханы царствуют. Правят – князья из рода Ширин!

– Когда мы весною вернемся в Большой Юрт, – помолчав, добавил Тегиня, – я сделаю тебя великим князем Руссии! А ты поможешь мне утвердить на престоле Крыма Хаджи-Гирея, руководить которым буду я!

Юрий поглядел косо, молча склонил голову. Ребенок Гирей, конечно, будет полностью в руках Тегини. Ежели не воспротивится Свидригайло! Ежели не одолеют в Орде доброхоты Василия! Ежели Улу-Мухаммед не даст Миньбулату уговорить себя! Но сейчас все эти «ежели» отпали, ушли куда-то в туманное далеко. И ветер вроде утих. Вокруг начались сады и рыжие рощи крымских невысоких деревьев, и уже засинели вдали выступы и окатистые вершины Крымских гор, о которые вечно разбивает свои волны море, видавшее лодьи Владимира Святого, плывущие к Корсуню, дабы там, в захваченном русичами Херсонесе Таврическом (по-русски Корсуни), крестить победителя греков с его ближней дружиной. Отсюда начинало свой путь русское христианство – дабы теперь внедриться уже повсюду там, на далеком Севере, в сотнях скитов, силами монашеской братии обживавшее земли местных язычников, «поганых», приобщаемых проповедниками к свету Христова Учения… Отсюда! Еще от апостола Андрея! Не оторвешь…

А ежели начать не с Севера, не с Ладоги, не с Нова Города, а от далеких песков и степей Монголии – тысячи верст пути! И здесь, наконец, усталые кони кочевников выходили к своему «последнему морю», к утесам и обрывам южного Крыма, к греческим и фряжским торговым городам, которые брали штурмом, уничтожали и завоевывали вновь и вновь, с которыми торговали, ибо дальше дорога шла уже неподвластной копыту коня, дорога шла по морским зыбям, в вечно туманной дали которых грезились чужие города многолюдного шумного Запада, откуда везли вино и оружие, ткани и посуду и куда увозили шкуры, рыбу, скот и рабов. Когда-то греческий и скифский (а до того готский и киммерийский) Крым, земля загадочных тавров, земля легенд и вырезанных в камне плоскогорий древних городов, русская земля, станет ли она теперь генуэзской или татарской? И как пойдет, куда истечет капризная река русской истории? Здесь сместились легенды, русская слава просияла некогда здесь и – просияет ли вновь? Юрий не думал об этом, приближаясь к Солхату, городу крымских владык, еще не облюбовавших для себя тесный, зажатый в ущелье Бахчи-Сараи – дворец-сад. А русичи, рысившие за своим князем, об одном думали – скорее бы в жилье в тепло, скорее бы сотворить баню, выпарить пропотевшие грязные рубахи, полные насекомых.

Скорее бы к месту, хоть какому-нибудь!

Еще не слышен гул зимнего моря. Еще не встали перед очами ощетиненные лесом, увенчанные генуэзскими башнями, изъеденные морем скалы. Еще не заворожил очи русичей пенный прибой вечно колеблемой стихии, но все это будет, и скоро! Русичи, раз пришедшие в Крым, будут стремиться сюда снова и снова, это неизбежно, и неизбежны будут победы суворовских чудо-богатырей в необозримом, непредставимом пока еще далеке грядущих времен! Русский Крым! Да станет ли он когда-нибудь русским? И ежели станет, и ежели русичи его потеряют вновь, не станет ли это началом конца великой державы, размахнувшейся уже к восемнадцатому столетию на одну шестую часть обитаемой земли?..

Чадил кизяк. Варилась шурпа. Услюм, довезший-таки раненого Сидора до Солхата, колдовал над его раною, не морщась от гнилого запаха, промывал какой-то пахучей (посоветовали татары) местной травой, шептал заговоры пополам с молитвами. Так далеко был дом! Родные избы, где сейчас бабы прядут при лучине, собравшись у железного кованого светца, где уже по глубокому снегу, проминая путь, ездят в лес за дровами и на дальние делянки за сеном где бабы долбят лед в проруби, добираясь до воды, где морозное искристое солнце порою, выглянув из-за полога зимних сиреневых облаков, золотит снега.

Тут тоже недавно была метель, и странно было зреть южные дерева, в коих еще там и сям уцелел золотой плод, сосогнувшиеся под шапками густого белого снега, впрочем, скоро обтаявшего и стекшего с непривычных к нему ветвей. Услюм, покряхтывая (годы!), подымается с колен, вылазит из шатра. Давеча удалось побывать в людной Кафе, полюбоваться на фряжские корабли, на мачты, на голенастых, смешно и кургузо одетых генуэзцев, осанистых, в почти русском платье венецианцев и вездесущих армян, на кишение торгового мола, на греков, завернувшихся в свои шерстяные хламиды, удалось послушать и русичей, сказывающих чудеса про уже недальний отсюдова Царьград, столицу православного мира. (И с невольною завистью подумалось о Симеоне, которому удалось побывать и повидать те башни, то разноплеменное многолюдство и дивную, как все говорят, цареградскую Софию.)

