З. Постолова Рассказы

22-го Мая, в День Скорби, она высыпала из урны в тихие воды Мéрси прах единственного сына. И только уже потом, подойдя к двери их дома, она хрипло сказала Тони «Уйди!», и замолчала.

***

С того дня прошло три месяца и девять дней...

Тони вздрогнул от телефонного звонка мобильника. Звонила Мэди: «Тони, приезжай, пойдём вместе на реку. Я хочу, чтоб ты сказал кадиш!»

НАСМЕШКА СУДЬБЫ

1.

После тяжелого рабочего дня, лёжа в постели, Маша медитировала под монотонный голос Луизы Хэй. На 97-ой из ста жизнеутверждающих установок «я здорова, меня ничего не беспокоит», её растолкал Миша. «Тебе Элька звонит, говорит, что срочно», - сказал он, протягивая жене мобильник.

«Ты мне нужна! Приезжай»! - прозвучал в трубке настойчивый голос подруги.

«Сейчас? Что-то случилось? У твоих всё в порядке? - забеспокоилась Маша. - Давай перенесём на завтра, у меня спина разламывается», - попросила она. Безапелляционный Элин ответ «Сейчас!» не оставил ей выхода, как кряхтя, подняться с постели. «Завтра не забыть пойти на иголки», - вспомнила она, натягивая на себя спортивные штаны под Мишино бурчание.

- Маша, что же ты такая бесхарактерная! Элька свистнула, и ты уже бежишь… Ты что, забыла, как она тебя обидела? Ты потом несколько месяцев пролежала, в себя прийти не могла. Она тебя даже с днём рождения не поздравила, подружка называется…

Маша была уже у двери, а муж всё не унимался.

- Ну, куда ты в ночь едешь? Нет, вас баб никогда не поймёшь…

- Миша, а что тут понимать? Эля первый раз за пятьдесят лет нашего знакомства у меня что-то попросила. А ты «бабы, бабы». Значит, я ей нужна!

До Санта Моники даже в девять вечера ехать пришлось почти 40 минут. Дорога была знакомая, не первый год Маша туда ездила, и она даже не заметила, как погрузилась в воспоминания.

Они с Элей действительно были знакомы ровно полвека - с тех пор, как посадили их, семилетних, за одну парту. Пару лет они по-детски настороженно приглядывались друг к другу, а потом сдружились. Странная эта была парочка - совершенно неподходящая на первый взгляд. Маша - хорошенькая, тоненькая, спортивная. Эля - пухленькая, неуклюжая, подслеповатая, с громадными очками на круглом, как шар лице. Их в школе и прозвищами наградили: Машка - хохотушка, Элька - тихоня. Так всё и было: Машу хлебом не корми, дай поболтать да посмеяться, а Эля в книжки зароется, слова из неё не вытянешь. Но это для других, а когда они оставались наедине, никак не могли наговориться: и о страхах своих детских, и о сомнениях, и о любви. Обе знали, что никогда и никому не расскажут о своих минутах откровения, и что такое доверие к другому человеку – редкость.

После школы дороги их разошлись. Эля уехала в Москву и поступила в Первый Медицинский. Машу, несмотря на пятую графу, приняли в местный Политехнический институт. Пару лет они переписывались, а потом… А потом началась взрослая жизнь, у каждой своя, так и потерялись навсегда.

Как же они удивились, когда спустя много лет, гуляя по Променаду в Санта Монике со своими семьями, случайно встретились.

«Этого не может быть, откуда ты здесь? Как давно?» - перебивали они друг дружку, жадно вглядываясь в знакомо-незнакомые лица. Хотелось всё расспросить, рассказать, познакомить с мужьями и детьми, и больше уже не расставаться. Довольно долго, встретившись вдвоём в кафе, они вздыхали «а помнишь…», и эта связка была важнее всего. Разглядев друг друга поближе, обе поняли, что совершенно они разные, и не только внешне.

Маша за эти годы раздобрела (где эта тонкая талия и торчащая попка), стала домоседкой и кудахтала над своим Мишей и детьми, как над цыплятами. Работа с 9-ти до 5-ти в строительной фирме её вполне устраивала, а дома – обед, телевизор и книжки о чужой любви. Миша-Маша были образцовой семейной парой: ни ссор, ни скандалов, вся жизнь была распланирована наперёд. Они даже внешне были похожи – два румяных колобка.

Эля, на удивление, превратилась в стройную и привлекательную женщину. Она сменила очки на линзы, и её новое радостное лицо с серыми в рыжую крапинку глазами, нисколько не напоминало прежнюю Эльку. О своей тяжёлой работе - медсестрой в госпитале она рассказывала нехотя. Но как только Эля заговаривала о путешествиях, прошлых и будущих, её голос звенел от возбуждения так, что хотелось немедленно собирать свои рюкзаки и чемоданы и следовать за ней. Муж её, Женя, бывший геолог, до сих пор был помешан на турпоходах, бренчал на гитаре и любил собирать у себя гостей.

