За окнами сентябрь

ЗА ОКНАМИ СЕНТЯБРЬ

Кончался короткий зимний день. Зима еще не установилась — хлопьями падал мокрый снег, он таял и превращался под ногами в грязное месиво. На перроне было сумрачно, и состав казался серым, унылым, совсем не похожим на те нарядные «фирменные» поезда, которыми привыкла ездить Вера Васильевна. Она поднялась в вагон и, пока проводница проверяла билеты, огляделась: вагон, купейный, был старый, очевидно снятый с дальних линий и переведенный на этот полупригородный маршрут.

Вера Васильевна вошла в купе, стряхнула и повесила шубку, задвинула дверь, сняла высокие сапоги, надела туфли, села на жесткую полку, посмотрела в окно на мелькавшие станционные строения и удивилась: куда меня понесло? Зачем?

Когда сегодня утром позвонил администратор и, льстивым голосом справившись о самочувствии, предложил поехать на три выступления (он не сказал: сольных концерта) в старинный северный городок, добавив, что ехать нужно сегодня же в восемнадцать, она, не раздумывая, согласилась. Администратор, видимо приготовившийся ее уговаривать, горячо поблагодарил, похвалил за мобильность, которой «молодым бы поучиться», и попросил к четырнадцати подъехать за документами и билетом.

Как только она положила трубку, ее ужалила мысль, что к ней обратились лишь потому, что тот, кто должен был ехать, заболел или понадобился на других, более ответственных площадках. Охватило, ставшее привычным за последние годы, чувство обиды, ущемленности, и она решила немедленно позвонить и отказаться, сославшись на неотложное дело, забытое во время разговора.

Но какие у нее дела? Кто поверит? И ей вдруг так захотелось хоть на два дня вырваться из своей размеренной, спокойной, удобной и пустой жизни, снова остаться один на один со зрительным залом и, быть может, вернуть утраченную уверенность, желание работать, что она прикрикнула на себя: «Подумаешь, обиды! Сказала — и делай!»

И неожиданно успокоившись от звука своего еще красивого, сильного голоса, вытащила чемодан и начала методично собираться.

Но теперь, в этом плохо освещенном купе, ей стало так одиноко и тоскливо, такой нелепой показалась надежда, что эти три выступления (не сольных концерта) что-то изменят в ее жизни, так потянуло домой, что снова пришлось одернуть себя: «Не распускаться!»

«Не распускаться!» — эти два слова, постоянно раздававшиеся в ее тихой квартире, стали как бы девизом ее нынешней жизни, которую и жизнью не назовешь, — так, прозябание, существование, доживание. Эти слова заставляли ее вовремя вставать, делать гимнастику, поддерживать чистоту в доме, покупать и готовить еду, отвечать бодрым голосом на редкие телефонные звонки. Чаще всего эти слова вырывались после других: «Что со мной случилось? Как это произошло?»

Вся ее внутренняя жизнь была сосредоточена на стремлении разобраться в этих вопросах, найти корень своих ошибок (она чувствовала, что во многом виновата сама) и, поняв, сделать «крутой поворот», но стоило ей начать думать об этом, как стеной вставали обиды, истинные и мнимые, за которые она невольно цеплялась, — из виновницы они превращали ее в жертву, вызывали горячую жалость к себе и поток горьких, адресованных обидчикам обличительных речей, которые те никогда не услышат.

Ей было за пятьдесят. Немного, но все-таки «за»… Конечно, это не молодость, но и не старость же? А выглядела она гораздо моложе. Сохранила ловкость и быстроту движений. Была здорова. И… никому не нужна. Еще семь-восемь лет назад она чувствовала себя центром большой, шумной семьи, у нее была любимая работа, принесшая ей пусть не славу, до этого не дотянула, но известность. Дела, заботы не вмещались в день и захватывали часть ночи, но, поспав четыре-пять часов, она вскакивала бодрая, свежая, с радостной готовностью начать новый день. Телефон разрывался от звонков — скольким людям она была нужна! У нее даже выработался телефонный стиль разговора: «Что? Когда? Где?», «Стою на одной ноге…», «Есть полторы минуты…». И все это ушло незаметно, постепенно. Утекло, как вода сквозь невидимую трещину.

С чего это началось?

Все шло хорошо, даже отлично! Работала она тогда взахлеб, неуемно, повсюду: во время нескончаемых домашних дел, на улице, в трамвае она про себя проговаривала, продумывала текст очередной работы, стараясь до конца осмыслить, проникнуть в суть, найти точное ощущение, неожиданную краску, прерывала себя только наткнувшись на удивленные взгляды. Очевидно, ее движущиеся губы, взволнованное лицо, а может быть, вырвавшееся слово производили странное впечатление. Однажды какой-то парень, крикнув: «Ненормальная, куда лезешь?», выхватил ее за полу пальто буквально из-под колес машины. Собрались люди, кричали на нее, а она была еще в Одессе и пела песенку старого фонарщика из «Доблести» Паустовского:

Она даже не испугалась тогда, но после этого случая на перекрестках напоминала себе: «Внимание!» К вниманию ей пришлось призывать себя и на кухне после того, как, счастливо найдя состояние радостной переполошенности Натальи Павловны из «Графа Нулина», она, читая:

бухнула нарезанную картошку вместо супа в кисель, варившийся для детей.

Начинала она с номеров в смешанных концертах, метраж двенадцать — пятнадцать минут, через два года ей дали отделение — пятьдесят минут, а еще через три года — вечеровую программу.

Какая у нее была творческая жадность! Перечитывала классиков, кидалась на свежие журналы, новые книги. Выискивала, копила, монтировала, вынашивала. Сдавала в год три-четыре программы, и каждую на обсуждениях отмечали как безусловное движение вперед. Ей дали высшую ставку, свою афишу, она ездила по всей стране с сольными концертами, ее прекрасно принимала любая публика.

Когда она, высокая, легкая, с сияющими глазами, стремительно выходила на сцену, то вносила такой заряд нервной энергии, что одно ее появление вызывало аплодисменты. Она стояла не кланяясь, собранная, сосредоточенная, боясь нарушить счастливое состояние взволнованной приподнятости. Едва дождавшись конца аплодисментов, она так же стремительно начинала читать. У нее был большой, гибкий голос, безупречная дикция, быстрая эмоциональная возбудимость и та притягательная сила, заразительность, которую обычно называют обаянием. И почти всегда сразу возникала драгоценная связь со зрительным залом, устанавливалась живая, чуткая тишина, которая дороже любых изъявлений восторга.

Она любила ездить. Ей нравилось бродить по улицам незнакомого города, всматриваясь в его лицо, стараясь почувствовать уклад жизни, казалось бы, всюду одинаковый, но и чем-то несхожий, встречая единственно роднящее ее с любым городом: свои афиши с фотографией в левом, верхнем углу.

Любила казенный уют гостиничных номеров, ресторанную еду, всю эту лишенную семейного быта жизнь, подчиненную главному — ее работе. Любила, вернувшись после концерта в гостиницу, чувствуя усталость хорошо поработавшего человека, звонить домой и сквозь помехи и треск, через тысячи километров узнавать маленькие домашние новости: у Тани пятерка за сочинение, отпущенный погулять Петька где-то застрял и мама уже хотела звонить в милицию, а бульон, оставленный ею, почему-то скис. Со смехом отвечать, что нет, она не простудилась, не отравилась и завтра едет поездом, только поездом, — бедная мама так боялась самолетов.

Самолеты, поезда, машины! И люди, люди, мелькавшие на ее путях-дорогах. Случайные попутчики. Короткие встречи, приоткрывавшие ей сотни чужих жизней.

Спутники охотно рассказывали ей о себе, чувствуя живой, неподдельный интерес, умение заражаться их настроением, вникать в обстоятельства. А она подсознательно копила в памяти их интонации, жесты, свое ви́дение их жизни.

С кем только не сталкивали ее дороги! Стоит начать вспоминать, и люди обступают ее: вот председатель колхоза, утверждавший, что «лучшая точка на нашем шарике» — его колхоз, и так говоривший о нем, что ей захотелось туда поехать.

А вот угрюмая женщина-геолог, разбудившая ее ночью отчаянным плачем и при свете ночников рассказавшая, что, пока она была в «поле», ее муж — солидный врач — увлекся другой, а та «даже по одесским понятиям шлюха». Вера Васильевна, несмотря на драматичность положения, все-таки спросила:

— А разве в Одессе другие нормы поведения?

Но геологиня, оставив ее в неведении, продолжала оплакивать мужа, у которого гипертония, стенокардия, и этот роман его «доведет», а ей снова пришлось уехать, потому что «сами понимаете — работа».

Вот щеголеватый чех-инженер, возвращавшийся из командировки домой в Злату Прагу, раскинувший перед ней цветные фотографии своего семейства, потрясенный нашими расстояниями и масштабом происходящего в стране, но крайне недовольный отсутствием должного комфорта.

И молодой капитан — начальник погранзаставы, сразу сообщивший, что неделю назад жена родила ему мальчишек-двойняшек, — пришлось оставить их у тещи, пусть поживут, пока «мужички» не встанут на ножки, и тут же выставивший бутылку домашней наливки. И она пила за здоровье «мужичков» и, заражаясь его ликованием, придумывала им славное будущее.

Вот инженер-осетин, директор опытной станции на Кубани, с лицом патриция. Старый, мудрый, лукавый. Говоривший о себе: «Я из нищей крестьянской семьи. Брат ишачил, я учился в Москве. Он слал деньги, шматки сала (слеза в голосе). Теперь я — директор, он — бригадир. Упрекают в панибратстве — я не приказываю, я прошу: «Дорогой, сделай!» И он делает больше, чем должен. Я прикажу — сделает то, что обязан. Все правильно! Чем я лучше?» Но сквозь добродушное лукавство проглядывал деспот.

И… Вот так всегда! Стоит начать думать, вспоминать, и мысль сворачивает в сторону.

С чего же все-таки началось? Когда? Пожалуй, тогда, когда ее постоянный режиссер ушел на пенсию. Ушел, поверженный словом «современность». «Современное прочтение», «современное звучание», «современная манера исполнения» — этими оценками на обсуждениях и совещаниях могли поднять любую работу, с приставкой же «не» — загубить. Всем страстно, до боли хотелось шагать в ногу со временем, но что для этого нужно делать, немногие, как чувствовала Вера Васильевна, толком понимали, и поэтому разгорались схоластические споры, в которых побеждал тот, кто ловчее жонглировал многозначительными словосочетаниями: «глубинные пласты жизни», «мера гражданственности», «самовыражение личности», «порог ранимости», плотно закрывавшими отсутствие мысли у оратора.

Она давно заметила: люди умные, одаренные умеют простыми, точными словами раскрыть самую тонкую мысль, люди же, не обремененные этими качествами, скрываются за дымовой завесой пустопорожней болтовни, расцвеченной всяческими «прагматизмами», «конформизмами» и прочим.

Режиссер обычно садился рядом с ней и комментировал такие выступления: «Веруша, что он хочет? Заливается как тетерев на току, себя не слышит», «Высокая гражданственность! А низкая гражданственность бывает?». Однажды, прервав оратора, заявил, что несомненный признак современности — деловитость, следовательно, нужно работать, а не сотрясать воздух пустыми разговорами. К сожалению, он не ограничился этим бесспорным суждением, его понесло, в запальчивости он стал крушить все и вся, попрекая сегодняшних молодых их ровесниками двадцатых годов, соизмеряя современную жизнь с ушедшими десятилетиями. Его пламенная речь не нашла отклика. Никто не спорил с ним, не возражал, и Вера Васильевна поняла, что его попросту не принимают всерьез, что для сидящих здесь он — вчерашний день. А вскоре его с почетом проводили на пенсию.

После его ухода Вере Васильевне дали молодого режиссера, недавнего выпускника. На первую встречу она принесла материал для своей новой программы: композицию по «Войне и миру» — линия Наташи Ростовой. Много лет Вера бралась за роман, откладывала, снова погружалась в него, тонула в материале — все казалось нужным, прекрасным. И вот наконец большая вечеровая программа на два отделения выстроилась, и, как чувствовала Вера, выстроилась хорошо.

Пока режиссер читал, она рассматривала его: кажется, славный парень, глаза, за квадратными очками, смотрят умно, настороженно. Наверно, его смущает ее положение, известность. Интересно, что у них получится? Сработаются ли они? Она решила быть с ним терпеливой, покладистой, попридержать характер. Читал режиссер долго, и Вера, перестав следить за ним, стала думать о Наташе: она видела ее девочкой, с ее детской влюбленностью в Бориса Друбецкого… Первый бал… Встреча с Андреем Болконским, их любовь, разлука. Ее тоска о нем, жизнь без него… Оскорбительная встреча с княжной Марьей и старым князем… Ее наваждение — Анатоль Курагин… Андрей, раненый, умирающий… Она так видела, чувствовала все это, ей необходимо было сейчас, сию минуту начать работать. Увлеченная своими мыслями, она не заметила, что режиссер, кончив читать, удивленно смотрит на нее.

— Хорошая композиция, — неопределенно проговорил он, — точно сделана. Но… неужели вы действительно собираетесь ее читать? — с каким-то неприятным удивлением спросил он.

— То есть как?! — в свою очередь изумилась Вера. — А для чего бы я ее делала?

— Наташе тринадцать, шестнадцать, восемнадцать… И даже в самом конце всего двадцать семь — двадцать восемь лет…

— Ну и что… — начала было Вера и сразу остановилась, поняв: «Я стара… Он считает меня старой…»

Это не приходило ей в голову. Она не чувствовала своих лет и была уверена, что окружающие тоже не замечают ее возраста.

— Вы можете еще превосходно работать, — мягко проговорил он, — но этот материал уже… Боюсь, что вы попадете в ложное положение… — И ласково добавил: — Вы не обиделись?

У нее хватило сил, улыбаясь, ответить:

— Нисколько. Я подумаю.

Она не торопясь сложила в папку листы и, не слушая его заверений, что он найдет ей «гигантский материал», спокойно ушла.

Выйдя на улицу, она, не отдавая себе отчета, побрела в противоположную от дома сторону.

Был веселый апрельский день. Таяло. Город казался промокшим насквозь. Она шла, все убыстряя шаг, в голове настойчиво жужжали слова: «уже», «еще», «еще могу, уже нельзя…», сворачивала в какие-то переулки, попадала на какие-то улицы и, только выбившись из сил, остановилась в совершенно незнакомом месте. Ноги промокли, слабость была такая, что хотелось лечь прямо на сугроб серого талого снега. Она посмотрела на часы и ужаснулась: ей давно пора быть дома — вечером концерт.

Поезд тронулся. Очевидно, она так и поедет одна. Судя по спущенным верхним полкам, этот вагон никогда не наполняется. Пять часов одиночества в замкнутом пространстве купе! Раньше она бы этому обрадовалась — предотъездный день всегда бывал шумным и утомительным. Нужно было подготовить дом к своему длительному отсутствию — проверить одежки детей, что-то пришить, простирнуть, тщательно убрать квартиру, накупить впрок еды и развесить «плакаты».

Когда-то, перед первой поездкой, Вера Васильевна, беспокоясь, что без нее все пойдет вкривь и вкось, села и «прожила» весь день своих детей. В результате на будильнике появилась картонка: «Заведи меня!», над Петькиной кроватью повисла черная ступня, красные буквы вокруг нее кричали: «Стой! Вымой ноги!», над обеденным столом с люстры спускался громадный язык, вопрошавший: «Поел? А кто уберет?», газовая плита просила: «Погаси меня!», входная дверь напоминала: «Проверь, где ключи!». Муж и дети, а потом только дети всегда провожали и встречали ее — это было традицией. Они вваливались с ней в купе — им непременно нужно было знать, как и с кем она поедет, совали приготовленные подарочки: шоколадку, яблоко, свежий журнал. В десятый раз договаривались, на какие главпочтамты писать и когда ждать от нее известий.

Сегодня ей некому было даже сказать: я уезжаю. Никто не заметит ее отсутствия, не будет ждать ее возвращения, и если она совсем не вернется, то хватятся ее не скоро — кто-нибудь из старых подруг начнет тревожиться, что ее телефон давно не отвечает.

Вере Васильевне стало так горько, что снова пришлось одернуть себя: «Не реви! Только этого не хватало!» Чтоб отвлечься, она быстро надела очки и вынула текст.

В последнее время ее великолепная профессиональная память стала подводить. В Пушкинские дни с ней произошел ужасный случай. Ее послали в маленький клуб иллюстрировать лекцию о творчестве Пушкина. После того как лектор рассказал о «Борисе Годунове», она начала читать «Сцену у фонтана», читанную ею без счета. Начала хорошо, подъемно, прекрасно видя своим внутренним видением звездную ночь, сад, фонтан, дошла и монологе Самозванца до слов: «Ты ль наконец? Тебя ли вижу я одну со мной…» Следующая строка — «Под сенью тихой ночи» — вылетела начисто, напрочь! Ее обдало жаром, она в смятении повторила: «Одну со мной…», в отчаянии брякнула: «Под луной…» — и кое-как дочитала до конца.

Это «под луной» стало для нее жупелом. Теперь перед редкими концертами она заставляла себя прочесть весь текст — подключала зрительную память.

Вера Васильевна раскрыла папку и поняла, что читать не сможет, темно. Какое у нее раньше было острое зрение! Ей говорили, что она может быть впередсмотрящим на корабле. Да-а… теперь ей ежеминутно что-нибудь напоминает о приближающейся старости, усиливает ощущение непрочности, беззащитности. Раньше ей казалось, что старость — это не про нее, что ее неиссякаемый запас жизненных сил позволит ей до последнего часа оставаться молодой, сильной, работоспособной, нужной всем. Ну, появятся седина, морщинки — ерунда, чисто внешние признаки, а внутренне она останется такой же. Получилось же как раз наоборот — с внешними признаками дело обстояло сравнительно благополучно, а вот внутреннее состояние выражалось в словах: «Как мне все надоело! Как я устала жить!» Иногда бывали взрывы — она металась по квартире и выла: «Надоело! Осточертело! Обрыдло! Не хочу! Не могу так!» И снова возвращалась «на круги своя»: «Что со мной случилось? Как это произошло?» И снова путались мысли, наваливались обиды…

Поезд шел медленно, часто останавливался на полустанках. Время тянулось бесконечно. Вера подобрала ноги на скамью, вжалась в угол и закрыла глаза. О своей нынешней жизни думать было нестерпимо, и, спасаясь от гнетущих мыслей, она старалась увидеть себя другой: юной, полной надежд…

Замуж Вера Васильевна вышла студенткой последнего курса. В Театральном институте был новогодний вечер. После веселого «капустника» начались танцы, кто-то подвел к ней высокого плотного парня, и он пригласил ее. Танцевал он плохо, очень смущался и, кроме «простите», ничего не говорил, но Вере Васильевне, тогда еще Верочке (как давно это было!), он понравился, как она потом поняла, своей непохожестью на окружавших ее ребят — уверенных, языкастых, исполненных всяческих порывов. Когда вечер кончился, Павел пошел ее провожать. Была настоящая новогодняя ночь, снежная, с легким морозом. Они шли по затихшему городу, и он так стеснялся ее, что даже не решался взять под руку. Он оказался аспирантом-химиком, жил в общежитии и на вечер к ним попал совершенно случайно.

Потом он каждый день встречал ее после занятий, иногда подолгу топчась у подъезда института, даже не решаясь войти в вестибюль. Был по-прежнему молчалив и стеснителен, только смотрел на нее восторженными глазами и отвечал широкой, доброй улыбкой на ее болтовню — она сама могла говорить за двоих.

— Ты что сияешь? — иногда прерывала себя Вера.

— Соскучился очень… Рад… — с трудом выдавливал он.

— Скажи что-нибудь! — приставала она.

Он начинал рассказывать, как ведет практические занятия со студентами, или о статье, которую поручил ему написать его руководитель. Но не о лабораторных занятиях и научных статьях ей хотелось услышать, а о том, что она — любимая, единственная, что он без нее жить не может…

«Буду тоже молчать!» — как-то решила она, выходя из института, и, сдержанно кивнув ему, молча пошла рядом. Он несколько раз беспокойно заглянул ей в лицо и наконец робко спросил:

— Тебе нездоровится?.. Чем-нибудь огорчена?

— Ничуть! — холодно ответила Вера.

И тогда он сорвавшимся голосом сказал:

— Я надоел… Ты сердишься…

Его круглое лицо выражало страх и отчаяние. Вере стало стыдно. Она остановилась, схватила его двумя руками за воротник пальто и ласково, но требовательно сказала:

— Я хочу знать, почему ты таскаешься за мной?

— Ты же сама понимаешь… — прошептал он.

— А членораздельно сказать не можешь?

— Не умею…

— Ну что за телятина! — рассмеялась Вера.

— Телятина, телятина!.. — обрадованно подхватил он. — Я привыкну… Научусь…

Он кротко сносил ее капризы, перемены настроения, безропотно следовал за ней повсюду, а через месяц, багрово покраснев, запинаясь, попросил:

— Возьми меня за шиворот и сведи в загс.

Это косноязычное предложение рассмешило и тронуло ее, ей показалось, что она тоже любит, что он замечательный, что его уравновешенность, молчаливость, человеческая добротность ей необходимы, и в феврале сорок первого они поженились.

Очень скоро она поняла, что сделала ошибку, что можно ценить в человеке прекрасные качества, но, несмотря на это, не любить его, что ей тяжело и скучно с ним. Но расходиться сразу было как-то неудобно, да и некогда — надвигались госэкзамены, дипломные спектакли, она чуть не сутками пропадала в институте, и решила как-нибудь дотерпеть до июня — «скину все и разведусь», но не успела — началась война. Павел ушел на фронт, Танюшка родилась уже в эвакуации. Родилась слабенькой, весила мало, и они с мамой не решились отдать ее в ясли. Театра в том городе не было, и Вера начала работать в местной концертной организации: читала в госпиталях, на эвакуированных заводах, городских площадках. Мама устроилась в бухгалтерию одного из заводов — на иждивенческую карточку не проживешь!

Таньку приходилось таскать с собой повсюду. Закутав ее потеплее, повесив на руку сетку с концертными туфлями и запасными пеленками, Вера прижимала к себе драгоценный сверток и бежала на выступление, или в очередь за продуктами, или на базар — купить вязанку сухих дров.

Когда она пришла на первое выступление с ребенком, бригадир раскричался:

— Безобразие! Ребенок заплачет, сорвет концерт. У нас профессиональная организация.

— Подержите, — ответила Вера и, сунув опешившему бригадиру свой «сверток», пошла читать.

Танька оказалась на редкость спокойным ребенком. А может быть, у нее не было сил кричать? Только если запаздывало кормление, она тихо, жалобно скулила. Кончив свой номер, Вера тут же в каком-нибудь закутке кормила ее, меняла пеленки и бежала с ней дальше. Скоро к этому привыкли, и суровый бригадир весело объявлял:

— Наши девочки пришли, можно начинать!

И со всех сторон к ней тянулись руки взять ребенка. Сколько добрых рук помогали тогда нянчить Таню!

Однажды, после концерта в столовой госпиталя, ее попросили почитать в палате тяжелораненых. Вера так испугалась — она еще не видела тяжко страдающих людей, — что, забыв оставить кому-нибудь Таню, вошла вместе с нею в палату. Остановившись посередине, она поздоровалась, ей вразброд ответили, а с одной койки глухой голос сказал:

— Положи ребеночка ко мне. Пусть рядом подышит. Мы — раненые, не заразные.

Она устроила Таньку рядом с человеком, по грудь закованным в гипс. Когда она прочла «Шуточку» Чехова, ее стали расспрашивать: кто она, откуда, почему ходит с ребенком, где муж, как зовут девочку? Просили показать ее. И Вера осторожно носила сытую, сладко спящую Таньку от одной кровати к другой. Она поняла, что этим истерзанным горечью отступлений, ранами, оторванным от семей мужчинам тихое дыхание, чистый молочный запах ребенка нужнее любого художественного чтения.

Вначале работать Вере было неимоверно трудно — не было репертуара, только то, что она готовила в институте к зачетам по художественному слову. И она учила прямо с газетных страниц стихи Симонова, страстные статьи Эренбурга и читала их вперемежку с чеховскими рассказами и отрывками из «Войны и мира». Серьезно работать над новым материалом было некогда, помочь — некому, и читала она как бог на душу положит, то есть как чувствовала, но слушали ее всегда хорошо. Очевидно, подкупали искренность, неподдельная взволнованность и, разумеется, молодость.

Тяготы быта она переносила терпеливо — война! Стыдно ныть и жаловаться. Когда мама приходила с работы, Вера, оставив ей дочку, колола дрова, таскала ведрами воду из колонки, топила окаянную печурку, готовила немудрящую еду, сдабривая ее пышными названиями: «маседуан из овощей», «суп-крем», «соус тартар-бурдалез», смешившими маму до слез. Потом, раскалив печурку, купала Таню, стирала, мыла пол и, закончив дневные дела, садилась под сохнущими пеленками писать Павлу.

Тогда ей снова казалось, что она любит мужа. Она постоянно волновалась о нем, с замиранием сердца ждала почтальона. А письма Павла были переполнены тревогой о ней, о дочке, настойчивыми вопросами о мельчайших подробностях их жизни. О себе же он просил не беспокоиться: «…на нашем участке тихо, а такому битюгу, как я, и война на пользу. От свежего воздуха и физической нагрузки только здоровее стал». Фронт в его письмах выглядел чем-то вроде спортивного лагеря. Но и в письмах Веры их восьмиметровая темная комнатка превращалась в прекрасное светлое помещение, молниеносно остывающая печурка — в изразцовую печь, сутками сохраняющую тепло, топчан, на котором они с мамой спали, — в комфортабельное ложе, а бельевая корзина, служившая колыбелью Таньке, — в деревянную кроватку с сеткой. Правду она писала только о людях, ее окружавших: «…если бы ты знал, сколько хороших людей я встречаю! И все стараются помочь нам. Без просьб, без расчета на благодарность!»

Сердитая, с вечно недовольным лицом сестра-хозяйка одного из госпиталей, как-то сказав Вере: «Пройдемте со мной», привела ее в бельевую и, указав на большую стопку белья, велела: «Берите. Это списанное. Все продезинфицировано. Для ребенка пригодится».

После концерта в обеденный перерыв на заводе пожилая работница, отдавая Вере девочку, спросила:

— Почему глаза красные? Беда случилась?

— Печурка дымит, сладу с ней нет! — ответила Вера.

Женщина спросила адрес, и вечером пришел ее муж, объяснил, что не так выведена труба, долго возился, но наладил и не только наотрез отказался от денег, но и заставил взять присланные женой несколько свеклин и брюкву.

Несмотря на полуголодную жизнь, молока у Веры было достаточно, Танюшка набирала вес и к году стала толстой, бело-розовой, в ямочках и складках, бегать с ней было уже тяжело.

— Завидую кенгуру! — говорила Вера. — Сунула детеныша в сумку и пошла, а у меня руки отваливаются.

В начале сорок пятого они вернулись домой. Во всем уже чувствовался скорый конец войны. На улицах незнакомые люди улыбались друг другу: «Скоро! Скоро!» Победные сообщения Совинформбюро, салюты войскам наполняли радостью.

В Вере проснулась неукротимая энергия, все ей тогда удавалось. Пошла в Филармонию, ее прослушали и приняли. Она ликовала: «Приняли! В Ленинградскую филармонию!» Но ликование сменилось отчаянием, когда худрук, ласково улыбаясь, сказал:

— Надеюсь, вы понимаете, что в таком виде работать нельзя? Это неуважение к зрителям. Нужно концертное платье.

Ее синий костюм, перешитый из старого костюма Павла, и белая блузка (его же ушитая рубашка) казались ей вполне приличными, даже нарядными. Конечно, костюм немного лоснился и рукава чуть обтрепались, но она так чистила и отглаживала его, что на расстоянии это не было заметно.

О том, чтобы купить материю и отдать шить, не могло быть и речи. Денег было так мало, что едва хватало на продукты по карточкам и квартирную плату. Она даже старалась всюду ходить пешком, весело объясняя:

— И экономно и полезно.

По дороге домой Вера твердила про себя: «Не может быть, чтобы из-за такой ерунды сорвалось! Что-нибудь придумаю! Вывернусь! Не может быть!»

В ней жила тогда неколебимая уверенность в своей удачливости, ощущение близкого счастья. Нет денег? Голодновато? Пустяки! Главное, кончается война и есть молодость, силы, красота, короб надежд…

Домой она ворвалась с таким перевернутым лицом, что мама немедленно ахнула:

— Не приняли? — Она всегда предполагала худшее.

— Взяли, взяли, — отмахнулась Вера, — но нужно хорошее платье.

Она бросилась к стоявшему в передней бабушкиному сундуку. В него с незапамятных времен складывали (на всякий случай) старую одежду и обувь. Откинув тяжелую кованую крышку, Вера начала вышвыривать рваные ботики, калоши, детские пальтишки, отдельные рукава, куски ватина. Поднялось облако пыли, запахло нафталином. Мама, чихая и разгоняя пыль, кричала:

— Ты с ума сошла! Что ты делаешь?! Зачем тебе это тряпье?

— А вдруг! А вдруг! — упрямо твердила Вера, все глубже погружаясь в сундук. И действительно, на самом дне что-то блеснуло — она вытащила «одинокую» портьеру. На густо-зеленом сукне золотой нитью были вытканы контуры листьев. Выколотив, вычистив, отутюжив, она приложила ее к себе — годится! Шить Вера совсем не умела. В войну она научилась отскребать самый затоптанный пол, пилить и колоть дрова, до блеска отстирывать пожелтевшее белье, готовить из малосъедобных продуктов вполне съедобную еду, а шить она так и не научилась. «Тут я бездарна!» — огорчалась она. Но сейчас ее вело вдохновение: сложив пополам длинную узкую портьеру, она храбро прорезала дырку, чтобы прошла голова, сбегала к соседке — прострочила на машинке боковые швы, а из обрезков приделала стоечку к вороту. Рукава не вышли, получилось небольшое кимоно, но тогда это было как раз модно. К вечеру платье было готово. Надев его, Вера не узнала себя, — так оно ей шло. Длинное, плотно облегающее, оно делало ее еще выше и стройнее, а от глубокого зеленого тона в волосах зажглись золотистые искры.

— Самое красивое платье на свете! — убежденно сказала Вера.

— Совсем неплохо, — с удивлением подтвердила мама. Высшая степень одобрения в ее устах.

Первый концерт был в клубе железнодорожников. На него пришла член худсовета — пожилая чтица. После концерта она похвалила Веру, посоветовала соразмерять звук:

— Зал маленький, а голосина у тебя — стекла бить, иногда оглушаешь, — и с женским любопытством спросила: — Откуда такой туалет? Еще довоенный? Отлично выглядишь.

Ставку Вере дали маленькую, но она старалась восполнить ее количеством концертов — ехала куда угодно, когда угодно, на любую незавидную площадку, и ее сразу оценили — хорошие данные и безотказность.

Убежденная, что она сейчас все может, все у нее выйдет, начала сама ремонтировать квартиру — «гнать войну из дому». Под причитания мамы, она с веселой яростью обдирала старые обои, взобравшись на шаткую стремянку, промывала высокие закопченные потолки, «изобретала велосипед», соображая, как подогнать рисунок на дешевеньких обоях. Месяц провозилась, но получилось как у заправского маляра. На субботниках и воскресниках своими опухшими, потрескавшимися руками — обморозила в первый военный год — без устали растаскивала кирпичи развалин.

В День Победы Вера стояла на Владимирском, прижав Таню к себе, и смотрела на пленных. Их вели строем через весь город. Казалось, им не будет конца. Она с гневным удивлением вглядывалась в этих жалких «завоевателей» — большинство шло угрюмо, не глядя по сторонам, втянув головы, словно боясь, что люди, стоящие на тротуарах, бросятся и растерзают их. Ленинградцы стояли в суровом молчании, и только когда кто-нибудь из пленных поглядывал на них, искательно улыбаясь, раздавались слова возмущения.

А вечером на концерте она, поражаясь провидению поэта, читала стихи Маргариты Алигер, написанные в сорок втором году:

А когда она бросила в зал:

то с такой силой почувствовала смысл этих слов, что у нее полились слезы, в зале заплакали тоже, какие-то люди обнимали ее…

В копилке счастливых минут, бережно хранимой в памяти, эти — были самыми дорогими.

Осенью сорок пятого вернулся Павел. Встреча была радостной. Павел был так счастлив, так нежен с ней и Танюшкой, что она подумала: может быть, все будет хорошо? Все-таки он родной человек. А все мечты о необыкновенной любви — ребячество, начиталась книг и пьес, в жизни такого не бывает. Да и невозможно было сказать человеку, прошедшему войну: «Я не люблю тебя. Уходи». И все осталось, как было. А в сорок шестом родился Петька. К этому времени Вера поняла, что мужа она не любит, но существовать рядом может. У них установились ровные, прохладные, чуть иронические отношения. Окружающие формулировали их так: «Он ее обожает, а она его за это терпит».

Главой семьи стала она. Павел, чувствуя ее отношение, побаивался ее и не принимал самостоятельно даже мелких решений. Детям он всегда отвечал: «Как наша мама скажет…», «Вот наша мама придет».

Она научилась ловко управляться с хозяйством, твердой рукой вести дом, рассчитывать до копейки деньги (тогда еще было очень туго), по минутам — дни, а главное, продолжала упорно искать интересный, выигрышный материал, готовить новые программы.

