За живой и мертвой водой

9. Бежать должны были двое

Каждый вечер Колесник получал от Бахмутова кисет с хлебом, становившийся все объемистее и тяжелее. Число кусочков возрастало со дня на день, дошло до двадцати. Уже двадцать узников вносили свой драгоценный вклад в дело побега. Каждый кусочек был немым подтверждением чьей-то жертвы, за каждым кусочком стоял человек, не утративший воли к борьбе и надежды. Как сумел объединить этих людей Башка, какие козыри имел он в руках, оставалось неизвестным. Он ничего не говорил Колеснику о тех, кто поддерживал его идею. Возможно, даже многие из них не знали его роли в этом деле, и все шло по цепочке людей, свято доверявших друг другу.

На пятый день Колесник не выдержал: он не мог есть хлеб, не будучи твердо уверенным, что сможет оправдать надежду товарищей, ему нужно было убедиться, что шанс для побега реален. И он сказал об этом Бахмутову.

Башка приоткрыл только краешек своей тайны.

— Осечка исключается. Вы получите одежду, карту, питание на дорогу.

— Откуда возьмете? — усомнился пораженный Колесник.

— Не твоя забота. Ваше дело — бежать.

— Когда?

— Не горячись. Думаю, через четыре — пять дней. Еще не все готово. Да и подкормить вас надо.

На следующий день после этого разговора произошло событие, казалось бы, еще раз подтвердившее и безнадежность, и бессмысленность всех попыток вырваться из лагеря Квитчаны на свободу.

Военнопленные работали на каменоломнях, находившихся в четырех километрах от лагеря. На небольшом участке дорога проходила мимо леса. Лес этот был подобен дьявольскому наваждению. Один вид его будоражил, пьянил, вселял в душу соблазны, сводил с ума. И конечно же, тот, кто первым выскочил из колонны, побежал к зеленому миражу, не был человеком с нормальной психикой. Однако, увлеченные безумным примером, за ним рванулось еще несколько пленников. Это был необдуманный порыв, рывок к свободе, массовое помешательство. Только немногим удалось скрыться в лесу; остальные были срезаны автоматными очередями конвоя.

Вечером в лагере невдалеке от ворот (это место именовалось «Доской почета») были выставлены тела убитых.

На этот раз Белокурая Бестия произнес только одну фразу:

— Вы не успеете заснуть, как остальные ваши коллеги — живые или мертвые — вернутся к вам.

Переводчики, словно эхо, повторили его слова по-русски.

Комендант, сопровождаемый пятью солдатами с овчарками на поводках, ушел, а две тысячи пленников в полосатой арестантской робе остались на аппель-плаце.

Так стояли они, освещенные лучами прожекторов, до утра.

Утром ворота раскрылись и пропустили окруженных конвоем истерзанных людей, несших два трупа. Сдержанный говор, похожий на шелест внезапно тронутой ветром листвы, пронесся по рядам военнопленных — одного недостает, одного не поймали… Тут же были названы кличка, фамилия счастливчика — Орел, Орлов, летчик. Но у Белокурой Бестии было еще в запасе два дня, сорок восемь часов… Он установил крайний срок — трое суток с момента побега.

Вечером стало известно, что Орел все еще на свободе, и радостное возбуждение охватило каждого узника: ушел Орел, улетел…

— Поймают, — бесстрастно сказал Бахмутов, вручая набитый до отказа кисет Колеснику. — С Белокурой Бестией не так нужно…

Колесника удивила тяжесть кисета. Он вопросительно взглянул на Бахмутова.

— Так это же за два дня, — сказал тот, несколько раздраженно. — Вчера не смог передать, и людей прибавилось… Пятьдесят семь кусочков.

Заметив выступившие на глазах Колесника слезы, Бахмутов рассердился:

— Только без сентиментов, пожалуйста. Не в тебе дело. Не понимаешь разве? Нам нужно, чтобы побег был удачным.

Предсказание Бахмутова подтвердилось. Орла привезли вечером на третий день после побега, когда многие надеялись, что уже никакая сила не вернет этого человека в лагерь.

