З. Постолова Рассказы

ЗИНА ПОСТОЛОВА

БОЛЕВАЯ ТОЧКА

Рассказы и зарисовки

Лос-Анджелес

2015 -2019

СОДЕРЖАНИЕ

Последнее желание

Пони бегает по кругу

Неотправленное письмо

Наследство

Антисемитка

Сын

Девичник

Миллион алых роз

День благодарения

Крестиком шитьё

Синее платье

Обещание

Лёгкий летний роман

Болевая точка

Находка

Чужой праздник

Креветки

Приглашение на свадьбу

Насмешка судьбы

Светлячок

Тоска пустая

ПОСЛЕДНЕЕ ЖЕЛАНИЕ

Вот уже больше месяца Милочка, придя домой с работы, не подходила к телефону, не заглядывала в интернет, даже не ужинала своим неизменным вечерним салатом. Захватив с собой на балкон бутылку вина и пачку сигарет, она усаживалась в своё любимое кресло, открывала затрёпанную до дыр книжку на любой странице и перечитывала заново, замирая над какой-то пронзительной строчкой, от которой опять становилось больно. Больно от избытка любви, совершенства и безнадежности. «Ну, зачем, зачем они собрали самое лучшее в один сборник, в Венецианские тетради, где на разных языках идёт перекличка лучших поэтов с Любимой, где каждый пишет о своей Венеции так, что ты чувствуешь себя косноязычным ничтожеством? - мучилась Милочка. - Что нового после них можно сказать о золотой голубятне у воды, когда уже всё сказано? - У меня ведь тоже есть моя Венеция, моё наваждение, но я боюсь о ней не только писать, я боюсь даже мысленно уверять её в верности без малейшей надежды на ответную любовь».

После той поездки прошло уже десять лет, и Милу уже почти отпустило, но месяц с лишним назад началась шумиха с 75-летием со дня рождения Бродского, и опять всё накатило, нахлынуло...

Наваждение, этакое наводнение рассудка на всю жизнь началось, когда ей было всего 30 лет, именно тогда, когда рассудок Людмиле был необходим больше всего. Скоро, уже очень скоро должна была начаться её новая жизнь в новой стране, где не было места для сантиментов. Вот уже три недели, как она распрощалась навсегда со своим городом, родителями и последней любовью. Тогда же и сменила своё имя на Милу, чтобы оборвать даже эту последнюю ниточку с прошлым, и прыгнула в неизвестность. Чудовищный страх перед прыжком в никуда не щадил ничего на своём пути. Он заползал в уши, глаза, внутренности, расширялся, выходя за пределы тела, или конденсировался в узкий болезненный пучок.

И вдруг - Италия. И эта натянутая и чуть не лопнувшая струна вдруг ослабла, не устояла перед передышкой, римскими каникулами. «Вот она награда», - думала Мила, с утра до вечера бродя по вечному городу, примеряя его на себя и влюбляясь в каждого проходящего мимо итальянца. А вечером, вернувшись в пансион, она пила вино с новыми друзьями, и они говорили и говорили, обменивались впечатлениями до утра. У них на глазах развалины старого Рима обрастали плотью, а картины, знакомые только по репродукциям, оживали. Город был щедр и великодушен ко всем.

Когда оставалась всего две недели до отъезда в Нью-Йорк, Мила поняла, что просто не может уехать из Италии, не побывав в Венеции. Она продала свой фотоаппарат на блошином рынке и уехала с русской экскурсией на два дня. Из поездки Мила вернулась притихшей, на вопросы о Венеции отвечала односложно, явно выбиваясь из восторженного многоголосного хора туристов.

«Странная какая-то эта Милка, в Риме совсем другой была, - перешептывались новые знакомые. - Неужели Венеция так не понравилась?» Мила в ответ молчала, а перед ней «размокшей каменной баранкой в воде Венеция плыла». Да и как она могла объяснить, что один раз побывав в зазеркалье, ты уже никогда не будешь прежней. У неё не было даже вещественных доказательств - фотографий до и после. Разве могла она хоть кому-либо признаться, что от внезапно настигшей её любви саднит внутри, что говорить об этом мучительно, невозможно и не нужно. А для себя она искала ответ на вопрос, почему расставание с Венецией, где пробыв всего лишь сутки, оказалось почти таким же тяжёлым как прощание с родителями, и что если она не сможет туда хоть когда-нибудь вернуться, то...

Мила не знала, что могло бы случиться, но это уже не имело никакого значения. Страх перед неизвестным исчез, и все у неё в Америке получилось: и работа, и язык она схватила быстро, и новые знакомые. Не сразу, конечно, но уже через несколько лет она была вполне счастлива, даже замуж вышла. Женя и Мила были подходящей парой, оба остроумны, начитаны и даже спортивны. Их союз продлился недолго, уж очень каждый дорожил своей свободой, но остались они в друзьях. Мила даже в отпуск с ним два раза съездила уже после развода - один раз в Испанию, а второй раз в Лондон. Долго и тщательно они вместе готовились к путешествиям и искренне радовались новым впечатлениям. Вернувшись, оба ещё долго жили воспоминаниями, что сблизило их на время. Мила даже засомневалась, стоило ли им разбегаться, если бывает так хорошо вместе. О совместной поездке в Венецию Мила даже не заикалась. Загадала, что если он сам заведёт разговор, значит - судьба.

Но когда Женя предложил ей на выбор махнуть в Венецию прокатиться на гондоле или в Лас-Вегас развлечься, у неё дрогнуло сердце. О своей Венеции она ему не рассказывала, но одно то, что Женя посмел унизить Serenissimа, небрежно приравняв её к Лас-Вегасу, навсегда уничтожило все колебания.

Больше Милочка замуж не выходила, а в Венецию поехала одна спустя одиннадцать лет.

Она долго собирала деньги на поездку, учила основы итальянского языка, чтобы правильно произнести названия кале, фондамента, кампьелло, каналов и рио, штудировала все доступные путеводители. Мила, не сбиваясь даже во сне, могла перечислить все сестьеры: Санта-Кроче, Каннареджо, Дорсодуро, Сан-Поло, Сан-Марко и Кастелло. Она учила историю Венеции и биографии всех, кто её прославил. Она читала и перечитывала «Набережную Неисцелимых» Бродского, в очередной раз замирала над стихами тех, кто знал, как признаваться Светлейшей в любви, составляла список картин, фресок и статуй, которые обязана была посмотреть. К поездке Мила была готова. Она сняла квартиру в Сан-Поло, как только сойдёшь с Риальто недалеко от рыбного рынка, на целых 16 дней - более чем достаточно, чтоб разобраться в её отношениях с этим городом...

На третий же день всё пошло кувырком. Все дни, заранее расписанные Милочкой по часам, с учётом маршрута, не желали подчиняться намеченному распорядку. У каждого дня был свой ритм, своя мелодия, своя режиссура. В этом спектакле без начала и конца, ты мог быть только зрителем, полностью зависящим от смены декораций.

Милочка то неслась увлекаемая туристским потоком к площади Сан-Марко, то полдня могла просидеть в тёмном уголке на сырых ступенях у воды, вслушиваясь в плеск волны, то оказывалась в местах, которых не было на карте и где воздух «розоват от черепицы». Дней через десять она поняла, что никаких запланированных шестнадцати дней ей не хватит, как и не хватило бы всей жизни, чтоб познать этот город.

«Трясина, волшебная трясина, стоит только один раз попасться и утянет за собой», - приговаривала она, стоя перед входом в небольшую картинную галерею. К её удивлению хозяином оказался англичанин. Мила обрадовалась, что наконец-то может поговорить на знакомом языке с человеком, который никуда не спешит. Ответ англичанина на её вопрос, как долго он живёт в Венеции, уже не казался странным: «Ты понимаешь, Мила, я приехал сюда из Лондона в 1979 году туристом на 9 дней…»

Мила выскочила из галереи, опять бормоча про себя «трясина, волшебная трясина…»

Она так и не смогла заснуть в эту ночь. Под утро она успокоилась, убедив себя, что таким волевым женщинам как она, всё под силу, и никакой роковой любви они не подвластны.

Через три дня нужно было улетать домой, а Мила, забросив карту и фотокамеру, всё бродила и бродила без цели, наугад. Её молчание сменялось шёпотом, минутное прозрение - руководством к действию. Мила даже не замечала, что почти всё, что она шептала самой себе, было уже сказано другими раньше.

- В самое первое знакомство город, в котором нельзя отделить воздух от воды, замутил зрачок и занозил сердце.

- На взаимность рассчитывать не приходится, и никакие уловки тебе не помогут. Венеция никого не любит кроме самой себя. И тебе остаётся быть счастливой только от того, что она есть. Ты уже заработала право продолжать её любить, страдать и поклоняться.

- Когда тебя раздавит тоска, ты можешь вспомнить и услышать плеск волн, и скрип весла, и крики чаек у Лагуны. Радуйся, что иногда слух милосердней глаза, и ты не сможешь навечно удержать в памяти неземное посекундное изменение пейзажа.

- От попытки восстановить каждое мгновение ты можешь сойти с ума. А лучше всего постарайся забыть, так как вытерпеть такую красоту можно только дважды: в первый раз, чтобы мучиться ею, надеясь на встречу всю жизнь, и в последний, когда готов умереть...

- Я ещё не готова, значит, вернусь ещё раз, - уверяла она себя.

Мила начала подниматься по ступеням Риальто, когда что-то непривычное привлекло её внимание. Поток толпы будто разделился на два русла, растекающихся по средней и правой части моста. Левая же часть от самого низа до середины моста была абсолютно пуста. В этой пустоте на самом верху Мила разглядела контуры каких-то людей. Что-то в их позе настораживало, и Мила медленно начала подниматься, чтоб разглядеть поближе.

Высокий мужчина крепко удерживал на вытянутых руках подростка, чья голова свисала далеко за перила. «Это же опасно, сейчас уронит», - подумала Мила, подымаясь всё выше и выше. Почти поравнявшись с ними, она отступила в сторону и замерла. Тот, кто снизу выглядел подростком, оказался женщиной лет пятидесяти, если судить по ёжику редких с проседью волос. Она, наверное, ничего не весила. На мёртвенно-бледном, измождённом лице были видны только глаза, которые жадно смотрели в воды канала. С такой уверенностью, не боясь уронить, мужчина может держать только любимую женщину, выполняя её последнее желание. Женщина прощалась с Венецией навсегда. Её распахнутые в пол-лица глаза с каждой минутой всё больше походили на зеркальные блюдца, из которых с холодной усмешкой глядела Венеция. А над ней в гранёном воздухе стоял колокольный звон.

Мила беззвучно сошла с моста и направилась к фондаменте Нуове и через пару часов уже подплывала к острову Сан-Микеле. Она торопилась в гости к поэту, который и после смерти не захотел расстаться со своей Венецией. Он даже в молчании был красноречив, напоминая, что мы уходим, а красота остаётся.

ПОНИ БЕГАЕТ ПО КРУГУ

Было около двух часов пополудни. Ринин взгляд ещё раз лениво скользнул по мелькавшим картинкам новостей в беззвучном ящике на стене. Она неохотно поднялась с продавленного дивана. Скоро появится с пакетами Лёка и, увидев её снова неприбранной, в ночной пижаме, заведёт свою нескончаемую песню с вариациями, которая длится уже восемь месяцев со дня смерти Жени. Рина вылезла из душа, почистила зубы, прошлась густой щёткой по волосам, не глядя в зеркало, и натянула на себя валявшиеся сверху на кресле тренировочные штаны и пожеванную футболку. Дочку было жаль, мотается к ней через весь город по два раза в день, до и после работы, а ведь дома двое маленьких детишек, которых Рина не видела уже столько времени. Рина понимала, что во многом Лёка была права, что жизнь продолжается, что надо взяться за себя, выйти на улицу из своего добровольного заключения, в конце концов, закрасить седину, но ничего не могла с собой поделать…

А вот и ключ повернулся в двери. Лёкины каблучки застучали по кафельным плиткам кухонного пола, зашелестели бумажные пакеты, хлопнул дверцей переполненный холодильник, и звонкий голос немедленно перешёл в атаку.

- Мама, ты что, опять ничего не ела? Голодом себя решила уморить? Меня полной сиротой решила оставить? Да, посмотри на себя, совсем исхудала, штанам не на чем держаться. Только один нос торчит, а с седыми волосами выглядишь как старуха, тебе ведь всего 62... Лёка вещала, а Рина её даже и не слышала, только смотрела на неё и думала, до чего же она всё же похожа на отца - сочетание насмешливых серых глаз, высокий лоб, шапка жёстких, коротко выстриженных тёмно-каштановых волос, ямочки на щеках с ходу покоряли обаянием любого. В то же время волевой подбородок, широкая поступь и большие сильные руки заявляли о желании командовать и подчинять. И когда же у Лёки прорезалась именно эта отцовская вторая половина? А ведь ещё недавно была мягкой, чувствительной и нежной девочкой. И голос у неё визгливый и назойливый, особенно когда поучает, точно как он когда-то. Интересно, кричит ли она на детей?

Рина вышла на балкон, закрыв за собой дверь, закурила очередную сигарету, но обрывки Лёкиных тирад, которая в это время что-то подтирала на кухне, были слышно даже через стекло. - И что это у тебя за манера, на телефонные звонки не отвечать? Ты хоть меня бы пожалела, а то у меня семья может развалиться, как и у тебя... Ты таблетки хоть пьёшь? Ты ведь сама медработник, знаешь, чем это может закончиться… Не услышав ответа, Лёка вышла к матери, присела на корточки, обхватила её колени как в детстве и заплакала: «Мамуля, я понимаю, сложно у вас всё было с папой, особенно в последний раз, когда он променял тебя на эту тварь, но ты ведь сильной оказалась, не распалась на куски, как сейчас. Мамочка, я его уже давно простила, знаю, что и ты тоже. И жалобно добавила: «Детки по тебе соскучились, про бабушку спрашивают…»

Лёка смахнула слёзы и перед самым уходом пристыдила: «Мам, ты ведь такая спортивная была, в форме, каждый день по пять миль бегала, а вместе с папой и на мотоциклах, и на велосипедах, и на лыжах гоняла. Ну, пойди хоть в ваш парк с беговыми дорожками, там сейчас дивно, не жарко и соснами пахнет. Пообещай, что пойдёшь, хоть ради меня…» Закрывая за собой дверь, она прокричала: «А ты вообще в курсе, что на Наталью со всей её бандой шулеров уголовное дело завели? Так ей, сучке, и надо. От кармы не уйдёшь». И умчалась по делам.