Они опять сдружились, теперь уже семьями. А у женщин появились свои новые тайны, как прежде.

Как-то Маша встретилась с Элей на запланированный заранее утренний кофе. После изнурительного ночного дежурства подруга выглядела удивительно свежей, с искрящимися глазами, как после длительного отпуска. Маша не выдержала и спросила, в чём же секрет.

Элька в ответ только рассмеялась: «Роман завела с пациентом. Да не смотри ты на меня так! После того, как он уже выписался. А причём здесь Женька? У нас всё хорошо. Это же никому ни во вред, если быть осторожной. Во-первых, он никогда не узнает, а во-вторых, бросать я его не собираюсь, лучше мужа всё равно не найти. Лизоньке я уже не нужна, уезжает она в Бостон учиться. Так что всё в полном порядке». Эля задумалась и, глядя в глаза школьной подружки, неожиданно продолжила: «Помнишь, как там, у Окуджавы, «вот уж день прошёл, так и жизнь пройдёт, словно сад осенний опадёт». - Так что, сидеть и ждать, когда жизнь пройдёт? Ну, уж нет, жить надо так, чтоб потом было, что вспомнить! А ты, что, никогда? Ну и дурочка!»

Маша подругу не осуждала, слегка завидовала, но не в её характере было бросаться в авантюры.

«Ох, и рисковая же ты!» - говорила она Эльке, которая после этой встречи ещё лет десять рассказывала ей про свои новые увлечения. Её романы, как правило, длились около года, а потом сходили на нет. Эля, казалось, и не переживала.

«Зато будет, что вспомнить на смертном одре», - с усмешкой повторяла она всегда одну и ту же фразу.

***

Сейчас Маша мчалась к Эле, несмотря на недавнюю обиду и размолвку. Началось всё с того, что Маша полтора года назад попала в автомобильную аварию и серьёзно повредила спину. Эля, конечно, кинулась помочь. И снимки немедленно организовала, и самых лучших врачей насоветовала, и весь план Машиного выздоровления выстроила.

Маша, неожиданно для всех, воспротивилась и решила лечиться нетрадиционными методами. В ход пошли целители, бабки-знахарки, костоломы и гипнотизёры. Невыносимые боли продолжались. Тогда она решила, что ей этот урок дан свыше «в наказание», и записалась на курсы Рейки и Кабалы. Её как подменили. Она стала разговорчивой, как когда-то, любила пофилософствовать о земных и неземных жизнях, о карме, о реинкарнации… Спина болела по-прежнему. Лекарства от боли Маша не принимала. Знакомый иглоукалыватель намешал ей смесь из китайских травок, пообещав стопроцентный результат, и она снова стала жить очередной надеждой.

Из-за этого они с Элькой впервые в жизни и поссорились.

Эля просто зашлась в крике, обозвав Машу средневековой идиоткой.

«Ты кому это говоришь, мне? - вопила она. - Я ведь медик! Вы все одурели со своей альтернативной медициной, органической пищей и духовным ростом! Если б ты меня слушалась, давно забыла бы о своей проблеме! Посмотри, во что ты превратилась! Жрать надо меньше, чтоб вес сбросить! Для твоей спины это важнее, чем молитвы и советы мошенников!»

Подъехав к знакомому дому, Маша, к своему удивлению, увидела пустое парковочное место, где обычно стояла Женина машина. Тут же в голове мелькнула ужасная мысль, вытеснив собой все обиды и размолвки: «Элька попалась, Женька всё узнал о её последнем ухажёре и ушёл от неё. Вот что она хочет мне рассказать…» Дверь на втором этаже была открыта. Эля выглядела непривычно растерянной.

«Женьки нет, он прилетит завтра первым рейсом из командировки. Поэтому ты мне была нужна сегодня», - ответила Эля на немой вопрос, помогая Маше сесть в кресло.

«Ты только меня не перебивай, Машенька, сиди и слушай. Я сегодня по своему желанию уволилась с работы. Мы с тобой не виделись давно. Со мной что-то происходить стало. Про твой день рождения, вот, начисто забыла, ты уж извини. Путаю всё, забываю, даже имя последнего любовника вдруг из головы выскочило, - попробовала пошутить Эля. - А если всерьёз, то месяц назад я перепутала лекарства и принесла не тому больному. К счастью, вовремя спохватилась. На прошлой неделе не могла вспомнить фамилию врача, с которым работаю вместе больше десяти лет. Тем же вечером с трудом нашла дорогу домой. Стояла, как вкопанная, и гадала, мой это дом или чужой…»

Эля замолчала, вдохнула, выдохнула и продолжила, глядя в пол: «Короче, сделала я тест и получила сегодня результат…Альцгеймер у меня, прогрессирующий… Об этом ещё никто кроме тебя не знает, даже Женька».

