- И ушёл. А я ничего понять не могу, что он этим хотел сказать?
Как только Ира перестала всхлипывать, гостьи, не допив бутылки вина, заторопились домой.
- Вот кобель, ну чистая кобелина, такую Мышь бросить! - в унисон возмущались они, подходя к машине. И только уже перед тем как завести мотор, Ольга спросила: «А ты, Ритка, когда с ним спала?»
- Да вроде года четыре назад, но недолго, всего с полгода. А ты? – подозрительно спросила Рита.
- Ещё какой кобель, у нас с ним серьёзный роман уже восемь лет как длится, я даже подумывала от своего уходить, - обидчиво заметила Ольга. - А что ж ты, сука, мне ничего не рассказывала?
- А ты? Тоже мне, подруга! Восемь лет и ни одного слова? Ну, и к кому же этот мудак ушёл?
Они продолжали сидеть в машине ещё минут пять, перебирая всевозможные варианты и не найдя ни одного подходящего, дружно сошлись на том, что полный он дурак, этот Лёшка, бросить такую умную, хозяйственную и тихую Мышь... Жаль её, бедную, конечно. Но сама виновата. Не девочка уже, а как заведёт свою песню о вечной любви и верности, так удавиться хочется. Серой мышкой была, мышкой и помрёт.
И девичникам теперь конец, а ведь столько лет вместе…Можно сказать, традиция.
МИЛЛИОН АЛЫХ РОЗ
1.
- Ленка, что ты копаешься так долго? Я на работу опаздываю, дети в школу, а завтраком даже и не пахнет, - бурчал Миша у дверей в ванную комнату. - А вырядилась чего так, как на свадьбу? Восьмое марта? Кто же его в Америке справляет, тоже мне, нашла праздник. Мы здесь уже 20 лет живём, а ты всё старыми мерками…Тебе что, мало Дня Матери и Святого Валентина? Ты же знаешь, что я этот праздник не признаю. И вообще, почему я должен сегодня отвозить детей, когда тебе в офис только к двум часам? Маму поздравить? А я думаю, с чего это у нас в вазе такой роскошный букет цветов появился... А кто заберёт девчонок из школы? Таня? Ты, надеюсь, договорилась? Что значит, в семь вечера у них празднуем? Борька и твоя Таня такие же чокнутые, как и ты. А кто готовит? Ну, ладно, женский день, так женский день. Я постараюсь не опаздывать, хоть у меня проект горит.
Лена, приодетая, похорошевшая, на каблучках и с косметикой на лице с самого утра действительно выглядела необычно, по-праздничному. На Мишины слова она уже давно не обращала внимания, побурчит и перестанет, но отец он хороший, да и муж вообще-то неплохой, хоть педант и зануда, но зато верный и надёжный. И, конечно, любит её, только не умеет это показывать. Сонечке сегодня пришлось то же самое объяснять. Она как с утра заладила: « Мам, а тебя папа больше не любит? Он тебе цветы не подарил, а ты нам с Машей рассказывала, что всем женщинам, которых любят, в этот праздник дарят цветочки». Вот и оправдывайся потом за папу перед десятилетней дочкой. Машенька тоже как-то странно ухмыльнулась, хоть и знает, что всё у мамы с папой хорошо. Подростковый возраст, всё берут под сомнение, ничего не поделаешь…
Цветы получить от мужа в женский день не самое главное, хотя и обидно, конечно… Вот Борька, конечно, совсем другой…романтик… Таню осыпает цветами чуть ли не каждый день, не только в праздники, а она принимает это как должное, не ценит его по-настоящему. Да, Лена знала, что по-настоящему важно в семейной жизни. Кому как не ей знать, когда в семье что-то не так, ведь к ней в офис так часто приходят несчастные пары на грани разрыва. У всех свои истории, а по сути одинаковые… Как же редко ей удавалось кому-то по-настоящему помочь. Жаль их всех…
И всё-таки жизнь замечательная - чудные девочки растут, любимая работа и хорошие друзья. Как интересно всё же у них сложилось.
С Таней они случайно познакомились на конференции психотерапевтов восемь лет назад. Лена как раз в это время искала напарницу в свой офис разделить расходы. В первый момент от интересной блондинки со стальными глазами, сидящей рядом, так и повеяло холодом. Но вскоре они разговорились, и от первой неприязни не осталось и следа. Оказалось, что Таня тоже из Питера, что живут они рядом, что у неё с Борей двое мальчишек того же возраста, что и её с Мишей дочки. И с тех пор они - не разлей вода. Снимают один офис, Таня с утра, а Лена после полудня. Дети дружат и ходят в одну школу, все праздники встречают вместе. И что удивительно, мужья тоже понравились друг другу. Оба технари и им всегда есть о чём поговорить. Так что всё сложилось – лучше не придумаешь. Ну, а о лучшей подруге и мечтать не приходится. У Тани характер, конечно, не сахар, любит поучать и властвовать, но дружбу ценит…
Сегодня Лена пришла на работу специально на полчаса раньше, чтоб успеть повидаться с подругой. Таня уже закончила последнюю сессию, но всё ещё сидела за столом, на котором стояла огромная корзина с белыми розами.
«Борька? - спросила Лена. - Везучая ты, Таня, от моего в жизни не дождёшься. Всё, что услышала с утра: «Это какой ещё такой праздник?»
- Представь себе, что не он, русская клиентка притащила. Борька мне ещё с утра стишок, цветочки и подарочек преподнёс. Я тебе вечером покажу. Давай быстренько обсудим меню на ужин. Ленка, ты до которого часа сегодня занята? В магазин успеешь? О детях не беспокойся. Они будут у меня. Вечером выпьем за нас, за баб. Ты, кстати, сегодня очень хороша. Я же тебе говорила, краситься надо, и каблуки носить, это ещё никому не мешало. А цветы я в офисе оставлю. Так всё-таки праздничней. Ты сама их забери, когда будешь уходить.
Лена достала папку своей клиентки, назначенной на два часа. «Надо успеть подготовиться, сложный случай», - подумала Лена, но никак не могла сосредоточиться. Ей мешали цветы, которые занимали полстола. Лена начала переносить корзину с пятью дюжинами роз, чтоб переставить её на журнальный столик, когда из неё нечаянно выпал листок, адресованный Татьяне.
На нём было написано: «Я никогда не признавал этого праздника до того, как в моей жизни появилась ты, моя любимая, настоящая женщина. Мечтаю о том дне, когда я смогу открыто дарить тебе цветы каждый день в нашей новой жизни. Твой Миша».
2.
«Это же надо быть таким кретином? Перестарался ты, Мишенька! Прислать цветы в их общий офис, да ещё с признанием «любимой женщине, жду не дождусь, твой Миша», - рассуждала про себя Таня, вытащив из корзины роз любовное послание. - Сколько раз говорила, посылай сообщения электронной почтой, специально для этого новый адрес открыла, который Борька не знает. А нахрапистый какой, как будто между ними уже всё решено. Думает, что с ней можно как с Ленкой, безвольной и податливой, что прикажет, то и будет исполнено. Нет, пора с этим экспериментом заканчивать. Я ведь своего добилась, вон, у ножек моих валяется, цветочки носит…»
Смешно, но всё началось именно с цветочков. Мужики около года назад вдруг разоткровенничались в соседней комнате. «Боря, ты всё же невыносимый романтик», - вещал Миша. «Цветочки, подарочки… Стихи своёй бабе сочиняешь… Меня Ленка уже носом тычет в ваши цветочки, почему, мол, я не такой… Я понимаю, что любишь… Так и я к своей нормально... Но баловать незачем. Их в строгости держать надо, тогда на голову не сядут. Твоя Танька слишком уж своенравная, ей слово - она тебе два в ответ. У меня она бы по струночке ходила без всяких цветочков».
Для Тани это было как вызов. «Ну, поглядим, как долго ты продержишься, властитель», - сказала она себе, намечая план действий. К тому же ей давно уже приелась эта однообразная и скучная жизнь: работа, дети, излишне романтичный муж, обеды семьями и такая занудно-правильная подружка Ленка.
Дальше всё было делом техники. Таню вполне устраивало, что раз в неделю можно было перепихнуться в хорошем отеле… Любовником Миша оказался неплохим… Никаких угрызений совести она не испытывала, когда в тот же вечер они собрались вчетвером за бутылкой вина поболтать. Просто было забавно наблюдать за этими двумя. Неужели они не видят, как у неё искрятся глаза и как по-особому Миша на неё поглядывает? Ей казалось, что от них пахло сексом за версту, а эти олухи…
И всё было хорошо и спокойно до тех пор, пока Миша вдруг не заладил: «Мы с тобой из одного теста, победители, знаем, что хотим от жизни, нам вместе надо быть…» А сейчас вот эту корзину роз с письмом притащил. И что она должна с этим всем делать? Борьку она всё равно не бросит, лучшего мужа не найти, до сих пор в глаза заглядывает. А с Мишкой они бы друг другу глаза выцарапали через неделю совместной жизни…
«А что, если оставить это письмо, чтоб Ленка его нашла? Интересно увидеть, как она будет реагировать, когда дело коснется её, а не несчастненьких клиентов. Вечно она над ними кудахчет: «Ах, бедные, несчастные, им помочь надо, ведь они когда-то любили друг друга…» И вся из себя полна сострадания и понимания. Наверное, и глазки не красит, чтоб вместе с ними поплакать…. Сука… Половину клиентов к себе переманила... К этой «святой» полгорода в очереди стоит…Чем она лучше, чем я?
Ну и поделом ей. За всё надо платить. А если Ленка письма в розах не найдёт, значит ещё не времечко. Тогда можно будет всем вместе выпить сегодня за женскую солидарность. Праздник всё же».
3.
«Какие странные метаморфозы и всё это только от другого угла зрения», - удивлялась Лена, поворачивая корзину с розами то так, то этак, замечая, что алые бутоны стали похожи на змеиные раздвоенные язычки, которые могут ужалить. Уже ужалили.
Лена инстинктивно отшатнулась, понимая, что жало - это символ предательства, о котором она сегодня узнала, и что страшнее этого уже ничего не будет…
У неё непонятно откуда взялась сила, уверенность и детальный план, что необходимо сделать, причём сегодня. Она даже слезинки не проронила, некогда было. Лена успела позвонить своей следующей клиентке и попросила не приезжать. Никак не могла Лена именно сегодня выслушивать жалобы этой несчастной стареющей женщины на мужа, который уже лет пять, как живёт на два дома, и ни он, ни она не могут решиться разрубить этот гордиев узел… Сегодня она бы ей крикнула: «Выбирайтесь поскорее из этого болота!» Но навязывать клиентке своё мнение и кардинальные меры она не имеет права – закон и этика профессии.
Лена спешила. Ей надо было успеть сделать всё за остаток дня. Она нашла и внимательно просмотрела договор на аренду офисного помещения и с удивлением обнаружила, что главным съемщиком является она, Лена, и может в письменном виде предупредить свою напарницу о расторжении их совместного договора, дав ей недельный срок. Составив официальный документ, Лена приложила к нему счёт на солидную сумму Таниной задолженности за четыре месяца, успела сбегать на почту и отправить заказные с уведомлением письма Тане на домашний адрес, адвокату и менеджеру здания.
Вернувшись в офис, Лена ещё раз охнула над роскошным румянцем роз взяла записочку и размножила её на ксероксе пять дюжин раз. Она совершенно замаялась и исколола пальцы, пока не прицепила каждую из них, свёрнутую в трубочку, к стеблям цветов так, чтобы они оказались как можно ближе к бутонам. Лена ещё раз глянула на букет. Розы от контраста с белой бумагой, заалели ещё больше - в этот раз от стыда.
Перед тем как сесть в машину, Лена сделала ещё два звонка - один маме, а второй в туристическое агентство.
Свой чемодан она собрала быстро. Пока ехала домой повторяла про себя «написать записку Мише, взять деньги, купальник, джинсы, паспорт, косметику, босоножки на каблуках и платье, самое любимое платье, которое она так редко одевала в последнее время». Берегла к случаю. Вот вам и случай… Ничего, у неё будет целая неделя разобраться…
Записка мужу была краткой: «Миша, у тебя есть ровно одна неделя выехать из дома навсегда, надеюсь, с разделом имущества мы обойдемся без адвокатов, девочек разрешу видеть в любой момент, детей травмировать не дам! Эту неделю они будут жить у мамы. Лена».
Подъехав к Таниному дому, она позвонила на Борин мобильник и попросила его вывести к ней дочек. «Ты извини, но я не смогу сегодня с вами встречать женский праздник, Боренька, планы поменялись, а эту корзину с розами не забудь передать Тане, она её на работе забыла, и с праздником не забудь от меня её ещё раз поздравить», - пробормотала она наскоро придуманную фразу.
«Мама, а почему мы к бабушке едем? Это же не бабушкин день, это всех нас, девчонок день, ты сама нам так объясняла», - ныла Сонечка в машине. «Мама, ты что, поссорилась с папой? Навсегда?» - настойчиво требовала ответа Машенька, когда Лена сказала им, что они поживут у бабушки недолго.
«Что сказать девочкам? Как им объяснить? Где вся моя учёная подготовка? Это я другим могу давать советы, как жить… А сама? Вот и у девочек её не будет больше нормального детства. Девочки из разбитого дома», - перевела Лена дословно фразу с английского на русский. Разбитый дом, разбитое корыто, разбитую вазу не склеишь… Заезженные штампы жужжали в голове, напоминая, что всё это уже было… с кем-то… но не с ней…
Мама много вопросов не задавала, её материнской интуиции объяснения были не нужны. Уложив девочек в постель, они сели на кухоньке выпить чаю. Ленка уткнулась ей в плечо и разрыдалась: «Не любит он меня, мамочка, не любит». А мама в ответ поглаживала её по голове, как в далёком детстве и приговаривала:
«Леночка, осилим всё вместе, не бойся. Женщине без любви жить никак нельзя, никак нельзя, никак…»
Ночью Леночке приснился сон, в котором Миша, похожий, как две капли воды, на художника Нико Пиросмани, расстилал на площади длинную красную ковровую дорожку, а Алла Пугачёва, выйдя на балкон в одной ночной рубашке надрывно пела Миллион миллион миллион алых роз…
«Мишка, не жмоться, нужен целый миллион роз, чтоб тебе поверили», - подбадривала его Лена во сне. Мишка посмотрел на неё и неожиданно подмигнул: «Я же не грузин, Ленка, у меня на миллион бабок не хватит, а потом всё это давно не настоящее, песня - плагиат, Пугачёва - плагиат, вся эта запись - подделка». «А любовь? Любовь настоящая»? - пыталась добиться своего Лена. «Ну ты, Ленка, даёшь! У Пиросмани может и была, а так уже давно ничего настоящего нет, одни подделки, игрушки для взрослых».
