Рабцевич не без удовольствия посмотрел на счастливого Линке. Да, комиссар знает, чем поднять дух людей. И закончил:

- Потрудимся на славу, чтобы земля отблагодарила нас обильным урожаем.

Ему уступили плуг, дав возможность как старшему проложить первую борозду. Рабцевич прошел за плугом с полсотни метров и передал его хозяину. Пахота началась, теперь он мог уходить. Полесский подпольный обком пригласил Рабцевича на завтрашнее совещание командиров партизанских отрядов области, предстояло подготовить выступление.

Однако сразу в деревню не пошел, спустился к реке. На всякий случай надо проверить посты - мало ли что могло случиться.

Все было в порядке, и от сердца отлегло.

Тезисы выступления написал быстро. Знал, что не откроет их - не любил говорить по бумажке, но уважал порядок, текст или план выступления писал для того, чтобы систематизировать свои мысли.

После обеда Александр Маркович решил немного поспать. Дорога-то предстояла дальняя, и без отдыха ее не одолеть. Лег, закрыл глаза. И вдруг отчетливо увидел своего старшего сына - Виктора. Стоит мальчишка в телогрейке, лицо потное, чумазое, а кепка того и гляди с головы съедет, чудом на затылке держится, в руках заводной ключ. Сын изо всех сил старается завести полуторку. А она стоит как заколдованная и молчит.

- Да ты свечу посмотри, сынок, - не выдержал Рабцевич и проснулся...

На прошлой неделе отряду сбросили почту: свежие газеты, журналы, письма. Рабцевичу было сразу десять писем: пять от жены, три от дочери Люси и два от Виктора. Соскучились, вот и постарались. Жена писала, что наконец дали его адрес. Дома было все в порядке. Дочь Люся и сын Светик (так в семье звали меньшего - Святослава) учатся, а Виктор устроился на работу. Он шофер и получает теперь рабочую карточку. "Нам стало немного легче..." - писала жена.

Весь тот вечер Рабцевич читал письма. Каждое чуть ли не наизусть выучил. Начитался - будто на побывку съездил. На душе стало и легко - дома все в порядке, - и грустно. Нельзя вот сейчас обнять всех родных, расцеловать.

"А ведь действительно большой стал Виктор. Кормилец", - подумал Рабцевич, перевернулся на другой бок и закрыл глаза, надеясь уснуть, но не смог. В хате было жарко и душно, пахло щами и томленой картошкой - хозяйка за перегородкой гремела посудой. Захотелось курить. Свернув цигарку, подошел к окну...

На ближнем поле, что начиналось сразу за огородами, увидел лошадь и человека. Присмотрелся. Человек пахал землю. Рабцевич признал в нем бойца, недавно пришедшего в отряд, обеспокоился: "Что ж он там делает? И себя и лошадь загонит, а землю, как положено, не вспашет".

По мере приближения пахаря все отчетливее слышалось понукание, в котором чувствовались досада и недовольство. Боец чуть ли не лежал на плуге. Лошадь, широко расставляя дрожащие ноги, шла медленно и тяжело.

"Не иначе бывший горожанин..." Рабцевич торопливо надел безрукавку, шагнул за порог. Не раздумывая, перепрыгнул через слегу изгороди и очутился прямо перед бойцом. Спросил язвительно:

- И много ты так намереваешься вспахать?

Боец остановил лошадь, рукавом вытер раскрасневшееся потное лицо... Гимнастерка на нем - впору выжимать, прилипла к широкой груди. Загнана и лошадь...

- Да разве много вспашешь на таком заморыше, товарищ командир...

- Тебе хоть показали, как пахать-то надо?

- А зачем бойцу показывать, он и так все должен уметь делать, - браво ответил горе-пахарь, и на его скуластом лице показалась неуместная улыбка.

Рабцевич решительно оттеснил его от плуга.

- Нет, дорогой, так бывает только у самонадеянных людей, а нормальному человеку прежде надо подучиться...

Он дал передохнуть лошади и лишь после взялся за рукоятки плуга, легонько встряхнул вожжи и сказал ласково: - Ну, милая! - И пошел, оставляя после себя ровную борозду.

Боец сконфуженно почесал голову, пошел рядом, оправдываясь:

- Лошадь попалась норовистая...

- Ты вот лучше смотри да на ус наматывай, - строго заметил Рабцевич. - Видишь, как я держу рукоятки? Их надо немного приподнимать, иначе лемех уйдет в самую глубь и будет не пахота, а мука, да и лошадь не выдюжит. Но и не слабо надо держать, а то чертить землю будешь - и все... И помни, основная рука у пахаря левая, она регулирует ход плуга. - Рабцевич шел, слегка припадая на левую ногу, то ступал по непаханному краю, то в борозду. От лошади крепко пахло потом. Вдыхая этот мускусный запах, он невольно вспомнил, как когда-то учил своих хуторян работать на конной жатке...

В 1930 году, после шестнадцатого съезда партии, послали Рабцевича колхоз организовывать в Качеричах. Беднота поддержала его, и стал Александр Маркович председателем. По теперешним меркам хозяйство совсем крохотное - пяток хуторов да родная деревня, а забот хоть отбавляй. Трудно было. А тут еще контра разная покоя не давала. Все равно что на фронте, только что не в окопах да врага вроде бы не видно. Но без личного оружия ни на шаг... Кое-как засеяли поле. И вот хлеб поспевать стал. Предстояла уборка. И опять проблема - никто из колхозников на конной жатке работать не мог. Известное дело, хуторяне, к технике не приспособлены. Всего и знали-то, что плуг, мотыгу да серп. А тут конная жатка. Для самого Рабцевича она не была в диковинку. До шестнадцатого года вместе с батькой батрачил. Поля помещичьи - не куцые крестьянские наделы, серпом на них не управишься...

Теперь вот снова пришлось Рабцевичу учить крестьян нехитрому мастерству.

Рабцевич прошел один круг, а это, если развернуть по прямой, чуть меньше километра, повернул на другой.

Удивительно спокойно, без понукания шла лошадь: хозяйскую хватку почувствовала. А он уже выдохся, видимо, отвык. В руках дрожь появилась, ноги совсем отяжелели... "Сколько лет прошло с тех пор, как последний раз вот так за плугом хаживал?!" - подумал невольно.

- Товарищ командир, я уже понял, что следует делать, - услышал он голос бойца, все время шедшего сбоку.

- Понял, говоришь? - Рабцевич остановил лошадь, разогнулся. И сразу по всему телу, наполненному блаженной истомой, прошел приятный хруст, загудело и стало мелко покалывать в пояснице. - Это хорошо, что понял, сейчас посмотрим, - сказал, уступая плуг. Браво развернулся и, будто что-то припоминая, внимательно посмотрел на бойца. - Однако почему ты пашешь здесь, а не вместе со всеми? Мне помнится, утром ты был там...

- Был, - краснея, проговорил боец, - но старшина меня послал сюда, сказал, что только лебеда может расти после моей пахоты.

- Вот как! - И забыв про усталость, пошел за бойцом, то и дело поправляя его, показывая.

Тайное становится явным

Как-то еще весной сорок третьего года, просматривая газеты, полученные с Большой земли, Рабцевич обнаружил в "Правде" заявление английского правительства, переданное агентством "Рейтер", о намерении Германии применить отравляющие вещества на русском фронте.

Известие озадачило Рабцевича. Если это действительно так ("Рейтер" отмечало, что сведения получены из различных источников), значит, фашисты должны подвозить отравляющие вещества к линии фронта. Вполне возможно, что специальные составы могут пройти и по железным дорогам, контролируемым отрядом...

Вскоре из Центра поступила радиограмма. В ней сообщалось об опознавательных знаках составов, автомашин, в которых фашисты могут перевозить отравляющие вещества. Гитлеровцы держат в строжайшей секретности эти перевозки, усиленно охраняют железнодорожные вагоны, автомашины, на которых нанесены эмблемы в виде подков или горшков.

Рабцевич тут же собрал командиров групп, их заместителей, зачитал радиограмму из Центра.

Среди присутствующих послышалось:

- Да они не посмеют применить газы, это запрещено!

- Фашисты все могут, - сказал Рабцевич.

Обязав командиров усилить наблюдение на контролируемых дорогах, он приказал объяснить всем бойцам, связным, на что следует обращать особое внимание, что делать и как себя вести, обнаружив подозрительные составы, автомашины.

Спустя некоторое время связные из городов Жлобин, Калинковичи, Мозырь сообщили, что фашисты концентрируют там отравляющие вещества. Особого внимания заслуживала информация, полученная в начале июня от связного Григория Науменко, с которым поддерживали тесную связь Игнатов и Таранчук.

Науменко работал электромонтером в аварийно-спасательной бригаде на станции Красный Берег. Этот невысокий, худенький восемнадцатилетний паренек выглядел совсем подростком. Но его смелости, находчивости удивлялся даже отец, работавший с ним в одной бригаде.

Григорий рассказал, что на станции Красный Берег, в железнодорожном тупике крахмального завода, он обнаружил подозрительный состав. Окна всех вагонов, за исключением того, в котором размещается охрана, закрыты черной материей. В начале и в конце состава на открытых платформах установлены крупнокалиберные зенитные пулеметы. У охранников автоматы, противогазы. Близко никого, даже немцев, к составу не подпускают.

Игнатов и Таранчук попросили Науменко побольше разузнать о составе, а после подобрать место для совершения диверсии.

Науменко имел возможность часто бывать на участке железной дороги, обслуживаемом аварийно-спасательной бригадой. Он знал не только, как и где охраняется дорога, но и обо всех изменениях на ней. Григорий не раз указывал командирам лучшие места для совершения диверсий, советовал, как незаметно подойти к железной дороге. И диверсии у Игнатова всегда проходили удачно. Группа подрывала состав, потом на это место немцы высылали аварийно-спасательную бригаду, и отряд получал точные данные об уроне, понесенном фашистами.

Григорий подсказал Игнатову, что лучшее место для диверсии - перегон между станциями Красный Берег и Малевичи. На участке, кроме патрулей, охраны нет, единственная трудность - подход к дороге: местность открытая, безлесная.

- Вряд ли там фашисты нас будут ждать, - сказал Игнатов.

Ночью шестого июля сорок третьего года он с группой, в которую входили Николай Рослик, Сергей Храпов, Алексей Плетнев, Иван Дашковский, Николай Брюшко и Федор Говор, отправился на диверсионную операцию. Удачно преодолели реку Добысну - мост оказался неохраняемым - и подошли к железной дороге. Не видно ни зги. Но все же участок, где насыпь была покруче, подобрали. В придорожных кустах залегли. Казалось, ничего-то на свете не было, кроме этой темноты. Немного подождали. Игнатов с Брюшко уже взобрались было на полотно, чтобы поставить мину, как со стороны станции Малевичи послышались шаги и собачье поскуливание... Прислушались. Бесшумно скатились с насыпи, отползли к своим, затаились. Шаги приближались. Изредка вспыхивал луч карманного фонарика, шарил по шпалам. Это был патруль - два автоматчика с собакой. Дойдя до того места, где только что находился Игнатов с товарищем, собака громко залаяла и, натянув поводок, потащила немцев к кустам.

"Учуяла, подлая!" - выругался Игнатов и приготовил автомат. Не хотелось открывать огонь, но...

На насыпи вновь вспыхнул карманный фонарик, его тусклый луч пошарил в вязкой темноте и, не достав до кустов, погас. Немец потоптался на месте, резко дернул собаку, отчего она жалобно заскулила, и пошел дальше. Когда шаги наконец затихли в ночи, бойцы облегченно вздохнули: "Пронесло!" Игнатов с Брюшко еще немного выждали и опять поползли к насыпи. Брюшко быстро выкопал лунку, Игнатов поставил мину, тщательно ее замаскировал, припал ухом к рельсу: он еле слышно вибрировал.

- Идет от Красного Берега!

Отползли в кусты, немного переждали там и пошли прочь от железной дороги, чтобы избежать столкновения с фашистами.

Услышали взрыв, скрежет металла, увидели пламя, вздыбившиеся вагоны и заторопились на базу...

* * *

Григорию Науменко в ту ночь спать почти не пришлось. Едва сомкнул глаза, как с улицы донесся шум машины. Затем - беспокойный стук в дверь.

Оказалось, за ним приехал сам начальник аварийно-спасательной бригады лейтенант Юган.

- Быстро собирайся! - приказал он.

Такие вызовы были далеко не редкими, к ним привык сам Григорий, привыкла и его семья. Вызов ночью - значит, где-то опять поработали партизаны.

О том, что причиной вызова является диверсия группы Игнатова, подумал лишь тогда, когда машина поехала в сторону Малевичей. Место диверсии было плотно оцеплено, но подходить к составу под откосом фашисты не решились.

По приказу Югана Науменко тут же подключил телефон к линии. Прибывший на место происшествия жандармский офицер приказал ему пройти к железной дороге и осмотреть состав.

У Науменко мелькнула страшная догадка; пошел, а тревога не оставляла. Это был тот эшелон, который он видел в тупике крахмального завода. Возле разрушенных вагонов валялись какие-то баллоны: большие - голубого цвета и маленькие - коричневые. Кое-где трава присыпана белым порошком. Из-под перевернутой платформы, на которой стоял зенитный пулемет, слышались стоны...

У Науменко защипало глаза, они заслезились, началась тошнота. Григорий повернул обратно, сделал несколько шагов - и замер. "Черт возьми, надо было собрать немного порошка. Теперь уже поздно!.."

Жандармский офицер, выслушав Науменко, приказал ему надеть противогаз и попытаться спасти оставшихся в живых немцев.

Радость захлестывала Науменко, но он сдержался.

Под обломками вагона Григорий нашел прорезиненную сумку и торопливо стал складывать в нее пакеты с порошком серого и белого цвета; положил и маленький баллон (большой было просто не унести), противогаз, прорезиненную накидку. Он торопился - уже светало, гитлеровцы могли заметить, что он занимается не тем, чем приказано. Наполнив сумку, он вытащил из-под платформы немца, который не подавал признаков жизни, и поволок его к командному пункту. У кустов остановился, чтобы спрятать сумку и передохнуть.

Наконец к месту крушения прибыл специальный поезд с эсэсовцами и группой солдат в защитной одежде. Полицейских, стоявших в оцеплении, сняли. С ними отпустили домой и Науменко, почувствовавшего себя совсем плохо.

Едва добрался до постели, как забылся крепким сном. Родители, помня о ночном вызове, не тревожили сына. Целые сутки проспал он, а когда проснулся, сразу же вспомнил про сумку. Он спрятал ее далеко от железнодорожного полотна, но душа болела - кто их, фашистов, знает, может, вздумают прочесать прилегающую местность.