Для остававшихся за колючей проволокой военнопленных судьба летчика стала в эти дни чем-то таким, что было кровно и неразрывно связано с судьбой каждого из них. Важно было даже не то, насколько счастливым окажется этот беглец и сумеет ли он добраться к своим. Нет, летчик мог утонуть, умереть от голода, его могли растерзать хищные звери, поглотить трясина. Даже такой трагический исход был приемлем. Важно было то, чтобы хоть один из совершивших безрассудно смелый побег ушел от преследования, проскользнул мимо засад и патрулей и исчез бесследно, оставив в дураках Белокурую Бестию.

Один из двадцати шести. Только один. Хотя бы только один… Все ж таки один!

И вот две тысячи невольников выстроены на аппель-плаце двумя группами лицом к установленной на середине передвижной виселице. Ровные ряды, затылок в затылок, пятки вместе, носки врозь, шапка в левой руке. От полосатой арестантской робы рябит в глазах. Внезапно раздается неестественно веселая музыка, распахиваются оплетенные колючей проволокой ворота. Две тысячи узников затаивают дыхание. На аппель-плац выходит небольшая процессия.

Впереди автоматчик. За ним — человек со связанными за спиной руками. Да, это он — летчик. Орлов идет, стараясь не шататься, облизывая губы, глядя вниз перед собой. Его конвоируют два солдата с автоматами. Позади оркестр — две скрипки и барабан с медными тарелками. Оркестром дирижирует, приседая, притопывая, паясничая, помощник коменданта — обрюзгший, вечно пьяный пожилой офицер. Он мастер на выдумку — все знают мелодию и слова этой детской песенки:

Издевательски-веселая музыка рвет сердце. «Неужели так, как в этой песенке? — думает каждый из невольников. — Неужели и впрямь любой побег, любое сопротивление бесполезно и все здесь находятся в заколдованном кругу и подчиняются только воле коменданта лагеря?»

Летчик остановился в нескольких шагах от виселицы, у помоста, выложенного из пустых ящиков. Он по-прежнему смотрит под ноги, точно не решается поднять глаза на товарищей. Тут на шаткий помост, как на трибуну, легко взбегает Белокурая Бестия.

Это похоже на цирковой аттракцион. Внимание всех было приковано к летчику, и появление низенького коменданта на аппель-плаце первое время оставалось незамеченным. И вот он у всех на виду — невысокая, ладно скроенная фигурка в сером, без единого пятнышка мундире, в щегольских сапогах, с хлыстиком в руке. На глаза падает тень от козырька.

Белокурая Бестия по-птичьи быстро поворачивает голову во все стороны, бьет хлыстом по ладони— руки, затянутой в кожаную перчатку.

— Ахтунг!!

Во все концы аппель-плаца несется:

— Ахтунг! Внимание, внимание!..

У маленького коменданта сильный и резкий голос. Он громко и четко выговаривает каждое слово, делая паузы после каждой фразы, чтобы переводчики успевали перевести. Он будто забивает гвоздь с одного удара. Каждое слово — гвоздь.

— Напоминаю! В субботу вечером в лесу из колонны бежали двадцать шесть военнопленных. Я дал слово: ваши бежавшие товарищи вернутся к вам. Живые или мертвые! Я установил срок. Минимальный — двенадцать часов, максимальный — трое суток. Напоминаю: в течение первого срока были приведены двадцать пять. Вы видели их. Оставался один — Орлов. Вот и он! Еще раз напоминаю: из моего лагеря можно убежать только в могилу. Здесь вашей судьбой распоряжается не господь бог, а я. Только я!

Белокурая Бестия сбежал с помоста. Его помощник плавно взмахнул руками перед музыкантами.

Что такое? Первый же звук бьет по сердцу. Выстроенные на аппель-плаце заключенные, почувствовав комок в горле, все, как один человек, затаили дыхание. Звуки знакомого похоронного марша плывут над лагерем: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» Орла медленно возвели на помост. Он не сопротивлялся, покорно наклонил голову, когда ему надевали на шею петлю. И уже с петлей на шее с затуманенными глазами скорбно оглядел шеренги товарищей. Рука помощника коменданта лагеря с плавного жеста переходит на резкий, и похоронный марш неожиданно сменяется веселой «Барыней». Помощник коменданта кружится перед музыкантами, выделывает коленца, помахивает платочком над головой.

Вдруг музыку покрыл истошный крик летчика:

— Прощайте, братцы!

