За чертой милосердия. Цена человеку

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Д. Я. ГУСАРОВУ

Дорогой Дмитрий Яковлевич!

Прежде всего винюсь, что не сразу после получения журналов прочел Ваш роман. Смягчающее обстоятельство одно: заканчивал работу над телевизионными фильмами «Солдатские мемуары», буквально некогда было дыхнуть, в течение полугода вообще почти ничего не читал, был не в состоянии. Исключение составили шесть томов Тихонова, которые читал, готовясь написать статью о пом к восьмидесятилетию.

Двадцать второго ноября сдал последний фильм и сразу же взялся за Вашу книгу, и в несколько дней прочел ее. Должен Вам сказать, что при моем пристрастии к документалистике я в то же время с каким-то давним внутренним предубеждением отношусь ко всему, что являет собой жанр промежуточный. Меня пугает сам подзаголовок «документальная повесть», и мне нужно преодолеть в таких случаях себя, чтобы судить объективно: у меня где-то в голове всегда сидит ощущение, что — либо повесть, либо документальная, и два этих слова плохо соединяются. Вот с каким внутренним предубеждением по отношению к самому жанру я взялся и за Ваш роман-хронику. У меня давняя и прочная к Вам душевная симпатия, и я боялся собственного предубеждения, берясь читать Вашу книгу.

Однако выходит, что нет правил без исключений. Ваш роман-хроника кажется мне именно таким исключением, книгою, в которой автор совладал с большинством из тех коварных трудностей, которые подстерегают его в этом жанре.

Прежде всего хочу сказать, чтение Вашей книги — чем дальше, тем больше — вызывало у меня чувство глубокого к Вам уважения за решимость писать весьма суровую правду о весьма тяжелом в пашей истории времени.

Читал Вашу книгу и вспоминал некоторые собственные переживания — правда, не лета, а весны сорок второго года, ранней весны на Керченском полуострове, о котором я написал маленькую поэму, или длинное стихотворение, «Дожди» с такими строками:

В сущности, Ваш роман именно об этом самом, только происходившем немножко позже и в другом месте в том же сорок втором, столь тяжко начавшемся и столь тяжко до осени продолжавшемся для нас году.

Вы написали книгу, суровую и точно соответствующую своему очень обязывающему названию «За чертой милосердия». И нравственная сила людей, о которых написана Ваша книга, именно потому и очевидна, что с достаточной очевидностью и подробностью рассказано о том, в каких жесточайших условиях проявляли эти люди мужество, терпение, стойкость, человеколюбие и каких усилий им все это стоило — и физических и нравственных.

Если соотнести тот, в масштабах войны все-таки небольшой эпизод, о котором Вы пишете, со всем тем, что происходило в этом июле сорок второго года на южных фронтах, со всем тем, что вызвало к жизни июльский приказ Сталина, то можно понять желание отвлечь на себя хоть какую-то частицу внимания противника, хоть что-то сделать для облегчения общей ситуации. В данном случае это желание — там, на Карельском фронте, — и породило операцию похода в тыл к финнам целой партизанской бригады, да еще с постановкой такой задачи, как разгром сначала одного штаба армейского корпуса, а потом, по возможности, и другого, хотя второе, после первого, разумеется, было уже и вовсе нереальным, и это, очевидно, понимали люди, ставившие задачу.

В общем, готовность к усилиям и жертвам на второстепенном фронте во имя облегчения положения на решающих фронтах понятна. Но рядом с этим есть вещи, которые невозможно оправдать или, во всяком случае, полностью оправдать; в частности — постановку задачи чрезмерной, не реалистической и, как это видно из дальнейшего повествования, отсутствие тех необходимых мер, которые хоть как-то могли помочь решению этой, с самого начала выходившей за пределы реальности задачи. В особенности это относится к первому периоду действия авиации, о которых тягостно читать. И тягостно не потому, что плохо действуют сами летчики, а потому, что шкурой чувствуешь, как их поначалу слабые и разрозненные действия объясняются больше всего первоосновой, тем, что с самого начала не была поставлена задача в том объеме и с этой жесткостью, с какой это требовалось. Отсюда — и дальнейшее, во всяком случае, многое из дальнейшего.