Наутро Рина после бессонной ночи всё же заставила себя подняться и дойти до парка. Первые два круга беговой дорожки Рина еле проковыляла с непривычки. Ноги не слушались, сникерсы казались неудобными, мешали постоянно сползавшие с исхудавших бёдер спортивные штаны. Хорошо, что здесь хоть пусто. Меньше всего ей хотелось видеть людей, даже выдавливать из себя дружелюбную улыбку незнакомцу ей было в тягость, не говоря уже о нежелательной встрече с бывшими знакомыми.

Они познакомились в московском метро, казалось, сто лет назад. Толстенный медицинский справочник выскользнул из Рининой подмышки и шмякнулся на ступню стоящего рядом юноши. Он, не издав ни звука, нагнулся за книгой, неожиданно рассмеялся и со словами «привет коллеге», приподымаясь, замер. Рина была удивительно хороша. Длинноногая, узкобёдрая, с белоснежной кожей без единой веснушки, с ярко-рыжими запутанными кудрями до плеч и растерянным лицом она казалась видением, прилетевшим с другой планеты. Даже её чуть длинноватый нос в соседстве с миндалевидными цвета янтаря глазами, не мешал, а органично вписывался в этот её почти библейский образ.

- Евгений, - сказал он, зная, что уже никогда не выпустит этой изящной кисти из своих рук.

- Рина, - ответила она.

- Ну, какая же вы Рина, вы Эсфирь.

Рина радостно рассмеялась, так её называл дома отец с пяти лет.

Знакомый запах сосен защекотал Ринины ноздри. Сколько же лет они втроём отбегали по этим посыпанным гравием дорожкам, в небольшом парке, скрытом от посторонних глаз густыми кронами старых деревьев. Этот парк они нашли сразу, как только стали владельцами нового, просторного дома. Рина вспомнила, как переехав из крошечной голливудской квартиры, в первое время с непривычки они не могли найти друг друга, перекрикивались, аукали, пока не завели телефоны в каждой комнате.

В тот год в Москве Рина в мединститут не поступила. Но это уже было совсем не важно. У неё за плечами был диплом Киевского медучилища, а Женя через два года должен был стать врачом. Они поженились через месяц и поселились у его родителей в коммуналке. У них была своя комната, узкая как пенал, но зато с отдельным входом и крошечным окошком, выходящим на крышу. Уставшие от любви, они, полуголые, болтая босыми ногами, вылезали на подоконник и хохотали до одури. В такие минуты они думали, что могут всё, даже летать.

В том, что Рина умеет летать, Женя не сомневался. Он боялся только одного, что улетев, она забудет дорогу домой и не вернётся. А он без неё уже не сможет…

Друзей у них всегда было много. В Москве, в их пенал закатывалось по 10-15 человек, приносили с собой кислячок и незамысловатую закусь, и балдели. Даже когда родилась Елена, к которой немедленно приклеилось имя Лёка, ничего не изменилось. На детскую кроватку натягивали балдахин из ситцевой простыни, чтобы свет не разбудил, а к гитарным переборам и громким спорам на любую тему у ребёнка очень скоро выработался иммунитет. Тишина в доме наступала только тогда, когда Жене надо было сдавать экзамены. Женька, блестящая голова, получил диплом с отличием и стал врачом. Всё оказалось не так просто. Через год, промыкавшись на скорой помощи, он пришёл домой с готовым решением. «Ну что, детка, ты ещё не разучилась летать? Мы уезжаем. Родителей заберём, когда устроимся».

«Неужели я действительно легко пробегала здесь пять миль ещё не так давно? Лёка, конечно, права. Надо взять себя в руки. Ещё шесть кругов и будет миля. Жаль, что я не взяла с собой наушники, слушала бы себе музыку, в голову не лезли бы всякие мысли...»

Рина вставала рано, надо было успеть убрать в доме и подать всем завтрак, ведь к шести Жене надо было быть в госпитале. Рина им гордилась, только она знала, как нелегко ему далось подтвердить звание врача в Калифорнии и стать оперирующим хирургом. Свою работу медсестрой она начинала в офисе во вторую смену, так что успевала отвезти дочку в школу, пробежаться, наготовить еды на вечер и привести себя в порядок. А ведь им было хорошо тогда. Они всё успевали: заниматься с Лёкой, таскать её на все существующие в Лос-Анджелесе кружки, ходить в концерты и театры, принимать гостей. А главное - мечтать, строить планы и по ночам любить друг друга. Им, жадным на впечатления, везло. Каждое лето они открывали для себя новые страны и города, каждую зиму уезжали с друзьями кататься на лыжах то в Австрию, то в Италию, то в Колорадо. Вернувшись, не могли наговориться, вспоминали, рассматривали отснятые плёнки, намечали следующее путешествие, пока не насытились сполна.

Рина не успела заметить, как ноги приобрели давно забытую лёгкость, и счётчик в голове отщёлкал девятый круг. «Ну да, я как из той детской песенки: Пони девочек катает, Пони мальчиков катает, Пони бегает по кругу, И в уме круги считает».

Всё покатилось под гору, когда Лёка поступила в Стэнфорд. Дом опустел. Женя слонялся по комнатам мрачный, ждал часами у телефона обещанных звонков, не находя себе место. Ему не нравилась новая фаза жизни, он тосковал, резко осунулся и внезапно постарел. Всё, что они любили раньше, приелось и потеряло смысл. Своё раздражение он срывал на Рине. Даже в постели он брал её настолько грубо, словно хотел за что-то отомстить. Выпив пару коктейлей, Женя всё чаще бурчал вслух, что только благодаря его таланту и каторжной работе, они живут как люди, что Ринкиной жизни может позавидовать любая баба. Рина обижалась, но молчала. Навсегда запомнила, как Женя, уже прилично набравшись, нахамил ей впервые в жизни, грубо оборвав её в разговоре с их другом: «Ринка, ну чего ты лезешь в мужские разговоры со своим мнением? Ваш, фрау, удел – киндер, кюхе унд кирха, в нашем случае, синагога. Старый друг детства разрядил обстановку шуткой, заговорив с грузинским акцентом: «Ты што, кацо, женщыну обыжаешь? Да у тебя такая баба, всех палчиков облизат не хватыт. Умныца, красавыца, царыца, одним словом!», и прибавил: «Ты вот лучше скажи, Евгений, ты почему её с работы не снимаешь? Тебе что бабок жалко? Да их у вас хоть прудом пруди».

В чём в чём, а в скупости Женьку обвинять было нельзя. Он всегда был щедр. Платил за всех в ресторанах, помогал неудачникам, посылал деньги в помощь израильской армии, не говоря уже о родителях, которые так в России и остались доживать свой век. «Он всё равно лучше других, надёжный, период просто у нас такой, сложный - кризис среднего возраста», - уговаривала себя Рина. «Перемелется. Главное, Лёку не травмировать, ей о наших недоразумениях знать не надо».

И действительно, всё потихоньку устаканилось, они обзавелись новыми знакомыми, ездили на круизы, купили дачу в горах у озера, Женя обзавёлся новым хобби – стал отменным кулинаром, летали раз в месяц в Лас-Вегас развеяться, словом всё как у людей, не подкопаешься. То, что Женя подсел на амфетамины и пьёт не в меру, знала только Рина, он по-прежнему считался одним из лучших хирургов в городе. А кто не пьёт после такой собачьей работы? Всё у них под контролем, «нормалёк». Её вполне устраивало, что он её не дёргает, что она может спокойно после работы детектив почитать или сериал про любовь посмотреть.

Прошло ещё пять лет. Лёку замуж выдали. Свадьбу закатили королевскую. И у самих что-то вроде медового месяца началось, несмотря на Ринин тяжело протекающий климакс. Вот тогда Рина и бросила работу. Ей давно хотелось уйти из офиса. Больные, стонущие, иссохшие старики каждый день напоминали о больных родителях, которым она ничем, кроме денег помочь не могла. «Так жизнь сложилась, - оправдывала она себя, - зато я буду самой лучшей бабушкой в мире».

«Как там было дальше в песенке? Что-то про печального пони, который хочет стать взрослой лошадью, потому что на нём смогут все сидеть??? Какую всё-таки чушь пели в детстве. Давать сидеть на себе всю жизнь, чтоб тебя потом выбросили на помойку за ненадобностью?»

Рина со смехом и угрозами разнимала на кухне Беню и Сонечку, размазывающих друг другу рожицы остатками каши. Женя с чемоданом в руке пытался ей что-то сказать, но она не расслышала, тогда он просто махнул рукой и вышел. Он вернулся утром. Какие-то фразы из его монолога до сих пор пульсируют у Рины в висках.

- Я люблю другую женщину уже два года. Она уйдёт от мужа, когда я с тобой разведусь. Мне скоро 60, я имею право на счастье. Мы с тобой разделим всё нажитое поровну... Концовку Рина почему-то запомнила полностью. Он сказал: «Я уже начал искать покупателя на дом, так как совершенно незачем тебе одной жить в пятикомнатном доме с садом, замаешься убирать эту махину на старости лет, ведь ты не девочка уже».

Рина была не первой и не последней женщиной, стоящей перед девятью кругами ада. Всё только начиналось. Но самым тяжёлым ей казался предстоящий разговор с дочкой. Кроме фразы «твой отец - предатель», она ничего из себя так и не смогла выдавить, понимая, что Лёка-Елена, сама уже мать двоих детей, но на удивление сохранившая наивную веру в людей, уже никогда не будет прежней, ведь отец до этой минуты был для неё Богом. Они долго сидели в обнимку, две взрослые женщины, не обменявшись больше ни словом, и не было в их жизни большей горечи и близости.

В городе, где якобы никому нет никакого дела до других, слухи разлетались со скоростью света. Очень скоро из Рининой жизни исчезли почти все бывшие друзья. Осталось только несколько «доброжелателей», которые и раскопали подробности о Жениной новой зазнобе и будущей жене. Говорили, что она лет на 15 моложе Рины, замужем в третий раз, на первый взгляд совсем неприметная - белёсая, с бесцветными глазами и лягушачьим ртом - но если приглядеться, то чувствуется в ней такая сексуальная дьявольская сила, прущая изнутри, что не было ещё мужика, который смог бы устоять. Баба она хоть и без образования, но деловая, всего десяток лет как из России, а какой бизнес развернула, позавидовать можно, возит сюда рожать для получения американского гражданства российских женщин за большие бабки, и всё так чистенько устраивает, что и не подкопаешься. Рине даже захотелось поделиться с Женей этой информацией. Он, конечно же, об этом грязном бизнесе своей пассии не знает и не ведает, а иначе бы и не стал связываться с таким дерьмом. «Ну и пусть, пусть сам убедится, что она моего мизинца не стоит», - на этой мысли Рина успокаивалась и выпрямляла спину. Скоро он вернётся.

Но Женя не вернулся, а подал на развод. Слово своё он сдержал, выгодно продал их дом и дачу в горах, купил Рине небольшую уютную квартирку рядом с их парком и щедро поделился наличными. Рина за всем происходящим наблюдала без малейшего участия и интереса, словно выжидала финала очень неудачного кино. В этом фильме роль героя играл Женя. Он был сух, деловит и смешон, когда войдя в роль брокера, совершившего выгодную сделку, пожелал ей на прощание счастья в личной жизни. Выглядел он на редкость помолодевшим, подтянутым, полным сил и совершенно чужим.

Слухи в городе набирали второй оборот. «А вы слышали, что он в самом дорогом районе дом купил и на её имя записал?», «А мне сказали, что она хоть и живёт там с Женькой, но разводиться с мужем не собирается, ну хитра баба, выжидает…». Знакомая из местного турагентства не успевала заказывать им билеты: Англия, Венеция, Япония, Москва…

Через год народ успокоился и перекинулся на новые эмигрантские сенсации. Рина так и не свыклась со своим одиночеством и записалась на классы Кабалы. С Лёкой об отце она больше никогда не заговаривала. А ещё она ждала того дня, когда их обоих, Евгения и Наталью, покарает Бог…

Год и два месяца назад Женя позвонил и попросил разрешения зайти. Договорились на утро. Рина отворила дверь, взглянула на него и заплакала. На пороге стояло худющее, осунувшееся существо с серо-пепельным лицом, смутно напоминавшее прежнего Женьку.

- Ринка, девочка моя, прости меня, но мне некуда больше идти. Ты же добрая душа, ты всегда такой была, помоги мне. Мне ни операция, ни химия не помогут, метастазы повсюду. А в хоспис я не хочу. Ты ведь меня сможешь колоть, я тут с собой ампулки морфия с работы прихватил. Ты квалификацию ещё не потеряла? Мне ведь недолго осталось, два-три месяца от силы и, неудачно пошутив, добавил: «Я тебе по гроб жизни благодарен буду».

Для кого эти три месяца были мучительнее, Рина так никогда и не узнала. Она сидела у его постели днями и ночами, колола в его скорченное от боли умирающее тело чёртов морфий, который уже почти перестал помогать, носила на руках в ванную, подтирала коричневую рвоту со рта, выносила утку с канареечного цвета кишечной жижей. Тяжелее всего было выслушивать его бред, когда он приходил ненадолго в себя. Он умолял её, «свою Эсфирь», простить его и спасти. Он говорил что-то о выборе дороги и о расплате, о круге, из которого ему без неё не вырваться, заклинал снять с него проклятие. Заставил пообещать, что когда придёт время, она даст ему свободу и вколет ему тройную дозу морфия, но сохранит их тайну от всех. И уже перед самой смертью, сжав её узкую кисть в своей высохшей руке, Женя просипел: «Пообещай мне, что ничего не будешь бояться, как тогда на крыше, и снова научишься летать».

Похороны были тихими. Женю хоронили вчетвером - Рина, Лёка с мужем и прилетевший из Бостона его ближайший друг. Восемь месяцев Рина казнила себя, что накликала на него смерть. Заказала ему божье наказание, а наказала себя. Отпускать надо с лёгким сердцем, а у неё не получилось, дважды...

Ноги опять стали ватными. Рина резко остановилась, и от этого у неё ещё сильнее закружилась голова. Она огляделась по сторонам, неожиданно для себя подняла руки к небу, встряхнула гривой и вылетела из круга ввысь. Она летела легко и свободно, к неизвестному, как и пообещала своему любимому перед его кончиной.