Голова болела отчаянно, но делать нечего - надо идти на работу. Он рассчитывал, что Юган непременно пошлет его на линию, к месту диверсии, как это делал всегда.

Так и случилось. Стоило Науменко появиться в конторе, Юган тут же выписал ему специальный пропуск и немедленно отправил осматривать участок телефонной проводки под Малевичами.

- Ты есть честный работник, - сказал он вдогонку.

Место диверсии Науменко не узнал. Со времени взрыва прошло немногим более двух суток, но искореженных вагонов и паровоза, рассыпанных порошков, баллонов не было и в помине. Поврежденные рельсы и шпалы заменены новыми. И вдобавок ко всему вдоль железнодорожного полотна выросли дзоты.

Часовой, остановивший его, тщательно проверил документы, осмотрел тяжелую сумку с инструментами...

Повреждений на телефонной линии вроде бы не было. Делать здесь нечего. Но в кустах оставалась сумка.

И Науменко приступил к работе. Нацепив кошки, стал залезать чуть ли не на каждый столб. Насвистывая задорный мотивчик, он менял изоляторы, которые еще долго могли служить, подтягивал провода. Он работал и все время думал, шарил глазами по земле, а когда наконец сверху увидел серенький краешек, чуть не вскрикнул: "Цела, родимая!"

За два раза содержимое сумки перенес в безопасное место и там спрятал. Часовые больше не проверяли его, видели, как старательно он работал, и, очевидно, думали, что в деревню действительно ходил передохнуть и подкрепиться.

К Игнатову Науменко пришел на следующий день.

По рассказу связного командир группы написал справку о совершенной диверсии, ее последствиях и вместе с трофеями отправил на базу в отряд. Нести трофеи, уложенные в вещмешок, поручили Геннадию Девятову, Николаю Ежову и Аркадию Зарубе. Бойцам предстояло пройти около двухсот километров. Отправляя их в дальний путь, ни Игнатов, ни Таранчук не знали, какие злоключения выпадут на их долю.

За десять дней бойцам удалось пройти около ста пятидесяти километров, миновать реки Олу, Березину, Ипу, Вишу, порядком изодраться, наголодаться. Шли кружным путем, по непроходимым болотам, лесным чащобам, далеко в стороне оставляя человеческое жилье. Через особенно трудные участки проходили ночью. Наконец выбрались в партизанскую зону. Выбрались - и вздохнули облегченно. Теперь до базы рукой подать, а если учесть доброе отношение населения к партизанам, то и вовсе почти дома.

Тем не менее они торопились. В первой же свободной от фашистов деревне поели, раздобыли лошадь и дальше поехали, дав возможность отдохнуть в кровь истертым ногам. Ехали осторожно, ни на минуту не забывая о возможности неожиданной встречи с карателями. В попадающихся на пути селениях выспрашивали надежных людей о том, что делается в соседних деревнях, и лишь когда убеждались, что кругом все спокойно - карателей поблизости нет, - ехали дальше...

И вот уже на землю опустилась ночь. Решили не останавливаться, отдыхать по очереди. Ежов и Заруба удобно устроились на свежем сене. Девятов остался за возницу. Спокойно шла в темноту дремавшая лошадь.

"Скоро будем у своих, хорошо, - думал Девятов, - отдадим груз и двинем обратно..." На душе у него было светло и радостно.

Вот-вот должна была показаться деревня Первая Слободка. Там Девятов рассчитывал напоить и накормить лошадь, поговорить с селянами. Ну откуда было знать жителям соседней деревни, что этим вечером на станции Птичь остановился фашистский эшелон и каратели под прикрытием темноты заняли ряд селений и среди них Первую Слободку...

- Хальт! - словно выстрел, прозвучал в ночи голос.

Дремавшие бойцы вскочили.

- Фашисты, уходить надо...

Девятов с силой ударил вожжами лошадь, крикнул "Но-о!", схватил драгоценный вещмешок и спрыгнул на дорогу. За ним - Ежов, Заруба. Лошадь, громыхая телегой, помчалась в деревню. И тут же послышалась автоматная очередь, за ней еще и еще.

Бойцы побежали прочь от деревни. Пули, тинькая, посвистывая, летели вслед.

Девятов с налету ударился обо что-то острое. Затрещала одежда, заныла нога, рука, грудь. Перед ним был забор из колючей проволоки. Пошарил высокий.

Звуки стрельбы, перемешиваясь с немецкой речью, приближались. Девятов полез по прогибающейся шаткой проволоке. Что-то резануло спину. Перевалился через забор, побежал. Ноги заплетались. Упал. Нестерпимая боль пронзила все тело.

"Неужели ранен?!" Вскочил, побежал... И снова упал... "Мешок, где же он?" Стал искать. Мешали высокие жесткие стебли... "Так это же хлебное поле! Значит, недалеко лес..." Схватил мешок, побежал. "Только бы не догнали!"

Стрельба помаленьку стихала, уходила в сторону.

"Товарищи уводят..." Он вновь упал, встать не хватило сил, пополз...

Уже утром около себя услышал чьи-то тихие шаги. Открыл глаза, попытался подняться - и не смог...

Словно из тумана выплыли ржаные колосья, кусочек дрожащего синего неба и склонившееся над ним настороженное женское лицо.

- Кто вы? - спросил он.

- Мотя, - растерянно сказала женщина и опустилась перед ним на колени. Это была Матрена Митрофановна Степук - жительница деревни Первая Слободка. - Жи-ив?!

Осторожно расстегнула ворот его гимнастерки. Попробовала снять, но мокрая от крови гимнастерка в некоторых местах присохла к телу. Попыталась разорвать ее...

Девятов вскрикнул.

- Потерпи, родной, - ласково прошептала Мотя, - могут услышать. - Она стала потихоньку заворачивать гимнастерку, нежно дуя себе под руки, будто так можно если не унять, то хотя бы ослабить чужую боль. А завернув, ужаснулась. - Как же они тебя?!

Девятова поразили эти испуганные глаза. Мотя сдернула с себя косынку, попыталась обвязать простреленную грудь. Косынка оказалась короткой.

- Я сейчас...

Мотя, не разгибаясь, вошла в рожь и вскоре появилась с сорочкой в руках. Привстала, беспокойно огляделась и торопливо начала рвать ее. Потом осторожно принялась пеленать окровавленное тело. Ее худое, милое лицо, на котором от выстраданного и пережитого легли преждевременные морщинки, разрумянилось, покрылось капельками пота. Перепеленав, устало разогнулась, хотела что-то сказать и вдруг замерла, прижавшись всем телом к Девятову.

Ветер донес звуки шагов, чужую речь.

- Тебе здесь оставаться нельзя, - прошептала она, когда все стихло. Подсунула под мышки бойца руки, попробовала его тащить.

В глазах Девятова небо сделалось огненным, лицо Моти тоже запылало, и он потерял сознание...

Очнулся нескоро. Лежал на одеяле, рядом увидел автомат. Вместе с Мотей теперь стояли еще две женщины, скорбно смотрели на него.

Заметив, что боец наконец открыл глаза, Мотя просветлела лицом:

- Что, родной?

- Мешок, - высохшими до шуршания губами прошептал Девятов. - Где мой мешок?

- А его возле тебя не было, - растерянно сказала Мотя.

- Поищите, мне без него никак нельзя...

Мотя моргнула и поспешно встала.

Все трое, не разгибаясь, вышли из кустов.

Девятов терпеливо ждал. Прошло, наверное, с час. Хотя в его положении, когда не было сил молча сносить страшную боль, и мгновение могло показаться вечностью. Со стороны деревни послышалась стрельба. Навязчивое беспокойство овладело бойцом: "Уж не Мотю ли?.."

Поднялось над головой и медленно стало сползать в сторону солнце, а ее все не видно. Без Моти Девятов был беспомощен и потерян.

Она появилась, когда небо стало чернеть, густой тенью налились кусты. В руках держала вещмешок и еще какой-то узелок.

- Заждался, наверное, - сказала виновато. - Немцы мешали... - Мотя положила рядом с Девятовым вещмешок. - Вот, брат нашел в поле, недалеко от забора... - Присела, стала разворачивать узелок. - Я тут поесть тебе принесла, попить...

- Это по нему стреляли? - спросил Девятов.

Мотя грустно улыбнулась.

- Увернулся...

Девятов вздохнул, и тут же его пробил мучительный кашель. Мотя испугалась, быстро достала из свертка бутылку. Кашель отступил. Потом смочила остатками воды косынку, заботливо, что-то пришептывая, протерла бойцу пылающий лоб, лицо. Девятов, забыв про боль, смотрел на нее и думал: "Бывают же на свете женщины с такими руками!.."

На следующий день сквозь тревожную дремоту он уловил что-то похожее на скрип телеги. Насторожился. В его сторону кто-то ехал.

Оказалось, Мотя, а с нею мужчина.

- Я сделала, как ты хотел, - сказала она. - Федос Рыбак отвезет тебя к своим.

Они положили Девятова на телегу.

- Только не волнуйся, - укрывая бойца сеном, успокаивала она, - все будет хорошо.

Федос привез Девятова в урочище Печек. Ну а там его встретили сбившиеся с ног товарищи по отряду.

Рабцевич приказал доставить в Москву с таким трудом добытые у врага отравляющие вещества Николаю Прокопьевичу Бабаевскому, который только что заменил Змушко, направленного в Полесское партизанское соединение.

Рабцевич хотел отправить в Москву на излечение Девятова, но боец чуть ли не со слезами упросил оставить его в отряде.

- Я с вами прилетел сюда, - сказал он командиру, - вместе с вами хочу и дальше воевать.

- Да ты посмотри, ранение-то у тебя какое, - сочувственно проговорил Рабцевич, - а у нас ведь нет врача.

- Я сильный, поправлюсь...

Девятова поместили в местный лазарет под наблюдение медсестры Наташи Андриевич.

Через несколько дней Центр получил вещественные доказательства намерения гитлеровцев применить отравляющие вещества на советско-германском фронте.

Бой под Антоновкой

Было раннее сентябрьское утро. Линке и Рабцевич, раздевшись по пояс, пилили дрова. Всякий раз, когда позволяла обстановка, комиссар старался помочь в хозяйственных делах: пилил, колол дрова, вскапывал землю, поправлял грядки, косил траву, носил воду... Иногда, как вот и сейчас, ему удавалось увлечь Рабцевича.

Небо было хмурое, неприветливое, но в траве, кустах, деревьях словно горело солнышко - это рдела многоцветьем сочных красок опавшая листва.

Распилив одно бревно, тут же взгромоздили на козлы другое - большое, толстое, покрытое корявым панцирем коры. Наточенная, удачно разведенная, пила вновь зазвенела, вгрызаясь в крепкий кряж.

- Карл, расскажи поподробнее, как прошло совещание, что было нового, - заметил Рабцевич.

- Ты же знаешь, Игорь, что в августе ЦК КП(б) Белоруссии вместо погибшего Языковича первым секретарем подпольного обкома направил Ивана Дмитриевича Ветрова. Вот он и собрал нас, комиссаров партизанских отрядов, на совет, как усилить эффективность диверсий на железных дорогах и шоссе. На всей оккупированной территории началась рельсовая война. Я даже не мог представить, как велик ее размах. Например, в первый день этой операции партизаны нашей Белоруссии вместе с партизанами Ленинградской, Калининской, Смоленской, Орловской областей подорвали более сорока двух тысяч рельсов. Сталин, услышав эту цифру, сказал: "Хорошо партизаны помогли фронту". И тут же приказал представить отличившихся к наградам...

- Еще что?

Линке подробно рассказал об указаниях Ветрова, выступлениях комиссаров.

Рабцевич слушал внимательно, а когда Линке закончил, сказал веско:

- Чувствуется, твердая рука у Ивана Дмитриевича. - Он поставил пилу между ног, вроде бы оперся на нее. - А как сам-то сейчас выглядит? Я ведь его знал, когда он был прокурором республики.

- Как? - Вспоминая, Линке стал руками показывать рост, ширину плеч Ветрова, но, перехватив удивленный взгляд Рабцевича, смущенно улыбнулся: Не мастер я описывать внешность человека.

В доме напротив сильно хлопнула дверь, испуганно взвизгнули доски крыльца. Это Пантолонов, на ходу надевая гимнастерку, широко зашагал к реке. В последнее время он стал часто побаливать, очевидно, застудился на заданиях, и Рабцевич перевел его из группы Игнатова на хозяйственные работы к Процанову. Сейчас он отвечал за переправу.

На том берегу реки Птичи стояла небольшая группа людей и махала шапками, привлекая внимание переправщика.

Пантолонов с разбегу прыгнул в лодку, отчалил от берега; вторая большая лодка была у него на буксире.

Рабцевич, ни слова не говоря, оделся, пошел к реке. Возвращения групп пока не ждали, ему интересно было посмотреть, кто это пожаловал.

Его обогнал соседский мальчишка.

- Наши идут, - закричал он и, придерживая рукой спадающие штанишки, понесся к реке.

Возле калитки появилась бабка Лукерья, у которой погибли сын и муж. Из-за страшного горя помутился ее рассудок. С тех пор она стала встречать и провожать все группы. Если бойцы приходили с хорошей вестью, без потерь, она определяла это на удивление точно - улыбалась, если с плохой - навзрыд плакала.

Рабцевич прошел мимо Лукерьи. Она поклонилась в пояс, командир уважительно кивнул ей в ответ.

Лодки тем временем отчалили от противоположного берега. На первой был вроде бы Синкевич. Рабцевич напрягся: "Он. - И тут сознание полоснуло: - А почему не вся группа?.. Из четырнадцати человек лишь половина. Неужели?.." Оглянулся. Белый как полотно Линке, рядом сгорбился Процанов, за ним, в отдалении, высыпавшие из домов жители. Все молча, напряженно ждали.

Лодки причалили.

Уже по тому, как Синкевич виновато глянул в его сторону, как неуверенно стунил на берег, Рабцевич понял: несчастье...

- Ой, мать моя родная! - заголосила бабка Лукерья.

Ее плач ударил Рабцевичу по нервам, внутри прокатилась дрожь, начало знобить.

- Товарищ командир, - сказал Синкевич, - разрешите...

Рабцевич рукой показал, чтобы не докладывал, а шел следом. И, повернувшись, не отдавая приказания Процанову (хозяйственник давно усвоил: возвратившихся с задания бойцов сразу надлежит накормить, сводить в баню, устроить на отдых), он торопливо пошел к своей хате.