Утром, по дороге в аэропорт Лена думала о том, что никогда не сумеет сказать правду ни маме, ни клиентам, ни девочкам. Пусть живут с надеждой, что любовь есть или будет, и никакая это не фантазия и не подделка. А вдруг кому-то повезёт?
***
Прошло пять лет. Леночка выжила - не первая, да и не последняя, все выживают. Сама растит дочек, часто забегает к маме, по возможности избегает женского общества. Сменила специальность - стала неплохим компьютерщиком. Каждый год в день 8-го марта у неё начинается астматическое удушье, которое на следующий день проходит. Говорит, что это у неё аллергическая реакция на розы, особенно на алые, хоть и не пахнут они вовсе, а если и пахнут, то так же, как и все остальные - фальшивой любовью.
ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ
- Что я натворила, что я наделала, - лёжа на койке, тихо причитала Оля. Ей хотелось выть, кричать, звать на помощь, но ей надо было молчать. Она сама загнала себя в западню, в которой не место для нормального человека. За неделю с лишним Ольга сильно изменилась, никак не могла смириться с правилами, по которым ей пришлось жить. В ту минуту, когда ты попадал в это заведение, у тебя отбирали стыд вместе с одеждой, мысли вместе с кровоточащей душой, связь с внешним миром вместе с телефоном. Никому не было дела до твоей наготы и срама - двери в палату, душ и туалет были всегда открыты. Справить нужду или даже натянуть на себя трусы и мерзкую, не по размеру салатного цвета пижаму, и то приходилось с оглядкой. Не удавалось Оле и выспаться. Несколько раз в день, в любое время суток в её комнате появлялся кто-то из медперсонала и фальшиво-заботливым голосом справлялся о её самочувствии. Все её ответы записывались в «дело» и докладывались врачу. Ночью частенько к ней забредал больной из соседней палаты. Он был явно не в себе, плакал, уверял, что кто-то хочет его убить, и выговаривал все свои страхи Оле, так как никто больше не желал его слушать.
Каждый день в полдень всех, кроме буйных и лежачих, выводили из палат и собирали в общей комнате. Часовое общение под присмотром психолога и медсестёр поощрялось, добавляло плюс в «деле», поэтому Оля старалась не показывать никаких эмоций во время собраний, где всё напоминало игры в детском саду. По её мнению, всего несколько человек были адекватны, видимо попали сюда случайно и ненадолго. Большинство больных находились здесь не первый год и, по заключению врачей, были безнадежны. Оля боялась, что ещё немного, и она станет такая же, как они: с печатью безысходности на лице, с пустыми глазами и невнятным бормотанием вместо речи. К этому идёт - у неё от всех этих лекарств уже память отшибло, и соображать стало тяжелее.
- Насоветовали, доброжелатели, - расстраивалась Оля. - И где они все сейчас? Ведь никто даже не позвонил, не пришёл... Ей теперь самой надо выпутываться из этой истории. Всё идет совсем не по плану. На носу первое число, а её до сих пор не выпускают. К тому же через два дня праздник - День Благодарения…Она повторила вслух «День Благодарения» и ещё больше расстроилась. Никакого чувства благодарности она уже давно не испытывала.
Не предполагала Ольга, что всё так получится. Как она была счастлива, когда выиграла грин-карту, благословляла судьбу, случай и Америку. Друзья завидовали её везению. Кое-кто, правда, предупреждал, что тяжело ей придётся в Америке, мол, слышали они разные истории. «Ты, Ольга, смотри, за своих держись. Это тебе не Россия, там каждый за себя, слышали мы про этих америкашек», - наставляли другие.
Перед отъездом Ольга заручилась адресом каких-то знакомых её родни, и загадала: «Всё у меня сложится, как надо. Выучу язык, найду работу, жить буду как человек, всё же лучше, чем здесь. Я работы никакой не боюсь, устроюсь - смогу детям помогать, кто знает, может, и замуж выйду».
Олин оптимизм улетучился в первый же день. Из аэропорта она долго добиралась до Энсино - одного из городов большого Лос-Анджелеса. Новые знакомые долго изучали сопроводительное письмо, оставили ночевать, но посоветовали поселиться в Западном Голливуде, где живёт много русских. «Деточка, - сказала Оле элегантно одетая дама неопределённого возраста. - Как же это ты без языка и специальности приехала? Ты на что рассчитывала? Хорошо, если тебя на уборку наймут. Нет, мне не надо, ко мне мексиканка ходит. 20 лет уже ездит сюда, я ей даже ключи от дома оставляю. Так что езжай в Пламмер Парк, может, кто подскажет, гляди и повезёт тебе».
Через несколько недель Оля уже работала. Поселилась она в квартире ещё с двумя русскими молодыми девчонками, чтобы меньше платить. Втроём они ходили убирать дома. По вечерам девчонки убегали на свидания, а Оля ездила на курсы английского языка в местный колледж. Ей очень хотелось завести знакомство и дружбу с американцами, но ей не везло. Молчаливые автобусные попутчики ехали усталые с работы - не до разговоров. Соседи по дому при встрече улыбались, но давали понять, что лясы точить им некогда. Прохожих на улице встретишь, вежливо подскажут, какой автобус взять, и по своим делам.
«Верно у нас говорили про американцев, все они искусственные со своими приклеенными улыбочками, каждый за себя», - сделала вывод Оля. С тех пор она старалась быть от всех подальше. Даже с соседями больше не заговаривала, улыбнётся в ответ на приветствие и нырнёт поскорее в своё одиночество.
Невезуха накатила неожиданно. Сначала Ольга себе спину сорвала, так что про уборки и речи быть не могло. Потом девчонки съехали, и ей теперь самой всю квартплату тянуть надо было. Только она нашла бабушку русскую, чтобы за ней ухаживать, как та вскоре умерла. Оля уже три месяца как без работы, найти ничего не может, а за квартиру платить надо. Две недели назад от менеджера дома пришло официальное письмо, что если до первого числа Ольга не заплатит, она подлежит выселению. А куда ей уходить, когда у неё ни семьи, ни друзей, кто бы выручил хоть на время. Ольга этого менеджера всего пару раз видела, сытый такой, довольный жизнью, не всегда даже и на звонки отвечает. Такому не объяснишь, не попросишь отсрочки. Не поймёт. У таких, как он, проблем не бывает.
Оля кинулась за советом к своим новым русским знакомым, которые здесь все входы-выходы знают. Спасибо им за подсказку, она сама бы до такого сама бы не додумалась. Всё было так просто - нужна была справка, чтоб тебя не выкинули из дома на улицу. Оказалось, что если прикинуться психически больной на грани суицида и получить соответствующую бумажку, тронуть тебя никто не имеет права. И нечего волноваться. Доктор и госпиталь с бедной Оли денег не возьмут, так как брать с бедной Оли нечего. Такое только в Америке возможно...
Словом, наговорила Оля доктору, что не спит, не ест, в полной депрессии и жить больше не хочет, так как не видит в таком существовании никакого смысла. Осталось только решить каким способом ей покончить со своей несчастной жизнью. Доктор, испугавшись ответственности за чужую жизнь, в тот же день пристроил её в больницу к специалистам, пусть вникнут, насколько у Ольги серьёзные намерения расстаться с жизнью. Вот специалисты и разбираются с ней в психушке уже вторую неделю, вместо того, чтобы выпустить со справкой.
Ну и насмотрелась же Оля здесь всего... Не поймёшь от кого раньше спасаться надо, не то от жалких психов, не то от чёрствых, равнодушных и давно привыкших к чужим страданиям медработников. Одним словом - американцы…
Оле нужно было успеть всё провернуть до первого числа, но её никак не отпускали домой. Она давно смекнула, как надо себя вести в этом заведении. Своё раздражение на судьбу, хронический недосып и унизительное отсутствие privacy внешне не показывала, агрессии не проявляла и, улыбаясь, уверяла всех подряд, чуть ли не пела, как прекрасна эта жизнь. Так что вскоре, по мнению докторов, никакой опасности ни для себя, ни для других она уже не представляла. Оставалось лишь одно - Ольга до сих пор не могла дать администрации имя человека, кто сможет за неё поручиться, и заберет её домой.
Накануне Дня Благодарения участились визиты к другим пациентам. Очередь к единственному телефону в коридоре становилась всё длиннее. В телефонную трубку рыдали те, к кому никто не приходил. С утра в коридоре выстраивалась очередь. На длительность разговоров устанавливался регламент, не обходилось без скандалов.
Оля была готова выстоять в любой очереди, главное - дозвониться. Утром, решая, кому стоит позвонить, она неожиданно поняла, что не помнит ни одного номера. Все контакты были записаны в отобранном мобильнике, доступ к компьютеру был запрещён, и Оля совсем было отчаялась, как вдруг в памяти всплыл номер телефона менеджера дома, в котором она жила. Весь прошлый месяц Ольга набирала этот номер почти каждый день, надеясь договориться об отсрочке оплаты, но тут же вешала трубку. Не верила, что из этого что-то получится.
Оля дозвонилась до менеджера только поздно вечером. Аллен приехал за ней в День Благодарения, подписал все бумаги и привёз её домой, ни о чём не спрашивая. Оля на всякий случай спрятала справку в надёжное место, долго стояла под душем, жадно вдыхала аромат душистой мыльной пены, и скребла, и смывала, смывала... Достав свою старую телефонную книжку, Оля начала обзванивать своих русских приятельниц. Одна из них, подняв трубку, минуты через три после Олиного монолога, раздражённым голосом заявила, что, во-первых, сегодня праздник, и она занята; во-вторых, в такой праздник принято благодарить, а не высказывать претензии; а в-третьих, Оля не единственная, у кого в жизни неприятности и пора уже понять, что в этой стране каждый отвечает только за себя, а не ждёт помощи...
Неожиданно постучали в дверь. В дверях стоял Аллен: «Ольга, ты не могла бы ответить на один вопрос? Почему ты никому не сказала, что у тебя проблемы? Ты ведь всегда могла поговорить со мной или с моей женой. У нас в доме много хороших и добрых людей живёт».
Через несколько часов, Ольга, поднявшись на третий этаж, сидела за праздничным американским обеденным столом. Их было шестеро: Аллен, его жена, Маргарет, двое детишек, парализованная старушка в кресле и Оля. Когда Аллен сказал, что Олю им послал Бог, и они за это благодарны судьбе, Оля расплакалась, не стесняясь, вслух. Оказалось, что семья Аллена уже пять месяцев искала помощь по уходу за мамой и никого подходящего найти не смогла. Маргарет пришлось бросить работу и разрываться между свекровью и маленькими детьми.
«Кто же, как не ты, Оля, может понять, что такое быть без работы. Мы бы хотели попросить тебя ухаживать за мамой и помочь с малышами, благо, твоя квартира рядом…» - они продолжали говорить, но Ольга уже почти ничего не слышала. В голове пульсировала одна и та же мысль: «Неужели это всё наяву? Я ведь оказывается, совсем не разбираюсь в людях, ни в своих, ни в чужих…»
Ольга первый раз за все эти долгие недели улыбнулась и неожиданно для себя сказала: “God Bless America!”
КРЕСТИКОМ ШИТЬЁ
Ирина сидела на полу, тупо глядя на связку писем, ещё только пять минут назад почивавшую на своем привычном месте в углу старого бюро. Они были аккуратно сложены в пластиковый кулек, а затем в коричневый конверт. Её рука невольно потянулась к этой незнакомой стопке с международными штемпелями и многочисленными почтовыми марками. Адресатом на них везде был её муж Алекс, в прошлом Саша, но адрес был незнакомым, ошибка, наверное, какая-то. Они, конечно, жили когда-то в этом районе города, но улица была совсем другой, да и номер квартиры тоже.
«Боже мой, да ведь этим письмам почти 20 лет, - вглядываясь в полуистёртые даты, подумала Ирина. - Как быстро всё же меняется время, я уже и сама забыла, когда писала или получала письма, написанные от руки, где только узнавание знакомого почерка ускоряло пульс. В последние годы даже самые яркие воспоминания, расплываясь, превращались в какую-то липкую желеобразную массу. Единственной постоянной связкой с прошлым были книги на родном языке, тяга к хорошим стихам и музыке, да и пара старых друзей». У всех писем был один и тот же обратный адрес. Имя тоже было знакомым, она наверняка слышала это имя примерно сорок с лишним лет назад, когда Саша, уже будучи женихом, как-то случайно обмолвился о своей первой безответной любви...
Семье Штейнов здорово повезло в этой новой стране. Вот уже почти 35 лет как Алекс, талантливый и подававший надежды учёный, занимался своей любимой теоретической физикой в одном из крупнейших университетов Америки. Ирине было сложнее - пришлось переучиваться и менять специальность. Ей приходилось жонглировать учёбой, работой, воспитанием детей и домашним хозяйством, но то, что ей всё удалось, лишь придало уверенности в себе. Со временем она стала довольна и своей новой профессией и своей жизнью. Дети выучились, к счастью, выросли достойными людьми и сохранили тёплые отношения с родителями. Жадные до новых впечатлений Штейны использовали каждый отпуск, чтоб посмотреть мир. С друзьями им тоже повезло: было с кем пойти в театр, с кем - в филармонию, и с кем - просто расслабиться и посидеть за рюмкой водки. Не обходилось и без формальных приемов, и тогда Ирина с невероятной видимой легкостью входила в образ хорошей и любезной хозяйки американского дома и получала вдоволь щедрых комплиментов и благодарностей.
Штейны производили впечатление счастливой и удачливой пары: после стольких лет вместе - и поговорить им есть о чём, и понимают друг друга с полуслова, а нежности в отношениях столько, что обзавидуешься…
По большому счёту, у них действительно всё было хорошо. Ну, а недостатки... А у кого ж их нет?