А старая детская песенка разливалась многоголосьем по небосводу:

Я летать могу как птица,

Я с врагом могу сразиться,

На болоте, на снегу,

Я могу, могу, могу.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Мамочке

Ты знаешь, а я ведь не могу вспомнить, когда я в жизни говорила тебе слово «мамочка» в последний раз. Может, когда я была ещё ребёнком, в те минуты, когда чувствовала себя очень важной и единственной, достойной особой любви. Вы ставили меня на стульчик и при многочисленной родне заставляли произносить одну и ту же фразу «У тёти Гени и дяди Арона на старости лет родилась девочка, назвали её Зиночкой». Всем это казалось очень забавным. По старым советским понятиям ты действительно родила меня «на старости лет». Тебе было 44 года, а моим старшим братьям уже исполнилось двадцать и шестнадцать.

Мне хотелось сохранить свой особый «статус важности», но у меня ничего не получалось. Для тебя все были важны: и муж, и сыновья с жёнами, и появившиеся вскоре внуки, и оставшиеся в живых после войны братья и сёстры, двоюродные и троюродные, их дети, их внуки. Ты любила и жалела весь мир, всех людей, и они платили тебе той же монетой. Тебя, твою улыбку и добрые серые глаза любили все: семья, учителя и ученики в школе, соседи, подруги из Дома Учителя и просто прохожие. Ты приводила домой нищих с вокзала, чтоб накормить их и оставляла их ночевать в нашей маленькой квартире. А я в очередной раз должна была уступить свою кровать им, или дальним родственникам, или их знакомым, ведь кто-то из чужих всегда жил в нашем доме. Я раздражалась, ревновала и всё делала тебе назло: белое называла чёрным и наоборот… всё, чтоб лишь привлечь твоё внимание к себе и быть самой главной. Я хотела, чтобы ты принадлежала только мне… Меня раздражала твоя любвеобильность, жизнерадостность, твой наивный взгляд на мир, твоя непоколебимая вера в хороших людей, твоя извечная фраза «всё, что не случается, всё к лучшему…»

Мне многое не нравилась в тебе. Я не понимала, как можно не строить больших планов, довольствоваться только тем, что все сыты, здоровы и что любовь и мирное время - это всё, о чём можно мечтать. Я не хотела принимать такие постулаты. У меня ведь вся жизнь была впереди. Мне хотелось многого. Я не хотела быть на тебя похожей и бунтовала по-своему.

Как ты ухитрилась сохранить такую чистоту, прожив такую непростую жизнь? Вас было шестеро, когда вашего отца сгноили в сталинской тюрьме, и вы прожили всю жизнь с клеймом детей «врага народа». В первую же бомбёжку в Минске вы с бабушкой и сыновьями остались без крова. Ты успела схватить детей, две простыни, найти подводу и эвакуироваться в Сызрань. Ты не гнушалась никакой тяжёлой работы, лишь бы спасти от голода своих и чужих детей, и вы выжили. Только свою маму тебе не удалось спасти. Она наотрез отказалась убегать с вами от немцев, ушла пешком в белорусскую деревню к бывшим соседям, которые выдали её немцам, и она была повешена. Только после окончания войны ты узнала о её судьбе и о всех многочисленных потерях. Тебе повезло - папа вернулся с фронта, вы уехали в другой город, где поселились твои брат и сестра. Вы начали новую жизнь и даже родили меня, подарив мне имя бабушки Зиши.

Ты искренне делилась со всеми, кому не так повезло. Страшный опыт навсегда расставил твои приоритеты. Ты знала, что важно в жизни. Мне, обычной советской девочке послевоенного времени, к счастью, такой опыт не достался. Но вместе с этим не досталась и щедрость любви. Мне стыдно вспоминать, но мне не хотелось делиться кровом с «чужими», мне хотелось еще одно платье, потому что у меня их было всего два. То, что у тебя было всего одно, на выход, я даже не замечала. Меня больше коробило, что у нас стояла старая мебель, и мне неудобно было приводить домой своих кавалеров. И в то же время мне хотелось поэзии, а не прозы жизни, и я стала жить в моём придуманном книжном мире, потому что твой мне казался слишком мелким. У меня было много друзей, пятёрки в школе, тройка по поведению, на всё своё мнение и, как мне казалось, очень мало общего с тобой.

Мне всегда казалось, что ты мне что-то не додала. А ведь это было не так. Были и балет, и уроки по музыке, и книжки на ночь, летние каникулы на снятой даче в сосновом лесу или на море. Даже попытки разговоров по душам тоже были, но они почти всегда заканчивались неудачей, и не по твоей вине, а по моей. Но поняла я это значительно позже. Помню, как впервые я увидела тебя лежачей - ты сломала ногу. Я ходила за покупками, готовила, кормила, убирала, кипятила в кастрюлях воду, чтоб вымыть посуду и к вечеру падала с ног от усталости целую неделю! Я мечтала, чтоб этот «ад» закончился поскорее. Никогда до этого я не обращала внимания, с какой видимой лёгкостью ты умеешь делать всё сама. Почти каждый вечер кто-то из семьи ужинал у нас, «ведь мама никогда не откажет». Мы посмеивались, что ты из «топора» можешь сделать обед и накормить десять человек.

Ты тоже умела бунтовать (так я это интерпретировала). Раз в месяц ты ходила с подругой в театр. Ты встряхивала своими чёрными кудряшками, красила губы, надевала чёрное панбархатное платье, и у тебя было безумно счастливое лицо. Счастливей, чем всегда…

Что такое твоя материнская любовь я поняла в 18 лет. Отличница, не поступившая в родном городе в институт по «пятой графе», я через год уехала в Ижевск. На сборах картошки я ухитрилась заблудиться с подружкой в удмуртских лесах на трое суток. Нам повезло, мы спаслись, обе отделались тяжёлым испугом, а я ещё и воспалением лёгких. В Ижевске меня ждала телеграмма: «Доченька, что с тобой случилось? Я чувствую беду. Мама». Я всё отрицала - и само приключение, и затянувшуюся болезнь. Но когда я приехала домой на зимние каникулы, ты подвела меня к настенному календарю. Три дня в сентябре были обведены жирным карандашом. «Ты ведь меня не можешь обмануть. Я знаю, что ты была близка к смерти. Мамы всегда всё знают - пуповиной». По-моему, мы обе долго плакали, крепко обнявшись. Через полгода я перевелась в Львовский Политехнический, стала жить дома, но такой близости, как в тот момент, между нами уже не было.

Ты помнишь, как я прибежала домой с горящими глазами и закричала, радостная: «Я встретила ЕГО!» Ни на один твой вопрос я не смогла ответить, а ты гладила меня по голове и повторяла: «Я так за тебя рада, я так за тебя счастлива…» И всё, я закружилась в вихре своей любви, и ты приняла его как ещё одного сына, как принимала всех, не умея ни врать, ни лицемерить. А я ушла жить в его дом, и назвала «мамочкой» чужую женщину…

Ты никогда ни на что не жаловалась, не плакала. Только один раз из-за меня, и я не могу это забыть. Я сказала тебе что-то очень обидное, что-то вроде того, что ты никогда меня не понимала, что мне такой любви от тебя недостаточно, что вылечить и накормить для выражения материнской любви - этого мало… О, как же ты горько заплакала и сказала: «Не дай Бог, чтоб ты когда-нибудь это услышала от своей дочки…»

Ты думаешь, я не помню, кто вставал ночью к маленькой Юлечке, чтоб мы могли подольше поспать, когда вернулись в ваш дом? Кто же ещё поможет, если не мама… У меня перед глазами сцена, как ты стояла передо мной на коленях и заклинала не уезжать на Север. Говорила, и была права, что и я, и ребёнок будем там болеть, и делать этого никак нельзя, так как есть вещи более важные, чем работа и квартира… Но, у меня была любовь… А после, когда Юлька начала болеть в Норильске, вы с папой нянчили её вместо нас, ведь я привозила её каждые три месяца на протяжении четырёх лет. Тебе было уже за семьдесят… Только сама став бабушкой, я поняла, как это было нелегко… Всё принималось мною как должное, а я ещё иногда выражала своё недовольство несовременными методами воспитания…

Ты всё поняла, когда серьёзно заболела моя дочь, и мы вернулись из Норильска. Ты не спорила, не ломала руки, когда мы решились уехать навсегда в Америку. Ты надеялась, что мне здесь тоже помогут, сделают операцию, и уговорила папу дать нам это разрешение на отъезд. Я не знаю, способна ли я на такое самопожертвование. Доченька, которую ты родила «на старости лет», уехала от тебя навсегда, и больше мы никогда не увиделись. Признаюсь, мне так было страшно, что и тогда я не смогла сказать тебе вслух о своей любви.

Наше прощание было похоже на преждевременные похороны. Мы стояли на перроне вокзала; ни ты, ни я не плакали. Плакал папа и никак не мог отпустить ручонку своей любимой пятилетней внучки. А ты хватала за руку мою свекровь и умоляла её быть мне мамой. Разве ты не понимала, что это невозможно, что мама может быть только единственной в жизни? Ты себя подстраховала, ты доверила нас своей сестре Сонечке, к которой мы уезжали. До самой её смерти она была мне здесь самым родным человеком. Я, человек по натуре не завистливый, завидовала и тянулась ко всем, у кого была семья, родители, с которыми можно соглашаться или спорить, спросить совета или сделать всё по своему, но которых можно обнять и поцеловать. Мне было всего 30 лет. Как же мне вас всех не хватало, а особенно тебя…

Почти девять лет я получала твои письма, полные беспокойства, написанные по ночам, и боялась их читать. Мне надо было выживать, а не рассыпаться на куски. Я красочно расписывала в ответ, как мы замечательно устроились, что все здоровы и счастливы. Хочется думать, что ты мне верила. Ты ведь была доверчива, правда? Но, скорее всего, твоя материнская интуиция не давала тебе спать по ночам. А когда всё наладилось и нужда в усиленном вранье отпала, тебя не стало.

Ровно тридцать лет назад я получила телеграмму от братьев, которую мне зачитали по буквам по телефону. Взятый мной листок бумаги медленно заполнялся латинскими буквами, пока не приобрёл смысл. Телеграмма сообщала о твоей смерти. И я впервые за все эти девять лет не то что заплакала, я завыла…

Мамочка, я не только не была с тобой в твои последние часы, но смогла попасть на твою могилу только через два года после твоей смерти в 1988 году. Все эти годы я разговариваю с тобой, прошу прощения за обиды, за то, что я недоговорила, недопоняла и недолюбила. Ты иногда приходишь ко мне во сне. Когда ты улыбаешься, я понимаю, что ты меня простила, и мне становится легче на душе, потому что ты радуешься, зная, как мне повезло. Я до сих пор люблю и любима, и в моей жизни есть не только проза, но и поэзия. У нас замечательная, добрая, талантливая и преданная дочка - внучка, которую вы нянчили, а наши с Толей внуки, мальчик и девочка, верят в добро и справедливость.

И ещё, мамочка, что-то очень важное я хочу тебе сказать. С годами я всё больше и больше хочу быть похожей на тебя…

Ты знаешь, что я решила сделать в эту 30-летнюю годовщину твоего ухода? Я не буду плакать, мы пойдём в театр, я надену нарядное платье, буду улыбаться, и я знаю, что ты будешь за меня рада.

НАСЛЕДСТВО

Автоответчик по какой-то причине не включался. Было около восьми часов вечера, и последние 20 минут Елена провела лёжа на диване, на том самом, где только недавно, свернувшись в маленький, незаметный комочек, плакала навзрыд её пациентка. «Ну чем я могу ей помочь?», - рассуждала Елена, прикрыв глаза. - Да, ничем. Лекарства не работают. У бедной Ирены никакой мотивации к выздоровлению нет, да и вряд ли будет, одинокая она, как деревцо посреди поля.

«До чего же мерзкие гудки, к тому же такие длинные. Настройку надо наладить, настройку, - думала Елена, нехотя подымаясь с дивана. - До чего же я устала. Надо же было мне такую профессию выбрать, чтобы всё время жить в чужих кошмарах и фобиях? Я, в конце концов, могла бы лекции студентам читать или исследованиями заниматься, зря что ли у меня профессорское звание? Но для этого надо предпринимать какие-то новые шаги, а где взять на это силы?.. Здесь уже всё накатано: свой офис, хорошие связи и клиентура. А может, всё-таки взять отпуск и укатить куда-нибудь к морю, просто лежать, ни о чем не думать? Лежать и слушать элегию волн…»

Но ни времени, ни денег на отпуск не было, и Елена уже поднимала телефонную трубку, надеясь на то, что никакой это не экстренный случай, и никуда ей не нужно срочно ехать, на ночь глядя, а можно будет просто поехать домой и лечь спать.

- Доктор Залеская слушает.

- С вами говорит адвокат Мильман. Мне вас рекомендовала ваша коллега доктор Гринберг.

- Чем я могу быть вам полезна?

- Мне необходим двуязычный эксперт в вашей области для окончательного диагноза клиента.

- Простите, ваш клиент русский?

- Нет, он американец, но с какими-то русскими корнями, и честно говоря, он не совсем мой клиент…

- Я вас не поняла. Повторите ещё раз, пожалуйста.

- Ну, если коротко, это дело о наследстве. Я представляю интересы другой стороны, но возникли кое-какие осложнения, по телефону всего не расскажешь. Судья потребовал двуязычного эксперта, чтоб доказать полную невменяемость и некомпетентность ответчика. Вы согласны со мной встретиться? Дело простое, времени на него много не надо, но зато вознаграждение весьма приличное. Мои клиенты очень щедры.

- Вы разрешите мне подумать, я сейчас очень занята. Я вам перезвоню… Да, не позже чем послезавтра.

«До чего же склизкий тип, и голос у него повизгивающий; а каким он фальцетом зашёлся о щедрости своих клиентов, знает, чем заманить. Надо позвонить доктору Гринберг, разузнать поподробнее», - думала Елена, поглядывая на часы. - Ещё и не так поздно. Мы с Анитой уже столько лет в одном котле варимся... В конце концов, это она мой телефон адвокату дала».

Елена опустилась в удобное со спинкой кресло, стоящее под прямым углом к дивану, взглянула на нейтральную картинку на пастельной стене своего офиса и набрала на мобильнике знакомый номер.

- Анита, привет, это я. Что это ты мой номер телефона раздаёшь направо-налево?... Что значит, о ком? Об адвокате Мильмане. Он, кстати, мне даже своё имя не назвал, так и представился - адвокат Мильман… Я должна была о нём знать? Он что, такой знаменитый?.. Встречались на каком-то суде?.. Нет, не помню, у меня какие-то смутно неприятные ассоциации с тем процессом, да и сколько лет уже прошло. Ну ладно, давай о деле. Неужели там без меня разобраться не могут? Так это твой больной? Сколько ты с ним возишься?.. Третий месяц и никаких сдвигов?.. Что значит, молчит?.. Надеешься, что, русский язык поможет? Знаешь, давай в деталях.