Когда она возвращалась домой после репетиции или дневного концерта, нагруженная тяжелыми сумками (покупки приходилось делать по дороге), ее встречал восторженный вопль Петьки: «Пришла! Мамынька пришла!» Откуда у него взялось это стародавнее «мамынька»? Таня звала ее коротко и современно: «Ма». Дети висли на ней, потом отнимали сумки, помогали раздеться, и она была счастлива. Ведь это счастье, когда тебя так встречают!

Она сразу же бросалась в гущу домашних дел: на кухне шипел и булькал обед, в ванной лилась вода — полоскалось белье, выстиранное утром, — звонил телефон. Она бегала по квартире, и дети вились около нее, наперебой рассказывая о своем: к Тане опять прицепилась Жердь (учительница) за то, что у нее не так обернуты тетради (тогда почему-то полагалось обертывать тетради в кальку), и Вера тут же писала записку: «Уважаемая Мария Яковлевна! Прошу Вас не сердиться на Таню, виновата я — не успела купить…» Петька от души подрался в детском садике и теперь упивался победой: «Я ему так дал! Так дал!» Придерживая плечом телефонную трубку, она переплетала Тане косички, на ходу вытаскивала из пухлой Петькиной ладошки очередную занозу, весело командовала детьми: «Принеси… Отнеси… Положи… Дай…» Стояла веселая суматоха! И только когда она забегала в свою комнату и натыкалась на лежавшего с газетой мужа, в ней закипало раздражение, но она сдерживала себя и, улыбаясь, замечала: «Правильно! Зачем сидеть сложа руки, когда можно лежать?» Павел добродушно улыбался, спускал ноги с дивана и произносил что-нибудь неуместное: «Знаешь, киты «горбачи» издают мелодичные звуки…» Она дико смотрела на него и выскакивала прочь.

Однажды она сорвалась. Был очень тяжелый день. В Филармонии на общем собрании отдела, как всегда, стоял вопрос о дисциплине. Худрук поставил в пример Веру, хвалил ее за работоспособность, дисциплинированность, постоянный поиск, творческий рост. Это вызвало соответствующую реакцию, и одна из выступавших открыто сказала, что деятельность Веры Васильевны можно рассматривать и в другом аспекте — как погоню за длинным рублем, карьеризм и даже, почему-то, подхалимаж. Это было так несправедливо, что за нее сразу заступились, но скверный осадок остался.

Потом в магазине она стояла в очереди в кассу, держа в руках сто рублей и соображая, за что нужно платить, а когда подошла к кассе, то денег в руках не оказалось. Вытащили или выронила? А больше у нее не было. Домой вернулась с пустыми руками, пришлось изворачиваться, чтобы приготовить еду на ужин и завтрак.

Танюшку она застала в полном душевном расстройстве — получила двойку за контрольную по арифметике. Пресловутая Жердь обвинила ее в списывании, а на самом деле ей перебросили тетрадку, чтобы она проверила. Обычно сияющий Петька затуманился — то ли из сочувствия к сестре, то ли заболевал.

Вечером концерт был «у черта на рогах», в каком-то общежитии. В зале оказалось двое пьяных, разговаривавших синхронно с Верой, их долго и шумно выдворяли, а она, вместо того чтобы остановиться и переждать, от злости продолжала, форсируя звук, стараясь перекрыть гвалт, и, конечно, никто ничего не понял.

Потом с полчаса под дождем на ветру ждала трамвая, думая о том, что если бы у нее был хороший муж, то он бы вышел встретить ее, приготовил бы горячую ванну, дал бы в постель чаю.

На пустынной уже, темной улице, близко от дома, к ней пристал парень: «Кошечка, пойдем со мной!» — и попытался обнять ее. Она развернулась, двинула его концертным чемоданчиком и побежала. Парень бросился за ней, выкрикивая угрозы, она влетела в подъезд, взвилась на второй этаж, к счастью, встретила соседа по площадке, и парень отстал.

Домой пришла задыхающаяся, измученная, продрогшая и, увидев мужа, дымившего в постели своими вонючими «гвоздиками» (сколько раз она просила не накуривать на ночь!), не выдержала — зарыдала, загремела…

Усталость, неприятности и волнения дня вылились в приступ ненависти к Павлу: он во всем виноват! Она кричала, не помня себя, валя все в одну кучу — и его затянувшуюся диссертацию, и свое сохнущее без любви сердце, выискивая слова, чтобы больнее ударить его.

Он вылез из постели и понуро стоял босой, в мятой пижаме, оттопыривающейся на животе (этого обстоятельства она тоже не упустила), умоляюще бубня:

— Ну что ты!.. Не надо… Зачем ты так?

Его кротость, покорность — мужчина называется! — еще больше подстегнули ее, и, когда он, не смея подойти, издали протянул ей стакан воды, она, почувствовав прелесть бешенства, вышибла стакан, крикнув:

— Ничтожество! Слякоть!

И тут по движению его губ она прочла: «Дети», оглянулась, увидела плачущих Петьку и Таню и сразу опомнилась.

Уложив и с трудом успокоив детей (Петька так дрожал, что пришлось прилечь около него и дождаться, пока уснет), она, чувствуя себя совершенно выпотрошенной, пошла в ванную и долго сидела там. Было так стыдно, так жалко Павла, что не хватало духу вернуться в комнату. Наконец она собралась с силами — не ночь же здесь сидеть — и поплелась к себе.

Ее постель была приготовлена, на столике дымилась чашка с чаем, Павел, опустив голову, ходил по комнате. Увидев ее, он остановился и робко, виновато улыбнулся. «Баба, — подумала Вера, глядя на крупную, мужественную фигуру мужа, — бабища ты моя безответная», — и тихо проговорила:

— Прости меня. Это было отвратительно. Больше никогда…

Павел засуетился, заулыбался, помог ей лечь, поил чаем, осторожно гладил по голове, говоря: «Бедная ты моя, бедная…»

И, засыпая, она подумала: «Он действительно меня любит, а это не так уж мало».

Больше она не повышала голос на мужа. Научилась сдерживаться, обходить острые углы, на неприятности реагировала шуточками, и дома установилась мирная, добрая атмосфера.

Иногда, чаще весной, на нее накатывала тоска: неужели вот так, без любви, пройдет жизнь? Тогда она намечала вехи: пусть Павел защитит диссертацию, встанет на ноги, и она непременно разведется. Потом — пусть подрастут дети, чтобы можно было им все объяснить… Но вехи мелькали, и все оставалось на месте. Появилась привычка, а нет ничего опаснее привычек — их так трудно ломать.

Оправдывая свою непоследовательность, она думала: «А для чего, собственно, рушить налаженную жизнь?» Тот единственный, которого она могла бы полюбить всей силой души, так и не объявлялся, а просто остаться одной было страшно — в одиноких женщинах всегда есть что-то ущербное.

Все помыслы и чаяния она сосредоточила на работе, и это принесло плоды — к ней пришло профессиональное умение, ее стали называть мастером.

Павел наконец защитил диссертацию. В доме появился достаток. Дети росли здоровыми, ухоженными, но у них стали возникать более сложные проблемы, чем несправедливая двойка или потерянные фантики. Петька становился нахалом. На ежедневный вопрос Веры: «Что было в школе?» — небрежно отвечал: «В поряде (тогда еще не было всеобъемлющего «нормально»), два «пятака» получил», а на одобрительное восклицание матери пожимал плечами: а что особенного? Если язык подвешен — всегда наболтать можно. Взяв дневник, Вера почти всегда натыкалась на замечания, чаще всего они гласили: «Смешил класс — мешал вести урок».

— Как тебе не стыдно паясничать? — сердилась мать. — Клоун!

— Клоун тоже артист. Значит, в тебя пошел, — лицемерно вздыхал сын.

У Тани появился отсутствующий взгляд, и однажды она, таинственно прошептав: «Ма, нужно поговорить…», потащила Веру в ванную — единственное место, где можно было запереться от вездесущего Петьки, но Петька тут же ввел мать в курс дела, пронзительно завизжав под дверью:

— А я знаю! А я знаю! За ней Борька Ляхов бегает!

Таня, открыв все краны, чтобы заглушить брата, под шум воды трагически вопросила:

— Ма, что такое любовь?

Вера растерялась и попробовала отшутиться:

— Бернард Шоу сказал, что любовь — грубое преувеличение различия между одним человеком и остальными.

— Это очень серьезно, — заявила дочь, не приняв шутки.

— Фу, какие глупости! — досадуя на свою беспомощность, воскликнула Вера. — Серьезно? Тебе четырнадцать лет…

— Ну и что же? — не сдавалась Таня. — Сколько в литературе примеров…

— Ну-ну! — поощрила ее мать. — Ты мне про Джульетту расскажи, а то я еще не слыхала.

— А что отвечать, если пишут, что любят тебя?

Множественное число рассмешило Веру, и она, фыркнув, ответила:

— Каждому, кто пишет, ответь отдельно: дурак.

Тут пушечно ударил в дверь Петька, заорав:

— Мамынька, к телефону! Срочно! Немедленно!

Вера побежала, крайне недовольная собой, — не так надо было говорить с Танькой, а когда через несколько дней она попыталась возобновить разговор, Таня отмахнулась:

— А! Муть!

Во все это следовало бы поглубже вникнуть, но где взять время?

Она поднимается первой в доме. В семь утра, схватив халатик, бежит на цыпочках в кухню. За ней, неслышно ступая мягкими лапами, спешит здоровенный сибирский кот Фугас. Задрав роскошный хвост, выгибая спину и мурлыча, он трется об ноги. Прежде всего надо накормить его. Положив коту рыбы и налив молока, Вера делает гимнастику, умывается, причесывается и приступает к утренним делам: поставив вариться мясо к обеду, она начинает готовить завтрак — сегодня гречневую кашу. Одновременно чистит картошку, овощи, кипятит молоко, накрывает на стол. Без четверти восемь она будит детей. Таня поднимается легко, а Петька вставать не желает. Он обнимает Веру и сонно-ласково журчит:

— Мамынька, посиди со мной…

Очень жалко вытаскивать его из теплой постели, но Вера непреклонна. Тогда Петька заявляет, что первого урока не будет — учительница, наверно, заболела. Вера стаскивает одеяло, и Петька цепляется за последний козырь — начинает натужно кашлять: «Я простудился!» Не обращая внимания, Вера тащит его в ванную. Оставить его одного там нельзя — вымоет кончик носа. Петька тянет время: рассматривает мыло, открыв кран, зажимает его пальцем — во все стороны летят брызги. Не выдержав, Вера моет его сама. Является Таня, опутанная волосами, и сердито бурчит:

— Ма, я остригусь. Не могу больше с ними! — У нее толстая длинная коса — ее гордость.

— Утром будем стричь, а вечером — отпускать? — смеется Вера и, бросив Петьке полотенце, заплетает ей косу, завязывает бант.

Пока дети едят, она делает им бутерброды в школу, выясняет, сколько у кого уроков, договаривается с ними: Петьке можно погулять в садике, пока Таня не кончит, Тане зайти за ним и по дороге купить круглый хлеб и два батона — деньги и мешок у нее в портфеле. К трем быть дома как из пушки!

Дети одеваются в передней, Петька протестует против шарфа, не дает застегнуть верхнюю пуговицу: «Ты меня душишь!..» Наконец дверь захлопывается. Вера бежит в эркер и через боковое окно смотрит, как дети выходят из подъезда. Видит она всегда одно и то же: Таня пытается взять брата за руку, он вырывается, дает задний ход, она хватает его за воротник, тащит, тогда он милостиво протягивает руку, и они мирно удаляются.

Следующее явление — Павел с неизменным вопросом:

— Веруся, что мне можно съесть? — Он побрился, оделся и ходит вокруг стола.

— Все, что ты видишь на столе, — отвечает Вера. — А каша и кофе на плите.

Но он садится и ждет. Затевать разговор об этом дольше, чем подать. И Вера приносит ему. Он ест, а она дает указания:

— Вечером займись с Таней алгеброй. Она чего-то не понимает. Вчера за контрольную получила тройку. Проверь уроки у Пети. Вовремя загони их спать. У меня сегодня два концерта. По одному отделению, но в разных местах. Приду поздно. Да! Непременно купи брикеты для ванны. Нечем топить.

Павел с набитым ртом неопределенно мычит в ответ. Прощаясь, он чмокает ее в щеку, а она напевает модную песенку: «Он ее целовал, уходя на работу…»

Снова хлопает дверь.

Вера уносит грязную посуду, по привычке доедая несъеденное детьми.

В трудные времена Вере кое-как удавалось накормить детей, Павла — ему много нужно, маму — ест мало, но разборчива. Сама же питалась тем, что недоедали дети, и картошкой с постным маслом, объявив, что это ее любимое блюдо — «пища богов»! Теперь в этом нет ни малейшей необходимости, но привычка укоренилась.

Последней выплывает мама, ей к десяти. Сколько раз Вера просила ее бросить работу, но мама, очевидно думая, что Вера собирается спихнуть на нее хозяйство, категорически отказывалась: «Лучше кирпичи грузить, чем домашняя каторга».

Кирпичи она, разумеется, не грузит, а спокойно сидит в бухгалтерии роно.

По утрам у нее плохое настроение:

— Бегаете, шумите, кричите как в лесу. Нет покоя!

Сев за стол, она недовольно спрашивает:

— Что у нас на завтрак?

Принесенную Верой кашу она, едва попробовав, отодвигает:

— Невкусно. Я не буду, — и, оглядев стол, трагически объявляет: — Нечего есть!

Чтобы скрыть раздражение, Вера смеется:

— Птичьего молока еще не завезли. Есть только ветчина, сыр, творог…

После ухода бабушки она садится наконец выпить кофе, но спокойно поесть не удается — начинает трезвонить телефон: звонят из Филармонии — Вера принимает концерты на завтра и послезавтра (афишные концерты планируются заранее, а об остальных извещают накануне или за день), звонят из Радиоцентра — предлагают принять участие в передаче «Поэты, погибшие в Великой Отечественной войне». Вера соглашается, это интересно. Портниха сообщает, что готова примерка, у подруги увлекательный роман, и она жаждет поделиться, но тут Вера прерывает:

— У меня цейтнот! Звони после четырех.

Совершенно ненужный поклонник (брат приятельницы, иначе давно бы отшила) ни с того ни с сего приглашает в ресторан поужинать.

— Какой ресторан! — кричит Вера. — Мне дома поесть некогда.

Следующий час она действует с быстротой хорошо отлаженной машины: заканчивает обед, моет посуду, изловив кота, закрывает его в кухне (Фугас панически боится гудения пылесоса и однажды с перепугу взлетел на портьеру и сорвал ее вместе с карнизом), убирает квартиру, замачивает носовые платки, чулки, носки. В свой «министерский» портфель запихивает папку с текстом, книгу, банки под сметану и томат-пасту, сетки, мешочки… На телефонные звонки она отвечает предельно кратко:

— Меня нет. Звоните после трех.

Ровно в одиннадцать она заставляет себя сосредоточиться — выключает газ, закрывает форточки, проверяет деньги, ключи — и мчится к автобусной остановке. В автобусе в это время свободно. Вера садится и, воровато оглянувшись, вынимает зеркальце, пудрится, подмазывает губы, — дома не успела. В половине двенадцатого она уже у режиссера. Два часа работы с ним для нее отдых. Она увлечена, спорит, пробует так, этак… Какие-то куски получаются, что-то совсем не выходит, нужно еще думать, искать… Тяжелая, мучительная работа, но ни на какую другую она ее не променяет. «Насколько легче актерам театра, — иногда думает она. — Помогают партнеры, оформление, грим, свет, а тут одна, «голенькая».

От режиссера она мчится в свой излюбленный диетический магазин. Там хоть и очереди, но все можно купить сразу. Нужно успеть, пока он не закрылся на обед. Успела! Обежав отделы, сообразив, что купить, она становится в очередь и вынимает книгу — не так раздражает стояние. Нагрузившись до зубов — одних бутылок шесть: три с кефиром, три с молоком, — она едет домой. Дети уже пришли. Встречают они ее как после долгой разлуки. И первый вопрос:

— Мамынька, ты надолго? Не скоро уйдешь? — они привыкли, что мать постоянно убегает.

Вера разогревает еду, и они садятся обедать. Это лучшее время — короткая остановка в сумасшедшем беге. И они втроем, никто не мешает.

За столом Вера замечает, что у Тани невеселые глаза, ест без обычного аппетита, и спрашивает:

— Ты что кислая? Плохо себя чувствуешь? Неприятности?

Таня дергает плечом и косит глазами на брата: «При нем не скажу». Петька, наоборот, весел, говорлив и так умильно ласков, что у Веры закрадывается подозрение: не натворил ли он чего-нибудь? «На десерт» Вера требует дневники, там она часто находит ответы на свои вопросы. Но у Тани все в порядке, ее сегодня не вызывали. В Петькином дневнике она видит пятерку по арифметике и, конечно, замечание: «Самовольно пересел на другую парту».

— Зачем ты пересел?

— Там от окошка дует, — безмятежно отвечает Петька.

— Все время не дуло и вдруг задуло? И почему ты не объяснил Зое Викторовне?

— А ей не все равно, где я сижу?

Что-то тут не то, но вдаваться Вере не хочется — не так велик проступок. Петька берет «Трех мушкетеров» и удаляется в уборную почитать на свободе. Весь в отца — у Павла та же привычка.

Вера убирает со стола и говорит Тане:

— Пошли на кухню, вымоем посуду и поговорим.

Вера моет, а Таня крутит полотенце.

— Так что у тебя случилось?

— Поссорились с Любкой, — мрачно сообщает Таня, делая из полотенца жгут.

Люба ее лучшая подруга с первого класса.

— Всего-то дела! — с облегчением улыбается Вера. — Помиритесь.

— Она меня предала.

— Не бросайся словами. Объясни толком.

Но не успевает Таня открыть рот, как звонит телефон.

— Конечно, тебя! — с огорчением говорит Таня.

— Я быстро! — обещает Вера. «Кто бы ни был, скажу, что занята».

А разговор получается длинный: у близкой подруги заболел ребенок, тут уж не перебьешь — у человека беда. И Вера сочувственно слушает, расспрашивает, советует, старается успокоить. Положив трубку, она вспоминает, что нужно заказать такси на девятнадцать. Теперь на концерты она ездит машиной. Может наконец позволить себе не толкаться в автобусах в часы «пик».

Вернувшись на кухню, она возобновляет разговор:

— Так что сделала Люба?

— Это надо с начала… — мнется Таня. — Иначе ты не поймешь.

— Давай с начала, — соглашается Вера и туг же останавливает: — Только принеси мне творог, яйца, майонез. Я пока сделаю винегрет и сырники вам на ужин.

Таня приносит. И молчит.

— Ну что же ты? Рассказывай! — торопит Вера, мельком взглянув на часы.

— Понимаешь, есть один мальчишка… — начинает Таня, глядя в сторону, — он в триста седьмой учится, в девятом… — и умолкает.

— Ну, есть мальчишка. И что же он? — подгоняет Вера.

— В субботу у нас был вечер…

Звонит телефон.

— Подойди, у меня руки в муке, — говорит Вера. — Если меня, спроси кто.

— Тебя Зоя Викторовна просит! — кричит Таня.

Это уже Петькины дела.

На прошлой неделе Зоя Викторовна сообщала, что к ней в класс перевели второгодника из другой школы, скверного мальчика: покуривает, употребляет нецензурные слова, затевает какие-то мены-обмены, на большой перемене его поймали с картами. И Петя подружился с ним. Необходимо разбить эту дружбу — Петя такой мягкий, легко поддается влиянию.

Зная, что Зоя Викторовна паникерша, Вера все-таки очень встревожилась. Она понимала, что надо бы «достучаться» к Петьке, выпытать, что привлекает его в том мальчике, а потом развенчать, исподволь подвести к сознанию ненужности такой дружбы, но это дело кропотливое, требующее времени, а где его взять? И она ограничилась грозным приказом: «Не смей дружить с Юрой Пильщиковым. Я запрещаю! Если узнаю, что продолжаешь, переведу в другую школу». Петька заплакал и дал слово.

Сейчас Зоя Викторовна рассказывает, что Петя пересел к Пильщикову. Вот результат необъясненного запрета: только заманчивее стало.

Танины переживания отодвигаются — сама разберется. Вера барабанит в дверь уборной (Петька все еще «заседает»):

— Вылезай, немедленно!

Петька, затаившись, молчит, понимая, что его ждет нахлобучка. Стоять у двери уже некогда, и Вера, попросив Таню: «Вытащи его оттуда. Хоть дверь сломай!», бежит на кухню готовить ужин.

Таня грохочет на совесть, а Вера, быстро нарезая овощи, растирая творог с яйцами, думает: «Что же делать? Действительно перевести его в другую школу? А где гарантия, что там класс окажется «стерильным»? Не в школе дело, а в Пете. Как ему объяснить? Внушить?»

Грохот прекращается, и Таня волочит упирающегося Петьку.

— Ну?! — грозно спрашивает Вера, начиная жарить творожники. — Так ты держишь слово?!

— А чего? — защищается Петька. — Я не дружу… Я так…

— Что значит «так»? Ты даже пересел к нему.

— Это Зоя Викторовна все… — пускает слезу Петька.

— Она чем виновата? — добивается Вера.

— Всех отгоняет от него… Хорошо ему?.. Как заразный… Жалко же… — Петька уже рыдает.

Кажется, Зоя Викторовна переусердствовала и сделала из Пильщикова жертву. А у Петьки доброе сердце. «Тут надо осторожно, — думает Вера, — за сострадание нельзя наказывать». И строго говорит:

— Приведи его завтра к обеду. Я сама на него посмотрю.

— Мамынька, можно? — обнимает ее Петька. — А дружить я не буду. Честное слово! Зуб даю! — он чиркает ногтем большого пальца по зубам.

— Что за выражения! — снова закипает Вера. — Уже набрался!

Над Петькой опять нависает гроза, но звонят в дверь, и Таня приводит его одноклассника, Витю Новикова. Вере он нравится — спокойный, вежливый, опрятный. Мальчик почтительно здоровается и просит отпустить Петю погулять с ним. Вера смотрит на часы — уже пять!

— Только на час, — разрешает она. — А потом сразу за уроки. Витя, я на тебя надеюсь.

Петька молниеносно удирает — дешево отделался!

Опять телефон. На этот раз — Таню. О чем она говорит, Вера не слышит, а узнать хочется. Вера доделывает ужин, прибирает кухню — дочь не появляется. Находит она Таню за столом. Покусывая кончик косы, та что-то пишет и, увидев мать, быстро прячет листок.

— Тайны мадридского двора? — улыбается Вера. — Мне знать не положено?

Таня молчит.

— Как хочешь. Я не настаиваю. — (А может быть, нужно настоять?)

— Ма, я пойду, — заявляет Таня. — Я сегодня не гуляла. Мы сговорились с девчонками…

— Ты же хотела со мной поговорить.

— С тобой поговоришь! Как же! — машет рукой Таня. И в подтверждение звонит телефон. Наступает «телефонный час». Теперь Вера мечется между ванной и телефоном. Стирку она оставляет на финал — хорошо отмываются руки после кухни. Разговоры она сводит к минимуму. Кому-то врет: «Дико болит голова!», кому-то полуправду: «Я из ванной, с меня течет», кого-то обрывает: «Без прелюдий! Что ты хочешь?»

В половине шестого мирно спавший кот проносится к входной двери, — значит, возвращается мама. Они приятели. Фугас, очевидно, восполняет недостающие ей внимание, ласку. Вера разогревает и подает обед.

Бабушке хочется поговорить.

— Сядь на минутку, — просит она. — Ты плохо выглядишь. Нельзя так изводиться. Я тебе сто раз говорила: нужно взять домработницу.

Уже давно выяснилось, что домработниц нет, никто не хочет идти, и жить у них негде, тем не менее бабушка ежедневно заводит этот разговор.

Следующая тема — Павел.

— Пусть он поможет. Ты должна серьезно поговорить с ним. Что за безобразие — свалить все на одного человека! — возмущается бабушка.

Вера понимает, что мать беспокоится о ней, проявляет заботу, но вместо благодарности чувствует раздражение и молча начинает убирать со стола.

— Оставь. Я сама сделаю, — останавливает ее бабушка. — Как дети?

— В порядке. У Пети пятерка по арифметике.

— Необыкновенно способный мальчик! — расплывается бабушка.

— Пятерка в третьем классе, безусловно, проявление гениальности, — смеется Вера. Дети — тема приятная обеим, но разговаривать уже некогда — шесть часов.

За час до отъезда на концерт Вера запирается у себя. Это неприкосновенное время. К телефону ее не зовут, стучать разрешается только в случае стихийного бедствия. Она ложится — нужно дать отдых ногам, расслабиться. Закрыв глаза, она про себя проговаривает текст, который будет читать. Сегодня это Паустовский: «Доблесть», «Музыка Верди», «Корзина с еловыми шишками». Проверив текст, она встает, вытирает лицо лосьоном, пудрится, круто мажет ресницы — глаза еще увеличиваются, делаются ярче, подмазывает губы. Надевает концертное платье: темно-синее панбархатное с длинным узким вырезом. Когда едешь на машине, можно одеться дома. Укладывает в портфель туфли, текст, яблоко или апельсин — освежить горло между концертами, необходимые мелочи. В дверь стучит Таня — машина вышла. Теперь Вера старается не отвлекаться домашними делами. Коротко прощается с детьми, невольно улыбается на Петькин возглас: «Мамынька, какая ты нарядная, красивая!» Маленький пройдоха замазывает грехи.

Наступают часы, ради которых стоит жить. Какое счастье — владеть залом! Заставлять плакать, смеяться, затихать… Какое горе — равнодушие зала!.. В эти часы она не помнит о детях, доме, огорчениях. Она видит другие картины и заражает своим видением зал, проживает другие жизни. Живет в высоком накале мыслей, чувств. Живет в полную силу!

После конца ее несколько раз вызывают. Она выходит радостная, быстрая, с высоко поднятой головой. При ее появлении аплодисменты усиливаются. Она улыбается, кланяется, она благодарна сидящим в зале, любит их всех.

По дороге домой она вспоминает: начало «Верди» смазала — помешали: кто-то шептался в кулисе, а «Корзину» прочла по-настоящему. И шепчет слова Дагни Петерсен: «Я люблю тебя, жизнь!»

Дома тишина. Все легли. Встречает ее только кот. У мамы еще горит свет, нужно заглянуть к ней, иначе обидится.

— Почему так поздно? Я уж не знала, что и думать, — неизменно встречает ее мама. — Зайди на минутку, я хочу тебе кое-что сказать.

— Лучше завтра, — просит Вера. — Мне бы вымыться, поесть… Притомилась.

— Завтра будет то же самое, — огорчается мама. — Ну иди, иди!

Павел уже в постели. Он радостно улыбается ей и робко спрашивает:

— Очень устала? Скоро ляжешь?

Это — скрытая мольба. Но выполнять супружеские обязанности становится Вере все тяжелее и тяжелее, и она всячески уклоняется от них. «Мне не повезло с мужем, но и я — не подарок, — сознается себе Вера. — Хороша жена, которую нужно месяцами домогаться!» Ей жаль Павла, и она ласково говорит:

— Спи, Павлуша. У меня еще дела, сейчас будет «замедленная съемка».

Переодевшись в халат, Вера заходит к детям. Петька лежит почти поперек кровати, одеяло сползло, подушка — отдельно. Он всегда спит буйно: вертится, брыкается. Она укладывает его на подушку, укрывает, он, не просыпаясь, бормочет невразумительное. Таня спит, выпростав руки на одеяло, вдоль левой змеится толстая коса. Лицо спокойное, безмятежное. Дневные огорчения не оставили следа — не так глубоки.

В ванной колонка горячая. У Веры теплеет на душе — кто-то позаботился о ней. «Непременно завтра спрошу — кто, и при всех поблагодарю», — думает она. Душ отчасти смывает усталость. Стояла бы под ним и стояла, но зверски хочется есть.

В столовой Вера нагромождает полный стол еды. Она так голодна, что всего ей кажется мало. Ставит перед собой книгу и, облегченно вздохнув, садится. Ест много, медленно, с наслаждением. Фугас пристроился у ног и теребит ее лапой, напоминая о себе.

— Гаргантюа ты. Уже брюхом пол метешь, — говорит ему Вера, давая кусочки колбасы.

Кот — общий баловень и, как ни смешно, цементирует семью.

Поужинав, она несколько минут сидит неподвижно. Кот вспрыгнул ей на колени, истошно мурлычет и от полноты чувств выпускает когти.

— Что, зверюга? — гладит его Вера. — Доволен? Неплохо живем? Верно?

Ей спокойно, уютно: все дома, день прошел благополучно, почти все успела, особенных огорчений не было…

«Хватит кейфовать!» — прерывает она отдых и, сбросив кота, берет блокнот, ставит завтрашнее число и записывает план дня: когда и где нужно быть, что необходимо сделать дома, что купить, кому позвонить. Картина вырисовывается неутешительная: на примерку опять не попадет, квартиру убрать не успеет — в десять тридцать репетиция на Радио. «Может быть, я напрасно согласилась? Но мне интересно. И начнешь отказываться — перестанут приглашать», — оправдывается она. Концерт завтра один, но после него надо ехать к подруге — день рождения. Поедет она с Павлом. «Купить подарок», — записывает Вера. «Предупредить Павла, чтобы заехал за мной. Приготовить ему парадную амуницию».

Павел настолько не интересуется своим внешним видом, что, если бы она не следила за его одеждой, он ходил бы оборванцем и не замечал этого.

Кончив писать, Вера снова отправляется в детскую. Ее тянет туда. Проверяет, собраны ли портфели, подбирает раскиданные Петькой вещи. На носке обнаруживает дырку, достает целые. Носового платка нет — опять потерял. Приготовив все на утро, она садится в ногах Петькиной кровати и с нежностью смотрит на детей. «Мало вижу их, — с грустью думает она. — Так и не узнала, что расстроило Танюшку. И теперь уж не узнаю. Завтра она не захочет говорить. Пустяк, наверно, но для нее он важен. Именно сейчас у них зарождается понимание чести, совести, долга, дружбы, порядочности… А ведь Петька сегодня соврал: «От окошка дует», а я в спешке пропустила… начинает подвирать… Боится меня? Не хочет огорчить? Надеется, что проскочит? И проскочило! Завтра серьезно поговорю с ним… Задним числом — не тот эффект… И когда? Разговариваю урывками, в суете… Что делать? Слабеет связь с ними… Чувствую, как слабеет… Где взять время? Чем поступиться? Проклятый быт съедает уйму времени. Быт? Часть бытия — наша повседневная жизнь, куда от него денешься? У меня специфическая работа, а как справляются другие женщины? Может быть, у них заботливые, энергичные мужья? Домовитые бабушки? Конечно, если изо дня в день заставлять Павла делать часть домашней работы, он в конце концов привыкнет, но каких усилий это потребует! Себе дороже! Легче тратить физические силы, чем душевные. Нет, тут ничего не изменишь», — вставая, подытоживает Вера.

Она возвращается в столовую, забирает книгу, гасит всюду свет и уходит к себе. Павел, слава богу, спит. Наконец она ложится, с удовольствием вытягивается и берется за книгу — полчасика можно почитать. Читает она всегда прицельно: вдруг что-нибудь пригодится для работы. Рядом лежат спички, ими она закладывает страницы, к которым нужно будет вернуться. В два часа ночи она выключает ночник — день кончился. И засыпает, как проваливается.

В ту пору у нее начались гастроли. Перед отъездом переворачивалось сердце от тревоги: как бросить дом? Оставляла устные и письменные наставления, умоляла детей слушаться, взрослых — следить, не упускать, не забывать…. Но стоило ей отдалиться на некоторое расстояние, как тревога отступала и закрадывалась радость. Первые недели две Вера радовалась новым городам, новым лицам, свободе, возможности заниматься только своим делом, а в остальное время читать, ходить, смотреть… А потом опять происходил перелом: она начинала тосковать по детям, по дому, по маме. Последние дни с трудом дотягивала, считала часы. И даже после месячной разлуки она замечала перемены в детях — появлялись новые манеры, словечки, и они чуть-чуть отвыкали от нее.

С грустью смотрела на Павла — толстеет, стареет, становится еще инертнее, ленивее… Что и говорить, женская судьба ее не задалась.

В поездках у нее иногда начинались бурные романы, но, вернувшись домой, она их безжалостно обрывала — противно врать, изворачиваться, да и не так уж они ее занимали. Все было не то!

И только однажды…

Она возвращалась из сорокадневных гастролей. Последним городом был Горький. Концерты ее прошли с большим успехом, были даже цветы от публики — это в двадцатипятиградусный-то мороз! Из-за шквального ветра самолеты не выпускали, и она решила ехать поездом, хотя шел он долго и приходил в очень неудобное время — в пять утра. Вера позвонила домой и велела ни в коем случае не встречать ее — незачем им коверкать ночь, она прекрасно доберется сама.

В мягком вагоне было свободно, Вера попросила проводника, и тот перевел ее в отдельное купе. Она хорошо выспалась, встала отдохнувшая, в прекрасном настроении — завтра уже будет дома, напилась чаю, любуясь великолепными гвоздиками, переданными ей вчера из зала, вышла в коридор, чтобы немножко размяться, и сразу из открытой двери соседнего купе появился сухощавый, статный человек, поздоровался с нею, назвав по имени-отчеству, сказал, что был на всех ее концертах и рад случаю выразить ей свое восхищение.

Вере он понравился. Она приветливо ответила, и разговор завязался. А когда проводник начал подметать коридор, Вера пригласила его в свое купе. Перехватив его взгляд, брошенный на гвоздики, и мелькнувшую улыбку, она поняла, что прислал их он. Она вопросительно посмотрела, и он коротко ответил:

— Я рад, что они с вами.