Алекса давно раздражала Иринина легкомысленность, безответственность за свои поступки, которые могут привести неизвестно к каким последствиям... А эти участившиеся вспышки неадекватных эмоций? Ведь раньше, если она не была согласна с его мнением, то хоть молчала. Хорошо, что недавно удосужилась послать ему ссылку на статью о возрастных изменениях в женском организме... Всё равно, эгоистка, только о себе и думает...
Ирина, в свою очередь, считала его, и не без оснований, педантом и занудой. Всё у него должно было быть разложено по полочкам, на своих местах, ученый, одним словом. Предсказуемый, не способный ни на эмоции, ни на спонтанность, он даже смеялся как по звонку. Вот и сейчас уехал в Цюрих и наказал, чтоб она разложила по папкам его бумаги из бюро. Она попыталась отшутиться, вытянувшись в солдатика, готового всегда исполнять любой приказ своего генерала, но он даже не улыбнулся, наверное, уже думал о своем докладе.
Ирина сидела на полу, тупо глядя на связку писем... «Не смей читать, - приказывала она себе. - Не смей...», но рука уже потянулась раскрывать эти старые конверты один за другим, отказываясь подчиниться элементарному чувству самосохранения. В этих письмах жила, страдала и любила Сашу, её Сашу, другая женщина. Она вспоминала их молодость, благодарила за высланную шаль, заказывала шубку, и считала недели, а потом дни до намеченной встречи. Из следующих конвертов, хронологически разложенных её мужем, одна за другой начали выпадать фотографии: она одна, они вдвоем, где у Саши незнакомый, глуповатый вид и улыбка в пол-лица, и она одна (немолодая и грузная тетка с неинтересным лицом), и опять она... Писем было много. В них, с небольшими вариациями, повторялась банальная бабская болтовня, явно слизанная с любовного третьеразрядного романа, о своей готовности бросить третьего из своих мужей, пусть только Саня позовёт, а она будет ждать, ждать... От всех этих сопливых штампов и коряво составленных фраз Ира чуть не расхохоталась, представив, с каким лицом эту муть должен был читать её супруг-эстет, но внезапно остановилась.
«А я ведь его совсем не знаю», - подумала она. «Он ведь берёг все эти письма, и ни о каких последствиях не думал...» Неожиданно, в голове закружились хороводом слова «крестиком шитьё, крестиком шитьё...»
- Что это? Ну да, они ведь только на той неделе ходили слушать одного местного поэта, и эти «крестиком шитьё» звучали в его цикле «Американский Дом». Кажется, что-то вроде:
...лишь старое бюро стоит в углу, как патриарх печального исхода. И где-то там, в его отсеках смутных есть связка писем... крестиком шитьё каких-то встреч, порой сиюминутных, но в них вся жизнь, вся музыка её...
Ира сидела и думала о том, что вся эта сценка совершенно не лепится в стандартный сценарий. Правдоподобнее было бы так: она - безутешная вдова, которая только год спустя, всё еще мучительно скорбя по светлому образу любимого, заставила бы себя наконец-то прикоснуться к его бумагам. И вот тогда - разочарование, горечь, страдание, а, может, и заслуженное освобождение… А сейчас, ну зачем ей это нужно сейчас?
Ирина поднялась с пола, положила на обжитое место пластиковый кулёк с содержимым, не забыв вложить его в коричневый конверт, и медленно пошла к их спальне. Потом, нашарив в своем шкафу тайник с обувной коробкой, достала оттуда несколько своих, небрежно брошенных связок писем и, не перечитывая, так как давно уже знала их наизусть, начала безжалостно рвать в клочья признания, в которых для других она была не земной женщиной, а Богиней.
- А вдруг найдёт? Жалко его, свой же. А потом, есть еще и дети... Вот и вся музыка...
СИНЕЕ ПЛАТЬЕ
- Я домой хочу, домой, - тихо выдавила из себя в очередной раз Анна Михайловна. Как будто это могло помочь? Никто не хотел её услышать ни тогда, когда она выкрикивала эту фразу в полный голос, ни когда она её нашёптывала, едва шевеля губами. Нет, они по-своему суетились, усаживались рядом, заглядывали в её потухшие глаза и, поглаживая старческие руки, уговаривали, что именно эта незнакомая квартира и есть её дом, где она живёт уже много лет.
Анна Михайловна сидела в кресле-качалке на своём патио, окружённая растениями, которые, как ей помнилось, она сама когда-то посадила, и теперь она не могла понять, почему в круглых пластиковых кадках растут какие-то чахлые пальмы, кактусы и кусты с малиновыми цветочками, которые облюбовали диковинные колибри. Но деревца как-никак спасали от полуденного зноя, и она погружалась в воспоминания…
В квартире, где вся семья поселилась после эвакуации, по всем углам были расставлены расписные закарпатские керамические горшки с растениями, которые Анна Михайловна сама сажала. Те же самые горшки и были самой главной мишенью для её сыночка Оси. На своем детском велосипеде он разыгрывал пиратские баталии и нередко брал на абордаж невинный глиняный горшок, после чего Анна Михайловна сметала осколки и всю вину брала на себя. Почему-то вспомнился хорошо разросшийся фикус у открытого балкона. Если бы не Анна Михайловна, фикус вряд ли бы выжил под порывами ветра с дождём, которые словно сговорившись с кружевными занавесками и надувая их парусами, бросались на бедное растение, чтобы растерзать и уничтожить его. Но Анна Михайловна не дала. Она спасала ему жизнь каждый раз, когда грозила опасность. Фикус она спасла, а больше никого ей в том доме спасти не удалось. Ни маму, которая за пару месяцев растаяла как сосулька под весенним солнцем, ни отца из племени великанов… а ведь такие, казалось, должны жить вечно. Какой парадокс: отец вернулся с войны с двумя легкими ранениями, а ногу пришлось ампутировать в мирное время из-за банального диабета… а после - агония, долгая и мучительная.
Прошло пару месяцев, и Анна Михайловна, похоже, стала приходить в себя, в доме опять стал слышен смех, но тут грянула очередная беда. В воскресенье, прямо перед приходом гостей, муж, совсем ещё не старый, душа компании, умница, весельчак внезапно покачнулся и, заваливаясь боком на персидский ковёр в гостиной, успел просипеть: «Рыжик, кажется всё…» Так и закончилась её жизнь, потому что больше никто и никогда её так не любил.
Самое ужасное, что имя его Анна Михайловна вспомнить не может. Сидит часами в кресле и перебирает чётками мужские имена, а они все не те. Вот только сыночек иногда фотографии покажет и скажет: «Мама, ты помнишь? Это мой папа, твой муж, Матвей… его уже давно с нами нет». На фотографии Аня, ещё совсем молодая, стройная, рыжеволосая, в синем платье, только пятьдесят исполнилось, стоит в обнимку с незнакомцем, а у того добрые, ироничные глаза. Так это он? Да, глаза она помнит, помнит, как он её смешил, и руки помнит, под которыми всё Анино тело оживало и светилось, а больше ничего…
Анна Михайловна фотографию эту бережёт, держит в бисерной сумочке, которую сама когда-то и расшила. Да и как не беречь? Такой она уже никогда не была. После похорон вся медь её волос запушилась белым снегом навсегда, а мраморная кожа покрылась трещинками. К зеркалу давно подходить не хочется - страшно смотреть на разрушенную статуэтку. Оттуда на неё смотрит старуха с глубокими морщинами и седыми редкими волосами. Сын часто напоминает, что ей скоро будет целых сто лет.
- Кто это? - вздыхает Анна Михайловна, пытаясь разгладить кожу, похожую на обшарпанную стиральную доску, французским кремом. - Ах, не надо было катаракту оперировать. Раньше хоть самой не так видно было…
У сыночка тоже глаза добрые, как у отца на фотографии, а домой её не отпускает. Не хочет понимать, о чём мама просит, уверяет, что она у себя дома. Когда у него не хватает терпения, он приводит к ней на разговор свою жену Ритку. Зачем он это делает? Ведь должен понимать, что жизнь мамина окончательно потеряла смысл с тех пор, как эта полногрудая с крутыми бёдрами блондинка отобрала у неё единственную кровиночку. Воровка - самое лучшее определение для неё. Ося всю жизнь пляшет под её дудку, до сих пор смотрит на неё влюблёнными глазами. Не видит, что ли, что не девочка уже эта Ритка, ей где-то так под 70 должно быть. Правда, выглядит она помоложе, наверное, операцию на лицо сделала. Они сейчас все это делают. Вот куда Осины денежки уплыли.
Ося женился на ней почти сразу после того, как умер Анин отец. Анна Михайловна её сразу невзлюбила. Слишком самоуверенная, тонкости в ней никакой, всё она знает, про всё читала… Не будет сыну с ней счастья, ой, не будет... Невестка всё делала Анне Михайловне назло. Даже три внучки, которых она родила, и то все были беленькие с чёрными маслиновыми глазками, и ни одной рыженькой. Как будто нарочно, чтоб и следа Аниного не осталось. Только вот у старшенькой внучки веснушки по лицу рассыпаны, поэтому Анна Михайловна её больше всех любит. Ну, и конечно за то, что с детства девочка к ней тянулась, и всегда ласковая была, не то, что её мать... Теперь все трое замужем, у всех свои детки, и Анна Михайловна в них запуталась... Иногда вся семейка приходит её навестить. Аня улыбается изо всех сил, а когда никто не видит, переживает, так как, не помнит их имен и не понимает язык, на котором они тараторят.
Соседи говорят ей, мол, везучая она, что дети такие заботливые - в дом для престарелых не сдали. И усмехаясь, добавляют - пока…
О каком доме они говорят, если Анна Михайловна уже давно в чужом доме живёт. Анну Михайловну давно мучает мысль, что в этом доме она больше не хозяйка. За неё всё время кто-то и убирает, и готовит. Ей даже не разрешают самой ходить без ходунка после того, как она бедро сломала. Даже в ванную комнату и то самой не разрешают заходить
Всё здесь чужое, даже её одежда. Где её синее платье? Это было то самое синее платье, которое она увезла сюда с собой на память о счастливой прошлой жизни, в которой она была «рыжеволосым сокровищем» и «хозяйкой медной горы», и спрятала его надёжно, чтоб не потерять. А найти теперь не может.
В шкафу только чёрно-белые блузоны, брюки и пиджаки, которые она сама сшила уже здесь, когда ещё глаза хорошо видели и артрит не закрутил в узлы её ловкие пальцы. Вот и вся радость на сегодня - наряды померить. Только вот одеть некуда. Вот и сидит она день-деньской у телевизора или делает вид, что книги читает. Очки наденет, а сама замрёт над одной страницей, через часок-другой очнётся - оказалось, что дремала. В новых книжках всё равно ничего интересного, не то, что когда-то. Она-то знает, за всю жизнь столько читано-перечитано.
Интересно, что это за чужие люди постоянно появляются в её спальне? Анну Михайловну не обманешь, они там вдвоём или втроём какой-то заговор против неё затевают. Но об этом никому говорить нельзя, особенно Осе, заставит новые лекарства пить.
Сыночек часто приходит, но говорит с ней как с ребёнком: мол, это надо делать, а это - не надо, побольше пить воды, поменьше мучного … Странно как... Аня точно знает, что это её сыночек, а ведь не похож совсем… Только голос прежний, а волосы седые, морщины на лбу… говорит о каких-то своих внуках, её правнуках… Ну смех - и всё тут. Он говорят, что сладкое ей вредно. Сколько ещё радости в жизни осталось? Чай вприкуску, как когда-то… Можно и с пирожным.
Нет, всё-таки никто не умеет ни печь, ни готовить, как это делала Анна Михайловна - это все знают. Это её ещё мама научила тогда, когда было из чего готовить. И шить научила, и на рояле играть. Не хотелось Ане женскими делами заниматься, а ведь как всё в жизни пригодилось… На Урале, куда они с мамой эвакуировались, было не до изысков. Утром на завод, вечером скудный ужин и, как награда, изредка селёдка с картошкой! А сейчас селёдочку ей только раз в неделю дают, не допросишься. Ноги, говорят, от неё опухают и давление поднимается.
Настроение у Анны Михайловны после ужина с картошкой, селёдкой и чёрным ржаным хлебом со сливочным маслом явно исправилось. Если бы не ходунок и цепкий взгляд ухаживающей за ней женщины, она бы сейчас как затанцевала! Уже потом, после двух стаканов чая, сидя в кресле у телевизора, она опять провалилась в дрёму.
***
- Рыжий, рыжий, конопатый убил дедушку лопатой, - обидные слова догоняли Анечку из детской дразнилки.
- Папка, зачем они так? - размазывая веснушки по лицу, рыдала Аня, крепко вцепившись в крепкую отцовскую руку. - Я ведь не мальчик, я девочка… Мама меня даже заставила сегодня юбочку надеть, - продолжала она всхлипывать по дороге домой из детского сада. - А ты мне всегда говорил, что меня солнышко любит и что я - твоё рыжее золото... А они - эти противные мальчишки опять дразнятся…
- Папка, я к тебе в домик хочу! Чтобы близко к небу!
Отец легко подхватил своё рыжее сокровище, поднял ввысь и усадил на самое её любимое место - свои широкие плечи. Слёзы немедленно высохли, слишком уж там было хорошо и привычно. Анька и впрямь была похожа на мальчишку: длинненькая, сильная, быстрая, она любила гонять с отцом в футбол, плескаться в реке, и даже научилась немного грести. Вёсла, конечно, он купил ей детские. Часто они, оба мокрые, перемазанные в песке с глиной, умирающие от голода, прибегали домой только под вечер. Маме всегда надо было хотя бы для вида немного поворчать, прежде чем накормить их самой лучшей в мире вкуснятиной. За обедом мама обычно подсмеивалась над обоими: «Что, Мишаня, на Анечке отыгрываешься? Совсем в мальчишку её превратил. Ничем хорошим это не кончится. Она девочка, ей в женском мире надо будет выживать. А придет время, я сыночка тебе рожу, не велико дело». Но дело оказалось не лёгким. Братика не родили, и Аня на себя надела рыцарскую кольчугу. Для мальчишек в школе она всегда была своим парнем: долговязая, ловкая, сильная Анька ни в чём им не уступала, а вот для девчонок - бельмо в глазу. И прозвище они дали ей обидное «медная копейка».
Это было ещё оскорбительней, чем глупое детское «убил дедушку лопатой», и Аня невзлюбила весь женский пол навсегда. Даже на маму, которая всё же заставила Аню надеть самое первое синее платье в 17 лет, чтобы быть как все, а после учила всяким женским премудростям, и на ту сердилась.