- Понимаешь, Хелен, - начала объяснять доктор Гринберг. - Там сам чёрт ногу сломит. В общих чертах картина такая: парня зовут Джек. Ему 23 года. В 7 лет потерял мать в автомобильной аварии. Со смертью матери тоже не совсем понятно, не то она случайно врезалась в дерево, не то суицид, так никто и не раскопал. Отец - американец, вскоре женился, родилось ещё двое детей. Такая обыкновенная, нормальная семья. Все работают, учатся, не шикуют, но дом в приличном районе. Джек до 18 лет жил с ними, а потом уехал учиться в Санта-Круз… Нет, к психологу в детстве не водили, вначале был слегка замкнут, но ничего настораживающего… И позже тоже, никогда у психиатра на учёте не стоял, тихий, спокойный мальчик, не лишённый способностей.

Год с лишним тому назад в жизни Джека неожиданно объявляется его дед. После гибели единственной дочери - матери Джека, он уехал неизвестно куда, и никто из семьи с тех пор ничего о нём не знал. Похоже, что с семьёй он разорвал все отношения после той трагической истории… Ну да, и с внуком никаких связей не имел, ни звонков, ни открыток на дни рождения, ничего, хотя в прошлом проводил с ребёнком много времени. Дед - русский, эмигрировал из России достаточно давно…

Говорит ли Джек по-русски? Никто не знает, он и по-английски за три месяца не сказал ни одного слова. Короче, бросает Джек последний курс в колледже и переезжает в Лос-Анджелес, где дед снимает для них скромную квартирку. А через пять месяцев дед умирает от лейкемии. Парень сам же его и похоронил. Джек известил всех родственников, но на кладбище так никто и не появился.

- Анита, всё, что ты мне рассказываешь - стандартная ситуация в проблематичных семьях. Причём здесь я? - перебила её Елена.

- Хелен, ты лучше наберись терпения и слушай! Там всё совсем не по стандарту! - продолжила свой рассказ доктор Гринберг. - Через две недели мальчику по почте приходит приглашение в адвокатскую контору, где ему объявляют о завещании деда. В общем, хочешь, верь, хочешь, не верь, Джеку достаётся наследство около 20 миллионов долларов. Дед его, оказывается, все эти годы скупал участки земли. На сегодняшний день это оценочная стоимость недвижимости. Похоже, что Джек ничего об этом завещании не знал.

Ну, и тут вся семейка сходит с ума. Непонятно откуда, вдобавок к прямой родне Джека, появляются какие-то двоюродные и троюродные родственники, и все хотят урвать свой кусок. С ними, правда, отец Джека быстро разобрался, так что оспаривать наследство стали только он и его семья.

Через полгода по подсказке адвоката, кстати того же Мильмана, они объявляют завещание недействительным по причине якобы невменяемости деда, и начинают копать его прошлое. А там, всё чисто. Ни буйств, ни психотропных лекарств, ни жалоб. Они перекидываются на Джека, чтобы тот признался, что дед был не в себе, пока они жили вместе. Донимали они его долго и настойчиво и довели бедного мальчика… В какой-то вечер на очередном большом семейном совете у Джека впервые в жизни едет крыша - настоящий нервный срыв. Он начинает орать, что дед был лучше и нормальнее их всех вместе взятых, что все они - свора алчных подонков и ответят за это. И вдруг, со словами «это ты во всём виноват, убийца!», хватает с кухонного прилавка обычный столовый нож и бросается на отца. Как понимаешь, ничего не страшного не произошло, но семейке просто выпал джокер в колоде. Вот и нашёлся главный сумасшедший, а значит, можно оспаривать, что наследство недействительно, то есть у них появляется возможность распоряжаться деньгами, оставленными Джеку. Ну, а дальше - классика: вызывают полицию, парня объявляют опасным для жизни окружающих и отправляют к нам на психиатрическое обследование.

- Так ты ведь сама сказала, что срыв был временный?

- Да, я и весь консилиум специалистов, поначалу так думали. Слушай, у любого случился бы шок от таких денег… Но очень настораживает непонятная агрессия Джека именно против отца. Кто знает, что ему там дед наговорил о смерти матери и почему настроил против отца, и вообще непонятно, чем они там вдвоём занимались… Увы, теперь узнать уже ничего невозможно, парень после того вечера отказывается разговаривать… С другой стороны, скорбь и тоска по деду - нормальное явление. А вот обида за деда на семью у него явно гипертрофированная…Словом, он стал моим больным. Мы сделали для него всё возможное. Он лежит в отдельной палате под присмотром, на медикаментах, а ему всё хуже и хуже: не ест, не спит, ходит как в воду опущенный, молчит и ни на какую коммуникацию не идёт.

Короче, дело подходит к концу. Эти жадные суки, конечно, парня угробили, ждут, не дождутся, когда станут деньги между собой делить. Ну не сразу, конечно - сначала опекунство, возможность принимать все финансовые решения, ну и прочее… Возникла лишь одна загвоздка: по настоянию адвоката парня, судья затребовал окончательную экспертизу от независимого доктора. Если подтвердится, что парень никогда не будет адекватным, считай, что дело в шляпе. Джека переведут в перманентную психушку, оттуда он уже никогда не выйдет. Папаша, конечно, оплатит самую лучшую клинику.

- Ты знаешь, Анита, я так и не поняла, зачем вам нужна именно я?

- Извини, Хелен, что-то я увлеклась. В деле Джека фигурирует какая-то записка на русском языке от деда. Представляешь, её ни один профессиональный переводчик перевести не смог. Словом, адвокат парня вцепился в эту «шифровку», как в недостающее звено для окончательного решения дела, и требует двуязычного специалиста. Я сразу о тебе и вспомнила.

- В качестве дешифровщика?

- Тебе бы всё в смех перевести. Ты вот лучше меня послушай, придёшь ты к нему, обследуешь, на русском попробуешь с парнем пообщаться. Всего-то дел…, и напишешь заключение. Парню-то уже не поможешь. Безнадёжный он. Это я тебе говорю! Кстати, Хелен, Мильман тебе сказал, сколько он за экспертизу в свою пользу заплатит? Тебе, вроде бы, деньги были нужны... Получишь, смотри, не забудь о подруге. Там на всех хватит. Я, как понимаешь, внешне должна соблюдать нейтралитет. Ой, извини, мне звонят по другой линии, доложишься потом. Пока.

«Тёмная какая-то история, похожа на детектив, - раздумывала Елена. - Анита, конечно, неплохой специалист и своя баба, но как-то она уж очень откровенно «смотри, не забудь поделиться, когда Мильман заплатит». А почему, собственно говоря, Мильман позвонил мне? Он заинтересованное лицо, не имеет права выбирать доктора, влиять на результаты экспертизы. Судья ждёт независимого заключения... Так, и влипнуть можно. Нет, не надо мне в это дело лезть… А что, если по официальной линии получить запрос от судьи? Они, правда, копейки заплатят… И время… где я найду на это время?… Только случай уж очень необычный. Интересно, что там в этой записке… Может, все-таки стоит позвонить этому Мильману?»

Мысли у Елены путались, наскакивали друг на дружку, резко разворачиваясь, меняли направление, и она, не придя ни к какому решению, начала складывать свой портфель. В лифте она увидела своё отражение в зеркале и отшатнулась. На неё смотрело измождённое лицо женщины в летах. «Дожила... Я подумаю об этом завтра», - сказала она вслух и усмехнулась. Этой фразой она учила пользоваться своих пациентов, когда те не могли справиться с потоком беспорядочных и тревожных мыслей. «О, боже, докатилась до клише из книжек «Помоги себе сам». Пора самой лечиться. А впрочем, «утро вечера мудренее», чем не мудрая мысль?»

Утром Елена набрала телефон адвоката Мильмана.

- Мистер Мильман, это доктор Залеская. Я бы хотела ознакомиться с делом Джека Харисона. Времени на встречу у меня нет, но если вы мне вышлите все материалы, включая официальный запрос из суда в мой офис, я обещаю дать вам своё решение к завтрашнему дню... Что значит, какое решение? Моё согласие выступить в роли эксперта… Нет, я не буду выступать на вашей стороне. Это противозаконно. Говорила ли со мной доктор Гринберг? Мистер Мильман, простите, я вам только что сказала, что разговор идёт только о профессиональной независимой экспертизе, назначенной судьёй. Своё заключение я отправлю в суд. Когда мне ждать от вас копию всей документации?… Курьер будет через час? Хорошо.

***

Из открытого окошка в офис заглядывала цветущая магнолия. «А ведь на дворе февраль. Да и день сегодня по-особому ласковый. Как всё же здорово, что я живу в Калифорнии. Надо обязательно возобновить прогулки. Вот сейчас разберусь с этими бумажками и пройдусь. Имею же я право хоть на полчасика для себя». Но курьер доставил бумаги очень скоро, и доктор Залеская пришлось отложить все другие срочные дела. Полдня она созванивалась с адвокатом, судьёй, психиатрическим отделением госпиталя и перекраивала расписание. «Вот и прогулялась… Но записка, действительно, весьма загадочная».

В 10 утра Елена уже входила в новое здание медицинского центра. Здание ей не нравилось, на её взгляд было слишком холодным. Да и внутри не лучше: огромный мраморный холл, гранитные столики, черные кожаные диваны для посетителей. Елена представила себе, что должен чувствовать человек, дожидаясь кого-то близкого, находясь в этом неуютном, обезличенном пространстве. Вот сейчас к ним выйдет родной человек с приговором «у меня рак четвертой стадии», а здесь даже заплакать невозможно.

Доктор Залеская уверенно шла в левый отсек здания. Чтобы попасть внутрь отделения, нужно было показать удостоверение и указать цель визита к пациенту. Охранник тщательно сверил данные в своем списке, выдал временный пропуск и открыл ключом лифт. На седьмом этаже ей был выделен кабинет для встречи с Джеком Харисоном.

Через открытую дверь Елена увидела, как к её кабинету два санитара ведут под руки молодого человека, не поднимающего глаз. Скорее волочат, крепко вцепившись в его предплечья. Было видно, что сам парень не принимает в движении никакого участия. Казалось, что если санитары, хоть на секунду, ослабят свою стальную хватку, он тут же мешком свалится на пол. Доктор Залеская быстро захлопнула папку, лежащую на столе из красного дерева, взглянув в последний раз на фотографию симпатичного синеглазого юноши. Фото было двухгодичной давности.

Содержание записки Елена помнила наизусть. «Жека, не дрейфь! Мы ещё с тобой побаяним!» Записка не имела никакого смысла. Теперь понятно, почему все переводчики зашли в тупик. Нет такого слова в русском языке, нет! Может, побуяним, и это просто описка…, или своего рода призыв к агрессии…

«Помогите ему, пожалуйста, сесть вот сюда, в это кресло и оставьте нас одних», - сказала она санитарам. Перед ней сидел сгорбленный, болезненно худой, с нездоровым цветом лица человек. Плечи его были вогнуты внутрь так, что казалось, они торопятся вслед за глазами рассмотреть что-то невидимое внизу.

Единственное, что оставалось подвижным в его теле, это руки. Казалось, что руки Джека живут своей жизнью. Они вдруг раскрывались во всю ширину, то сжимались, а все десять пальцев не переставали двигаться, будто выплясывали чечётку. «Что-то мне этот ручной танец напоминает», - подумала Елена.

- Джек, меня зовут доктор Залеская. Я пришла с вами поговорить. Знаете, я ведь тоже, как ваш дедушка, приехала сюда из России. Хотите, я буду говорить с вами по-русски?.. Нет? Хорошо, я буду продолжать по-английски. Я знаю, что вам сейчас очень больно, что его больше нет с вами. Вы ведь его очень любили. И он вас, да? Если вы не хотите мне ничего говорить, не надо, просто кивните головой. Он ведь очень вас любил, ваш дедушка? Елена поняла, что оговорилась, случайно вместо английского grandfather произнесла русское, как в детстве, слово «деда», и вдруг заметила, что Джек кивнул головой. Реагирует, он реагирует! Нельзя упустить момент.

- Джек, а хотите, я угадаю, как он вас называл? Женя? Женечка? Жека? Ну конечно, Жека! Ну вот, Жека, а я думала, что вы не понимаете по-русски. Она схватила листок чистой бумаги, быстро что-то черкнула и протянула Джеку. Пожалуйста, посмотрите! На листке была записана вечная как мир формула, в которой за знаком равенства наскоро было нарисовано сердечко: ЖЕКА + ДЕДА = ♥

Бедный мальчик схватил эту бумажку, прижал её к себе, и из глаз его полились слезы. «Деда мне всегда это писал … давно…когда ещё мама была…», - всхлипнул Джек. Елена долго обнимала его, забыв обо всей профессиональной этике, а он всё плакал и плакал…

Позже, Елена, опять перейдя на английский, спросила: «Джек, а что вы с дедушкой больше всего любили делать, когда были вместе? Его пальцы снова лихорадочно стали нажимать на невидимые кнопки, и неожиданно и для неё и для самого себя, он произнес: «Музыку… на баяне».

- Джек, а можно я тебя спрошу, почему ты никогда не поднимаешь глаз?

- Мне стыдно… За них… За всех…

Доктор Залеская сидела у себя в офисе и дописывала последние строчки своей экспертизы:

«Правильно подобранные медикаменты и психотерапевтические сеансы могут заметно улучшить состояние пациента в кратчайшие сроки.

По моему профессиональному мнению, пациент Джек Харисон не безнадёжен. Особые рекомендации: доставить пациенту в палату баян».

АНТИСЕМИТКА

Ханне

Зое определённо не везло в последнее время. Сначала она потеряла работу, а как только собралась с духом и назначила несколько интервью, сломала ногу. «Нечего было на таких каблуках в 60 лет уродоваться, программы писать можно и в тапочках», - бурчала она самой себе, вспоминая, как неуклюже повернулась, подвернула лодыжку и, зацепившись за стул высоченным каблуком, грохнулась на мраморный пол.

Проковыляв на костылях целый месяц, она была рада, что вчера наконец-то с ноги сняли гипс. «Зоя, ногу надо разрабатывать, желательно в воде и каждый день. Месяца три - и будешь как новая копейка. Благо в Калифорнии живём», - наставлял знакомый ортопед. Общительная по натуре, Зоя заранее радовалась новым знакомствам. Новые люди - новые темы. За 30 лет американской жизни они с Вадиком повстречали много интересных людей.