Ему, Услюму, никогда не узреть той сказочной красоты! Хотя и то сказать – будет о чем в старости сказывать зимними вечерами очарованным внукам!

Он выходит из шатра, оглядывает пыльные улицы в кизяках, глиняные дувалы, женок в портках, хлопочущих по хозяйству, многих – русских, не закрывающих лиц чадрой (кое с кем из них уже познакомились молодые ушлые дружинники). Оглядывает кудрявые дерева, так и не скинувшие до конца листву, овечьи и скотинные загоны. Князь вроде бы надумал с ихним князем ехать в Солдайю, к фряжскому набольшему, как его консул, кажется? Али подеста[22]? И не выговоришь враз! Вот бы напроситься с им вместе!

– Эй, Услюм! Перекинемся в кости со скуки! – окликают. Играть охоты нет и никогда не было, но чтоб не обидеть соратников, он говорит, что занят, зван за делом.

– За каким таким делом? – не отстает зазывала.

– Не ведаю! – коротко отвечает Услюм.

– Да ты плюнь! – взрываются теперь уже несколько голосов. – Каки-таки дела? Сидим, как караси на кукане! Не знаем, весной-то выберемся отсель али нет! Иди к нам, давай!

Но Услюм молча вертит головой, сплевывает.

– Мне, старому, иная честь! Иново и не простят, скажут, голову сединой обнесло, дак должен понимать! Прощевайте, мужики! – добавляет и идет – невесть куда, лишь бы отвязаться от настырных приятелей. Видал! Иной мунгальским обычаем, все продув, и ухо дает себе отрезать! Нет уж! Не на того напали. Скоро, впрочем, гнев его проходит. Он идет на рынок, присматривается, приценяется (денег все одно нет ни у которого из них, и татары это поняли давно). Ему и не навязывают товар, только поглядят – да иногда, услышав из его уст татарскую речь, кто угостит яблоком ли, грушей али пыльною кистью винограда. И все-таки славно вот так пройтись по восточному базару! Оглядеть груды арбузов и дынь, истекающую соком хурму, крупный поздний виноград, пестрые ковры и кошмы, скорняцкий товар, местную железную коваль (русская – лучше, и это радует!). А в поездку ко фрягам в Солдайю боярин обещал его взять! Там тоже будут эти открытые с исподу генуэзские башни и ихний Кремник на самой вершине горы, почитай, над пропастью! И как там сейчас, когда дуют холодные ветра, трудно даже представить! Кто был, бают: по самой кромке скалы, по самому острию ход-то ихний наверх, как и взгромоздили такое!

Находившись, продрогнув, он поворачивает в русский стан, нырнув, хоть и в дымное, шумное, но в тепло. Сидко уже поправляется и скоро сможет сесть на коня. Победил бы князь в ханском споре! Тегиня обещал, бают, что победит! А там – как знать! Ужо-тко в такую даль забрались, дак и ворочать на Русь с битым носом невместно! Женки, и те засмеют!

Длится короткая и какая-то нелепая (то дождь, то снег) крымская зима. Колеблются весы истории. Что ныне происходит в Орде у хана? Того Услюм не ведает, не ведает, верно, и сам князь Юрий. Не ведает того – и это самое худое – и сам Ширин Тегиня, слишком, как прояснело впоследствии, положившийся на свою власть в Орде. А в Литве – рать и Сейдид-Ахмет собирает силы, а Улу-Мухаммед… Что думает Улу-Мухаммед?

Поехали вчетвером. Князь Юрий со своим боярином и двое кметей: угрюмый могутный Селиван, преданный князю «до живота», и Услюм, которого переполняла радость, и лишь одно опасение было: пустят ли их, простых ратников, фряги в свою крепость? Пустили! И вот они идут гуськом, друг за другом. Впереди и сзади – фряги – не поймешь, то ли сопровождающие, то ли охрана (а чего охранять? Оружие так и так оставили внизу!). Справа стена с зубцами, меж которыми открывается лежащий в изножии крепости смутный и разноплеменный торговый город. Слева в туманном золотистом мареве все полнее раскрывается бескрайняя ширь воды – Русское море! Крохотные вдали, почти недвижные, паруса торговых судов. Пристань – в низу горы, а мощеная плитами или же попросту выбитая в камне дорога ведет все выше, выше. И вот перед ними – не то крепость, не то боевая башня, не то дворец. (Двойные фряжеские окна только и говорили о том, что это все-таки не крепость, а дворец.)

Князю Юрию, которому надо было уладить постоянный спор о торговле северными мехами (фряжский приказчик в Галиче, утаивая дань, каждый раз ссылался то на кафинского консула, то на подеста), сейчас открывалась благая возможность выяснить все на месте, пригрозив передать меховой торг в руки веницейских фрягов из Таны.