И напрасно, с того синего платья всё в её жизни поменялось. От кавалеров не стало покоя. Взмахнёт Аннушка своей рыжей гривой, сверкнёт синими глазами в тон платью, и все они - у её длинных стройных ног... Вот вам и медная копейка!
Было уже поздно, когда Анна Михайловна очнулась и неожиданно для самой себя легко распрямила плечи. Домой она хотела, домой! Теперь она точно знала, что ей для этого нужно: синее платье и краска - рыжая краска для волос, которой она не пользовалась уже сорок лет. Когда придёт время, она позвонит не сыну, а его жене Рите. Если по справедливости, Ритка ведь умница, и наверняка сможет понять, о каком доме идёт речь. Ведь всё так просто… как в детстве…
- Папка, я к тебе в домик хочу! Чтобы близко к небу!
ОБЕЩАНИЕ
За последние два месяца у меня было две неудачные попытки написать эту историю о чужой жизни. История правдивая, но никак не складывалась у меня в единое целое. Вероятно, мне просто не хватало фактов. К тому же, будучи сторонним наблюдателем, очень нелегко писать о жизни людей, которых ты на самом деле плохо знаешь, хоть и видишься с ними на протяжении многих лет. Это история о Питере и Аги, венгерских евреях-эмигрантах.
***
Мы встретились в местном бассейне четырнадцать лет тому назад. По странному совпадению Аги старше меня на четырнадцать лет. Для своих лет она выглядела очень моложаво. Белозубая улыбка, безукоризненная стрижка, идеальные ногти и плотное, загорелое тело в бирюзовом израильском купальнике не могли не нравиться.
Эта привлекательная женщина немедленно пожелала со мной познакомиться и представить «новенькую» не только Питеру, но и всем, кому могла. Аги хотела знать всё и обо всех. Для знакомств и общения она выбирала одну из плавательных дорожек. Если ей не удавалось разговорить собеседника, искренне удивлялась: «Кто же ходит сюда плавать, когда можно так славно поболтать?» Обижать улыбчивую и дружелюбную сводню никому не хотелось. «Максимально ограничить информацию о себе, выслушивать её байки вполуха, и никаких чересчур близких отношений», - наказала себе я.
Аги очень настороженно относилась к русским. «Мне и моему мужу удалось сбежать от «ваших» после венгерских событий 56-го года только с третьей попытки», - заявила она. Она долго выпытывала у меня, истинная ли я еврейка, как мне удалось эмигрировать, моё отношение к бывшей родине. В конечном счёте, она смирилась с моим советским прошлым и записала в свой «список друзей». Сама же она никогда не снимала с шеи звезду Давида.
Что меня по-настоящему поражало в Аги при каждой встрече, так это её неожиданный ответ на стандартное приветствие - как поживаешь, Аги? Её оживлённое лицо превращалось в плаксивую гримасу, и изменившимся голосом она произносила всегда одну и ту же фразу: «Пока ещё жива…»
Это настолько не подходило к её образу - энергичной, здоровой и оптимистичной женщины, что ничего кроме недоумения у меня не вызывало. Через минуту она превращалась в прежнюю жизнерадостную Аги, а я, со временем привыкла и перестала обращать внимание на её странности.
Аги не всегда болтала только о пустяках. Порой она затевала серьёзные споры с собеседниками и отстаивала своё мнение до победного конца. Такой она мне нравилась больше.
Питер, на 10 лет младше Аги, крепыш, добряк и симпатяга в ненужные разговоры не вступал, а лишь снисходительно посмеивался. «Если Аги это нравится, пусть делает, что ей хочется. Она ведь получает от этого удовольствие, такого рода общение ей необходимо, как сама жизнь», - сказал он, когда мы познакомились поближе. Питер эмигрировал из Венгрии в 79-ом году, познакомился и влюбился в Аги, и с тех пор они не разлучались. Для своей Аги он был готов на всё: занимался домашним хозяйством, приносил в дом продукты и готовил обеды; он помогал ей в бизнесе, делал ремонты для жильцов дома, которым они владели, придумывал всевозможные развлечения и планировал путешествия. Меня поражало, как он терпеливо с книжкой ждал её в кресле в «предбаннике» физкультурного комплекса, пока его жена договаривала с кем-то незаконченный разговор. Иногда мне казалось, что Аги его недооценивает, но разве разберёшься в чужой жизни? Да и отношения с годами у нас стали хоть и приятельскими, но не близкими.
Два года назад у Аги начались проблемы со здоровьем, походы по врачам, попытки поставить правильный диагноз. Через полтора года её было невозможно узнать. Из привлекательной женщины она превратилась в худющую, морщинистую старуху. А ещё через четыре месяца в госпитале, где от её кровати не отходил заботливый и верный Питер, стало понятно, что долго Аги не протянет. До сих пор у меня перед глазами Питер, который вносит на руках в воду её беспомощное тело и мысль, что видим мы Аги в последний раз.
Её нелепая фраза «пока ещё жива» вдруг стала казаться вполне уместной.
***
Недели через две в бассейне наша общая знакомая подплыла ко мне поближе и начала что-то говорить. Плеск воды заглушал слова, но я услышала имена Аги и Питера. То, что пыталась мне сказать Луиза, звучало настолько неожиданно и нелепо, что мне пришлось переспросить её несколько раз прежде, чем поверить.
«Два дня тому назад похоронили Питера. Он умер от инсульта в машине прямо возле их дома… Это Аги во всём виновата! Питер так за неё переживал и не отходил от неё, а она… Кстати, никакой он ей не муж. Мало, кто знает, что стать его женой Аги наотрез отказывалась, а ведь сколько лет прожили вместе. Ей, видите ли, бывших двух мужей хватило. Первый был не слишком перспективный, как она выразилась, и она его бросила, а второго, зажиточного еврея, со свету сжила своим характером. От него у неё и дом, который она сдаёт в аренду, и немалые деньги. Ты не в курсе, а Аги Питера даже в завещание не вписала. Это за тридцать-то с лишним лет! Не хотела, чтоб ему досталось наследство. Если бы она сейчас умерла, что и должно было произойти, ему даже жить было бы негде, ведь дом только на её имя был записан. Питер за ней, как за любимым ребёнком ухаживал, и любил её бескорыстно. Посмотрим, как она будет без него сейчас, со всеми её деньгами, - взволнованно и зло говорила Луиза. - Что ты смотришь на меня так странно? Всё это чистая правда! Вы тут кудахтали над бедной Аги, ничего о ней не зная, а она - мерзкая, скаредная старуха, ни о ком, кроме себя никогда не думала».
Я вернулась домой растерянная и подавленная новостями. «Какая же чудовищная нелепость! Почему так неожиданно должен был умереть Питер, крепкий и полный сил человек? Ведь он никогда ни на что не жаловался. Какая ирония судьбы, что Аги, не жилец на этом свете, осталась одинокой вдовой» - раздумывала я. - А что будет с ней? Неужели у Аги только один выход - старческий дом, она даже ходить сама не может…»
Но Аги смогла. Когда через неделю я увидала её в бассейне, такую же худую, но с выпрямленной спиной, принимающую соболезнования от знакомых, я не нашла в себе силы к ней подойти. Я представила, как на мой вопрос Аги ответит своё: «пока ещё жива…»
В тот момент я не могла бы ей этого простить. По-честному, Питера мне было жаль намного больше.
***
Вот тогда я и решила написать этот рассказ о чужой жизни, о которой я на самом деле ничего не знала…
Я сделала две попытки. Чтобы закончить его, мне нужно было что-то очень важное узнать. Мне надо было понять, почему эта женщина всю свою жизнь с молодости повторяла одну и ту же фразу даже тогда, когда на это не было никаких оснований, обладая при этом удивительной жаждой жизни.
***
Я, безусловно, выразила Аги свои соболезнования при следующей встрече. Она всплакнула, сказав, что потеряла своего самого лучшего друга... Меня поразило, что Аги выглядела намного лучше, чем раньше. Она явно шла на поправку, набирала вес, кожа немного разгладилась, даже голос стал звонче. Только глаза её были по-прежнему блеклыми. У меня даже мелькнула дикая мысль, что Питер намеренно отдал ей все свои жизненные силы и умер, чтоб спасти свою любимую женщину.
- Аги, кто тебе помогает? Кто возит на машине, ты ведь не можешь сама? - спросила я.
- Деньги могут всё купить, - с кривой усмешкой ответила она. - Я одним своим жильцам пообещала оставить свой дом в наследство, вот они и стараются. Есть, конечно, и добрые люди, которые просто так помогают. Питера все любили, вот и мне перепадает, пока…
- Расскажи мне о себе, о своем детстве, ведь я о тебе очень мало знаю, - попросила я.
- А я разве тебе не рассказывала? Я не так ярко помню, что было до июня 44-го года. У нас была большая семья - родители, я с младшим братиком, бабушкой и маминой сестрой. Мы все жили в своём собственном доме в центре Будапешта. Нижний этаж сдавали в ренту венгерской семье с двумя детьми. Несмотря на войну у нас в доме был полный достаток. Хорошо помню празднование Шабата каждую неделю - веселье, смех и игры с детьми. Ну и, конечно, мамины руки, и папины поцелуи перед сном. Он всегда меня и маму дразнил, что я подкидыш, на еврейку совсем не похожа. Да… Мои светлые локоны меня и спасли...
Когда мне было лет восемь, взрослые стали много шушукаться между собой, что-то обсуждать вполголоса, нас они разгоняли по своим комнатам. А в июне 44-го мне как раз исполнилось 9 лет. Так вот с этого дня я помню всё, как будто это было вчера.
Аги продолжала свой рассказ, а я слушала, не перебивая.
- Ты же знаешь историю Холокоста венгерских евреев. В середине июня нас всех должны были переселить в Будапештское гетто. Ну, а потом депортировать в концлагеря…
Сразу после моего дня рождения входят ко мне в комнату мама и папа. Говорят: «Доченька, мы, может быть, расстанемся ненадолго. Мы обязательно вернёмся, вы нас только ждите. Мы решили, что ты и Йосик поживёте пока у наших жильцов Ласло и Марианны, на первом этаже. Мы с ними договорились, что если за нами придут немцы, то они скажут, что вы их дети. Только пообещай, что никому не скажешь, что вы евреи… И ещё, запомни самое главное - ты и Йосик должны выжить. Слышишь? Выжить! Обещай!»
Через несколько дней в дом ворвались немцы. Больше я ни родителей, ни бабушки никогда не видела. Не знаю, где они погибли… Скорее всего в Аушвице… В 45-ом году из лагеря вернулась только моя тётя, молчаливая и состарившаяся за эти полгода на десять лет. Йосика мы тоже не уберегли. Кто-то из соседей на улице закричал, что он жидёнок, ему спустили штанишки, и тут же пристрелили на месте. А я, как видишь, выжила.
Ласло и Марианна сдержали своё слово, Я жила у них до приезда тёти. Только потом я узнала, что мои родители заключили сделку: оформили через нотариуса передачу всей нашей собственности Ласло и Марианне пожизненно. Договор был простой - обмен имущества на жизнь детей. Я всё равно им благодарна, если б не они, не было бы и меня в живых. Ну, а потом пришли русские…
А своё обещание маме с папой - «выжить» я, как видишь, выполняю. Я ещё жива!» - с гордостью добавила Аги.
Так у моей истории появилась концовка.
ЛЁГКИЙ ЛЕТНИЙ РОМАН
Посвящается моей бабушке
- Какого чёрта я согласился на эту поездку? И теперь я должен плыть на этом второсортном кораблике с паршивой едой, стариками и блеклыми женщинами? И только потому, что я не смог отказать умирающей матери? Я и её-то видел три раза с тех пор как сбежал из дома в 18 лет навсегда, - думал Ганс, заказывая второй стакан виски. - Не могла же мать всерьёз думать, что примирение между нами возможно после стольких лет, и сын сможет простить отцу то самое молчание, в котором уже угадывался ответ? Мы все тогда в конце 60-ых, захотели знать правду, кем были наши отцы во время войны...
- Надо завести лёгкий летний роман… ни к чему не обязывающий… и говорить только о приятном... Хотя ночевать всё равно придется с отцом в одной каюте, следить, чтоб не упал во время экскурсий, вместе завтракать, обедать и говорить о погоде. О чём я ещё могу с ним говорить? О комплексе вины или о своей почти законченной третьей книге «Преступления нацизма»? Или о лекциях, которые я читаю в Кёльнском университете? А может, о том, что настоящей причиной развода с Ирмой было то, что я никогда не хотел детей… Из-за них всех, из-за него… боялся посадить своего мальчика ему на колени… Вот и не было никакого мальчика.
- Так, впереди ещё пять дней: Малага, Лиссабон, опять Испания, а потом через канал в Дувр. В Лондоне уже снята гостиница на три дня, там не будет выхода. Но сейчас? Да, да, лёгкий летний роман, - решил Ганс и оглядел зал.
Эффектная брюнетка с зелёными глазами что-то оживлённо рассказывала соседкам по столику и вдруг заливисто рассмеялась, взорвав невыносимо чопорную тишину. Чинные пожилые пары неодобрительно оторвались от десерта.
- Жизнь, там есть жизнь! – обрадовался Ганс и заказал дорогую бутылку вина на их стол. - Странно, что я не видел её раньше, она здесь будто из другого мира. Итальянка? Но говорят они, кажется, на английском. Американка? Хотя все сейчас говорят на английском...
***
Ане нравилось всё в этой поездке: и шесть долгожданных дней, пока она с подругой добиралась из Милана в Геную, путаясь в расписаниях поездов, и дешёвенькие отели у железнодорожных станций и предстоящий семидневный круиз. И неважно, что плыть они будут на маленьком корабле без роскоши и развлечений. Вокруг такая красота… Аня даже перестала злиться на Риту, которая всё время сбегала из длинной очереди в галерее Уффици посмотреть на кофточки в витринах магазинов. Дней не хватало, и часто Аня бродила одна почти до рассвета, напевая «Amоre, amоre…». Только бы успеть всё увидеть и запомнить… Казалось, что в мозгу уже не осталось запасных ячеек, а впереди ещё Испания и Португалия… «Сколько же я не спала ночей?» - пыталась подсчитать Аня и рухнула в койку, как только отплыли от Генуи. И только к следующему вечеру она вновь была самой собой, весёлой и жизнерадостной Аней.