На следующее же утро Зоя, прихрамывая, осторожно спускалась по ступенькам в бассейн в Западном Голливуде. В бассейне было четыре дорожки. Три из них - только для плавания, в четвёртой - можно плавать и заниматься упражнениями. День был жаркий, и прохлада воды сперва льдинкой обожгла тело, а после так мягко и тепло его запеленала, что Зоя, чуть не замурлыкав вслух от удовольствия, поплыла. Вскоре ей пришлось остановиться и прислониться к бортику.

Перед ней плотной стеной стояли четыре грузные женщины в панамках и больших роговых очках. Они громко говорили по-русски.

- Ну вот, ещё одной здесь не хватало… Не видит, что ли, что занято. Плывёт себе, на людей не смотрит…

- Новенькая какая-то, я её здесь не видела...

- И я. А ты видела, как она в бассейн заходила, как будто её в задницу кто-то ужалил?

В ответ раздался дружный хохот. А четвёртая из них добавила: «Американка, ну что с неё взять…»

Зоя развернулась и, не подавая вида, что всё понимает, медленно отплыла в дальний угол бассейна. Она всё ещё делала упражнения для ноги, когда вся четвёртка вылезла из бассейна и гуськом направилась в джакузи. Оглушительная болтовня ещё долго разносилась по всему бассейну.

Вечером за ужином Зоя никак не могла успокоиться. Изображая в лицах своих бывших соотечественниц, она даже забыла о боли в ноге: «Вадька, я таких мерзких русских баб за все годы жизни в Америке ещё не встречала! Им же столько лет как нам, до пенсии ещё пахать и пахать. Ты бы послушал эти разговоры! Ну, ладно, если бы они трепались о еде и диетах, но они же, совершенно не стесняясь друг друга или посторонних, в полный голос обсуждали, как лучше поиметь Америку! Всё им здесь не так, недодали им что-то, а сами, скорее всего, ни одного дня здесь не проработали. Одна про SSI и Медикал, вторая - кому дать взятку, чтоб получить государственную квартиру, третья, как можно по уходу к себе кого-то устроить… Ну, просто как в совке, будто они оттуда никогда не уезжали. Да я в жизни не признаюсь, что я русская!»

Ногу надо было разрабатывать, и Зоя каждое утро ехала в бассейн, где изо дня в день продолжалось одно и то же. Она, молча, занималась в своём углу, а дамочки, широко расставив ноги, непроходимой глыбой загораживали доступ к другой стороне бассейна, изредка вяло поддёргивали конечностями и громко возмущались, когда на них попадали брызги с соседней плавательной дорожки.

Однако сегодня Зойка не выдержала. Предметом раскрытия её инкогнито явилась безобразная реакция этих русских тёток на невинную, на взгляд нормального человека, сценку у бассейна. Двое мускулистых молодых ребят, отплавав свои мили, тихо шептались с улыбками на лицах у своего лежака, растирали друг друга полотенцами, а потом обнялись.

О боже, что же началось в осином гнезде… «Позор, как они смеют себя так вести в общественном месте! Еще немного, начнут трахаться при всех! Неизвестно, какую тут ещё заразу можно подхватить. На этот разврат противно смотреть…» - заверещали дамочки по-русски.

Зоя подошла к ним и, спрыгнув в воду, ледяным голосом на родном языке сказала: «Да на вас в сто раз противнее смотреть, чем на этих ребят! Что они вам сделали? Вы ведь в Америке живёте, с вашей ментальностью вам обратно в совок надо».

- Ух, ты, русская, оказалась! Ты что это, учить нас вздумала как нам жить? Ты откуда такая приехала?

- Я приехала из Львова, живу здесь уже много лет. Мне, глядя на вас, стыдно, что обо мне могут подумать, если узнают, что я тоже русская.

- Ишь ты, стыдливая какая попалась! Тут еще одна такая же есть, как ты из Львова. Тоже от нас нос воротит. Старая полька-антисемитка. Давно здесь живёт. Старуха, а с гонором. Мы с ней по-русски заговорили, а она вид сделала, что нас не понимает. Даже приходить стала позже, чтоб нас не видеть. Вы с ней - два сапога пара!

***

Зоя решила приходить в бассейн после полудня. Лучше жара, чем очередная стычка. В бассейне было тихо и почти пусто.

- Какой сегодня жаркий день, - сказала Зоя, подплывая к пожилой женщине, которая медленно и осторожно делала упражнения с водяными гантелями. В воде она казалась крошечной, с тонкими ручками, и было непонятно, как ей удаётся так ловко управляться с гантелями. Резиновая шапочка прикрывала её волосы. На сухом морщинистом лице сияла улыбка.

- Да, но зато как прекрасно в воде, места сегодня много, и заниматься никто не мешает. Вы не волнуйтесь, я не вас имела в виду. Вы мне не мешаете, - ответила женщина, продолжая улыбаться. Она говорила тихо и с лёгким акцентом. - А вы здесь, наверное, новенькая? Я вас раньше не видела, - дружелюбно продолжала она. - Я слышу, у вас тоже небольшой акцент. Меня зовут Ханна, а вас? Вы откуда?

- Зоя. Я из Львова, ответила Зоя и только собралась продолжить, что живёт здесь уже много лет, как увидела, что у женщины мелко задрожали губы.

- Зося? И цо, паненка, мове по польску?

- Нет, совсем помалу, потрошку розуме, но всё запамятовала, давно уехала, - забормотала в ответ Зоя на чудовищной смеси из русского, польского и украинского, лихорадочно припоминая польские слова. - И зовут меня Зоя, а не Зося.

- Так вы русская? Доброжелательная улыбка почти в одно мгновение сползла с лица старой польки. Её, только что посверкивающие глаза, поблекли и сузились в маленькие щёлочки. Поспешно отворачиваясь от Зои, успела добавить: «Не люблю я русских. И язык ваш слышать не хочу!»

.

«Нет, мне определённо не везёт на людей. А ведь вначале производила впечатление такой симпатичной старушки. И, вообще, за что? За что такая неприкрытая ненависть к русским? Ну что, мне в бассейн совсем уже не ходить? А нога?», - рассуждала сама с собой Зоя по дороге домой.

На следующий день в бассейне Ханна подошла к Зое первой.

- Вы извините, меня, Зоя. Я погорячилась вчера. Не надо было мне так… Вы мне только на один вопрос сейчас ответьте, только честно. Вы Америку любите?

- Конечно. Я ведь здесь давно живу.

- Это не ответ на мой вопрос. Вы по-настоящему благодарны Америке за свою жизнь? - продолжала Ханна.

- Да, Ханна, да! Но, у меня к вам тоже вопрос. Вы за что русских так ненавидите? Я вот, например, русская еврейка, а жила в Украине. И давно уже считаю себя американкой. Нас здесь всех русскими называют, без разбора. Но русский - это мой родной язык, и мне очень обидно. Мы ведь, кто мог, не от языка убежали, а от антисемитизма и советской власти.

- Беженцы? - с горькой усмешкой спросила Ханна. Хорошо, Зоя, я вам расскажу как-нибудь про настоящих беженцев. Только не сейчас. Тяжёлый это разговор.

***

Разговор действительно оказался тяжёлым для обеих. Иногда он длился по несколько минут в день, иногда по несколько часов, прерывался и возникал снова. И через несколько недель Зое стало казаться, что ближе и роднее Анечки, как она стала её называть, у неё уже давно никого не было.

- Я, Зоя, везучая! Сколько раз от смерти уходила... Мою жизнь Америка спасла, за что я ей по гроб буду благодарна, - рассказывала Ханна. - Я с родителями до войны в Кракове жила. 30-го августа отпраздновали моё 17-летие, а второго сентября немцы заняли Краков. Я плакала, умоляла маму с папой не отправлять меня одной с соседями и их дочкой, подругой моей Зосей, на восток в Галицию, а они ни в какую. «Мы тебя через несколько дней догоним», - клялись они, но не догнали, никогда уже не догнали... Плохо сейчас помню, как нас десять человек на этой подводе уместилось, но мы все добрались до Львова. Только успели поселиться в подвале дома у родни и немного передохнуть, как ваша Красная армия заняла город. 20-ое сентября было, навсегда запомнила.

- Так мы и не поняли ничего: там немцы, здесь русские… Что лучше? Через месяц у нашей львовской родни дом и лавку отобрали, сами они куда-то исчезли. Мы тогда ещё не понимали куда. Нас перевели в бараки, но разрешили за еду работать на советских военных - стирать, убирать, готовить. С каждым днём военных в городе было всё больше и больше, а местных поляков и украинцев всё меньше и меньше. Наших, тех, которые из Польши от немцев бежали, перестали принимать, отправляли обратно на верную смерть.

- Странно было, но нам разрешали говорить между собой на идиш. Так мы и прожили в Львове почти год…

- В конце июня 40-го года вышел приказ всем беженцам с территории Польши, оккупированной немцами, в том числе бывшим польским гражданам еврейской национальности, добровольно собраться на привокзальной площади. Суббота была. На сборы было дано два часа. Тех, кто прятался, арестовывали. Вот так нас из Львова, «чуждых элементов», депортировали в Сибирь, в Красноярский край...

- Загрузили в вагоны для скота, с маленьким зарешёченным окном. Каждый вагон имел два ряда нар, на которые загоняли до пятидесяти человек - столько, сколько влезет... Посредине вагона была небольшая дыра, ну ты поняла для чего. Через пару дней уже никто не стыдился... За 18 суток нас кормили всего четыре раза. Мало кто из нас добрался до места. От голода и холода многие заболели и умерли... И моя подруга Зося умерла там, в товарняке… Её просто выбросили, как скотину, наружу, в снег. Нет у неё даже могилки… А я доехала. Не знала я тогда, в какой ад попаду. Рада была, что выжила...

- Потом нас перегрузили на подводы, и мы ещё несколько суток добирались до места. Ну и началось… Каждый день под конвоем энкавэдэшников - на лесоповал. Для армии, сказали нам, необходимо много древесины. Мужчины деревья рубили и валили. Ну, а нам, женщинам - всё остальное досталось: ветки обрубать, брёвна пилить и на лошадей их грузить… Поблажки не было никогда. Работали в любую погоду: зимой в лютый мороз, а летом комарьё атаковало…

- Кого я там только не повстречала: и поляков и немцев, евреев и калмыков, русских политических… Всего не рассказать… К тому времени война уже вовсю шла, заключённых всё больше прибывало взамен нашим. Так что работа никогда не останавливалась. Люди там мёрли, как мухи, а я крепкая была, спину вот только надорвала, и месячные кончились, а так терпела, пока тифняк не свалил...

- И с этим мне повезло. Вместо того, чтоб добить, отправили немного южнее, в спецпоселение. Меня там бабки выходили, век им благодарна буду, вот только с начальничком не повезло. Он девок молоденьких сильно любил… Утром на работу гонит, а ночью нас по очереди… у меня до сих пор в ушах его мат стоит… А, ты говоришь - русский язык…

- Но, как видишь, жива я. Сердце только барахлит. Ничего это, ерунда. Я каждой минуте рада.

***

- Зоя, давай, я тебе лучше расскажу про свои удачи после войны. Мне ведь ещё три раза в жизни по-крупному повезло.

Первый раз, когда в 46-ом ваши в Польшу разрешили вернуться. Мало кому такая удача выпадала. Не стану тебе рассказывать, что я застала в Польше после войны… Ты, Зоя, не маленькая, сама знаешь. Квартиру нашу уже давно поляки заняли. Из моих в Кракове никого в живых не осталось… да, разве только в Кракове? По всей Польше наш пепел фашистами развеян… А вокруг - спасители наши…и русская речь…

Второй раз, когда в 47-ом году Америка приняла меня как беженку. Не иначе, как Бог мне помог… В то время попасть в список польских евреев, кому Америка предоставляла убежище, было как вытащить счастливый лотерейный билет… Третья удача - то, что я Давида встретила...

- Я в Нью-Йорке на медсестру выучилась. Давид в госпитале работал доктором, там и познакомились. Хорошо мы вместе жизнь прожили, жаль, ушёл он рано. Девять лет уже прошло... Доброй души был человек. Одно плохо, не дал нам Бог детей... С тех пор как мы в Калифорнию переехали, я всегда только в детском отделении работала, где деток недоношенных выхаживают. Я и сейчас тоже волонтёром три раза в неделю хожу в Cedars-Sinai. Им там руки всегда нужны...

- А Америка… Она мне новую жизнь подарила и Давида. Я если вижу, что эту страну не любят, злюсь очень. Ну что ты носом хлюпаешь?

Зойка, которая никогда не перебивала Ханин рассказ, разревелась и начала рассказывать, что бабушку её повесили немцы, что полсемьи погибло во время войны, что во Львов её родители попали уже после войны; что в Минск им возвращаться было некуда, дом их разбомбили; что Зоя была поздним послевоенным ребёнком; что уехала она от мамы и папы навсегда в Америку, и умерли они уже без неё.

Ханна притянула Зою к себе и, поцеловав в голову, сказала: «Так и ты горя натерпелась, цурка»?

- Да что вы, Ханна, разве я одна такая? Нас таких много. Уехали мы, чтоб у наших детей и у нас всё по-другому сложилось. А здесь уж, как у кого получилось… Не надо всех осуждать, люди все разные, в основном, хорошие, и русские в том числе.

И вдруг, совершенно не к месту, стала жаловаться, что нога у неё никак не заживает, работу она потеряла, а деньги нужны…

Ханна прижала её к себе ещё крепче.

«Зоя, а ты ведь тоже везучая. Ты в людей веришь. Всё у тебя будет хорошо. У тебя же всё есть: и муж, и дети, и внуки. И работу ты найдёшь, будешь искать и найдёшь». И добавила: «А может, ты и права, Зоя, люди разные бывают. Бог им судья».

Целую неделю Зоя не ходила в бассейн. Во вторник её вызвали на интервью. И вот сейчас, после телефонного звонка, счастливая и радостная, она мчалась поделиться с Анечкой своей новостью. Она искала Ханну, но нигде не могла её найти. «Может я перепутала её расписание дежурства в госпитале? Вроде бы нет, Ханна должна в это время быть здесь…», - недоумевала она.

- Что, Зоя? Свою подружку-антисемитку ищешь? - раздался голос из воды. Можешь не искать, умерла она пару дней назад от разрыва сердца. В госпиталь бежала, и не добежала.