В горнице Рабцевич вновь осмотрел командира группы. Как же он не походил на всегда бравого, опрятного Синкевича - гимнастерка, брюки порваны, лицо в щетине.

- Докладывай! - приказал Рабцевич и опустился на скамейку.

Рабцевич слушал и не верил в случившееся.

Группа Синкевича возвращалась на свою стоянку 6 сентября 1943 года. Она ходила в деревню Шиичи не на задание - день был что ни на есть мирный. Из окрестных деревень собрали крестьян и почитали "Правду", ответили на вопросы. Беседа получилась на редкость задушевная. Поговорили о победах Советской Армии на фронтах, помечтали о дне освобождения. На сердце у всех стало теплей, легче.

Близился вечер. Уставшее за осенний день солнце, готовое вот-вот в бессилии свалиться за горизонт, висело над притихшей землей.

Путь у бойцов был дальний: партизанские дороги пролегали все больше по бездорожью. Устали порядком и поэтому, когда Синкевич объявил, что предстоит заглянуть в Антоновку, свернули к деревне с радостью. В Антоновке жили связные отряда Домна Ефремовна Скачкова и Нина Никитична Нижник. Нужно было получить у них сведения, оставить новое задание...

Сразу из леса выходить не стали. Сначала Синкевич послал глазастого Ивана Бабину на высоченную раскидистую сосну, что стояла у кромки леса, понаблюдать за окрестностью - мало ли что? Хотя наперед знал, что в деревне никого нет: фашистские власти вчера почему-то стянули полицаев и карателей к станции Птичь.

Деревня стояла по-сиротски смиренная. О том, что в ней живут люди, напоминал лишь слабенький дымок, срывающийся с трубы одной из хат. Пустынная улица не вызывала ни у кого подозрения - крестьяне, и тем более дети, даже когда в деревне не было карателей, прятались по хатам.

Синкевич, осторожно и мягко ступая, пошел впереди, за ним, на значительном расстоянии, остальные - Константин Пархоменко, Петр Шахно, Михаил Литвиненко, Иван Касьянов, Бисейн Батыров, Кузьма Кучер, чуть поодаль поляки Станислав Юхневич и Чеслав Воронович, потом Яков Малышев, Алексей Бойко, Николай Алексеенко, Павел Сковелев, Иван Бабина четырнадцать, один к одному, крепких хлопцев. Синкевич давно взял за правило: днем ходить на связь всей группой. Сам обычно сворачивал к связным, бойцы расходились по другим хатам. И получалось, что, посещая деревни, сразу убивал трех зайцев: от связных отвлекал подозрение - его люди заглядывали в каждую хату; давал бойцам возможность необременительно для местных жителей поесть домашнего, да и в крестьянах укреплял веру в то, что у них есть надежные друзья, которые всегда рядом, всегда придут на помощь.

Любили бойцы такие остановки, ноги, казалось, сами несли к деревне. Однако шли сторожко.

За кустами показалась крытая дранкой хата. Удачно хата стояла - от леса почти до самого крыльца тянулся кустарник, в любое время можно было незаметно подойти к ней.

Мирно, спокойно было кругом. И вот, когда бойцы не ждали ничего, кроме домашнего уюта, когда они всеми мыслями были в хатах, а до них оставалось пятьдесят-шестьдесят метров, навстречу из кустов поднялся офицер, за ним вскочили солдаты.

"Десять", - мгновенно сосчитал Синкевич.

- Здавайс, ви окружан! - скомандовал офицер, выставив вперед пистолет.

Синкевич остановился. Нельзя сказать, что он растерялся, хотя появление карателей для него было полной неожиданностью. "Раз так открыто встали, - подумал он, - значит, уверены в своей силе. Повернуть? Пожалуй, бесполезно: путь отхода если уже не занят, так хорошо пристрелян. Тогда только вперед!"

- Ну, ви, кидай шмайсер! - приказал офицер.

Синкевич не дал ему закончить. Нажав на спусковой крючок автомата, крикнул:

- За мной! - И, словно в беге с препятствиями, перепрыгивая кочки, кусты, канавы, метнулся в сторону от ткнувшегося в траву офицера.

Все произошло настолько быстро, что не успели каратели открыть прицельный огонь, как были смяты. Бойцы устремились за командиром к спасительному лесу, но у самой опушки тоже оказались каратели. Услышав стрельбу и затем увидев бегущих на них бойцов, солдаты повели плотный огонь из пулеметов, автоматов, карабинов. Синкевич с группой кинулся было к огородам, рассчитывая через пустырь, расположенный за ними, выбраться на другой конец деревни и там прорваться к лесу. Их остановил мощный пулеметный огонь. Повернули влево - к щетинистому, только что скошенному хлебному полю, но выбежать на него значило превратиться в мишень. Бросились к кустарнику, залегли - надо было прийти в себя, осмотреться.

Место оказалось удачным - с небольшого взгорка хорошо просматривалась окрестность.

Синкевич пересчитал бойцов. Отсутствовал Малышев. Поискали в ближних кустах - не нашли: где-то напоролся на вражью пулю... Надо было думать о живых. Стали готовиться к обороне. Проверили оружие - свое и трофейное, найденное во время поиска товарища. У них было три пулемета: один "Дегтярев" - у поляков Станислава Юхневича и Чеслава Вороновича и два трофейных. Пулеметы поставили с трех сторон и тем самым перекрыли подступы к взгорку. Требовалось во что бы то ни стало продержаться до темноты, а потом под ее прикрытием прорваться.

Опомнившись, гитлеровцы оцепили взгорок.

- Скоро атаку начнут, - предупредил Синкевич товарищей.

И тут со стороны пустыря послышалось:

- Рус Иван, сдавайс!

Точно не человек прокричал - собака тявкнула, трусливо, будто из подворотни.

- Вот паразит, - в сердцах выругался Бабина, - по-русски говорить не научился, а тужится. - И послал автоматную очередь в сторону, откуда донесся голос.

Тут же над деревней занялся дружный автоматный и пулеметный хор. Пули летели со всех сторон: трассирующие, похожие на ровные пунктирные строчки, обычные пули, холодящие душу визгливым, пронзительным посвистом.

Как по команде стрельба прекратилась, и бойцы увидели ползущих на них гитлеровцев, их было не меньше двух рот.

- Началось, - вздохнул кто-то.

От этого вздоха повеяло неприятным холодком.

- Только без паники... - подбодрил Синкевич. Он сломал мешавшую ему смотреть ветку, поудобней устроился на своем месте. - Дотемна продержимся, а там мы спасены... - сказал он.

Хотя сам пока не представлял, удастся ли продержаться столько времени. Это был первый открытый бой, в котором он видел врага и враг видел его. До сегодняшнего дня он избегал подобного боя. Этого требовало прежде всего назначение группы - разведка и диверсия, и он неукоснительно выполнял приказ.

"Надо выдержать первый натиск, - думал Синкевич, - потом люди пообвыкнутся, легче будет..."

А каратели все ползли. Синкевичу бросилось в глаза, что делали они это с неохотой. Ползущий следом офицер все время что-то зло выкрикивал солдатам.

"Ну ничего, занимайтесь друг другом", - вновь подумал Синкевич, стараясь не прозевать момента для открытия огня. Он понимал, как это важно - открыть огонь раньше противника. Скомандовал:

- Приготовить гранаты! - И когда до первой цепи оставалось не больше тридцати метров, кинул лимонку. Вслед за ним швырнули гранаты бойцы...

В облаке пыли Синкевич увидел поднявшегося офицера. Размахивая пистолетом, он призывал солдат к штурму взгорка. И солдаты поднялись, но прежде чем успели сделать несколько шагов, заработал "Дегтярев", трофейные пулеметы, автоматы бойцов. Открыли огонь и каратели, но уже не столько для того, чтобы расчистить себе дорогу, сколько для поднятия собственного духа.

Дружный огонь бойцов заставил гитлеровцев повернуть вспять. Атака захлебнулась.

- А-а-а, - радостно закричал Алексей Бойко, - тикаете!

Он встал и начал расстреливать убегающих фашистов.

- Берегись! - предупредил Синкевич.

Но поздно - вражеская пуля угодила Алексею в голову.

Еще несколько раз каратели пытались овладеть взгорком, и каждый раз все больше и больше трупов оставляли на подступах. От ярости они обезумели, но сделать что-нибудь с горсткой бойцов не могли.

Таяли патроны, их действительно могло не хватить до темноты. Совсем худо становилось.

- Командир, а не попытаться ли прорваться? - сказал подползший к Синкевичу Юхневич. - Не будем же мы ждать, когда каратели одолеют нас. У меня есть план. Я и Чеслав отвлекаем огонь на себя, вы с остальными бойцами прорываетесь к лесу.

Синкевич молча посмотрел на поляка.

Станислав предлагал спасение ценой жизни - своей и товарища.

- Так я жду, командир, - торопил Юхневич.

Синкевич не ответил, ему показалось, что гудят машины.

- Ты ничего не слышишь? - спросил он у Станислава.

- Вроде бы машины.

И точно: над околицей появилось облачко пыли, и вслед за ним на улицу выехал грузовик с солдатами, потом еще и еще... Бойцы насчитали десять грузовиков. К трем передним были прицеплены пушки.

С остановившихся грузовиков соскакивали фашисты, отцепляя пушки, разворачивали стволами в сторону взгорка.

Синкевич с надеждой посмотрел на темнеющее небо. Время клонилось к ночи. Отцвел и поблек багрянец заката, заметно загустел, теряя прозрачность, воздух, стали сливаться в единое пятно деревья, кусты...

"Вот, кажется, и дождались темноты", - подумал Синкевич.

Над взгорком послышался вой, напоминающий звуки сверла, скользящего в гранитной породе. И почти тут же за ним, у самого леса, там, где залегли каратели, прогремел взрыв, другой, третий. Донеслись ругань, вопли, стоны. Гитлеровцы ударили по своим. Через какое-то время серия снарядов легла близ взгорка.

- Пристреливают, - сказал Касьянов.

- Похоже, - покусывая губы, раздумчиво произнес Синкевич.

Михаил достал кисет. Нестерпимо захотелось курить, и он решил не отказывать себе в таком малом удовольствии. Страха у него не было, а руки, сворачивавшие цигарку, мелко дрожали, и махорка на клочке газеты прыгала подобно камешкам на сетке при сеянии песка. Наконец, скрутив цигарку и запалив кресалом трут, закурил. Жаль только, не крепкий был самосад, а так, легкий табачишко, однако курил жадно.

Бойцы молча переглядывались. Синкевич понял, что они прощались друг с другом, но был бессилен чем-либо помочь... И вот тут он заметил: между взрывами обязательно выдерживается пауза в полминуты.

"А что, если воспользоваться паузами и попытаться прорваться к лесу?" Мысль обожгла своей нереальностью, но она и приободрила: только это могло спасти.

Синкевич не хотел терять времени на то, чтобы объяснить свой замысел. Как только прозвучали очередные взрывы, резко поднялся и скомандовал громко:

- За мной!

Секунда в спокойной обстановке - миг, сейчас же она равнялась целой жизни.

Пробежав метров пятнадцать - двадцать, бойцы кинулись на землю. Прогремели взрывы, по телу ударили комья земли, остро запахло пороховой гарью. Опять рывок. Успели сделать всего несколько шагов, и тут прозвучали новые взрывы - один снаряд упал перед ними, другой позади... И самое неожиданное в том, что слева ударил пулемет: откуда он только взялся?

Бежать вперед стало невозможно, а оставаться на открытом месте, среди разрывов снарядов и пулеметного огня, - гибельно. И тогда, вжимаясь в траву, к пулемету пополз, а потом побежал во весь рост Иван Бабина. Пулеметный огонь перенесли на него. Все же Иван успел проскочить в огород последней хаты, залечь в борозде. Отсюда до пулемета свободно можно было добросить гранату. Иван пошарил у пояса и вспомнил, что отстегнул ее, положил перед собой на взгорке. Теперь надо во что бы то ни стало незаметно подползти к пулемету вплотную. Но стоило Ивану шевельнуться, как фашисты открывали огонь: пулеметный расчет, почувствовав опасность, не спускал с него глаз. Соображая, что делать, Иван посмотрел туда, где находились товарищи. Лавируя между взрывами, бойцы добежали до густого кустарника, смыкающегося с лесом, укрылись там надежно.

Теперь время отходить и самому. Иван пополз вдоль грядки, намереваясь через пустырь пробраться к пулеметчикам. Послышалась очередь... Ивана что-то дернуло за одежду, опалило спину, но он не остановился, пока не дополз до конца грядки. Однако, чтобы выбраться на пустырь, требовалось перелезть через штакетник. И в это время справа застрочил "Дегтярев", который не выпускал из рук Станислав.

Путь отхода был свободен.

- Пора, - поторопил Иван товарищей, - нельзя терять ни минуты.

Он поднялся, но отходить оказалось некуда: со всех сторон, даже оттуда, где совсем недавно рвались снаряды и где скрылся Синкевич с бойцами, двигались фашисты. Они шли во весь рост, взяв автоматы на изготовку, шли подчеркнуто тихо, выдерживая шаг, интервал; все это смахивало на психическую атаку.

Первым из оцепенения вышел Иван:

- Надо занимать круговую, да на троих многовато фрицев.

- Не беда, вот только патронов почти нет, - досадливо заметил Чеслав.

Бойцы стали готовиться к отражению атаки. С одной стороны в борозде опустевших грядок с автоматом пристроился Иван, с другой - Чеслав и Станислав с пулеметом.

Быстро сжималось кольцо вокруг бойцов, фашисты шли плотной стеной в две шеренги, потом в три...

- Жди не жди, - проговорил Станислав, - а пули тоже надо успеть израсходовать.

Он прицелился, почти в упор ударил по фашистам. Короткими очередями повел огонь из автомата Иван.

Гитлеровцы залегли. В бойцов со всех сторон полетели гранаты.

И вот уже фашисты с победными криками поднялись в атаку. "Дегтярев" вновь встретил их прицельным огнем. Молчал только автомат Бабины, раненый Иван упал ниц.

Когда кончились патроны и пули, Станислав и Чеслав встали во весь рост - высокие, сильные.

- Прощай, Чеслав, - сказал Станислав и, взяв пулемет за дуло, двинулся навстречу фашистам.

- Прощай, - громко отозвался Чеслав и пошел с ним рядом.

Фашисты, вооруженные автоматами, гранатами, финскими ножами, в нерешительности остановились. Они выжидающе смотрели на идущих навстречу партизан. Офицер что-то тихо говорил солдатам - вероятно, приказал не стрелять.

Тишину разорвала автоматная очередь: собрав оставшиеся силы, Иван выпустил последние патроны.