Всё началось за ужином с появлением дорогой бутылки вина с карточкой «Вon voyage» на их столе. На немой вопрос им указали в сторону бара, за стойкой которого сидел улыбающийся незнакомый господин приятной скандинавской наружности. Потом, когда она с Ритой сидела с ним за стойкой бара, Аня отмечала про себя его достоинства: мягкий баритон, плавная английская речь с лёгким европейским акцентом, умные серые глаза под высоким лбом, безукоризненно сидящий костюм на худощавом теле. Похоже, её ровесник, а сохранил мальчишескую улыбку, даже намёк на ямочку на одной щеке. Он оказывается везде бывал, причём не раз, и рассказывал об этом так живописно, что Аня предположила, что он турагент. А как он настаивал, чтоб они не пропустили экскурсии в Севилью и в Сантьяго де Компостела... - Он наверняка турагент, - предположила она. - И такое лёгкое, приятное, а может и полезное знакомство... Еще бокал вина, и ещё… Беседа затянулась. Вот уже и Рита, скучая и позёвывая, ушла в каюту...
А к часу ночи Аня была в незнакомца почти влюблена.
- Лёгкий летний роман, - думала она. - Почему я не могу позволить себе лёгкий роман, тем более, что спать всё равно надо с Риткой в одной каюте... Самое смешное, что мы даже толком не представились, и протянула руку.
- Анна. Приятно познакомиться.
- Ганс. Из Кёльна. Мне тоже.
Аня от неожиданности вздрогнула и, пролепетав, что ей срочно надо уйти, пулей выскочила из помещения. Ганс нашёл её на палубе.
- Анна, почему? Вы еврейка? Из России? Какой же я болван, мне надо было сразу сказать, что я немец. Я думал, вы догадались.
Ни о чём Аня не догадалась. А иначе не было бы ни этого дивного вечера, ни вина, ни разговора. Она всю жизнь не любила и избегала немцев, от звуков немецкой речи ей становилось тяжело дышать, и ничего она с этим поделать не могла, да и не хотела. И в Германию ни разу не захотела поехать. И этого немца она не хочет ни видеть, ни слышать. Мало что ли дома в Америке обаятельных интеллектуалов? Всю поездку испортил...
Аня порывалась уйти к себе в каюту, но Ганс просил выслушать его, и они просидели на ступеньках на палубе почти всю ночь, пока она окончательно не замёрзла в своём чёрном длинном платье с голой спиной. А он говорил, снимал и надевал очки, и снова говорил, и Ане было стыдно его прерывать. Невозможно было прерывать человека, который искупал чужую вину, оправдывался перед ней, Аней за то, что произошло ещё до их рождения…
Ане почему-то вспомнились строчки поэта «Мы нынче для уюта ставим свечи, а не для искупления вины». Она думала, что Ганс намного лучший человек, чем она, что у неё в доме даже на шабат, и то редко зажигают свечи, и что за такое покаяние, наверное, надо научиться прощать. А она так и не научилась и вряд ли когда-нибудь сможет.
Ритка, увидев её утром, неодобрительно покачала головой, но когда вечером после отплытия из Малаги в дверь каюты постучался портье, с трудом удерживающий в руках три дюжины свежих роз, не выдержала: «Ну и сучка же ты, Анька!»
Розы не вяли, каждый день они раскрывали свои новые бутоны и, отразившись в зеркале алым лучом, раскрашивали убогую каюту. Впрочем, несколько следующих дней она в свою каюту заходила только переночевать. На Риткины вопросы отвечать отказывалась, и все дни проводила с Гансом. «Какой к чёрту лёгкий роман», - думала она, понимая, что влюбилась в него не на шутку. Более интересного собеседника она уже давно не встречала. Казалось, что за эти несколько дней они узнали друг о друге всё. «Нет, не случайно мы встретились, - пришла она выводу Аня. - Мне его Бог послал, чтоб я простила их всех».
***
Поездка подошла к концу. В Дувре все собрались на палубе. Начали подавать автобусы. Ганс стоял рядом с высоким стариком в шляпе и искал глазами Анну. Он хотел попросить у неё разрешения написать или позвонить. Маленькая, изящная с дорожной сумкой и огромным букетом роз она, улыбаясь, подошла к ним сама.
- Отец, я хотел тебя познакомить со своим новым другом Анной. «Guten Morgen», - произнёс старик и слегка кивнул головой, лениво взглянув на Анну. Но вдруг насторожился, его взгляд стал острым и пронзительным, сощурившиеся мутные глаза словно приобрели другое видение.
Анна даже стала выше ростом, стараясь разглядеть, что же он там увидел. Поняла и отшатнулась…
В зрачках старика тенями метались сотни таких же, как она Ань: дети, женщины, старики… и Анина бабушка… Потом, он торопливо отвёл глаза и отошёл в сторону.
Ганс, наблюдая за этим безмолвным поединком, казалось, стал меньше ростом, снял очки, под которыми прятались беспомощные и печальные глаза, и ничего не ответил, когда Анна сказала на прощание: «Ганс, не надо мне писать, прости. Никогда».
Ане ещё долгие годы снились розы, которые она оставила там же, на палубе.
БОЛЕВАЯ ТОЧКА
Женя опаздывала на деловую встречу и уже стояла в дверях, когда раздался звонок от её подруги.
«Женя, у тебя есть пара минуток? Ты даже не представляешь, как я влипла. Не надо было мне даже затевать всю эту фигню на старости лет, - звенел в телефоне голос Веры, слегка возбуждённый и в то же время ироничный, словно она посмеивалась сама над собой. - А может, встретимся на кофе в твоём «Диалоге?» Я бы заехала после занятий по йоге. Идёте к внукам? Ха-ха, не знаю, кому лучше: тебе к внукам или мне на свидания бегать. Завтра же поставлю новое объявление на сайт, чтоб дома не сидеть».
Про старость лет Вера явно загибала, так как на свои 65 никак не тянула, выглядела на пятьдесят с хвостиком, сохранив на удивление тонкий стан, обаятельные ямочки на щеках и насмешливый огонёк в зелёных глазах. Свойственная Вере самоирония здорово вытягивала её из повседневности и постоянной борьбы за выживание. А бороться пришлось, и немало. Кроме себя она была ответственна за сына, единственного по-настоящему любимого мужчину в своей жизни. К счастью, он оправдал её надежды и всегда радовал Веру своей целеустремлённостью, успехами и самостоятельностью. К сожалению, её взрослый сын уже несколько лет жил и работал вдалеке от неё, и встречались они не чаще, чем два раза в году. Вера, привыкшая к тому, что сын всегда был рядом, впервые в жизни чувствовала себя одинокой.
Всё текло в привычном режиме - работа, йога, друзья. Вера прожила в Америке больше половины жизни, но до сих не любила, когда к ней обращались с сухим английским ”Vera”. Близкие друзья называли её “Верушей”, именем, которое прицепилось к ней ещё с юности. Для неё это было своего рода индикатором степени дружбы.
Для Жени она стала Верушей тоже не сразу. Они не раз встречались в доме у общих знакомых, но близкая дружба не сложилась. Вера при всём своём обаянии и лёгкости в общении, казалась Жене слишком самоуверенной и поверхностной, а сама Женя, видимо, была Вере неинтересна.
Женя была поражена, когда спустя годы, Вера, на восьмом месяце беременности, вдруг позвонила ей, «опытной маме». Они долго ходили по пляжу и разговаривали. «А вдруг я не буду его любить?» - неожиданно спросила Вера. И добавила: «своего сына», бросив взгляд в пронизанную солнечным лучом дымку океана. «Ты его уже любишь», - ответила Женя, обнимая её.
С тех пор они и подружились, обнаружив много общего, даже научились прислушиваться к мнению друг друга. Хотя, надо сказать, характер у Веры был не из легких. Она нередко с горячностью отстаивала свою позицию, свою оценку чужих взглядов и поступков, не изъявляя ни малейшего желания идти на какие-либо компромиссы. Если разногласия в отношениях зашкаливали, она беспощадно рвала все связующие нити. Вера всегда считала себя сильной личностью, никогда не позволявшей себе ни соплей, ни слёз.
***
Внезапно накатившая тоска стала для Веры полной неожиданностью. Давило ли её одиночество, мысли о сыне, с которым так редко приходилось видеться, а может быть ежедневная рутина или приближение пенсионного возраста? Ей смертельно захотелось возвращения молодости, новых знакомств, любви, в конце концов.
Правда, и в молодости с любовью у Веры не слишком гладко выходило. «Всё я правильно сделала», - часто убеждала Вера саму себя, глядя на то, как растворяется в небытии «вечная» любовь или распадаются браки у многих из её подруг. Она была обаятельна, не лезла за словом в карман, и при желании могла влюбить в себя любого. Вот только подстраиваться ни под кого Веруша не умела, да и не хотела, даже если и была влюблена. Самодостаточность перехлёстывала, дипломатии в отношениях хватало ненадолго, и несмотря на многочисленные романы, Вера так и не нашла такого мужчину, ради которого пришлось бы себя ломать. Зато родила себе сыночка, была им занята, по-своему счастлива и к серьёзным попыткам найти «самого-самого» больше не возвращалась.
Когда ей было уже за шестьдесят, Вера всё же поддалась уговорам подружек познакомиться с подходящим, по их мнению, вдовцом. Но, даже проносив какое-то время на руке обручальное кольцо, струсила перед намечавшейся свадьбой и дала отбой. «Скучно с ним, всё слишком предсказуемо, и никакие колокольчики внутри не звенят, даже когда на мотоцикле с ним по побережью гоняем», - оправдывала она свой, необдуманный на их взгляд, поступок. «Пусть другие любой ценой устраивают личную жизнь, а мне и так хорошо, я свободой своей дорожу…» Так и прожила Вера «монашкой» ещё три года.
Для неё самой было полной неожиданностью, когда с полгода назад она записалась на интернетовский сайт знакомств. На сайте она честно вывесила свою прошлогоднюю фотографию, заполнила анкету, указав возраст, иудейское вероисповедание (хоть и не была религиозной), специальность, сколько лет в Америке. «А там будь, как будет - говорила она. - Вряд ли что-то из этого выйдет, зато насмеюсь вволю». И действительно, нахохоталась Веруша вдоволь, читая по вечерам послания от потенциальных ухажёров. Кого на этом сайте только не было, начиная от малолетних балбесов до 80-летних стариков. Одни хотели мамку, другие - сиделку, третьи, не прикрываясь красивыми словами, откровенно предлагали ни к чему не обязывающий, одноразовый секс. Через месяц Вера уже была готова бросить эту нелепую затею, ведущую в никуда, как вдруг на экране выплыла фотография довольно симпатичного мужичка с умными глазами. Анкета была заполнена нестандартно, о себе незнакомец писал полунасмешливо, но с достоинством, мастерство писателя угадывалось с первых фраз.
Он был не стар, свободен, пять лет, как переехал из Вашингтона в Калифорнию, жил на берегу океана, сменил специальность, хорошо отзывался о своей бывшей жене и гордился близостью со своими взрослыми детьми. Они стали переписываться и с каждым днём всё больше удивлялись схожести вкусов и в литературе, и в кино, и в музыке. Что самое поразительное, что и с чувством юмора у него тоже не было никаких проблем.
На первое свидание Вера шла с опаской, но случилось что-то невероятное. С первой минуты между ними возникла такая химия, что стало понятно - эта встреча не последняя. Вере в Роберте нравилось всё: стройная атлетическая фигура, внешность, изысканность вкуса, разнообразие интересов, умение делать комплименты. Роберт определённо знал, как завоевать женщину. По утрам, пока Веруша собиралась на работу, он доставал с книжной полки одну из им же написанных кулинарных книг, а по вечерам потчевал её своими блюдами итальянской кухни. За обедом он иногда вспоминал свою бывшую жизнь в Вашингтоне, таинственно намекал о своём особом аналитическом даре и о чуть ли не секретной работе в сфере международной политики. Веруша не настаивала на раскрытии государственных тайн, посмеивалась и в шутку прозвала его Джеймс Бондом в отставке. Давно забытый звон колокольчиков звучал в ней всё сильнее и сильнее, с её лица не сползала счастливая глупая улыбка, что молодило Веру еще больше, несмотря на хроническое недосыпание. Они жили от свидания к свиданию. Серьёзные разговоры постепенно сошли на нет, не до того было.
Иногда Веруша звонила Жене и докладывала обстановку. «Я, кажется, в него влюбилась!», «Я за эти два месяца такое учудила в рабочем проекте, что они, наверное, меня уволят…», «Он познакомил меня со своими детьми, они мне нравятся», «Мы едем в небольшое путешествие вместе…» А потом вдруг: «Женька, надо встретиться, нужен твой совет, возникли осложнения».
***
Подруги встретились за чашкой кофе, разговор затянулся, и только через пару часов, нескольких чашек кофе и полпачки выкуренных сигарет у Женьки начала вырисовываться довольно сложная картина динамики Верушиных отношений с Робертом. Спустя несколько месяцев любовной эйфории появились первые островки непонимания и раздражения. Островки росли, превращаясь в материки. Секс стал высшей точкой их достижений, но эта высота захватывала тело, а душа не находила собеседника и друга. Джеймс Бонд на поверку оказался мелочно скупым. Его воинствующий атеизм раздражал своей безаппеляционностью, а желание перестроить мир по социалистическим моделям не могло найти у Веры ни йоты сочувствия.
Веруша частенько вспоминала полученный совет через неделю после прибытия в Америку - если хочешь сохранить с кем-либо хорошие отношения, никогда не говори с ним о политике, религии или о деньгах. Совет, конечно, был мудрым, но оказался совершенно неприемлемым для Веры. Ей хотелось узнать Роберта получше, но чем больше она задавала вопросов, тем яснее становилось понятно, насколько они разные.
Особенно обоих ожесточали постоянные споры о социализме. Роберт с каким-то наивным упрямством твердил о новом мироустройстве, как о светлом будущем Америки. Над Вериными доводами, основанными на её бывшем советском опыте, от которого она сбежала, при первой же возможности выйдя замуж за американца, Роберт сначала посмеивался, но вскоре стал всерьёз злиться. Веру, в свою очередь, бесила его наивная глухота к её аргументам и непробиваемое упрямство. Они поменяли тактику, попытались переубедить друг друга в письменном виде, ссылаясь на статьи, интервью и книги из разных источников. Переписываться оказалось легче, чем выкрикивать оскорбления в лицо. Свидания становились реже и реже. Отношения зашли в тупик.