- Да ладно тебе, не будь такой злыдней, перебил её другой голос. - Тебя вчера не было, а нам о ней Гебби, эмигрантка из Венгрии, рассказывала. Никакая Ханна не антисемитка была, а еврейка, как и мы. Она из Польши от немцев к русским бежала, а её - в Сибирь, в лагеря... Чудом выжила и в Америку в 47-ом попала тоже чудом. Везучая была…

- Да ты что? А я же ничего этого не знала. Ну, тогда, светлая ей память… Зоя, ты куда? Зоя, подожди…

Зоя ничего уже не слышала и, спотыкаясь и глотая слёзы, бежала прочь…

В понедельник она вышла на новую работу.

СЫН

1.

- Ну вот, пожалуй, всё... успела, - выдохнула Дина, завязывая тесёмки на распухшей гармошке. Она поставила её на середину своего рабочего стола и вытащила из компьютерного разъема флешку. Технология технологией, но дубликат не помешает. Дина свято верила в бумажные документы, заверенные у нотариуса при свидетелях, с подписью и печатью. В офисе над ней все подсмеивались. На её рабочем столе царил идеальный порядок. Большинство документов она дублировала в аккуратно разложенные фолдеры, на случай, если клиенту что-нибудь понадобится, а компьютер со всеми своими электронными примочками вышел из строя. На такие экстренные случаи у Дины всё под рукой – папочки с ярлычками, а в них нужные бумажки, доверенности, накладные. Кем её только коллеги не называли, - старомодной теткой, чистоплюйкой, а то и просто врагом зелёных насаждений… Она обычно помалкивала, но однажды отшутилась: «Деревья новые вырастут, а если компьютер накрылся, то «без бумажки - ты какашка». Но в переводе на английский родная поговорка не прозвучала, получилось совсем не смешно, как, впрочем, и все остальные её попытки сблизиться с коллегами, которым она всегда казалась непонятной чудачкой. Непонимание постепенно перешло в обоюдную неприязнь, ледяной панцирь отчуждения, который ни она, ни ее сослуживцы не пытались растопить.

А ведь посмотришь на Дину - молодая, привлекательная женщина, на вид лет сорока пяти, волосы каштановые, мягкие, шелковистые до плеч; каблучки по моде удлиняют и без того длинные ноги; поверх накрахмаленной белой рубашки пиджак сидит как влитой, и талию подчёркивает, и бёдра…

Всё у неё на первый взгляд на месте, хоть бери и приглашай на коктейль и танцы после работы, ведь вроде незамужняя… Раньше местные рыцари подплывали к ней с неуклюжими комплиментами или пустой болтовней, но стоило им заглянуть Дине в глаза, и весь их пыл улетучивался. Сразу становилось ясно, что ей не до шашней, что надо спешить домой, там есть поважнее дела…

При этом в глазах ни смешинки, ни искорки, ни огонька, вместо них две стальные счётные машинки - слева кредит, справа дебит. Ухаживать за такой ущербной нелюдимкой или даже пытаться дружить - только время зря терять.

Дина и не пыталась ничего никому доказывать. Ни друзей лишних не искала, ни серьёзных ухажёров. Есть у неё Борька и Лёлька. И больше ей никого не надо. Не станет же она первому встречному душу наизнанку выворачивать. Этот опыт у нее уже был. Закончился он в тот раз, правда, рождением Борьки, которого она любит больше всех на свете вот уже 23 года, но вывод для себя Дина сделала бескомпромиссный.

Никогда никому нельзя доверять, надеяться надо только на себя. Лёлька, конечно, исключение из правил - родная душа, с первого класса вместе. И когда мама умерла, Дине тогда еще и четырнадцати не исполнилось, и когда отец женился на этой долговязой выдре Инессе, верная Лёлька всегда была рядом. Сколько ночей Дина проспала у лучшей подружки на «своём» диванчике, сколько знала чужих семейных тайн, сколько ей досталось тепла и ласки от Лёлькиных родителей, всего, чего она не получала у себя дома? Не сосчитать. А когда невозможно было в той стране дольше оставаться, кто ей вызов прислал? Тётя Аня и дядя Гриша. Светлая им память. А кому она подбрасывала маленького Борьку, когда подворачивалась вечерняя работа - продажа страховых полисов? Так что Лёлька ей по всем человеческим правилам - сестра, а Бореньке - тётя Лёля. И хоть подружки такие разные, а жить друг без друга не могут. Лёлька - пузатенькая коротышка на бутылочных ножках и в свои почти пятьдесят могла хохотать даже над старыми анекдотами, а Дина, если и улыбалась, то крайне редко, жила, словно особую миссию выполняла.

«Вот поставлю Борьку на ноги, тогда и расслаблюсь, начну жить для себя», - спорила она с Лёлькой, которая своим же характером то и дело создавала себе новые проблемы, но упрямо доказывала свою правду. Лёлька говорила заученными штампами, твердила, что нельзя, ничего нельзя откладывать на завтра, всё - здесь и сейчас, что радоваться надо каждой минуте, и опять заливисто хохотала до колик в животе. Ну, и кто бы кого учил? Ведь сама ничего в жизни не добилась - парикмахерша, за душой ни гроша, третью мелодраму с женатыми мужиками проживает, а ничему не научилась, только прыгает стрекозой, но поучает. Заведёт старую заигранную пластинку: «Да, для себя, дурила, жить надо, не только для нашего драгоценного мальчика. Ты даже не заметила, что сыночек-то наш вырос, большой он, понимаешь, взрослый».

«Примазывается» - злилась Дина после таких разговоров. Не наш сыночек, а МОЙ, и только мой. Это я его таким вырастила - умным, добрым и достойным человеком. Это я у его кроватки сидела ночами, когда он болел, книжки ему читала, кукольный театр показывала за шкафной дверцей. Это я таскала его на гимнастику, баскетбол и уроки русского языка. И тому, как важно в жизни стать независимым человеком, этому тоже я научила, а не Лёлька - легкомысленная шалава, которая ни за кого в жизни не была ответственна. И права я была, что нельзя ей всё рассказывать…Никогда не знаешь, кто тебя предаст в последнюю минуту... как, например, папочка, который закрутил роман со своей Инессой, когда мама с постели уже не вставала... или, как козёл этот, Борин отец, который струсил в последнюю минуту, материальной ответственности побоялся...

Хорошо, что никогда даже имени его никому не открыла. А уж как Лёлька только не пыталась из неё это вытянуть… Не было бы у Лёльки куриных мозгов, могла бы и сама догадаться. Сама же их с Игорем в первый год эмиграции познакомила. А ведь Борька вылитый отец - мускулистый, смуглый, с чёрными кудрями, которые кольцами не раз валялись у той же Лёльки на полу в парикмахерской, с тёмными густыми девичьими ресницами над глазами цвета морской волны и ямочкой на подбородке. И для её сыночка, такого красивого, способного и трудолюбивого, Дине ничего не жаль. Она сама настояла, чтоб он учился в самом дорогущем университете, и ради этого понабирала частных клиентов по максимуму, вела дополнительные бизнесы, заполняла в сезон тонны налоговых деклараций. Подумаешь, отодвинула свою личную жизнь ещё на пять лет, не съездила в долгожданную Италию, но, тем не менее, квартиру выплатила в намеченный срок, и вот вам результат. Борька только что получил диплом магистра юридического права. Ни у кого нет сомнений, что и экзамен на Калифорнийскую лицензию он сдаст, когда вернётся. Боренька уже третий месяц, как путешествует с друзьями по всему миру. И правильно, когда ж ещё, если не сейчас? И во всех его успехах есть и её заслуга.

Дина нагнулась, достала из нижнего ящика стола конвертик с неподписанным диском, доложила к документам и закашлялась. Кашель был сухой и надрывный, от него снова невыносимо разболелись грудь и живот, и Дина еле дотащилась до дивана.

- Лекарство заканчивается, - отметила она про себя. - Да и ладно, всё равно придётся Лёльке завтра звонить. Она прилегла, не раздеваясь, только передохнуть, но как только боль отпустила, неожиданно для себя крепко заснула и спала долго, почти до самого утра. И немудрено, так как последние три недели, запершись в доме, Дина работала как сумасшедшая днями и ночами, не отвечала на телефонные звонки, а двери открыла только дважды, когда доставили продукты.

Утром Дина, благодаря сну или отпустившему наконец-то изматывающему кашлю, почувствовала себя довольно бодрой и спокойной. Проделала утренние процедуры, заварила кофе, продумала дальнейший сценарий до мелочей и позвонила Лёльке.

- Лёлечка, привет! Хочешь забежать? Дверь открыта. Как, почему я дома? Взяла такси из аэропорта. В порядке я, в порядке. И отпуск был замечательный, и с погодой повезло, а когда на Гавайях была плохая погода? У Борьки тоже всё хорошо, он сейчас в Китае. Так, Лёлька, не мучай меня своими миллионами вопросов, а то трубка взорвётся. Лучше приезжай. Ничего не надо привозить, кофе есть, посидим, поболтаем.

«Нечего человека сразу пугать, - подумала Дина. - И в кабинет сразу не надо заводить. В гостиной по-прежнему чисто, уютно, и всё на своих местах». Перед приходом Лёльки она переоделась в яркое, хоть и висевшее мешком платье, и даже губы накрасила…

Через полчаса в дом колобком вкатилась Лёлька с громадным букетом белых пахучих лилий, двумя бутылками любимого калифорнийского и изящной, как ювелирная шкатулка коробкой французских пирожных из самой дорогой в районе кондитерской.

- Я ещё сигареты хотела захватить, но не спросила, можно ли тебе после этой чёртовой пневмонии курить. Динка, как я по тебе соскучилась! Сейчас посмотрим, что с тобой сделало гавайское солнышко, - продолжала верещать Лёлька, сваливая на кухонный стол свои дары. - Сейчас, мы с тобой как выпьем за всё, за всё! А где твои бокалы для…

И тут, вдруг разглядев исхудавшую Дину с нелепой яркой помадой на землистом лице, с проваленными вглубь глазами, осеклась, не договорила, бросилась к ней и заревела…

- Так, Лёлька, нечего рыдать. Ну, поняла, так поняла, я всё равно собиралась тебе сегодня рассказать. Мне просто время было нужно, чтоб всё подготовить. Ты мне сейчас нужна без всяких соплей, а с нормальной трезвой головой, которая всё запомнит и выполнит все мои просьбы. Ну, врала я тебе, я всем врала. А что, на весь свет раструбить надо было, что никакая у меня не затяжная пневмония, а рак лёгких четвёртой стадии? Не хлюпай, я сказала. Главное, что я всё успела сделать. Ну, Лёльчик, родненький, не плачь. Ну, какая химия, поздно, голубчик, поздно. Мне максимум 3-4 недели осталось. Зато волосы свои сохраню. Представляешь меня лысой? И я не представляю. Пойдём в кабинет, там всё готово. - Значит так, Лёлька, самое главное, Боре преждевременно - ни слова! Пусть себе отдыхает. Не каждый год человек в кругосветное путешествие уезжает. Ему ещё целый месяц гулять, а потом экзамен сдавать надо. Это, знаешь, какой стресс? Конечно, если он вернётся, пока я ещё в хосписе буду, тогда деваться некуда. Но лучше бы - когда всё закончится. У меня там, в папке инструкции на каждый случай и самые важные бумажки с печатями. Гармошку видишь на середине стола? Я тебе на всякий случай сейчас всё вкратце расскажу, чтоб ты не растерялась, а то ведь ты в этих делах ни хрена не понимаешь. А мне завтра в хоспис, я там под морфием забуду даже, как меня звали. Да, вот ещё, на работе знают, что у меня затяжная пневмония. Я отпуск длинный под это дело взяла, всех клиентов передала другим. Ничего им не сообщай, меня там всё равно никто не любит. Компьютер свой я от всякой ненужной дряни почистила, почти две недели на это ушло. Фотографий оставила с десяток, вон там на флешке, и пароли к счетам, а всё остальное в гармошке: завещание, Trust на Борьку, чтоб лишних налогов не платил, титул на квартиру и машину, которые я выплатила, страховой полис на миллион. Так что Боренька мой будет миллионером. Всё-таки не зря я в этом бизнесе была, навидалась всякого, вот и хорошую страховку купила.

И ещё отдельная папка от «Neptune Society». Что значит, какой Нептун? Я же тебя тоже уговаривала, не помнишь? Чтоб кремировали, а прах развеяли над океаном… У них для этого специальные яхточки существуют. И стоило по тем временам - копейки. Так что только позвонить, они сами всё дальше… А вы с Борькой дату сами назначите, когда готовы будете меня развеять. Хотелось бы, чтоб в ясную погоду, когда небо не ярко-голубое, а с парой перистых облаков, а океан тихий и с изумрудцем, как Борькины глаза… Что-то занесло меня…

- Да, вот ещё, очень важное, Лёлечкин. Право принимать все медицинские решения за меня я доверила тебе. Что принимать - и без того ясно, так что это тебе не в напряг. Вот тебе ещё моя кредитная карточка, все документы и доверенность на специальный счёт в банке. Оплатишь с него все мои последние нужды, остальное заберёшь себе. Там тысяч шестьдесят после всего останется. Сколько можно без лишней копейки жить? Учишь тебя, учишь... Цацки мои все приличные заберёшь себе, ну и одежду, которая подойдёт, книги на русском... подаришь кому, если сама читать не захочешь. Ну, а остальное бедным отдашь или кому захочешь, ты же меня знаешь, я барахла не покупала.

- Ну всё, хватит об этом… Каких ты нам вкусностей принесла? Пойдём, подружка, выпьем напоследок! Как нажрусь я сейчас твоих пирожных, за всю жизнь отыграюсь. Отказывала себе, вот дура, фигуру испортить боялась…

Когда они обе уже в стельку пьяные сидели в обнимку на итальянской тахте, поджав как в детстве под себя ноги, Дина наконец-то разрыдалась. - А ты помнишь, как мы мою маму хоронили? Она тогда попросила, чтоб токката и фуга ре минор Баха звучала, когда её в землю класть будут. Ты знаешь, я тоже так хочу. Я в последнее время столько музыки переслушала… там на столе диск лежит, я подготовила… ну, придумаете с Боренькой как-нибудь, чтоб меня над океаном, а музыка пусть в небо…

Напоследок Дина чуть ли не взмолилась: «Лёлечка, береги нашего мальчика, он ведь такой ранимый…»

Боря ещё был в Китае, когда уже было всё кончено. Оставалось согласовать с «Neptune Society» только дату. Никогда бесстрашная Лёля ничего так не боялась, как этого звонка. Она плакала, сморкалась в трубку, никак не могла сказать мальчику, что мамы больше у него нет, а потом выпалила всё сразу одним предложением и про метастазы, и хоспис, и завещание, и яхту.