Глеб Сергеевич расспрашивал ее о том, как она работает, о ее творческой кухне, и Вера, с неожиданной для себя откровенностью, рассказала о сомнениях, всегда сопутствующих выбору материала, — головой понимает одно, а интуиция подсказывает другое, и она больше верит интуиции. О страхе, неуверенности, которые испытывает, начиная новую работу, о минутах отчаяния — ничего не выходит, словно стена перед глазами, удивляясь тому, как ей легко говорить с этим чужим человеком.

Павел никогда не интересовался ее работой, а, побывав на концерте, впечатление выражал стереотипно — показывая большой палец, произносил: «Сила!»

О себе Глеб Сергеевич рассказал, что он корабел, работает главным инженером на сормовском заводе, очень занят, тоже хватает сложностей и неприятностей, но говорить о них так интересно, как Вера Васильевна, он не сумеет, а потому и не станет.

Поговорили о книгах, фильмах, спектаклях — обычный разговор интеллигентных людей, и оказалось, что он читал и видел больше нее, — как все-таки ее съедает быт! Объяснил, что часто бывает в командировках в Москве, Ленинграде и там уж старается все посмотреть, да и Горький не забывают первоклассные исполнители — легкий поклон Вере, но впервые он четыре вечера подряд ходил на концерты одной и той же исполнительницы, что доказывает незаурядность ее дарования и искренность его восхищения.

Потом они пошли в вагон-ресторан обедать, и Глеб Сергеевич заказал бутылку шампанского. Вера запротестовала:

— С чего вдруг? Средь бела дня!

Он ответил, что из литературных источников ему известно, что актрис полагается поить шампанским, а он уважает традиции. Вера рассмеялась и махнула рукой:

— Пусть так!

Он все больше нравился ей — и его спокойная уверенность в себе, и худощавое, четко очерченное лицо, и острый взгляд внимательных светлых глаз, и низкий голос, и даже шрам, спускающийся от уха к твердому воротничку.

А Глеб Сергеевич, подняв бокал, пожелал ей новых успехов, добавив, что он уверен: это пожелание сбудется. После первого бокала Вера чуть захмелела, ей стало легко, весело, и, попросив налить еще, она предложила выпить за случай, доставивший ей приятное знакомство.

Так они и сидели — случайные попутчики, помогающие друг другу коротать длинный путь. Их разделял только столик, но Вере расстояние казалось огромным — чужие люди, неизвестные друг другу жизни.

Глеб Сергеевич поставил бокал и, посмотрев Вере в глаза, негромко спросил:

— Открыть карты?

— А есть что открывать? — удивилась Вера.

— Я связался с администратором Филармонии, выяснил, когда и как вы уезжаете, и заказал билет в тот же вагон. Вот какие бывают случаи!

Вера испугалась, обрадовалась, растерялась… Что ответить? Превратить в шутку? Невозможно! Он смотрит пристально и серьезно. Спросить, почему он это сделал, глупо, опасно… Расстояние между ними ощутимо сократилось.

— Какое у вас живое лицо, — медленно проговорил он, — и слов не нужно, все понятно.

— Что именно? — напряженно спросила Вера.

— Не знаете, как реагировать? А никак! Просто информация. К разговору о случаях. Я все равно должен был ехать в Ленинград, правда мог это сделать несколько позже, но решил поехать с вами.

Вера почувствовала облегчение, но и некоторое разочарование. А Глеб Сергеевич стал расспрашивать о том, что сейчас следует посмотреть в Ленинграде, и разговор вошел в прежнее спокойное русло. Когда они вернулись в вагон и вошли в купе, Глеб Сергеевич спросил, не утомил ли он ее. Не хочет ли она отдохнуть? Вера энергично запротестовала, и он остался.

Темнело. В купе было уютно, тепло. Вере стало так хорошо, как давно не было. Он внимательно смотрел на нее, и глаза у него были добрые.

— Что? — ласково спросила Вера.

— Честно говоря, — усмехнулся он, — не ожидал, что вы так растеряетесь. Я полагал, что такой красивой, избалованной вниманием женщине не в диковину глупости, из-за нее совершаемые, — тщательно выговорил он.

Это она-то избалована вниманием! В самое больное место попал! Ломовая лошадь, вот она кто! Он не представляет себе ее жизни! Она работает, как вол, мул (сгоряча она забыла, кто из них трудяга), ее душит быт, некогда даже посидеть с книгой! Она читает за едой, в транспорте, ночью. И еще нужно постоянно быть в форме — публике нет дела до того, что она таскала тяжести, мыла посуду, чистила картошку. А ответственность? За все и за всех! Ничего не упустить! Все предусмотреть…

В ней открылся какой-то клапан, и она говорила, говорила, не заботясь о впечатлении, которое производит, стараясь сама разобраться в своих трудностях, иногда останавливая себя: «Нет, это я преувеличиваю», — пытаясь честно передать то физическое и нравственное напряжение, в котором живет.

— Как можно так тратить себя! — прервал он. — Мне кажется, быт-то уж организовать просто: распределить обязанности между членами семьи.

— У меня дурацкий характер, — вздохнула Вера, — все хочу сама…

Она не стала рассказывать, что мама «ненавидит кухню, всю эту домашнюю дрызготню», и хоть постоянно твердит, что не может видеть, как Вера надрывается, но абсолютно не помогает. Детей жалко: в школе большая нагрузка, задают много, пусть лучше лишний час погуляют, почитают. Павел же, придя домой, сразу занимает горизонтальное положение — «мыслит» и, если иногда она просит его помочь, бодро отвечает: «Конечно! Сейчас, сейчас…», но так долго собирается, что она, не желая повторять просьбу, все делает сама. «Поразительно, как ты всех посадила себе на голову!» — негодует мама, почему-то исключая себя из числа этих «всех».

Узнав, что у Веры есть дети, Глеб Сергеевич удивился, сказав, что она не похожа на многодетную мать, и попросил рассказать о них подробнее.

Вера расчувствовалась, достала фотографии детей и, передавая их Глебу Сергеевичу, заговорила с веселой нежностью:

— Это Татьяна, старшая. Человек серьезный, положительный. Красотой, как видите, не блещем, по поклонники уже есть.

— Сколько ей?

— Четырнадцать. Учится прилично… Особые таланты пока не прорезались… Тяготеет к общественной деятельности, ее постоянно куда-то выбирают, она очень гордится этим, серьезно относится… Обожает воспитывать брата — читает ему нудные нотации, а он их, не без остроумия, комментирует. А вот — Петька. Очень забавная личность! Ласковый, море обаяния…

— Как похож на вас! — воскликнул Глеб Сергеевич.

— Неужели? — удивилась Вера. — Не замечала.

— Ну как же! — То же сияние в глазах… волосы… улыбка…

— А характером совсем не похож: очень неуравновешен. Чуть что не по нем — кричит, топает ногами, лезет в драку… Но быстро отходит, зла не помнит. Перед отъездом я на него за что-то рассердилась, сказала, что знать его не желаю, и ушла к себе. Минут через десять, вижу, из-под двери лезет бумажка, послание от него. Я дословно запомнила, — засмеялась Вера. — «Дорогая мамынька! Как ты поживаешь? Как себя чувствуешь? Я больше никогда так не буду. Твой сын Петя».

— Очень симпатично, — тоже засмеялся Глеб Сергеевич. — Вы простили его?

— Как тут выдержать? Вышла — он со смиренной рожицей ждет у двери… Не умею сердиться на него… Так соскучилась по ним! Рвусь домой!

Глеб Сергеевич слушал ее с жадным вниманием, не выпуская из рук фотографий, а когда она кончила, серьезно сказал:

— Вы же счастливый человек. У вас есть любимые дети и любимое дело. Чего еще можно желать?

О том, чего ей не хватало, Вера сказать ему не могла, поэтому ответила, что маленькие дети приносили ей только радость, а теперь с ними делается все труднее и труднее.

— Парню нужна мужская рука, — вскользь заметил он.

Это был скрытый вопрос — где отец детей? Она столько наговорила ему о своей жизни, семье, доме, даже про кота Фугаса не забыла, только о муже — ни слова. Не хотелось о нем вспоминать! И что сказать? Что он кандидат наук, химик. Какое это имеет значение? Сказать: живу с нелюбимым, потому что не хватает решимости расстаться, боюсь одиночества — унизительно. Присутствие этого человека вызвало в ней ярый протест против Павла. Даже незримый, он мешал ей. И она подумала: «Надо развестись. Приеду, скажу ему».

— Обычно людям нужно прикрыть рот, чтобы не проговориться, — прервал молчание Глеб Сергеевич, — вам — все лицо. Редкая выразительность!

— О чем же я проговорилась? — быстро спросила Вера.

— Какой-то камешек носите на сердце, сейчас вспомнили о нем и решили поступить круто. Так?

— У каждого свои… валуны и равнины, — уклонилась Вера и вкрадчиво спросила: — А вам не хочется что-нибудь о себе?..

— Хочется, — сознался он, — но будет ли интересно? Ничего примечательного…

— Да, да! — невпопад воскликнула она.

— Даже не знаю, с чего начать…

— По порядку, — потребовала Вера.

— Заполним анкету? — улыбнулся он. — Родился в Ленинграде, в тридцать седьмом окончил Кораблестроительный, до войны работал на Адмиралтейском заводе, воевал на Северном флоте, дважды был ранен, второй раз — тяжело, вот памятка осталась, — коснулся он шрама. — Родители умерли от голода… До сих пор успокоиться не могу! — оборвал он себя. — Понимаете, как только я узнал, что Ленинград блокирован, стал доппаек откладывать, надеялся с оказией своим старикам послать. В январе сорок второго полетел от нас человек, взялся доставить. Я им сразу написал: держитесь, ждите. Вернулся этот тип, рассказал, что был у моих, подробности наплел, а в феврале я получил от матери письмо, последнее, что отец умер и посылки они не получили.

— Убить мало! — прошептала Вера.

— Убил, если бы не отняли, — сказал он с такой силой ненависти, что она поежилась.

— Судить меня хотели, но, узнав обстоятельства, не стали, а через год он сел за воровство. Все проходит, и ничто не проходит. Все носим в себе. — Он замолчал, задумавшись.

— Дальше, — тихо попросила Вера.

— Невеста была у меня, — иронически произнес он, — звучит несовременно, но именно так я думал о ней. Воспитанная, чистенькая мамина дочка. Особенно пылких чувств я к ней не питал, но простились мы горячо. Война необыкновенно приподняла и обострила все чувства. Переписывались. А в сорок четвертом она сообщила, что вышла замуж. Просила простить и забыть. Живет в людях эдакая детская уверенность: что бы ни натворил — попроси прощения, и ты уже не виноват, словно невзначай толкнул на улице. Остался один. Думать, беспокоиться не о ком. Никто не ждет. Убьют — сообщить некому. А тут еще близкий друг погиб. Всю войну рядом. Кадровый офицер. Замечательный человек был. О нем когда-нибудь отдельно….

«Когда-нибудь, — обрадовалась Вера, — когда-нибудь… Значит, он думает…»

— Вскоре я был тяжело ранен, — продолжал Глеб Сергеевич, — к счастью, как это ни парадоксально звучит. Физические страдания, знаете ли, очень отвлекают. И жизнь по-настоящему начинаешь ценить, когда вот-вот лишишься ее. Так захотел жить, что, как видите, выжил. Палатным врачом у нас была некая Нина Михайловна. Милая, грустная, тихая, как мышка. Недавно мужа потеряла. Врачом она была средним, но доброты и преданности делу необыкновенной. Около тяжелых ночи сидела — выхаживала. И меня выходила. Вышел из госпиталя и женился на ней. После демобилизации привез ее в Ленинград, вернулся на свой завод, а четыре года назад мы разошлись. Оставил ей квартиру и перевелся в Сормово.

— Почему? — вырвалось у Веры.

— Что «почему»? — улыбнулся он. — Почему разошелся или почему уехал?

— Все хочу знать! — Вера пришла в состояние, которое дома называли «бульдожьей хваткой». Когда ей очень хотелось что-нибудь узнать, в ней появлялся такой внутренний напор, что не ответить было невозможно.

— Если придерживаться голых фактов, то она ушла от меня к другому.

— Не может быть! — усомнилась Вера.

— Мне лестно ваше неверие, тем не менее это так. А я ей был искренне благодарен. Не получилось у нас семьи, как мы ни старались.

— Но вы любили ее?

— Когда женился, мне казалось, что да. Понимаете, я так радовался возвращению к жизни, находился в несвойственном мне состоянии умиленности, был благодарен ей за все, что она сделала для меня. Ее слабость, беспомощность вызывали желание защитить. Кроме того, мы оба были очень одиноки. Всю эту путаницу чувств, ощущений я и принял за любовь.

— Наверное, вы все-таки любили ее, иначе бы не уехали. Вам тяжело было видеть ее с другим?

— Отнюдь! — покачал он головой. — Причина была чисто житейская. Жена ушла к человеку очень неустроенному, кстати, тоже своему пациенту, началась борьба великодуший — она, считая себя виноватой, ни на что не претендовала и хотела перебраться к нему, а перебираться было, собственно, некуда — он снимал где-то комнату. Занялись разменом, но тут выплыло интересное предложение, и я уехал.

— А теперь?

— Живу один. Впрочем, нет, — поправился он, — сейчас покажу вам самое близкое мне существо. — Он вынул из бумажника фотографию шотландской овчарки и протянул Вере.

— Какой красавец! — восхитилась она.

— Чистопородный. Зовут Чип. Полное имя Чиполлино.

— Это, кажется, луковка по-итальянски?

— Все-то вы знаете!

— У Петьки есть книжка Джанни Родари.

— У меня тот же источник, — рассмеялся он, — все потомство было на «Ч», никак не мог придумать имя. Дочка сослуживца подсказала. Как он меня встречает! Обнимает, несет домашние туфли, ходит по пятам. И все понимает. Неприятности, плохое настроение — сядет рядом, положит морду на колени, руки лижет — утешает.

От его оживленного рассказа повеяло таким одиночеством, что у Веры защемило сердце.

— Возни с ним много, — заметила она.

— Надо же мне о ком-то заботиться. Сейчас оставил его у приятеля и немного беспокоюсь.

«У приятельницы», — ревниво подумала Вера.

В купе заглянул проводник и предложил чаю.

— Хочу есть! — удивилась она.

— Давайте ужинать, — согласился Глеб Сергеевич, — сейчас кое-что принесу.

Он вышел, а Вера быстро выхватила зеркало — как выгляжу? Понравилась себе: глаза блестят, а нос — нет, и волосы лежат красиво, свободно. Все-таки слегка напудрилась, нашла флакончик «Кер де Жаннет» (всю поездку берегла — сумасшедших денег стоят), подушилась и к его возвращению уже спокойно выкладывала на стол припасенную в дорогу еду.

Глеб Сергеевич поставил бутылку сухого вина, положил свертки, плитку шоколада и стоя наблюдал, как Вера аккуратно и красиво накрывала на стол — уж это она умела!

— Ловко у вас получается! — одобрил он.

— Профессионально, — отозвалась Вера, — большой опыт.

Закончив, она отступила, чтобы полюбоваться делом своих рук: столик, освещенный настольной лампой, украшенный гвоздиками и янтарно светящимся вином, выглядел нарядно, празднично.

— Прошу, — сделала Вера приглашающий жест и провокационно пропела: «На наш прощальный ужин…»

Но он не обратил внимания на скрытый вызов и, садясь, задумчиво сказал:

— Выпадают все-таки хорошие минуты. Так уютно, славно.

«И только!» — внутренне возмутилась Вера и тут же решила: «Не выпущу! Не отпущу! Ни за что!» Это решение вызвало «концертный» подъем, помогающий ей завоевывать зал, и она пустилась рассказывать забавные истории, случаи, бывшие с ней или виденные. Говорила интересно, образно, что-то показывая в лицах. Его восхищение, негромкий, искренний смех подогревали ее, она чувствовала себя остроумной, блестящей.

— Вы обворожительная женщина, — вдруг серьезно сказал он.

У Веры прыгнуло сердце. «Обворожительная» — ухватила она и спрятала в свою «копилку». Никто никогда ей так не говорил.

— Я могу надеяться увидеть вас еще? — напряженно спросил он.

— Да, да! — с облегчением ответила она.

— Целый день не решался спросить, — признался Глеб Сергеевич, — а «наш прощальный ужин» добил меня окончательно.

«Вот они, твои бабьи штучки! — рассердилась на себя Вера. — Надеялась, что он запротестует: почему прощальный? Неужели мы… а он понял буквально», — и, наказывая себя за недостойный ход, прямо и твердо глядя ему в глаза, сказала:

— А я целый день жду, когда вы спросите! А он молчит как пень! — развела она руками с комическим отчаянием.

У него просияли глаза, и он коротко спросил:

— Когда? Где?

И они просто, как близкие люди, стали обсуждать ближайшие дела, выискивая возможность встретиться поскорее. Завтра, то есть это уже сегодня, — невозможно, в первый день она должна быть дома. Условились, что он позвонит на следующий день в десять, к этому времени домашние расходятся. Узнав, что ее никто не встречает, он попросил не беспокоиться — он доставит ее домой.

Тут Вера взглянула на часы и ахнула: уже три часа!

— Вы устали, — ласково сказал он, — фундаментально ложиться не стоит, но подремлите, а я покараулю вас. — Он подложил ей подушку под голову, прикрыл ноги и сел напротив.

Вере показалось, что она только-только закрыла глаза, как услышала голос:

— Подъезжаем. Вы так крепко спали, что будить было жалко.

Он помог ей встать, подал шубу. Вещи уже были сложены, цветы завернуты. Состав медленно вытягивался вдоль ночного пустынного перрона. Вера выглянула в окно, и первое, что она увидела, — зевающего во весь рот Петьку. Рядом стояла нахохлившаяся Таня, за ними громоздился Павел. Явились все-таки! «Что он мучает детей!» — разозлилась она на Павла и, повернувшись к Глебу Сергеевичу, кивнула в окно:

— Мои встречают, — и быстро добавила: — Значит, завтра в десять.

Он молча наклонил голову.

На перроне она расцеловала детей — Петька увертывался: стеснялся нежностей при постороннем, — подставила Павлу щеку и, объясняя присутствие Глеба Сергеевича, стоящего рядом с ее чемоданами, сказала:

— Мой попутчик, очень скрасивший скучную дорогу.

Глеб Сергеевич поклонился, отдал Павлу чемоданы, улыбнулся детям, пожелал ей всего доброго и широким шагом, не оглядываясь, ушел. У Веры сжалось сердце — так уходят навсегда.

Первый день прошел как обычно. Вера с ходу включилась в домашние дела. Отправив детей в школу и убедившись, что дом основательно запущен, убирала, стирала, готовила обед и даже испекла пирог — первый обед должен быть праздничным.

К приходу детей все было готово, чемоданы распакованы, подарки разложены. В каждом городе она накупала подарки всему семейству и к концу поездки так обрастала вещами, что приходилось приобретать дополнительную тару. Конечно, то же самое можно было достать в Ленинграде, но привозное интереснее.

Насладившись восторгом детей, снисходительной улыбкой мамы (максимальное выражение удовольствия, большим она не баловала) и тихой благодарностью Павла, она выслушала рассказы о событиях, происшедших без нее. Сначала сообщили приятное: у Петьки «пятаки» по основным предметам и он выпилил для нее ажурную полочку. Таню избрали комсоргом класса, и она сделала доклад по истории, который учительница признала лучшим.

Потом полезли неприятности, виновником которых, как всегда, был Петька. На уроке сказал учителю: «Что вы кричите как зверь?» — и родителей вызывают в школу.

— Разве звери кричат? — удивилась Вера. — По-моему, они рычат, воют?..

— О чем ты говоришь! — возмутилась бабушка. — Внуши ему, чтобы он не смел так разговаривать со взрослыми.

— А он не имеет права кричать! — защищался Петька. — Я только повернулся за резинкой, а он как заорет!

Кроме того, любимый сын потерял где-то учебники (у Петьки получалось, что не он их потерял, а они сами его покинули), теперь он ходит готовить уроки к товарищам и пропадает там. Разбил нос сыну соседа, и отец того приходил жаловаться. Петька, никогда не признающий себя виноватым, горячо доказывал, что все это «случайно» — роковое стечение обстоятельств.

Бабушка категорически заявила, что больше она с ними не останется. Петька неслух, и ей с ним не справиться, а Таня — большая девочка — ничем ей не помогает. Или сидит уткнувшись в книжку, с места не сдвинешь, или к ней приходят подруги, они часами шепчутся и глупо хихикают. «Он» же детьми не занимается — бережет свой покой.

Вера, не хотевшая портить первый день, ласково пожурила детей, и щедрый на посулы Петька тут же обнял бабушку, клятвенно заверяя: «Буся, теперь все! Вот увидишь!» — и обожающая его бабушка начала таять.

Таня, стараясь делом доказать несправедливость обвинений, помогла убрать со стола, вымыть посуду, и день прошел мирно, радостно.

Занимаясь привычными делами, выслушивая домашних и рассказывая сама, Вера неотступно думала о завтрашнем дне, временами приходя в отчаяние, — он не позвонит! Внезапное появление мужа, наверно, неприятно удивило Глеба Сергеевича, а то, что она даже не упомянула о его существовании, выглядело некрасиво — почему-то скрыла, как бы солгала. Потом, перебрав в памяти его слова, взгляды, она почувствовала уверенность — непременно позвонит! Не может быть иначе!

Вечером, уложив детей, приняв ванну, она уселась с ногами в кресло, дожидаясь, пока подсохнут волосы, а Павел, закурив, походил по комнате и, остановившись около нее, запинаясь, сказал:

— Ты прекрасный человек… Ты все понимаешь…

«Выспался, — подумала Вера, — вспомнил! Как разлука подогревает». И тут же выплыло: «обворожительная» — Павел и слова такого не знает!

Он продолжал о чем-то говорить, а она думала, что ей делать, если Глеб Сергеевич завтра не позвонит. Она знает только, что ему забронирован номер в Октябрьской, но фамилию его не запомнила. Как же…

— …позволишь мне видеться с детьми? — вдруг услышала она слова Павла и удивленно спросила:

— А кто тебе мешает?

— Очень… очень благородно… — сбивчиво забормотал он, — я так ценю… испортил тебе жизнь… был в тягость… всегда понимал, а ты ни слова… Я тебе друг до конца дней… если когда-нибудь смогу… ты знай…

«О чем он?» — Вера озадаченно смотрела на покрытое пятнами лицо мужа, на его прыгающие губы, понимая, что было сказано что-то важное и трудное для него. Но что? И, жалея его, сочувственно попросила:

— Не волнуйся ты так.

— Перед тобой на колени… — и действительно, с некоторым кряхтеньем он, опустившись около кресла, чмокнул ее опущенную руку.

«С чего его вдруг разобрало?» — удивилась лишенная сентиментальности Вера. И чуть улыбнулась, вспомнив, как один деятель в Филармонии говорит: «безовкусица».

— Когда ты разрешишь? — молитвенно глядя, спросил он.

— Что именно?

— Переехать…

— Куда? — Вера пыталась ухватить суть.

— К ней… Лиде… Лидии Григорьевне…

«Стоп! — поняла наконец Вера. — Кажется, он бросает меня? Дождалась!»

Ей стало невыносимо обидно. Столько лет она собиралась расстаться с ним и не делала этого, как ей сейчас казалось, из жалости к нему — он ведь обожает ее, а он, ее тюлень-телепень, привычный и надоевший как ленинградский дождь, так развернулся — нашел женщину, которая, очевидно, полюбила его… Фантастика!

Вслух она спокойно сказала:

— Когда хочешь. Как тебе удобнее, — и досадливо прибавила: — Встань, пожалуйста, мы не на сцене.

Он неловко поднялся, наверное затекли ноги в непривычном положении, и нерешительно произнес:

— Может быть, завтра? Тебе никаких хлопот… Я только свои носильные вещи…

— Почему же? — покровительственно возразила Вера. — И постельное белье возьми, и… все, что нужно. Что уж так — совсем без приданого?

— Разумеется, деньги на детей я тебе…

— А вот этого не будет! — отрезала она. — Сама справлюсь.

— Ты у нас кормилица, но я тоже должен…

— Нет!

Она знала, что ее отказ глубоко уязвит Павла: «И ты мне не нужен, и деньги твои не нужны».

И, желая показать, сколь незначительно для нее происшедшее, зевнув, буднично произнесла:

— Давай ложиться. Волосы уже сухие, а я прошлую ночь почти не спала.

Его ошеломленное лицо принесло ей некоторое удовлетворение, но она вдруг почувствовала, что раздеваться, ложиться при нем неприятно — уже стал посторонним, — и сонно попросила:

— Взгляни, пожалуйста, закрыла ли я газ.

— Сейчас… сейчас… — горько прошептал он и покорно зашаркал на кухню.

К его возвращению она уже легла и, повернувшись к стене, делала вид, что спит.

Так и кончилось ее замужество!

— Подъезжаем, — заглянула в дверь проводница, — станцию свою не проспите.

Поезд уже замедлял ход.

На перроне Вера спросила, как доехать до гостиницы, и села в автобус. Выйдя на указанной остановке, она очутилась на ярко освещенной площади, наглядно показывавшей борьбу старого с новым в этом городке: направо возвышался большой современный куб с множеством стекол, светящаяся надпись поясняла — «Дом культуры», напротив закругленным торцом стояло длинное приземистое здание очень старой постройки, сзади был скверик с обелиском, на площадь втекали три улицы. Куда идти? И спросить некого — ни живой души! Вере вдруг стало весело — давно в ее жизни не было приключений. «Обследую все», — решила она и, по щиколотку утопая в размокшем снегу, перешла площадь и двинулась вдоль старинного здания. Первый этаж его был сплошь занят магазинами — местный Гостиный двор, — но в середине дома она обнаружила дверь с покосившейся вывеской «Гостиница». «Приключений не будет», — подумала она и, открыв дверь, поднялась на второй этаж.

Дежурный администратор, по-домашнему завернувшись в теплый платок, вязала на спицах. Узнав фамилию Веры, она подтвердила, что да, ей забронирована койка.

— В общем номере? — с подчеркнутым удивлением осведомилась Вера. — Это невозможно! Может быть, найдется отдельный?

Властная нотка в голосе, видимо, произвела впечатление, и администратор со вздохом сказала:

— Одноместный в резерве держим. Ну, так уж и быть…

Вера сдала паспорт, заплатила, и дежурная проводила ее в номер, оказавшийся крошечной кельей с окном-амбразурой. Взглянув на узенькую железную кровать, Вера ехидно справилась:

— Кроватку в Алексеевском равелине позаимствовали?

Дежурная, ничуть не обидясь, объяснила, что к Ноябрьским сдают новую шестиэтажную гостиницу, а эта закрывается и им теперь уж ничего не дают, и, пожелав приятных снов, ушла.

Вера кое-как умылась ледяной водой, тщательно обследовала постель — старенькое белье было абсолютно чистым, — приняла снотворное и улеглась на застонавшую даже под ее небольшим весом кровать. Отвлекая себя от мыслей о завтрашнем концерте — разволнуешься, совсем не уснешь, — она снова вернулась к мыслям о прошлом.

Тогда, той ночью, ей хотелось зареветь от обиды. Но она не позволила себе — завтра будут набрякшие глаза. Может быть, она все-таки была привязана к Павлу? Он тоже не спал, ворочался, тяжело вздыхал. А она старалась сообразить — кто же та женщина? Имя было смутно знакомым.

Вера никогда не интересовалась работой мужа, его служебными отношениями и даже о теме его диссертации толком не знала. Когда ее спрашивали об этом, она пожимала плечами: «Какая-то абсорбция…» После его защиты дома был устроен прием. Пришло человек двадцать совершенно незнакомых людей. Среди них была маленькая, завитая барашком, остроносенькая женщина в необычайно ярком платье. Даже глаза резало, — вспомнила Вера свое впечатление. Кажется, ее звали Лидой? Совершенно верно! Когда вечер был уже в разгаре, счастливый, подвыпивший Павел обнял эту женщину за плечи и попросил:

— Спойте, Лидуша.

Она кокетливо взглянула на него и тоненьким голоском затянула «Рябину». «Деревенские посиделки», — оценила про себя Вера ее выступление.

После ухода гостей, когда они вдвоем ликвидировали «угар и горчицу», как называла Вера последствия приемов, она скептически спросила, кто эта «вокалистка». Павел объяснил, что она младший научный сотрудник, и с несвойственной ему горячностью добавил: очень добрый и несчастливый человек. Горячность его Вера отнесла за счет градусов и велела не трогать посуду. Несомненно, это она! Значит, уже тогда что-то было! Стало еще обиднее.

Утром, делая вид, что ничего не произошло, Вера накормила всех завтраком, проводила и уселась среди утреннего беспорядка, пытаясь представить себе, как теперь все будет. Дома нужно делать «бонн мин», дети и мама должны быть уверены, что расстались они по взаимному доброму согласию. А разве это не так? Она ведь всегда хотела.

— Хотела, хотела, — поддразнила она себя, — а теперь, кажется, расхотела?

Подруги будут возмущаться, сочувствовать, утешать, а она не выносит, когда ее жалеют. А кто поможет детям по математике, физике? А брикеты для ванны? Господи, какая ерунда лезет в голову!

Она пошла в свою комнату, взяла с кресла брошенную Павлом фланелевую рубашку и, сдерживая подступающие слезы, прижалась к ней лицом — завтра рубашки уже здесь не будет.

От телефонного звонка она вздрогнула, даже забыла, что ждет его, схватила трубку и, услышав голос Глеба Сергеевича, подобралась, на его вопросы ответила, что чувствует себя прекрасно, и охотно согласилась пообедать с ним. Положив трубку, она с удивлением почувствовала: все, что только что волновало ее до слез, отступает.

Как мудро распорядилась судьба: именно сейчас появился Глеб Сергеевич.

Несмотря на трезвость мыслей, Вера была суеверна — довольно распространенное явление в актерской среде. Ей казалось, что существует судьба, рок, нечто занимающееся лично ею, и по разным, ей одной понятным, приметам угадывала его предначертания.

Быстро наметив план дня, она прежде всего отправилась к ларингологу, пожаловалась, что садится голос — переработала, — и получила бюллетень. Теперь она свободна пять дней! «Ничего, — успокоила она свою совесть. — Могу себе позволить, кучу денег зарабатываю».

Подавая детям обед, она мимоходом сказала:

— Папа сегодня от нас переезжает. Танюша, помоги ему собраться, я не успею — у меня концерт за городом.

Дети всполошились:

— А куда папа? Почему?

— Постараюсь объяснить, — улыбнулась Вера, думая: «Почему самое трудное всегда достается мне?» Она присела за стол, помолчала, потом мягко, спокойно проговорила: — Мы решили расстаться… разойтись…

Петька сжался, как от удара, а Таня выкрикнула:

— Почему? Вы поссорились?

— Нет, нет, нет! — быстро и горячо заговорила Вера. — Мы с папой друзья… У нас прекрасные отношения… Просто мы не совсем подходим друг другу… Нам трудно постоянно быть вместе… Когда вы станете старше, то поймете…

— А как же мы? — выдохнул Петька.

Вера вскочила, обняла детей и весело сказала:

— А вы, моя курносая команда, останетесь со мной. Дома. Для вас ничего не изменится. Папа будет часто приходить к нам… Может быть, тогда вы его станете больше слушаться.

И, желая закончить этот тяжелый разговор, показать, что ничего особенного не произошло, привычным деловым тоном приказала:

— Ешьте живо! Мне некогда. Я опаздываю.

Ровно в пять, как было условлено, Вера подходила к Октябрьской. Посещение гостиницы не казалось ей чем-то двусмысленным, не совсем приличным. Она столько живала в разных гостиницах, что они были для нее обычным жильем, только временным. Ее волновало другое: не будет ли разочарования? У нее, у него? Уже бывало, что знакомство, казавшееся там, вдалеке, привлекательным, даже волнующим, на ленинградской почве тускнело и вызывало желание прекратить его.

Глеб Сергеевич ждал в вестибюле. Он встретил ее со сдержанной сердечностью, справился, где она предпочитает обедать — в ресторане или в номере, и, услышав: «Конечно, в номере, можно разговаривать без помех», — благодарно улыбнулся.

С этого дня начался самый счастливый, наполненный кусок ее жизни.

Проводив Глеба Сергеевича на аэродром, Вера пробиралась сквозь толпу, думая: «Как пусто стало в городе».

Началось ожидание писем. Она, как девчонка, ежедневно бегала на почту, — условились, что он будет писать «до востребования». Дома письма и газеты вынимал Петька, а он растяпа, может обронить, так рисковать нельзя. И бдительная мама несомненно проявит интерес, она всегда допрашивает: «Кто звонил? Что сказал? От кого письмо?»

Глеб Сергеевич писал часто, и девушка на почте уже улыбалась Вере как знакомой: «Есть, есть».

В письмах он был скуп на изъявление чувств, и она с жадностью выискивала драгоценное: «Моя дорогая…», а в прошлом письме было просто «дорогая», «…мешаешь работать, все думаю о тебе», «…не предвидится ли поездка в Горький? Публика очень соскучилась».

По вечерам, перед сном, писала ему. Эти ночные разговоры с ним стали ее постоянной радостью. Сдерживая рвущуюся нежность, она дозировала ласковые слова — сколько ты мне, столько и я тебе, — боялась выдать себя: а вдруг он чувствует иначе, слишком уж быстро у них все получилось. Она тосковала о нем, но и тоска была счастьем.

Ей захотелось сделать программу «О любви». Именно женской любви, счастливой и неразделенной, самоотверженной и эгоистичной. Работала она с таким запалом, что даже хорошо знавший ее режиссер удивился:

— Ну, Веруня, растешь как не дрожжах. Всех сокрушишь!