- Ванюша, держись! - что было сил крикнул Станислав и врезался в самую гущу карателей.

Размахивая прикладом пулемета налево и направо, он прокладывал дорогу к товарищу.

Ни на шаг не отставал Чеслав. При каждом ударе стволом автомата он зло приговаривал:

- Это тебе, гад, за Белоруссию! Это тебе, подонок, за родную Польшу! Это тебе, нечисть, за любимую Варшаву!

Но силы были слишком неравны...

В этом бою погибло семь бойцов группы. Каратели потеряли несколько солдат и офицеров.

...Синкевич кончил говорить, но, судя по его мелко дрожащим губам, воспаленно горящим глазам, мыслями все еще был там, под Антоновкой.

Тихо стоял, прислонясь к печке спиной, будто отогреваясь от внезапно обрушившегося неприятного холодка, Линке.

- Так... - Рабцевич качнулся взад-вперед, перевел взгляд на Линке. Что предложишь, комиссар? Как поступить с командиром группы?

Линке ответил не сразу.

- За то, что, попав в такое положение, не растерялся, не дал погибнуть всей группе, его следовало бы наградить. Но, думаю, наши потери могли бы быть меньше, если бы он, перед тем как войти в Антоновку, не только наблюдал за деревней, но и выслал дозор. - Линке помолчал. - В таком случае его следовало бы наказать.

Рабцевич резко встал, приказным тоном произнес, глядя на Синкевича:

- Отстраняю-тебя от командования группой. Можешь идти!

Синкевич повернулся, шагнул к двери. Из рваного сапога вылезла портянка.

- Постой, - окликнул Рабцевич. - Найди Процанова, скажи, что я приказал выдать тебе и бойцам новое обмундирование. Все!

Командир и комиссар видели в окно, как Синкевич медленно, будто не зная, куда идти и что делать, спустился с крыльца, постоял и потом побрел через двор.

- Не следовало бы его отстранять, - покачал головой Линке, - он ведь, можно сказать, на том свете побывал...

В расширенных глазах Рабцевича блеснуло пламя.

- А почему же ты мне это раньше не предложил? Или теперь жалко стало? - Волнуясь, полез за кисетом. Сделал одну затяжку, другую и, несколько успокоясь, добавил: - Ты видел его состояние? Глаза видел? Его сейчас нельзя оставлять командиром. Вот забудется, придет в себя, тогда и решим.

На новое место

В начале ноября из Центра пришла радиограмма. В ней в связи с приближением Советской Армии отряду приказывали перебазироваться под Пинск.

Рабцевич хорошо знал Пинщину еще с гражданской.

После изгнания белополяков и кайзеровцев из Качеричей Рабцевича избрали в волостной революционный комитет. Заведовал земельным отделом, участвовал в распределении помещичьих земель среди крестьян. Тогда же, в семнадцатом, стал членом РСДРП(б). В конце 1918 года добровольцем вступил в Красную Армию. Вскоре Рабцевича направили на курсы командного состава. Учеба в Москве неоднократно прерывалась боевыми заданиями: курсантов бросали то на один, то на другой фронт. Участвовал Рабцевич и в боях с Юденичем на подступах к Петрограду. В феврале 1920 года по окончании курсов его назначили начальником полковой команды пеших разведчиков 29-го стрелкового полка. В один из январских дней 1921 года Рабцевича вызвал член Реввоенсовета Западного фронта товарищ Жан и предложил отправиться в длительную командировку в Западную Белоруссию. Три с половиной года провел тогда Рабцевич под Барановичами, Пинском, вдоль и поперек исходил местные леса и болотные топи.

Как же пригодился теперь опыт тех далеких лет!..

Посоветовавшись с Линке, начальником разведки Николаем Прокопьевичем Бабаевским и начальником штаба Федором Федоровичем Побажеевым, Рабцевич решил сначала послать под Пинск одну из боевых групп, чтобы она подыскала место для базы, а уж потом отправиться в дорогу всем отрядом.

- Карл, - сказал Рабцевич, - думаю, тебе следует возглавить это дело... Группу Игнатова возьмешь с собой?

- Конечно...

Еще когда стояли под деревней Столпище, Линке ходил с Игнатовым на диверсионную операцию. Между комиссаром и бойцами группы установились дружеские отношения. Шло время, взаимная симпатия росла. Когда выдавалось время, Линке с удовольствием приходил к игнатовцам, проводил занятия с бойцами, участвовал с ними в операциях.

- Вот и хорошо, - сказал Рабцевич, - пойдете вместе...

Александр Маркович тут же написал письмо давнему другу Василию Захаровичу Коржу, командовавшему под Пинском партизанским соединением, попросил оказать комиссару необходимую помощь.

Собирались обстоятельно, но недолго. Уже прощаясь, Рабцевич заметил:

- Под Пинском будешь заходить в деревни, передай старожилам привет от Виноградского (в гражданскую у меня кличка такая была) - примут как своего, не только расскажут, покажут, но и пособят, чем смогут.

Только Линке ушел, как из Москвы поступила новая радиограмма. Центр требовал отчета о деятельности отряда. Эта директива не застала Рабцевича врасплох. Ему было что рассказать о своих людях. В отряде уже было сто четыре человека, на их счету сорок два пущенных под откос эшелона, более двух тысяч уничтоженных оккупантов. В Бобруйске, Жлобине, Калинковичах, Мозыре активно действовали связные.

Отчет написал быстро. Можно было передать его шифром по рации. Но в распоряжении Рабцевича находились еще добытые разведчиками секретные документы врага. Встал вопрос о том, кто доставит их в Москву.

- Пожалуй, лучше всего это сделать тебе, - сказал Рабцевич Бабаевскому. - Ты уже летал в Москву, со всеми знаком, тебе и карты в руки. Сам знаешь, как необходим нашему командованию план взрыва фашистами важных объектов Бобруйска на случай своего отступления и схема укрепления фашистами Калинковичей.

На том и договорились. Утром 7 декабря 1943 года начальник разведки Бабаевский и начальник штаба Побажеев отправились в Москву.

Участок белорусской земли шириной почти в сорок километров, от Паричей до Озаричей, и глубиной до самого фронта, который придвинулся чуть ли не вплотную к Жлобину, был освобожден партизанами от фашистов. Получился своеобразный коридор до передовых частей Советской Армии. Этим коридором и решил воспользоваться Рабцевич. Ему нужно было оружие для связных, изъявивших желание уйти с отрядом на Пинщину. Рабцевич надеялся получить это оружие на армейских складах.

Синкевич, который вновь командовал группой, разведал дорогу, и Рабцевич 10 декабря на санитарном фургоне, недавно угнанном у фашистов, отправился к линии фронта в район Гороховичи - Любань. Он сам вел машину.

Свободно, без приключений доехали до передовой и попали к бойцам Севской дивизии, бывшим московским ополченцам. Рабцевич сразу же отправился к командиру полка, а от него на склад дивизии за оружием, патронами, взрывчаткой, обмундированием, солью... Машину набили доверху: Процанову и гвозди надо, и дратва нужна, а когда увидел, что офицер подметок дает сколько ни попроси, от избытка радости обнял его.

- Ну, друже, ну спасибо, браток, век тебя мои бойцы не забудут!

Вечером засобирались в обратный путь. И тут Рабцевич увидел у полчан противотанковое ружье. Он сразу загорелся мыслью приспособить его для нужд своего отряда. Ведь с помощью ПТР можно издали вывести из строя вражеский эшелон: бронебойные пули свободно пробьют котел на паровозе. Командир полка распорядился изыскать возможность и выдать Рабцевичу пару таких ружей и пару ящиков патронов к ним.

В отряде сначала не оценили достоинств ружья. Но вскоре, после первого же выхода на железную дорогу, изменили свое мнение. Паровоз подбили бойцы группы Бочерикова, даже не выходя из леса. Железнодорожное движение приостановилось. Фашисты не сразу определили, что произошло с паровозом, и, пока подогнали новый, прошло ни много ни мало - шесть часов...

Только-только Рабцевич вернулся из Севской дивизии в Рожанов, как от первого секретаря Полесского подпольного обкома партии Ветрова прискакал порученец с письмом. Иван Дмитриевич просил Рабцевича помочь партизанам собрать продукты у населения для Советской Армии.

Через несколько дней в Рожанов прибыла группа красноармейцев. Однако помочь им в заготовке продуктов не удалось. Фашисты, стягивая войска к фронту, заняли близлежащие города и поселки - Октябрьский, Копаткевичи. Коридор был закрыт. В селах Озаричи, Петриково, Копцевичи, Рудня фашисты создали концентрационные лагеря.

Рабцевич приказал всем группам собраться на базе. Отряд привели в боевую готовность, ждали: вот-вот фашисты пойдут в наступление.

Неожиданно из Центра пришла радиограмма. В связи со скорым наступлением Советской Армии отряду приказывали немедленно перебазироваться.

Выход из деревни наметили на 6 января 1944 года. С раннего утра все было собрано: оружие, боеприпасы, продовольствие. Обоз получился в двадцать саней.

Жителям деревни Рабцевич объявил, что перед уходом состоится митинг. Ждали приезда Ветрова. Но его не было ни в десять часов, ни в одиннадцать. Рабцевич обеспокоился не на шутку, но тут в деревне появился порученец, сообщил, что Ветров задерживается и нагонит отряд в пути.

Рабцевич пристально оглядел селян. Каждый был ему знаком и дорог. Они не только поили, кормили, обстирывали отряд, но и не раз ходили проводниками с группами на задания, выполняли другие поручения. Больше года в Рожанове находилась база отряда. И за все это время фашисты не осмелились подойти к деревне, лишь раз попытались уничтожить ее с воздуха. Во время налета фашисты разрушили тринадцать хат, разбомбили склад с имуществом, но деревня выстояла.

- Мои дорогие друзья, славные жители белорусской деревни Рожанов! начал командир отряда. - В этот прощальный час говорю всем вам сердечное спасибо за то, что вы сделали для нас.

Александр Маркович понимал: того, что сейчас скажет, недостаточно, чтобы оценить всю мужественную доброту этих простых людей. Он говорил о том, что жили они здесь, воины и крестьяне, одной большой семьей, делая все для победы над врагом. Был крепкий мороз, но Рабцевич его не замечал. Он снял шапку и со словами "Спасибо, большое спасибо вам!.." низко поклонился.

Потом слово попросил Бочериков. Выступили и крестьяне.

Прощались, как близкие родные, - целовались, плакали, наказывали беречь друг друга.

Всей деревней, как были на митинге, крестьяне пошли провожать отряд далеко за околицу и долго потом не расходились. Не думали не гадали, что вскоре в Рожанов нагрянут каратели и жестоко расправятся с ними...

Тяжело было уходить из деревни Рабцевичу. Здесь погибли его боевые товарищи - Михаил Пикунов, Иван Шинкевич, Иван Бабина, Станислав Юхневич и Чеслав Воронович, Кузьма Кучер и другие... Особенно мучительной была смерть Кучера. При выполнении одного из заданий он угодил в засаду и, раненный, попал в руки карателей. В его вещмешке нашли магнитные мины. Стали пытать, кому нес их. Кучер молчал. Тогда фашисты забили его насмерть.

...Иван Дмитриевич Ветров со взводом автоматчиков нагнал отряд уже в деревне Буда.

Рабцевич выехал ему навстречу, доложил.

Вместе подъехали к выстроившимся бойцам. Разгоряченный долгой дорогой конь Ветрова никак не хотел стоять на месте. Ветров пришпорил его, натянул поводья, и конь, почувствовав властную руку седока, замер.

- Товарищи бойцы! - заговорил Ветров. - Я приехал сюда, чтобы сердечно поблагодарить вас от имени подпольного обкома партии и штаба партизанского соединения Полесья за все то, что сделали вы для приближения радостного часа победы. Ваши героические дела - хороший пример для всех. И мне хочется от души пожелать вам, товарищи, чтобы на новом месте вы так же беспощадно били ненавистных захватчиков!

Троекратное "Ура!" прозвучало над деревней.

Рабцевич был растроган высокой оценкой боевых дел отряда, которую дал Ветров.

- От имени бойцов и командиров, - сказал он в своем выступлении, заверяю, что наказ партии выполним с честью!

Уже прощаясь, Ветров с сожалением заметил:

- Не так бы, Игорь, проводить тебя следовало, но что поделаешь обстановка не позволяет, да и мне еще надо успеть на совещание в партизанскую бригаду Федора Илларионовича Павловского. Ждут.

Распростившись с Ветровым, отряд двинулся дальше. Впереди у него была изнурительная дорога. Большинство встречавшихся на пути деревень заняли фашисты. Лошади вязли в глубоком снегу. Сани приходилось тащить на себе. Иногда попадались деревни, свободные от гитлеровцев. Можно было бы отдохнуть, просушиться. Но почти всюду свирепствовал тиф. Ночевали в лесу у костров, а порой и обогреваться не удавалось.

Наконец добрались до деревни Бунос. У многих развалилась обувь, ее нужно было заменить или хотя бы отремонтировать. К тому же Рабцевич знал, что поблизости штаб Пинского партизанского соединения, он надеялся встретиться с Василием Захаровичем Коржом.

Синкевич, посланный в разведку с группой бойцов, без особого труда нашел штаб и проводил туда Рабцевича.

Корж жил в бревенчатой хате, перенесенной партизанами в лес из соседней деревни. Узнав о приезде Рабцевича, он вышел на крыльцо. Друзья обнялись, расцеловались.

Дружба между ними началась еще в двадцать втором году, когда Корж пришел в отряд Кирилла Прокофьевича Орловского. Часто встречались они и после. Перед Великой Отечественной войной работали почти рядом: Корж - в Пинском обкоме партии, Рабцевич - в Бресте.

- Какой ты, друг, стал важный! - войдя в хату, сказал Рабцевич, весело оглядел Коржа с ног до головы, вновь обнял, похлопал по спине. - А знаешь, Вася, тебе чертовски идет генеральская форма! - И заразительно рассмеялся.

Поездка Рабцевича оказалась удачной. Кроме Коржа он повидался с первым секретарем Пинского подпольного обкома партии А. Е. Клещевым. Уточнили место базирования отряда, наметили запасные стоянки, скоординировали партийные и боевые действия. Рабцевич почувствовал локоть друзей - не в одиночку придется воевать на новом месте.

Свой отряд он перевел в деревню Чучевичи и там решил ждать Игнатова. А чтобы не терять времени даром, направил боевые группы на разные участки железной дороги Барановичи - Лунинец. Одновременно с Бочериковым и Синкевичем на задание ушла группа Михаила Громыко.