- Так на какое число ты сможешь взять билеты, Боренька? Плохо, очень плохо слышно. Я не поняла, что ты сказал, повтори еще раз, - орала тётя Лёля в трубку, обвиняя во всём плохую связь.

Спать Лёля в эту ночь так и не легла, а всё выписывала и выписывала круги по своей улице, жадно глотая свежий воздух. Наутро она тщательно проверила прогноз погоды на ближайшую неделю и позвонила в «морскую контору». Непривычным для самой себя деловым и спокойным голосом обсудила детали.

- Сэр, мне нужен транспорт на послезавтра для праха Дины Шульман. Погоду обещали, если им можно верить, самую подходящую. Да, вот ещё, у вас не найдётся портативного проигрывателя для компактного диска? Спасибо, впишите, пожалуйста, в заказ. И главное, забыла сказать, судёнышко может быть самым маленьким, на одного пассажира. Нет, вы не ошиблись, в документах указано двое - я, Леона Вишневская, и Борис Шульман, сын усопшей. Я понимаю, что вы можете держать у себя урну сколько угодно, дело не во времени. Дело в том, сэр, что второй человек не сможет присоединиться к церемонии. Он просил, чтобы без него. Его в океане укачивает.

2.

В лучшем ночном клубе Шанхая «Rouge» было шумно и не по карману дорого. Сколько раз они уже давали себе слово не попадаться на удочку для туристов. Великолепная четвёрка, как они себя гордо называли ещё с первого года совместной учёбы, путешествовала по миру уже третий месяц, и деньги подходили к концу, несмотря на то, что останавливались они в дешёвых мотелях и питались в ещё более дешёвых забегаловках. Но Гарри сказал, что они должны увидеть небоскрёбы Пудуна именно с этой знаменитой террасы на крыше, и ребята по глупости согласились. Как будто нельзя было увидеть те же огни небоскрёбов с набережной Вайтань. Они сидели с напитками в углу бара, где даже бутылки мерцали аспидно-красными светом, отражённым от стен, светильников и кресел. Ребята возбуждённо спорили, как спорили всегда и по любому поводу, какому городу нужно отдать предпочтение - Пекину или Шанхаю. Сегодня в этой невинной разминке перед будущими настоящими баталиями на стороне обвинения выступали Эд и Крис. Защиту Шанхая взяли на себя Борис и Гарри. В дискуссиях подобного рода те и другие частенько менялись ролями, соревновались в искусстве аргументации, выискивали слабую сторону противника, и напоследок пытались честно разобраться, кто из них сегодня был лучше, хотя соревноваться им было уже ни к чему. Все четверо закончили «law school» с отличием несколько месяцев назад, и главное испытание у каждого было ещё впереди - подготовка и сдача «bar exams» в своём штате.

Именно в тот момент, когда ребята старались перекричать старый американский хит, который DJ запустил на полную мощь, и почти согласились на том, что в отличие от «лица Китая», Шанхай раскрывается в деталях, неприметных за небоскрёбами, у Бориса зазвонил телефон. «Странно, что я его вообще услышал при этом гаме», - подумал Боря, выйдя на террасу, словно повисшую в воздухе.

Звонок был из Лос Анджелеса от Леоны, вернее тёти Лёли, как она просила Борю себя называть. Выговаривать мягкие русские «ё» и «я» в её имени он так и не научился, да и вообще, предпочитал болтать с ней по-английски. Но тётя «Лола» упорно настаивала на своём. Вот и сейчас до него доносились обрывки русских словосочетаний, которые или из-за плохой слышимости, или из-за вечного неумения Леоны логично выстроить фразу, не имели никакого смысла: «...мой бедный мальчик… миллион… мамы нет… выйти в океан на яхте…»

«Какой миллион? Что значит, мамы нет, она ведь уже должна была вернуться из отпуска на Гавайях? И зачем надо выходить в океан на какой-то яхте?» - недоумевал про себя Борис. Вслух он сказал первое, что ему пришло в голову, уцепившись за её последние слова: «Яхта? Меня укачивает в океане, Леона…», но тут связь оборвалась, и Борис ещё какое-то время раздумывал, что она такое говорила, но после парочки коктейлей почти позабыл о странном телефонном звонке.

- Кто это тебя вчера вызванивал? - спросил Гарри его на следующее утро, когда они выскочили из отеля голодные, в поисках ближайшей забегаловки. - Борис, ты что, забыл? Вчера в баре, ты ещё отошёл в сторонку, чтобы мы не слышали.

- Ничего серьезного, - ответил Борис другу. - Леона, мамина подруга звонила. Чушь какую-то несла. Не то пьяная была, не то накуренная, на яхте звала прокатиться.

Они с Гарри стали близкими друзьями с тех пор, как начали делить комнату в общежитии. Так вместе и взрослели. Боря, выросший без отца, тянулся к этому умному уверенному крепышу, перестал дичиться, казалось, даже избавился от недоверия к людям. Гарри взял на себя привычную роль старшего брата. Сам он был из простой многодетной семьи, к Борису привязался искренне за его пытливый ум, железную логику и доброту. Жаль только что скоро, через какую-то неделю, они расстанутся, разъедутся по домам: Гарри в Небраску, а Боря в Калифорнию. Невозможно было представить, что в дальнейшем каждый будет жить своей жизнью.

Однако звонок от Леоны, загадочная галиматья, похожая на ребус, продолжала звенеть в ушах какими-то тревожными колокольчиками. Что-то до конца не складывалось, выплескивалось из русла разговора. Что это было? Тревожный голос Леоны, разрозненные по смыслу фразы?

Борис набрал номер матери, но никто не ответил. Перечитал её последние сообщения на мобильнике:

«Сыночек, как я за тебя рада! У меня всё в порядке, завтра прилетаю домой из своего Гавайского рая. Великолепно отдохнула. Приедешь, расскажу. Люблю. Мама». Сообщение было отослано неделю назад.

10 дней назад: «Боренька, спасибо за фотографии. Учти, что рассказывать обо всём тебе придётся всё равно. У меня всё хорошо. Целую. Мама».

А это двух недельной давности: «Борька, учти, что когда ты сдашь экзамены на лицензию, мы с тобой поедем вместе в Италию! Конечно, я соскучилась, но я так за тебя счастлива. Жду подробных рассказов. Люблю. Твоя мама».

«Ерунда, показалось, всё у неё в порядке», - сказал он себе, но на всякий случай послал матери текст. Не дождавшись ответа, на следующее утро он попытался связаться с тетей Лолой. Но она тоже молчала.

- Гарри, ты знаешь, я, пожалуй, полечу домой раньше. Этот непонятный звонок..., и мать не отвечает второй день…

Билет он смог поменять только на послезавтрашний рейс. Из аэропорта он взял такси.

- Мам, ты дома? - прокричал Борька, открывая дверь своим ключом. В доме было пусто и полутемно от наглухо задёрнутых штор. Он распахнул холодильник, надеясь поживиться домашней едой, но холодильник был отключён и только дразнил своей белизной. Боря не удивился, так как это всё объяснялось маминым отсутствием, но немного расстроился. «Значит, она ещё в отпуске. Наверное, задержалась, а я рванул из Китая, мог бы ещё с ребятами побыть…»

- А всё-таки дома хорошо…Сейчас приму душ и закажу жрачку. А потом - спать. Боря забросил рюкзак в свою комнату, в которой уже столько лет ничего не менялось. Компьютер, стеллаж с книгами, плакаты его бывших кумиров на стене, в углу шкафа за тряпками заброшенная гитара и запрятанная коробка «на память о детстве». Только на полу, словно пришельцы, стояли один на другом ящики с вещами и учебниками, перевезёнными Борей из университетского общежития ещё до его отъезда.

- Мечта сбылась, я всё-таки много повидал. Надо будет начать заниматься, - думал Боря, уже погружаясь в глубокий сон. Он проснулся в полдень и, лениво потягиваясь, пробурчал: «В доме совершенно нет свежего воздуха, могла бы хоть щелочку оставить…»

Отдёрнув шторы и открыв окна в кабинете у матери, Боря заметил кипу деловых бумаг на её рабочем столе. Сверху на гармошке, плотно набитой документами, лежал коричневый пухлый конверт, адресованный ему. В конверте были сложены свидетельство о смерти матери, копия договора с «Neptune Society», чек на предъявителя на шестьдесят тысяч долларов, страховой полис на миллион и записка от тёти Лолы на английском языке.

«Борис, я никогда не могла себе представить, что мы с Диной вырастили такого подлеца. Как ты мог не исполнить последний долг перед матерью, которая всю жизнь тебе отдала? Она жалела тебя до последней минуты, не хотела навешивать на тебя свой диагноз и свои страдания. А ты не захотел даже развеять её прах. Ты что, не мог найти лучшей отговорки чем то, что тебя укачивает в океане, и это после всех наших совместных круизов в Мексику и на Карибы? Ты знаешь, кто ты? Ты не ранимый мальчик, как о тебе думала мать, ты - последний предатель в её жизни.

На столе ты найдёшь всё необходимое для своей никчемной жизни. Мать об этом тоже позаботилась, я лишь выполняю её последние инструкции.

Не смей мне никогда ни звонить, ни писать. Леона»

Только сейчас Боря понял, что значит стать взрослым. Запершись в доме, он несколько дней не отвечал на телефонные звонки, а двери открывал только тогда, когда доставляли продукты, сигареты и бутылки.

Боль утраты и несправедливости была такой сильной, что высушила у Бориса и слёзы, и саму любовь.

Казалось, что от матери в доме не осталось ни следа, кроме бумажек, заверенных у нотариуса. Её книжные полки были пусты, в шкафу болтались пустые вешалки, в смартфоне не было ни одного контакта. В компьютере не осталось ничего, что могло бы напомнить о маминой жизни. Все письма были уничтожены, даже музыки, которую она любила и сохраняла в специальных фолдерах, и той не стало. На флешке сохранилось с десяток Борькиных детских фотографий, а её - ни одной. Как будто матери никогда и не было. Боря стал одержим идеей немедленно разыскать что-то личное, принадлежавшее только ей.

И только когда он нашёл в её ванной комнате случайно завалившийся за дно ящика пустой флакончик ее любимых духов, его прорвало. В одну минуту он из взрослого превратился в одинокого мальчишку, которому так не хватало мамы. По ночам Борька ложился в мамину кровать, вдыхал знакомый запах из пустого флакончика, и в нём нарастала страшная обида и горечь:

«Всё - ложь! Всю жизнь от тебя я слышал одно враньё. Это не я, а ты со своей Лолой предали меня. Какое ты имела право мне ничего не сказать о своей болезни? Как ты посмела лишить меня возможности попрощаться с тобой, быть с тобой, когда тебе плохо? Ты, умирая в хосписе, посылала мне текстовки с Гавайских островов. Всю жизнь ты решала за меня, каким я должен быть, чем мне заниматься, сколько я стану зарабатывать. Ты никогда в меня не верила, как не верила никому на свете. А может, ты сама виновата в том, что тебя предавали? Возможно, и мой отец тебя из-за этого бросил? Ты ведь и о нём мне ничего не рассказала». Но чаще он метался, не находя себе места: «Мамочка, я же теперь совсем один…»

Спустя месяц Борис стоял одетый, собираясь выйти по делам, когда снова раздался телефонный звонок от Гарри. На этот звонок, как и на все предыдущие, Борис не ответил. Как такое расскажешь даже близкому другу…? К тому же, и дороги у них уже разошлись...

Готовиться к экзаменам Борис тоже не стал:

«А на кой хрен, когда у меня скоро будет миллион. Может, стоит купить лодку»?

ТАЙНА

Слова – обманщики. Обещают взять с собой в плавание

и потом уходят тайком на всех парусах,

а ты остаёшься на берегу.

М. Шишкин. Письмовник.

Дора Ефимовна караулила почтальона уже шестой день. Вот и сейчас он, недовольный её назойливостью, пробурчал: «Ну что вы все ходите за мной? Нет вам никаких писем, если бы были, достали бы тогда из почтового ящика, как все нормальные люди. И что вам так не терпится? Наследство ждете, что ли»? Смягчившись, он добавил: «Да не расстраивайтесь вы так, пишут вам, пишут, получите вы своё долгожданное письмо не сегодня, так завтра».

Дора Ефимовна, молча кивнув головой, стала медленно взбираться по ступенькам на шестой этаж. Лифт, по обыкновению, не работал, и она вынуждена была делать остановки, чтобы передохнуть. Несмотря на отсутствие тяжелой сумки с продуктами, сегодняшний подъём казался ей труднее привычного. Безусловно, возраст, одышка и подагрические ноги играли свою роль. Намного хуже было внезапное понимание, что письма не будет ни завтра, ни потом, и что с её нелепой фантазией пора распрощаться. Почтальон сказал что-то о наследстве… Да, это письмо могло бы быть чем-то вроде наследства, несомненно, бесценным подарком, доказательством для самой Доры, что последние пять лет прожиты не напрасно. Она рухнула без сил на кушетку, не снимая пальто, только стащив с ног свои тяжелые ортопедические туфли.

Сколько душевных сил она вложила в него, в свою «лебединую песню», неужели всё зря? Он пообещал прислать письмо. Нет, не по электронной почте, а настоящее письмо, написанное от руки, жанр уже почти забытый в наш век новых технологий. Письмо, которого она ждала, вряд ли претендовало бы на роль образца художественного текста или представляло бы интерес в стилистическом отношении. В этом псевдо-дружеском письме автор, как всегда, был бы максимально вежлив, немногословен и учтив. Искренне поблагодарив Дорогую Дору Ефимовну за бесконечно благосклонную оценку его творчества, он, слегка кокетничая, занизил бы самооценку. Затем, одарил бы её вежливыми комплиментами за тонкость ума, понимание и профессионализм. Так как он не любил писать о себе и о своих планах во всём, что не касалось литературы, Дора никаких сюрпризов не ожидала, но питала тайную надежду разглядеть между строк что-то более существенное. Дора умела домыслить, заполнить пробелы, ей хватило бы и тонкого намёка. В конце концов, она имеет право на это письмо, где почерк является своего рода ДНК личности, так же, как имеет право и на саму личность!