Дома было тихо и мирно. Уход Павла прошел безболезненно — как мало он значил в семье! Появлялся он часто, и, когда заставал Веру, они разговаривали больше и дружелюбнее, чем при совместной жизни. Видя их дружеские отношения, дети окончательно успокоились, а бабушка подвела итог, заявив:

— Давно пора было!

Как-то он, смущаясь, пригласил Веру к себе, объяснив, что предполагается небольшое торжество, не свадьба, конечно, в их возрасте смешно устраивать свадьбы, но товарищи по лаборатории упрекают что «зажали», требуют отметить, и они с Лидушей были бы чрезвычайно рады, если бы она…

— В качестве кого я появлюсь у вас? — удивилась Вера. — Брошенной жены? Согласись, что это как-то… неуместно.

— Зачем, зачем ты так? — заволновался Павел. — Я хотел облегчить тебе… Всегда понимал… Мне некуда было… Мы ведь друзья? — и с надеждой в голосе спросил: — Неужели мой уход огорчил тебя… хоть немного?

«Что я валяю дурака? — подумала Вера. — Мне же действительно стало легче». Она уже забыла ту горькую ночь, свою недолгую обиду и небрежно ответила:

— Стоит ли сейчас об этом говорить? Все правильно. Все к лучшему. Я приду, Павлуша.

В день торжества она позвонила Павлу и предупредила, что немного опоздает — читает первое отделение во Дворце культуры и приедет прямо оттуда.

Концерт прошел отлично, ее долго не отпускали, пришлось читать на бис. В антракте, еще не остыв от радостного волнения, Вера, шурша длинным концертным платьем из сиреневой тафты, ходила по артистической уборной в ожидании такси. Она чувствовала себя богачкой — в сегодняшнем письме Глеба была приписка: «Не могу без тебя! Прилетела бы хоть на денек, мне сейчас не вырваться». Увидев себя в большом трюмо, она поразилась: «До чего хороша! Никогда такой не была. Платье так идет? — и догадалась: — Счастье мне идет».

Вошел администратор, сказал, что такси уже у подъезда, и, подавая ей пальто, добавил:

— Вы сегодня были просто великолепны.

Павел ввел ее в небольшую комнату. За столом, поставленном по диагонали, сидело человек тридцать. Она остановилась с победно поднятой головой, прижимая к себе охапку тюльпанов, нарциссов, гвоздик — часть купила для Павла, остальные передали из зала, — слушая, как Павел с волнением говорит:

— Друзья, позвольте представить: Вера Васильевна, моя жена…

Вера остановила его, улыбнулась и полным широким звуком закончила:

— Бывшая.

Из-за стола выскочила маленькая остроносенькая женщина (та самая, Вера тогда правильно вспомнила ее), с вымученной улыбкой подбежала к Вере, приглашая ее к столу.

Вера царственным жестом протянула ей цветы — не подарила, одарила.

Сидя в центре стола, Вера, веселясь про себя, наблюдала, как Павел распоряжается, по-хозяйски покрикивая:

— Лидок, поставь цветы в воду. А где у нас хрен? Вера Васильевна не ест студень без хрена. Не суетись, сядь.

А эта маленькая женщина — опять на ней было надето что-то немыслимое — влюбленно смотрит на него и с испуганным ожиданием — на Веру. Чтобы успокоить ее, Вера проявила максимальную любезность, искренне поздравила их, пожелала долгих безоблачных дней, много шутила и к месту прочла рубай Омара Хайяма:

которое очень понравилось. Она испытывала благодарность к этой женщине. Не будь ее, она мучилась бы жалостью к Павлу, разрыв был бы тяжелым. Словом, «низкий поклон и счастья им!».

Она вывернулась наизнанку, но, урвав три дня, улетела в Горький. Глеб встретил ее на аэродроме и привез в свою маленькую, корабельной чистоты квартиру. Чип сначала облаял ее, потом придирчиво обнюхал и смирился.

Глеб уехал на завод, пес, не обращая на нее внимания, лег у входной двери, а Вера с интересом обследовала всю квартиру.

В ней царил холодноватый, педантичный порядок. Чувствовалось, что у любой мелочи есть строго определенное место. Книги на стеллажах — отдельно технические, отдельно художественные — стояли по алфавиту, около проигрывателя находились стопа пластинок и каталог фонотеки. Среди дня позвонил Глеб узнать, что она делает, не скучает ли, сказал, что вернется рано, и попросил ее погулять с Чипом. И сразу снова зазвонил телефон — женский голос, удивленно переспросив, тот ли это номер, справился, приезжал ли уже Глеб Сергеевич на перерыв, а на вопрос Веры: «Что передать?» — была положена трубка. Вот так!

Погуляв с Чипом, который с унылой мордой послушно шел «у ноги», она вернулась и решила приготовить обед. Холодильник был набит едой, он обо всем позаботился. Кухонная утварь и посуда лежали в такой логической последовательности, что она без труда нашла все необходимое и занялась привычным делом.

Когда Глеб вернулся, собака встретила его с таким бурным восторгом, что Вера не могла подойти. Отогнав Чипа, он обнял ее, но пес, обхватив лапами его ноги, пытался оттащить. Глеб хохотал:

— Ревнует к тебе!

Глядя на них, Вера процитировала:

— «Собачье сердце устроено так: полюбило — значит, навек».

— А человечье? — серьезно спросил он.

Весь вечер они не могли наговориться. Любой пустяк казался важным, значительным. Из вежливости спросив о его работе, Вера удивилась тому, как интересно ей слушать, хотя в кораблестроении она понимала не больше чем в химии. Глеб с увлечением рассказывал о судах на подводных крыльях, которые строил, досадовал, что нельзя заниматься только делом — мешают всяческие наслоения: лень и безответственность одних, упрямство и амбиция других, отношения, соотношения, страхи, враки, и половина рабочего времени уходит на распутывание, согласовывание, улаживание, выбивание.

— Мы не деловые люди, — горячился он, — разбазариваем время, а потом порем горячку.

Вера любовалась им и с грустью думала, что, встань перед ним дилемма — их отношения или его ДЕЛО, в выборе можно не сомневаться.

— Тебе этого не понять, — закончил он, — ты в работе зависишь только от себя.

— Если бы! — тоже загорячилась Вера. — И у нас всего хватает! То мне вдруг объявляют, что этот материал «не созвучен», был уже утвержден и «созвучен», но кто-то решил перестраховаться. И потом: балерину не пошлют строить корабли, а искусством может руководить любой — все в нем понимают.

— Начальством всегда недовольны, — посмеивался Глеб. — Таков уж его, начальства, удел. По себе знаю.

Промелькнули три дня. В последний день, оставшись одна, Вера села и попыталась разобраться в своих ощущениях: она понимала, что любит Глеба, во всяком случае раньше ни к кому такого чувства не испытывала. Расставаться с ним на неопределенное время было грустно, но и оставаться в его доме не хотелось, ей было холодно в нем. Стерильная чистота, беспощадный порядок угнетали ее, отталкивали. А ведь на каждом доме есть отпечаток личности хозяина. «Просто мне непривычно, — успокоила она себя, — Павел — неряха, Глеб — педант, к этому сразу трудно привыкнуть. И все-таки, если мы когда-нибудь будем вместе, жить нужно у нас», — решила она. И улыбнулась, представив себе Петьку в квартире Глеба.

Петька пошел в отца. По утрам неизменно раздавалось его шипенье: «У, гад!» Это значило, что он не может найти учебник, носок, ботинок, и Вера знала, что искать их бесполезно, они обнаруживались потом в самом неподходящем месте.

«Вот-вот! — подумала она. — Пусть Глеб возьмет его в руки». И тут же остановила себя: «Размечталась!»

Несмотря на явную влюбленность, Глеб не заговаривал о возможности совместной жизни, ограничиваясь тем, что строил планы будущих встреч и летнего отдыха.

Он просил ее быть хозяйкой, всем распоряжаться, а она находилась в постоянном напряжении и все у нее валилось из рук.

Когда он возвращался с работы, то не позволял ей ни до чего дотрагиваться, все делал сам.

— Посиди спокойно, — ласково говорил он, — тебе дома хватает.

Но ей казалось, что это продиктовано не столько желанием дать ей отдых, сколько опасением, что она сделает не так, не по его.

Он был нежен, необыкновенно внимателен, а она чувствовала себя гостьей. Любимой, желанной, но гостьей.

Потом ее удивило, что телефон все время молчит. Неужели у него нет друзей, знакомых? Что это — замкнутость? Нелюдимость? Стремление к одиночеству? За все эти дни было два-три деловых звонка, не считая той женщины.

Вера долго сомневалась, сказать ли о ней. Боялась показаться мелочно-ревнивой, но потом решила: пусть все будет ясно. Она была уверена, что он не солжет, и вчера, как бы вспомнив, небрежно сказала:

— Да! Тебе звонил женский голос, а когда я спросила…

— Ты решила, что это… моя пассия? — понял он с полуслова.

И тут же, набрав номер, сухо сказал:

— Ольга, ты мне звонила? В чем дело? — и, немного послушав, неприятно скрипящим голосом, почти скандируя, произнес: — Тебе хорошо известно, что по этому поводу следует обращаться в отдел главного механика, это их компетенция, следовательно деловой необходимости звонить мне не было, — и, не прощаясь, повесил трубку.

— Как ты говорил с ней! — возмутилась Вера.

— Не терплю праздного любопытства.

Он сел против нее и, сказав, что не хочет, чтобы между ними были недомолвки, объяснил:

— У меня была связь с этой женщиной — невозможно жить четыре года одному. Но ты, разумеется, понимаешь, что существуют разные категории отношений и в любой из них должен быть свой порядок.

— А для тебя важнее всего порядок? — с вызовом спросила Вера.

— Что же тут плохого? — удивился он и пояснил: — Порядок в отношениях — следование определенным нравственным правилам, то есть порядочность. — И добавил: — Когда я прилетел из Ленинграда, то счел необходимым сообщить ей о встрече с тобой, которая не позволяет мне продолжать отношения с ней.

— Все-таки это жестоко, — нерешительно сказала Вера, — может быть, она любила тебя…

— Я не понимаю, чего ты хочешь? — серьезно спросил он. — Чтобы я лгал ей? Тебе?

Этого Вера определенно не хотела, но ей стало жутковато от его железной прямолинейности. «Интересно, — подумала она, — в какую категорию он определил наши отношения?»

В последний вечер Глеб был грустен. Включив магнитофон, попросил ее поговорить и почитать что-нибудь — пусть хоть голос останется с ним, а после ужина не стал убирать со стола, что произвело на Веру наибольшее впечатление. Рано утром он отвез ее на аэродром и, прощаясь, сказал:

— Будем верить друг другу. Обещай, что, если у тебя что-нибудь изменится… ко мне, ты не скроешь.

В его голосе прозвучала такая детская незащищенность, что Вера была глубоко тронута.

В Ленинграде жизнь пошла обычной чередою. Она закончила и с успехом сдала программу. Члены худсовета единодушно решили: обсуждать тут нечего, можно только поздравить Веру Васильевну с творческой победой.

От Глеба регулярно приходили письма, и она находила в них больше нежных слов.

Дома, без Павла, стало легче, меньше работы.

— Чище воздух! — говорила мама, имея в виду, разумеется, его непрерывное курение.

Вера жила теперь как в тумане — к ней наконец пришла любовь. Она была полна мыслями о Глебе, вспоминала малейшие подробности их встреч, его руки, губы, слова… Мысленно вела нескончаемый разговор с ним, часто не слыша говорящих рядом. Домашние заботы, неурядицы не задевали ее — у нее был Глеб!

О детях ей теперь достаточно было знать, что они здоровы, учатся прилично, приходят вовремя — ну и слава богу! Не то чтобы она стала их меньше любить, но не в силах была отвлечься и старалась не замечать приглушенных, таинственных разговоров Тани по телефону, не настораживали ее и постоянные просьбы Петьки о деньгах, которые он мотивировал то сбором на подарок ко дню рождения учительнице, то озеленением класса, то каким-то походом. Она понимала, что Петька врет, но ограничивалась ироническими замечаниями: «Что, у нас открывается филиал Ботанического сада?» или: «Сколько раз в году вы празднуете появление Зои Викторовны на свет?» — и давала. Иногда ее обжигала мысль: «Что я делаю? Упускаю детей!» Но тут же гнала ее: «Ничего страшного не происходит. Дети привязаны ко мне, слушаются, а мелочная опека только раздражала бы их, вызвала бы протест».

Она поехала в месячную поездку по Уралу и «прошла» там с блеском. По вечерам из гостиниц она звонила уже не только домой, но и Глебу (в Ленинграде такой возможности не было — из дома неудобно, а на переговорный бегать не хватало времени) и, услышав его теплеющий голос, просьбу «залететь хоть на минуту», уверения, что ему светит командировка, засыпала успокоенная, счастливая.

Действительно, через несколько дней после ее возвращения прилетел Глеб, и она пригласила его к обеду, решила ввести в дом. У них нередко бывали гости, но детей Вера кормила до их прихода, за общий стол не допускала, считая, что незачем им слушать разговоры взрослых. Тут дети, придя из школы, увидели парадно накрытый стол — крахмальная скатерть, сервиз. Мать в новом, красивом платье, объяснив, что сейчас придет ее знакомый, придирчиво осмотрела их, велела Тане причесаться, а Петьку, несмотря на его героическое сопротивление, поволокла в ванную.

— Я же чистый! Чистый! — орал он.

— От рождения? — ехидно справлялась мать, надраивая свое чадо. — Водичка с тебя цвета кофе без молока.

Все поняли, что гость необычный. Глеб явился точно в назначенное время, принес цветы ей и бабушке, конфеты детям.

Бабушка светским тоном проронила:

— Благодарю, вы очень любезны.

За столом дети скованно молчали, бабушка вопросительно поглядывала на Глеба — что внесет этот человек в их семью? Глеб же, чувствуя общее напряжение, держался чопорно.

«Ледовая обстановка», — определила Вера и «заняла площадку» — шутила, угощала, рассказывала, пыталась всех вовлечь в разговор, но ее усилия успеха не имели, пока Глеб Сергеевич не предложил Петьке пойти с ним завтра на Адмиралтейский завод, там будут спускать на воду новый корабль. Петька с энтузиазмом завопил:

— Я пойду? Да?

Вера охотно разрешила, но выступила бабушка, заявив, что Петра никуда не следует пускать — он испортил приемник. Ему было категорически запрещено трогать, а он что-то перекрутил, и теперь приемник не работает. Глеб попросил разрешения посмотреть — он кое-что в этом понимает, — быстро нашел неисправность, сказал, что Петька не виноват, перегорела лампа, завтра же он купит и, привезя Петю, поставит. Реабилитированный Петька воспрял духом и притащил Глебу свой фотоаппарат — что-то в нем заедает. Бабушка вспомнила, что пылесос опасно гудит, и она боится, что он взорвется, кроме того, дверной замок капризничает — когда-нибудь мы не попадем домой.

Глеб несколько отмяк, все осмотрел, поставил диагнозы и обещал исправить.

После его ухода состоялось краткое обсуждение.

— Очень воспитанный человек, — сообщила бабушка. В ее устах это была серьезная похвала.

— Подходящий дядька! — подтвердил Петька.

— Говорящий манекен, — заявила Таня.

В этом что-то было: темный, прекрасно сшитый костюм Глеба сидел на нем без единой морщинки, рубашка и ботинки сверкали, галстук был вывязан с непостижимой аккуратностью, а его манера в минуты волнения тщательно выговаривать, почти скандировать слова делала наблюдения Тани небезосновательными. Но Вера-то знала его и другим.

На следующий день, приехав с Петькой, Глеб, конечно, был оставлен обедать. Возбужденный Петька, не обращая ни на кого внимания, разговаривал только с ним, называл уже «дядей Глебом». Вера, не терпевшая в устах детей «тетенек», «дяденек», в данном случае молчала.

После обеда мужчины занялись ремонтом, и Петька всех отгонял: «Не мешайте! Мы работаем!» Глеб серьезно и терпеливо объяснял ему, что он делает, как что называется, и Петька прилип к нему вмертвую, с трудом удалось оттащить его и запихнуть в постель. Укладываясь, он успокаивал мать:

— Дядя Глеб только на вид строгий, а так ничего… — И уже сонно пробормотал: — Хоть бы не уезжал, что ли…

«А потом, — подумала Вера, наконец засыпая, — потом был «пик» счастья».

На следующее утро Вера проснулась от беготни и громких голосов в коридоре, — в гостинице уже кипела жизнь.

Позвонив в Дом культуры, она узнала, что сегодня у нее будет одно выступление в девятнадцать — нужно иллюстрировать лекцию о Горьком — и завтра два: в Больничном городке в двенадцать, в воинской части в шестнадцать, а потом она может уехать. На вопрос Веры, каким должен быть метраж выступлений, директор равнодушно ответила:

— Сколько слушать будут.

Положив трубку, Вера перевела ее слова так: «Сколько вытерпят». День начинался плохо.

Позавтракав в кафе, она пошла осматривать старую часть города. Новые районы смотреть нечего, они всюду пугающе одинаковы — отвлекись мыслью, и не вдруг сообразишь, в каком городе находишься.

День был хмурый, промозглый, сверху сыпалась мокрая крупа, под ногами чавкала непролазная грязь.

На главной улице стояли разнокалиберные деревянные дома, иногда попадались каменные особнячки с пузатыми колоннами. Главная достопримечательность города — монастырь, построенный в шестнадцатом веке, — был в лесах — подходящее время для реставрации! Нечего смотреть! По привычке зашла в магазины, но подарки везти теперь некому, а себе покупать неинтересно. И все это заняло только два часа. Впереди был длинный пустой день.

Она вернулась в гостиницу, села на единственный и очень скрипучий стул (что у них, вся мебель озвучена?), взялась было за тексты, но решила, что рано, посмотрит их ближе к вечеру, и перебралась на взвизгнувшую кровать. Навалилась лютая тоска. Схватила за горло. Вера увидела себя со стороны: стареющую, усталую, одинокую. Почти физически ощутила, как съеживается и блекнет кожа, набухают глаза, уходят последние силы, и подумала, что встанет с этой казенной койки уже развалиной. Необходимо было как-то успокоиться, отвлечься, иначе ей вечером не выйти на публику. О чем-то хорошем она думала вчера перед сном? Да! О своем «пике счастья». И она с жадностью ухватилась за воспоминания о самом счастливом своем времени.

Как все удачно сложилось тогда! Они с Глебом подогнали отпуска к июлю, она распихала свое семейство — Петьку в пионерлагерь, Таню к подруге на дачу, бабушку в Дом отдыха — и уехала с ним в Усть-Нарву. Они сняли маленький домик на краю поселка, на Третьей Ауге. Домик стоял в лесу на самом берегу моря. И началась «репетиция семейной жизни».

В первый же день они наладили быт — оба это умели: поехали в центр, Глеб взял напрокат велосипед, пинг-понг, в здании бывшего курзала обнаружили библиотеку, набрали книг, накупили еды, и к вечеру все было устроено так, что вернувшаяся с работы Эрна Густавовна (хозяйка) одобрительно заметила:

— О! Вы умеете жить!

Они рано вставали и выбегали на пляж — бескрайний, пустынный, впереди с восторженным лаем мчался Чип. Глеб привез его, оставлять теперь было негде.

Купались в обжигающей воде, Глеб заплывал далеко и оттуда звал Веру, но она плавала плохо, «по-собачьи», и только там, где могла ногой достать дно.

— Ты — судно каботажного плавания, — дразнил ее Глеб, — я тебя научу.

Он заносил ее вглубь, успокаивая:

— Не трусь, со мной не утонешь.

«Да, с ним нигде не утонешь!» — думала Вера.

Потом они шли завтракать — в домике вкусно пахло свежим кофе, омлетом с ветчиной — и снова отправлялись на пляж.

Лежа плечом к плечу на мелком белом песке, они утыкались в одну книгу — «Гойю» Фейхтвангера (как она все помнит!). В чтении вдвоем была особая прелесть одновременного узнавания, чувствования, в конце страниц они поглядывали друг на друга: прочел? прочла?..

Рядом, вывалив язык, лежал Чип.

— Бедная псина, — сочувствовала ему Вера, — тяжело тебе в такой шубе.

Чип полностью признал ее. Теперь, если кто-нибудь из них уходил, пес метался между ними, не зная, с кем ему быть.

Глеб был необычайно внимателен. Если ей хотелось пить, она не успевала сказать, как он вставал и приносил из погреба холодное молоко. А что может быть вкуснее холодного молока в жаркий день?

— В меня пудами входит здоровье, — говорила Вера, — десять лет с плеч!

— Совсем девчонкой стала, — подтверждал он, — скоро тебя будут принимать за мою дочь.

Но и он необыкновенно помолодел: лицо разгладилось, волосы так выгорели, что седина стала почти незаметной. Он шоколадно загорел, а его худощавая фигура с хорошим разворотом плеч выглядела совсем юношеской. А главное, он отпустил внутренний тормоз — дурачился, шутил, смеялся. В середине дня они шли обедать (у них был точный распорядок), а потом Глеб работал — сначала сделал ей шезлонг (она как-то заикнулась, что любит сидеть в шезлонге), потом стол для настольного тенниса, починил забор, ступеньки крыльца. Он научил Веру играть в пинг-понг, и она скоро начала его обыгрывать, — у нее была хорошая реакция, — забавляясь тем, как он по-мальчишески сердится. Никто не смеет обыграть, обскакать его!

По вечерам они бродили по твердой кромке песка у самой воды, рассказывая друг другу о детстве, друзьях, родных. Иногда он просил ее почитать, и она вполголоса читала самое любимое, сокровенное.

Чип носился по пляжу, то убегая далеко вперед, то возвращаясь к ним.

— Почтенный пес, а ведешь себя как щенок, — укорял его Глеб и тут же добавлял: — Как, впрочем, и твои хозяин.

Потом они садились на прогретый за день камень и смотрели, как заходит солнце. Вера утверждала, что иногда после заката вспыхивает зеленый огонек, и есть примета: кто его увидит, тому будет счастье.

— Не жадничай, — говорил Глеб, — у нас и так оно есть. Неужели тебе мало?

Нет, сейчас ей вполне хватало, но нужно было позаботиться и о будущем.

Перед сном они снова купались в теплой, парной воде, плыли по лунной дорожке, потом блаженно засыпали под неумолчный, убаюкивающий шум моря.

Июль стоял прекрасный, счастливое однообразие дней завораживало, и Вера старалась не думать, что скоро все это кончится, а будущее весьма туманно.

Однажды, сидя на их любимом камне в ожидании заветного огонька, Глеб сказал:

— Нам нужно быть вместе. Я этого хочу. А ты?

«Слава богу! Наконец-то!» — подумала Вера. Они так душевно сблизились тут, слились, что жизнь врозь казалась немыслимой.

— И я. Очень! — ответила она не раздумывая.

Теперь у них появилась новая тема — как осуществить свое намерение? Вера, думая о такой возможности, считала, что все будет очень просто: он переведется в Ленинград и поселится у них. Но выяснилось, что у него другой план: она с семьей переезжает к нему и переходит в Горьковскую филармонию. Не все ли ей равно, где работать?

— Совсем не все равно! — волновалась Вера, — Здесь у меня определенное положение, режиссер, к которому я привыкла, кроме того, есть сведения, что меня собираются представить к званию. Как можно все это бросить? Вот тебе действительно безразлично, на каком заводе работать, — и тот и другой строят корабли.

Но он возражал, что корабли они строят, но разные, и на Адмиралтейском заводе есть главный инженер — отличный специалист. Кроме того, он с двумя сотрудниками НИИ работает над очень серьезной проблемой, весьма перспективной. Это его идея, ему жизненно необходимо закончить эту работу. И потом, он не хочет быть «примаком».

— Ты один, а нас четверо, — подъезжала Вера с другой стороны, — кому легче подняться?

— Пусть тебя это не беспокоит, — заявлял Глеб, — я вас так перевезу, что вы и не почувствуете.

— Но у тебя негде жить!

— Если я скажу, что ко мне приезжает семья, дадут большую квартиру. А вот мы с Чипом у вас не поместимся. Ты понимаешь, что я не оставлю его?

— Бросить Ленинград! — патетически восклицала Вера. — Такой город!

— Такой культурный центр! — насмешливо подхватывал он. — Когда ты была в последний раз в Эрмитаже, Русском музее?

Вера не помнила.

— Гуляла по Летнему саду, Марсову полю, набережным? — допрашивал он.

— Ты же знаешь, как я занята!

— Следовательно, тебе важно сознание: я живу в Ленинграде, — логически заключал он. — А города ты не видишь, проносишься по нему в транспорте. Уверяю тебя, что, наезжая в Ленинград, ты увидишь больше и воспримешь острее. По себе знаю.

— Таня скоро кончит школу, будет поступать в институт.

— В Горьком достаточно вузов, чтобы обучить твою дочь.

Веру резанула неприязнь в его голосе — они с Таней не приняли друг друга.

Так они спорили, приводя все новые и новые доводы, и ничего не могли решить.

Однажды он предложил компромиссный вариант: пусть Вера возьмет творческий отпуск на год (она как-то говорила, что у них есть такая форма отпусков) и с Петькой переедет к нему. А там видно будет. Вера подумала, что этот вариант его устроил бы больше всего, но пойти на него она не могла: разбить семью, год жить без работы — невозможно!

— Ты ничем не хочешь поступиться, — с горечью говорил он, — для тебя все и всё дороже меня.

— А ты? — в слезах говорила Вера. — Тебя держит только работа, а у меня еще дети, мама, я связана по рукам и ногам!

— Не плачь, милая, — смягчался он и, обнимая, твердил: — Что-нибудь придумаем! Непременно придумаем!

— Думаешь, озарит? — с надеждой спрашивала Вера.

Это у них стало игрой. Просыпаясь утром, прерывая разговор, чтение, они спрашивали друг друга: не озарило?

Но озарение не приходило. Выход так и не нашелся.

— «Окончились златые дни в Аранжуэце!» — сказала Вера в последний день словами из шиллеровской пьесы.

Она была так набита текстами, что они лезли из нее в самые неподходящие минуты.

Как радостно налаживать жизнь и как печально ее разрушать!

Эрна Густавовна, довольная жильцами — аккуратны, не пьют, никто к ним не ходит, — обещала оставить на следующее лето домик за ними. Прощаясь, она сказала Вере:

— У вас хороший муж. Это редкость. Сколько мужчин унесла война! Надо ценить.

— А я плохая жена? — с вызовом спросила Вера.

— Хорошие жены встречаются чаще, — поставила ее на место хозяйка.

И Вера подумала: «А может быть, мне действительно надо чем-то пожертвовать? Может быть, он — главней всего?»

Они уехали в Ленинград, и в тот же день она проводила его на аэродром.

А через несколько дней она тоже уехала в поездку по Кавказу.

В комнате совсем стемнело, сквозь щель под дверью из коридора пробивался свет, там уже снова стало оживленно, людно — очевидно, кончился рабочий день. «Опаздываю!» — испугалась Вера, вскочила с кровати, включила свет, с шипеньем зажглись лампы дневного света, не замеченные ею вчера и неуместные здесь. Посмотрела на часы — времени в обрез. И очень хорошо — некогда раздумывать, волноваться.

Вера тщательно оделась в строгое элегантное платье, слегка напудрилась, тронула помадой губы (она почти не пользовалась косметикой, считая, что немолодое намазанное лицо выглядит вульгарно), наспех просмотрела тексты и отправилась.

Войдя через служебный вход, она узнала, как пройти к директору, и пошла по пустому вестибюлю. Публики не было. Неужели отмена и ее даже не предупредили? Задержалась у большого зеркала: на нее смотрела немолодая, но видная женщина, стройная, хорошо одетая. «Не так уж плохо», — подумала Вера, только глаза ей не понравились — усталые, потухшие.

Директор — красивая, цветущая, очень похожая на известную киноактрису — встретила ее с казенной любезностью. Сказала, что мероприятие состоится в читальном зале, и, извинившись, что не может присутствовать — дела, вызвала заведующую библиотекой и поручила ей Веру.

Читальный зал был обставлен вполне современно — стенды с книжными новинками и свежими журналами, полированные столы, комнатные растения. В зале находилось человек сорок — все молодежь. Заведующая представила Веру, переврав отчество — «Владимировна», — ее приветствовали жидкими хлопками, и она села у стола, покрытого красной материей, за которым уже сидел лектор — пожилой, лысый, с невыразительной внешностью. Лектор вяло, монотонно рассказывал общеизвестное, и его скоро перестали слушать. В заднем ряду перешептывались, кто-то, положив по школьной привычке книгу на колени, читал, девчушка за передним столом что-то усердно рисовала, кажется, фасоны платьев.

«Ну и зануда, — подумала Вера, — всех усыпит, потом заставь их слушать!» Пока он говорил, она решила, что здесь надо читать что-нибудь попроще: «Мать изменника», «Нунчу», «Товарища» и, если попросят, что маловероятно, «Одного из королей республики».

Лектор наконец кончил и, видимо, не удивляясь отсутствию одобрения, сел. В зале облегченно задвигались. Несколько человек поднялись было уходить, но заведующая остановила:

— Куда вы? Еще художественное чтение будет.

«Очень им нужно!» — подумала Вера, вставая.

Начинать было трудно. Она несколько секунд помолчала, собираясь, потом, стараясь найти чьи-нибудь глаза, сурово, сдержанно произнесла:

— «Город был обложен тесным кольцом врагов. Со стен города видели, как все теснее сжималась петля…»

Почувствовав просыпающееся внимание зала, она теперь видела только ту женщину-мать, черной тенью скользящую по узким улицам города. Читала она сильно, наполненно, и когда, заканчивая, просто сказала: «…и тот же нож, еще теплый от крови его — ее крови, она твердой рукой вонзила в грудь себе и тоже верно попала в сердце. Когда оно болит, в него легко попасть», — то в зале стояла полная тишина.

Потом ей дружно захлопали, она улыбнулась и, чтобы проверить свое ощущение, спросила:

— Почитать еще?

— Давайте, давайте! — закричал паренек из заднего ряда.

А девочка, рисовавшая фасоны платьев, умильно попросила:

— Еще, еще, пожалуйста.

И она читала и «Нунчу», и «Товарища», и «Короля», смеясь вместе с ними над причудами миллионера. Казалось, они готовы были слушать и слушать, но заведующая, хлопнув ладонью по столу, авторитетно сказала:

— Хватит, ребята, имейте совесть. Поблагодарите товарища и — по домам.

Ей долго и дружно, отбивая ладони, аплодировали. Она прошла через расступившихся ребят, с удовлетворением отметив, что теперь они почему-то не разбегаются, и, услышав за спиной чей-то возглас: «Законная тетка!», ухмыльнулась — таких комплиментов она еще не получала.

На вахте ей передали записку от директора: «Будьте в половине двенадцатого в Доме культуры. Придет машина из больницы».

Тон записки уколол ее. И почему в Дом культуры? А еще двести метров до гостиницы им уже не доехать? Любой пустяк теперь задевал ее. Чувство удовлетворения пропало. Подумаешь, горсточка ребят хорошо слушала! Они вообще еще ничего не видели и не слышали, для них все откровение. И Горький так написал, что только не испорти — будут слушать.

Придя в свой убогий номер, она разделась, приняла снотворное, пососала ментоловую пастилку и, сказав кровати: «Ну, старушка, давай поскрипим», улеглась. Сна не было, и она снова вернулась к мыслям о прошлом.

Вера давно заметила, что, снявшись с привычного моста, издали отчетливее видит и понимает свою жизнь. Раньше дома ей мешала занятость, а теперь она старается отвлечь себя запойным чтением до рези в глазах, телевизором, телефонными разговорами. И сейчас она подумала, что были в ее жизни, как, наверное, у каждого, поворотные моменты, «развилки» — по какой дорожке пойдешь, то и найдешь. Если бы тогда она не сделала аборта, жизнь сложилась бы иначе. Лучше, хуже, но совсем иначе.

Вернувшись с Кавказа, Вера поняла, что беременна. Аборты были еще запрещены, и поэтому она пошла не в консультацию, а к своей школьной подруге, врачу-гинекологу. Катя, осмотрев ее, похвалила:

— Хорошая беременность. Будем рожать!

Вера просила помочь ей, но Катька заявила:

— Показаний к аборту нет, а мне в тюрьму садиться почему-то не хочется. Родишь в лучшем виде.

С неделю Вера промучилась: сообщить ли Глебу? Потом подумала: «Нет, тут решать мне, я — главное действующее лицо». Она понимала, что ребенок накрепко свяжет их и Глеб будет хорошим отцом. Но очень неловко было перед детьми, мамой — они с Глебом еще не женаты, его считают просто добрым знакомым — не та последовательность событий. И как все будет практически? Конечно, теперь она сможет диктовать условия, но диктаторство никогда к добру не приводит. Потом, минимум на год она выпадет из работы, а сейчас не время — может «улыбнуться» звание. Но к окончательному решению ее привела мысль о детях: Глеб, конечно, полюбит своего ребенка больше, а Петька и особенно Таня будут ущемлены.

С большим трудом она нашла акушерку, которая ради денег (немалых) согласилась рискнуть. Операция в домашних условиях прошла мучительно, вернувшись после нее, она вызвала Катю и свалилась. Приехавшая Катька «обложила» ее, потом погнала Таню в аптеку, велела лежать пластом, а утром, если температура не снизится, звонить ей, она заберет ее в больницу. Домашним было сказано, что у Веры «прострел» — болит поясница и ей нельзя вставать.

И в тот же вечер позвонил Глеб — как почувствовал! Впрочем, это объяснялось не столько его интуицией, сколько тем, что Вера давно не писала — не знала, что написать.

Петька сказал ему, что мама больна.

Познакомившись с домашними, Глеб теперь изредка звонил. Петька вырывал трубку, считая, что «дядя Глеб» звонит лично ему, стоящая рядом бабушка твердила: «Передай привет», — говорить было невозможно.

На следующий день бабушка сообщила, что прилетел Глеб Сергеевич, сейчас заедет, и довольным тоном добавила:

— Очень кстати, в настольной лампе испортился патрон.

«Совсем некстати», — подумала Вера. Хотя температура и снизилась, но чувствовала она себя неважно и понимала, что версия «прострела» с ним не пройдет.

Бабушка ввела Глеба в комнату и, не дожидаясь его вопросов, начала рассказывать о Вериной болезни, которая явилась следствием ее непростительного легкомыслия — после юга бегала в тонких чулочках, легком пальто, а уже осень, ветрено, сыро. Все это звучало вполне убедительно, и Глеб согласно кивал, но, как только бабушка вышла, он быстро спросил:

— Что случилось? Что с тобой?

Под его требовательным взглядом пришлось сказать правду. У него окаменело лицо, и он охрипшим голосом спросил:

— Почему ты не сообщила мне? Не посоветовалась?

— Где ты, где я? Пока мы советовались бы…

— Есть телефон, телеграф — могла вызвать.

Вера начала было приводить свои доводы, но он прервал ее, проскандировав:

— Из твоего поступка явствует, что я для тебя — случайный любовник, с которым можно не считаться.

Вера стиснула зубы и плотно закрыла глаза, чтобы не разреветься, — еще подумает, что она хочет его разжалобить. А он, сказав, что ей сейчас, вероятно, вредно волноваться, пожелал скорее поправиться и, не оглядываясь, ушел. И, как потом выяснилось, сразу же улетел обратно.

Она осталась, задыхаясь от обиды, ненависти к нему. Тысячу раз права умница Танька: говорящий манекен! Да нет! Манекен безобидный, а он — говорящая машина! Жестокая машина — раздавит и пройдет мимо. Он же видел, как ей плохо, — ни сочувствия, ни тревоги за нее, а о любви и речи нет! С ним, видите ли, не посоветовались! Ах какое преступление! «Не думать, не вспоминать! — приказала она себе. — За письмами не ходить, пусть там соберется хоть тонна!»

Но приказать легко, а выполнить значительно труднее. Вдруг она себя ловила на том, что ищет необыкновенно сильные, разящие слова, которые скажет ему… Где? Когда? То представляла, как, случайно встретившись с ним, пройдет не кланяясь, не узнавая. Внутри появился постоянный спазм, мешающий ей дышать. Через неделю она поправилась и, выйдя из дому, прежде всего побежала на почту. Писем не было.

Вера осунулась, стала раздражительной, дома все делала через силу, кричала на детей, и они в ее присутствии испуганно смолкали. Потом, казня себя, чуть не плача, ласкала их, задаривала дорогими подарками. Бабушка посоветовала ей обратиться к невропатологу, несомненно ее болезнь дала осложнение на нервную систему. И только на концертах непрестанно сосущая боль отпускала. Работа — ее единственное спасение. Она решила делать программу о Вере Фигнер. Личность этой женщины восхищала Веру, а величие и трагизм ее жизни делали ничтожным собственное горе.

Неожиданно на домашний адрес пришло письмо от Глеба. Короткое, официальное — такое может прочесть каждый. Он справлялся о ее здоровье, выражал надежду, что она уже поправилась, интересовался успехами детей, просил передать всем привет.

Вера пришла в такое бешенство, что чуть не разнесла дом. Она вытащила его письма, хранившиеся в единственном запирающемся ящике туалета, и принялась яростно уничтожать их. Она разрывала каждое на мелкие клочки, топтала их ногами, скоро вся комната была усеяна обрывками. От ее резких движений они взлетали и оседали на диване, креслах. Потом она села сочинять ответ. По замыслу он должен был быть официально-дружелюбным, жизнерадостным и коротким, написанным как бы из вежливости. Пусть знает: никакой драмы нет, их разрыв ничего не изменил в ее жизни — словом, чихать ей на него!

Утром она опустила письмо, и сразу же ей захотелось вынуть его. Вера поняла, как мелко, глупо, недостойно то, что она написала. Нужно было не отвечать совсем или написать одну строчку правды: «Мне невыносимо трудно без тебя».

Больше писем от него не было.

А жизнь летела и постепенно входила в привычную колею. Вспоминая и утрируя неприятные, не нравившиеся ей черты Глеба, она убедила себя, что все равно у них ничего хорошего не получилось бы. Он невзлюбил Таню и, конечно, обижал бы ее, и с бабушкой они не поладили бы, а она бы этого не перенесла, и они все равно бы разошлись, только разрыв был бы еще болезненней. Все к лучшему!

Только о месяце в Усть-Нарве нельзя было вспоминать — все ее построения летели к черту.

Почти ежедневно заходил Павел, и у них установились такие дружеские, душевные отношения, каких никогда не было. Он очень изменился, стал разговорчивей, уверенней в себе, начал работать над докторской, был вполне доволен жизнью. Только еще больше растолстел.

— За центнер перевалил, — добродушно объявил он.

«А ведь я задавила его, — как-то подумала Вера. — Молодец, что вырвался!»

Лидия Григорьевна, убедившись, что Вера не стремится отнять у нее Павла, преисполнилась преданности, старалась быть полезной — что-то доставала, покупала, приносила, — и у них тоже сложились хорошие отношения. Они даже выпили на «наменшафт» и теперь называли друг друга по имени. Вера заметила, что Лида вообще любит выпить. У Павла тоже была такая склонность, но в ее доме спиртное покупалось только к приходу гостей, и если во время застолья Вера замечала слишком широкие жесты мужа, багровеющее лицо, то молча отбирала рюмку, а протестовать он не смел. Теперь они, очевидно, попивали вдвоем.

Как-то в деликатной форме она сказала ему об этом, и Павел объяснил, что у Лидуши была очень тяжелая жизнь: в войну она потеряла родителей и брата, человек, которого она любила, бросил ее с ребенком, а вскоре и ребенок умер от менингита. Поневоле запьешь! Вера подумала, что это не лучший способ борьбы с несчастьями.

— Некоторая привычка, конечно, у нее осталась, но норму она знает, — уверял Павел.

Новый год встречали у Веры. Она приехала после рано окончившегося концерта и в куче поздравлений нашла телеграмму от Глеба. Текст был стандартный: «Поздравляю… желаю…»

«Наверно, у него есть список лиц, которых надлежит поздравлять, и он всем лупит одно и то же», — неприязненно подумала она.

Гостей собралось мало: две одинокие подруги и, конечно, Лида с Павлом, оказавшимся единственным мужчиной, — обычная теперь картина.

— Лежат наши любимые, лежат в сырой земле, — сказала басом одна из подруг, оглядев стол.

И Вера подумала, что миллионы одиноких женщин — тоже жертвы войны, только не учтенные статистикой. Война лишила их любви, семьи, детей — естественного женского счастья. У каждого прибора лежали кусочек тонкой бумаги и карандаш, на столе стояли свечи. В последние суетливые минуты перед боем часов Спасской башни Вера зажгла свечи и объяснила, что есть примета: если успеешь во время боя часов написать желание, сжечь записку и пепел выпить с первым бокалом, то оно непременно исполнится.

Часы начали бить гулко, торжественно. Вера быстро написала приготовленное желание: «Здоровья маме, детям. Получить звание» — и в последние секунды неожиданно для себя приписала: «Быть с Глебом», успела сжечь и проглотить. Эта процедура вызвала некоторое оживление: кто-то просыпал часть пепла, у кого-то пепел осел на дно бокала, и возникли вопросы — как это считать? Желание совсем не исполнится или исполнится частично?

Когда были произнесены дежурные тосты и утолен первый голод, Лида взяла принесенную гитару и начала петь.

Эта маленькая женщина обожала кричащие тряпки, «жестокие» романсы, Павла называла «Дусей» и «Лапой», все время прикасалась к нему, что-то поправляя, одергивая, приглаживая. «Неплохой человек, но начисто лишена вкуса», — думала Вера. А Лида, прикрыв глаза и раздувая крылья остренького носа, выводила:

«Черт знает что! — думала Вера, чувствуя, что у нее щиплет глаза. — Ведь понимаю — сентиментально, пошло, а почему-то трогает!»

Встреча вышла невеселой. Вера, пытавшаяся было поднять тонус, скора сникла, Лида и Павел, конечно, перебрали, пришлось оставить их ночевать, подруги ушли рано — провожать некому.

«Справили!» — подытожила Вера, с отвращением глядя на залитую скатерть и груду грязной посуды.

В феврале нужно было опять ехать в большую поездку. Увидев в маршрутном листе «Горький», Вера вздрогнула и подумала: «Не попросить ли снять?», а потом решила: «А почему, собственно? Я его не увижу. Сама звонить ни в коем случае не буду, а он уж наверняка не станет меня разыскивать».

Прошло почти пять месяцев после их разрыва, несомненно он за это время не раз приезжал в Ленинград и не пожелал увидеть ее.

В Горький Вера приехала в морозный ветреный день — дуло и с Волги, и с Оки. В «России» ей был приготовлен «люкс». Войдя в номер, она сразу подошла к телефону, но тут же спрятала руки за спину и поклялась: «Ни за что! Будь я проклята, если позвеню!»

Вечером, в переполненном зале, она с необыкновенным подъемом, «выкладываясь» — а вдруг он здесь, — читала свою новую программу о любви. После концерта ее долго не отпускали, и, выходя на поклоны, она зорко всматривалась в зал, искала его, но не нашла. Значит, не пришел или уехал в командировку.

Каждый телефонный звонок вызывал сердцебиение, но звонили с телевидения, с автозавода, из воинской части, и она поняла, что ждать больше нечего. После второго концерта (всего их должно было быть три) она вернулась в гостиницу, переоделась в теплый стеганый халатик, заказала очередной разговор с Ленинградом и собралась поужинать. Перед концертами Вера почти ничего не ела, но после них у нее появлялся волчий аппетит. Сейчас, сняв салфетку, накрывавшую поднос, Вера увидела шампиньоны в сметане (их великолепно готовят в «России»), заливное из судака с ломтиками лимона, сыр, пирожное, кофе. Очень хотелось есть, но она решила, что раньше поговорит с домашними, потом разогреет грибы и кофе на плитке у дежурной и спокойно поужинает.

Разговор дали скоро. Бабушка сообщила, что все относительно благополучно (понимай — очень хорошо), что Лидия Григорьевна принесла сегодня продукты, последовало перечисление продуктов и оценка человеческих качеств Лиды, а когда бабушка перешла к описанию характера головной боли, беспокоившей ее с утра, раздался негромкий стук. Вера отошла на длину шнура, ногой открыла дверь в переднюю и, прикрыв рукой мембрану, крикнула: «Войдите!»

На пороге стоял Глеб.

Тут Вера поняла выражение «подкосились ноги». Чтобы не упасть, быстро села и, не к месту сказав бабушке: «Очень хорошо. Поцелуй детей. Завтра позвоню», повесила трубку.

Глеб так и стоял в передней.

Сколько раз она мысленно проигрывала всевозможные варианты встречи с ним и, соответственно, своего поведения! Кажется, следовало не узнать его? Или спросить: «Чем могу быть полезна?», но она, сразу забыв всю эту чушь, тихо сказала:

— Раздевайся. Входи.

Он снял пальто, шапку, молча подошел к ней, церемонно поцеловал руку и сел в предложенное кресло. У Веры сжалось сердце — как плохо он выглядит. Бледный, темные круги под глазами, и седины прибавилось. Он сидел прямо, неподвижно, не произнося ни слова. Молчание становилось мучительным, и Вера с натужной веселостью спросила, был ли он на ее концерте.

— Разумеется. Как всегда, прекрасно, — без улыбки ответил он.

Разговор иссяк.

«Ну, говори что-нибудь, — мысленно внушала ему Вера. — Ведь ты зачем-то пришел?»

Но с телепатией не получалось — он молчал. Поискав нейтральную тему, она спросила:

— Как поживает Чип?

У него окаменело лицо, и он без выражения сказал:

— Попал под машину. Пришлось усыпить.

— Как?! — вскрикнула Вера.

Он попросил разрешения курить и, вынув сигареты, отошел к окну. Она знала, что для него это было настоящим горем, да и сама очень огорчилась. Она подошла к Глебу, остановилась за спиной и, положив ему руки на плечи, тихо спросила:

— Как это случилось?

Он на секунду прикоснулся щекой к ее руке и глухо ответил:

— Я виноват. Моя рассеянность. Спустил с поводка, на перекрестке не подозвал, на большой скорости вылетела машина… — и, повернувшись к ней, добавил: — Как-то сразу все навалилось…

— Почему ты не написал? Не позвонил?

— После твоего веселого письмеца…

— Неужели ты не понял…

— Во всем виноват я. Вел себя по-скотски…

— Тогда я не могла иначе!

— Очень хотел ребенка!

— Хоть бы спросил, выслушал… Потом бы написал…

— Был уверен, что не простишь.

— После твоего «официального запроса»…

— Иначе я не мог написать домой. А на почту, думал, ты больше не пойдешь.

— Бегала!

— Неужели? — выдохнул Глеб.

Он стоял перед ней напряженный, несчастный, и Вера, чувствуя, материнскую нежность, обняла его, усадила, близко придвинулась к нему, сказав:

— Довольно! Инвентаризация грехов закончена. Оба хороши!

Он впервые улыбнулся, снова поцеловал ее руку и, посмотрев на часы, грустно сказал:

— Уже поздно. Пора идти.

— Сидеть! — приказала Вера. — Не выпущу.

— Я-то не убегу, — снова улыбнулся Глеб, — но у тебя может быть неприятность. Коридорная видела, как я вошел, а после двадцати трех оставаться в гостинице посторонним запрещено.

Как он законопослушен!

— Сейчас притуплю бдительность коридорной, — пообещала Вера. Взяла кофейник, сковородку и, попросив: — Сними пиджак, галстук, стань домашним, — ушла.

Вернувшись, она весело объявила:

— Все вышло очень изящно: я сказала, что за мной неожиданно приехал муж, попросила разогреть и подать еду и за эту услугу сунула трешку.

— Дипломатка! — восхитился Глеб.

Коридорная принесла грибы и кофе, любезно поздоровалась с Глебом, спросила, не нужно ли чего-нибудь еще, и, уходя, не сдержала любопытства:

— Ваш супруг тоже артист?

— Генерал, — зачем-то соврала Вера, — только сегодня в штатском.

Коридорная юркнула в дверь, и Вера заперла за ней.

— Почему «генерал»? — удивился Глеб.

— «Как хорошо быть генералом! Как хорошо быть генералом!» — дурачась, запела она. Ей так хотелось расшевелить, развеселить его.

Он пошел в переднюю и вынул из кармана пальто бутылку коньяка.

— Алкоголиком стал? — поинтересовалась Вера. — Всегда при себе бутылочка?

— Иногда теперь пью один, — признался он. — Эту собирался выпить, вернувшись от тебя. Думал, что прогонишь.

— А мы выпьем за возвращение ко мне.

— Это возможно? — голос у него дрогнул.

— Такой умный и такой глупый! — воскликнула Вера. — Наливай!

Он понемногу плеснул в стаканы — рюмок не было.

— Не пойдет! — отобрала Вера бутылку. — Плохая примета. Пить надо из полного, — и налила стаканы доверху. («Что со мной будет!»)

Но ничего особенного не произошло — нервное напряжение было сильнее алкоголя, разве что появилась внутренняя свобода. Вера, наконец получив возможность, назвала причины своего поступка. Честно призналась, что мучилась все эти месяцы, старалась его возненавидеть. С юмором (теперь уже можно было смеяться) рассказала, как уничтожала его письма и утром «вынесла ведро любви», а он — как стер ее голос с пленки, чтобы не было соблазна слушать, как тяжело было ему все это время.

Поняв, как они измучили друг друга, каждый винил себя, свой характер.

— Я тяжелый человек, — каялся Глеб, — знаю. И жена так говорила.

— Я тоже не ангел, — утверждала Вера, — крылышки пока не прорезаются. И еще у меня «прелестная» особенность: сначала сделаю, а потом — подумаю.

Так они, бичуя себя, утешали друг друга. Примирение было полным.

Утром Глеб отправился на завод, а Вера на телевидение — записываться, оттуда на автозавод — шефское выступление.

— А почему не к нам? — огорчился Глеб.

— Не пригласили. Должен был вовремя сообразить.

Вечером, после концерта, она уезжала. Глеб умолял ее остаться хоть на день, но у нее был строгий график — завтра Ярославль. Он отвез ее на вокзал, они горько прощались — после долгой разлуки сутки оказались ничтожно малы. И снова Вера сидела одна в купе и смотрела на красные гвоздики.

Дома она застала небывалый порядок — Лида постаралась. Эта «пичуга», как называла ее Вера про себя, очень гордилась тем, что стала своим человеком в Верином доме. Знакомым она говорила: «Иду к жене моего мужа», «Вчера у нас была жена моего мужа», — ей казалось это очень остроумным. Дело в том, что Вера с Павлом так и не развелись официально. Лида, очевидно, не настаивала на законном браке, у Веры тоже пока необходимости не было, а процедура развода не слишком приятна.

Вера снова стала веселой, энергичной, легкой — как после дурного сна очнулась.

— Перемена обстановки имеет большое значение, — авторитетно заявила бабушка, — недаром в старину после болезни или душевного потрясения отправляли за границу.

Вера согласилась с ней, подумав: «Помогла бы мне заграница! Как же!»

Она увлеченно возилась со «своей тезкой» — как про себя называла программу о Вере Фигнер, терпеливо улаживала бесконечные Петькины конфликты в школе, там с ней очень считались: она постоянно выступала у них на вечерах, а иногда, попросив товарищей, устраивала настоящие профессиональные концерты. Перед сном писала длинные письма Глебу.

В конце апреля прилетел Глеб и остался на майские праздники. Весна пришла ранняя, дружная. Уже появилась нежная, кружевная зелень. Они бродили по прекрасному, светлому городу, и им казалось, что все омрачавшее их отношения уже позади, а теперь они на пороге того единственного решения, которое позволит им быть вместе.

А пока… она снова бегала привычной дорогой в Октябрьскую (дома в эти дни объявлялись загородные концерты), думая, что это уже в последний раз, скоро все будет ясно, чисто…

Пришел Глеб и к ним. Бабушка, попеняв за долгое отсутствие, попросила сделать антресоль в коридоре. Пятьдесят лет жила без антресоли, а теперь вот — вынь да положь!

Петька, сияя, не отходил от него. В этот приезд они окончательно сдружились. Когда Вера бывала занята, Глеб водил его в цирк, в Военно-морской музей, и как-то вечером Петька сообщил о своем твердом решении: после школы он поступит в Кораблестроительный. Идиллию нарушала только Таня. Глеб Сергеевич стал теперь с ней приветлив, пытался втягивать в разговор, но она, глядя в сторону, отвечала односложно или делала вид, что не слышит. А когда 1 Мая Глеб, зайдя поздравить, вручил всем маленькие подарки — Тане красивые лайковые перчатки, — эта мерзкая девчонка, не сказав «спасибо», брезгливо отодвинула целлофановый пакетик и процедила:

— Я такие не ношу.

Чтобы загладить Танькину бестактность, Вера весело закричала:

— Отлично! Тогда я возьму их себе, — и, преувеличенно восторгаясь, натянула их на руки.

Вечером, вызвав Таню к себе в комнату, что всегда означало крупный разговор, Вера ледяным тоном сказала, что Таня позорит ее своей невоспитанностью, что хамство еще никого не украшало, и полюбопытствовала, какие ей, собственно, перчатки нужны? Инкрустированные драгоценностями?

— Ничего мне от него не нужно! — сверкнула глазами Таня. — Пусть не подлизывается! Думаешь, я ничего не вижу? Не понимаю? Я уже взрослая…

— По твоему поведению не заметно! — оборвала ее мать.

Она была в бешенстве: еще не хватало, чтобы эта маленькая дрянь вмешивалась в ее дела, портила ей жизнь!

— Уходи! — приказала она. — Знать тебя не желаю.

После сакраментальных слов «знать тебя не желаю» всегда следовал «разрыв дипломатических отношений», Вера переставала замечать провинившегося, разговаривать с ним. Это считалось самым большим наказанием. Петька моментально сдавал позиции, выпрашивал прощение и на ближайший день становился образцово-показательным ребенком. У Тани характер был покрепче.

— Почему она так не любит меня? — огорчался Глеб.

— Не обращай внимания, — просила Вера, — переходный возраст, фордыбачит.

Они твердо решили, что отпуск снова проведут вместе в Усть-Нарве, и он улетел. Но перед самым отъездом в лагерь Петька заболел скарлатиной, и Вера, разумеется, осталась с ним. Болезнь протекала тяжело и дала осложнение на уши. Глеб перенес отпуск на август, часто звонил, справлялся о здоровье своего приятеля, спрашивал, чем может помочь. Но и в августе ничего не получилось. Петька поправился только в конце июля. За болезнь он сильно похудел, вытянулся и так ослабел, что отправить его на третью смену в лагерь было невозможно. Вера сняла комнату в Солнечном и просидела там с ним весь месяц. Глеб взял путевку в южный санаторий — ему тоже необходимо было отдохнуть. А в сентябре она уехала в поездку по Средней Азии.

Еще год тянулись их отношения, но письма стали реже, короче. Сколько можно жить письмами? И о чем писать? Пережевывать уже сказанное? Информировать о повседневном? За это время Глеб несколько раз появлялся в Ленинграде. Встречались они по-прежнему горячо, им очень хорошо было вместе, но домой к ней он больше не приходил.

— Не хочу вносить раздор в твою семью, — объяснял он.

— Таня будет абсолютно корректна, — убеждала Вера.

Но Глеб наотрез отказывался:

— Вымученная корректность неприятна.

После его приездов переписка разгоралась было, а потом снова шла на убыль. Они жили надеждой на будущее лето. Там, на их обетованной земле, они все решат, найдут выход. Но весной Вера поняла, что поехать не сможет, — Таня кончает школу, будет поступать в институт, нельзя оставить девочку в такой ответственный момент, тем более что особенного стремления к наукам у Тани не наблюдалось.

Глеб возмущался, протестовал.

— Я не понимаю, — скрипел он, — ты что, будешь рядом сидеть с дубинкой? Или пойдешь вместо нее на экзамен?

— Нет, конечно, но нужно проследить… И потом — моральная поддержка…

— Подумай хоть немного обо мне, о нас, — просил он.

— Я думаю, думаю, — чуть не плакала Вера, — но иначе не могу.

Она осталась. И правильно сделала. Танька, вымотанная выпускными экзаменами и духотой (лето стояло жаркое), нервничала и кидалась из одной крайности в другую — то сидела ночами, то, расшвыряв учебники, кричала:

— Все равно завалю! Ничего в голову не лезет.

Вера не отходила от нее: по разделам проверяла историю, помогала по литературе, сделав перерыв, увозила на Острова, не подпускала к телефону. Перед первым экзаменом Танька так волновалась, что Вера, боясь, как бы она не свернула по дороге в сторону, пошла с нею и весь экзамен просидела в скверике, «держа кулаки».

Наконец все кончилось.

— Поступила! — с гордостью объявила Таня.

— Не ты поступила, а мама, — умерила ее гордость бабушка.

Вера испытывала большое удовлетворение — не напрасна ее жертва. А теперь она непременно вырвет несколько дней и полетит к Глебу. Но он был еще в Крыму, а ей вскоре пришлось лететь в другом направлении.

Вернувшись, она нашла письмо:

Вера заплакала и перестала видеть написанное. Отложив письмо, достала платок и, то вытирая льющиеся слезы, то кусая его, чтобы не зарыдать в голос, тупо повторяла: «„Я женюсь!“ Он женится!» Ревнивая мысль «на ком?» заставила ее снова взять письмо. Держа его на расстоянии, чтобы не закапать, плача и задыхаясь, она продолжала читать:

Первым побуждением Веры было немедленно мчаться в аэропорт и, дав телеграмму «встречай», вылететь ближайшим рейсом. Она не сомневалась, что своим появлением поломает его женитьбу на какой-то неизвестной, но уже ненавистной ей женщине. Она начала было собираться, но трезвая мысль: «А что дальше?» — остановила ее. Ее приезд он воспримет как полную капитуляцию. Но даже сейчас, понимая, что окончательно теряет его, и готовая, как ей казалось, на все, чтобы не допустить этого, она знала, что ничего не изменит в своей жизни. Да, она хочет быть с ним, но, ничего не меняя, «приплюсовать» его. Значит, он прав! И незачем лететь. Бессмысленно. Нужно расстаться достойно. Вера взяла листок бумаги и, капая на него слезами, написала:

Закрылась и эта страница ее жизни.

Вера занялась нелегким делом «отвыкания». С несходящей улыбкой — никто не должен видеть, как ей плохо, — она прилежно занималась хозяйством, болтала о пустяках с подругами, терпеливо выслушивала все опасения мамы, аккуратно ходила на репетиции к своему режиссеру, но работалось ей в ту пору трудно, часть душевных сил уходила на борьбу с собой, а в ее деле без души ничего не добьешься.

— Ты нынче не в форме, — сердился режиссер, — и что за хаханьки? Прекрати!

А она все улыбалась, улыбалась до того, что болела мускулы рта, и только вечером, оставшись одна, снимала улыбку, как натершую ногу туфлю.

Дома стало пустовато. Таня, увлеченная новизной студенческой жизни, приходила только ночевать, — то у нее был факультатив, то комсомольское собрание, то замдекана собирал старост (ее уже выбрали старостой группы), то «баскет», то самодеятельность.

Петька тоже постоянно норовил улизнуть, воевал с бабушкой:

— По нашей конституции, буся, — втолковывал он, — человек имеет право на труд и отдых, и ты сама говорила, что ребенку нужен воздух. Я пошел!

И исчезал с такой быстротой, что вечером мог, светясь честностью, утверждать, что бабушкиного приказа — быть не позже семи — он не слышал.

Павел и Лида приходили теперь редко. Павел «двигал науку», заканчивал докторскую, а Лида была на подхвате — что-то считала, делала выписки, перепечатывала.

В свободные вечера Вера, сидя у себя с книгой и пытаясь сосредоточиться, слышала, как мама бродит по квартире, вздыхая и шепча:

— Что-то случилось. Я чувствую, что-то случилось…

Сколько Вера себя помнила, мама всегда чего-нибудь боялась: болезней, несчастного случая, воров, пожара, служебных неприятностей у отца и даже… чрезмерного веселья — после него ведь неизбежны слезы, следовательно — быть беде.

Если Вере случалось прихворнуть, мама впадала в панику, вызывала врачей — из поликлиники и частного, чтобы проверить диагноз, звонила отцу на работу: «Немедленно приезжай, Веруся заболела. По-видимому, дифтерит…» Иногда это был брюшной тиф или воспаление легких. Любой пустяк принимал у нее гиперболические размеры.

Несколько раз в день она звонила папе на работу: «У тебя ничего не случилось? Все в порядке? У тебя голос какой-то странный…»

Она была спокойна и весела, когда дочь и муж находились рядом: что-то напевала слабым, но чистым голосом, тихо, мелодично смеялась — Вера очень любила маму такой.

Отца Вера помнила энергичным, решительным, жизнерадостным. Он был главным инженером металлургического завода, много работал, часто задерживался допоздна, никогда не забывая позвонить, предупредить об этом. Он баловал свою красивую, женственно-слабую жену, относился снисходительно к ее постоянным страхам. Очень рано он внушил Вере: «Маму нельзя огорчать, у нее слабые нервы. Если у тебя какой-нибудь непорядок — говори мне».

Вера обожала отца, мечтала быть похожей на него: он все умел, ничего не боялся.

Когда он возвращался домой, дома начинался праздник: он возился с Верой, разгонял накопившиеся за день страхи мамы, за чаем, который он заваривал по собственному способу — чай получался красновато-коричневым, душистым, — рассказывал о заводе, людях, и обязательно что-нибудь смешное. Рассказчик он был отличный, мама и Вера раскисали от смеха, и мама останавливала его: «Что-то мы много смеемся, не перед слезами ли?»

Лучшим днем недели было воскресенье — не потому, что не нужно было идти в школу, школу Вера любила, а потому, что папа был целый день дома. К обеду приходили гости: сестра отца с мужем — любимая тетка Веры, братья мамы с женами и детьми, и всегда кто-нибудь из сослуживцев отца, приятельниц мамы.

«Бразды правления» брал в свои руки папа: с утра, захватив с собой Веру для прогулки, отправлялся на рынок, в магазины, потом сам готовил обед.

В будние дни к ним приходила домработница Мария Тимофеевна. Мама ненавидела кухню, боялась зажечь примус, не умела растопить плиту.

Папа мастерски зажаривал большого гуся с яблоками и круглой румяной картошкой, разделывал селедки, изобретал необыкновенно вкусные салаты. Вера торчала возле него в кухне, с восторгом делая то, что он ей поручал. Мама только сервировала стол, а потом, красиво причесанная, в изящном платье — она хорошо одевалась, — надушенная, приветливо улыбаясь, принимала гостей. За столом бывало шумно, весело, вкусно.

После обеда Вера с двоюродными сестрами и братом уходили в детскую и переворачивали там все вверх дном, потом к ним присоединялся папа, затевал игру в слова, шарады, которые они показывали взрослым. Вера с отцом увлеченно играли маленькие сценки — слоги шарад. Всю неделю Вера ждала воскресенья.

Когда папа уезжал в командировки, он каждый вечер звонил домой. В его отсутствие дома становилось тихо, грустно. Мама жила ожиданием его звонков. По вечерам ее беспокойство усиливалось, она ходила из угла в угол, ломала тонкие пальцы, нервно снимала и надевала кольцо «маркиз» — папин подарок, шептала: «С ним что-то случилось… Я чувствую…» Когда раздавался звонок, она бросалась к телефону и почти со слезами кричала: «Наконец-то! Я тут с ума схожу… Ты здоров? Все благополучно? Ты ничего от меня не скрываешь?»

Папа всегда умел ее успокоить, и к концу разговора она уже извиняющимся тоном говорила: «Что делать, Васенька, у меня нервы в ужасном состоянии».

Вере было двенадцать лет, когда папа уехал в командировку в Москву… и не вернулся.

На следующий вечер после его отъезда мама, как обычно, беспокойно ходила по комнате, поглядывая на молчащий телефон. Вера легла спать, не дождавшись звонка, а ночью ее разбудила плачущая мама:

— Веруся, проснись… папа так и не позвонил… С ним несчастье, я чувствую… Что делать?

Мама была совершенно одета — значит, так и не ложилась. Лицо и оренбургский платок, в который она куталась, были мокрыми от слез.

— Ну, не смог, утром позвонит, — с досадой ответила Вера. — Я спать хочу…

— Спи, спи, доченька, я около тебя прилягу… Не могу одна…

Дрожащая мама легла рядом поверх одеяла, и Вера моментально уснула.

Утром, едва дождавшись шести часов, мама позвонила тете Тане, папиной сестре, и рыдая сказала:

— Немедленно приезжай… Вася погиб… Ничего я не знаю, я чувствую… Он не мог не позвонить… Скорее приезжай!..

Вера лежала в постели, чувствуя, как холодок ужаса заползает в сердце: неужели с папой какая-нибудь беда? И тут же отгоняла от себя страшные мысли — он такой сильный, смелый, с ним ничего не может случиться.

Приехала тетя Таня — спокойная, энергичная, насмешливая. Посмотрев на опухшее от слез лицо мамы, растрепанные пышные волосы, мятое платье, она неодобрительно покрутила носом:

— Хороша, нечего сказать! Избаловал тебя Василий до безобразия! — и, увидев стоящую в ночной рубашке сонную Веру, прибавила: — Девчонку напугала, всех взбаламутила.

— Что делать?.. Кому звонить?.. Куда ехать?.. — твердила мама, ломая руки и захлебываясь от слез.

— Ирина, прекрати истерику! — прикрикнула тетя Таня. — В семь утра звонить некуда. Выпей валерьянки, умойся, причешись — смотреть противно. А ты что стоишь как статуя? — накинулась она на Веру. — Мойся, одевайся, завтракай и — марш в школу.

От уверенного, насмешливого голоса тети Вера повеселела, с аппетитом съела два яйца и бутерброды, терпеливо выслушала обычные наставления мамы: «Будь очень осторожна. Когда переходишь улицу, посмотри сначала налево, потом — направо. Поняла? Сначала — налево, потом — направо». И, помахивая портфелем, вприпрыжку побежала в школу — так хорошо было убежать от маминых страхов и слез на заснеженную утреннюю улицу.

Домой Вера возвращалась в отличном настроении: получила две пятерки. Нужно было скорей пообедать, сделать часть уроков, а потом бежать на репетицию драмкружка. Они ставили пьесу «Есть и спать» из заграничной жизни, в ней Вера играла девочку из трущоб, которой постоянно хотелось есть и спать.

Вызвонив начало «Турецкого марша» Моцарта, что всегда означало победное возвращение, Вера нетерпеливо прыгала перед дверью — долго не открывают. Мама, наверно, спит после бессонной ночи, а Мария Тимофеевна вышла. Вера повторила свой победный сигнал, — дверь открыла тетя Таня и загородила ей дорогу. Как только Вера увидела ее странно застывшее лицо, у нее оборвалось сердце, она выронила портфель и крикнула:

— Папа? Что с ним?

— Не раздевайся, поедешь со мной, — ровным голосом сказала тетя Таня.

На вешалке висело много пальто, из комнаты доносились приглушенные голоса, из кухни быстро прошла женщина в белом халате, неся в руках блестящую коробочку. Вере стало так страшно, что она выскочила на площадку. Вышла тетя Таня, взяла ее за руку и молча потащила вниз. В полном молчании — Вера боялась спрашивать — они приехали к тете Тане. Там она сама раздела Веру, ввела в комнату, обняла, прижала к себе и с трудом заговорила:

— Случилось несчастье… Большое несчастье… Папы нет…

— Как?.. Почему?.. Откуда ты знаешь?.. — закричала Вера, вырываясь от нее. — Не может быть!.. Не может быть!!. Мама придумала, а ты поверила… — кричала Вера, надеясь криком заглушить подтверждение того страшного, непоправимого, что случилось.

Тетя Таня стояла молча, выпрямившись и так закусив нижнюю губу, что выступили капельки крови. Ее неподвижная, окаменевшая фигура, струйка крови, текущая к подбородку, убедили Веру больше слов. Она замолчала, придавленная свалившимся на нее горем, не понимая, что теперь нужно делать, как можно жить. Потом, сглотнув комок в горле, прошептала:

— Расскажи… скажи… как? Отчего?

— Сшиб автобус… скончался по дороге в больницу… — с трудом выговорила тетя Таня.

Это было так невероятно, нелепо — взрослый папа попал под автобус, — что у Веры появилась надежда: тут какая-то ошибка.

— Папа не мог попасть под автобус! Какие глупости! Кто тебе сказал? — снова закричала Вера.

— Звонили из Москвы… старик какой-то переходил улицу — поскользнулся, а тут автобус… Вася бросился к старику, отшвырнул с дороги, а автобус не успел затормозить — гололед… Старик жив… сотрясение мозга…

Вера упала ничком на диван, больно ударившись о его ручку. Ей хотелось кататься по полу, биться головой, чтобы физической болью заглушить боль разрывающегося от горя, ужаса и любви сердца.

— Я так люблю папу… Я так его люблю… — изо всех сил кричала Вера, словно надеясь силой своей любви вернуть отца. — Пусти меня к нему… Я хочу к нему… Я не отдам его…

— Завтра привезут тело… — сказала тетя Таня, поднимая ее. — Ляг, нам нужно много сил, чтобы пережить…

Оттого, что она сказала про папу «тело», Веру охватил такой мутный ужас, что она перестала видеть, слышать, понимать…

Очнулась она на диване. Незнакомый человек колол чем-то в руку, говоря: «Сильное потрясение. Глубокий обморок».

С неделю Вера проболела. Это была странная болезнь — она отупела. Ей ничего не хотелось: ни говорить, ни ходить, ни читать…

Тетя Таня лечила ее по-своему: сидела возле нее и рассказывала о папе — каким он был маленьким, как учился, про его шалости, увлечение техникой, в результате которого то перегорало электричество, то что-то взрывалось, про его самолюбие, вспыльчивость, отходчивость, доброту… Заканчивала она свои рассказы одним и тем же:

— Всегда помни: папа был прекрасным человеком — сильным, добрым, работящим. Он умер, осталась ты — его продолжение на земле, ты должна стать такой же.

Вера осталась жить у нее, маму забрал к себе ее старший брат, и Вера слышала, как тетя Таня говорила кому-то по телефону: «Не знаю, что будет с Ириной, она невменяема».

А Вера постепенно приходила в себя после оглушившего ее удара. Пойдя по настоянию тети Тани в школу, она невольно включилась в круг школьных дел и интересов, ее радовали хорошие отметки, поддерживало сочувствие подруг и учителей, нравилось жить у тети Тани — та давала ей больше свободы, купила коньки и разрешила ходить с девочками на каток, а мама запрещала, считая, что Вера непременно сломает ногу.

Она не забывала отца, он жил в ее памяти, в рассказах тети Тани, но она была не в силах осмыслить факт смерти, исчезновения человека. Вера не видела отца мертвым, на похороны ее не взяли, и убедила себя в том, что папа где-то далеко, когда-нибудь обязательно появится, и запоминала, копила все то, что потом расскажет ему. Теперь мысль о нем не причиняла ей боли, а была радостью — папа жил в ней. И когда, возвращаясь с отметками за третью четверть — четверка по рисованию, остальные пятерки, — она по привычке вызвонила свой победный сигнал, тетя Таня, открыв ей, улыбнулась и непонятно сказала:

— Какое счастье, что в детстве все быстро рубцуется.

Через два месяца мама вернулась домой и тетя Таня отвезла к ней Веру. Они не виделись с того страшного дня. Мама долго молча смотрела на Веру, потом хриплым, чужим голосом сказала:

— Ты теперь сирота… Ни во что не лезь… ни с кем не спорь, заступиться некому.

Тетя Таня сморщилась как от зубной боли, дернулась, чтобы ответить резко, но сдержалась и ровным голосом проговорила:

— Давай поговорим спокойно, без жалких слов. Я считаю, что Верочке следует до конца учебного года остаться у нас. Пока ты совсем оправишься, наладишь жизнь…

Вере было бы легче жить у тети, но мама вызывала такую мучительную жалость, что она с недетской твердостью сказала:

— Я останусь дома.

В двенадцать лет к Вере пришло первое взрослое чувство — чувство ответственности.

Со смертью папы все вокруг так круто изменилось, что Вера постоянно находилась в горестном изумлении. Особенно ее поражала перемена, происшедшая в маме: из молодой, счастливой, избалованной женщины она сразу превратилась в старую, покорную, печальную. Перестала следить за собой, никуда не ходила, приятельницы, знакомые исчезли — мама никого не хотела видеть. Вся ее жизнь сосредоточилась на Вере. Это была не обычная материнская любовь, а исступленное, болезненное чувство, державшее Веру в постоянных тисках.

Квартира стала пустой, мрачной. Вера с удивлением видела, что с тех пор, как горе вошло в их дом, обычные лампы горят тускло, стены потемнели, с детства знакомые вещи стали чужими, враждебными.

В первый же день, придя из школы, Вера увидела, что обеда нет, грязная посуда после завтрака так и стоит на столе, а мама неподвижно сидит в кресле, незряче уставившись в одну точку. Пока Вера в поисках еды шарила в кухне и буфете, она слышала, как мама с горьким упреком говорит: «Зачем ты так сделал, Васенька?.. Погубил нас… по-гу-би-ил…» Веру поразило то, что мама говорит «погубил нас» — ведь под автобус попал он, а они живы. И ей впервые пришло в голову, что мама, конечно, горюет о папе, но еще больше жалеет себя. И еще она поняла, что теперь обо всем ей нужно заботиться самой.

Началась трудная, лишенная малейшей радости жизнь. Единственной отдушиной была школа, но и там Вера не могла задержаться ни на минуту после уроков — мама будет волноваться. Она бежала домой, чтобы показаться ей — жива. Потом шла в магазин за покупками, готовила еду — хорошо, что кое-чему научилась у папы, — кормила маму, сидя рядом, делала уроки. Спали они вместе в Вериной комнате — в свою спальню мама входить не могла. Вера ушла из драмкружка, где была первой актрисой, просила подруг не приходить к ней — мама очень больна, отказывалась от культпоходов в театр, даже не ходила с девчонками гулять.

По воскресеньям приходили родные, с испугом и состраданием смотрели на маму, ласкали и жалели Веру. Деньги на жизнь они давали тоже ей, уговаривали не экономить — она растет, нужно хорошо питаться. Вере стыдно было брать, но другого выхода не было. Она ломала голову: где бы заработать денег? И однажды, прочтя, что их почтовому отделению требуются почтальоны, никому не сказав, поступила туда. Она разносила почту два раза в день: в семь утра и в пять вечера. Теперь ей приходилось вставать очень рано, сумка была тяжелой, она бегала по этажам и очень уставала.

Первую зарплату она отпраздновала: купила маме пробный флакончик «Красной Москвы», а себе три палочки эскимо — она очень любила мороженое, но на чужие деньги стеснялась его покупать.

Мама оттолкнула флакончик и неприязненно сказала:

— К чему это? Нам не до духов — на чужой шее сидим…

Вера хотела сказать, что это ее деньги, но побоялась, что мама запретит работать, и тихо ответила:

— Я думала, тебе будет приятно.

— Мне ничего не нужно, — отрезала мама.

Так прошел год. Мама жила в ожидании новой беды. Вера слышала, как она глухо, протяжно говорит: «Беда не приходит одна… нет, одна не приходит…» Погруженная в свои мысли, она часто говорила вслух, не замечая этого. Вере было невыносимо тяжело в гнетущей атмосфере их дома, и она спасалась любимой фантазией: утро, папа открывает дверь своим ключом, входит, большой, веселый, и, как всегда, говорит: «Ну, как вы тут без меня?» Веру захлестывает волна счастья, она прыгает, визжит: «Я знала! Я знала! Я так тебя ждала!..» — и виснет у него на шее. Он обнимает, целует ее, Вера чувствует знакомый запах папирос, одеколона, а папа спрашивает: «Соскучилась, дочка? Я — тоже. Очень». Входит заспанная мама, всплескивает руками и тихо, мелодично смеется от радости…

Но чем больше проходило времени, тем труднее было вызывать это видение, оно теряло реальность, живой образ отца стирался, уходил от нее. И она поняла, что не надо тешить себя несбыточными мечтами, — этого никогда не произойдет.

Через год мама настолько пришла в себя, что, посоветовавшись с родными, поступила на курсы бухгалтеров, окончила их и пошла работать в бухгалтерию папиного завода — все-таки не совсем чужое место. На заводе ее многие знали, относились сочувственно, старались помочь. Вере стало легче, свободнее — до шести вечера мама на работе. От помощи родных мама отказалась: «Больше не могу вас обирать». Она попыталась сама вести хозяйство, но ничего путного из этого не вышло: она накупила дорогих закусок, ранних овощей, фруктов, и через неделю выяснилось, что деньги кончились, завтра нет на хлеб. Мама в отчаянии оправдывалась: «Я хотела немножко побаловать тебя…» А Вера скрепя сердце поехала к тете Тане занять денег. После этого случая мама отдавала зарплату Вере, говоря: «Хорошо, что у тебя папин характер, — ты жизнеспособна».

Школу Вера окончила хорошо и мечтала поступить в Театральный институт. Мама отговаривала ее: «Какая-то неверная профессия, а нам с тобой рассчитывать не на кого, шла бы ты в обыкновенный вуз». Вера сказала «нет!» с такой твердостью, что мама отступила.

Творческий конкурс Вера прошла удачно, была допущена к общеобразовательным экзаменам, поднатужилась и сдала их отлично — ей была необходима стипендия: от работы на почте придется отказаться, а на мамину зарплату не прожить.

Началась золотая студенческая пора. Их маленький курс — восемь девочек и двенадцать мальчиков — оказался на редкость дружным. Особенно сблизились девочки. Быстро распределив, кто из них «самая умная», «самая красивая», «самая смелая», «самая деловая» — все они были «самые-самые», — они делились творческими замыслами… Учась азам актерского ремесла, они уже замахивались на роли мирового репертуара: Бесприданница и Катерина, Клеопатра и леди Макбет — на меньшее они были не согласны! Мечтали сыграть их по-новому, по-своему и, разумеется, потрясти сердца.

Романы каждой тоже обсуждались сообща — секретов у них не было. Снаряжая кого-нибудь из подруг на «ответственное, решающее свидание», они одевали ее в лучшее, что было у каждой, наставляли:

— Загадочно молчи — все равно ничего умного не скажешь. Держись индифферентно — мужчинам нравятся роковые женщины.

Радовались удачам друг друга, общими усилиями вытаскивали завалившуюся, стеной вставали на защиту обиженной или провинившейся.

Совестью курса была «самая красивая» — Тамилла. Ее экзотическое имя сразу отвергли и называли Тамуськой или просто Муськой. Рассеянная, постоянно опаздывающая, вечно что-то теряющая, она обладала каким-то удивительно чутким «инструментом», позволявшим ей улавливать малейшую фальшь, тень нечестности, намек на несправедливость. В ссорах и конфликтах, которые, конечно, случались и сразу же разрешались в горячих спорах, последнее слово оставалось за ней.

И мальчики на курсе подобрались славные. Разбирая их по косточкам на своих девичниках, они спотыкались только на одном — Севке Васильеве. Парень как парень, удивлялись они, даже интересный. По внешним данным может играть Паратова, поручика Ярового (они обожали распределять роли), правда, способностями не блещет — так не его вина, не все Качаловы и Мочаловы. Держится по-товарищески, первым откликается на все затеи, не жмот — всегда у него можно перехватить до стипендии, а чем-то несимпатичен.

— Что-то в нем не то, — задумчиво говорила Муська, — а что — не пойму.

И именно Севка Васильев вдруг стал проявлять к Вере особое внимание: старался сесть рядом на лекциях, предложил делать с ним самостоятельную работу, тащился ее провожать.

— Он безумно влюбился в нее, — констатировала «самая глупая» Валя.

Такие «самые» у них тоже были. Зато Валя была и «самой душевной». Прерывая любой разговор, она обводила подруг любящими глазами и, прижав руки к груди, с чувством произносила:

— Девочки, вы такие хорошие, такие многогранные!

Валино заявление Вера встретила агрессивно:

— Его мне не хватало! Вот еще напасть!

— «Ох не люблю я этого попа!» — сказала Муська словами горьковского Булычева. Их уже занимали в массовках, пьесы они знали наизусть и часто пользовались понравившимся текстом.

А Севка, поняв, что его влюбленность замечена девочками и, разумеется, Верой, стал еще активнее, как будто получил на нее какие-то права. Вера потеряла терпение и попросила подруг спасти ее от него.

Девочки энергично взялись за дело: застать Веру одну было невозможно, а если он пытался прорваться, то его без церемоний отгоняли:

— Не липни! Противно, когда навязываются!

Через некоторое время он отстал от Веры, но сильно помрачнел.

— Он безумно страдает! — восхищалась Валька. — Безответная любовь — это прекрасно! Это так обогащает!

Мастером курса у них был Михаил Алексеевич — талантливый, известный актер, прекрасный педагог и добрейший человек. Относился он к «своим орлам» как к родным детям. И «орлы» были бесконечно преданы ему: ловили каждое его слово, его просьба, совет делались законом, без конца бегали на спектакли и фильмы с его участием, каждое занятие с ним было для них праздником. За глаза они любовно-иронически звали его «мэтром» и «Мишенькой под вишенкой».

Вера была его любимицей. К концу первого курса он начал определенно отличать ее: тратил на нее больше времени, чаще и яростнее ругал, а иногда радостно кричал: «Умница! Хорошо!», задерживал после занятий, расспрашивая: почему бледная? Как ей живется? Как здоровье мамы? Несколько раз зазывал ее к себе домой, там его жена Нина Павловна сразу усаживала Веру за стол, и они закармливали ее как рождественского гуся, а потом заставляли взять для мамы пирожки, конфеты, фрукты. Делали они это так деликатно, с таким искренним радушием, что даже Верина «гордость бедного человека» молчала. А затем произошел случай, который чуть не сломал Вере жизнь.

Девочки мечтали провести лето вместе, и неожиданно их мечта осуществилась: у Валиной мамы нашлась знакомая на хуторе под Псковом, которая согласилась за очень скромную плату сдать комнату и сеновал. Вера, сдерживая слезы, сразу отказалась:

— Я не поеду. У меня нет денег.

Девочки очень огорчились, решили создать «фонд Веры» — откладывать с каждой стипендии, но Вера закричала, чтобы они и думать не смели, она все равно не возьмет.

Приближались весенние зачеты и экзамены, подруги, щадя Веру, не заговаривали при ней о летних планах, но она то слышала спор о том, какие книги взять, то Даша объявляла: «Дежурить будем по двое, и без лени», то кто-то предлагал насушить черных сухариков с солью — «на воздухе вкусно погрызть». Вера с тоской думала, что лето отдалит ее от подруг. Но однажды Даша встретила ее с ликованием:

— Все в порядке, Верунька, едешь с нами. Профком дал тебе безвозмездную ссуду, — и протянула ей конверт с деньгами.

Вера понятия не имела, есть ли у профкома деньги, может ли он давать ссуды, и очень обрадовалась. Но по дороге домой ее взяло сомнение: действительно ли эта ссуда безвозмездная, не придется ли потом отдавать? И почему она нигде не расписалась?

На другой день она зашла в профком и спросила об этом. На нее вытаращили глаза и сказали, что слыхом не слыхали ни о каких деньгах.

Вера фурией влетела в аудиторию и потребовала девочек к ответу. Под ее напором Даша созналась, что деньги дал Михаил Алексеевич, каким-то образом узнавший об их затее, и велел придумать, как поделикатнее вручить их Вере. Они и выдумали о профкоме.

Вера сорвалась с «истории театра», слетала домой и привезла деньги. После занятий она задержалась у стола Михаила Алексеевича, ожидая, когда все разойдутся. Он вопросительно посмотрел на нее, и она тихо сказала:

— Можно с вами поговорить?

Он подвинул ей стул и ласково сказал:

— Садись. Давай разговаривать.

Вера положила конверт на стол и прошептала:

— Спасибо… не надо…

Он долго молчал, набивая и раскуривая трубку, потом грустно сказал:

— Ты меня очень огорчила… Я думал — мы друзья…

Вера несколько раз утвердительно кивнула, говорить она не могла.

— Если бы мне было трудно, ты бы мне помогла?

— Конечно… всегда… всем!.. — воскликнула Вера.

— А я бы отказался от твоей помощи — тебе было бы обидно?

— Очень… — подумав, ответила Вера.

— За что же ты обижаешь меня?

— Я не знаю, когда смогу отдать…

— Договоримся так: ты мне их вернешь в течение двадцати лет, после окончания института. Может быть, тогда они мне будут нужнее. Согласна?

Вера молча кивнула.

— Спрячь конверт, — приказал Михаил Алексеевич вставая и, погладив Веру по голове, прибавил: — Помни, деньги — самое малое из того, чем люди могут помочь друг другу.

Вера проиграла девочкам весь их диалог, и градус обожания Мэтра повысился до кипения.

На втором курсе, после одной из репетиций с ним, неожиданно разгорелся скандал по совершенно идиотскому поводу. Михаил Алексеевич, загонявший их до седьмого пота, уходя, велел:

— Отдышитесь и пройдите все сначала. Поработайте сами.

«Самая ленивая» Валька застонала:

— Еще работать? Креста на нем нет!

И тут кто-то из мальчиков поддразнил Вальку:

— А вот и ошибаешься! Я слышал, что Мишенька как раз носит крест.

Это не произвело никакого впечатления. Вера пожала плечами:

— Охота тебе повторять сплетни.

Муська развела руками:

— А даже если носит, так что? Мало ли какие бывают чудачества?

Но Севка вдруг напыжился и многозначительно проговорил:

— Лю-бо-пытно… Помните, он и про Корчагину сказал: «Актриса милостью божьей?» Как же может религиозный человек воспитывать советских актеров?

Вот тут-то и поднялся крик! Обиднее всех кричала Вера.

Под общим натиском Севка пошел на попятную и, пробормотав:

— Черт с вами! Им дело говорят, а они кидаются как бешеные, — ушел.

Все посмеялись над своей горячностью по чепуховому поводу и пошли в столовую, а Вера, в азарте рассыпавшая портфель, задержалась, собирая его. Когда она повернулась, чтобы уйти, в дверях стоял Севка. Он подошел к ней и угрожающе прошипел:

— А тебе, первая фаворитка, следовало бы помолчать! Еще пожалеешь! Живешь с Мэтром — все знают. Не зря он тебе тысячи отваливает.

Когда до Веры дошел гнусный смысл его слов, она, потеряв над собой контроль, с маху ударила его ладонью по щеке, с разворота тыльной стороной руки — по другой. Он больно схватил ее за руки и прямо в лицо глумливо проговорил:

— На бюро вопрос поставлю. Красивенькое будет дельце! Из комсомола полетишь и из института. Ему тоже мало не будет! Развели бардак.

Вера изловчилась, ударила его ногой по колену, он, охнув, отпустил ее, и она пулей вылетела. Она долго бежала по улице, как будто надеялась убежать от случившегося. Позвонив маме, что придет поздно — завтра семинар по диамату (маму волновало даже десятиминутное опоздание), она до ночи бродила по городу. Ей казалось, что она выпачкалась в чем-то липком, тошнотворном, от чего ей никогда не отмыться. Она не сомневалась, что Севка приведет в исполнение свою угрозу — устроит ей «персоналку», и пусть потом выяснится, что это мерзкая клевета, разбирательства ей не перенести. И еще вся эта грязь коснется Михаила Алексеевича… А вдруг мама как-нибудь узнает?.. Вера похолодела от ужаса и тут же решила: уйду сама. Раз отчислена — нечего и разбирать. Михаила Алексеевича Севка не посмеет тронуть, тем более что ее уже не будет, значит, своим уходом она убережет и его. Заплатит добром за добро. А что делать дальше? Пойти работать, а осенью снова поступать на первый курс в этот же институт? Потерять два года? Учиться у другого педагога? Михаил Алексеевич сочтет это предательством, она же не сможет объяснить, что хотела уберечь его и себя от позора…

Утром, после ухода мамы на работу, Вера бесцельно бродила по квартире, придумывая, как легче добиться отчисления. Сначала она решила просто не ходить, пусть ее отчислят за прогулы и несданную сессию, потом, сообразив, что, пока ее отчислят, Севка может раздуть дело, она решила написать заявление, сразу же отнести его в деканат и сняться с комсомольского учета. Она села писать, но никак не могла придумать мотивировку. «По состоянию здоровья» — ее пошлют к врачам, а те скажут, что она совершенно здорова… «Из-за тяжелого материального положения» — ее вызовет Михаил Алексеевич, предложит свою помощь — выйдет еще хуже. «Из-за срочного переезда в другой город» — потонешь во вранье… А что сказать маме? Правду нельзя — она снова впадет в шоковое состояние. Объяснить, что ее отчислили за неспособность? «Уж лучше признать себя бездарной», — решила Вера.

Посмотрев на часы, она с тоской подумала, что сейчас кончается семинар, а потом у них («уже не у нас») будет актерское мастерство.

Когда зазвонил телефон, Вера не решилась поднять трубку — наверно, ее уже вызывают в комитет комсомола, Севка из ненависти к ней поднял шум с утра. Телефон продолжал упорно звонить. Подумав: «Все равно не спрячешься», Вера сняла трубку и услышала веселый голос Муськи:

— Дрыхнешь? — кричала она. — Мотаешь? А Мэтр гневается: подать сюда Веру! Дуй стометровкой! Сегодня твои сцены пойдут.

Их курс тогда работал над отрывками из разных пьес. У Веры были «Виринея» Сейфуллиной и Лия Компас из «Дельца» Газенклевера.

Когда она на цыпочках вошла в аудиторию, Михаил Алексеевич не сделал ей замечания, только выразительно посмотрел на часы и распорядился:

— Иди на площадку, начнем с «Виринеи».

Вера растерянно огляделась — все было как обычно: Муська подмигнула ей, Даша показала кулак, Севка, с подавленным видом, сидел в дальнем углу.

В голове у Веры был сумбур, и начала она плохо.

— Пустая, как турецкий барабан! — громыхал великолепным басом Михаил Алексеевич. — Соберись! Выкинь чушь из головы! Думай по существу.

И он взялся за Веру с такой энергией, что ей пришлось забыть свои огорчения и проникнуться горестями Виринеи.

Еще с месяц она была настороже, но когда после чернового прогона отрывков началось обсуждение — Михаил Алексеевич учил их анализировать работы товарищей, и Севка произнес панегирик в адрес Веры, — она поняла, что ничего не будет. Произошло необъяснимое — ничего не произошло.

Много лет спустя, после войны, они, встретясь с Муськой, вспоминали своих сокурсников — кто жив, кто где? Восемь их мальчиков погибли на фронте. Дошли до Севки Васильева. Он был жив. И только тогда Муська рассказала, что в тот памятный день она, словно почуяв неладное, вернулась за Верой и стала свидетельницей случившегося. Она очень растерялась, не успела вмешаться, а Вера вылетела в таком трансе, что не заметила ее. Муська рассказала об этом одной Даше, они сразу позвонили Михаилу Алексеевичу, и тот велел им приехать. Выслушав их, он побелел, с горечью сказал: «Каков мерзавец!» — вызвал такси и вместе с девочками помчался в институт. Там Даша нашла Васильева, привела его к Мэтру, какой состоялся разговор, конечно, неизвестно, но с тех пор Севка затих. Все необъяснимое имеет объяснение.

После смерти отца эта история была самым сильным потрясением для Веры — она столкнулась с человеческой подлостью. Она много думала об этом и не могла себе простить, что спасовала, струсила и, если бы не чистая случайность, лишилась бы любимого дела. Поэтому ее особенно стал раздражать ежедневный вопрос мамы: «Ничего не случилось?», ее постоянный страх — он ведь заразителен, и она стремилась меньше бывать дома.

Жили они скудно, но обе, казалось, не замечали этого. Только иногда мама, глядя на сношенные туфли Веры, на пальтишко, из которого она выросла, вздыхала:

— При папе ты бы так не ходила.

— Сама заработаю, — сердилась Вера.

И действительно, старалась приработать к стипендии где могла: играла в массовках, гримировала самодеятельные спектакли, вела кружок в своей бывшей школе.

Мама очень обрадовалась замужеству Веры — снова появится мужчина в доме. Павел ей понравился: спокойный, положительный, на восемь лет старше. И Михаил Алексеевич его одобрил. На курсе ничего не делалось без совета Мэтра. Он не только учил их, но и участвовал в жизни каждого, ненавязчиво советуя, направляя.

Свадьбу устроили очень скромную, но Вера позвала почти весь курс, а Павел двух приятелей. Родных не позвали.

— Стыдно сажать за такой стол! — сокрушалась мама. — Свадьба называется: селедка с картошкой, чайная колбаса и бычки в томате. Не хочу, чтоб жалели!

Но когда принесли подарочную корзину с шампанским и фруктами от Михаила Алексеевича, мама повеселела. А после спектакля приехал он сам, расцеловал Веру и Павла, сел рядом с мамой, о чем-то негромко с ней говорил, и Вера впервые после смерти отца увидела на ее лице счастливую улыбку. Потом он своим удивительным голосом пел старинные русские песни, романсы, блистательно рассказывал смешные истории. Свадьба вышла замечательной.

— Надо было наших позвать, — огорчалась мама, — пусть бы послушали, что он о тебе говорит, посмотрели бы на него вблизи.

И Вера в который раз убедилась: помимо горя и страха, мама ущемлена их бедностью, необходимостью принимать помощь родных.

В войну мама немного оправилась — общее несчастье притушило личное горе. Тяготы военной жизни она переносила без жалоб — всем было тяжело. Появилась у нее новая привязанность — Танюшка. Она стала деятельней, старалась помочь Вере, но почти ничего не умела…

А когда война кончилась, Вера начала хорошо зарабатывать и Павел защитил диссертацию, с мамой произошла новая метаморфоза — она стала беречь и холить себя. Придумывала какие-то диеты, и для нее нужно было готовить отдельно. Принимала хвойные и содовые ванны. К ней регулярно приходили маникюрша и парикмахер, укладывавший ее седые волосы в высокую затейливую прическу. Заказывала новые платья. От домашних требовала необыкновенного почтения, капризничала, постоянно жаловалась Вере на детей, на Павла: не так ответили, не сразу выполнили ее поручение. Если у Веры был афишный концерт, мама надевала жемчужно-серое платье из файдешина, под цвет волос, длинные черные бусы и, пригласив с собою кого-нибудь из родных, усаживалась в первом ряду. Оттуда, вертя головой и не слушая Веру, она ревниво следила за публикой — как слушают, все ли аплодируют, достаточно ли цветов. Выходя на поклон, Вера всегда видела мамин затылок.

В теплые дни она надевала шуршащую черную пелерину, шляпу с вуалеткой, перчатки и, взяв книгу, уходила в садик «почитать на воздухе». Однажды, вернувшись, она, стараясь скрыть удовольствие, рассказала, что с ней произошел курьезный случай: к ней подсел очень старый человек, сказал, что сразу узнал в ней коренную петербуржанку, и спросил, не с нее ли Блок писал свою Незнакомку.

Вера, крикнув: «Там кипит!» — выскочила на кухню, а простодушный Петька с восторгом завопил:

— Ну, буся, ты даешь!

С тех пор, поссорясь с бабушкой, дети говорили Вере:

— Незнакомка опять «полезла в бутылку».

Вера думала, что все это, вероятно, компенсация за долгие годы горя, лишений, и терпела. Единственное, что осталось в маме от прежних времен, — это страх. Ей казалось, что весь городской транспорт, все хулиганы нацелены на уничтожение ее близких.

Если кто-нибудь опаздывал, мама впадала в панику, ломала руки, твердила, что он (она) попал под трамвай, сшибла машина, напали, зарезали… Требовала от присутствующих немедленных действий: звонить в милицию, «скорую», морги…

Вера раздраженно кричала на нее:

— Перестань! Не создавай атмосферу бедствия!

Но переделать ее было невозможно. Она не могла поверить в прочность благополучия своей семьи, так привыкла бояться, что это стало ее органической потребностью.

Расставшись с Глебом, Вера пыталась обрести равновесие, сравнивая свою жизнь с жизнью матери. «Я же счастливая, — убеждала она себя, — я прочно стою на ногах, у меня интересная работа, я уверена в завтрашнем дне. Мне не пришлось пережить гибель любимого — сама от него отказалась. Мои дети растут спокойными, веселыми, не зная нужды, лишений, забот. Я ни от кого не завишу — сама всего добилась. Конечно, я — счастливая». Но все ее рассуждения помогали мало.

На следующее утро Вера встала, чувствуя сосущее беспокойство, которое в последние годы всегда появлялось у нее перед выступлениями. Ей захотелось позвонить, сказать, что она простудилась — в такую погоду это вполне естественно, — и уехать. Но тут же возмутилась: «Откуда эта трусость проклятая?» И, приказав себе «не распускаться», взялась за тексты.

Ровно в половине двенадцатого Вера вошла в Дом культуры. Директриса, по-утреннему свежая, небрежно поздоровалась с ней, сказала, что машина сейчас придет, и продолжала оживленно шушукаться с двумя сотрудницами. Вера неприкаянно стояла в стороне. Потом директриса посмотрела на часы, застегнула добротное пальто с норковым воротником и кивнула Вере:

— Пошли!

«Неужели она поедет со мной? — испугалась Вера. — Зачем? Что за проверка?» Теперь ей постоянно мерещилось, что ее проверяют, контролируют, хотят выжить. Если кто-нибудь из товарищей шел в зал послушать ее, она считала, что он это делает не из интереса к ней, а по поручению руководства, и уже не могла читать, внимание раздваивалось, внутри было пусто, она начинала «нажимать» — имитировать эмоциональность. Явных провалов не было, выручал профессионализм, но и контакт с залом не возникал. Ее равнодушно слушали, вежливо аплодировали, а она потом не спала ночь, терзалась вопросами: «Что происходит? Что со мной? Неужели я действительно выдохлась?» Ей передали, что у руководства якобы существует такое мнение о ней. В трезвые минуты она понимала, что сделала все, чтобы такое мнение могло сложиться.

Тогда, незадолго до ухода на пенсию ее режиссера, Филармонию слили с Госэстрадой, образовался Ленконцерт, и сменилось руководство. Веру считали любимицей прежнего худрука. У них были хорошие отношения, совпадали вкусы, он ценил ее одержимость, всячески поддерживал. Ходили слухи, будто бы она находится в интимных отношениях с худруком, но она только смеялась.

Вероятно, в каждом коллективе найдутся два-три человека, как правило, малоспособные, неудачливые, убежденные, что товарищи достигают успеха обходными маневрами, на которые они «никогда не пойдут». Стоит ли обращать на них внимание?

Если бы инцидент с Владленом Николаевичем — молодым режиссером — произошел при старом худруке, она немедленно пошла бы к нему, без утайки все рассказала, он, конечно, правильно понял бы ее и дал кого-нибудь другого, но идти с жалобой к новому не хотелось. И на что, собственно, жаловаться? Что двадцатипятилетнему Владику она кажется старухой? Какой женщине, особенно актрисе, приятно напоминать о своем возрасте?

Тогда ей было сорок семь. Она с ужасом думала: «Уже сорок семь!» Теперь она с грустью вспоминает: «Только сорок семь!»

Тогда еще очень хотелось работать, но самостоятельно она не могла, привыкла к режиссерской руке, привыкла в спорах находить острый, интересный рисунок, и потом, никому не дано видеть и слышать себя со стороны, нужен корректирующий глаз.

Через месяц ей позвонил Владик и сказал, что приготовил для нее «гигантский» материал. На встречу с ним Вера пошла, заранее настроенная против всего, что он ей предложит. И Владик помог ей: «гигантский» материал оказался историей немолодой женщины, которая жила-жила с мужем и, вдруг поняв, что он мещанин, ушла от него. Но она его все-таки любила и, чтобы заглушить тоску, занялась общественной работой, боролась за правду и справедливость и во всех случаях без осложнений побеждала. Кроме того, она стала опекать трудного подростка, который под ее благодетельным влиянием бросил дурную компанию, начал хорошо учиться, поступил в авиамодельный кружок и обнаружил редкие способности. Работала она секретарем директора какого-то учреждения — человека вспыльчивого, властного, резала ему правду-матку в глаза, и директор тоже начал исправляться. Ее бурная деятельность перемежалась приступами тоски — уходят годы, но сознание правильности избранного пути помогло ей бороться с ними. В конце ее, разумеется, ждала награда: у директора весьма своевременно умерла жена, и он всем сердцем потянулся к своей секретарше.