«Машенька, не плачь, милая, а то сейчас я зареву, а мне надо о многом ещё подумать, пока я что-то соображаю, - гладя по голове кинувшуюся к ней Машу, горько продолжала Эля. - Я ведь медик, прогноз этой болезни в моём относительно молодом возрасте мне известен… Очень скоро я не смогу вспомнить не то, что других, а саму себя. Я тебя вот, что хочу попросить. Вы с Мишей моих не оставляйте… Им тяжело со мной придётся, не справятся они… Ну, а потом, когда всё закончится, ты им там про свою реинкарнацию и прочую хрень наговори, может им полегче будет…»

Подруги ещё долго сидели, обнявшись как в детстве. Под утро Эля прижала к себе Машу и прошептала ей почему-то на ухо: «Машка, ты все мои «любови» помнишь? Так ты приходи и мне их рассказывай, когда я… ну всё забуду…. А кончатся мои, так ты чужие можешь. Мне тогда уже всё равно будет. Главное, чтоб про любовь».

2.

Маша вернулась домой далеко за полночь. Миша мирно похрапывал в кровати под звуки местных новостей светящегося экрана. Почувствовав рядом знакомое тепло, он сквозь сон пробубнил: «Вот и колобок мой наконец вернулся». Маша не прижалась к нему, как обычно, а продолжала лежать неподвижно с открытыми, распухшими от слёз глазами. Заснуть не удавалось. Она растолкала Мишу и, всхлипывая, начала говорить, какая у Эли беда, и чем это грозит для всей её семьи.

«Маша, ты что, утром не могла мне это рассказать? Ты слишком близко берёшь всё к сердцу. У всех несчастья… На всех жалости не хватит. Нам на работу завтра рано вставать», - недовольно проворчал Миша и перевернулся на другой бок.

Маша долго ещё рассматривала лежащего рядом с ней совершенно чужого ей человека. Потом поднялась и ушла в соседнюю комнату расстилать себе постель на диване.

3.

Два года спустя…

Мира Семёновна ещё раз оглядела себя в зеркале с головы до ног и одобрительно кивнула. Чёрные шёлковые брюки, свободный блузон с длинными рукавами и чёрно-белый шарф прекрасно сочетались с её сединами. «Впрочем, кто это оценит? Все бабы опять придут расфуфыренные, в блёстках, как в ресторан. С ними соревноваться никаких денег не хватит. У большинства сыновья - кто адвокат, кто доктор, а мой что? Всё, что зарабатывает, на нянек уходит уже два года, не до матери ему… Но на ноги что-то подходящее всё равно придётся подкупить. В моём возрасте, с больными ногами уже не до каблучков. А жаль…, - думала она, глядя на часы. - Минут через десять можно будет выходить к автобусу».

Мира Семёновна только присела, как зазвонил телефон. Она уже собралась отчитать Бориса, водителя автобуса, за то, что приехал раньше положенного, как услышала в трубке тревожный голос сына.

- Мама, ты не могла бы меня сегодня выручить? У нас аварийная ситуация. От нас нянька вчера ушла, а мне на работу сегодня позарез как нужно. Я за тобой через двадцать минут заеду… Садик? Неужели ты не можешь пропустить свой садик? Мама, ты же знаешь, Элю одну оставлять нельзя. Мам, просто посидишь с ней сегодня, ну, покормишь, только к плите не разрешай подходить. Эля в последнее время тихая, сидит c книжкой в своём любимом кресле, молчит, никого не беспокоит. Завтра? Я с Машей договорился, она отпуск на неделю возьмёт, а Миша - в следующий вторник. Я за это время что-нибудь придумаю. Всё, мама, хватит, я выезжаю!

Пока Мира Семёнова спускалась к подъезду, в её голове уже созрела достоверная версия почему она не предупредила шофёра заранее (не правду же им рассказывать). Переодеваться она тоже не стала. Пусть невестка посмотрит, как надо достойно доживать свою жизнь. Тут и Женя подъехал, но вместо того, чтоб поцеловать мать, начал с нравоучений: мол, мама постарайся с Элей быть помягче, не делай ей замечаний, она же бедная и разнесчастная...

«Тьфу, не мужик, а тряпка! Всю жизнь у неё под пятой провёл и вот дождался… «Эленька» его скоро под себя ходить начнёт, что он тогда делать будет? К маме за помощью? А вот, фигушки! Не дождётся! В дом её надо сдать, и точка», - раскаляла себя Мира Семёновна, но крепко держала язык за зубами. Он хоть и тряпка, но родную мать на место поставит, не раздумывая». Женя благодарно кивнул: «Мамуля, спасибо тебе, что выручила. Я часам к шести точно буду». Впустив маму в квартиру, он на прощание поцеловал жену и мать, и умчался на работу.