Помощник коменданта начинает дирижировать обеими руками. Музыканты стараются изо всех сил, ускоряют темп. Из-под летчика выбивают верхний ящик, и тело его, повиснув на веревке, описывая в воздухе кривую линию, летит в сторону поставленной рядом с помостом передвижной виселицы. Так он качается из стороны в сторону, точено маятник, под звуки разудалой «Барыни». Но пленные уже не видят его и не слышат музыку. У человеческого сознания есть свои предохранители, как бы перегорающие в момент сильного накала чувств. Пленные стоят, словно в полусне, прикрыв глаза вздрагивающими ресницами, и только то у одного, то у другого на худой шее судорожно качнется острый кадык.

«Маятник» остановился, ноги повешенного почти касаются земли. Музыка оборвалась. Все? Нет, оказывается, спектакль не окончен. В момент казни к помосту привели девушку. Тут тоже имелся точный расчет на эффект: внимание заключенных было отвлечено, и появление девушки для многих оказалось неожиданностью. Девушке приказывают подняться на помост. Она в крестьянской безрукавке, без платка, босая. Свежее загорелое лицо с запавшими, полными страха глазами, мучительно сжатые губы. В чем же она провинилась? Кто она такая?

Белокурая Бестия поднялся на две ступеньки помоста, и снова на аппель-плаце прокатилось волнами:

— Ахтунг!!

— Внимание, внимание!..

Наступила полная тишина.

— Смотрите на эту женщину! Это она вопреки приказу укрыла у себя в доме Орлова. Ей понравился русский красавец. Она хотела спасти его от возмездия. За это она понесет заслуженную кару. Повторяю: ваши жизни в моих руках. Я для вас единственный господин и бог!

«Господин и бог», эти слова Белокурой Бестии звучали в ушах пленников и после того, как комендант со всей своей свитой удалился с аппель-плаца. Девушку увели под конвоем — очевидно, ее должны были допрашивать или передать гестапо.

Когда заключенные расходились по баракам, двое на некоторое время оказались в толпе рядом локоть о локоть. Они ничем не выделялись среди других: такая же полосатая роба, такие же худые лица и тоскливые, казалось бы, навсегда потерявшие блеск глаза.

— Ну? — не поворачивая головы, жестко спросил Бахмутов.

— На психику бьет, — с таким же ожесточением отозвался Колесник.

Бахмутов досадливо дернул плечом:

— Я не об этом. Может, настроение упало? Заменим. Нам верняк нужен. С гарантией.

Он бросил короткий, испытующий взгляд на соседа. Но тот шел рядом, сцепив зубы, и молчал.

— А то приведут вас и вы, как этот: «Прощайте, братцы!»-Башка даже потемнел от гнева. — Дур-рак! Не сумел уйти, так умри как человек, скажи товарищам слово настоящее. — Он плюнул под ноги. — Сопляк, мальчишка.

Колесник слегка толкнул его в локоть.

— Ну, насчет этого гарантия. — Он даже усмехнулся. Остальное — что в силах человеческих. Мы оба в спортивной форме. Не пойму, чего вы тянете. Назначайте срок.

— Завтра… — после недолгого молчания бросил Бахмутов.

Лейтенант вздрогнул, тело сразу заныло. Желанный и казавшийся далеким день побега внезапно приблизился, приступил вплотную. Завтра… Ясно, Башка бросает вызов Белокурой Бестии: «Нет, ты и не господин, и не бог. Ты — только палач».

— Испугался? — спросил Бахмутов с едва приметной улыбкой в голосе.

— Нет, — признался Колесник. — Не верится…

— Завтра. Если наш друг успеет… Выходи из барака по знаку. Передам кусочки.

И они отделились друг от друга, затерялись среди полосатых курток.