«Гигантский» материал был откровенно дидактичен, явно натаскан из разных произведений и плохо сшит.

— Н-да… — сказала Вера, дослушав до конца. — Уж такая «хорошая», что задавить хочется. Ноет, как зубная боль. Читать нельзя.

Она пошла к худруку и, никак не пороча Владлена Николаевича, отказалась с ним работать, сославшись на психологическую несовместимость, различие во вкусах, взглядах. Худрук как будто сочувственно выслушал ее, потом подсел к ней и вкрадчиво спросил:

— Мне только неясно, уважаемая Вера Васильевна, как вы обнаружили эти несоответствия? Вы же еще не начали с ним работать?

— Во взглядах на материал, предварительных разговорах… Это сразу чувствуется, — пожала плечами Вера.

— А вы не допускаете мысли, что можете ошибаться? Владлен Николаевич несомненно одаренный человек, современно мыслящий… Работа с таким мастером, как вы, могла бы быть для него хорошей школой… Это был бы плодотворный союз.

Вера молчала, не понимая, почему он так настаивает.

— Наша главная задача — растить молодежь, — снова заговорил худрук, — а ваш отказ подорвет его авторитет в отделе, вы же знаете, у нас сразу все делается известным. Молодой человек может потерять веру в себя… Я настоятельно прошу вас пересмотреть свое решение.

— Я не буду с ним работать! — отрезала Вера.

— Это ваше право, — перешел худрук на официальный тон. — Свободных режиссеров у нас нет. Ищите сами человека, который вас устроит. Если вашу программу примет худсовет — мы оплатим.

Вера была вне себя: в Ленконцерте не нашлось для нее режиссера кроме этого мальчишки! И, оказывается, главная забота — растить его! Еще есть ли что в нем растить? Направо-налево рассказывала о своей обиде, пока одна из приятельниц, отведя ее в сторону, не сказала:

— Уймись. Не обостряй отношений.

— Вот уж чего никогда не боялась! — ответила Вера. — Что хочу, то и буду говорить.

Через несколько дней снова позвонил Владик и, как ни в чем не бывало, спросил, когда они начнут работать.

— Над чем? — осведомилась Вера. — Мой материал вы считаете неподходящим, а ваш не приемлю я. — И повесила трубку.

Она твердо решила делать свою композицию о Наташе Ростовой. «Теперь или никогда, — думала она. — Столько лет мечтала, столько труда вложила! Возраст — ерунда! Не играть же я Наташу буду, а читать! Есть образ автора, рассказчика, конечно, есть и прямая речь Наташи — сделаю мягко, через образ говорящего».

Найти режиссера оказалось делом нелегким, тем более что молодых Вера избегала теперь. Наконец она нашла театрального режиссера. Прочтя композицию, он сказал:

— Вы умница! Сделаем с вами шлягер!

— А вам не кажется, что этот материал мне не совсем по возрасту? — прямо спросила Вера.

— Что за мысль? — удивился режиссер, которому было за шестьдесят. — Вы еще молоды и прелестны.

Работать с ним было необычайно трудно: он тянул ее играть Наташу, а именно этого делать не следовало. Вера сопротивлялась, спорила, а когда он заставлял ее подчиниться, то сам же хватался за голову и кричал:

— Что вы делаете?! Это же не Наташа, а инженю-пипи!

Вера уже жалела, что отказалась от Владика. «Он же хотел со мной работать, просто советовал подумать, и его легко можно было уговорить. А я встала на дыбы… Задним умом крепка!» — грызла она себя.

После четырех месяцев напряженной, мучительной работы Вера почувствовала: хватит! Иначе замучаю, зарепетирую, пора показывать.

К сдаче она готовилась, как никогда прежде. Но давно известно — чем больше приготовлений, тем хуже получается: зачем-то сделала прическу в парикмахерской и постарела на десять лет, в последнюю минуту пришлось мыть залитую лаком голову и идти с непросохшими волосами. На платье, специально сшитом для этой программы, из дымчатого шелка, которое очень молодило ее, испортилась молния. Надела другое — черное, посмотрела в зеркало и мрачно подумала: «Хуже не бывает. На княжну Марью тяну».

И сразу вылезла отравляющая мысль о возрасте, и она впервые почувствовала то нехорошее волнение, от которого слабеют колени и холодеют руки.

Пока члены худсовета рассаживались, Вера заметила, что худрук подходит то к одному, то к другому и о чем-то говорит с ними. «Настраивает против меня, — подумала Вера и тут же одернула себя: — Что за чушь! Он порядочный человек, да и как он может это сделать?» Все эти раздражающие мелочи помешали ей собраться, сосредоточиться, и читала она, конечно, гораздо хуже, чем могла.

Когда она кончила, повисло тягостное молчание. Худрук предложил начать обсуждение. Кто-то сказал, что есть сильные куски, чувствуется мастерство исполнительницы, а потом посыпалось: «Старомодно», «Сентиментально», «Это — не Толстой, так не читают», «Местами изменяет вкус». И даже худрук эстрадного отдела, музыкант, тоже вмешался:

— Все время пиано и пиано, а где же форте?

Серьезные упреки были и режиссеру: излишняя театрализация, неинтересный рисунок, смещены акценты.

Программу не приняли. Предложили переработать, дотянуть и показать еще раз.

Вера была потрясена: у нее не принять программу! Ну, не так удачно прочла — с кем не бывает? Но ее же знают, могли бы поверить. Несомненно, все это подстроено. Переделывать программу? С кем? С тем же режиссером — бессмысленно, будет еще хуже. Снова идти к худруку и признать свою ошибку? Этого он не дождется!

Она без конца думала об этом и, ничего не делая, все больше вживалась в роль невинно оскорбленной, растила обиду.

Еще года полтора она жила старым капиталом — репертуар у нее был большой, разнообразный, на все случаи жизни, и ее по инерции посылали в поездки, давали еще сольные концерты в городе, но уже без афиш, для них нужны были новые названия.

Однажды на худсовете кто-то спросил, почему Вера Васильевна, так интенсивно работавшая раньше, давно ничего нового не показывает?

Вера с места ответила:

— На то есть причины, хорошо известные руководству.

Взгляды обратились к худруку, он пожал плечами и туманно ответил:

— У каждого бывают подъемы и спады. Очевидно, Вера Васильевна переживает творческий кризис, и я надеюсь, что она с ним справится.

Стало быть, у нее «кризис»? Ловкий ход! Не будет же она доказывать, что никакого кризиса нет, что просто она глубоко оскорблена и ей не с кем работать.

Она стала подозрительной, ей чудилось, что на нее не так смотрят, не так здороваются, смеются за спиной над ее творческим бессилием. А главное, она отвыкала работать. По-прежнему много читая, она иногда нападала на яркий рассказ, сильно написанный кусок и загоралась — вот бы сделать! И тут же опускала руки: как? с кем?

В одну бессонную ночь она решила поехать к своему старому режиссеру и упросить его поработать с ней. Но у режиссера, после ухода на пенсию, открылось «сто болячек», и он мог говорить только о них. Услышав просьбу Веры, он замахал руками:

— Что ты, Веруня, я — пас! И сил нет, и мозги не туда повернуты. Мне о боге и душе пора думать.

Больше никаких попыток она не предпринимала. Жила в затхлой, удушающей атмосфере больного самолюбия, обид и ненависти к обидчикам.

В редкие ясные минуты она поражалась — все началось с пустяка! Никто не расставлял ей хитрых ловушек, не интриговал против нее, она сама… «Никто, как сам себе!» Но так думать было невыносимо, и она сразу же цеплялась за обиды, они оправдывали ее, из виновницы превращали в жертву.

Постепенно работы становилось все меньше и меньше. Норма у нее была семнадцать концертов в месяц, раньше она всегда перевыполняла ее вдвое, а в поездках и втрое, а теперь начала не дотягивать, и пришел месяц, в котором у нее оказалось всего шесть выступлений. Ей выписали гарантию — 75 процентов основного оклада, но она отказалась от неустойки, заявив:

— Я не иждивенка. Возьму только то, что заработала.

Этого жеста никто не оценил, количество концертов не увеличилось, а гарантию перестали выписывать.

Она не умела, как некоторые, прибегать к редактору, к администраторам, приносить подарочки, цветочки, конфетки, весело щебетать: «Мариночка Ивановна, Яшенька, для меня ничего нет? Не забывайте обо мне».

Она сидела дома у молчащего телефона в надежде: вдруг вспомнят о ней, позвонят. И в то же время ей казалось, что она уже действительно ничего не может.

Очень редко, когда ее посылали одну в какой-нибудь пригородный Дом отдыха или клуб общежития (с чего начинала, к тому и вернулась), она, убедившись, что в зале нет дружков худрука, читала хорошо, с полной отдачей, и по-прежнему затихал зал, по-прежнему ее заставляли читать маленькие изящные «бисовки», провожали с цветами. Она возвращалась счастливая, ощущая прилив сил: завтра же начнет искать материал, а потом сломит гордыню, попросит товарищей помочь (сколько раз они предлагали, а она из-за своего проклятого гонора отказывалась). Но наступал новый пустой день, ее охватывала привычная апатия, и она думала: «Поздно! Слишком много времени упущено. Не хватит у меня энергии, сил». Она погибала от бездеятельности и страшилась действий.

Теперь, решив, что директриса едет с ней неспроста, она поняла, что работать не сможет, что ее ждет провал. Захотелось сбежать, спрятаться, но подъехала «скорая помощь», из нее выскочил молодой врач, поздоровался с директрисой, назвав ее Ниной Ивановной, помог им забраться в кузов, сам сел туда же и, не обращая внимания на Веру, начал рассказывать что-то забавное. Нина Ивановна звонко смеялась, а Вера мучительно соображала, как ей избежать этого выступления. Сослаться на болезнь в больнице нельзя — ее сразу разоблачат, а другого повода придумать не могла. Машина остановилась у подъезда — как быстро они доехали! Больница помещалась в большом новом здании на краю городка, дальше виднелся лес.

В вестибюле Нина Ивановна фамильярно поздоровалась с дежурной сестрой и, не раздеваясь, пошла по коридору. Вера обреченно поплелась за ней. В приемной Нина Ивановна постучала в дверь с надписью «Главный врач», властный, хрипловатый голос отозвался: «Да!», и они вошли в большой кабинет. За письменным столом сидел немолодой грузный человек с суровым лицом, в белоснежном халате.

— С добрым утром, Владимир Степанович, — почтительно произнесла директриса, — вот… приехали к вам с концертом.

«Мы пахали», — подумала Вера, ненавидя ее.

Главврач сухо кивнул, предложил раздеться и вдруг, с неожиданной для его комплекции легкостью, выскочил из-за стола и почти подбежал к Вере.

— Вы? — закричал он с радостным изумлением. — Неужели вы?!

«Понятия не имею, кто это! — опешила Вера. — Совсем память отшибло», — и растерянно сказала:

— Простите, но я не узнаю… Напомните мне, пожалуйста…

— Вы и не можете, не должны помнить, — ответил он. — Я — благодарная публика.

Он поцеловал ей руку, пододвинул кресло и с красящим его оживлением сказал, что он ленинградец, всегда бывал на ее концертах и прекрасно помнит все, что слышал в ее исполнении. Вызвал секретаршу и распорядился:

— Весь свободный персонал, всех ходячих больных в конференц-зал.

На Веру пахнуло былой популярностью. Оглянувшись на Нину Ивановну, скромно севшую у самой двери, она увидела такое удивление на ее лице, что чуть не расхохоталась. «Что? Съела?»

— Часто бываю в Ленинграде, — снова обратился к Вере главврач, — но не вижу ваших афиш. Даже подумал, что вас забрали в Москву.

— Случайность, — отмахнулась Вера от неприятной темы.

Вошла секретарша и доложила:

— Владимир Степанович, все собрались.

Главврач, бережно поддерживая Веру под локоть, повел ее по коридорам, за ними двинулась Нина Ивановна.

Небольшой конференц-зал был набит до отказа — белые халаты вперемежку с яркими пижамами. Вера почувствовала отзвук прежней радостной взволнованности. Мало ей нужно, чтобы пасть духом, но и немного, чтобы воспрянуть.

— Я сам вас представлю, — сказал Владимир Степанович, поднимаясь вместе с ней на эстраду.

В зале задвигались, устраиваясь поудобнее. Нину Ивановну втиснули в первый ряд.

Главврач заговорил, но Вера почти не слушала его, она уже работала, настраивала свой внутренний аппарат. Долетали только отдельные слова:

— …выпала удача… талантливая исполнительница… бегал на все концерты…

Закончив, он спустился в зал, а она, уже собрав себя в тугую пружину, выпрямилась, пережидая шум аплодисментов.

— Близится годовщина Великой Победы, — негромко, без аффектации сказала она, — вспомним павших во имя нее. — И сразу начала:

У нее была получасовая композиция из блокадных стихов Ольги Берггольц. В Вере до сих пор жила первоначальная потрясенность этими стихами. Мужественные и гневные, суровые и нежные, скорбные, светлые строки поэта вызывали в ней неизменно волнение, поднимали, отрывали от мелкого, повседневного. Она уже не видела зал, жила мыслями, чувствами поэта. А когда она кончила словами приказов: «Вечная память героям, павшим за свободу и независимость Родины», — зал встал. После минутной тишины грохнули аплодисменты. Вера начала различать лица сидящих — у женщин были заплаканы глаза, Нина Ивановна теребила мокрый платок. Никто не расходился, а она собиралась на этом и кончить. Роясь в памяти: «Что же читать, чтобы не прозвучало бестактно?» — она услышала голос главврача:

— «Степана Разина», если вы не устали!

«Это можно», — обрадовалась Вера.

Поэма Василия Каменского «Степан Разин — сердце народное» была одной из любимых ее работ. Когда-то она выдержала из-за нее бой. «Это мужской материал», — убеждали ее. «Я не понимаю деления материала по такому принципу!» — возмущалась Вера. И в доказательство приводила прославленных чтецов — Яхонтов, например, создавал незабываемые женские образы.

Несколько секунд помолчав, она начала широко, лихо, азартно:

Она читала с наслаждением, ощущая полную раскованность, голос звучал мощно, каждое слово попадало в цель, и зал жил вместе с нею, чутко откликаясь на каждый оттенок чувств, каждую интонацию.

И после «Степана» ее не отпустили. Вера потеряла счет времени. Главврач подсказывал из зала все новые названия, каждый раз добавляя:

— Замучили мы вас, но вы для нас событие! Уж потерпите, пожалуйста!

Сидящие в зале дружно поддерживали его, и Вера, спрятав в свою «копилку» (как давно она не пополнялась!) «событие», — продолжала.

К счастью, когда она, заканчивая «Третий ингредиент» О’Генри, сказала: «Дорогой мой, маленькая дурочка, которую вы выудили из реки, ждет вас. Идите, идите! Картошка там и ждет. Входи, Лук!» — в дверях появилась дородная женщина в накрахмаленном халате и негодующе крикнула:

— Обед, товарищи, обед! Вы что, забыли? Стынет же!

Веру окружили, благодарили, звали приехать снова. Она жадно впитывала добрые слова, ласковые улыбки, заинтересованные взгляды. Посмотрев на часы, поразилась: «Два часа отработала без перерыва! Здорова же я!»

Ее гурьбой проводили в кабинет, там в суете проводов Нина Ивановна запричитала:

— И не предупредили! Не предупредили! Я бы вечер у нас в большом зале сделала. Позвонили: приедет мужчина, потом позвонили — женщина. По фамилиям я никого не знаю — недавно работаю, а кого к нам в область посылают, знаю: либо пенсионеров, либо совсем зелененьких. Как говорится, на тебе, боже, что нам негоже!

Надевая перед зеркалом шляпу, Вера не узнала себя: красное, возбужденное лицо с молодыми блестящими глазами. «Успех ошпарил!» — подумала она.

Сидя в вестибюле в ожидании машины, Вера слышала, как Нина Ивановна негромко говорила кому-то по телефону:

— Зачем в Дом культуры? К гостинице подъезжайте и наверх поднимитесь… чтоб на холоде не ждала… К поезду не опоздайте…

Подсаживая Веру в «скорую помощь», Нина Ивановна спросила:

— Вас в гостиницу отвезти?

— В столовую! — потребовала Вера. — Я сегодня ничего не ела.

— Господи, как же так! — всполошилась директриса и велела шоферу: — Давай в столовую, быстро!

В машине она звонко говорила:

— И наплакалась и насмеялась! Вы к нам летом приезжайте, у нас тут прямо курорт — речка, лес рядом, гостиница новая будет. Мы очень растущий город.

«Мне лечиться надо, — думала Вера, слушая ее, — что я только напридумываю!»

Они подъехали к столовой, и Вера начала прощаться, но Нина Ивановна прервала ее:

— Я с вами пойду. У нас тут самообслуживание, сейчас очередь может быть, а вам поскорее покушать надо и отдохнуть. Шутка ли, так напрягаться и не есть!

Очередь действительно была, но стараниями Нины Ивановны Вера через минуту сидела за столом, и директор столовой, с которой Нина Ивановна была на «ты», лично подала винегрет, борщ, гуляш, а когда Вера жалобно сказала: «Мало!» — притащила еще блинчики со сметаной и компот.

С Ниной Ивановной они расстались друзьями. Вера даже дала ей свой телефон:

— Будете в Ленинграде, звоните, приходите.

Ощущая прежнюю деловитость, Вера быстро пообедала, вернулась в гостиницу, забрала у администратора паспорт, чтобы потом не задерживаться, собрала вещи и, велев себе: «Полчаса спать», легла. Перед ней поплыли добрые лица, ласковые улыбки, мелькнуло: «Вы — событие», и она моментально уснула.

Вскочив в назначенное время, она едва успела привести себя в порядок, как услышала короткий стук и вошел молодой подтянутый офицер. Четко козырнув, он представился:

— Замполит части старший лейтенант Федоров.

Почтительно спросив «разрешите?», он ловко подал ей шубу, подхватил чемодан и портфель, предупредительно распахнул перед ней дверь, пропустил вперед, сам запер дверь и сдал ключ.

«Как воспитан! — восхитилась Вера. — Или Нина Ивановна его накачала?»

У подъезда стоял «козлик» — вездеход. Они помчались, фонтанами разбрызгивая грязь, и минут через десять остановились у ворот части. Часовой пропустил их. Во дворе они притормозили — шел строй солдат.

— Вас идут слушать, — пояснил замполит, — пока вы разденетесь, приготовитесь, они рассядутся, и начнем без задержки.

Он повел ее гулкими коридорами, впереди громыхали сапоги солдат. Замполит шел быстрым упругим шагом, и Вера, стараясь не отстать, шла так же быстро и легко (еще носят ноги!), правда, в конце пути немного задохнулась.

В длинном узком зале сидело человек четыреста. На высоко поднятой сцене стояли стол и два стула. Замполит звучным голосом коротко представил ее, сел и положил перед собой часы. Вера поднялась, вглядываясь в море молодых лиц, — оживленных и равнодушных, скептических и любопытных.

«Только бы им не знать войны!» — подумала она, начиная ленинградскую композицию.

Когда она с особым чувством причастности к их судьбам читала:

то услышала движенье в зале — они подались вперед, к ней. Стало так тихо, будто они и не дышали. Окончив, Вера увидела серьезные, странно повзрослевшие лица.

И «Степана» они слушали хорошо. Заканчивая, она обратилась прямо к ним с веселым призывом:

И действительно увидела в зале столько открытых ртов, что искренне рассмеялась.

Замполит, подняв руку, остановил аплодисменты, объяснил, что Вера Васильевна торопится к поезду, в изысканных выражениях поблагодарил ее от имени личного состава и быстро повел по проходу мимо вставших солдат. На ходу Вера, улыбаясь, говорила им:

— До свиданья, ребята! Удачи вам!

В ответ слышала:

— Спа-си-бо! Приезжайте еще!

В своем кабинете замполит, усадив Веру, снял трубку и коротко сказал:

— Федоров, машину к подъезду. Подойдет — доложите.

Вера чувствовала прекрасную усталость и удовлетворение, только немного беспокоило, что замполит ограничился официальной благодарностью, никак не выразив собственного впечатления.

Он положил трубку, достал общую тетрадь и спросил:

— Через какую организацию вас можно пригласить снова?

Вера охотно сообщила, и он тщательно записал.

— Нужно, чтобы остальные подразделения вас послушали, — объяснил он. — Огромное воспитательное значение имеет, больше чем лекции дает.

Это было дороже самых цветистых комплиментов.

На вокзале было полно народу, у кассы вилась длинная очередь. Замполит действовал оперативно: пошел к дежурному по вокзалу, вместе с ним подошел к кассе и через несколько минут вручил Вере билет:

— Только купейный, — извинился он, — мягкого нет, местный поезд.

Вера уговаривала его ехать домой, но он твердо сказал:

— Сам вас посажу, тогда буду спокоен. Проводника попрошу никого к вам не пускать.

Когда подошел поезд, замполит заботливо усадил Веру и, прощаясь, проговорил:

— Завтра же свяжусь с Ленконцертом. Не откажетесь в следующем месяце к нам приехать? Вы, наверно, очень загружены?

— У меня сейчас мало работы, — честно призналась Вера, — с удовольствием приеду.

— Берегут вас, — понял по-своему замполит. — Разрешите сослаться на нашу договоренность?

Поезд медленно тронулся, и Вера долго видела в крутящемся снеге его прямую фигуру с приветственно поднятой рукой. И тоже махала ему, улыбалась. Перрон скрылся. Продолжая улыбаться, Вера разделась, села, и ее сразу окружили люди, оставшиеся в городке.

— Мне было там хорошо! — вслух сказала Вера. — Я почувствовала себя человеком.

Она испытывала благодарность к этим людям, ей хотелось думать о них, говорить. Она решила, что завтра же утром будет звонить всем знакомым и рассказывать о городке, в котором перемешались века: лампы дневного света в монастырской келье, пузатые особнячки и громадная больница. «Какую отгрохали! Совсем непохожа на юдоль страданий и скорби, скорее Дом отдыха повышенного типа», — запоздало удивилась Вера, вспоминая нарядный вестибюль с мягкими диванчиками и красивыми светильниками, сверкающие чистотой коридоры, обилие зимних растений, запах лимонно-апельсиновой свежести. «Наверно, озонаторы?»

А главное, о людях — добрых, внимательных, о их тяге к культуре, отсутствии провинциализма. И, мимоходом, о своем успехе.

Поезд шел, увозя ее все дальше, и начинал действовать закон дорог, хорошо знакомый Вере, — часть пути ты еще там, откуда едешь, а потом мысли непроизвольно обращаются туда, куда едешь. «Ничего хорошего меня не ждет…», — печально подумала она.

И обступили мысли, тысячу раз передуманные, горькие, будоражащие. Самой тяжелой из них была: «Дети!»

Бездетным подругам Вера говорила:

— Твое счастье, что нет детей. Ах, кто подаст стакан воды? Посмотри на меня: вырастила двоих, отдала им самые лучшие, зрелые годы, и что? Будь уверена, что этот пресловутый «стакан» мне подаст кто-нибудь из вас, если будет в силах, или чужой человек, если к тому времени у меня останутся деньги.

Когда ей кто-нибудь жаловался на неприятности, огорчения, причиняемые близкими, она всегда убеждала:

— Не устраивай трагедий! Не злись. Попробуй понять. Отнесись с юмором. Всем будет легче, а тебе в первую голову.

Мы очень умны, когда даем советы другим! Если бы в свое время она отнеслась не трагически, а с юмором… Но не смогла!

Она тогда только-только пришла в себя после разрыва с Глебом, искала утешения в семье, детях, чувствовала свою вину перед ними — какое-то время были у нее на втором плане — и теперь ощущала прилив нежности к ним, а тут…

В февральский метельный вечер Вера сидела у себя и писала Даше — та работала в периферийном театре. Дома было тихо. Тогда она ценила минуты тишины. Петька отбыл к «одному парню», то есть в неизвестном направлении, у Тани были первые студенческие каникулы, и она с утра убежала к подруге, а потом они собирались в театр. Горела настольная лампа, в комнате стоял уютный полумрак. Приглушенно доносилась музыка — бабушка смотрела телевизор.

Без стука распахнулась дверь, на пороге появилась Таня. Берет сдвинут на затылок, на волосах тающий снег, на лице выражение отчаянной решимости, дышит как после бега.

— Я вышла замуж! — выпалила она.

Вера онемела.

— Вот мой муж!

Из-за Таниной спины выдвинулся тщедушный паренек в очках.

— Это… это розыгрыш? — со слабой надеждой спросила Вера.

— Покажи паспорт, — скомандовал молодой супруг.

Танька порылась в сумочке и протянула матери паспорт. Машинально перелистав его, Вера наткнулась на запись: «В браке состоит. Муж — Костылев Н. М.» И лиловая печать.

Думая о будущем дочери, Вера надеялась, что через несколько лет Таня выйдет замуж, и даже опасалась, как бы она не «засиделась». Пережив детскую влюбленность и, быть может, разочарование (как у них кончилось с Борей Ляховым, Вера так и не узнала), Таня, казалось, потеряла интерес к мальчикам. Вера не чувствовала в ней юной готовности любить. Мальчишек вокруг нее было много, они звонили, приходили, но относились к ней по-товарищески, это Вера чувствовала безошибочно. Танька была для них «своим парнем».

Иногда Вера пыталась посмотреть на дочь посторонними глазами. Хорошенькой не назовешь, но приятная девочка — здоровая, розовая, круглолицая. Ясные карие глаза, волосы густые с рыжинкой. Вот нос подгулял — «в забавном русском стиле», говорила бабушка. И губы толстоваты.

— Губошлепик, — говорила Вера, — подбирай рот, тренируй его.

Росла, уже мать догнала, а наклонность к полноте — от Павла. И еще любит поесть. Видя, как дочь уминает четвертый кусок пирога или наливает вторую тарелку супа, Вера в ужасе кричала:

— Остановись, безумица! Скоро в дверь не пролезешь!

— Не могу, — объясняла Таня с полным ртом, — организм требует!

«Неженственна, — огорчалась Вера, — и характер со всячинкой!» Добродушная, веселая, открытая — вся на ладони, — она вдруг проявляла нетерпимость, категоричность, из-за ерунды лезла на рожон, договаривалась до абсурда, лишь бы последнее слово осталось за ней.

У Тани не было призвания, единственное, что она любила, — возиться с малышами, всегда была вожатой в младших классах. Из предметов ее, пожалуй, больше всего интересовала история, этим и определился выбор института — истфак педагогического.

Вера не сомневалась: если у Тани кто-нибудь появится, она приведет его в дом, они вместе разберутся, что он за человек, вместе решат. Она была уверена в своем материнском авторитете. И вот, пожалуйста, — муж! Товарищ Костылев — все, что о нем известно. «Так поступить со мной! Скрыла, как от врага! Поставила перед фактом. Я для нее — ничто!» — со жгучей обидой думала Вера.

— Ма, не молчи! — умоляюще крикнула Таня. — Поздравь же нас!

— Не чувствую потребности, — медленно проговорила Вера. — Если ты не сочла нужным сообщить мне о таком серьезном шаге, даже познакомить со своим… товарищем Костылевым… — Вера заглянула в паспорт, — Н. М. Имени, к сожалению, не знаю — Николай, Никифор, Никодим?..

— Никита… Кит… — вставила Таня.

— Зачем тебе мои поздравления?

— Я не могла сказать! Ты бы запретила. У нас все делается по-твоему… Ты одна решаешь, как нужно…

— Если ты считаешь меня Кабанихой…

— Что ты придумываешь? При чем тут Кабаниха? Просто у нас не приняты излияния… каждый сам по себе… Ты мне много рассказываешь?.. Кит твердил: «Нельзя так! Скажи». А я знала, что ты ответишь: «Фу, какие глупости! Тебе учиться надо», — очень похоже передразнила она Веру. — Получилось бы, что я пошла против тебя. А так — ты не знаешь и я не знаю, как ты отнесешься… А вдруг обрадуешься…

— Запрыгаю от восторга!

— Запрыгай, ма! Давай вместе! — Таня присела на корточки, обняла Веру и ткнулась растрепавшейся головой ей в колени.

Вера почувствовала знакомый с детства, родной запах Танькиных волос, мокрых от снега. Ей захотелось приласкать дочь, поплакать и, бог с ней, простить… Она взглянула на своего неожиданного родственника, увидела нахмуренные брови, упрямо сжатый рот, — «Он еще недоволен!» — и обида пересилила.

— Пусти, — холодно сказала она, — с тебя лужа натекла. Разденься.

Пока молодые, раздеваясь, шептались в передней, Вера пошла к бабушке. Та немедленно заплакала:

— Несчастная девочка!..

Это был явный перебор, и Вера раздраженно прикрикнула:

— В конце концов она не умерла, а только вышла замуж!

За чаем, до которого никто не дотронулся, Вера узнала, что ее новый родственник через год заканчивает тот же институт, только он — математик. Родители его живут в Лодейном Поле, и завтра они с Таней едут к ним, а послезавтра там состоится свадьба.

— Мои родичи приглашают вас всех, — мрачно сообщил Никита. — Павел Андреевич с Лидией Григорьевной обещали приехать.

Вот этого говорить не следовало! Веру больно задело, что Павел, всегда мало занимавшийся детьми и уже много лет не живший с ними, оказался ближе Тане, пользовался бо́льшим доверием.

— Вот и прекрасно! — отозвалась Вера. — Я приехать не смогу. Занята.

— Мы раньше зашли к папе, — заторопилась Таня, — потому… потому, что он не рассердится… Ему все равно… Хотели посоветоваться, как тебе сказать…

Появившийся Петька, узнав, что сестра вышла замуж, ничуть не удивился, бодро сказал:

— Ура! — Никите кивнул: — Здоро́во! — и, оглядев стол, потребовал: — Мамынька, мне бы чего-нибудь посущественней. Есть хочу как из ружья!

Вера поняла, что и он знал. Против нее был заговор. Она встала и ушла к себе.

Через некоторое время в дверь просунулась Таня и робко спросила:

— Можно, Никита останется у нас? Нам завтра рано ехать… Петя ляжет в столовой.

— Делай, что хочешь, — ответила Вера. — И закрой дверь.

«Потеряла дочь, — думала она, — первый встречный увел. Что значит — запретила бы? Конечно, посоветовала бы подождать. Что за пожар? Ей всего девятнадцатый год… еще на первом курсе… Что она понимает в людях?.. Потом развод, искалеченная жизнь… любой разумный человек сказал бы так же. Я совершенно права».

Но правота ее была зыбкой, не успокаивала, сердце протестовало. Она представила себе их мрачное чаепитие: растерянную, несчастную Таньку, заплаканную бабушку, угрюмого Никиту… Позвать сейчас Таньку, поговорить, расспросить, поплакать… Она подошла к двери, прислушалась — тихо, наверно, уже легли. Мысль о том, что ее девочка лежит сейчас в постели с этим чужим парнем, ошеломила ее, показалась непристойной…

«Он ее муж, — объяснила она себе. — Может быть, следует все-таки поехать на свадьбу? Опять этот проклятый «развилок»! Свадьба?! Значит, его родители все знали, одобряли, готовились? Почему они не написали мне? Не приехали познакомиться? Странная семья! Или Таня изобразила меня мегерой, зверем?.. Нет! — решила она. — Не буду улыбаться, когда хочется реветь».

Вера повалилась на диван и, уткнувшись в подушку, заплакала. Немного погодя она услышала, как открылась дверь и кто-то босиком прошлепал к дивану.

«Пришла, — подумала она с облегчением, — все-таки не смогла без меня!»

Она оторвалась от подушки и увидела… Петьку. Босой, в одних трусиках, длинный, худенький, лохматый, он бросился к ней, как в детстве, подсунулся под ее руку и горячо зашептал:

— Не плачь, мамынька! Я не могу, когда ты плачешь… Танька — дура, прости ее… Я всегда буду с тобой… Все сделаю, как ты захочешь…

Добряк Петька! В ту минуту он был уверен, что именно так и будет.

В Лодейное Поле она не поехала, но утром положила в столовой конверт с деньгами, на котором написала: «На свадьбу».

К концу каникул молодые вернулись, но домой Таня пришла одна. На вопрос матери, где они предполагают жить, ответила:

— Как раньше. Я — дома, Кит — в общежитии.

И жизнь пошла так, будто никакой свадьбы не было. Таня была спокойна, весела, прибегая домой, без умолку трещала об институтских делах, боролась с Петькой — кто сильнее? Советовалась с Верой о любом пустяке:

— Ма, как ты думаешь, если я скажу?.. Можно мне пойти?.. А как бы поступила ты?..

Вере начало казаться, что вся эта история рассосется, что Танька потихоньку «играет назад». Но через месяц Таня пришла к ней, села на кончик стула и, поерзав, нерешительно спросила:

— Ма, правда, что есть закон: если человек женился на ленинградке, то уже не имеет права на общежитие, а должен жить у жены?

Этого закона Вера не знала, но комендант общежития, сообщивший об этом «человеку», вероятно, знал. И Никита переехал к ним. Петька переселился в проходную темную столовую, выгороженную когда-то из передней. Дома стало тесно, неуютно.

С Никитой Вера держалась спокойно, вежливо, не делала замечаний, ни о чем не просила, он же сам не заговаривал с ней, а на вопросы отвечал коротко, поспешно.

Их отношений с Таней она не понимала. Влюбленности не чувствовалось. Таня относилась к мужу, пожалуй, так же, как к Петьке. Называла его «Костылев» и «Кит». Иногда из бывшей детской доносилось:

— Костылев, отстань! Ты мне надоел!

Потом слышались хохот, возня, шепот и раскатистый баритончик Никиты:

— Р-разговорчики в строю! — Его отец был майором в отставке.