***

В квартире было чисто и тихо. Мира Семёновна на всякий случай провела пальцами по поверхности рояля и, не обнаружив ни пылинки, вспомнила Женины слова «нянька только вчера ушла». Ничего, скоро грязью зарастут. Невестка, по её мнению, как была грязнулей, так ею и осталась, хоть и был у неё шанс от Миры всему научиться. Какое там?. Вот мне так уже давно за 70 перевалило, а я до сих пор ни от кого не завишу… Они только деньги на ветер выбрасывают. Нечего ей свою лень на Альцгеймер сваливать. Руки и ноги целы, ходить может. Месяц назад сама на улицу вышла и даже в автобус села. Женечка, бедный, весь город на ноги поднял, пока разыскал... А где она, кстати?» - спохватилась Мира Семёновна.

Эля, в лёгком домашнем платье, молча, сидела в кресле на патио. На коленях у неё лежала очередная книга о любви, перевёрнутая вверх ногами. Пол лица закрывали огромные очки. Мира Семёновна вздрогнула. Будто и не прошло сорока с лишним лет. Эля сейчас была удивительно похожа на ту испуганную, бессловесную и неуклюжую 17-летнюю девочку, которую впервые привёл в их дом сын...

В доме сына Мира всегда чувствовала себя чужой. А сегодня особенно. Вот и сейчас она долго слонялась по комнатам, не находя себе место, хотела включить телевизор, но вспомнила, что у них доме нет русского телевидения. Эля продолжала молчать. Лишь один раз, поднявшись с кресла, сходила в туалетную комнату и, так же молча, вернулась на старое место. «Как собака», - подумала Мира и предложила разогреть ей еду. «И ради этого я не пошла сегодня в садик? Она меня просто игнорирует, делает вид, что не замечает», - разозлилась Мира Семёновна, ушла в столовую и набрала номер своей подруги, которая знала о ней всё, или почти всё…

- Ритуля, ты уже вернулась? Как сегодня было? Ничего особенного? Ритка, ты же единственная, кому я могу всё рассказать… Ни в какой я не в поликлинике… Сижу, как неприкаянная, места себе найти не могу у Женьки дома. Он позвонил утром, умолял за этой… присмотреть. От них очередная нянька сбежала. Я - добрая душа, ты же меня знаешь, согласилась. А она сидит, и ни слова. Ты мне скажи, кто её может выдержать, кроме мужа? Дочь родная два раза из Бостона приехала, так её через три дня как ветром сдуло. Женя мой - святой! Хотела бы я, чтоб он к своей матери так относился, как к этой шиксе! Что он в ней нашёл? Мы с отцом с первого дня его отговаривали… Конечно, ты знаешь всю историю - и как её в интеллигентную еврейскую семью приняли, и как она у нас жила как у Христа за пазухой на всём готовом, и как с нами в Америку выехала... Не видать бы ей Америки как своих ушей, если бы не мы… Родителей своих оставила? Не велика потеря. Что они ей могли дать - голодранцы! Это она с нами облагородилась, посмотрела бы ты на неё раньше…

Ты думаешь, мы хоть слово благодарности от неё услышали? Как стала столичной штучкой и на доктора выучилась, так у неё сразу на всё своё мнение, видите ли… Рита, что ты мне глаза её жертвенностью тычешь? Доктор из неё был никудышный, потому и экзамены здесь не сдавала. Медсестра - тоже мне большое звание! Да, за Лёнечкой покойным неплохо ухаживала, пусть земля ему будет пухом... И правильно, должна была, он к ней как к родной дочери относился, особенно после того, как она наконец-то согласилась Иудаизм принять. Ты же знаешь, насколько для него это было важно. Я, между нами говоря, не очень разбираюсь, о чём раввин говорит, но традиции есть традиции... А этой я не верю, никогда не верила... «Баруху» скороговоркой скажет, а по глазам видно, что всё наше ей чуждо.

Никакая я не агрессивная, Ритка! Ты меня понять не можешь, у тебя две дочери. А у меня - сын единственный, у которого гулящая жена. Какие доказательства? Они мне и не нужны, достаточно было один раз увидеть, какими глазами на неё доктор смотрел, когда мой Лёнечка в госпитале при смерти лежал. Материнскую интуицию не обманешь... Да что говорить? Она за всю жизнь меня Мамой ни разу не назвала. Ритуля, ты про карму знаешь? Ты думаешь, ей память в её годы просто так отшибло? Значит, заслужила Божье наказание! Зачем только мы с этой безбожницей мучаемся? И еще…

На этом месте Мира Семёновна запнулась, почувствовав всей своей кожей чьё-то присутствие за спиной. Обернулась и замерла, выронив трубку.

Эля стояла босая, с распущенными волосами и, глядя куда-то поверх головы Миры Семеновны, отрешённо декламировала чьи-то стихи. С каждой строчкой голос ее, казалось, набирал силу, а слова звучали, чем разборчивее, тем страшнее.