«Если бы я не была в него влюблена, насколько всё было бы проще... Ты знаешь, Женя, я иногда думаю, что мне специально такое испытание подкинули», - говорила Вера. - Может, мне надо поменяться и перестать быть такой непримиримой? Ведь живут же пары, думают по-разному, но спорят интеллигентно, а не выцарапывают друг другу глаза. В худшем случае остаются каждый при своём мнении. Мне всю жизнь твердят, что все мои беды от нежелания стать гибкой. Возможно, они правы, ведь любовь же…»
***
И тут Женя задала ей вопрос: «Скажи, Веруша, а ты знаешь свою самую болевую точку? Ту самую, на которой ты никогда не согнёшься, не подладишься, не согласишься? Ту самую, на которой самая сильная любовь сдохнет… Я уверена, ты понимаешь, о чём я говорю, об антисемитизме и отношении Роберта к Израилю. Вы когда-либо касались этой темы? Он ведь у тебя, вроде, как эксперт по международной политике... Боишься? Да, ты говорила мне, что он по отцу еврей. И про историю твоей семьи, погибшей в Холокосте, он знает, ты ведь ему рассказывала... Веруш, вот тебе мой совет, выясни, тогда всё и решишь».
Вера объявилась только недели через три. «Куда пропала? Болела я. Что ты там мне про болевую точку насоветовала? Выяснила я, а вот теперь болею».
Верушин голос звучал глухо и с надрывом. «В Израиле как раз очередной теракт был, я Роберту в почту новости скинула с вопросиком, что, мол, думаешь по этому поводу? Ответа никакого, а через два дня приносит мне UPS посылку домой. А в ней книга с запиской. Книга под названием «Факты и легенды Ближнего Востока». Издательство вашингтонское, книга издана 6 лет тому назад, как ты думаешь кем? Правильно, моим Джеймс Бондом. Села я читать и через сто страниц его «исторического» исследования» выбросила эту пропалестинскую дрянь подальше. Я много чего уже слышала и читала на эту тему, но таких помоев от него не ожидала… А в приложенной записочке он мне знаешь, что написал? - «Вера, если тебя интересует моё сегодняшнее мнение по вопросу израильско-палестинского конфликта, то оно осталось неизменным с момента издания моей главной книги. Не хочешь ли ты прийти ко мне на обед? Нежно целую. Роберт».
И так мне стало мерзко на душе за свою бесхребетность в наших отношениях и его уверенность, что секс пересилит даже мою тебе известную бескомпромиссность, что я действительно заболела. С омерзительным чувством всякий раз вспоминаю эту записочку с его приглашением на обед, за которым, как это бывало прежде, последовала бы та же постель… А ведь всё, с чего мне нужно было начинать мой интернетовский роман, это с болевой точки…»
После паузы Веруша внезапно вдруг расхохоталась и добавила звонким голосом: «Да ну её к чёрту эту любовь! Колокольчиков мне захотелось... Я что, корова швейцарская, без них не выживу? Ничего. И без них ещё побегаем».
НАХОДКА
Аня с тяжёлым вздохом отворила дверцы шкафа, вернее достаточно вместительной кладовки, которую она по старой привычке до сих пор именовала шкафом. А если быть совсем точной, то в кладовку эту она вошла, что и делала по несколько раз в день. Схватит что-либо с первой попавшейся вешалки и наденет на себя, а что именно - не так уж и важно. Главное, чтоб поудобней и полегче, ходить особо всё равно некуда, разве что в гости или на концерт, да и то редко. С другой стороны, вдруг старых знакомых встретишь? Они ведь тебя знают и помнят, как очень деловую, энергичную, вечно спешащую по делам, но всегда хорошо одетую женщину…
В последние годы Аня редко куда спешила, разве что к внукам или на класс йоги опаздывала. Спортивные штаны, пара джинсов и кроссовки полностью соответствовали её новому стилю жизни после ухода на пенсию. Но в переполненном шкафу-кладовке до сих пор жили вещи из Аниного прошлого - пиджаки, юбки, брюки, которые ей уже давно стали малы, тесные в груди кофточки, вечерние платья и туфли на каблуках. Аня периодически избавлялась от ненужных ей вещей, любила дарить и радовалась, когда кому-то они оказывались больше впрок, чем ей, или просто отдавала бедным. Но шкаф совершенно неожиданным образом переполнялся снова, и когда вещам опять не хватало ни вешалок, ни полочек, ни коробок, у Ани портилось настроение, так как ей предстояло заняться «проектом большой чистки». На самом деле она называла это неблагодарное занятие «ворошением прошлого», а этого Аня не любила. «Никогда не знаешь, на что наткнёшься, и что из этого прошлого упадёт тебе на ладони именно сегодня. То ты застрянешь над выпавшей из старой сумки фотографией, где вы втроём - такие молодые и такие радостные с совсем ещё маленькой дочкой стоите на чёрном вулканическом песке, чей контраст с лазурью набегающей волны до того красив, что перехватывает горло. «Конечно же, это наше первое путешествие на Гавайи!», а рука уже потянулась к старым альбомам и коробкам, и пошло-поехало, забыли про вешалки и ненужные вещи…
Так можно провести неделю, другую или полжизни, разматывая этот клубок воспоминаний…
В конечном счёте с досадой запихиваешь всё куда-либо и захлопываешь дверь до следующего раза… Или ты вдруг нашла в шкафу туфли, которые в самый раз на тебя, удобные, не жмут и каблучок - маленький и устойчивый - носи и радуйся, а память тут как тут: «В Италии, конечно, в Италии купила, только не помню точно в какой приезд. Рим? Венеция? Нет, всё-таки Рим…»
Самое поразительное, что все считали Аню перфекционисткой. О её своеобразных отношениях со шкафом кроме мужа и одной близкой подруги не знал никто. В их доме всё радовало глаз - порядок, сочетание правильного цвета и формы, хорошие картины на стенах, крошечный садик на небольшом балконе - многое было делом её рук. Благо, появилось время полюбоваться закатом, прочитать новое или перечитать старое, без спешки расставить цветы в вазе, найти для новой картины правильное место с нужным освещением, украсить лепесточками салат. Красота и гармония, окружающего Аню пространства, была ей важна, как воздух, как музыка, как слово, как любовь… Чем больше Аня видела зла, несправедливости и хаоса во внешнем мире, тем с большим упорством она пыталась найти ему противоядие, если не для всего мира, то хотя бы баланс и покой для себя. Тогда, по давно забытой привычке, она что-то тихонько напевала… для себя, только для себя…
На сегодня у Ани был намечен тот самый ненавистный «проект», оттого она так тяжело вздохнула, открывая дверцы шкафа. Она была полна решимости безжалостно избавиться почти от всего, раз и навсегда! Через три часа на полу уже собралась полная горка. Оставалось только отсортировать, но рука сама собой потянулась в самый дальний угол шкафа, и оттуда, скользнув по телу, к Аниным ногам упало что-то давно забытое, мягкое и шелковистое.
Аня охнула и присела там же на полу, не выпуская из рук такое знакомое, фиолетовое с бирюзовыми, оранжевыми и зеленоватыми геометрическими фигурами чудо. Это был Анин шарф, её концертный шарф! Когда-то, давным-давно, когда они с мужем пели все его ранние песни дуэтом, Ане для сцены нужен был наряд. Ей хотелось чего-нибудь очень нестандартного и необычного. Во время поездки в Сан-Франциско они встретились с местной художницей Наташей Фуко, которая предложила Ане шарф-накидку. Шарф был расписан художницей красками на шелку по мотивам картины Пауля Клее, и очень пришёлся Ане по душе. С тех пор выходя на сцену, она накидывала поверх одежды только его.
Иногда ей даже казалось, что шарф - волшебный, что он помогает ей петь, что сочетание цвета и формы делает музыку объёмней и глубже; подсказывает, как лучше разложить голоса, усложнить аккорды, создать полную гармонию. Аня была уверена, что её тяга по-настоящему разглядеть увиденное, пропустить через себя услышанное и необходимость окружить себя совершенством в любой форме, именно в этот период стала ещё острее, чем раньше…
Именно Анина не то врожденная, не то приобретённая со временем способность услышать, почувствовать и распознать настоящее и потянула её к чернобородому парню с гитарой при первой же встрече. Когда он читал свои стихи, у неё внутри зарождалась музыка, когда он пел свои песни, она не могла не подпевать вторым голосом. Ане пелось легко всегда, с самого детства. И хоть она привыкла солировать, но так легко как с ним вместе, ей не пелось никогда. Так и сложился их дуэт. Аня долгое время верила, что творит наравне с мужем. Её низкий, грудной, волнующий голос не только вторил тенору, он оживлял любую его песню, отдавая ей каждый раз кусочек своей души. На самом деле, творил он, с каждым годом всё лучше и лучше, изысканнее, сложнее, разнообразнее, находя всё новые и новые формы.
Прошли годы, они стали реже петь дуэтом. В его новых, мужских, сильных песнях не было места для женского голоса. Аня была первой, которая почувствовала это нутром, посторонилась, гордо заняла место Музы рядом с Поэтом и забросила шарф подальше в шкаф, чтоб не раздражал.
Вот уже несколько лет, как Аня и вовсе перестала петь, и даже на редкие просьбы старых почитателей спеть дуэтом отнекивалась, выдумывая на ходу новые причины. Не признаваться же всем подряд, что голос она почти потеряла и что он не звучит и не зазвучит как прежде… Со временем зареклась, что больше никогда не выйдет на сцену и успокоилась.
Всё было бы, как она наметила, если бы она не вытащила сегодня из шкафа этот памятный шарф… Внезапно - как нахлынуло! И ностальгия, и молодость, и люди, и их дуэт…
Аня вышла в гостиную, замотанная в шарф Пауля Клее поверх домашнего платья для уборки, и на немой вопрос в глазах мужа, ответила: «Это ведь тот самый шарф, помнишь? Я сегодня уборку в шкафу затеяла… Он соскользнул прямо мне в руки, словно на сцену просится… а внутри меня - музыка…
Послушай, ты не мог бы достать сейчас гитару? Давай, я ещё раз попробую, с тобой вместе, как когда-то…»
ЧУЖОЙ ПРАЗДНИК
- Фирка, возьми трубку, - проорал автоответчик. - Я знаю, что тебе надо пройтись после вчерашнего вечера, а мне скоро на работу. Мы ведь договаривались! Фира!
Оглушительный голос подруги наконец-то затих, но успел разбудить Фиру от тяжёлого похмелья. Голова была чугунной, во рту всё пересохло, ноги как колоды, даже пошевелить тяжело, не то чтобы встать с постели. Да какое там пройтись, водички бы попить, – вскричало похмельное нутро. «И что это за манера, будить человека в 6 утра. Договаривались… Я что, могу помнить, о чём мы договаривались? Анька, конечно, хороший заботливый человек, но… и потом, сколько раз можно повторять, чтоб она не называла меня Фирой… подумаешь, привыкла с первого класса. Нет у неё никакой деликатности или хоть элементарного такта».
Она ненавидела своё имя. Фира Рабинович - ухитрились же родители клеймо поставить с рождения… При первой возможности она стала Фаиной. Не бог весть какое улучшение, но всё-таки получше, чем Фира. Для американцев она стала Fay Rabin. Неплохо бы выглядело имя на обложках её книг…
Фирина свекровь всё равно ухитрилась однажды съязвить: «Что бы ты ни выкручивала, от своего «фэ» никуда не денешься». Только Лёнчик её принимал, такой как есть. Может этим он её и взял, когда она ещё в седьмом классе строго ему наказала - зови меня Феей. Лёнчик безропотно согласился и добивался своей доброй феи ещё много лет. Ждал и тогда, когда она уехала поступать в литературный институт, и когда вернулась домой ни с чем, ждал, пока она не сдалась и не вышла за него замуж. Хороший он всё же был, заботливый, и всегда всё - в дом: и для неё, и для детей, и для внуков…
Говорить, конечно, было особо не о чем, никак он не дотягивал до её уровня, но всю жизнь поддерживал её творческие поиски. Здесь, в Америке, он тоже всё взял на себя и только ждал в ответ, чтоб его приласкали. А ей и не жалко было вовсе – погладит его лениво лишний раз и простонет три минуты под его большим, но вялым телом – невелика плата за удобство. И никогда, она не дала ему понять, что с ним она попросту фригидна.
Истинный оргазм она могла получить только от своего творчества и самовыражения. И вот именно это она имела сполна: и стихи писала, и рассказики, и красками баловалась, да и всю жизнь повышала свой интеллектуальный уровень, и очень им гордилась. Но ни с кем из её окружения не получалось поговорить о том, что её волновало. Друзья, опять же, были общие, из прошлой жизни, которые помнили её как Фиру. Они только пересмеивались, называли её вслух «наша интеллектуалка», когда она пыталась посвятить их в оригинальные философские течения или рассказать о новом, только что прочитанном нашумевшем романе. Да и что было ожидать от этих технарей и бизнесменов? Всё о чём говорилось на днях рождений и встречах в ресторанах - кто добился большего успеха. У них с Лёнечкой тоже был успех, но духовная пища была только у неё. И она это подчёркивала при любой возможности. Она умела скрывать свои мысли, но никогда не скрывала своего превосходства. Да и зачем? Каждому своё.