Первый же выход на железную дорогу принес удачу. В Центр полетели радиограммы:

"25 января 1944 года на перегоне между станциями Ганцевичи - Люсино в 20 часов 35 минут взорван эшелон противника с военной техникой, следовавший на станцию Лунинец. Уничтожены: паровоз и 2 вагона с техникой. В подрыве участвовали: Синкевич, Чмут, Дворянчиков, Кожич, Герасимович А., Батыров, Корзун, Шахно, Гурко, Носовцов. Проводник Бобок Ф. П. из деревни Люсино. Группа Синкевича";

"31 января на перегоне между станциями Люсино - Малковичи в 20 часов 50 минут взорван эшелон с живой силой противника. Уничтожены: паровоз и 4 вагона с солдатами и офицерами, остальные вагоны получили повреждения. В подрыве участвовали: Бочериков, Тюлькин, Ильин, Сидоров, Маслов, Семенов, Заруба, Бендерин. Проводник - житель Малковских хуторов Зенько П. М. Группа Бочерикова";

"1 февраля на перегоне между станциями Люсино - Ганцевичи в 19 часов 30 минут была заминирована железная дорога. Следовавшая по путям охрана в количестве 50 человек обнаружила мину и попыталась ее обезвредить. Посредством шнура и упрощенного взрывателя мина была взорвана. Убито 11 солдат противника, 6 - сильно контужено и несколько человек ранено. Группа Сидора". (Сидор - кличка Громыко.)

6 февраля в деревню Чучевичи от Линке и Игнатова прибыли бойцы во главе с Василием Козловым. Они сообщили, что место для базы подобрано, ждут отряд.

В пути у шестерых бойцов поднялась температура.

- Тиф, - сказал врач Строганов.

Известие сильно расстроило Рабцевича и комиссара, ведь каждый обстрелянный боец был на вес золота.

Первый хлеб

На новом месте все пришлось начинать сначала. Площадку для базы Линке с Игнатовым выбрали удачную. Это была небольшая возвышенность в лесу среди болот под деревней Липники, сравнительно недалеко от железных дорог Пинск - Лунинец, Барановичи - Лунинец. Они даже избушку с подслеповатыми окошками срубили. Ее тут же отвели под лазарет.

Рабцевич вместе с Линке и Процановым обошли площадку, наметили, где поставить баню с прачечной, склады, конюшню, жилые помещения. По опыту гражданской войны Рабцевич знал, что землянки в этой местности строить нельзя: весенние паводки, которые были не за горами, затопят всю округу; кроме того, вода близко к поверхности земли, копнешь лопатой раз-другой, и она появляется. Решили рубить небольшие избушки, подобные той, что отвели под лазарет.

- Чувствуешь, сколько у тебя работы? - спросил Рабцевич Процанова.

Хозяйственник задумчиво мотнул головой.

- Понятно... - И вдруг взмолился: - Товарищ Игорь, будьте добры, переведите меня бойцом в какую-нибудь группу. Война, глядишь, скоро кончится, а я еще не только состава не подорвал, но даже ни одного фрица на тот свет не отправил. Неужели я не воин?

Рабцевич насупился, хмуро глянул на Процанова.

- Мы же, помнится, договорились: твои эшелоны - это обутые, одетые, накормленные и обстиранные бойцы.

- Товарищ Игорь, - не унимался Процанов, - у нас же есть люди постарше, вот хотя бы... - Он назвал несколько фамилий. - Они справятся, а я охотно пойду на железку, да куда ни пошлете - соглашусь.

Рабцевич внимательно поглядел на хозяйственника, отвернулся.

- Ладно, вот отстроимся, тогда решим.

- Да я, товарищ Игорь, - обрадовался Процанов, - да я все сделаю, как прикажете!

Осмотрев площадку, Рабцевич собрал совещание актива отряда. На нем решили строить базу, не прекращая боевых действий. Поэтому небольшие группы во главе с Бочериковым, Игнатовым, Синкевичем, Громыко тут же отправились на задания. Кроме диверсий на железных и шоссейных дорогах, установления связи с местным населением им поручалось добывать медикаменты. Благодаря своевременным мерам тиф удалось остановить. В этом большую роль сыграли не только врачи, медсестры отряда, но и медчасть соседнего, 208-го партизанского полка имени И. В. Сталина.

Работа на базе закипела. С раннего утра до глубокой ночи над стройкой слышалось задорное пение пил, перестукивание топоров, молотков.

Однако сложным оказалось не строительство, а питание отряда. В Рожанове с этим было проще - расселились по хатам, там и кормились. Теперь бойцы сами готовили пищу.

Не мудрствуя лукаво, решили питаться по группам, приготовление пищи поручить девушкам - бывшим связным. В группе Синкевича этим занималась Ольга Войтик - учительница из деревни Михновичи, которая в свое время вместе с другой учительницей, Ольгой Негрей, помогла Синкевичу установить связь с подпольщиками города Калинковичи. При выполнении одного из заданий Негрей попала в гестапо. Фашисты пытали ее и, ничего не добившись, живьем закопали в землю. Ольга Войтик стала членом отряда. Вместе с подругами пекла лепешки, готовила другую еду...

Как-то бойцы чуть ли не в один голос попросили: "Хотим хлеба, настоящего печеного хлеба!"

- Будет печка, испеку, - пообещала Ольга.

Мастер-печник тут же нашелся. Да и за материалом далеко ходить не пришлось: на погорелках ближней деревни в достатке набрали не только добротного кирпича, но и всякого литья, кованых приспособлений для печки, начиная от вьюшки, дверок и вплоть до заслонки.

Вскоре на удобном месте, около жилых построек, сложили большую русскую печь, даже под навес поставили, обожгли. И сразу же к Ольге: "Обещала?.. Выполняй!"

Синкевич принес ей закваски из деревни Вулька, бойцы раздобыли дубовую квашню.

С вечера, как только группа ушла под Пинск, Ольга с подружками принялась за стряпню. Так вышло, что сама она ни разу в жизни не пекла хлеб. Сначала мать не доверяла, а потом, когда стала взрослой, не доводилось - училась в педучилище вдали от дома. Признаться подругам в своем неумении постеснялась, хотя и они мало чем могли ей помочь. Утешало то, что помнила порядок, как мать пекла. Ольга взяла немного муки. Тесто хорошо промесила и, когда оно стало отлипать от рук, сложила в квашню, верх разровняла, спрыснула водичкой. Квашню закутала в овчинку, поставила в теплое место в своей хатке - у буржуйки. Утром протопила печь, кочергой разгребла по бокам и под заслонку угли, смоченным водой березовым веником тщательно подмела под и прикрыла печь заслонкой, чтобы жар не выходил. На стол, посыпанный мукой, вывалила подошедшее тесто, разрезала его на четыре куска, из них скатала ровные кругляши, и на деревянной лопатке сунула их в печь на под.

- Теперь, родная, не подведи. - Ольга, как, бывало, делала мать, ласково похлопала по теплым бокам печи, словно это было живое существо...

- Через три часа, девочки, - сказала она помогавшим подружкам, - хлеб будет готов.

Потом, чтобы не терять времени, все вместе принялись готовить обед. Надо было поспеть к приходу группы. Старались. Уж очень хотелось угодить бойцам.

Спустя часа полтора возле печки нет-нет да и стали задерживаться бойцы других групп. Спрашивали:

- Никак, девчата, хлеб печете?

- Ага, - радостно отвечали девушки.

- Угостите?

- Конечно!

Группа о своем прибытии заявила еще издалека радостными восклицаниями:

- Братцы, чует мой нос, хлеб уже поспевает!

- Ого-о!

- Ну, тогда поедим!

Обычно бойцы, вернувшись с задания, тут же разбредались по своим хаткам, отсыпались и уже потом принимались за еду. Теперь все собрались возле печки: ведь в таком случае, как бы ни устал, не уснешь...

- Милые, распрекрасные вы мои девочки, чем нас порадуете? - весело спросил Михаил Чмут. Он живо заглянул в одну кастрюлю, в другую. - Щи наваристые-то какие!.. Может, красавицы, нальете?

Получив отказ, он сунулся к печке, схватился за заслонку, но, схлопотав затрещину, заливисто рассмеялся.

- А щи-то и впрямь вкусные, я уже не говорю про хлеб - пышный, пахучий... - Он уселся на скамейку, шумно сглотнул слюну.

- Не томи ты нас, Ольгуша, - попросил Алексей Герасимович. - Сил больше нет терпеть.

- Да что ж я сделаю, товарищи мои дорогие, - хлеб должен пропечься, пояснила Ольга. - Она глянула на часы - немецкую штамповку, одолженную по такому случаю у бойца. - Через полчасика выну хлеба. - Чтобы убедиться в точности сказанного, заглянула в печь.

Глянул в печь и подоспевший Чмут.

- Братцы вы мои, хлеба-то какие!.. Готовы уже, с места мне не сойти!..

- А вот и начальство идет, - тихо сказала Ольга, поправляя косынку, румянец выступил у нее на лице.

Из-за деревьев, о чем-то переговариваясь меж собой, вышли Рабцевич и Синкевич.

Увидев бойцов вокруг печки и за столом, Рабцевич спросил:

- Обедать собрались?..

- И даже с хлебом, - расплывшись в улыбке, похвастался Синкевич. Из-за спины командира отряда он показал бойцам, чтобы освободили место за столом: - Давайте с нами за компанию.

Рабцевич окинул взглядом забеспокоившихся у печи девчат.

- Если с хлебом, не откажусь. - Он сел за стол. Рядом, потеснив бойцов, уселся Синкевич.

- Предупреждаем, товарищ Игорь, - раздался чей-то шутливый голос, это у нас пробная выпечка. Можно не дождаться!

Рабцевич глянул настороженно, но, увидев веселые лица бойцов, засмеялся.

- Дождусь!

Дружный смех совсем смутил девчат.

Ольга открыла заслонку, глянула в печь.

- Девчата, разливайте щи, сейчас хлеб подам...

На столе вместе с большой кастрюлей появились миски, тарелки, котелки, ложки.

Ольга, поддев лопаткой, выволокла каравай из печи и, поднеся к столу, осторожно поставила перед Рабцевичем.

- Вот это хлеб! - не удержался Пархоменко, все это время терпеливо дожидавшийся обеда.

Каравай действительно был отменный: большой, пышный, с аппетитной коричневой корочкой.

- А пахнет-то, - возрадовался кто-то с конца стола, - даже отсель слышно!

Рабцевич невольно поддался соблазну и, нагнувшись над караваем, втянул воздух. Разогнулся, выдохнул:

- Какую же власть имеет хлеб над человеком!

Синкевич достал финский нож, тщательно протер лезвие о рукав ватника, попросил:

- Товарищ командир, режьте...

За столом вмиг сделалось необычно тихо. Все уставились на Рабцевича.

Чувствуя необычность происходящего, Рабцевич встал, прижал горячий каравай к груди и, как, бывало, в далекие времена делал отец, вытянул руку, приставил нож к караваю, вонзил в него и потащил на себя...

Но что такое? Вместо обычного в таком случае мягкого хруста из-под ножа послышался треск, напоминающий звуки не то ломающегося, пересушенного зноем сучка, не то рвущейся парусины. И тут же на стол, гулко стукнувшись, упала горбушка. Собственно, это была не горбушка, а подсушенная корочка без мякоти.

Вздох недоумения, растерянности, огорчения вырвался у всех.

Рабцевич удивленно посмотрел направо, налево, перед собой и неожиданно для всех улыбнулся.

- Когда у моей мамаши почему-либо не получался хлеб, отец шутливо говорил: "Ну, мать, у нас в доме сегодня не иначе как Христос ночевал!" Засмеявшись, он хотел что-то веселое отпустить в адрес пекаря, но, увидев заплаканную Ольгу, сочувственно хмыкнул и положил опавший каравай, похожий теперь на большую лепешку, перед Синкевичем. - Отрезай свой кусок.

За столом зашумели, каравай-лепешка пошел по кругу...

Неудавшийся хлеб скрасили вкусные щи и не менее вкусные белорусские клецки.

Благодаря девчат за обед, Рабцевич ободряюще заметил огорченной Ольге:

- А ты, дивчина, не вешай носа и вытри слезы - бойцу не положено нюни распускать. Еще такие нам хлеба испечешь, что все порадуются.

Рабцевич оказался прав: Ольга Войтик вскоре наловчилась выпекать такие прекрасные хлеба, что даже из других групп приглашали наладить выпечку караваев.

Победное шествие

В начале марта сорок четвертого года из Центра поступила радиограмма о прибытии на аэродром Василия Захаровича Коржа, Бабаевского и Побажеева. Рабцевичу приказывали организовать встречу: товарищи прилетят с большим грузом.

На аэродром отправилась группа Игнатова, только что проведшая диверсионную операцию. На железной дороге в районе Парохонска было взорвано четыре эшелона противника.

Бабаевский привез не только взрывчатку, мины, но и обмундирование: бойцы совсем обносились. Не забыл прихватить с собой и почту.

Получил несколько писем и Линке. Но на этот раз вместо радости они принесли горестную весть: 22 января 1944 года погиб Гейнц.

Линке сидел над рассыпанными письмами и невидяще смотрел перед собой. Чем мог утешить его Рабцевич? Чем хоть в какой-то мере приглушить горе отца, потерявшего единственного сына? В то время, наверное, только одним беспощадной местью фашистам.

- Что поделаешь, Карл, - сказал Александр Маркович, пытаясь успокоить друга, - война без жертв не бывает...

- Игорь, - проговорил Линке с болью, - я антифашист!

И в этих словах было все: твердость духа, сознание того, что сын отдал жизнь ради победы над ненавистным фашизмом, во имя свободы.

День шел за днем, событие сменялось событием. Бабаевский возглавил работу по созданию широкой сети связных, без которой нельзя было успешно вести боевые действия. В короткий срок справился он с важной работой, со многими связными встретился лично. Об этом в отряде не знал никто, кроме Рабцевича и Линке. И опять, налаживая связи, Бабаевский, как в свое время и Змушко, шел от знакомого к знакомому, от хутора к деревне, от деревни к городу, стремясь вовлечь в борьбу с фашистами как можно больше людей, а это позволяло проникнуть в разного рода комендатуры, комиссариаты...

В начале апреля Бабаевский вышел на связь с молодежной подпольной группой "Запорожцы" из деревни Купятичи. В группу входило восемь человек. Руководил ею двадцатичетырехлетний Федор Лисовец. Синкевич передал ему четыре магнитные мины и предложил взорвать склад на аэродроме близ деревни Галево. Это были штабеля авиабомб, покрытые брезентом. Аэродром круглосуточно охранялся - солдаты находились на вышках, там стояли мощные прожекторные установки и пулеметы.