… «Ангел смерти в саду - он задумчив и тих,

Распахнется твой плащ парой крыльев навеки,

И исчезнет, растает, метнётся, как вихрь,

В даль бессмертия, в омут душа человека".

Испуганная Мира Семеновна застыла на месте и только смотрела во все глаза на незнакомое одухотворённое лицо до тех пор, пока Эля не потянула ее за рукав блузона.

- Мама, смотрите, там в углу - вестники...малах ха-мавэт, малах ха-мавэт...

СВЕТЛЯЧОК

Утром Вера проснулась с неожиданной для себя улыбкой на лице. Желание продлить радостную минуту накатило на неё пучком серебристого света, на мгновение окутало с головы до ног, замерцало и исчезло. «Как светлячок» - подумала она, вставая и раздвигая штору. Солнечный луч стремительно ворвался в спальню, сменив декорации, и замер на Вериной любимой акварели. Венеция питерского художника при всей своей аллегории, казалось, была выхвачена из самой жизни, но лишь на первый взгляд. На самом деле это была лишь очередная сказка, полная чудес. На картине, в такт почти невидимой волне покачивалась одинокая гондола; отталкиваясь шестами от зыбкой тверди Гранд-канала, взлетали ввысь, помахивая крылышками расшитых серебряными нитями кафтанов из парчи, средневековые венецианцы...

***

Вера вышла на балкон с утренней сигаретой и долго ещё сидела, глядя на газон герани с осыпавшимися лепестками. «Чёрт, я уже неделю, как забываю полить цветы», - мелькнула мысль, но она продолжала сидеть, в очередной раз печалясь, что всё с годами поменялось: и окружающие её люди, и она сама…

Никаких оснований для улыбок у неё сегодня не было, и быть не могло. Снова возникла сложная ситуация, в которой, Вера не имела права на эмоции. Ей не впервые приходилось решать нелегкие житейские задачи, задавшись лишь одной целью - в кратчайший срок найти самое оптимальное решение проблемы, сведя при этом к минимуму любые переживания. Позже, чувствительная и ранимая от природы, Вера, как правило, распадалась на мелкие кусочки от чудовищного напряжения.

В этот раз всё было сложнее, чем всегда. Приходилось придумывать, как объединить отстранённость, трезвое решение, максимальную концентрацию, сохраняя деликатность. «Как мало осталось тех, кого я по-прежнему люблю, ведь ещё совсем недавно я была так щедра на любовь - рассуждала она. - Самое страшное, что разуверилась в людях, во всех - молодых и старых и не верю больше в человеческое добро и альтруизм. Интересно, это у всех так или только у меня?»

Уже несколько лет, как у Веры возникло пристрастие выслушивать истории совершенно чужих для неё людей. Почему эти люди исповедовались Вере чуть не с первой встречи, она не знала. Может, принимали её за психолога или за попутчика в поезде, который сойдет на следующей остановке, а возможно чувствовали, что ей не всё равно, что их выслушают до конца и не осудят.

Вера внимательно вслушивалась в рассказы, искала в них что-то очень важное для себя и не находила ничего утешительного. Чужие жизни пахли обречённостью. Все коллизии отличались лишь вариациями на несколько стандартных тем: либо любовь разнесчастная, либо измены и предательства близких людей; неудачи и проблемы с детьми, или болезни да смерти.

«Да я просто мазохистка! Зачем мне это надо?» - думала Вера. После всех этих историй не то, что летать, самой жить не захочется!»

Уже давно потухла вторая закуренная сигарета, а Вера так и продолжала сидеть, задумавшись. Хотелось кофе.

«Кофе», - повторила она вслух, и тут же вспомнила своё радостное утреннее пробуждение.

«Светлячок! Ну конечно, встреча с этим светлым мальчиком. Поэтому и светлячок!»

***

Вчера к медленно угасающей не столько от болезней, сколько от старости женщине приходил домой медбрат из хосписа. Женщина была Вере не чужой. Они обе любили одного и того же мужчину. Женщина - с момента его рождения, а Вера - с самой первой встречи уже почти полвека.

Больную только позавчера забрали из госпиталя домой. Надо было всё решить и устроить: разобраться в условиях контракта с агентством, прежде чем подписать, понять, как принимать новые лекарства, что делать в экстренных случаях… Обсудив с медбратом все необходимые детали и сделав себе пометки, Вера предложила Арману, так его звали, выпить чашку кофе во дворике. Чувствовала в нём и профессионализм и неподдельное желание помочь. Ему оставалось только осмотреть больную, но она дремала, и парень согласился подождать.

Весь его юный облик: горящие, зелёные в коричневую крапинку глаза, лёгкость подвижного тела говорили, нет, кричали о жизни! «В пятницу вечером такому молодому человеку надо целоваться с девочками, гонять в футбол, быть в баре, клубе, на танцах… где угодно, только не у постели умирающей!», - удивлялась, глядя на него, Вера. «Ну, понятно, всем надо зарабатывать деньги, но откуда в нём столько милосердия и искренности? Это в наши-то времена? Не успел ещё сгореть на такой работе?»