Фира наконец-то вылезла из постели и поплелась в ванную комнату. Огромное зеркало в чёрной дубовой раме над двумя умывальниками из зеленовато-серого стекла чуть не потеряло свою форму, удивившись непривычному отражению. Так Фира не выглядела даже в день Лёниных похорон. Опухшие веки наползали рваными тучками на маленькие глазки в красных прожилках, шея отвисала под тяжестью неизвестно откуда взявшегося второго подбородка. И это после пластики за тридцать тысяч? Они же мне гарантировали как минимум 10 лет… Лёнчик и в этом был молодцом до конца, обеспечил ей комфортабельную жизнь и после своего ухода. Но всё-таки обидно - что это за операция с гарантией? А ведь делала у лучших врачей и мучилась от боли пару недель…
О, Боже, о каких гарантиях вообще можно говорить? Кто мог знать, что интересный, крепкий и здоровый мужик может сгореть за три месяца от этой напасти, промучившись от чудовищных болей, и оставить свою добрую фею вдовой в 56 лет? А ведь через неделю должна была быть 35-ая годовщина их свадьбы. Она всё ещё чистила зубы, стараясь уничтожить мерзкий вкус алкогольно-табачного перегара, когда вдруг вспомнила утреннее сообщение на автоответчике «я знаю, что тебе надо пройтись после вчерашнего вечера». «А что было вчера вечером такого, что Анька знает? Годовщина! - вдруг вспомнила Фира. - Чужая годовщина свадьбы…»
Фира залезла под душ и долго стояла под тремя струями воды. Они били и терзали её совсем ещё не старое тело, пытаясь смыть эту жуткую налипшую грязь со вчерашнего вечера: чужой праздник, людей, вино, оркестр, танцы и слова той женщины, обращённые к ней, Фаине… А эта снисходительная жалость? Какая чудовищная несправедливость…
Всё было несправедливо! Почему она должна была остаться одной так рано? Уже одиннадцать месяцев, как она спит одна в этой широкой двуспальной кровати. Вернее, лежит и думает, что люби она своего преданного Лёнчика хоть немного, может он бы и не умер так рано? А может, он догадался? Понял, что она несчастлива, что всё её высокомерие творческой натуры - это лишь сублимация неудовлетворённого женского начала, и позволил тоске и болезни сожрать себя, чтобы дать ей долгожданную свободу? Она ведь и не пишет уже давно, и не рисует… Так, покажет знакомым очередной плагиат или старьё, чтоб доказать какой она молодец… Они всё равно не разбираются, что её, а что чужое…
«Да, большой молодец», - ухмыльнулась Фира, вспомнив как неделю назад, сгорая от нахлынувшего желания, поехала ночью в соседний городок, зашла в бар для дальнобойщиков и уже через 15 минут кричала от удовольствия, выгнувшись дугой на пассажирском сидении трака. И никакой тебе поэзии - мужик сорвал с неё кружева и выдрал как сидорову козу. А у неё до сих пор ноги дрожат. Но этого никто не знает и не узнает никогда. Она умеет себя держать на людях.
***
Вот только вчера... Ох, этот чужой праздник... И только она - одна, все остальные парами. «Приглашение на казнь», - думала Фира накануне, тщательно одеваясь и мысленно давая себе установки: всего должно быть в меру на моём лице - и макияжа, и выражения радости за чужое счастье, и чуточку скорби. Говорить только о поэзии, только вот с кем? Она слишком хорошо всех там знала. Начнут подходить по одному и на ушко выражать соболезнования, а после, кричать пьяными голосами «горько» и «за молодых».
Чуткие хозяева празднества учли щекотливость ситуации и познакомили её с новой парой.
- Фаина, это тоже наши друзья. Очень интеллигентная пара. Вам есть о чём поговорить. Странно, что вы незнакомы. Он же поэт, я тебе рассказывала, давала читать его стихи… и жена его тоже очень продвинутая…
Пара была такого же возраста, может чуть постарше, и на первый взгляд казалась симпатичной. Особенно он. Мягкое интеллигентное лицо, умные глаза, никакого намёка на живот. Она - радостная, с сияющими светлыми глазами на смуглом лице, с хорошей фигурой и с какой-то особой харизмой. «Нет, не верю, уж слишком интересная баба для интеллектуалки. А ведут себя как влюблённые. Да нет, такого быть не может, что-то там не так».
Фирину проверку на вшивость новая пара прошла блестяще, правда поэт слишком скоро отошёл в сторону, не высказав большого энтузиазма от знакомства. Его жена оказалась более терпеливой к показу Фириной живописи на мобильном телефоне, которая явно напоминала ей картины Модильяни, но не подала виду и перевела тему на буддизм.
Гулянка в ресторане шла своим чередом, а Фира, оставшись одна за столиком, в то время, когда все плясали под оркестр, подливала и подливала себе вина. Через час, она уже не притворялась, что ей весело. Как же она ненавидела всех этих глупых квочек, которые прижимались к своим пузатеньким и лысоватым партнёрам, делая вид, что они до сих пор любят друг друга. Обида за себя и чудовищная зависть росла, как на дрожжах, с каждым выпитым бокалом. В какой-то момент она даже всплакнула.
Но когда оркестр заиграл танго, танцующие пары все внезапно расступились, отдав площадку одной только паре - её новым знакомым, Фира привстала со стула. Ни в одном танцевальном классе невозможно было научиться танцевать танго так, как это получалось у них… И тут Фирка припомнила стихи этого самого поэта, которые прочла пару лет назад.
Мне нужен танец дикий, властный…
Как соль, мучительный и едкий,
как рифы, острый и опасный.
Хочу плести я в нём узоры
Не вышивкой девиц капризных,
А сочных красок буйной флорой –
Своей харизмой!
Так это он о ней писал, о своей жене… И этой манифестации любви напоказ Фира выдержать не смогла. Остановить, их надо остановить! Она задиристым петушком подскочила к женщине и приподняла ей сзади юбку. Та, даже не заметив, продолжала танцевать, глядя только в его глаза. Тогда Фирка задрала ей юбку до самого верха, приговаривая застывшим в полуулыбке нескольким наблюдателям: «Хотите, мальчики, я вам что-то покажу - вот она, где правда.. Вот вам и вся любовь!»
Женщина медленно одёрнула юбку. Потом она посмотрела на съежившуюся Фаину и, рассмеявшись, вдруг произнесла: «Кыш отсюда! - и добавила - А впрочем, мне вас искренне жаль». И повернулась к мужу. - Давай уйдём домой!
Фира обернулась к зрителям.
- Ну и как вам эти интеллигенты? Совершенно не умеют прилично вести себя в обществе. Она схватила чей-то начатый бокал вина с соседнего стола и жадно сделала глоток. - Ну, что уставились, вдов, что ли не видели?
Женщина по дороге домой молчала, только дома расплакалась: «Ты знаешь, мне одновременно стыдно и за неё, и за себя. Откуда у меня это «кыш» выскочило? Я сроду этого слова не говорила… И всё-таки жаль её…» Она прижалась к мужу и жалобно добавила: «Слушай, я хочу так малого… Я хочу, чтоб мы умерли в один день».
КРЕВЕТКИ
Невозможно было поверить, что у пары, которая прожила вместе почти 40 лет, может быть столько нежности и понимания друг к другу. А главное, что они это даже не скрывали. Глянешь на них, и завидки берут. «Повезло», - говорили одни. «Это он, такой удивительный, тонкий, интеллигентный и заботливый, с ним каждой бабе было бы также хорошо», - говорили другие. «Да, но посмотрите на неё, - говорили третьи. - Ведь и лет ей уже немало, а как держится! Хороша сучка до сих пор, фору даст любой, а к тому же умна и начитана. Секрет какой-то знает, чтоб такого мужика к себе прилепить навеки. Ну, готовит хорошо… так это много кто умеет. В компании могла бы сама быть в центре внимания, а одеяло на себя не тащит, запоёт своё вечное «а вот мой Мишенька…», а он, довольный, стоит и улыбается. У них, наверняка, и в постели всё хорошо, а как иначе с такой-то женщиной».
- И правда, повезло, думала Сонечка, готовя баклажаны особым способом. - Очень хочется Мишеньку чем-то новеньким порадовать. Она стояла у плиты, радостно мурлыча «вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей».
- Какой он всё-таки у меня! И ведь даже славить вслух не стесняется! Сама себе завидую… Как же славно всё у нас вышло: до сих не скучно вместе, и пространство чужое уважаем, и приласкаться любим…
- Живёт, конечно, во мне этот чудовищный страх за него, с тех пор как 34 года назад он выскочил из ванной комнаты с серым лицом, и почти без дыхания просипел: «Сонь! Плохо… Нечем дышать…» Счастье какое, что скорая приехала через три минуты. Кто мог подумать - аллергия на креветки! Но спасли, спасли! Четыре дня в госпитале, и наказ - никогда не прикасаться к морской живности, в следующий раз может закончиться летальным исходом. Мишка, конечно, раздражается, когда я не разрешаю ему до даров моря дотрагиваться - что ты, мол, мамочку из себя строишь - а мне всё равно, пусть и мамочка, только чтоб живой…
Соня, закончив готовку, поговорила с дочерью и свекровью по телефону, проверила электронную почту, оплатила счета, убрала в ванных комнатах, позанималась йогой, три раза приняла душ и переоделась, а Мишеньки всё не было. Когда наступило время ужинать, она наконец-то дозвонилась до Миши. - Сонечка, прости родная, но такой завал на работе, они без меня не справятся. Не волнуйся, милая, я и не голоден совсем. Баклажаны? Завтра будут баклажаны. Не сердись, но работа…, ты же знаешь, как это важно…
***
В 11 часов вечера раздался звонок из приёмного покоя ближайшего госпиталя: «Это София Резник? Приезжайте, ваш муж у нас. Считайте, что он под счастливой звездой родился, спасли мы его на этот раз. Разве вы не знали, что нельзя ему креветок? Прямо там, в ресторане в Беверли Хиллс его и подобрали».
Соня привезла его домой только через несколько дней. Вопросов она не задавала ни в больнице, где круглосуточно дежурила у его постели, ни дома. Через пару дней Мишенька окреп и изъявил желание пройтись: «Нет, я сам пойду, что я тебе ребёнок, которого за ручку водить надо»? «Миша, ты забыл свой телефон», - прокричала вслед мужу Соня. «Какой он всё же стал рассеянный, всё стал забывать в последнее время. Ничего не поделаешь, возраст сказывается. Есть какие-то упражнения для фокусировки и памяти... Нужно будет ему как-то деликатно намекнуть, чтоб не обиделся, сказать, что это необходимо мне, а не ему», - думала Сонечка, продолжая держать в руках Мишенькин телефон.
Телефон щёлкнул, звякнул и пропел одновременно - «вам поступило сообщение». Сообщение на глазах у изумлённой Сони начало разворачиваться в любовное послание от незнакомки:
«О, боже мой, как же ты меня напугал, мой милый! Я чувствовала себя такой беспомощной, когда ты в ресторане вдруг стал задыхаться, и я ничем не могла тебе помочь. Я не могла даже отвезти тебя в госпиталь, ведь я до сих пор не твоя жена. И вместо меня, которая имеет на тебя все права, с тобой сидела ненавистная жена. Что она знает о тебе, кроме того, что у тебя аллергия на креветки? Разве она знает каждую клеточку твоего тела, которым я наслаждаюсь уже полтора года? Разве она знает каждую твою мысль ещё до того, как она возникла в твоей голове? Она - не женщина, она - твоя нянька. Но, ничего, мой родной, мы всё исправим. Я стану для тебя всем, только решись! Жду, как всегда, у меня, завтра».
Мишенькин смартфон выпал из Сониных рук. Соня подошла к кухонной плите и начала готовить баклажаны особым способом. Закончив готовку, она поговорила с дочерью и свекровью по телефону, проверила электронную почту, оплатила счета, убрала в ванных комнатах, позанималась йогой, приняла душ, переоделась, спустилась в гараж и завела машину.
Соня ехала в ближайший супермаркет за креветками.
ПРИГЛАШЕНИЕ НА СВАДЬБУ
Всем скорбящим
__________________________________________________________________
ДЖЕННИФЕР и СЭМЮЭЛ приглашают вас на СВАДЬБУ
Торжество, посвящённое этому счастливому дню, не может пройти без близких и дорогих нам людей. Разделите с нами-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Церемония и празднование состоится 22-го Мая, 2018 года в 2 p.m. в отеле London по адресу 1020 Sun Vicente Blvd. W. Hollywood, California
----------------------------------------------------------------------------------------------------
МЭДЛИН
Вот уже три месяца и девять дней, как Мэдлин перестала жить в мире звуков. Для неё, пианистки и преподавателя теории музыки в местном Манчестерском музыкальном колледже, это было всё равно, что перестать дышать. Но она зачем-то продолжала жить, только по-птичьи обострилось зрение, и навязчивые мысли пульсировали височной болью. Вокруг неё стояла оглушительная тишина. Забавный оксюморон, над которым прежде Мэдлин не задумывалась, казалось, лишил её не только слуха, желания жить, но и речи. С первого дня, когда необходимость отвечать на вопросы и давать деловые распоряжения отпала, она практически перестала разговаривать, чтоб не мешать торжеству безмолвия, которое в уме переименовала в гробовую тишину.
Наспех одевшись, Мэдлин вышла из дома. Её дом ничем бы не отличался от соседских старых кирпичных викторианских построек в Западном Дидсбери 19-го века, если бы не заброшенный сад. Совсем ещё недавно цветущий и ухоженный, он был её гордостью.
«Надо бы позвать кого-нибудь в помощь», - думала Мэдлин, чуть не споткнувшись о мокрую голую ветку, рогаткой наползшую на гравий дорожки.
Раньше Мэдлин торопилась, чтобы успеть на скоростной трамвай. Остановка MET была недалеко, и через 20 минут Мэдлин уже в центральном Манчестере. А там до колледжа рукой подать. Но спешить ей больше некуда. Всё оказалось предельно просто. Мэдлин написала заявление с просьбой о годовом отпуске, в деканате посочувствовали, и, глядя на ее лицо с выцветшими от слёз глазами, подписали все бумаги.
Только бы не наткнуться на соседей с их неуклюжими сожалениями. Мэдлин ускорила шаг и свернула влево, заметив вдалеке миссис Голдвэйн с продуктовой сумкой. И вот она уже недалеко от реки. Мэдлин ходит сюда каждый день, как на работу. Смотрит на мутную воду и думает, и опять смотрит то на небо, которое опять заволокло тучами, то на воду, и снова думает. Речка называется Mercey. Мéрси - какая ирония! Если переставить ударение на французский манер, то получится «Спасибо»… Сейчас снова польёт дождь, и «Спасибо» опять затопит всё вокруг.
Мэдлин медленно поплелась назад к своему дому с запущенным садом, к дому, в котором жили и умерли её родители, где родилась и выросла она сама…
К дому, куда возвратившись из Лондона двадцать лет назад, она была ещё много лет счастлива с мужем и сыном до того проклятого дня, когда всё замерло, и ни солнце, ни высаженные заново цветочки, уже никогда ничего не изменят.