Об этих событиях я не читал ничего, кроме Вашей книги, стало быть, мои ощущения и предположения рождены ею. Для меня это — сильнейшее доказательство ее глубокой правдивости. Вы сдержанно, без выкриков, без демагогических вопросов, без всхлипов пишете жестокую правду того времени, которая включает в себя и эту сторону дела — непродуманность и необеспеченность операций, по которым в предварительных донесениях начальству все было гладко на бумаге, но при этом забывали про овраги, хотя в душе знали, что овраги эти есть и будут. Эта черта, к сожалению, характерна для многих, неудачно оборачивающихся для нас событий весны и лета сорок второго года на разных фронтах; это черта времени, которая, между прочим, тогда же была публично подмечена в пьесе «Фронт» и которую пришлось преодолевать долго и упорно.

В общем, резюмируя эту сторону дела, хочу сказать, что Вы написали о ней со сдержанностью, с мужеством, со стремлением к максимально возможной правдивости.

Весь дальнейший разворот событий определен их началом, поэтому вся операция от начала до конца несет в себе черты трагедии, и это закономерно, так оно и было.

Не берусь судить, в каких случаях вы наделили героев Вашего романа-хроники их собственными именами, а в каких случаях по той или иной необходимости прибегли к изменению имен и фамилий, но хорошо понимаю, как при всех обстоятельствах сложно было живописать то, что Вы взяли предметом изображения, ибо — называй фамилию подлинную или не называй ее — все равно за всем этим стоят реальные люди и реальная память об этих людях. Особенно поэтому — честь Вам и хвала за то, без колебаний проявленное Вами на протяжении всей книги стремление не упрощать человеческих отношений между людьми, попавшими в столь тяжелое положение и несущими такую огромную ответственность — и за порученное им дело и за всех, кто идет на это дело под их командой.

Может быть, в связи с особыми сложностями кое-что у Вас не до конца в этом смысле прописано — в частности, хочется яснее представить себе предысторию командира бригады, о ней как-то слишком глухо, должно быть, по нужде и необходимости; это не упрек — просто заметка на полях. Не хватает мне и того или другого финала отношений между Аристовым и Колесником — здесь снова что-то существенное опущено, может быть, тоже по необходимости, но все равно жаль, что так. Это тоже не упрек, а заметка на полях.

Думаю, что то, как Вы ввели некоторые воспоминания людей, оставшихся в живых, о каких-то моментах, по обстоятельствам событий выходивших за пределы основного повествования, получилось к месту, и тут-то как раз мне и показалось, что в данном случае мое предубеждение против смешанного жанра документа и художественной прозы не оправдало себя, и я был рад этому.

Интересно, к месту, с тактом сделано и введение финской документации. Мне только показалось, что где-то стоило бы сказать о том, что, как это всегда водится на войне, обе стороны всегда преувеличивали потери противника, не только финны в своих донесениях, но, разумеется, и партизаны — в своих. Где-то, мне кажется, стоило бы внести эту ноту, которая ничуть не преуменьшает значения всего сделанного и мужества людей, выбравшихся из неимоверно тяжкого положения и до конца выполнивших свой долг.

Серьезной удачей мне кажется и выведенный Вами образ Васи Чуткина — и то, как он входит в повествование, и то, как он действует, и то, как он — и геройски, и в то же время незаметно — выбывает из бригады и из жизни. Я только кое-где бы на Вашем месте при отдельном издании книги еще раз проверил лексику: где-то чуть-чуть педалируете Вы, чуть-чуть перебираете. Может быть, буквально в нескольких местах, но все-таки поглядите, пожалуйста, по-моему, я не ошибаюсь.

А если говорить обо всем вместе, то мне хочется поздравить Вас с этой большой, хорошей, честной, талантливой работой.

Крепко жму Вашу руку, уважающий Вас —