За мной!

7 ЙОНЬКА

Вилла стоит на склоне хребетика, над дорогой. Позади виллы, из капониров и просто из природных щелей, гостеприимно торчат стволы самоходок. Танк выглядит куда угрюмей и мрачней самоходки, танковый ствол понур, он похож на лом в руках татарина-дворника, скалывающего желтый лед с московского тротуара. Не то самоходка. В ней есть что-то дурашливое, какая-то элегантная легкость, шик симпатичной юной поблядушки из предместья, щеголяющей в заграничных туфлях на высоком каблуке.

Вилла большая, там разместилась казарма, а в бывшей кухне устроил себе кабинет адъютант командира Йонька. Йонька двух метров роста, он тощ как щепка и узкоплеч, не успел еще обрасти каменным мужским мясом. Он движется рывками и нырками, внезапно и без всякой на то причины пригибая голову или роняя ее на плечо — как будто он не на воле, а в тесном для него танке, и вот боится треснуться башкой о какой-нибудь железный угол.

Кухня подстать вилле, огромная, с мраморным выщербленным полом. К стене прислонен высокий платяной шкаф с оторванными для удобства дверцами. На полках шкафа громоздятся пыльные груды канцелярских бланков и бумажек. За грудами проживает полезная ящерка, днем она ловит мух, а по ночам — комаров. Ящерка вполне дикая, к солдатам с их шутками она относится критически и близко их не подпускает. Ящерку можно застрелить, но поймать — едва ли.

Йонькин Т-образный стол стоит посреди бывшей кухни. Справа от него глубокая мойка, там полно бумаг и книг. Книжками солдатской библиотечки тоже командует Йонька, они у него сложены в длинных деревянных ящиках из-под боеприпасов.

— Я все это разберу, — с воодушевлением говорит Йонька и гибкими пальцами пианиста указывает на бумажные джунгли. — Посмотри, пожалуйста, в ящиках, отложи мне, если найдешь что-нибудь интересненькое. Я читать очень люблю, только времени нет.

— Ладно, — соглашаюсь я. — Но ты мне койку какую-нибудь организуй, спать.

— Да-да, — говорит Йонька. — Я только на минутку… — Он вдруг срывается со стула и ныряет в дверь, как будто появилась у него внезапная естественная нужда и он побежал за угол — побрызгать.

Я открываю ящики с книгами. Вповалку и вперемешку лежат Агнон и Лев Толстой, Томас Манн и Чехов издания армейской библиотечки «Тармиль». С удовольствием обнаруживаю и свою книжку — как будто встретил в толпе доброго родственника. Кладу на Йонькин стол, рядом с пепельницей, сделанной из гильз и пулеметной ленты, Чехова, Гоголя и Достоевского, и свою книжечку подбрасываю не без задней мысли: теперь можно жать на Йоньку куда сильней, сейчас он вернется и быстренько организует мне койку и, может, душ. Да и гимнастерку со штанами неплохо было бы поменять на свежий комплект.

В дверь заглядывает какой-то офицер, оглядывает комнату, спрашивает сердито:

— Йони уже ушел?

— Сейчас придет, — даю я справку. — он на минутку вышел…

— Придет он сейчас… — раздраженно машет рукой офицер. — Да он в полк уехал с командиром!

Значит, самому мне придется искать себе коечку. Может, это и к лучшему.

С веранды виллы видна предвечерняя долина, справа торчат на горе сирийские локаторы. По левой стороне, невдалеке, розовеет двуглавый христианский храм в сосновой роще. Сосны как две капли воды похожи на пинии, как будто их привезли сюда из Рима: на длинных стройных стволах грушевидные кроны, темные, почти черные. Никакого движения не видно возле храма — ни верующих, ни неверующих. Вот просто стоит в лесочке красивый, как украшенье, дом, и всегда он тут стоял, и все перестоит. И никакого он отношения не имеет к людям. К людям имеет отношение танк, едущий по дороге.