На задание пошли четыре подпольщика: Александр Григорьевич Лисовец (младший брат Федора), Иван Михайлович Пекун, Иван Платонович Пекун и Сергей Платонович Журбило (он работал на аэродроме и хорошо знал не только расположение склада, но и подходы к нему). Каждый взял по мине.

Трижды приближались к аэродрому и каждый раз неудачно. Больше того, последний выход чуть не обернулся трагедией.

К аэродрому подползли со стороны поля. В кустах затаились, выбирая удобный момент для броска к складу. Кусты еще не оделись листвой, но стояли плотной стеной, хорошо прикрывая лежавших, на земле людей. На вышках через каждые десять минут вспыхивали прожектора, лучи их, прощупав забор, штабеля, кусты, подступы к ним, гасли. За десять минут, в промежутке между вспышками, надо было проникнуть на аэродром, заложить мину и вернуться в укрытие.

Александр Лисовец велел рассредоточиться вдоль забора, каждому занять место против своего штабеля и, как только прожектора потухнут в третий раз, ползти на аэродром. Преодолеть забор труда не составляло. Слабо натянутая проволока приподнималась, и под ней свободно можно было проползти.

Кругом стояла тишина. Спала деревня, спали немецкие казармы, спокойно было и на вышках. Поползли. И надо же такому случиться, что кто-то наступил на ветку, она треснула, да так громко, что в ночной тиши это прозвучало выстрелом. На ближней вышке тут же вспыхнул прожектор, слепящий луч обежал склад, забор и словно прилип к кустам. Потом донеслось дребезжание, очевидно, солдат крутил ручку телефона, встревоженный часовой торопливо говорил что-то.

Положение ребят было незавидное. И бежать-то некуда: впереди - склад, к которому теперь не подберешься, только пошевелись - мигом прошьют из пулемета; позади - открытое поле. "Запорожцы" лежали ни живы ни мертвы. Перевели дух только тогда, когда один за другим потухли все прожектора. Крадучись поползли к деревне. По домам разошлись уже перед рассветом.

Деревня спала. Где-то хрипло прокричал петух. У комендатуры послышались голоса, должно быть менялись часовые.

Сергей Журбило пробрался в свой палисадник и, не заходя на крыльцо, чтобы не скрипнуло, проник в сени через окно. Осторожно, на цыпочках, прошел в переднюю. В доме было тихо, братья и сестры сладко посапывали. Тихо было и в углу, где спала мать.

Сергей быстренько скинул мокрые, грязные сапоги, брюки, телогрейку и залез под одеяло.

Домашнее спокойствие передалось Сергею, и он вскоре заснул крепко. Во сне ему привиделся сон. Будто бы его с товарищами приняли в отряд. Они только что возвратились с задания - взорвали-таки склад. Встречал их сам Игорь. Сергей еще ни разу не видел командира, разглядывал его с любопытством. Высокий, сильный, усы и борода черные, как у цыгана...

- Ну что ж, товарищи бойцы, - сказал Игорь, и голос у него был такой же приятный, как у дедушки, так бы и слушал его, - спасибо за службу!

Все закричали "Ура!", захлопали в ладоши. И тут Сергей проснулся: не хлопки то были - кто-то колотил в дверь.

- Кто там? - Мать, орудовавшая ухватом возле печи, перекрестилась и, что-то нашептывая, пошла в сени.

Застучали кованые сапоги. То были фашисты - офицер и два солдата. Переступив порог, они начали делать обыск - заглядывали под нары, за печку, в подпол... Зачем-то осмотрели обувь у порога. Сергей увидел свои сапоги, они были чистые и сухие... Офицер подошел к матери и что-то спросил по-немецки. Солдат, глядя на мать поверх очков, перевел:

- Матка, к тебе ночью кто приходил?

- Не было никого, - твердо сказала мать.

Офицер выслушал солдата, недоверчиво взглянул на мать и направился к выходу.

Сергей подошел к матери, благодарно прижался к ней. Мать прислушалась к удаляющимся шагам, перекрестилась с облегчением.

- Горе ты мое, вгонишь меня в могилу со своими проделками.

В тот день фашисты обошли многие дома. Как потом выяснилось, искали партизан. Оказалось, утром около аэродрома гитлеровцы обнаружили следы, которые привели в деревню.

Как ни тяжело было, но пришлось на несколько дней затаиться, подождать удобного случая.

И он представился.

На очередной встрече Синкевич сообщил Федору Лисовцу о том, что двадцатого апреля фашисты готовятся отпраздновать день рождения Гитлера. Рабцевич предложил отметить это "событие" по-партизански - массовой диверсией.

И вот наступило девятнадцатое апреля. С утра в деревне фашисты наводили порядок в домах, где жили, подкрашивали танки - в то время в Купятичах стояла эсэсовская танковая часть. Под вечер всюду появились флаги со свастикой, послышалась бравурная музыка, солдаты распевали песни.

- Сегодня ночью - самое время, - сказал Александр Лисовец. Гитлеровцы начнут гулять с вечера, а напившись, потеряют бдительность...

Подползли к аэродрому. Вдоль забора прохаживался солдат с автоматом. Часовые стояли и с двух других сторон аэродрома. Это непредвиденное обстоятельство нарушило план. Надо было искать выход...

Несмотря на поздний час, со стороны административного здания аэродрома все еще доносилась музыка. Это было на руку подпольщикам: можно не только незаметно собраться, но и посоветоваться. Решили понаблюдать, прежде чем действовать.

Часовые с двух сторон сходились под вышкой, весело перекидывались фразами, иногда позволяли себе даже вместе покурить. Почти не оглядываясь, они расходились. У вышек опять собирались вместе и снова шли в разные стороны. На переходы из конца в конец и обратно у них уходило около получаса.

Дежурившие на вышках фашисты включали теперь прожектора чуть ли не через каждые пять минут и метр за метром просвечивали местность. Пробраться к штабелям можно было только тогда, когда часовые двигались в противоположные стороны и были потушены прожектора. А это значило, что в распоряжении подпольщиков оставалось три-четыре минуты. За это время надо выползти из кустов, преодолеть колючую проволоку, добраться до штабеля и поставить мины, дождаться, пока потухнут прожектора, и в считанные минуты скрыться в кустах.

Александр Лисовец послал Ивана Михайловича и Ивана Платоновича Пекун на склад со стороны деревни Галево, сам с Сергеем Журбило решил дождаться, когда часовые вновь разойдутся и во второй раз погаснут прожектора, а затем пробраться на аэродром. Потом, когда мины уже будут поставлены, добираться домой самостоятельно.

И опять судьба оставила Сергея Журбило одного. Он видел свой штабель даже тогда, когда гас прожектор. Он ждал условного времени, почти вплотную приблизившись к тропинке, по которой, что-то мурлыча себе под нос, медленно, как ходят на похоронах, прошел часовой. На еще не просохшей земле шаги его были мягки, приглушенны.

Время! Сергей нащупал и приподнял проволоку, хотел юркнуть под нее и почувствовал, что зацепился. Попробовал поднять проволоку повыше - не получилось: колючка впилась в телогрейку. По лицу потек пот, нечем стало дышать. Всего-то три-четыре минуты! Вот он, штабель, а сам, как глупая рыбешка, попался на крючок. И дернуть нельзя. Он клял свою неосторожность, неуклюжесть. Не знал, что фашисты, в прошлый раз обнаружив следы, вдоль всего забора протянули дополнительно колючую проволоку. Стараясь унять озноб, Сергей напрягся и осторожно отцепил проволоку. Как кстати играла музыка. За ней почти не слышен был треск рвавшейся телогрейки... Едва заполз за штабель, как вспыхнул прожектор с одной стороны, потом с другой. Лучи пробежали над ним, за ним. Сергей достал мину, выдернул чеку...

Обратно до кустов он дополз благополучно. Зажегся и погас прожектор. Теперь скорее в поле, а сил уже нет.

Четыре мины заложили подпольщики на складе, и все они взорвались утром, когда фашистские солдаты и офицеры щеголяли по деревне в парадных мундирах. У кромки леса, близ аэродрома, небо рвалось в клочья, дыбилась земля. Казалось, что из-под земли со страшным грохотом выбиваются дьявольские силы.

Две недели фашисты не появлялись на аэродроме. На всех перекрестках развесили объявления: каждый, кто найдет бомбу, должен немедленно сообщить об этом в немецкую комендатуру. За недонесение грозили расстрелом.

Как ни старались фашисты, найти тех, кто произвел взрыв, им не удалось...

Спустя некоторое время Лисовец докладывал командиру группы Синкевичу о боевых делах своих ребят:

- Четырнадцатого мая в деревне Купятичи мы с Владимиром Симоновым заминировали два танка из танковой бригады СС, которые готовились отправлять на фронт. Заминированные танки пришли в деревню Бужеровичи, где и взорвались. Два танка вместе с экипажами уничтожены. Двадцать пятого мая на железной дороге Пинск - Лунинец на перегоне Пинск - Городище в шести километрах к востоку от Пинска Джигило Федор, Пекун Александр, Журбило Сергей, Лопушко Дмитрий заложили мину, на которой подорвался эшелон противника. Разбиты: две платформы с рельсами, три платформы с зенитными пушками, четыре вагона с живой силой. Убито девять немецких солдат и офицеров, ранено свыше ста человек. Повреждено пять вагонов. Движение на дороге было остановлено на одиннадцать часов.

Через две недели, 9 июня, на перегоне Городище - Пинск подпольщики подорвали состав противника на двойной тяге.

Так действовала группа "Запорожцы".

Однако вернемся к "празднованию" дня рождения Гитлера. "Храбрецы" отметили его не только взрывом авиасклада, но и еще одним сюрпризом.

* * *

Неизвестно, кому на ум пришла эта идея, только в отряде все сразу заразились ею.

Сергею Сидорову через связных добыли краски, он принялся за работу. Из реек сделал раму, натянул на нее простыню и стал срисовывать Гитлера с карикатуры из газеты.

Сергей рисовал на полянке перед жилыми постройками, поэтому вокруг него всегда было шумно: звенели шутки-прибаутки и даже частушки...

Посмотреть на его работу приходили и Рабцевич с Линке.

- Похож, похож, бесноватый, - сказал Рабцевич, когда на белом листе стал вырисовываться предводитель фашистских палачей, - только для большей выразительности челку ему сделай подлиннее, выдели зубы, они у него редкие, а глаза выпучены...

Сергей, прислушиваясь к советам, старался вовсю. Шумно радовался вместе со всеми, если что-то получалось.

Наконец портрет был готов. 20 апреля его решили выставить на обозрение фашистам. Выполнить это задание поручили группе Бочерикова.

Еще до рассвета подобрали близ деревни Люсино подходящее место придорожное поле. Портрет укрепили на больших шестах невдалеке от шоссе Лунинец - Ганцевичи. Дорога здесь как раз делала изгиб, портрет хорошо был виден отовсюду. А чтобы гитлеровцы не смогли убрать его, вокруг поставили несколько противопехотных мин. Отошли в сторону, залегли на опушке леса и стали с нетерпением ждать. Интересно было, как воспримут фашисты все это.

Уже давно рассвело, поднялось и стало припекать весеннее солнце, а шоссе было пустынно. Кое-кто поговаривал, что место подобрали не совсем удачное, и тут со стороны Лунинца затарахтел мотор машины. Сразу смолкли разговоры. Бойцы впились глазами в полоску шоссе. Вскоре увидели грузовик, который, взлетая на многочисленных выбоинах, гремел пустым кузовом.

Все надеялись, что шофер остановится, выйдет из кабины. Уже решили: если вдруг вздумает направиться к портрету - снять немца, чтобы не портил затею. Но фриц не остановился - проскочил. Может, торопился, струсил: ехал-то один.

- Ничего, товарищи, - сказал Бочериков, - сейчас этот ганс домчит до своих и непременно доложит, что увидел на шоссе, а офицеры это без внимания не оставят...

Командир оказался прав. Не прошло и получаса, как со стороны Ганцевичей показалась легковушка с гитлеровцами.

Затормозила она напротив портрета. Фашисты некоторое время молча глядели на портрет, очевидно, соображали, что к чему. Потом из машины вылез солдат. Он шагал осторожно, шаря по земле напряженным взглядом. Четверо в машине замерли у раскрытых окон. Сделав несколько шагов, солдат остановился.

Тем временем на шоссе показалось еще несколько грузовиков с солдатами, они горланили какую-то песню. Подъехав к легковушке, грузовики остановились. Как по команде смолкла песня. Фашисты, проворно соскочили с машин, столпились на обочине шоссе, будто на смотровой площадке. Потом несколько человек во главе с офицером отделились и, взяв автоматы на изготовку, пошли вслед за первым солдатом. Не дойдя метров тридцати до портрета, тот швырнул в него камень. Он угодил Гитлеру в зубы, выдрал клок листа.

- Ну что же он так, - слезно воскликнул Сидоров, - я старался, а он вдруг раз - и зубы вышиб.

Бойцы схватились за животы, крепились, чтобы не рассмеяться.

- Ты уж погоди со своими шутками, - одернул Сидорова Бочериков. - Дай представление досмотреть.

С обочины дороги что-то закричали. Солдат в ответ огрызнулся и, швырнув оставшиеся камни в портрет, повернул назад. Не успели они сделать и десятка шагов, как взорвалась первая мина. Они побежали назад и напоролись еще на пару сюрпризов.

- Вот так-то, - воспрянул духом Сидоров, - а то думали, небось, задаром полюбоваться.

С обочины опять закричали. Оставшиеся в живых фашисты стали из автоматов бить по шестам, но не тут-то было - метких стрелков среди них не оказалось.

Больше часа стоял простреленный портрет Гитлера. И не было ни одной машины, которая, проезжая мимо, не задержалась бы на обочине. Фашисты по-прежнему стреляли в портрет, кидали камнями, палками, а он стоял.

Потом приехали минеры, обезвредили сюрпризы и сняли портрет.

В окрестных деревнях долго смеялись над тем, как фашисты истратили не одну сотню патронов и вдобавок ко всему потеряли несколько человек убитыми.

* * *

В апреле сорок четвертого отряд провел несколько успешных операций, в результате которых было уничтожено три вражеских эшелона, в том числе один с боеприпасами, подбито восемь паровозов, везших на фронт составы с живой силой и техникой, на шоссейных дорогах подорвано шесть грузовиков с солдатами и различным имуществом.

Однако не обошлось без собственных жертв.