***

У них завязался разговор, а вскоре Арман уже спрашивал Веру, хочет ли она выслушать его историю.

Юноша рассказывал Вере о себе и о судьбе своей семьи. Ему 23 года. Он и младшая сестрёнка родились в Америке в семье эмигрантов. Мама - армянка из Греции, отец тоже армянин, но из Ирана. Первые годы их жизни прошли в благополучии, и казалось, любовь и согласие царили в их семье. Деньги, вывезенные семьёй по отцовской линии, могли бы обеспечить несколько поколений наследников. Отсюда и прекрасный дом, в котором он родился, налаженный отцовский бизнес, хорошие частные школы для детей и исполнение любых желаний. Мать же и вторая бабушка не были богаты, и здесь оказались в полной зависимости от отца и его матери.

Всё изменилось, когда Арману исполнилось 14 лет. Дальше шла одна из историй, каких Вера выслушала немало, но с совершенно неожиданной развязкой. У отца появилась другая женщина, конечно же, моложе, чем мама, и однажды жизнь переменилась буквально за десять минут: наскоро собранный отцом чемодан и уход из дома навсегда, снятые им капиталы из банка и продажа дома. Как следствие - полная нищета брошенной семьи, мамина на несколько лет затянувшаяся депрессия и болезнь. Бабушка - гречанка, научившая 12-летнюю сестру Армана шить, чтобы шитьем хоть как-то зарабатывать себе на жизнь, Арман, работающий с 15-ти лет, давший себе слово, что никогда не будет таким, как его отец, а станет человеком, умеющим держать удары судьбы. И стал. Выучился сам и выучил свою сестру. Они оба помогают людям, чем он гордится. У Карины такая же профессия, как у него. Мама поправилась, а вот любимая бабушка недавно умерла... Ни отец, ни вторая бабушка, никогда с тех пор не звонили, не интересовались их жизнью, не пытались помочь…

Три года тому назад, возвращаясь с работы, Арман увидел у подъезда незнакомого человека. Седой, плохо выбритый мужчина неожиданно назвал Армана по имени и удивился, что тот не узнал родного отца. Тут же торопливо принялся говорить, что нуждается в помощи своих детей, что болен, его мать от него отказалась, новая жена обобрала и выкинула на улицу, и кто, как не сын, обязан вернуть его к жизни. Он слышал от кого-то, что Арман стал медработником.

Вера насторожилась. «Неужели вы смогли всё забыть и простить?» - вырвалось у неё.

- Нет, я ничего не забыл, и простить тоже не смог, да я и не хотел. Дело в том, что я ведь помогаю совсем чужим людям... Он мне тоже чужой… И ему тоже нужна была моя помощь…

Я только поставил условие, что он близко не подойдёт ни к сестре, ни к маме. Познакомил с кем надо, договорился о лечении, его подлатали… А потом он опять исчез, надолго, я думал навсегда... Увы, недавно был у нас ещё один разговор, в этот раз по телефону…

- Арман, вы хотите сказать, что это не конец истории?

Он вдруг рассмеялся.

- О, нет! Дальше всё, как в плохом кино! Вы не поверите…

И продолжил: «Четыре месяца назад звонят мне из юридического департамента госпиталя и говорят, что мне срочно надо прийти и подписать юридические документы, пока больная еще не умерла. Я даже не понял, о ком это они. Оказалось, что это наша вторая бабушка, которая от нас отказалась девять лет назад, меня разыскивает. Я захожу, а она: «Прости меня, мой мальчик, я виновата перед всеми вами. Перед смертью хочу грех с души снять и оставить тебе и Карине наследство. Сын мой, твой отец, ничтожество полное, ни копейки от меня не получит». Лежит такая сухонькая старушка, еле дышит, но продолжает: « Это меня Бог наказал, что я своим богатством с вами не поделилась. У меня в сейфе драгоценностей, тех из Ирана, старых, настоящих, миллиона на два, на три… и в ценных бумагах около четырёх наберется… Примите, не откажите перед смертью».

- Я, Вера, подписал все бумаги. Оставил свой телефон персоналу для связи. Через неделю бабушка скончалась. Я бросил всё - и в машину. Уже почти был на месте, как звонит мне мой отец, и в крик: «Если ты, гадёныш, рассчитываешь на бабкино завещание, забудь! Оно на меня переписано со вчерашнего дня. И не вздумай на похороны приходить или вообще мне на глаза попасться, увижу, если не сам убью, то киллера найму!» - Вот и вся история, Вера. Ну чем не сценарий для кино?

Вера долго молчала, но выдавила из себя: «И как вы после этого?»

От ответа этого «светлого мальчика», так Вера и назвала его тогда, у неё защемило сердце.

- Что вам сказать, Вера? Каков мой отец я понял ещё тогда, когда он нас бросил. А деньги… Жаль мне, конечно, что на доктора не смогу выучиться. Но ничего, я и так могу людям помогать.

Арман ушёл поздно со словами «Да поможет вам Бог!» и обнял Веру на прощание.

Вскоре на дворик с одинокой пальмой и двумя глиняными горшками с отцветшей бугенвилией опустилась ночь. Её густая тень медленно переползла через стол, за которым столько лет подряд чаёвничала вся семья, пробралась через коридор в спальню, скользнула по лицу дремлющей в кресле у больничной кровати сиделки и улеглась до утра в изголовье старой женщины.

Вере давно надо было быть у себя дома. Но она ещё долго сидела во дворике, не сводя глаз с места, где раньше сидел мальчик. Там, освещая всё вокруг, чуть ли не до самого рассвета мерцал светлячок... «Да поможет всем нам Бог!» - загадала Вера.

***

Утром Вера проснулась с неожиданной для себя улыбкой на лице. Желание продлить радостную минуту накатило на неё пучком серебристого света, на мгновение окутало с головы до ног, замерцало и исчезло...

ТОСКА ПУСТАЯ

Лиля так и не поняла, что её разбудило. Может, это был пробравшийся из-за плотной шторы солнечный луч, а может, мучительная жажда. С полузакрытыми глазами она пошарила правой рукой по поверхности прикроватной тумбочки, надеясь найти бутылку с водой, которую всегда ставила рядом с собой на ночь. Кроме книги, которую она читала уже больше месяца, и выключенного на ночь мобильника, там ничего не было. От мысли, что ей придётся сейчас подняться с постели, Лилю начало мутить ещё больше, и она, натянув простыню поверх головы, заснула снова.

В утреннем похмельном забытье Лиле снился сон. Сон был странный - не то фрейдистский, не то псевдо-философский. Лиля в этом сне была молодой и абсолютно нагой и, легко рассекая руками серебристую гладь, плыла в озере.

«Только не надо спешить на берег, там опасно, надо просто плыть и плыть… И слушать тишину… Время должно остановиться… Книга, я только что читала книгу с таким названием, - сообразила она во сне. - Время и смерть. Опасность и спасение… И понимание, только уже потом, позже…»

И как только Лиля подумала об этом, тело её вдруг отяжелело и начало штопором вкручиваться в неизвестно откуда-то возникшую воронку. Сопротивляясь изо всех сил, ей удалось вынырнуть на поверхность. Ещё мгновение, и вот, нащупав дно, она уверенно пошла к берегу, не думая ни о какой опасности. Но тут дорогу ей загородили заросли почерневших камышей. «Это никакое не озеро, - осознала Лиля. – Это же болото, трясина! Не спастись…» Камыши были похожи на оловянных солдатиков. Словно подчиняясь команде, они дружно зашуршали и вскинули игрушечные ружья. Только это были не ружья, а руки, тысячи рук. Каждая из них тянулась к ней, к её наготе. Внизу живота знакомо заныло…

«Домогаются, - выплыло откуда-то знакомое слово. - Они все меня хотят. А почему их так много? Это уже похоже на насилие. А как же любовь? Где любовь?» - требовала Лиля.

«Не надо бояться жить», - зашелестели камыши почти беззвучно, словно только Лиле открывали свою великую тайну, и от этого прозрения её охватила невероятная радость.

«Ещё бы водички попить», - попросила Лиля… И проснулась.

«Поразительно, я никогда не запоминаю своих снов, а этот помню во всех деталях», - думала Лиля, сидя на патио и допивая четвёртую чашку кофе в воскресный полдень. К счастью, несколько таблеток аспирина сняли тяжёлую с непривычного похмелья головную боль.

«Это же надо было так наклюкаться, - корила она себя, чуть ли не вслух, вспоминая, как за вечер ухитрилась выпить четыре, а может и все пять бокалов красного. - После такого, ещё и не такая чушь может присниться. Хорошо хоть за руль не надо было садиться, Перецманы привезли и отвезли. Концерт, конечно, был замечательный…, и всё-таки он в зале был бы лучше, чем в домашнем варианте».

К тому же с перерывом для «общения» ничего путного не вышло. Народ, в основном был незнакомый, радовался жизни - ел, пил, курил, смеялся и обсуждал… А она чувствовала себя не в своей тарелке, лишней. Больше всего ей не хотелось отвечать на вопросы старых знакомых. Да, и кому какое дело, чем она занимается с тех пор, как осталась одна? Лезут в душу со своими вопросами, просто так, из вежливости… На самом деле никому нет до тебя никакого дела. Хуже всего бабы, но и это не ново… Улыбаются тебе, а у самих счётчик в голове высчитывает сколько ты фунтов прибавила, и сколько новых морщин появилось на твоём лице. Мужики тоже все как на подбор - старые, лысые и пузатые или молодняк. Говоря о молодняке... Подвалила к ней в перерыве совершенно незнакомая девица с пустыми глазами, лет под сорок, и говорит: «Ах, как вы замечательно сегодня выглядите! Я вас ни за что не узнала бы!» Ну, и как после этого не напиться…

Впрочем, она сама виновата, нечего было поддаваться на Ленкины уговоры «выйти в люди».