ЭНТОНИ
«Мэди, открой дверь! Нам надо поговорить!», - продолжая колотить в дверь, кричал Тони. «Вот чокнутая баба! Не делай вид, что ты меня не слышишь! Как будто ты одна несчастна!»
Три месяца и восемь дней назад, придя с работы, он не смог открыть своими ключами дверь своего собственного дома. На двери была приколота записка: «Энтони! Ищи себе другое жильё. Я поменяла замки. Не тревожь меня больше никогда и ни по какому поводу! Мне больше нечего тебе сказать. Мэди.»
Тони присел на ступеньку и вытащил блокнот из потёртого от старости кожаного портфеля.
«Мэди, я бы не стал тебя тревожить по пустякам, но это важно, а до тебя никто не может дозвониться. Мне вчера сообщили о новом вандализме на еврейском кладбище. Было повалено тридцать надгробий. Камень твоего отца не тронули, он цел. К сожалению, памятник Маргарет частично разбит. Я бы хотел восстановить его сам, но в главном офисе требуют либо твоего присутствия, либо твоего письменного разрешения. Это ведь твоя мать, а не моя.
Прости за плохую новость. Свяжись со мной любым другим способом, если ты намерена продолжать молчать. В конце концов, существует электронная почта и сообщения текстом по телефону. Твой Тони».
Дождь уже хлестал во всю мощь, когда он наконец-то ухитрился просунуть записку в узкую щель под дверью своего бывшего дома.
В маленькой кухоньке наспех снятой в аренду квартиры Тони вскипятил чайник и долго сидел, уставившись в одну точку, пока чай окончательно не остыл. Не раздеваясь, Тони лёг в свою холодную холостяцкую постель и провалился в сон.
Во сне они втроём, Мэди, Сэм и Тони были радостны и беспечны - летний отпуск, Лондон, путешествие на корабле по Темзе…
Сэму, худющему, черноволосому в отца, с завитком надо лбом - лет 13 на вид. Мэди, рыжеволосая красавица, как всегда смотрит на своего мальчика лазурными глазами с такой любовью, что даже во сне Тони немного ревнует. Но он говорит что-то очень остроумное и смешное, и все хохочут. Когда Мэди смеётся, кажется, что звучат хрустальные колокольчики. «Колокольчик» - так её зовёт Тони с самой их первой встречи.
Тони проснулся от колокольного звона. «Конечно, сегодня же воскресная служба в кафедральном соборе, поспать не дадут…», пробурчал он. Самая большая англиканская церковь в Манчестере славилась не только средневековой готической архитектурой, но и уникальным сменяющимся звоном десяти колоколов на центральной башне, который был слышен по всей округе. Громче всех звучит теноровый колокол. «Он настроен на тональность D, слышишь, Тони? А все остальные ему подпевают», - так просвещала его Мэди в первый год их совместной жизни в Манчестере, и тотчас начинала имитировать все десять голосов. У Мэди, у его колокольчика, всё получалось легко и в радость: петь, музицировать, учить, любить…
Сегодня Мэдлин молчит, не хочет произнести ни слова, а Тони не выносит звон колоколов.
МЭДЛИН
Накануне она половину вечера провела, сидя за письменным столом и глядя на запертый ящик внизу, справа…Потом решилась и достала лежащий перед ней всё это время запретный ключик…
Всё самое главное в её жизни уместилось в этот небольшой деревянный ящик.
Мэди-потешная, с тысячей рассыпанных веснушек по лицу, по рукам, по всему, что видно на любительской фотографии, хохочет во весь свой детский, наполовину беззубый рот. Они сидят вместе с молодыми мамой и папой возле только что купленного для неё пианино.
Мэди-серьёзная, в чёрной бархатной юбке и шёлковой блузе сидит за Grand Piano. Это её первый сольное выступление в концертном зале Манчестера.
Мэди-счастливая, стоит у главного входа Лондонского Королевского колледжа музыки. Её только что зачислили на первый курс по классу рояля.
Несколько фотографий её с Тони: возле театра в Ковент-Гарден, на ступеньках Национальной Галереи, у Альберт-холла в очереди за билетами. Фотографировал кто-то из друзей, снимки не чёткие, видно, что ни она, ни Тони не позируют. Тони размахивает рукой, доказывая ей что-то своё, а Мэди смотрит в сторону, выискивая кого-то знакомого в толпе.
А вот здесь они позируют - официальная фотография жениха и невесты. Они молоды и удивительно хороши собой. Глаза счастливые-пресчастливые у обоих.
Отдельный пухлый конверт с фотографиями Сэма. Их много. Больше всего снимков маленького Сэмми в их крошечной квартирке на Баундари-Роуд недалеко от знаменитой Эбби-Роуд. В этом районе даже однокомнатное пристанище было совсем не по студенческому карману. Хотим быть поближе к Битлз! И это решило всё. Вечерами у кроватки она пела малышу « Sleep pretty darling do not cry, and I will sing a lullaby», а Тони подхватывал, фальшивя на каждой ноте «Love you, love you, love you, love you, love you, love you, love you,
Love you, love you, love you».
Последняя фотография родителей в Манчестере. «Не хочу оставлять тебе на память себя такую, как сейчас, помни меня и папу молодыми», - просила мама. За неделю до этого отец позвонил Мэдлин и сдавленным голосом сказал, что у матери нашли раковую опухоль с метастазами.
Они всё бросили и переехали в Дидсбери в дом к родителям Мэди. Тони устроился работать в архитектурную фирму восстанавливать центр Манчестера, который в 1996 году был полностью разрушен во время IRA теракта.
Никаких фотографий этого периода у Мэди нет. Ей было не до фотокамеры. Мать мучительно умирала. Отец ходил сам не свой. Тони пропадал на работе. Единственной её радостью был Сэм и музыка. Когда выпадала свободная минутка, Мэди учила его играть на своём стареньком детском пианино. Мальчик схватывал всё на лету, обладая отличным слухом и невероятной для его возраста усидчивостью. Врождённая смышленость, мягкий характер, несомненный талант и невероятное обаяние – чего только не было в этом мальчишке. Иногда Мэди казалось, что Бог создал его намеренно для её утешения. Когда умерла мать, а очень вскоре за ней и отец, Мэдлин устроилась на работу в Манчестерский колледж.
Вот фотографии Сэма-подростка, Сэма-выпускника школы, Сэма-студента университета. Конечно же, он вырос и забыл о музыке, стал как его отец, инженером.
Несколько фотографий, где они втроём – Сэм, Энтони и она. Они сняты ещё до того, как Сэм ушёл из дома в студенческое общежитие, вспыльчиво заявив, что не в состоянии больше жить под постоянной материнской опекой.
Есть, конечно, ещё фотографии где-то в компьютере, но разыскивать их в вечном компьютерном хаосе у Мэди нет никаких сил. Всё это знает только Тони, но видеть его и просить о чём-либо Мэди не хочет и не станет.
Мэди сложила все фотографии в ящик и вытащила большой красивый глянцевый конверт, который лежал отдельно. В нём было приглашение на свадьбу.
ЭНТОНИ
Уже два часа пополудни, а от Мэдлин никакой весточки. Кроме вчерашнего визита и подсунутой под дверь записки, Тони оставил ей три сообщения на телефоне и послал два электронных письма. В конце концов, это её родители! Над могилой её матери глумились, а Мэди молчит и не понимает, что поодиночке им не выжить…
«За что она меня наказывает? Как это несправедливо!», - в сотый раз повторяет себе Тони. Бросила ему в лицо фразу: «Это ты во всём виноват!», и ушла, как будто и не было у них почти тридцати лет вместе.
«Конечно, не всё и не всегда было у них гладко. А у кого бывает? Покажите мне хоть одну пару…
У нас было и есть много разногласий. И ничего ненормального я в этом не вижу. Двое взрослых людей, по-разному воспринимающие мир, и то, что происходит вокруг нас. Теракты, рост антисемитизма, осквернение памятников, призывы к уничтожению Израиля.
Совсем недавно в центре Манчестера повторились демонстрации разъяренных радикалов, участники которых несли плакаты с лозунгами «Увидишь еврейского оккупанта - убей!», «Смерть израильтянам!». Мечети в Дидсбери вытеснили синагоги 19-го века, даже несколько церквей закрылись за ненадобностью.
Мэди всего этого не хочет видеть. У неё есть Сэм, музыка и сад, а всё остальное не так важно. Неужели тот факт, что именно в этом городке поселились её бежавшие от погромов в Румынии прабабушки и прадедушки, ничего для неё не значит? Ну, хорошо, Мэди имеет право не быть ортодоксальной еврейкой, однако у нас есть и реформистская синагога, но она туда - ни ногой! Я должен был уговорить её сделать Сэму бар-мицву, настоял на похоронах её родителей по еврейскому обычаю. Надо знать свои корни, иначе нас истребят, как мою семью во время войны, как и всех нас, если мы не будем помнить…
Год назад наш «мирный» сосед по кварталу, родившийся в Англии, устроил взрыв в Манчестерской Арене, где погибли не только евреи… Вчера осквернили могилу её матери, а она молчит. Раньше Мэдлин боялась наших споров с Сэмом о политике, говорила, что я не понимаю сегодняшнюю молодёжь, что мои ортодоксальные взгляды однобоки и неприемлемы, что надо быть более терпимым.
Я всегда говорил Мэди только правду. Да, ей было больно слышать, что своей болезненной материнской любовью, она оттолкнёт Сэма. А её панический страх, что с ним что-то ужасное случится… Да, это правда, в Манчестере – студенческом городе в уикенд страшно выходить на улицу: пьяные потасовки, наркота, драки, поножовщина... Но он - парень взрослый, ответственный, со стержнем, сумеет за себя постоять. Сэму нужна свобода, а не мамина юбка! И уехал он в Калифорнию не только, чтоб погреться на солнышке, не только подальше от нашей мерзкой погоды, а подальше от мамочки. Эти её вечные упрёки: «Ах, сыночек, почему ты не заезжаешь ко мне, я тоскую по тебе, неужели не можешь найти времени для мамы?». Сэм не выдержал и сбежал. И ему там было хорошо целых два года. Так хорошо, что он забыл о своей мамочке... и обо мне...»
Энтони заплакал навзрыд, утирая слёзы рукавом пиджака. Всё, что он только что выговорил в пустоту, было лишь частичной правдой. Они оба безумно тосковали по Сэму, но старались не говорить об этом вслух. Сэм звонил не часто, но звонил. Расспрашивал, интересовался, как они без него, много шутил, наказывал не ссориться, грозился, что приедет и наведёт порядок… Признавался, что влюблён в Лос-Анджелес, что ему очень по душе его работа и что у него много замечательных друзей.
Пять месяцев назад Сэмюэл прислал им обоим приглашение на свадьбу.
МЭДЛИН и ЭНТОНИ
Сэм категорически отказался отвечать на все их вопросы. Сказал коротко, что счастлив, как никогда, что с нетерпением ждёт их в Калифорнии хотя бы за неделю до свадьбы, что зарезервирует им отель, как только они сообщат о дате своего приезда. Добавил, посмеиваясь, что даёт гарантию - они влюбятся в Дженнифер, так как не влюбиться в неё невозможно.
Он категорически отказался от их предложения финансовой помощи, несколько раз повторил, что любит их и ждёт, а всё остальное – сюрприз.
Как же они оба были счастливы эти несколько месяцев! Казалось, что у них самих медовый месяц. Суетились, выбирали платье для Мэди – матери жениха, покупали подарки для Сэма и неизвестной Дженнифер, которую они обязательно полюбят, вспоминали юность, изучали по компьютеру карту Калифорнии и Лос-Анджелеса, смотрели статистический прогноз погоды на май месяц…
Лишь однажды, взглянув на календарь в очередной раз, Мэдлин внезапно побледнела и схватила Тони за локоть: «Боже, зачем они выбрали эту дату? День скорби, годовщина концерта Арианы Гранде, теракт в Арене… Раненые, убитые, дети… Несчастные матери… Как это я сразу не заметила?» Тони гладил её медную гриву, плечи в конопушках, целовал руки, потом назвал её суеверной тёткой и приказал выбросить всё дурное из головы.
Билеты были куплены на десятое мая, гостиница заказана, чемоданы почти собраны.
Ночью с 8-го на 9-ое в доме зазвонил телефон. Гудков было много, но пока Тони искал затерявшиеся под кроватью тапки, чтоб подойти к телефону в гостиной, телефон умолк. Зато разлился трелью его мобильник.
Тони плохо помнит все детали этого звонка. Что это было? Глупый розыгрыш? Злая жестокая шутка? Звонили из Лас-Вегаса и просили приехать опознать тело… Что было дальше, он тоже плохо помнит. Жуткий крик, нет, протяжный стон, животный вой своей жены…
Лас-Вегас, полиция, морг, у морга зарёванная белобрысая девочка - Дженнифер, которую срочно вызвали из Лос-Анджелеса. А на металлическом столе - закрытое тело. Приподняли простыню, под ней лежал их мальчик с чёрным завитком надо лбом, только очень бледный, будто и не жил никогда в солнечной Калифорнии.
Когда Мэди выписали из больницы после обморока и сердечного приступа, случившегося там же, в морге, Энтони уже всё организовал. Разрешение на перевоз тела самолетом домой в Англию и билеты на самолёт. Настоял на немедленном отъезде Дженнифер домой к маме. Несколько раз пытался понять неправдоподобную в своей ужасающей простоте историю о смерти сына, которую сбивчиво рассказывал ему Эдвард, лучший друг Сэма… Традиционная холостяцкая предсвадебная вечеринка в Лас-Вегасе с друзьями в Хилтоне… Сэм, которого нашли наутро возле Банкомата за углом отеля с ножевой раной. Удар был нанесён сзади. Лезвие попало прямо в сердце... Паника, полиция, вызов родителей и невесты… Убийцу нашли по видео банковской камеры слежения. Обычный наркоман, которому была нужна очередная порция. Нашли и арестовали его, совсем ещё мальчишку, на мусорной свалке неподалёку от ярких огней города греха, где он валялся с кошельком Сэма в кармане засаленных джинсов.
Их мальчик погиб не в массовой перестрелке, не от руки террориста, не по политическим мотивам, не из-за ненависти к «чужим»... Их мальчик погиб самой нелепой смертью ровно за две недели до своей свадьбы.
Мэдлин настояла на кремации. Тони не противился, боялся услышать ещё раз её звериный вой.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги