За любовь не судят

Глава пятая

Собрание проходило бурно. Все заварилось вокруг дробилки ЩКД-8. Говорили и «за» и «против».

Выступление главного инженера Комашко было долгим, обстоятельным, веским.

— В этом году, — закончил он, — об установке ЩКД-8 не может быть и речи. Все уже распланировано. Кто позволит нам нарушать титул? Где взять деньги? Я, конечно, за установку, но эту работу возможно начинать только с нового года.

«Это уже достижение, — усмехнулся Григоренко, оглядывая зал. — Главный, оказывается, тоже за ЩКД-8. Неужто перестал бояться, что план увеличат вдвое?.. Ну и перестраховщик!..»

Неожиданно выступили против дробилки главный механик Гамза и начальник снабжения Файбисович.

— Про установку ЩКД-8 говорить рано, — с места кинул Гамза, глядя прямо на Григоренко. — Еще фундамента нет! Не возведены стены корпуса! И вообще, по-моему, если уж и брать дробилку, то новенькую, с завода, а не какое-то неликвидное барахло!

— Где материалы, я вас спрашиваю?! — восклицал с трибуны начальник снабжения Файбисович и большим носовым платком вытирал широкую лысину. — Заявок на этот год не подавали! Все знают: цемент, металл и все прочее дают только по фондам! Как вы думаете поднять такое строительство? Это же не общежитие построить!..

— А что скажет товарищ Драч? — спросил Григоренко. — Начальник камнедробильного завода почему-то отмалчивается.

— Мое мнение вы знаете, Сергей Сергеевич, — поднялся долговязый Драч. — Я — за установку мощной дробилки... И чем скорее, тем лучше! .. Чего это мы тут дебаты разводим. Каждому ясно, что дальше так работать нельзя. Наша задача — давать стране гранит, щебень. Сколько мы даем? Курам на смех! А можем давать вдвое, втрое больше! И то мало будет. Посмотрите, сколько людей к нам за щебнем едет?!

Выступление Драча убедило остальных. Никто больше не просил слова. Все ждали, что скажет директор.

Григоренко не любил долгих речей. Говорил и сейчас конкретно, по-деловому:

— Товарищи, с сегодняшнего дня главным объектом строительства у нас становится корпус первичного дробления. Арнольд Иванович, — обратился он к главному инженеру, — надо все силы мобилизовать, чтобы вытащить это звено.

— Однако у нас есть и другие важные объекты, Сергей Сергеевич, — откликнулся Комашко. — Сроки введения их в эксплуатацию определены титулом! Их тоже надо строить! Да и денег на корпус первичного дробления отпущено мало. Практически их почти нет!

Григоренко молча выслушал Комашко, а потом твердо сказал:

— Корпус первичного дробления надо возвести в этом году! — На его лбу появилась глубокая морщина.— Это — наша главная задача! Не решив ее, нечего и думать о приросте продукции на комбинате!

Секретарь парторганизации Боровик тревожно поглядывал то на директора, то на главного инженера и мысленно прикидывал, что собой означает выделение первоочередного объекта. Это, прежде всего, концентрация лучших, квалифицированных кадров. Во-вторых, концентрация основных строительных материалов: металла, леса, цемента, не говоря уже о механизмах... Это все равно, что направление главного удара на фронте!

Как всегда, Боровик думал четко, конкретно, по-военному. На его бледном лице выступил от волнения нездоровый румянец. «Все-таки перед собранием нужно было руководству прийти к единому мнению, — размышлял он. — Выходит, что у директора оно одно, а у главного инженера — другое».

— Сергей Сергеевич, за использование средств не по назначению по головке не погладят! — снова бросил Комашко.— Строго спросят! Не забывайте этого!

— Знаю. И все же отступать не будем! — решительно ответил Григоренко. — Добьемся и пересмотра титула!

— Воля ваша, — теперь уже тоном ниже произнес Комашко. — Вы директор! Свое мнение я высказываю до принятия вами решения. Но когда вы его примете, я буду выполнять его неукоснительно.

Всем было ясно, что Комашко хочет снять с себя всякую ответственность. Свою позицию — «против» — высказал перед людьми, а там — будь что будет! Не я, мол, затевал это строительство, а директор...

Взгляды присутствующих обратились к Боровику. До сих пор секретарь парторганизации не проронил ни слова. Интересно, на чью сторону станет он?

Боровик откашлялся, провел языком по сухим, шершавым губам.

— Согласен с директором, — сказал он. — Корпус первичного дробления должен стать главным объектом! Здесь говорили о механизмах, материалах, деньгах... Резервы у нас есть, товарищи! И первый из них — это добиться ритмичной работы комбината. Штурмовщина, которая у нас еще процветает, всегда несла и несет разбазаривание сил, неразбериху, снижение производительности. Все это приводит к тому, что труд на комбинате еще не стал радостным, вдохновенным, каким он должен стать для каждого... Второе — экономия и еще раз экономия на других объектах. Экономия кирпича, металла, цемента, экономия средств!.. И, наконец, нужно разъяснить всем работникам важность новостройки. Нет сомнения, что люди нас поймут и поддержат... Повторяю — я «за»! Ведь пока не наладим первичное дробление, мы будем плестись в хвосте, не избавимся от штурмов и авралов!.. Но, Сергей Сергеевич, нужно обязательно добиться, чтобы строительство корпуса первичного дробления было включено в титул. Надо настаивать. Писать в главк. Министру. Верю — нам пойдут навстречу.

Михаил Петрович сел, тяжело дыша. На большом, с глубокими залысинами лбу выступили мелкие капельки пота. Все с сочувствием смотрели на него, понимая, как трудно было прийти, выступить на собрании ему — очень больному человеку.

— Писать будем, — сказал Григоренко. — Но нельзя упускать ни одного дня. Не растягивать строительство до зимы! Нам нужно завтра же — нет, сегодня! — приступать к работе!.. У кого есть конкретные предложения, товарищи?

Все молчали. Молчал и Комашко, сосредоточенно рассматривая свои длинные пальцы с блестящими ногтями. Вдруг в задних рядах вспыхнул смешок. Кто-то выкрикнул:

— Эй, Лисяк, выискивай резервы!

— Поищем... Чего ж! — откликнулся тот.

— Этот найдет! Держи карман шире!

— А твои резервы, Сажа?

— От его резервов только сажа и осталась.

— Ну, хватит вам! — послышался чей-то строгий голос. — Не время зубоскалить!

— Разрешите мне сказать!

Григоренко нашел глазами того, кто просил слова. Это был Остап Белошапка.

— Хватит! — выкрикнули из задних рядов.

— Пускай говорит, — загудел зал.

Проходя к сцене, Остап встретился взглядом с Боровиком, глаза которого светились добротой. С живым интересом смотрел на него и Григоренко. У Остапа перехватило дыхание. «Ну как не поймут, со стыда сгоришь!»

Поднявшись на трибуну, Остап глубоко вздохнул и, волнуясь, заговорил:

— Мы тут обсуждаем вопросы, которые касаются всех нас. От директора до рядового рабочего. О работе нашего предприятия говорим. Мы его хозяева!.. А бригадиры Лисяк и Самохвал зубы скалят и насчет резервов смеются...

Зал затих, замер. Правильно говорит этот белочубый парень!.. Задние ряды тоже примолкли. Послышался лишь одинокий голос:

— Гляди-ка, оратор какой нашелся!

Остап откашлялся в кулак. Реплика не сбила его, а, наоборот, только подзадорила.

— Я в ораторы не собираюсь, но сказать хочу.. . Секретарь парторганизации правильно говорит — надо искать внутренние резервы. Их, если как следует посмотреть, действительно немало. Все мы видим, сколько у нас отходов щебня. Горы! Миллионы кубометров! Если их перемыть и просеять...

— Промыть?

— На сите бабки Моти! — закричали в задних рядах.

— Не на сите, а на корытных мойках! Есть такие, к вашему сведению... Промышленность их выпускает. Короче говоря, надо сделать такую мойку!

— Ну и сделай! Давай, давай! — донесся голос Самохвала.

— За год такая мойка может сто тысяч кубометров мелкого щебня переработать. Это — четверть того, что производим сейчас. Железобетонные заводы с руками будут отрывать этот щебень!

В зале тишина стала напряженной, ощутимой. Двадцать пять процентов прироста продукции! Это — ошеломило.

Предложение Остапа было таким же неожиданным, как и простым. Все привыкли к горам отходов, громоздящимся вокруг карьеров, но до сих пор мало кому приходила мысль, что там миллионы кубометров щебня. Если и приходила, то немедленно отбрасывалась: как взять его, тот щебень?!..

— Как же вы предлагаете построить мойку? — спросил Григоренко. — Вы думали над этим?

— Думал. У меня есть проект. Есть чертежи и расчеты.

— Ребячество! — вдруг подскочил Комашко. — Угробим и время и деньги... В Клинском карьере мойку уже строили. Ничего не вышло. Щебень не отмывается. Драч может подтвердить.

Драч медленно, нехотя встал.

— Да, не вышло у них с мойкой.

— Почему не вышло? — спросил Григоренко.

— Гранитный отсев не отмывается, потому что имеет глиняную оболочку и очень мелкий.

— А может, там было что-нибудь не так? Может, другая причина?

— Не знаю, — ответил, садясь, Драч.

— Считаю, что это предложение заслуживает серьезного внимания, — обратился к собранию Григоренко.— Мелкий щебень нужен всем! Мойку, в конце концов, построить несложно. Стоит попробовать. Но перед этим надо выяснить причину неудач на Клинском комбинате, чтобы не повторять их ошибок... Товарищ Белошапка, зайдите ко мне с чертежами.

Остап спустился со сцены и пошел к своему месту. Передние ряды молчали. На задних захихикали.

— Директорский прихвостень! — прошипел кто-то со злостью.

Злобное слово поразило Остапа в самое сердце. «Прихвостень!.. Почему? Потому, что болею за производство? Так разве о нем должен заботиться только директор? А мы все?..

Он молча сел на свое место. Незаслуженная обида так потрясла его, что он уже не слышал, что дальше говорилось на собрании. Только когда стали хлопать и скрипеть откидные кресла, когда все начали подниматься и двигаться к выходу, он понял, что собрание закончилось.

Оксана Васильевна, прежде чем войти в кабинет директора, подошла к столу секретаря. Люба заметила, что та взволнована. Не могла не заметить. И зрачки у нее расширены, и серо-голубые, в густых ресницах глаза казались темными, глубокими. Раньше Люба никогда не видела, чтобы Оксана Васильевна была взволнована, когда ее вызывал к себе директор. Это другие, нервничая, присаживались к ее столику, вели невпопад пустячные разговоры. Оксана Васильевна всегда заходила смело. Да и чего ей было волноваться? Как-никак экономист, заместитель председателя завкома. Можно сказать — сама начальство.

Оксана Васильевна действительно волновалась. Чтобы не выдать себя, она сначала постучала в дверь, а затем уже открыла ее. Хотя обычно сначала открывала дверь, а потом спрашивала разрешения войти. Люба и это приметила.

Сергей Сергеевич оторвал взгляд от бумаг. Увидев Оксану Васильевну, растерялся, но быстро овладел собой, поднялся навстречу.

— Здравствуйте, — пожал он Оксане Васильевне руку, чуть-чуть задержав ее в своей. — Вы уже вернулись? Так быстро?

«Быстро»! — значит, не ждал», — отметила она про себя.

Директор был в хорошем настроении. В глазах так и бегали веселые огоньки.

— Приятная весть, Оксана Васильевна, — широкая улыбка расплылась по лицу Григоренко. — Драч прислал телеграмму, что дробилку ЩКД-8 получил и отправляет. Теперь мы на коне!

— Сколько времени понадобится на ее установку?

— Месяца... — Григоренко рассек ладонью воздух, — три-четыре...

— Так быстро?

— Объявим объектом номер один. Подберем лучших рабочих. Поднимем молодежь, комсомольцев. Обратимся в горком комсомола.

Сергей Сергеевич то и дело поглядывал на Оксану Васильевну и замечал, как изменялось ее лицо, становясь все более красивым. От этого в душе у него возникала неясная тревога, и слова он говорил совершенно не те, что хотелось, какие-то деревянные.

Григоренко не стремился к этому, но вот оно — пришло. Он чувствовал и боялся самому себе признаться, что оно — это любовь.

После встречи в Москве он часто думал об Оксане Васильевне. Конечно, нельзя сказать, что думал только о ней. Но что бы ни делал, помимо воли мысли возвращались к ней, хотя ничего между ними, казалось бы, и не произошло, что могло бы их сблизить.

Григоренко был далек от стремления к мимолетным любовным связям. Нет, здесь было другое.

Он хотел сказать ей многое.

И вот она рядом, здесь, в его кабинете. Возьми и скажи.

Но он молчит.

Сидит и перебирает телеграммы. Как их много. И руководящих, и с требованиями, и с просьбами. Больше с просьбами.

Оксана Васильевна тоже сидит задумчивая. Взять и сказать бы ему прямо: «Я же к тебе приехала. Из Москвы сбежала. Так что же ты сидишь, уткнувшись в какие-то телеграммы? Скажи — когда встретимся. Я приду. Обязательно приду!» Но она тоже ничего ему не говорит.

Молчание становится гнетущим.

— Ой, что же это я у вас время отнимаю, — словно спохватилась Оксана Васильевна. — Ведь на минутку зашла. Просьба у меня. Разрешите выйти на работу раньше. Неделю отгуляю потом, — и она подала заявление.

— Хорошо, — ответил Григоренко, написал резолюцию и не стал спрашивать, зачем ей потом понадобится эта неделя.

— Спасибо, — тихо сказала Оксана Васильевна и вышла.

Под потолком барака клубился густой табачный дым.

Григоренко и начальник цеха Прищепа, переступив порог, закашлялись. Кто-то распахнул окно.

Когда дым немного разошелся, Григоренко поздоровался, снял фуражку и положил ее на подоконник. Вокруг— настороженная тишина.

— Здравствуйте, товарищи! — повторил он.

— Здра-авствуйте, — протянул кто-то лениво.

За ним, из глубины, громче:

— Здравствуйте, коли не шутите!

— Нет, не шучу... Когда захожу в дом к людям, то первым делом здороваюсь, снимаю фуражку. — И Григоренко со значением обвел взглядом ребят, которые, все как один, сидели в головных уборах.

Оглядываясь друг на друга, они нехотя стали снимать фуражки. Большинство из них были нестрижены, лохматы. Все с любопытством рассматривали директора. Многие видели его вблизи впервые.

— Начнем? — тихо обратился Григоренко к Прищепе, который успел примоститься на краю скамьи у стены.

— Начинайте, товарищ директор, — неожиданно донесся басок. — Интересно начальство послушать...

В голосе чувствовались вызов, ирония. Но Григоренко был к этому подготовлен: он уже кое-что слышал о бригаде Лисяка. Знал, что в ней собрались разные люди, среди них были и такие, кто за хулиганство отсидел год или два в тюрьме. Многие смотрели на работу в карьере как на неприятный и временный эпизод в своей биографии. Они пережидали здесь время, подыскивая другую работу, полегче и повыгоднее. Поэтому честью коллектива никто из них не дорожил. В бригаде царило панибратство, круговая порука и пьянство. Сам бригадир своих рабочих называл не иначе как «братва». Это была единственная бригада на комбинате, в которой не было ни одного коммуниста и даже комсомольца.

Григоренко рассказал о новых заданиях, которые поставлены перед комбинатом, и в особенности перед его ответственным участком — карьером, где добывается гранит. Сказал и о том, что бригада из месяца в месяц не выполняет план, что в ней много нарушений трудовой дисциплины, прогулов и что с этим пора кончать.

«Лисяковцы» слушали не перебивая. Некоторые — серьезно. Большинство — с усмешкой. Сзади тихонько перешептывались. Но слушали. Даже реплик не подавали.

Григоренко взглянул на часы. До начала работы — двенадцать минут.

— Вопросы есть, товарищи? Прошу!

Молчание. Ни о фронте работ, ни о новых шлангах, ни о рукавицах, ни даже о зарплате к директору вопросов не было. Странно...

Но вот молчание нарушил Лисяк. Он встал, расправил узкие плечи в брезентовой куртке, пятерней пригладил блестящие черные волосы.

— Гм... Так вот, братва, хорошую, так сказать, лекцию прочитал нам директор. Очень даже интересную... И о производстве, и про моральный кодекс, так сказать... Все правильно. Доходчиво. Жаль только, что не в рабочее время. До вечера слушали б. Вы почаще к нам заходите. А то от начальника цеха, — кивнул он в сторону Прищепы, — путного слова никогда не услышишь...

Григоренко передернуло от этих слов, и от явной иронии, и от панибратского тона, но он сдержался и ответил спокойно:

— Очевидно, кое-кому непонятно. Это — вовсе не лекция, а производственная беседа директора с подчиненными.

— А-а, — протянул Лисяк, — вот теперь дошло... Вы уж нас извините, товарищ директор, тугодумов, до нас действительно иногда на третий день доходит...

В сердце Григоренко накипал гнев. Этот мальчишка просто издевается над ним! Даже подмигивает своей «братве», и у многих уже вспыхивают в глазах веселые искорки. Но по-прежнему спокойно, не повышая тона, он сказал:

— Товарищ Лисяк, вчера в вашей бригаде прогуляло четверо... Что с ними? Где они?

— Ну, один — это я, Роман Сажа, — глянул мрачно из-под бровей парень. — Не прогулял я, больной лежал.

— В поликлинике были?

— Не был. Голова болела.

Кто-то прыснул в кулак.

— Где остальные трое?

— Ведут борьбу с сивухой, товарищ директор, — с серьезным видом сказал Лисяк.

— Как это понимать?

— Вы сами как-то говорили, что с нею надо бороться. Вот они и борются. Пока не выпьют ее, клятую, к работе не приступят...

— Все прогульщики будут уволены. Подайте мне, товарищ Прищепа, докладную, — сказал Григоренко.

— Кто же будет работать, товарищ директор? — плаксиво спросил Лисяк, хотя его сухощавое лицо с курносым носом ехидно усмехалось. — Кто гранит будет бурить?

— Найдутся люди! — отрубил Григоренко и шагнул к окну, где лежала фуражка.

Он протянул было руку, чтобы взять ее, но тут же невольно отдернул. В фуражке белела горсть перловой каши... Григоренко почувствовал, как задергалась левая щека.

«Сдержаться! Только бы сдержаться! — твердил он про себя. — Только не сорваться!..» И он сдержался. Оставив на подоконнике фуражку, Григоренко спокойно вышел. Через открытое окно донесся крик Лисяка:

— Кто сделал? Кто? .. Морду набью!

«Интересно бы взглянуть на его лицо, — подумал Григоренко. — Искренне это или разыгрывает гнев? Но кто же направляет ребят? Возможно, сам Лисяк... Нет, он не так глуп!.. Тогда кто? Не Сажа ли? Пожалуй... Уж больно нахальные у него глаза...»

Остап вышел от директора в приподнятом настроении. Еще бы! Григоренко полностью его поддержал! Мойка будет!

Он подмигнул Любе:

— Ты все печатаешь, Люба? Трудовой день уже закончился. Кончай — пойдем со мной в кино!

Люба зарделась.

— Ну что ты, Остап?!

«Удивительно, — подумала Люба, — как после всего, что пришлось пережить, он «остался неунывающим и веселым. Внешне он беспечный, а чувствуется твердый характер, уверенность в себе. Эти плечи не согнутся в беде, вынесут любую тяжесть».

— Почему? Чем я не парубок, а?.. — улыбнулся Остап. — И радость у меня сегодня. Даже две!.. Первая — директор утвердил проект моей мойки. Вторая — получил письмо из техникума: меня восстановили и разрешили защищать диплом!.. Такие счастливые дни не часто выпадают. Правда?

— Поздравляю тебя, Остап, с успехом, — сказала Люба и приветливо посмотрела на него раскосыми, черными как уголь глазами.— Теперь тебе пора и в комсомоле восстанавливаться.

Остап сразу посерьезнел.

— Ты думаешь, восстановят?

— Восстановят. Я уже говорила о тебе в горкоме... Пиши заявление!

— Вот так сразу?

— Ну и что... Пусть у тебя будет сегодня и третья радость! — Она подала ему чистый лист бумаги и ручку.

— Ну и чудесная ты девушка, Любочка! — выкрикнул Остап на весь коридор.

Он присел к столу и быстро написал заявление.

— Завтра разберем на бюро, — сказала Люба, убирая заявление в ящик стола.

Открылась дверь — на пороге кабинета появился Григоренко:

— Люба, если Оксана Васильевна еще здесь, попросите ее, пожалуйста, зайти ко мне.

Люба заметно побледнела. Глаза сразу поблекли. Еле слышно ответила:

— Хорошо, Сергей Сергеевич... Позову. — И к Остапу: — Завтра приходи на бюро. До свидания!

Любе не пришлось звать Оксану Васильевну. Она сама, словно почувствовав, что ее ждут, уже шла по коридору с высоко поднятой головой. Громко постукивали каблучки ее модных туфель.

Люба с завистью посмотрела на нее. Что ни говори — красивая женщина Оксана Васильевна: высокая прическа, статная фигура, в меру полные, стройные ноги. Лицо — нежное, с розовым оттенком. И глаза, всегда серые, теперь казались голубыми, наверное от голубого платья. На ногтях свежий маникюр.

«Кто ей, интересно, обед готовит?» — невольно подумала Люба.

Оксана Васильевна проплыла мимо Любы, даже не удостоив ее вниманием, словно той и не было в приемной. И лишь мимоходом взглянула на Белошапку, который отступил к окну, пропуская ее.

— Як вам, Сергей Сергеевич, — сказала Оксана Васильевна.

Григоренко шире открыл дверь.

— Очень хорошо. Заходите. .. Я только что хотел вызвать вас. Мы должны с вами кое-что подсчитать, уточнить. .. Прошу!

Оксана Васильевна прошла первой, Григоренко — за нею. Мягко закрылась дверь.

— Королева! — произнес Остап. — Красивая, черт побери. Но не хотел бы я иметь такую жену. Холодом веет, как от ослепительного айсберга...

— Удивительно навязчивая! — глубоко вздохнула Люба. — Не дает проходу Сергею Сергеевичу!

— Ну и пускай! — беспечно отозвался Остап. — Это их дело. А мы, Любаша, пошли в кино? Поддержи компанию!

— Нет, нет, Остап, иди сам... Я не пойду, — голос Любы дрогнул. — Позови кого-нибудь еще... Марину, например... Светлану. Да мало ли...

— Ну, раз не хочешь — что делать... Тогда до свидания! — немного помедлив, сказал Остап.

«Что это с ней? — подумал он, выходя. — Неужели на меня обиделась за то, что ни с того ни с сего в кино пригласил?»

По небу плыли серые, неприветливые тучи. Таким же серым и неприветливым был сегодня и Днепр.

«Еле удалось вырваться — и на тебе, такой день!» — нахмурился Григоренко, всматриваясь в даль.

Долго ждать не пришлось — белой птицей из-за поворота вылетела моторная лодка, а за рулем... Он сразу узнал ее.

Григоренко помахал рукой.

Лодка резко развернулась и на полной скорости помчалась к берегу. Лишь в нескольких метрах от берега Оксана выключила мотор, и лодка плавно врезалась в песок.

— Давно ждете?

Оксана Васильевна была в спортивном костюме, который подчеркивал ее стройную фигуру.

— Вас готов ждать еще столько же, — с нежностью сказал Григоренко.

— Вы не возражаете, если лодку поведу я?

— Пожалуйста, пожалуйста! Откровенно говоря, у меня нет уверенности, что смогу справляться с нею так же хорошо, как вы.

— Ну, я-то имею немалый опыт самостоятельного вождения. Знаю здесь каждый водоворот, каждую мель.

— Вот и хорошо, — согласился Григоренко. — Это ваша лодка?

— Нет, Файбисовича.

Оксана Васильевна завела мотор и повела моторку посредине реки. Одной рукой держала руль, другую опустила в воду.

Вскоре лодка медленно повернула влево, в приток Днепра — Гатку. Здесь и вправду были сказочные берега. Широко раскинули кроны огромные ветвистые дубы, за ними теснились заросли молодой ольхи, орешника...

Перед Григоренко и Оксаной Васильевной открывались картины извечной борьбы между рекой и берегом. Могучие столетние дубы стальными корнями, кажется, несокрушимо держат крутые обрывы. Здесь, в дни паводка, река неистово борется с деревьями, стараясь вырвать из их цепких объятий хотя бы песчинку, другую... И так из года в год... Пока из-под ног лесных великанов вода не вымоет песок, глину, землю. И пока не упадут в расцвете сил, застонав от боли, эти исполины в воду.

Недалеко от такого дуба, который навеки погрузился в омут, Оксана Васильевна пришвартовала лодку.

С ее полных губ не сходила улыбка. Григоренко откровенно любовался ею.

— Сергей Сергеевич, вот вам спиннинг. Надо на уху рыбы наловить. Я попробую вон у того дуба, а вы — здесь, с лодки.

— Не лучше ли вместе? — спросил Григоренко.

— Нельзя. Рыбу нужно ловить в одиночестве, — возразила Оксана Васильевна.

— Я думаю, что красивая женщина — наилучшая приманка. .. потому и прошу, чтобы вы были со мной.

— Ой, не говорите так, а то я, чего доброго, останусь,— отшутилась Оксана Васильевна, спрыгнула на берег и направилась с удочкой к облюбованному ею месту.

Прошло с полчаса. Григоренко неумело забрасывал блесну, но даже плохонькие окунишки обходили ее. Вдруг крючок зацепился за ремешок часов. Сергей Сергеевич снял их с руки и положил рядом на сиденье. Закидывал спиннинг еще и еще, но все напрасно.

Не клевало и у Оксаны Васильевны. Она уже собралась было перейти на другое место, как вдруг ее поплавок вздрогнул, стал торчком и поплыл от берега. Оксана легонько дернула и почувствовала, что на крючке порядочная рыбина. Удилище согнулось дугой.

Григоренко не выдержал и крикнул:

— Да тащите ее! Быстрее тащите!

Но Оксана Васильевна и не думала следовать его совету. Она дала рыбе походить, потом стала медленно подводить ее к берегу. Наконец в воде засеребрился чешуей крутобокий лещ. Он устал и едва шевелил хвостом. Оксана подтянула его поближе, схватила за жабры.

— О! Смотрите, какой красавец!.. Сергей Сергеевич, скажите, пожалуйста, который час, я хочу запомнить это мгновение! — крикнула она.

Григоренко опустил руку на скамью, где должны были лежать часы. Но их там не было. Заглянул под сиденье, поискал на дне — нет.

— К сожалению, вы не узнаете время, когда поймали леща.

— Не понимаю!

— Мои часы пропали.

Оксана Васильевна бросила леща в лодку и спросила:

— Как это могло случиться?

— Вот здесь они лежали... ну и... — стал растерянно объяснять он.

— Да вы, наверно, нечаянно сбросили их в воду.

— Видимо, так. Откровенно говоря, жалко. Именные. ..

— Сейчас вы их получите, — улыбнулась Оксана Васильевна. — Отвернитесь.

— Что вы? Вода холодная. Не стоит...

— Отвернитесь, вам говорят!

Быстро, не глядя на Сергея Сергеевича, она стала раздеваться. Ее движения были ловкими и красивыми. Мягкие русые волосы упали на округлые плечи. Она собрала их в пучок, надела синюю резиновую шапочку, расправила плечики купальника и прыгнула в воду. Только волны разошлись. Долго была под водой. Наконец вынырнула. Разжала руку — на ладони плоская ракушка... Разочарованно посмотрела на нее и отбросила.

— Оксана, залезайте в лодку. Да пропади они пропадом! — не на шутку взволновался Григоренко.

— Еще раз нырну... — и, глубоко вдохнув, ушла под воду.

Снова на ладони ракушка.

— Оксана, залезайте в лодку! Ну, прошу вас. Разве так можно? Простудитесь, холодно ведь!

Улыбнулась, ни слова не сказав, снова нырнула.

«Вот отчаянная! Как только покажется, силой затащу в лодку», — решил Сергей Сергеевич.

Вынырнула, смеется. В руках — часы.

— Сергей... тащите скорее меня... в лодку. Уф!.. Больше не могу...

Оксана действительно замерзла и устала. С помощью Григоренко она забралась в лодку. Поднялась на ноги, всем телом припала к нему, прошептала:

— Ну, согрей же...

Он чувствовал, как дрожит ее сильное молодое тело. Крепко прижал к груди. Обнял. Нашел ее губы. И они замерли в жарком поцелуе...

Над рекой опускался тихий летний вечер. С неба на гладь воды упали первые звезды и утонули в чистой, прозрачной глубине, а лодка все стояла в небольшом заливчике у дубовой рощи...