Хорошо и спокойно было сидеть на веранде и глядеть на арабо-еврейский мир. Но опускался вечер, вечер спускался на парашюте с прохладного неба, и мне следовало позаботиться об ужине и ночлеге: Йонька все не возвращался.

Перед столовой сидели под натянутой камуфляжной сеткой — соладты-резервисты. Устроившись в уголке со своей сигаретой, я стал свидетелем любопытного разговора, который, как мне кажется, стоит того, чтобы его тут воспроизвести.

— Во всем Голда Меир виновата, — продолжая тему, сказал водитель водовоза, мужчина лет сорока. — Это все она. Из-за нее война Судного дня началась, и эта тоже из-за нее. — Водовозник говорил убежденно, как будто речь шла о том, что дважды два — четыре, а земля имеет форму шара, а не куба.

— А чего она виновата? — лениво возразил пожилой кладовщик. — У нас всегда все не слава Богу. У нас, как ты ни крутись, каждые семь лет война, хоть с Голдой, хоть без Голды… Нет, Голда тут ни при чем.

— А что ж она сидела, когда надо было первым бить? — по ораторски взмахнул рукой водовозник. — А она сидела, котлеты свои жарила! Она и еще Пинхас Сапир.

— Ну, конечно! — усмехнулся кладовщик. — Вот если б она шуарму жарила или кябаб — это было бы дело другое…

— Не в том дело, что она жарила, — обошел политическую гастрономию здоровенный блондин, сидевший на лавке. Автомат он поставил между ног, а подбородком оперся о ствол, поэтому речь его текла медленно и тяжело. — В этой стране наверху нужны военные люди, вот и все. А Голда даже разведданные читать не могла.

— А я что говорю! — с жаром согласился с блондином водовозник. — Хоть бы она гефилте фиш варила — мне-то что? У меня у самого дочка с русским с одним ходит… Вот я и говорю: нам сильный человек нужен, такой, как рав Кахане. Я за него голосовал на выборах.

— Вот-вот, — сказал кладовщик и цыкнул слюною сквозь зубы. — Кахане котлет не станет жарить, он таких нам пирожков напечет!..

— А за него голосуют, за него голосуют! — вскинулся водовозник. — Вон русский этот, который с дочкой моей ходит, тоже за него голосовал!

— Русские все такие, — снял подбородок с автоматного ствола и покачал головою блондин. — Я по телевизору передачу одну видал, про русских — они все палку любят.

— Если Кахане к власти придет, — вступил в разговор молодой парень с сержантскими нашивками, — я следующую войну по телевизору буду смотреть. Из Австралии.

— Голосовать ногами, — проворчал кладовщик. — Это мы умеем, это каждый дурак умеет.

— Между прочим, зря эту войну ругают, — сказал водовозник. — Война как война. Это все журналисты проклятые — пускают их, куда не надо. А нам что? Мы в Синае пятнадцать лет сидели, и здесь пятнадцать лет просидим.

— Ну, ты и сиди, — сказал сержант. — А я не буду. Надоело.

Разговор был прерван появлением дежурного по столовой.

— Давай, мальчики! — сказал дежурный. — Налетай!

Хлеб всегда утихомиривает страсти. Сначала хлеб, а потом уже политика.

Йонька вернулся. Как ни в чем ни бывало, вошел он в свой кабинет, где я демонстративно сидел на свернутом спальнике, на полу, как беженец на своем узле.

Вид у Йоньки был возбужденный. Он размахивал руками, вздрагивал и нырял почти на каждом шагу. Его вьющиеся жесткие волосы свисали, взгляд близоруких глаз блуждал. Он был похож на барана и одновременно на бараньего стригаля.

— А, это ты… — сказал он, перешагивая через стул.

— Вот книги, — сказал я сквозь зубы. — Я отложил их для тебя.

Обнаружив мою книжечку в стопке, он пришел в еще большее возбуждение. Руки его с гигантскими плоскими кистями вздымались и опадали, как у балерины.

— Душ, — сказал я, не подымаясь с пола. — Душ и койку. — Про комплект одежды я позабыл.

— Сейчас и немедленно, — нырнул Йонька. — А разве ты еще не принял душ? Я думал, ты уже давно спишь.

— Где? — взревел я. — На лужайке?

— Но тут нет никакой лужайки, — не оценил моей иронии Йонька. — Одни камни. — И он пожал плечами, и это означало, что организовать лужайку — это уже не в его силах.

Мы вышли из виллы, и Йонька повел меня к душевой кружным путем, по козьей тропе. Можно было пройти и напрямик, и это путешествие заняло бы не более минуты — но Йонька предпочел козью тропу. Бормоча что-то под нос, он вывел меня к будке из гофрированного железа, прижавшейся одним бочком к огромному морскому контейнеру. Перед будкой торчала из земли, как чертов палец, печка — железная труба с бензиновой капельницей внизу.

— Вот душ, — сказал Йонька. — Я не спал уже три ночи.

— Почему? — поинтересовался я скорее из вежливости, чем любопытства ради.

— Принимаю дела, — сказал Йонька. — Я ведь здесь новый.

— А горячая вода есть? — спросил я у поворачивавшегося уже ко мне спиною Йоньки.

— А, верно… — сказал Йонька. — Надо печку разжечь.

Он нескладно опустился на корточки и принялся разглядывать капельницу, сухую, как ящерица пустыни. Это длилось довольно долго. Я ничуть не удивился бы, если б Йонька так, сидя, и заснул.

— Бензин где? — пошевелил я Йоньку разведочным вопросом. — Бензина нет.

Канистру нашли внутри будки, плеснули бензина в бачок.

— Ну, вот… — удовлетворенно сказал Йонька. — Ты умеешь ее зажигать?

— Нет, — сказал я. — Не пробовал.

— Газета нужна, — сказал Йонька и пожал плечами.

Обрывки газеты обнаружили в мусорной куче, рядом с будкой. Затолкав газетный ком под капельницу, Йонька чиркнул зажигалкой. Бумага вспыхнула и сгорела дотла под одобрительным Йонькиным взглядом.

— Еще надо, — решил Йонька. — Мало…

Минут пять мы бились над печкой, как спасатели над утопленником, и ничего у нас не получилось.

— Давай солдата позовем, — предложил я, когда мусорные газеты были сожжены без остатка. — Вон один сидит.

Солдат, действительно, сидел на контейнере и наблюдал за нашими действами с большим интересом. На наш зов он спрыгнул на землю, вытащил из кармана рулон туалетной бумаги, отмотал добрый кусок, облил его бензином, открыл крантик капельницы до отказа и сунул горящую спичку в печную пасть. Печь дохнула драконьим пламенем и загудела, а солдат пошел прочь.

— Ну, вот, — облегченно сказал Йонька. — Теперь можно мыться.

Душевая была чистая, на четыре рожка. Мыла у меня не было, зато был кухонный порошок для мытья посуды, синего цвета. Завернутый в голубую пену, я почти блаженствовал под тяжелой струей — сами рожки-рассеиватели кто-то скрутил, а, может, их и вовсе никогда не было, и вода била прямо из трубы… Внезапно труба кашлянула и выплюнула крутой кипяток пополам с паром. Я, отпрыгнув со всей резвостью, крутанул кран подачи холодной воды, но положение не изменилось ни на йоту. Соседний душ был рядом — только руку протяни. Я и протянул, и секунду или две струилась холодная водичка, только потом пошел кипяток без всяких примесей. Такой же странной конструкции оказался и третий душ, и четвертый: сначала секунда-две настороженного блаженства, а потом муки адовы. «От жажды изнываю над ручьем», черт возьми. Выход только один: скакать от душа к душу, от крана к крану, ловя эти самые две секундочки. Открыть кран, поймать холодные капли, закрыть кран, чтоб не обвариться. Переместившись к объекту № 2, открыть там. Потом — к третьему, и замкнуть круг на четвертом. И — снова-здорово… А скользко. А нелепо. А за гофрированной стенкой будки, набирая силу, громко и страшно воет печка, как перед взрывом. Не повезет — так и в бане не согреешься, но случается и наоборот… Закрутив проклятые краны и счищая с себя полотенцем ошметки кухонной пены, я рассуждал над тем, что на войне каждый выживает в одиночку.

Но ничего, в сущности, не произошло страшного. Совсем наоборот. И я решил закончить свой туалет бритьем. Зеркальца у меня не было, поэтому я брился наощупь, поглядывая время от времени на лезвие карманного складного ножа. Я, таким образом, проявил солдатскую смекалку, и это мне было приятно. Да, вот я сижу посреди Ливана, бреюсь и поглядываю на лезвие бразильского ножа с надписью «007», — ну, и что в этом особенного? В Тель-Авиве, я вел бы себя несколько иначе, и это тоже никого бы не удивляло и было бы вполне естественно. А здесь, в Ливане, у меня есть нож «007» вместо бритвенного зеркальца, хлебно-луковый запас в кармане и реальная перспектива получить койку на ночь.

Койку я получил по соседству с Йонькиной, пустующей. Сам Йонька принимал дела — клевал носом над кучами бумаг и бумажек в своем кабинете. Мысленно пожелав ему покойной ночи, я уснул вполне безмятежно и, как всегда, без снов. Поэтому, разбуженный посреди ночи учебным грохотом самоходок, я не предположил ни на миг, что все это мне приснилось. Самоходки лупили по какому-то необитаемому квадрату в горах. Сначала выстрел, потом далекий разрыв, выстрел — разрыв: «Мы — здесь, мы — здесь»… В боевых частях я стрелял из орудий как раз этого калибра и одно время специализировался на дергании за шнурок по команде «огонь»! Рык тяжелых самоходок не производил на меня впечатления, но, услышав на фоне этого гвалта кашель какой-то легкой, незнакомой пушчонки, я насторожился: здесь, вокруг виллы, никаких пушчонок с таким голосом не было. Встревожились и мои соседи, они подымали сонные головы со сложенных наподобие подушек пуленепробиваемых жилетов и прислушивались. Потом зазвонил где-то телефон, кто-то кому-то что-то сказал и казарма вмиг опустела. Поднялся и я, и пошел выяснять, что случилось.

А случилось вот что. В деревне, в нескольких стах метрах от нашей виллы, играли свадьбу. Навряд ли гости перепились, это — едва ли. Но что-то они там не поделили, один из гостей расстроился и огорчился и, покинув веселье, отправился домой. Там он выкатил то ли из курятника, то ли из погреба припасенную на всякий случай легкую пушчонку, прицепил ее к мерседесу и поволок к дому пирующих. На зарядку и выстрел много времени не ушло. А, может, пушчонка эта была заряжена загодя, — тоже на всякий случай.

В результате этих агрессивных действий огорченного гражданина выявились убитые и раненые, и наш патруль в сопровождении кареты скорой помощи выступил на место происшествия — разнимать и оказывать братскую помощь.

Самоходки бьют куда сильней и дальше, а дурной пример заразителен.

Возвращаясь в казарму досыпать, я заглянул в Йонькин кабинет. Свесив патлатую голову и разметав руки и ноги, Йонька спал на своем столе. Ни наша канонада, ни артиллерийская затея обидчивого гостя не потревожили его сна. В конце концов, у каждого свои заботы, свои расчеты. Но почему Йонька не перешагнул на своих длинных ногах коридор и не лег на койку? Такой перешаг занял бы не больше времени и энергии, чем сбрасывание бумаг со стола и укладывание на нем.

Если бы мне было двадцать лет, я тоже, может быть, предпочел бы стол койке — для полноты жизни.