Приближался праздник 1 Мая, а в отряде был траур. Еще не опомнились от гибели комсорга группы Синкевича - Михаила Литвиненко, подорвавшегося во время минирования шоссе, как обрушилось новое горе - погиб Сергей Храпов.

Необычная судьба выпала на долю этого бойца. Родом он был из подмосковного города Луховицы. С детства увлекался сценой, мечтал стать артистом; когда был призван в армию, сбылась его мечта: стал солистом ансамбля песни и пляски Белорусского военного округа.

Двадцать первого июня сорок первого года ансамбль давал концерт на заставе под Брестом. А ранним утром двадцать второго началась война. Храпов стал защитником Брестской крепости. Тяжелый, неравный, кровопролитный бой. Потом ранение, плен, лагерь для военнопленных, тяжкий труд на маслозаводе в поселке Поболово под Жлобином.

Осенью сорок второго Степан Змушко установил связь с одним из рабочих этого завода - Николаем Говорушко. Тот познакомил его с Храповым и Капельяном. Прежде чем принять их в отряд, поручили взорвать маслозавод. Задание это они выполнили и с осени сорок второго стали бойцами отряда.

Храбро воевали, умело. Особенно отличался Храпов - на его счету было шестнадцать вражеских эшелонов, пущенных под откос. Любили Сергея в отряде. Он был одним из тех, кто не терял бодрости духа ни при каких обстоятельствах. Бывало так: люди измотались, измучились на задании, нервы у всех натянулись в струну, желание одно: обсушиться да поспать. А он вдруг затягивает задорную, согревающую душу песню; или войдет в круг свалившихся от смертельной усталости бойцов, ударит ладонями о колени и начнет лихо отплясывать. Все умел: петь, плясать, проникновенно читать стихи.

И вот Храпова не стало...

Это случилось двадцать четвертого апреля. С самого утра он был весел, пел частушки, рассказывал забавные истории. Может, чувствовал, что последние часы живет, хотел досыта выговориться, напеться.

На задание вышли небольшой группой. Он шутил и в пути.

Стали подходить к железной дороге. Растянулись. Храпов шел впереди, за ним, на значительном расстоянии, Сидоров, потом Козлов, а уж после Санкович и Авдеев с противотанковым ружьем.

День был солнечный, безветренный. Мирно, покойно. В кустах самозабвенно заливалась пичужка, видать, после холодной ночи теплу возрадовалась.

Взрыв раздался внезапно. Впереди поднялся столб пыли и огня. Все упали ничком. Чуть погодя из этого столба вырос Храпов.

- Что-то ничего не пойму, - сказал он и, припадая на правую ногу, пошел к товарищам.

Сидоров в испуге посторонился. У Храпова не было стопы, и он наступал на обнаженную кость. Пройдя несколько шагов, упал вниз лицом.

Со стороны железной дороги послышалась стрельба.

Бойцы подхватили Храпова, побежали к болоту. Остановились в безопасном месте. Наскоро срубили пару сосенок и, обтянув плащ-палаткой, положили на них Храпова. Он был без сознания. Бойцы привыкли видеть его неугомонным, непоседливым, а теперь он лежал тихий и беспомощный.

Храпов открыл глаза, обвел всех измученным взглядом, улыбнулся.

- Друзья, чего это вы плачете?.. Думаете, что "яблочко" теперь не смогу сплясать? Не беда - петь-то могу. - И запел:

Среди пинских болот затерялося

партизанское наше село.

Горе горькое по свету шлялося

и на нас вот теперь набрело...

Поет, а голоса нет, только губами шевелит.

Через несколько часов в отряде Храпову ампутировали ногу, но спасти его не смогли. Он умер на следующий день.

Молчаливые, убитые горем ходили бойцы. Тяжело переживали утрату руководители отряда. Оборвалась песня...

Над базой, где собрался почти весь отряд на открытое комсомольское собрание, было непривычно тихо. Даже природа, и та, казалось, горевала. Солнце, светившее несколько дней кряду, спряталось за тяжелые траурно-черные тучи. На землю сгустившимися мрачными красками легла печаль. Деревья, кусты, прошлогодняя трава, свалявшаяся листва сделались еще более темными, унылыми.

На войне люди неизбежно привыкают к смерти, потому что идут с ней все время рядом и через нее. Но смерть Храпова словно выбила всех из седла.

Все ждали появления командования отряда, которое было в штабной хатке на партийном собрании. Наконец открылась дверь и появился Линке, за ним Рабцевич, Бабаевский, Побажеев, другие коммунисты. Они сели к столу, накрытому кумачом. Комсомольский вожак Василий Козлов открыл собрание.

Минутой молчания почтили память погибших товарищей. Потом выступил Линке. Он рассказал о Первомае - всемирном празднике трудящихся. Вспомнил, как участвовал в маевках, арестовывался за участие в них, а в тридцать первом году впервые прошел с демонстрацией по ликующей Красной площади. Затем Карл Карлович заговорил о фашистской чуме, о задачах отряда, каждого бойца, командира.

- Давайте же поклянемся, товарищи, - сказал комиссар, заканчивая выступление, - не щадить оккупантов, отомстить фашистам за смерть боевых собратьев!

И все в один голос, спрессованный из лютой ненависти к захватчикам, ответили:

- Клянемся!

Выступили и лучшие бойцы отряда - коммунисты и комсомольцы. Бронебойщик Василий Козлов дал слово подбить не менее двух вражеских паровозов, Геннадий Девятов (он только поправился после тяжелого ранения) и Сергей Сидоров - пустить под откос по вражескому эшелону...

Рабцевич подвел итог собранию. Его выступление было кратким. Он наметил, кто, где и что будет делать к празднику 1 Мая.

- Наша задача, - сказал командир, - сделать все, чтобы в эти праздничные для нас дни фашисты еще острее почувствовали, что у них горит земля под ногами.

Прямо с собрания группы уходили на задание. Бабаевский отправлялся с Синкевичем. Побажеев - с Бочериковым, Линке - с Игнатовым. На складе получали патроны, мины, гранаты, сухой паек - хлеб, колбасу. В первые же дни после прихода на Пинщину отбили у фашистов большое стадо коров. Некоторых раздали крестьянам, передали в 208-й партизанский полк, остальные паслись поблизости. На базе наладили коптильню - научились делать колбасу.

Провожал бойцов сам Рабцевич. На поляне выстроилась группа Игнатова.

- Больные есть? - спросил Рабцевич.

- Нет, - дружно ответил строй.

- Вот и хорошо. - Рабцевич облегченно вздохнул, его лицо заметно повеселело.

- Здоровому человеку всегда легче воевать, - впервые за много дней скупо улыбнулся Линке.

- Желаю успеха вам, товарищи, - сказал Рабцевич. На прощание крепко пожал руку комиссару. - Удачи тебе, Карл!

* * *

Действия бойцов спецотряда, местных партизан были настолько ощутимы, что на какое-то время парализовали движение на железной и шоссейных дорогах. В ответ фашисты организовали несколько карательных экспедиций. Ничего не добившись, они стали концентрировать силы в Парохонске, других населенных пунктах, готовясь к новым операциям.

И тут Бабаевский сообщил, что конное подразделение словаков, дислоцирующееся в деревне Любель, перебив свое командование, ушло в лес, где встретило местный партизанский отряд "За Родину" и влилось в него.

- Вот это здорово, Николай! - сказал Рабцевич. - Как видишь, твои старания не пропали даром.

...Эта история началась сразу же после возвращения Бабаевского с Большой земли. Словацкое подразделение тогда стояло в деревне Вылазы. Солдаты охраняли участки железной дороги.

В отряде решили начать агитационную работу по их разложению. Нужен был человек, через которого для начала удалось бы завязать с ними переписку...

После тщательного отбора Бабаевский остановился на жительнице деревни Сошно Дарье Александровне Малашицкой. Рабцевич одобрил кандидатуру. Оставалось заручиться согласием самой Малашицкой. С этой целью апрельской ночью и отправился к ней начальник разведки. С ним пошли проводник из местных - сосед Малашицкой - и трое бойцов охранения.

В то время фашисты не имели гарнизона в Сошно, если, конечно, не считать бригады немецких железнодорожников, живших в церкви. Однако жили рабочие обособленно, посты выставляли только возле казармы. Поэтому каких-либо препятствий для встречи не предвиделось.

Огородами пробрались к хате Малашицкой. Кругом было спокойно, непривычно для военного времени тихо. Деревня спала. Бойцы охранения заняли свои места - двое залегли в кустах у ограды на улице, один на огороде. Проводник тихо постучал в окошко, низ которого был заделан куском железа. Бабаевский, чтобы случаем не напугать хозяйку, прижался к стене хаты, затаился.

- Кто? - послышался заспанный голос.

Проводник назвался.

- Чего тебе? - недовольно спросили из-за окна.

- Да открой же скорее, Дарья, дело к тебе имею.

Из хаты донеслось приглушенное покашливание, торопливое шлепанье босых ног.

Дверь приоткрылась, в образовавшуюся щель просунулась женская голова в наспех накинутом платке.

- И чего тебе, окаянный, не спится? - проворчала хозяйка. - Входи, полуночник. - Она распахнула дверь.

- Да я тут не один, - виновато проговорил проводник, пропуская вперед Бабаевского.

В сумрачной горнице непросто было различить присутствующих, их близость угадывалась по дыханию.

- Ты кого это ко мне привел? - спросила хозяйка.

Бабаевский опередил проводника, представился:

- Я заместитель командира отряда Игоря. Звать Николаем. Если не возражаете, поговорить с вами надо.

Малашицкая вздохнула.

- Возражай не возражай, а ты уже в хате. Говори, чего надо?

Бабаевского не смутил тон хозяйки. Он знал о ее крутом нраве. Попросил проводника выйти. Сработала привычка: прежде чем заговорить с кем-либо о деле, остаться без свидетелей. В народе недаром бытует пословица: "Береженого бог бережет", чекисты называют это конспирацией.

- Так спрашивай, - нетерпеливо заметила Малашицкая, едва затихли во дворе шаги проводника, - что надо?

- Для начала, Дарья Александровна, пройдем куда-нибудь в уголок, зажжем лампу, коптилку, - предложил Бабаевский. - Знаете, как-то не привык знакомиться в потемках.

- Тогда иди сюда. - Она нащупала его руку, потащила за собой. Рука у нее была по-мужски крепкая. Сделав несколько шагов, сказала: - Постой! - а сама загремела чем-то железным.

- Эт на-а, паралик ее расшиби, печь погасла. Теперь огнем, разживиться можно если только у соседки.

Бабаевский протянул ей пачку немецких спичек.

Малашицкая зажгла тонкую длинную лучину, воткнула в печь между кирпичей. Слабо озарилось место, где они находились. Это было запечье, отгороженное от горницы шторкой из грубой серой ткани. Огонь в топке никак нельзя было увидеть с улицы. Бабаевскому понравилась сообразительность хозяйки. Подумалось: "Должно быть, это место не впервые использует для подобных встреч". Сел на щербатую коричнево-черную, крепко сработанную скамейку. Малашицкая стояла, прижавшись к печке. Некоторое время молча смотрели друг на друга.

Малашицкая выглядела много старше своих шестидесяти двух лет, и в этом не было ничего удивительного. С двадцать девятого года осталась без мужа. На руках пятеро детей. А помощи ждать неоткуда. В тридцать девятом, когда Западная Белоруссия стала советской и вроде бы солнышко взошло в ее жизни, подросли дети, старшую, Михалину, выдала замуж. Да умерла средняя Надежда. Не успело забыться это горе - война грянула. У Михалины фашисты повесили мужа (он был депутатом сельского Совета), а саму угнали на каторжные работы в Германию. Сыновья Григорий и Петр ушли в лес партизанить. Осталась она с младшей - Катериной. Чем могла, партизанам помогала: кормила, обстирывала, белье штопала, - ничего не жалела. И тут вновь несчастье постучалось в ее хату. В феврале сорок четвертого под Брестом погиб Григорий.

Бабаевский глядел на Малашицкую и на какое-то время даже засомневался: а справится ли эта немолодая, измученная женщина с заданием? Успокоился, поглядев в глаза - живые, необычайно ясные.

- Видите ли, уважаемая Дарья Александровна, я много о вас слышал, все собирался познакомиться. - Его взгляд столкнулся с колючей усмешкой хозяйки. - Простите, что выбрал такое позднее время.

- Чего уж извиняться, коль пришел. Скажи лучше, зачем понадобилась?

Бабаевский понял, что она не терпит многословия, не нуждается в лишних объяснениях.

- Я хотел бы вас попросить выполнить одно очень важное поручение отряда.

И опять усмешка, пройдясь по ее впалым щекам, застряла в глазах.

- Господь с тобой, мил человек, на погост мне пора собираться, уже бельишко припасла, а ты задание. Отзаданилась, теперь за меня сынок мой последний воюет.

Голос ее дрогнул, сорвался, взблеснули от боли глаза. Казалось, еще мгновение - и расплачется старая женщина. Но не расплакалась: закусила губу, и глаза тут же высохли.

Бабаевский подивился ее воле, обрадовался: "А ведь не ошибся сильный она человек".

- Дарья Александровна, - продолжал Бабаевский, - как это в народе говорится: вы еще любой молодой сто очков вперед дадите. Не будь я уверен в том, что справитесь с нашим поручением, не пришел бы сейчас.

Из рассказов бойцов, односельчан Малашицкой Бабаевский знал, что она не тщеславна, не любит, когда ее хвалят, выпячивают, но сейчас после его слов она разом переменилась, помягчала, подобрела.

- Ну что, господь с тобой, говори, что надо.

Бабаевский облегченно вздохнул и стал рассказывать о задании.

Они просидели чуть ли не до утра, обо всем поговорили: о политике, о довоенной колхозной жизни, о положении на фронте. Ей все хотелось знать, на все получить ответ.

Бабаевский от имени руководства отряда написал обращение к вражеским солдатам. Набросал Малашицкой несколько вариантов, как подступиться к ним, выбрать нужного человека, и ушел.

Несколько раз ходила Малашицкая в Вылазы, а это от ее деревни ни много ни мало - целых четыре километра. Да если бы все дело было только в количестве километров. На пути как заноза торчал железнодорожный переезд, у шлагбаума - дотошная охрана. Не только перевернут поклажу - расспросами замучают: куда да зачем? Отговаривалась как могла. Письмо-обращение, чтобы, случаем, не обнаружили, аккуратно сложила и спрятала под платком в пучке волос.

Невыносимо сложно оказалось завести знакомство среди солдат. Раньше ей не стоило труда завязать разговор с человеком. Легко с людьми сходилась, быстро находила общий язык. Теперь ее словно подменили: видно, сказывалась ответственность перед отрядом - пообещала выполнить поручение наилучшим образом.