Бывший учитель математики, капитан-артиллерист Бахмутов давно догадался, какая система преследования беглецов обеспечивает успех Белокурой Бестии. Все сводилось к нескольким цифровым величинам: истекшее время с момента побега, возможная скорость передвижения бежавших и то расстояние, которое они смогут пройти за это время. Все эти цифры ложились на карту, на которой давно уже были определены и вычерчены наиболее вероятные маршруты беглецов. Решить вопрос, как можно спутать эти нехитрые расчеты Белокурой Бестии, для Бахмутова не представляло труда, но по своему горькому опыту он знал, что удачный побег из лагеря — это только первый и, пожалуй, самый легкий шаг к свободе. По ту сторону колючей проволоки беглецов ожидали более серьезные и часто непреодолимые препятствия. Как пройти незамеченными сотни километров голодным, томимым жаждой людям в полосатой, бросающейся в глаза, лагерной одежде? Могло спасти чудо, а Бахмутов верил только в те чудеса, которые совершаются при помощи человека.

И он нашел такого человека.

К карьеру для погрузки камня ежедневно подавали по узкоколейке небольшой состав платформ. Поезд обслуживало три человека: машинист, кочегар, кондуктор. Во время погрузки всех троих отводили в сторону, далеко за паровоз, и возможность какого-либо контакта членов поездной бригады с пленными исключалась. Но у людей есть лица и глаза. Язык глаз, мимики, жестов интернационален. Глаза седоусого кондуктора в старенькой замасленной конфедератке — форменной фуражке польских «колеяжев» несколько раз встречались с глазами Бахмутова. Во время движения поезда кондуктор находился на тормозной площадке задней платформы п после остановки у карьера должен был пройти мимо всего состава, чтобы примкнуть к своим товарищам. Вот на этом пути он и заприметил среди выстроившихся пленных, пожалуй, самого истощенного человека с удивительно живыми и выразительными глазами, каждый раз незаметно чертившего что-то пальцем на груди по куртке и легонько топавшего ногой о землю.

Однажды, когда пленный повторил свои знаки, кондуктор вдруг споткнулся о выступ приметной, стянутой железной скобой шпалы. На следующий день у этой шпалы под плоским камешком Бахмутов нашел записку с завернутым в нее крохотным стержнем карандаша. «Хцялбым помоц яки способ?» Так было написано на бумажке латинскими и русскими буквами вперемешку. Значит, кондуктор приходил сюда ночью — ночью карьер не охранялся. На такого человека можно было положиться. Так началась подготовка к побегу.

Лейтенанту Колеснику осталось неведомым, каким образом Бахмутов ухитрился наладить связь с людьми, находящимися на свободе. Его дружок Ахмет знал еще меньше. А Пантелеймон Шкворнев, по лагерному прозвищу Слизь, не знал ничего и все, что случилось с ним в тот день, посчитал за истинное чудо, сотворенное божьей рукой.

Карьер врезался в крутой склон огромного холма и был обнесен с трех сторон столбами с колючей проволокой. Столбы эти спускались со склона до самой узкоколейки, протянувшейся у подошвы холма. Здесь у входа в карьер располагался конвой, высылавший посменно часовых, маячивших над высокими обрывистыми каменистыми стенами карьера. И здесь же начиналась небольшая, заваленная полуистлевшим хворостом, поросшая невысоким кустарником и камышом ложбинка с вытекавшим из карьера ручьем, куда военнопленные ходили пить воду.

Пантелеймон Шкворнев пришел сюда один. Он выискал в кустах чистое место, молитвенно склонился над ручейком и, не торопясь, блаженствуя, испил водицы и мысленно поблагодарил всевышнего, даровавшего ему утоление жажды в тишине и спокойствии, среди зеленой мирной листвы. В том же благоговейном настроении он вылез из кустов и тут увидел перед собой двух пленных, занятых странным делом. Пригнувшись, они осторожно подымали пласт слежавшегося, затоптанного ногами в сырую землю хвороста, под которым открывалась неглубокая, выложенная сеном яма с какими-то свертками и бутылками на дне.

Колесник и Ахмет заметили Пантелеймона, когда он, растерянно и глуповато улыбаясь щербатым ртом, подошел к ним почти вплотную. В первое мгновение они словно остолбенели. Появление Слизя было для них равносильно катастрофе. Товарищи переглянулись. Темные быстрые глаза татарина сказали: «Убить!» Нет, они сказали больше: «Павлуша, ты сам знаешь, что это за человек. Он выдаст нас своей глупостью. Ничего не поделаешь — его надо убить. Сейчас, сию же минуту, не раздумывая. Колебаться нельзя. Иначе это будет предательство. Ну, решай!» У Колесника перехватило дух. Возможно, сам того не замечал, он отрицательно качнул головой.