В понедельник Остапа и Сабита, по распоряжению директора, перевели в бригаду Лисяка.

«Лисяковцы» уже работали, когда друзья спустились на нижний горизонт. Увидев новичков, о которых им говорил бригадир, они выключили отбойные молотки и окружили прибывших.

— Вот, принимайте. Нас обоих в вашу бригаду направили, — сказал Остап, подавая руку Лисяку.

— Агитировать прислали? — смерил тот Остапа оценивающим взглядом. Кепка набекрень, из-под нее выбивается черная прядь, глаза беспокойные — так и бегают по сторонам, в уголке рта — папироска. — Слыхал, слыхал твое выступление! Трепаться умеешь! О-очень сознательно выходит!

— Зачем агитировать... Бурить мы пришли.

— От Самохвала чего сбежал?

— Это мое дело. Есть у меня счеты с ним!

— Бабу не поделили! — хихикнул Роман Сажа и скосил глаза на ребят: засмеются ли?

«Лисяковцы» загоготали. Сажа, довольный, подмигнул.

— Это — наше с ним дело, — снова спокойно ответил Остап.

— Самохвал — парень что надо, напрасно от него ушел, — будто не слыша, сказал Лисяк и тут же перевел на другое: — Послушай, откуда ты появился на комбинате? А?

— Из тюрьмы.

— Брешешь! Не похоже... Слишком лижешь начальству. ..

Остап сжал кулаки и сдержанно ответил:

— Такого за собой не замечал. А вот кое-кто из твоих дружков...

— Это ты про Самохвала?

— Просто так, к примеру говорю.

Лисяк с любопытством взглянул на Белошапку:

— Правду говорят, что ты человека убил?

«Самохвала, конечно, работа, — подумал Остап.— И все намеками. Даже своим дружкам правды не говорит».

— Подлюку и сейчас прибью! — сказал громко, со злостью.

— Вот как!.. — выступил вперед Сажа. — Горилку пьешь?

— Случается.

— Так, может, мы с тобой еще столкуемся?.. Ну, давай свою бралку, агитатор! — Он поймал руку Остапа и хотел ее сжать посильней. Но Белошапка ответил таким пожатием, что Сажа побагровел от натуги и боли. Однако ему было стыдно уступать перед дружками, и он все сильнее жал Остапу руку. — Мы и не таких фраеров видели!

Остап не сдавался. Руки обоих словно окостенели. Рукопожатие обернулось своеобразным поединком. Кривая улыбка, напоминавшая скорее гримасу боли, исказила лицо Романа.

— Здоровый, черт! Ничего не скажешь!

Остап отпустил его руку.

— Здорово! — похвалил и Лисяк. — Но запомни: найдется сила и на твои клещи! Так что...

Остап ничего не ответил на эту угрозу. Сажа, чтобы перевести все в шутку, скинул кепку и пошел по кругу.

— Ну, детишки, по рубчику?! Обмоем это дело!

— Не сейчас! — остановил его Лисяк. — Успеем. Сегодня план нужно дать. Иначе что скажут агитаторы?.. Да вон и нормировщица сидит с хронометром. Дожидается, пока мы тут треплемся!.. Чего стали? За работу!

Остап посмотрел в ту сторону, куда кивнул Лисяк, и увидел Зою. Она действительно сидела на глыбе гранита с папкой на коленях и молча наблюдала за ними. Была бледной и какой-то растерянной. Смотрела, как показалось Остапу, только на него.

На сердце стало тяжело. Неужели каждый день он будет встречаться с ней, говорить, притворяться равнодушным? Если бы знал, что она здесь работает, не согласился бы переходить к «лисяковцам». А может, еще не поздно? Пойти к директору — и попросить. Здесь останется Сабит. А он махнет снова на строительство! Работа знакомая, и с Зоей не придется встречаться. Не будет растравливать себе сердце...

Эта мысль стала еще более настойчивой, когда в обед нашел в кармане своей спецовки записку: «Белая шапка, если метишь на бригадирство — разбригадирим сами!»

«Это уже Лисяк старается. Боится, значит, за свое место. Не хочет расставаться с бригадирством... Дурной! Не знает, что не меня должен бояться, а себя... Я работать пришел, а не за должностями...»