Селиван с Услюмом остались на дворе, впрочем, им погодя вынесли хлеб, виноградное вино и по куску жареного мяса.

– Ну и за то спасибо! – высказал Услюм, а Селиван, мрачно промолчав и доевши угощение, подошел к краю скалы, сплюнул, глянув в безмерную даль, пробурчал: – Ить, забрались! Боятся, видать, татарского царя!

Услюм ему ничего не ответил, стоял и смотрел на море, горестно понимая, что уже стар, а не то бы, махнувши рукою на все, пуститься по этой сизо-серой зыби куда-то туда, в земли незнаемые! Царский город, а за ним Афон, а в другую-то сторону – Святая земля, а еще дальше Италия, земля фрягов, а где-то еще есть земля, что черные люди живут. И одноглазые, и с пиком на животе, и с песьими головами – всякого чуда хватает в дальних-то землях!

Стоял, глядел, пока вдруг не закружило от страшной высоты голову, – тогда лишь отошел от обрыва. Степь он видел. Теперь увидел море. Что ему та степь? И море на что? А тянет! Вскользь помыслил – как-то там домашние? Хватит ли на год сена? Напомнилось и прошло. И снова ширь, простор и эта высота на острие утеса. Как и таскали камни-то для крепости ихней! Поди уж, не сами. Холопов заставляли каких, може, и наших русичей. Подумалось так, и враз стало скучливо, и крепость фряжская разонравилась совсем, и обида набежала – вон, вынесли, как собакам, по куску! Но и это прошло, где-то внизу волны били о камень гор – били веками, тысячами лет! И тысячи тысяч лет играло тут это море, перед которым каждый людин – словно случайная мошка: пришел – ушел и скрылся в пучине времен.

Князь вышел наконец успокоенный, не без ругани и не без угроз, но договориться все же удалось, удалось и грамоту получить. В руке он держал грамотки из дому, пересланные через генуэзских фряг, одно было от Настасьи. Светлыми глазами глянул на кметей.

– Ну, заждались?

Боярину, что шел следом, передал грамоты, кроме Настасьиной, которую сунул за пазуху, мысля прочесть уже дома. Спустились. Юрий еще раз глянул, оценивая, вверх. – Великая и знаменитая республика Святого Георгия! – высказал, нарочито подчеркивая слова «великая и знаменитая».

И мгновенной горечью пронзило ясное сознание того, что вот они спорят друг с другом, воюют с Литвой, с татарами, а эти торгуют и со всего получают прибыль, даже с наших войн!

Он зло рванул удила; конь взвился, взбрыкнул и пошел ровным легким скоком. Хороший был конь! Юрий перевел скакуна на рысь, бегло оглянув растянувшихся позади спутников. Свернутая в трубочку грамотка Настасьи теплила сердце. Любит. Жалеет! Тоскует без него!

Боярин с Селиваном отстали, а Услюм догнал князя. Юрий говорил, собственно, и не Услюму, «выговаривался»:

– Заткнули Руси все выходы к морям! И зачем только Владимир Святой возвратил Корсунь ромеям! Нам надобен Крым или хотя бы свой порт, свой консул ли, городовой, воевода, неважно прозвание! Иначе они нас съедят! И долго тут в Крыму не было бы веницейских фрягов, те как-то еще сбивают цену на русские меха, русский товар! А то – на Балтике, Великий Новгород, а ныне Литва и Орден немецкий, в Колыцани, в Ругодиве не осталось уже и русских гостей! Токмо Север, дак Двина полгода подо льдом! Волчьей стаей обложили Русь! А этот, что на Москве сидел, – волк. Волк – волк он и есть! В немецких землях опять ляхи, и сами торга не ведут и нам не дают! И Софьины бояре вовсе не мыслят о том, не мыслят о стране! Им – кто боле награбит, да повыше сядет, а мне – чтоб всякая русская баба ходила в серебре и янтаре, а не токмо московские боярыни! Да чтобы детей рожали! И было бы чем их кормить! Чтобы не извелась русская земля! А для этого нужна своя, свободная морская торговля! Свои корабли! Свое море, пес возьми!

Херсонес! Надо возрождать Херсонес, раз от него отступили и фряги, и татары. И коли Тегиня поможет мне стать великим князем на Москве, я не я буду, а выстрою свой город в Крыму! В соперники фрягам – русский город! Тогда сами будем возить мягкую рухлядь италийским, фракским и англянским немцам. И тогда пускай попробуют нас куда не пустить! В Царьграде – русское подворье! В Италии – тоже!

Генуэзцы спорят с нами, с Византией, как вороны захватывают острова. Для себя? Нет! Все это заберут себе турки! Те самые, что уже съели всю империю. Как сего не видеть? Как не понять, что происходит в мире?