— Иди сюда, Слизь…

Пантелеймон что-то понял. Может быть, и не понял, а только почувствовал опасность. Что затеяли эти двое? Почему они так смотрят на него? Точно очутившись на краю высокого обрыва, он осторожно отступил назад. Крошечный шаг от опасности.

— Шайтан… — злобно прошептал Ахмет побелевшими губами. Он понял, что момент упущен и Слизь может закричать прежде, чем им удастся схватить его и зажать рот.

Пантелеймон сделал еще один шаг назад. Тут Колесник протянул к нему руку, на ладони лежали три серых сухих кусочка.

— На! Это хлеб… Возьми.

Вид хлеба произвел на Пантелеймона магическое действие. Словно загипнотизированный этими серыми кусочками, он опустился вслед за Колесником в яму. Тут Колесник навалился на него, зажал рот.

— Лежи. Лежи как мертвый. Будешь жить. Пикнешь — удушу.

Татарин оказался рядом. Пласт хвороста опустили и прижали к себе. Стало темно. Теперь Пантелеймон понял, что задумали эти двое.

— Ребята, милые, где два, там и три. Третье число счастливое — бог троицу любит.

— Молчи, шайтан, — толкнул его локтем татарин. — Кому сказал — молчать будешь, жить будешь.

Тревога поднялась через две минуты. Первым проявил беспокойство староста, в чью группу входил Ахмет. Он заявил офицеру конвоя, что у него недостает одного человека. Не успели начать поиски, как прибыл поезд, и старый кондуктор, взволнованно путая польские и немецкие слова, начал объяснять эсэсовцам, что он только что видел двух человек в полосатой одежде, бежавших среди редкого кустарника по склону холма.

Пленных немедленно выстроили, пересчитали. Недоставало троих.

Бахмутов стоял в строю, прикрыв глаза. Он был доволен началом, — события разворачивались точно по разработанному им графику. Но куда делся третий? Кто он? Бахмутов напряг слух. По рядам шло: «Полтавец, Татарин, Слизь». Слизь? Этот несчастный, тронутый умом баптист? Что случилось?

Исчезновение Слизя поразило не только Бахмутова. То, что бежали Полтавец и Татарин, никого не удивило. Но Слизь… Этого никто не мог понять.

Белокурая Бестия, когда ему сообщили о побеге троих военнопленных, не поверил было, застыл с удивленно приподнятой бровью. Как? Вчерашнего урока им недостаточно? Они все еще не покорились его воле?

Находившиеся в лагере советские военнопленные казались коменданту одноликой массой, чем-то похожей на чудовищного, огромного многоглазого и коварного зверя, отощавшего, обессиленного, но все еще готового к прыжку. И когда Эрих Шнейдер, чистенький, румяный, пахнущий дорогим одеколоном, одетый в хорошо пригнанную к его фигуре эсэсовскую форму, появлялся за колючей проволокой, то он чувствовал себя этаким бравым цирковым укротителем, бесстрашно прохаживающимся в клетке со львом и даже не боящимся сунуть свою белокурую голову в страшную, отвратительную клыкастую пасть. Однако об этих ощущениях гауптштурмфюрер не рассказывал никому, они были его тайной так же, как и то, что еще в юные годы до поступления в войска СС он намеревался стать укротителем диких зверей в цирке и вынужден был отказаться о г. этой эффектной профессии после одного неприятного случая. Одним словом, он оказался трусом, и, когда ему потребовалось зайти одному без наставника в клетку с дикими зверями, он не смог себя заставить сделать это. Очевидно, сей досадный случай на всю жизнь оставил след в сознании Эриха Шнейдера, и сейчас по странной ассоциации он вспомнил это происшествие, и давно пережитый страх снова кольнул его сердце.

— Господин гауптштурмфюрер, — счел нужным добавить прибывший офицер, — самым поразительным есть то, что в числе бежавших находится жалкий и полусумасшедший человек, презираемый всеми пленными, по кличке, которую можно перевести как «слизняк», «гадость», «дерьмо».

— Ну что ж? — вышел из оцепенения комендант лагеря. Он щелкнул пальцами и весело улыбнулся. — Это даже к лучшему. Я преподам им еще один урок.