Как ей хотелось открыть конверт и взять в руки письмо, пульсирующее неровными окончаниями строк и абзацев, где перед поставленной запятой чувствуешь вдох, а после точки выдох. Ей казалось, что стоит только обвести своей ручкой все его точки и запятые, как произойдет полная синхронизация их дыханий - наивысший пик интимности. И тогда ритмика его вечных и прекрасных стихов, уже давно заученных наизусть, совпадет с каденцией её жизни. Интересно, какие у него буквы, заострённые, как вся его ироничная проза? А может они закруглённые, и напоминают лиричность его строфы? А может его почерк не так легко разобрать, и на это нужно будет потратить столько же времени, сколько она тратит на смакование его метафор, на любование семантической радугой над словом, на наслаждение рисунком верно найденного образа? Слово для Доры было превыше жизни и смерти, времени и движения, красоты и уродства. Кому, как не ей, было дано об этом знать?

Дора была подростком, когда отец бросил их с матерью. Вернее, он бросил мать, а Доре объяснил причину, выстрелив фразой: «Твоя мать - пустышка, она ничего не понимает в магии слова». С тех пор она возненавидела свою мать, а заодно и всех представительниц женского пола. «Что стоит их красота и изящество в сравнении со СЛОВОМ»? - думала она, и твердо решила навсегда посвятить себя познанию тайны слов. В том, что это её миссия, данная только избранным, Дора уже не сомневалась. Никто не посмеет обойтись с ней так, как с матерью, уверяла она себя. Когда Дора попыталась объяснить матери своё решение поступать в Литературный институт, та только расхохоталась в ответ, любуясь подъёмом стопы в новых лаковых лодочках. Повторив свое любимое: «Ну и дурочка же ты, Дорка, совсем жизни не знаешь, лучше бы ты внешностью своей занялась», мать умчалась на вечеринку.

С внешностью Доре действительно не повезло. От красавицы-матери ей досталась только роскошная грива иссиня–черных волос. Иногда Доре хотелось их срезать, чтобы уже ни в чем не быть похожей на мать, но она так и не решилась. В конечном счете, волосы довольно удачно скрывали её небольшие невыразительные глаза и крупный, несоразмерный с узким овалом лица, отцовский нос. Когда Дора смотрелась в зеркало, она видела свое тело сложенным из геометрических фигур, похожее на незаконченный набросок Пикассо. А иногда ей казалось, что её рисовал ребенок, приговаривая при этом: «ножки, ручки, огуречек - вот и вышел человечек…» Но не это главное. «А что, мамочка, очень тебе помогли в жизни твои зелёные глаза и длинные ноги?», - не без злорадства продолжала Дора свой незаконченный диалог с матерью.

Со временем, она смирилась со своим отражением и подходила к зеркалу только по необходимости. Вот и сейчас, поднявшись с кушетки, она, переваливаясь, как старая утка, с одной ноги на другую, зашла перед сном в ванную комнату и долго расчесывала щеткой свои густые, но совершенно седые волосы.

Дора, винившая во всём только мать, так никогда и не простила ей ухода отца: ни тогда, когда мать ещё раз вышла замуж, ни тогда, когда та умерла. Поклялась себе, что никогда ни в чём не будет похожа на неё, и слово своё сдержала.

Дора была уверена, что всего в своей жизни она добилась, только благодаря отцу. Несмотря на детскую травму, Дора не испытывала к нему ничего, кроме чувства нежности и благодарности. Разве сложилась бы её жизнь так, если бы он тогда не открыл ей главную тайну? При первой возможности она уехала в другой город, поступила на филологический факультет, защитила диссертацию и всю свою жизнь провела, изучая значение слов. Она читала лекции, консультировала студентов, работала с текстами и написала множество статей. Дора Ефимовна была прекрасным специалистом в своей области. Даже сейчас, в 70 лет, её не выгоняли на пенсию, как выгнали уже многих других. Точь-в-точь как её отец, которого ценили на кафедре до самой его смерти, Дора была востребована.

Замуж она так никогда и не вышла, некогда было. Да и зачем? Для того чтобы родить сына и передать ему своё знание? Но у неё было много таких сыновей…

Ах, эти юные мальчики, как они хотели прослыть гениями. Как они ждали её приговора, когда отдавали ей читать свои рукописи. Иногда ей вдруг попадался самородок, непризнанный талант, и она становилась его ментором, его поводырём. Дора, открыв для себя новые таланты, не сдерживалась, восторгалась вслух и, сравнивала их с великими и, вероятно, отпугивала своими признаниями, заканчивающимися в её постели. Дора дарила им и тело, и ум, и душу. Долгое время она не могла понять, почему они сбегают от неё к своим девицам, которые ничего не смыслят в слове.

И всё же на какое-то время они принадлежали ей. Как верные щенки, они носили её тяжелые портфели, жадно ловили каждое её слово, терпеливо высиживали с ней в чужих гостиных, дожидаясь минуты, когда Дора гордо представит друзьям своего нового протеже. Вот так, однажды, расслабившись после застольной беседы у знакомых, Дора осталась у них ночевать. Подвыпившему «гению» гостеприимные хозяева предложили раскладушку. Утром Дора проснулась от прикосновения нежной мальчишеской руки и, наконец-то, поняла, чего ждала от своих юношей всё это время - не расплаты за «путёвку в жизнь» в виде секса, а восхищения и теплоты. Она хотела быть желанной, мечтала о ласке и нежности. Доре навсегда запомнилось то утро. От избытка чувств она, как ей казалось, даже похорошела и помолодела, забыв, что ей на прошлой неделе стукнуло 50 лет. Как же замечательно было сидеть полуголой на стуле в чужой гостиной, и, не стесняясь своей вялой и наползавшей на живот груди, давать этому мальчику расчёсывать свои волосы с проседью, и читать ему стихи! Он, конечно, получив рекомендательное письмо, тоже сбежал, а Дора впредь научилась вести себя осторожней.

Подающие надежду таланты, впрочем, попадались редко, а Дора, уговорив себя в очередной раз, что кроме удачной словесной находки ей ничего не нужно, научилась восхищаться ими в полутонах. Она обольщала свою новую добычу с неподдельным энтузиазмом, но не спеша, умело расставляла ловушки, продумывала всевозможные удачные комбинации.

Пять лет назад Дора случайно наткнулась на стихи неизвестного ей поэта в американском эмигрантском журнале и поразилась новизне и точности образов. «Самородок, нуждается в небольшой шлифовке», - вынесла Дора приговор. Она сама разыскала его адрес в издательстве, забрасывала его электронной почтой, искренне восхищалась всему написанному, цитировала удачные находки студентам и предлагала свою помощь. Завязалась переписка. Он был благодарен, вежлив и слегка отстранён. Больше Дора о нём ничего не знала. У неё на руках был козырь - его тщеславие. Увы, но и с козырями проигрывают. Столько лет подряд она сочиняла панегирики новому гению, ничего не требуя взамен, а он даже не прислал обещанного письма.

Доре не спалось. Ей было зябко и одиноко. Она поёжилась от мысли, что самые лучшие слова ничего не значат, если рядом нет ни одного близкого существа, к кому можно прижаться ночью и прошептать их на ухо. Какая неудачная каденция, подумала Дора, - только на финише понять, что таинство слова оказалось всего лишь иллюзией, фальшивкой в престижной обёртке, как и вся её никому не нужная жизнь.

ДЕВИЧНИК

- Ритка, ну и сколько тебя можно ждать? Я уже пять минут как в машине сижу. Ты же сказала, что готова. И вообще у меня сейчас мобильник разрядится. Нам ещё вино подкупить надо, - строго выговаривала ближайшей подруге Ольга. - Могла бы за столько лет уже выучить, что я не люблю опаздывать. Вижу, уже вижу… Ничего себе… Ты где такие туфли оторвала? Смотри, шею себе не сломай на таких каблучищах.

Но Ритка с невероятной ловкостью взобралась в джип и чмокнула её своими подколотыми губами в щеку.

- Твоё счастье, что я сегодня такая добрая, - никак не могла остановиться Ольга.

- Да ладно тебе, не на самолёт опаздываем. Тебя Гришка сегодня спокойно отпустил? Ты вот тоже прикинутая сегодня по-особому. Ты знаешь, тебя этот зелёный цвет здорово молодит. Что значит, всегда зелёный носишь? Ты кому будешь рассказывать, я тебя уже 25 лет знаю, и носила не всегда, а только когда в рыжую выкрасилась. Только блузка эта тебе тесна, вон как сиськи вываливаются. Да не от зависти я, мне со стороны лучше видать. Слушай, Оль, когда мы на новую диету садимся? Говорят за неделю 5 кг можно скинуть. Так ты про Гришку ничего не ответила. Спокойно, говоришь? А что ты думаешь, мой Женечка про нашу традицию ничего не знает? - тарахтела в ответ Рита.

Последние 20 лет каждое третье воскресенье они собирались у Мышки на девичники. Подружились они ещё в институте. Оля с Ритой сразу по глазам друг дружку вычислили, что они «свои» на всю жизнь. Кроме живых с огоньком зелёных глаз ничего у них внешне похожего не было. Одна - стройная с длинными ногами, а другая - невысокая, с тоненькой талией, крутыми бёдрами и роскошной, совсем не девичьей грудью. Но когда эта парочка, принарядившись, выходила вместе, у мальчишек кружилась голова от невозможности сделать правильный выбор. К пятому курсу обе поняли, что не остаться им в городе, если замуж не выйдут, и тогда, не особенно выбирая, устроили свою жизнь как могли. И вот уже сколько лет не разлучаются. Семьями дружат, детей даже в одно время нарожали и понимают друг друга с полуслова, ничего не скрывая о надоевших мужьях, о новых интрижках и о том, что дети не удались...

Сейчас они ехали к Мышке на очередной девичник. Давно уже повелось, что встречаться они будут именно у неё в доме. Хорошо там, спокойно. Мышь каждый раз праздник устраивает, причём без всякого надрыва. Это только она так может – спокойно, красиво, с цветочками, с музыкой, да ещё и вкусно при этом. Изящно всё разложит и улыбается, довольна, что пришли. А когда Лёшка приходит, так всё вокруг просто искрится. Да и разговоры у них в доме какие-то другие, не как у всех, про книги новые, выставки и театр… А ведь, казалось, ничего общего между ними и Мышкой никогда не было, и быть не может. Смешно, как они встретились. Она вошла в общагу, незаметная такая, серенькая, даже очки больше чем она сама. Маленькую ручку протянула, глазки в пол, Ирой меня зовут, а Ритка ухмыльнулась и не выдержала, какая же ты Ира, мышка ты серая. С тех пор и прилипло к ней Мышь да Мышь. А лучше и не скажешь.

- Ну что ты молчишь? Я тебе про Женьку, что взъелся он меня сегодня, что, мол, это за девичник такой, когда Лёшка всё равно к вам присоединяется. И началось, устраивай у нас, надоело одному дома сидеть. Но я ж не дура набитая, чтобы лишний раз на кухне стоять. Это только Мышь так может. Мы сколько бутылок привезём, одну или две? - продолжала Рита.

- Две, конечно, как всегда, - подъезжая к ликёрному, ответила Оля. - Ты знаешь, я ведь тоже как Мышь не смогла бы. Странная она всё же девка, довольная всем, уравновешенная. Даже когда узнала, что бесплодная, не плакала. А помнишь, как мы им с Лёшкой своих детишек подбрасывали понянчить? Они её мамой Ирой называли, я даже ревновала…

Они стояли в очереди, придирчиво оглядывая друг друга с ног до головы, и не прекращали свой вечный трёп.

- А помнишь, как мы её на танцы с собой звали, а она: «Нет, девочки, мне заниматься надо», - и опять за книжки.

- А на третьем курсе уговорили наконец-то, платье даже моё старое для неё перешили, - подхватила Ольга. - А она стоит в сторонке. Я всё могла ожидать, но чтобы Лёшка, самый классный парень на всём потоке, на неё клюнул? Ну, умненькая, мы уже тогда все знали, что, как минимум, кандидатскую защитит, но такое страшило, и огонька внутри никакого. Откуда ж там страстям разыграться. До сих пор поражаюсь. - И я её, хоть умри, в постели представить себе не могу. Ходит в старомодных джинсиках, ни разу даже губы не накрасила.

- Ничего в ней нет от настоящей женщины, - вторила Рита, нежно поглаживая свою новую жёлтую сумочку.

И только уже сев в машину, неожиданно для себя сказала: «А хорошо всё-таки у них. И добрая она. Помнишь, когда от меня два года назад мой Женька уходил к той стерве, я нашей Мышке позвонила. Так она всё бросила и приехала ко мне. Какие она слова находит! Как у неё это получается, не знаю, но полегчало мне тогда. Разве такое забыть можно? Век буду помнить»!

Со словами «Да здравствуют наши девичники!» они вошли в дом. Дверь в квартиру была не заперта. Было темно. Из глубины комнаты раздавались странные попискивающие звуки. Включив свет, они увидели Мышь, забившуюся в щель дивана. Без очков её глаза казались переполненными мутными озерцами.

- Мышенька, что с тобой? Ты больна? А Лёшка где? Да сами видим, что нет. За продуктами пошёл? А когда придёт? Что значит никогда? Подожди, Мышь, что значит ушёл? Куда ушёл? - перебивая друг друга, говорили старые подружки.

- Девчонки, я ничего не понимаю, - вдруг начала причитать что-то невнятное Мышь и горько расплакалась, как в детстве. Лёшка с утра купил продукты, я на кухне стою, к нашей встрече готовлюсь. А он выходит из спальни с чемоданом. Я ему, Лёшенька, тебе же только во вторник в командировку, я тебе не всё погладила, я ещё успею завтра тебя собрать после института. А у него лицо такое странное, как будто чужое. А потом руку протянул, снял мои очки и глаза поцеловал. И говорит: «Мышь, ты моя Мышь, Ирка моя ненаглядная. Ухожу я от тебя. Не могу больше. Не тяну. Все у тебя хорошие, всех понять можно, на всё объяснение находится. Ты что, святая? Ты же учёный, доктор наук, и в бога не веришь, а у тебя ведь не только чёрного, у тебя и серого не бывает. С тобой же нормальному мужику выжить невозможно! Ирка, проснись! Вокруг ложь сплошная!»

- А ему что-то бормочу вроде, да что ты, Лёшенька, может, случилось что, так всё пройдёт… И девичник у нас сегодня, скоро на стол накрывать надо. А он вдруг как расхохочется, глаза как у сумасшедшего из орбит вылезают, волосы дыбом. И как заорёт: «А ты своим блядям-подружкам песенки спой для успокоения их душ, да исповедь прими, может чему и научишься».