«Мне и дома хорошо, и не надо мне людей, ни новых, ни старых. Я что хочу, то и читаю, о чём хочу, о том и думаю, - спорила она с давней подругой. - Я не публичный человек, не стану свои внутренности выворачивать наизнанку».

Только себе Лиля признавалась, что думает в основном о своём одиночестве, а по ночам часто о Марике. Ах, прижаться бы к нему, почувствовать его родное, такое знакомое ей тепло хоть на одну ночь… Но его уже три года как нет… Тоска пустая…

Подливая себе кофе на кухне, Лиля по привычке включила телевизор. В новостях разоблачали очередного правительственного деятеля в сексуальных домогательствах и требовали его немедленной отставки.

Лиле опять вспомнился сон с протянутыми к её телу руками… «Это был только сон», - успокоила она себя и замурлыкала свою любимую песню Владимира Музыкантова:

Тоска пустая…

О, безнадежность…

О, да помилует их Бог!

***

На кухне настойчиво зазвонил телефон, перебивая монотонный звук телевизора и опус Музыкантова в Лилином исполнении.

Лиля нехотя сняла трубку.

- Лилька, ты, что это на свой мобильный не отвечаешь? Я с утра пробую до тебя дозвониться по двум телефонам, - требовательно выговаривала подруге взволнованным голосом Ленка. - Ты уже пришла в себя после вчерашнего? Ты ведь у нас не пьющая, я тебя в жизни такой не видела… Я даже ехать к тебе собиралась... Мне Миша уже три часа названивает, тебя ищёт. Ты на его звонки тоже не отвечаешь.

- Лен, давай завтра поговорим, хорошо? Какой ещё Миша? Я спать хочу, - зевая, пробормотала Лиля.

- Что значит, какой Миша? Миша, с которым ты вчера весь вечер флиртовала… Симпатичный такой, из Бостона недавно переехал, художник. Все бабы, у которых хоть капля эстрогена осталась, чуть от зависти не лопнули, на вас глядя, - затихла на секунду подруга, но тут же продолжила. - Лилька, не говори мне, что ты такого мужика забыла… Неужели ты не помнишь, как ты сама ввела свой номер мобильника в его телефон и наказала, чтоб он с самого утра обязательно отзвонил. Вот он, бедный, и звонит, только без толку. Да, проснись ты, соня, найди и проверь, в конце концов, свой телефон! Позвонишь мне потом, отчитаешься.

Как Лиля не старалась, провал в памяти зиял рваной раной по-прежнему. Там никакого Миши не существовало, и существовать не могло. Всё, что Лиля могла вспомнить о второй половине вчерашнего вечера - только то, что второе отделение концерта она слушала со двора. После нескольких попыток из дыры памяти Лиле удалось извлечь непринуждённую беседу шёпотом с кем-то незнакомым и давно забытое ощущение невесомости в теле… Спрашивать подробности у подруги было стыдно.

Лиля в полной растерянности включила свой мобильник. От адресата с незнакомым ей номером в её телефоне сохранилось несколько оставленных сообщений. Приятный баритон на автоответчике просил перезвонить, надеялся на скорую встречу и просил посмотреть на посланный им эскиз. Лиля открыла текст. Там действительно был эскиз. Эскиз женского лица. Эта улыбающаяся одними глазами женщина, но излучающая свет даже в карандашном наброске, была смутно похожа на Лилю. Такой Лиля не помнила себя уже давно.

***

Вечером Лиля перезвонила загадочному Мише, и, набравшись мужества, честно призналась, что совершенно не помнит ни его лица, ни их разговоров. Миша только рассмеялся. Оказалось, он целых два часа охмурял её совершенно напрасно, и теперь придётся начинать всё заново. Встречу назначили на следующий день в кафе неподалёку от Лилиного дома.

Прежде, чем выйти из дома, Лиля долго и придирчиво разглядывала своё отражение в зеркале. На неё смотрела стройная, элегантно одетая и совсем ещё не старая женщина. Даже из глаз исчезла «вся скорбь еврейского народа». «Батюшки, завтра же Ханука - время чудес», - улыбнулась Лиля и поразительно стала похожа на женщину с эскиза.

На свидание она отправилась пешком, не переставая удивляться, как этому незнакомцу удалось разглядеть её, настоящую Лильку с солнечными зайчиками в янтарных глазах.

За ней следом шагал её любимый опус:

…Снега растают,

А каравеллы оживут.