И всесильный Эрих Шнейдер сделал первое из того, что надлежало ему сделать по графику, составленному Бахмутовым. Гауптштурмфюрер достал из ящика стола циркуль, подошел к висевшей на стене карте и очертил карьер аккуратным кругом радиусом в шесть сантиметров.

— До наступления темноты искать в этом кругу!

Расчеты Белокурой Бестии были математически точны. Сантиметр на карте соответствовал километру. Итак, шесть километров… Беглецы истощены, обессилены, им приходится передвигаться скрытно, надолго притаиваться в кустах, траве, переползать опасные места. До захода солнца они больше не пройдут.

Охрана лагеря была поднята на ноги. Вокруг карьера образовалось живое кольцо. Все дороги, тропы, выходы из леса и оврагов были перекрыты засадами. Несколько групп с великолепно обученными овчарками шныряли по полям, перелескам, буеракам, замаскировавшиеся на высоких местах наблюдатели просматривали местность в бинокли.

Однако поиски оказались безуспешными. Собаки-ищейки почему-то не брали след, фигуры в полосатой робе ни разу не появились в окулярах биноклей наблюдателей, не мелькнули в траве среди листвы кустарника перед глазами тех, кто таился в засаде.

Белокурая Бестия не проявлял беспокойства, когда ему доложили, что первый тур охоты на беглецов не дал результатов. Он приказал оставить на ночь засады и поехал домой отдыхать.

Утром, выслушав малоутешительный рапорт, комендант лагеря так же спокойно и педантично вычертил на карте новый, более широкий круг и передвинул к нему засады. Он искал беглецов на тех рубежах, к которым они могли выйти.

И снова неудача. Трое бежавших военнопленных словно сквозь землю провалились.

На третий день в поиски беглецов включились полиция всей округи и две роты специально вызванных эсэсовцев. Эта последняя операция называлась «Широкий невод». Но и она ни к чему не привела. Согласно инструкции активные поиски могли продолжаться у места побега только трое суток. Срок этот истек.

Утомленный, злой, потерявший обычный свой лоск, гауптштурмфюрер вошел в свой кабинет, даже не пытаясь вытереть о половичок измазанные сырой глиной сапоги, сел за стол и, капризно скривив губы, задумался. Пунктуальный писарь положил перед ним папку с делом, заведенным на трех советских военнопленных, бежавших из лагеря. Дело надлежало передать в гестапо. Шнейдер, не читая документов, торопливо расписался на нескольких листах. Обычно, ставя на официальных бумагах свое имя, молодой гауптштурмфюрер испытывал удовольствие тщеславного человека. Теперь эта простейшая процедура показалась ему унизительной, словно он расписался в своем бессилии.

Вечером Белокурая Бестия, как ни в чем не бывало, весело и самоуверенно прокричал перед выстроившимися на аппель-плаце пленниками, что все бежавшие пойманы, понесли заслуженную кару и еще раз напомнил, что судьбой заключенных распоряжается не господь бог, а он, гауптштурмфюрер Эрих Шнейдер. Аппель-плац ответил ему глухой мертвой тишиной. Шнейдер не обманывал себя. Он знал, что означает эта тишина, — радость, торжество, прилив новых сил, жажду отмщения. Но придраться было не к чему: заключенные стояли в шеренгах, не шелохнувшись.

И комендант лагеря удалился, сопровождаемый солдатами с овчарками на поводу.

Ночью, когда Шнейдер, проклиная духоту, ворочался в своей постели под накрахмаленной, пахнущей лавандой простыней, а Башка лежал неподвижно на нарах, едва прикрыв глаза редкими ресницами, — в эту темную душную ночь трое вышли из своего убежища, в котором провели более трех суток. Они натянули поверх лагерной робы цивильную одежду, натерли измельченным в пыль табаком обувь и тронулись в путь. Колесник шел впереди, у него была карта, компас, фонарик, шагавший позади Ахмет нес небольшой запас хлеба. Слизи доверили только литровую бутылку с водой, коробочку с солью и пустой котелок.

Колесник вел товарищей быстро и уверенно, он знал, что на расстоянии двадцати километров от карьера он не встретит ни одной засады.

Так оно и было. Бахмутов не ошибся: тут уже беглецов не искали.