Все перепробовала Малашицкая, чтобы поближе быть к солдатам. Попыталась определиться к ним в прачки, уборщицы или на кухню - не получилось. Тогда стала вязать носки и менять у солдат на продукты.

Как-то повстречался ей с виду добродушный парень с подкупающей простецкой улыбкой. По-русски он изъяснялся вполне терпимо.

За носки он дал немного соли и впридачу большой кусок сахара.

- Это, - сказал, - внукам отнесешь.

Понравился ей солдат. Хотела поговорить, но его позвали в казарму. Постояла на дороге, подосадовала и опять ни с чем вернулась домой.

Но судьба свела с ним еще раз.

Отправилась как-то в Вылазы. Благополучно миновала переезд, до деревни осталось с километр. И тут разболелась нога: к непогоде или еще по какой причине, но вдруг не стало мочи идти. Присела на обочине, задумалась. И что такое? Он идет. Увидел, обрадовался:

- А, старая знакомая! - Сел рядом. - Я тебя не раз вспоминал. Носки мне понравились. - Он повалился спиной на траву, широко раскинул руки. Жить - хорошо! - Приподнялся. - А будет еще лучше. Сейчас для главного удара силы копим.

Кровь ударила в голову Малашицкой, нехорошо стало.

Разбитая, усталая, так и не дойдя до Вылазов, вернулась она домой. В голове все смешалось. И самое страшное, что не знала, как теперь быть, что делать. Она уже не верила в эту затею. Приди тогда Бабаевский, непременно отказалась бы от поручения. Но минул день, и здравый рассудок взял свое.

Было солнечно, жарко. Она готовила еду. Чистила картошку, резала лук, а думала о письме.

С улицы послышался тяжелый конский топот, потом совсем рядом команда, вслед за этим шум, смех, разговоры. Глянула в окно: "Легки на помине..."

Солдаты спешились, заполнили улицу. Один уже приоткрыл калитку во двор Малашицкой.

"Господи, пресвятая богородица!.." Не успела Дарья Александровна сунуть чугунок в печь, как в дверь постучались.

Вошел солдат-словак. Она мельком оглядела его и ужаснулась: страшен, что война, лицо угревато-оспинное, длинное туловище и короткие кривые ноги. Таким только детей пугать.

- Мне бы попить, - вытирая рукавом потный лоб, сказал, немного коверкая русские слова.

Малашицкую даже озноб прошиб. Хотела отказать: мол, к колодцу еще не ходила, - но, подавив неприязнь, спросила:

- А чего тебе, мил человек, водицы аль другого?

И, не дожидаясь ответа, добавила:

- А если я тебя морсом клюквенным угощу?

Солдат, переминаясь с ноги на ногу, раскрыл рот да так и замер.

Малашицкая, погремев в сенях у кадушки, принесла большой ковш морсу с плавающими ягодами.

- На-кась, жажду как рукой снимет.

Солдат, словно не веря глазам своим, что привалило такое угощение, бережно принял ковш, сглотнул слюну и стал пить. Острый кадык его так и задвигался от громких блаженных глотков. Немного отпив, старательно вытер ладонью усы, с благодарностью посмотрел на хозяйку и вновь приник к ковшу. Несколько раз он принимался пить, пока не одолел весь морс. А выпив, устало опустился на скамейку.

Потом пошарил по карманам маленькими жилистыми руками с грубыми, узловатыми пальцами, достал алюминиевый портсигар и вздохнул сокрушенно сигареты кончились.

Малашицкая, видя все это, достала с печки кисет, приготовленный для сына. Подумала, где можно взять какой-нибудь клочок газеты: своих она не получала, а читать фашистские - душа не принимала. Открыла комод, там под бельем лежала газета, постеленная еще с довоенных времен, оторвала от нее чуток.

Солдат скрутил цигарку, закурил. Потом с придыхом, страшась раскашляться от перехватившего дух самосада, спросил:

- А скажите, почему это вы ко мне так хорошо сейчас отнеслись? Я ведь... в какой дом не зайду - отовсюду гонят, смотрят с ненавистью. А вы...

- А чего я? - Малашицкая вздохнула. - И вы - человек.

С тех пор солдат стал часто заходить к Дарье Александровне. В одно из посещений попросил вдруг проводить его в лес к партизанам. Обрадовалась Дарья просьбе, но вид сделала, что не поняла его, и, как говорила про весенний сбор клюквы, когда она, ядреная, особенно радует глаз, так и продолжала. Однако, едва солдат собрался уходить, сунула ему письмо, благо понимал он по-русски.

- Прочти...

Он развернул, пробежал глазами, внимательно посмотрел на Малашицкую и разом переменился в лице: побледнел, посуровел...

Внутри у старой женщины все похолодело. "Господи, неужели не тот? Тогда зачем ему понадобились партизаны? - Ей припомнились частые приходы в последнее время оккупантов в Сошно. - Как это я раньше не сообразила?"

Солдат, не торопясь, прочитал письмо и вновь уставился на Малашицкую. Что-то неприятное было в его тяжелом взгляде, в шумном, прерывистом дыхании.

"Точно... не тот! Вот дуреха!" В ушах неприятно зашумело, зазвенело, а после опять услышала его глуховатый голос:

- Письмо возьму с собой, дружку покажу. Завтра зайду.

Что и как ответила - не помнила. Пришла в себя, когда с улицы послышался конский топот и в открытое окно ветер принес запах полыни. Постояла, подождала, пока все стихнет, и вышла из хаты. Огородами, кустарником, чтобы не видели соседи, пробралась в лес.

- Дарья Александровна? - удивился Бабаевский, увидев ее.

- Я, Николай, я, - прошептала, - пришла посоветоваться.

И стала рассказывать о случившемся. Рассказывала торопливо, подробно.

- Ты понимаешь, не понравился он мне. Уж больно вид у него был страшный, когда читал письмо.

Бабаевский мягко улыбнулся.

Малашицкая вспыхнула. От внезапной злости дышать стало нечем.

"Ему, видите ли, смех, а тут!.." Хотела наговорить, накричать, но не успела.

- Вы, Дарья Александровна, - продолжая улыбаться, сказал Бабаевский, - успокойтесь. Признаться по совести, я другой реакции на письмо и не представлял. Сами поймите, человек просит проводить к партизанам, значит, думает о связи с ними, а может, о переходе. И все благодаря вам. Но одно дело думать о партизанах и совершенно другое вступить с ними в связь, начать действовать. Так что будьте спокойны, все развивается как положено. Кстати, увидите его, передайте, что я хочу с ним поговорить.

Вскоре Бабаевский встретился с солдатом-словаком. Разговор был откровенный. Хоть и помнил начальник разведки спецотряда рассказ Малашицкой, но расспросил, откуда родом, где служил. И только после этого предложил начать агитационную работу среди солдат-словаков.

Малашицкая стала выполнять задачи курьера: от Бабаевского носила листовки словаку, от него доставляла донесения.

Однажды Бабаевский поручил Малашицкой передать солдату-словаку письмо Рабцевича и пачку советских газет.

Пришлось задуматься. Переход с такой поклажей через переезд исключался. Солдат-словаков, как назло, из Вылазов уже который день не выпускали - их руководство боялось, что в подразделение занесут свирепствующий вокруг тиф.

И все же Дарья Александровна нашла выход. Дождавшись ночи, проверила, крепко ли спит дочь, переоделась во что похуже и, взяв припрятанную посылку, отправилась в путь. Ночь выдалась темная, холодная. Трава ледяной росой обжигала босые ноги. Идти было тяжело. Пока шла полем, еще что-то различала, а в лесу даже растерялась. Постояла, сориентировалась, где должен быть переезд, вытянула вперед руки, чтобы не напороться на кусты, ветки деревьев, и взяла левее...

Железную дорогу не увидела - угадала по вспышкам ракет, которые время от времени дырявили небо. Идти дальше стало опасно. Вдоль железнодорожного полотна фашисты выставляли секреты, и неизвестно, где они затаились на этот раз. Стоило на них наткнуться, пиши пропало. За годы войны насмотрелась на расправы... Фашисты были беспощадны к тем, кто даже днем осмеливался переходить железную дорогу в неположенном месте. А у нее, ко всему прочему, посылка.

На опушке за деревом остановилась. Из темноты, щелкнув, вылетела ракета. Роняя искры, высветила рельсы, лобастый дзот на взгорке, часового...

Малашицкая решила, что удачно вышла к дороге, здесь и постарается перебраться через нее. Расчет был прост: невдалеке от дзота фашисты вряд ли выставили секрет - смысла нет, а вот дальше... кто знает. Надо только выбрать момент.

Подождала, когда затухнет новая ракета, легла в траву и поползла. Смешно и грешно: старая женщина, самое время на печи кости греть, сны про будущую счастливую жизнь разглядывать, а она путешествует, да как - на брюхе...

На сколько метров фашисты оголили лес по обе стороны, она не знала, но, пока ползла до насыпи, совсем обессилела, а впереди - еще небольшой подъем, железнодорожное полотно, спуск и такой же конец до опушки... Все это не так уж страшно - скрипнет зубами, доползет. Да только вдруг почувствовала, что нога немеет. Знала, что студить нельзя, но в обувке, пускай даже самой легкой, разве учувствуешь сушняк в лесу, а шум ей был совсем некстати.

Призывая всех святых на помощь, стала растирать, гладить, щипать ногу... В небо взвилась новая ракета. Неприметным комочком замерла Малашицкая. А как только огонь померк, сноровисто, забыв про ногу и усталость, на одном дыхании вскарабкалась на полотно, перебралась через рельсы по колючей щебенке на ту сторону насыпи и съехала вниз.

Некоторое время лежала пластом, сердце колотилось и казалось, что, если бы не прижалась так к земле, непременно бы вылетело. Однако отдыхать недосуг. Через силу выпростала руку, ухватилась за траву, подтянула свинцовое тело, выкинула другую руку и поползла...

В Вылазы она не пошла. У нее с Павлом на всякий случай было обговорено укромное место за околицей. Там и оставила свою посылку. Павел будет чистить коня - заберет.

До своего дома Малашицкая едва добралась. В сенях скинула измазанное платье, вымыла ноги и, войдя в хату, от непомерной усталости повалилась на кровать.

Утром, едва в окно пробился рассвет, поднялась. Ступила на ноги - и чуть не упала. Глянула на них и ужаснулась - они распухли, были в ссадинах...

Шли дни. Тот, первый солдат обрастал надежными людьми. Письма, газеты, листовки делали свое дело.

Бабаевский уже согласовал с Рабцевичем план перехода солдат в отряд, как вдруг подразделение снялось и ушло за реку Ясельду в деревню Любель.

Причина перевода стала известна только на следующий день. Из Пинска в Любель пожаловал высокий фашистский чин. Тут же сыграли общий сбор, зачитали приказ, согласно которому все подразделение поступало в распоряжение полка СС для проведения совместной карательной экспедиции против партизан. А вечером, когда офицер собрал у себя нескольких человек обсудить план карательной экспедиции, в хату ворвались солдаты, твердо решившие перейти к партизанам. Схватка была недолгой...

Сообщение Бабаевского о переходе словаков к советским партизанам обрадовало Рабцевича.

- Теперь, - повеселев, сказал он, - фашистам нужно время, чтобы опомниться, а мы успеем подготовиться к встрече.

Заложив руки за спину, он нетерпеливо заходил по хатке. Последние успехи отряда придали ему уверенности: он стал разговорчивей, подвижней, улыбался.

- Да, вот, - он подошел к Бабаевскому, - увидишь Дарью Александровну, поблагодари ее от меня. - Задумался. - Этого, пожалуй, маловато. Зайдешь к Процанову, возьмешь несколько кружков колбасы... Ну, в общем, сам сообразишь, чем можно порадовать сейчас старого человека. Действуй.

Фашисты долго готовили карательную экспедицию. А когда вторглись в леса, предупрежденные заранее партизанские отряды и разведывательно-диверсионные группы уже вышли из опасной зоны. Ничего не обнаружив, каратели в деревне Доброславка схватили нескольких крестьян. С их помощью надеялись напасть на след народных мстителей. Пытали, но из этой затеи ничего не вышло. Тогда фашисты в устрашение местных жителей дотла сожгли деревню...

В то же время гитлеровцы усилили охрану железных дорог. Так, на железной дороге Пинск - Лунинец через каждые пятьсот метров - километр построили доты, оборудовали их радио- и телефонной связью, мощными прожекторами, вооружили пулеметами. На расстоянии двухсот метров друг от друга на ночь выставляли посты. В дни интенсивного движения поездов расстояние между постами сокращалось до ста метров. По обеим сторонам железной дороги лес вырубили на сто пятьдесят - двести метров. Часовые при малейшем подозрительном движении в придорожных кустах или сомнительном шорохе, доносившемся из леса, открывали огонь. Тут же наряды солдат прочесывали местность. Если фашистам не хватало своих сил, на помощь прибывал бронепоезд, огнем пушек, минометов, пулеметов наводил ужас на все живое. После его ухода от попавших под обстрел деревень оставались груды развалин да траурно-черные печные трубы, от лесов - расщепленные пни. Кроме внезапных вызовов бронепоезд раз в сутки, в полночь, пускали по всему участку от Пинска до Лунинца, и он наводил "порядок". Фашисты в своей газете хвастливо заявляли о неприступности железной дороги на этом перегоне.

Рабцевич решил взорвать бронепоезд.

Выполнить задание поручили группе бойцов во главе с Синкевичем.

В поисках подходящего места для диверсии восемь раз выходила группа к железной дороге в междуречье Ясельда - Бобрыки. Проводниками были связные братья Косяк - Николай и Федор, которые знали местность не хуже бывалых лесников. Они провели группу там, где, казалось, пройти невозможно. Однако найти брешь в охране не удалось. Стало очевидным: незаметно появиться на железнодорожном полотне и тем более заложить мину нельзя. Но это еще не все. Выполнение задания осложнялось из-за того, что в километре от железной дороги и параллельно ей пролегало шоссе Пинск - Лунинец, которое патрулировали мотоциклисты. В случае тревоги на железной дороге шоссе тут же перекрывалось. И тогда Синкевичу пришла идея атаковать бронепоезд. Стремительно, как ветер, налететь на стальную громаду и подорвать. Еще раньше он обнаружил тянущуюся из леса в сторону железнодорожной насыпи заброшенную и едва заметную канаву. Лежащего в ней человека уже в четырех-пяти метрах было не видно, а канава подходила почти к самой насыпи.

Загрузка...