Как-то она не удержалась и спросила Таню:

— Ты его любишь?

— Он меня очень любит, — серьезно ответила Таня.

«Неужели повторяется моя история с Павлом?» — подумала Вера.

Постепенно она начала привыкать к пребыванию Никиты в их доме, он тоже несколько освоился, и «напряженка», как выражался Петька, ослабла.

Но как-то Никита принес букетик подснежников и, вручая их Вере, сказал:

— Вам, тещенька.

Ласково-презрительное «тещенька», как из пошлого анекдота, взбесило ее, она с трудом сдержалась и раздельно произнесла:

— Если вас не затруднит, прошу в дальнейшем обращаться ко мне по имени-отчеству.

— Ты сейчас очень похожа на одного нашего общего знакомого! — вспылила Таня. — Точно, как он, говоришь!

Слова, слова! Как неосторожно мы с ними обращаемся! Наносим душевные травмы, рвем семейные узы, дружеские связи.

Отношения снова обострились.

А однажды вечером, за ужином, когда вернувшаяся с концерта Вера рассказывала какие-то подробности, обычно молчащий Никита пожал плечами и недоуменно спросил:

— Я не понимаю, что за профессия — чтец? Артист — понятно! Артисты разыгрывают пьесы, специально написанные для театра. А какой смысл читать вслух то, что каждый может прочесть сам или уже читал?

Вот так, с маху, перечеркнул ее дело!

Не снизойдя до разъяснений, Вера после этого перестала замечать его, а заодно и Таню — могла бы своевременно объяснить супругу, кто ее мать, и всю значительность ее работы — с детства наслышана. Свою нежность и заботу Вера теперь целиком обратила на Петьку. Он стал для нее единственным.

Петька всегда был любимцем в семье — младший и к тому же такой хорошенький, кудрявый, ласковый, рано усвоивший внешнюю форму воспитанности, он умилял взрослых умением изящно поздороваться, приветливо ответить, справиться о здоровье, без напоминаний подать стул, уступить дорогу, поднять оброненное.

«Маленький лорд Фаунтлерой» — прозвала его одна из Вериных приятельниц.

Вера всегда старалась равно относиться к детям, сердилась на бабушку, без памяти баловавшую Петьку, все прощавшую ему и ничего — Тане. Теперь получился перекос, и Петька почувствовал себя центром Вселенной.

Весеннюю сессию Таня сдала неважно — один экзамен завалила, остался «хвост» на осень.

— Не хочу учиться, а хочу жениться! — прокомментировала Вера ее успехи.

На лето Таня с мужем уезжали в пионерлагерь, он — старшим вожатым, Таня — отрядным. Они предложили взять Петьку с собой, и он охотно согласился. Вот теперь Вера могла свободно распорядиться отпуском, но свобода была уже не нужна. Она решила отправить Петьку на первую смену в лагерь, а потом поехать с ним на Юг. Но Петька дипломатично отказался:

— Чего тебе там со мной возиться? Отдохни от нас хоть месяц. Тебе надо хорошенько отдохнуть, ты столько работаешь.

Заботливый сын! Вера отлично понимала, что ему не хочется находиться при «мамыньке», под ее бдительным присмотром. А она-то надеялась, что дети станут ее друзьями, что им всегда будет интересно с ней.

Перед самым отъездом Петька по секрету рассказал ей, что Таня с Никитой собираются на заработанные летом деньги снять комнату и переехать от них. Вера всполошилась. Как ни сильна была ее обида на Таню, но допустить, чтобы девочка мыкалась по чужим углам, она не могла. Не очень надеясь на успех, она отправилась к руководству Филармонии, рассказала о ситуации, сложившейся в ее семье, пожаловалась на невозможность работать дома. К ней отнеслись с полным сочувствием, обещали помочь.

Вскоре директор сказал, что она, вероятно, сможет получить однокомнатную кооперативную квартиру.

В отпуск Вера не поехала, а занялась добыванием бесчисленных бумажек: справок, характеристик, ходатайств, писем. Директор лично возил ее по каким-то организациям, неизменно представляя:

— Наша ведущая артистка разговорного жанра, — и неизменно добавлял: — Вы сможете сами убедиться в этом. Вера Васильевна будет счастлива выступить у вас. Разумеется, в шефском порядке.

О серии шефских выступлений в этих организациях и на заводе, которому принадлежал ее будущий дом, Вера говорила:

— Плачу натурой. А не худо бы заработать. Осталась без копейки.

Она сняла все деньги с книжки, прибавила отпускные, и только-только хватило. В конце августа она уже получила ключи от квартиры. Все вышло на удивление легко — как в саночках проехала.

Затевая это предприятие, Вера решила пока не говорить матери — скорее всего ничего не выйдет, зачем ее зря волновать. Она с детства привыкла скрывать от нее свои неприятности, огорчения, разочарования.

Когда квартира была в «кармане», пришлось сказать. Вера приготовилась к тяжелой сцене, но мама, спокойно выслушав ее, неожиданно одобрила:

— Это большая удача!

Осенью она переехала. Квартирка оказалась уютной, солнечной, и район не такой уж отдаленный, и зелени кругом много.

В первый вечер Вера бродила по пустой еще квартире, вдыхая чужие запахи краски, клея, свежеструганого дерева, прислушиваясь к незнакомым звукам: потрескивали сохнущие стены, рокотали водопроводные трубы, и думала: «Я так старалась сохранить семью, родное гнездо и почему-то очутилась здесь. Одна. Не приживусь. Мой дом там».

С горьким удивлением вспоминала, что едва она успела уложить чемоданы, освободила шкаф, письменный столик, перевязала книги, как Таня с Никитой вынесли все в переднюю и, не дожидаясь ее отъезда, принялись за генеральную уборку — они перебирались в ее комнату. Вызывая такси, она слышала, как бабушка укоряла Таню за неприличную поспешность:

— Не могла подождать? Выжила мать из дому и радуешься!

Но и она, казалось, не была огорчена. Мелкими шажками деловито ходила по квартире и распоряжалась:

— Петя, поставь чайник, маме надо перед отъездом поесть, там у нее ничего нет. Татьяна, не устраивай бедлам! Что вы тут нагородили, не пройти!

Вера поняла, что бабушка почувствовала себя хозяйкой. Она так давно жила «при дочери», а теперь наконец оставалась Главной в доме. Только Петька был растерян и все время приставал:

— Мамынька, а завтра ты придешь? Непременно?

Что же такое семья? На чем она держится?

Переехав, Вера поняла, что значит разрываться на части — жизнь на два дома, непривычные расстояния, и работы выше головы. В Филармонии она воззвала:

— SOS! Я на дне финансовой пропасти! Помогите выкарабкаться.

Ежедневно она с тяжелыми сумками мчалась к своим, там под аккомпанемент бабушкиных жалоб в спешке готовила, мыла, убирала…

— У меня неплохое совместительство — приходящая домработница, — говорила она подругам, — только не мне платят, а я плачу.

Поток бабушкиных жалоб и претензий был неиссякаем и крайне однообразен: «они» с ней не считаются, делают, что хотят. Вечно у них толчется народ — проходной двор устроили. Шумно, накурено. Потом Таня громоздит на кухне грязную посуду, а кто за ней должен убирать? Петенька приходит поздно, говорит, что готовит уроки у товарищей. И он прав! Мальчик не может заниматься, если за стеной кричат, хохочут… И так далее…

Молодых Вера теперь не видела — прибегала днем, когда они были в институте. Перед ее отъездом Таня заявила, что они будут вести самостоятельное хозяйство.

— Еще не хватает, чтобы ты нас обслуживала. И мы не хотим сидеть у тебя на шее.

— Очень благородно, — иронически отозвалась Вера, — а на что вы будете жить?

— У Кита повышенная стипендия, летом мы заработали — до сессии хватит, а потом и я получу.

Но не прошло и месяца, как бабушка сообщила, что вчера «они» поссорились. «Он» кричал, что с ее аппетитами никаких денег не хватит. Танька заперлась в ванной — прибежище семейных горестей — и плакала там, а утром заняла у нее рубль.

— Замечательный муж — куском попрекает! — возмущалась бабушка. — Наверное, они скоро разведутся.

Вернувшийся из школы Петька подтвердил, что Таня уже несколько дней ходит голодная и он потихоньку от бабушки — иначе она не возьмет — делится с ней тем, что ему оставлено.

— Ей это как псу муха, а она еще уносит к себе и кормит Никиту. Я давно хотел тебе сказать, а эта дура не велела. Я не могу есть, когда они там голодные… — заплакал Петька. Он вообще был легок на слезы.

У Веры зашлось сердце от жалости. Оставив немного денег — все, что было с собой, — она велела передать Тане категорический приказ явиться к ней.

Таня пришла грустная, виноватая. Не задавая вопросов, Вера посадила ее завтракать. Дочь ела так, что у матери перехватило горло. Когда Таня наконец насытилась, Вера коротко спросила:

— Денег у тебя, разумеется, нет?

Таня выложила на стол горсточку меди.

— А где же ваши «капиталы»?

Таня пожала плечами.

— Ясно. Пока ты не кончишь институт, я буду давать тебе ежемесячно пятьсот рублей.

— Не надо, ма, спасибо… Мы как-нибудь…

— Не валяй дурака! Вам учиться надо.

— Кит, наверно, не захочет… не позволит…

— А попрекать тебя аппетитом он позволяет себе? — взорвалась Вера. — Отвратительно! Ссоры из-за денег, кусков — лютое мещанство, последнее дело…

— Ничего подобного!.. Ничего подобного!.. — завопила Таня, барабаня кулаками по столу. — Бабушка не поняла… Я купила кофейный сервиз, он рассердился, — сказал, что с моими аппетитами…

— Зачем? — изумилась Вера. — Дома мало посуды?

— Мне он очень понравился…

— А колье ты себе не присмотрела?

— Все, все!.. Я его продам… Я теперь поняла…

— А деньги будешь брать, — твердо сказала Вера. — Это не его дело, у нас с тобой свои отношения.

Весной Никита заканчивал институт. Распределение Веру не волновало, она не сомневалась, что его оставят в Ленинграде. Математики нужны, жена учится, прописка есть, и он отличник, — значит, может выбирать.

В один погожий весенний день бабушка встретила Веру рыданиями:

— На Крайний Север загнали!.. На самый крайний!.. И ее увезет… Вот несчастье… Ты должна вмешаться… Он пусть едет, а ей запрети.

Бабушка еще верила в ее абсолютную власть над детьми. А власти уже не было…

Вызванная Таня объяснила, что Никиту никто не «загонял», он сам выбрал поселок (даже не город!) с непонятным названием Вуктыл. Там школа-десятилетка, у Никиты будет большая нагрузка, и сразу обещают дать квартиру.

— Зачем ему это понадобилось? — гневно спросила Вера.

— Кит считает, что квалифицированные педагоги там нужнее, и у него будет больше самостоятельности.

— По собственной программе собирается учить?

— У него свои мысли об организации учебного процесса…

— Значит, по идейным соображениям? А о тебе он подумал? Ты бросишь институт, останешься без специальности…

— Почему? Я переведусь на заочное…

— Ты и на очном не поражаешь успехами. И что ты там будешь делать? Готовить обеды супругу?

— Кит говорит, что мне могут дать начальные классы. Или пойду воспитательницей в детский садик.

— Тебе так легко расстаться со мной?.. С нами?.. Мы тебе больше не нужны? — срывающимся голосом спросила Вера, понимая, что это запрещенный прием.

— Ма, не мучай меня, себя… — заплакала Таня, — нам нужно пожить отдельно… совсем одним… Я не могу больше обирать тебя… И надоело считать копейки… Там северный коэффициент, какие-то надбавки… И только три года… Я буду приезжать на сессии, в отпуск…

«А ведь это из-за меня, — подумала Вера после ее ухода. — Его стремление к самостоятельности — чепуха, декорация… Если бы Танька сказала: «Нет», он бы остался… Она бежит от меня, чтобы сберечь свое счастье… Значит, она счастлива?.. Почему я никогда не спрашивала ее об этом?.. Была уверена: мне он не нравится, и ей должно быть с ним плохо… «Не хочу обирать тебя…» — с обидой повторила она слова дочери. — Разве я когда-нибудь хоть словом попрекнула ее?.. Я готова все отдать, лишь бы ей было хорошо… Он настроил ее против меня, встал между нами… Мог прекрасно работать здесь, у них отличная комната, Танька спокойно училась бы на дневном, я помогала бы… А там она будет надрываться: учеба, работа, хозяйство… Она еще девочка, не подготовлена к этому… Конечно, не выдержит, останется недоучкой… Почему все мои усилия и жертвы обращаются во зло? — в отчаянии подумала Вера. — Что я делаю не так?»

Таня уехала. Три года превратились в четырнадцать, и, похоже, они собираются дожить там до пенсии. У Тани уже два сына. Внуков Вера видела только на фотографиях. Когда кто-нибудь из подруг удивляется: «Неужели ты не можешь выбраться и слетать посмотреть на мальчишек?» — Вера коротко отвечает: «Меня не зовут». Никита уже давно директор школы, депутат местного Совета, читает лекции в «Родительском университете». Таня — его помощник по внеклассной работе и преподает историю.

Первые годы Таня регулярно прилетала на сессии, жила у Веры, а не в своей комнате, как бы подчеркивая необходимость общения с матерью. После окончания института стала появляться раз в год на два-три дня по пути с Юга, где она с семьей обычно проводила отпуск. Бывало, что они не виделись по два года, если Вера в это время оказывалась в поездке. Нечастые письма несли голую информацию. «Дорогой мамочке» сообщалось, что все нормально, дети здоровы (больны), погода хорошая (плохая), много работы — конец четверти (полугодия, начало учебного года). Заканчивались они обещаниями в следующий раз написать подробнее, а сейчас — увы! — некогда. Но «следующие разы» не наступали.

Как Вера ни вчитывалась в исписанные размашистым Танькиным почерком листочки, она ничего не могла вычитать о ее жизни, душевном состоянии, мыслях. Единственное, что она понимала отчетливо, — для нее не осталось места в жизни дочери. Такие письма пишут по обязанности, а не по велению сердца.

Перед редкими приездами дочери Вера волновалась, готовилась расспросить ее, рассказать о себе, но появлялась Таня — полная, сильная, уже далеко не юная женщина, — тяжелой походкой, от которой звенели рюмки в серванте, ходила по комнате и, не умолкая, говорила о детях: старший Алешка — упрямец, характер будь здоров! Но способный и в музыкальной школе хорошо успевает.

— Вот, посмотри! — демонстрировались фото: Алешка за роялем, Алешка на лыжах, Алешка без лыж…

Антошка — младший — милейшее существо! Весельчак, болтун, никаких капризов, прошу убедиться: Антошка хохочет на пляже, хохочет в кроватке и даже на горшке.

Вера вежливо слушала, вежливо смотрела, но сердце ее молчало — фотографии не полюбишь.

Без паузы Танька перемахивала на свою школу — работы невпроворот! Следовали рассказы о КВН, «Голубых огоньках», успеваемости, контактах с родителями («если бы ты знала, какие есть семьи!»), о «трудных детях» («трудные дети — всегда несчастные, уверяю тебя! Им с детства не хватало любви»).

От бесконечно повторяемого слова «дети» Вера дурела, ей казалось, что толпы детей отгораживают ее от Тани, не дают прорваться к ней. А Таня уже повествовала о своих друзьях-приятелях:

— У нас интеллигенция живет дружно. Интересные люди есть.

И Вера узнавала чрезвычайно ценные подробности об общественной и личной жизни доктора Гребенщикова, инженера Мочалина, физички Лялиной. Да-а! Стоило год ждать дочь, чтобы узнать, при каких обстоятельствах школьного завхоза бросила жена, а он…

Уже не слушая ее, Вера думала, что, вероятно, Таня боится остановиться, боится паузы, в которую может просочиться то больное и трудное, что есть между ними.

Вера никогда не спрашивала дочь о ее семейной жизни, муже, захочет — расскажет сама, но эту тему Таня аккуратно обходила и, в свою очередь, никогда ни о чем не расспрашивала мать, ограничиваясь утверждениями:

— У тебя, я вижу, все хорошо.

«Что она могла увидеть хорошего в моей жизни?» — думала Вера.

В один из приездов дочери Вера начала было рассказывать о своих неприятностях на работе, но Таня, немного послушав ее, прервала:

— «Материал не по возрасту»? Так взяла бы другой. Как ни крути, а ты уже не девочка. Я не понимаю, на что ты обиделась? Нужно трезво смотреть на вещи.

«У нее трезвости хоть отбавляй, — с горечью думала Вера, — эгоизма и черствости тоже хватает. Чужим человеком стала».

После отъездов дочери у Веры всегда оставался тяжелый осадок в душе: почему у них так получилось? Кто в этом виноват? И однажды она призналась себе: «Мой характер».

Но о Тане можно было хоть не беспокоиться, у нее все благополучно. С Петькой же получилось совсем плохо. С детства заласканный, легкомысленный, он привык, что все ему прощается и все легко дается. Быстро увлекающийся и так же быстро остывающий, он ничем по-настоящему не интересовался.

— Терпение и усидчивость «на ноле», выручают способности и память, — говорила его классная воспитательница.

Школу он все-таки кончил хорошо, а дальше началась свистопляска: Петька легко поступал в разные институты и так же легко вылетал, в лучшем случае в конце второго семестра. Барьер второго курса он ни разу не взял.

Поступив в очередной вуз, он авторитетно разъяснял матери и бабушке всю важность и нужность своей будущей специальности, после отчисления же выяснялось, что институт нестоящий и специальность неперспективная.

Между институтами он работал в самых разнообразных учреждениях, куда Вере удавалось его запихнуть. О каждой новой работе он говорил с увлечением, рассказывал о замечательных людях, о том, как все к нему хорошо относятся, а через два-три месяца он бросал работу или его увольняли за прогулы.

— Как ты живешь? О чем ты думаешь?! — неистовствовала Вера. — Лодырь! Ничтожество…

— И тунеядец, — весело дополнял ее Петька и тут же обнимал мать: — Не огорчайся, мамынька, я же работал временно, буду поступать в институт.

И все фатально повторялось: поступление — отчисление, работа — увольнение. Серьезно он относился только к развлечениям и своей внешности. Водобоязнь давно прошла, теперь он постоянно мылся, чистился, охорашивался. Сделав томное лицо, подолгу рассматривал себя в зеркале. Стал разборчив в одежде. Сдаваясь на его деликатные просьбы (он никогда не требовал, не настаивал), Вера покупала ему и финский плащ, и венгерский костюм, и французские ботинки, думая: «А кто у меня есть кроме него?» Ко всем календарным праздникам и дням рождений бесчисленных товарищей — очевидно, весьма сомнительных, судя по тому, как Петька их скрывал от нее — он готовился вдумчиво, загодя, советовался с Верой насчет меню, если это была складчина, о том, какой купить подарок, а на ее вопрос, есть ли у него деньги на это, сознавался:

— С монетой вяло.

И она снова давала.

Между прочим, он женился на славной девочке (тут уж Вера устроила пышную свадьбу со всеми атрибутами современного мещанства: кольцами, машиной с лентами, многолюдным застольем). Так же, между прочим, он вскоре развелся с ней.

Ничто его глубоко не задевало. Он на мгновение огорчался, даже плакал, но быстро утешался и снова строил радужные планы.

— Пустой парень! — горевала Вера.

— Мальчик еще не нашел себя, — заступалась бабушка.

«Искал себя» Петька в разных концах страны — то уезжал с геологической партией, то на какие-нибудь стройки, нигде не задерживаясь, а также во всевозможных сферах человеческой деятельности, но нигде «не находил». Многое Вера прощала ему за доброту и ласковость — единственное, что у него сохранилось с детства.

Последний год своей жизни бабушка тяжело болела, склероз помутил ее сознание. За ней приходилось ухаживать, как за маленьким ребенком. Вера одевала, мыла, причесывала ее, кормила с ложки, с болью вслушиваясь в ее безумные речи.

— У меня есть дочь Веруся, — сообщала она. — Позовите ее. Почему она не идет?

— Здравствуйте! — отвечала Вера. — А я кто? Посмотри внимательно.

— Вы — врач.

Иногда она приходила в волнение, требовала подать ей пальто, шляпу, объясняя:

— Сейчас придут солдаты.

— Какие солдаты? — ужасалась Вера.

— Те, кто мнят себя солдатами.

Что происходило в ее бедной голове? Что ей чудилось?

Петька трогательно заботился о бабушке, не брезговал самыми тяжелыми, неприятными сторонами ухода, был неизменно ласков, терпелив с ней. Не пугался, как Вера, когда бабушка светским тоном говорила ему:

— Я вас где-то видела. Мне очень знакомо ваше лицо.

— Виделись, бусенька, виделись, — добродушно отвечал Петька, — за последние двадцать пять лет случалось. Ты давай жуй!

Бабушка умерла. Прилетевшая Таня, сказав казенное «отмучилась», деловито занялась печальными приготовлениями. После похорон они втроем сидели в Вериной квартирке. Вера ощущала ту страшную пустоту, которая и является, очевидно, горем.

Она никогда не задумывалась, любит ли она мать. Просто всю жизнь заботилась о ней, ограждала от неприятностей, часто раздражалась, иногда обижала. Мать никогда не была для нее опорой, а в последние годы стала тяжелым бременем, тем не менее Вера чувствовала себя осиротевшей, потерянной, будто вынули стержень, державший ее.

— Ма, возьми себя в руки, — рассудительно говорила Таня, — нельзя же так! Это была уже не жизнь для нее. И все мы смертны.

Петька молчал, стискивал дрожащие руки — его бил озноб.

Три дня они прожили вместе, чувствуя прежнюю родственную связь. Слушая, как дети вспоминают бабушку, а вместе с нею свое детство, юность, Вера думала: «Какими счастливыми мы были и как мало понимали, ценили это».

— Бегу домой, — грустно вспоминал Петька, — и всегда буся в окне. Ждет. Потом накричит. Для порядка. Сама рада-радехонька, что я пришел. Хорошо мы тогда жили.

Таня улетела. Петька вернулся к себе домой и пропал. Вера осталась одна, с удивлением чувствуя, что мать «поселилась» в ней. Она ловила себя на материнских интонациях, жестах, неотступно ощущая ее присутствие. Веру навещали подруги, друзья, сочувствовали, утешали, звали пожить у них — нельзя ей сейчас быть одной, но Вера отказывалась: у всех свои семьи, дела, она не может обременять их своим горем, должна справляться сама.

Через несколько дней она заставила себя поехать к Петьке, посмотреть, что там делается, собрать вещи матери.

В квартире она застала чудовищный беспорядок: все двери были распахнуты, все постели разворочены — видимо, ночевало много народу. На обеденном столе, покрытом липкой клеенкой, стояли пустые бутылки, грязные рюмки, тарелки с присохшими объедками, на полу валялись окурки, в ванной было накидано скомканное белье. Петька отсутствовал.

Чувствуя отвращение, Вера обошла свое разоренное гнездо, сложила и заперла вещи матери, взяла с собой ее фотографии, кое-какие любимые ею мелочи и ушла, твердо зная, что больше она сюда никогда не придет.

Вскоре Петька появился у нее пьяным. Развалясь в кресле, еле ворочая языком, он тянул:

— Подожди, маманя… я докажу… всем докажу… ты у меня будешь как королева… Хочешь, читай свои читалочки… хочешь — отдыхай… Я для тебя все…

Вера смотрела в бессмысленные глаза сына и думала: «Вот этого не вынесу!»

Утром она жестко сказала ему:

— Если начнешь пить, забудь, что у тебя есть мать. Я порву с тобой навсегда. У меня слово крепкое.

Больше пьяным она его не видела, но и вообще видела крайне редко. После смерти бабушки Петька слетел «со всех зарубок». Беспомощная, потерявшая рассудок бабушка была для него некой нравственной уздой, он сострадал ей, чувствовал себя необходимым. Здоровая же, сильная еще мать не вызывала жалости, не нуждалась в его заботе.

Теперь, случалось, Вера месяцами не видела его, ничего не знала о нем, «с собаками» не могла найти. Появлялся он всегда неожиданно и при полярных обстоятельствах. В краткие периоды благополучия — снова учится (институт отличный, ему интересно, вероятно получит повышенную стипендию), снова работает — его сразу оценили, есть блестящая перспектива, обещают повышение. Или в острые кризисные моменты: опять без работы и никуда не может устроиться, по уши в долгах и кредиторы преследуют. Потерял паспорт, военный билет. Остался «голым», все свои вещи продал или заложил — не на что жить, теперь он в рваных ботинках, чужом пальто.

Он сидел сгорбившись, зажав между коленями руки и, поникнув головой, тихо плакал:

— Я — конченый человек…

Ощущая «нож в сердце», Вера мучительно старалась понять, как ее сияющий «маленький лорд Фаунтлерой» превратился в этого опустившегося неудачника. И, разумеется, бросалась на помощь. Не любящая и не умеющая просить, она обзванивала друзей и знакомых, униженно умоляя пристроить куда-нибудь ее Петю. С каждым разом это становилось все труднее и труднее — специальности нет, а его трудовая книжка распухла от записей и пестрела отнюдь не благодарностями. В конце концов кто-нибудь выручал. Повеселевший Петька несколько дней жил у нее, отъедался, отмывался, она снова покупала ему необходимые вещи, теперь уже без иностранных марок, подешевле — их хоть не продаст, — и он снова исчезал.

В осенние ненастные вечера, когда небо лежало на крышах, в окна сек косой дождь, а ветер раскачивал фонари и тревожные блики бегали по комнате, она не находила себе места: ей казалось, что Петя — голодный, мокрый, оборванный — затравленно мечется по мрачным лабиринтам улиц, но видела она при этом не лысеющего, огрубевшего мужчину — ему было под тридцать, — а тоненького, кудрявого, ласкового мальчика.

— Мое ПДН, — с горечью говорила она, — постоянно действующее несчастье.

Вспоминая свою нелегкую, несытую юность, Вера думала: «Мамина слабость заставила меня рассчитывать только на себя, я должна была отвечать за нас обеих. А мои дети? Я так старалась избавить их от забот, дать им все, чего не было у меня. И что получилось? Я приучила их брать и не научила радости давать. Я научила их хорошим манерам и не приучила отвечать за свои поступки. Они всегда были уверены, что я их выручу из любой беды. Так я и делала.. Мне хотелось быть для них всесильной. Тешила себя. Я всегда скрывала от них свои трудности, неприятности, не давала им повода сочувствовать, беспокоиться обо мне. Теперь я знаю: мы любим тех, в кого вложили частичку души, заботу, труд, а я не позволяла им это делать. А что я знала о них? Только внешнее, поверхностное. Заботилась, чтобы они были здоровы, прилично учились, а ч е м они живут, о ч е м думают, какими людьми растут — в это не вникала. Мне было некогда, всегда некогда!»

Вера вспоминала, как в детстве они цеплялись за нее, стремились рассказать о чем-то важном для них, а она слушала невнимательно, на ходу прерывала:

— Потом расскажешь. Мне сейчас некогда. Иди займись чем-нибудь.

И постепенно они перестали обращаться к ней. Значит, отчуждение началось очень давно. И чем старше они делались, тем глубже оно становилось.

«Я сделала для детей все, кроме самого главного — не сумела стать им другом», — казнила она себя.

Два дня в поездке Вера, поглощенная своим делом, гнала мысли о детях, они выбивали ее из колеи, лишали сил. Но сейчас, приближаясь к дому, она думала о Петьке. Он давно уже не появлялся, не звонил, а это обычно было предвестником новой беды. Привычно заныло сердце: что с ним случилось? Что он еще натворил?

— Взяли бы его тогда в армию, он был бы другим, — вслух подумала Вера, вспоминая серьезного, подтянутого замполита, — приучили бы к дисциплине, закалили бы волю, привили бы чувство ответственности.

Петьку не пропустила медкомиссия — сильное плоскостопие. Как она радовалась тогда! Трехлетняя разлука с сыном казалась ей немыслимой.

Однажды Муся, самый близкий друг, с которой Вера была наиболее откровенна, грустно сказала:

— Теперь ты уже ничего не изменишь. Он уверен, что ляжешь костьми, но спасешь его. Я понимаю, ты — мать, иначе не можешь. Я, вероятно, тоже не могла бы. Он будет человеком, когда тебя не станет. — И, обняв Веру, добавила: — Прости меня, это жестоко, но боюсь, что я права.

«Пусть она тысячу раз права, но я не могу его бросить на произвол судьбы, — думала Вера, — кто еще поможет ему?»

С Таней у него порвалась всякая связь. После смерти бабушки они больше не виделись. Первое время, приезжая, Таня стремилась повидать брата, но он избегал ее. Очевидно, благополучие, прочность Таниной жизни подчеркивали его неудачливость, неустроенность, еще больше принижали. Как-то Таня приехала во время очередного Петькиного срыва, и Вера попросила ее взять брата с собой. Пусть поживет у нее год, поработает там. Поселок небольшой, он будет на глазах, оторвется от дурных товарищей.

— Не обижайся, ма, но я не могу, — ответила Таня, — Никита будет против.

Это заявление не прибавило Вере симпатии к зятю. Ей захотелось напомнить, как Петька валялся в столовой, чтобы Никите было где жить, делился с ними чем мог, когда они были голодны. А теперь, когда они обеспечены выше головы (Таня рассказала, что они спорят, покупать ли машину), ей не приходит в голову хоть немного помочь брату.

Приезжая, Таня носилась по магазинам, накупала кучу ненужных, с точки зрения Веры, вещей, а перед отъездом разводила руками:

— Оказывается, я все просадила! Ма, одолжи мне на билет.

Но возвратить долг Таня всегда забывала. Вере казалось, что дочь вообще редко вспоминает о ней. Даже с пятидесятилетием Таня забыла ее поздравить. Нищий Петька, на неизвестно где добытые гроши, принес ей цветы, а от Тани не было даже телеграммы. Когда они встретились, Вера не выдержала и упрекнула ее:

— Мне все-таки полвека стукнуло. Все меня поздравили, кроме дочери.

— Разве? — удивилась Таня. — Подожди, подожди, что же тогда было? А! Республиканский смотр самодеятельности. Я возила наших и так закрутилась… Мы второе место заняли.

— Я в восторге, — отозвалась Вера.

Таня убежала и вернулась с дорогой лакированной сумкой.

— Это тебе, ма! — торжественно объявила она.

— Я не вымогаю подарков! — резко ответила Вера. — Оставь себе, я не возьму. Мне не шмотки нужны, а немного внимания.

И громоздкая, непробиваемая Танька расплакалась:

— Как у нас плохо получилось… больно, трудно… Я — свинья, знаю… эгоистка… от этого еще хуже…

Танины слова, слезы смягчили обиду. Вера поерошила густые волосы дочери, с удивлением заметив нити седины, и примирительно сказала:

— Ладно, Татьянище, не реви. Что уж теперь! Так сложилось. Я тоже во многом виновата.

— Ты прекрасный человек, ма, — всхлипнула Таня, — но… непрощающий… Ничего не прощаешь людям.

— Себе я тоже многого простить не могу. Но от этого не легче — уже ничего не изменишь.

Вечером, за чаем, Таня неожиданно спросила:

— Ма, почему ты тогда не вышла замуж за Глеба Сергеевича? У вас ведь к этому шло?

Вера молча пожала плечами.

— Из-за меня? — добивалась Таня.

— Во всяком случае, в большой мере.

— Какой я дурой была! — вздохнула Таня. — Была бы ты сейчас замужем, мне было бы куда спокойнее.

Вера усмехнулась: Танька верна себе — не о ее счастье печется, а о своем покое.

— А с отцом ты разошлась из-за него?

— Отец ушел от меня.

— К этой финтифлюшке? — возмутилась Таня. — Ну папенька!.. — И, помолчав, задумчиво сказала: — Я совсем иначе все понимала… Почему ты не поговорила со мной тогда, не объяснила? Я бы…

— Бы, бы, бы! — прервала ее Вера. — За голову иногда хватаюсь от этих «бы»! А жизнь — не магнитофонная пленка: не сотрешь, заново не напишешь.

Уезжая в этот раз, Таня простилась с несвойственной ей нежностью и пообещала:

— Я теперь часто буду писать, много, и… пора нам возвращаться.

Злополучную сумку Таня «забыла», но Вера, не умеющая менять своих решений, немедленно послала ее вслед бандеролью. Танька, очевидно, обиделась, долго молчала, а затем все пошло по-старому. Только к отцу у нее появилась открытая неприязнь.

«Как там «корифей науки» попрыгивает?» — иногда саркастически справлялась она.

Павел в конце концов защитил докторскую, и вскоре его назначили заведующим лабораторией.

После переезда на новую квартиру Вера виделась с ним очень редко. Жизнь разводила их все дальше и дальше. Он был очень занят, ездил на какие-то совещания и симпозиумы, — видимо, отвык от нее, потерял интерес.

Однажды приехала Лида узнать, согласна ли Вера на официальный развод. В рыжем парике и пятнистой шубе под леопарда она чувствовала себя шикарной, неотразимой, принимала эффектные позы и, утомленно прикрыв подведенные веки, цедила:

— Мне лично это необязательно, но Павлу, в его нынешнем положении, необходимо иметь безупречную личную жизнь. Придется узаконить наши отношения.

— Пожалуйста! — ответила Вера. — Узнайте, что нужно написать или подписать, а я — в любое время.

Но никаких действий за этим не последовало. Очевидно, это была инициатива Лиды. А через некоторое время появился и Павел. Большой, тучный, в хорошем костюме и модном, широком галстуке. Пахло от него «Шипром» и коньяком.

— Какой вальяжный! — развела руками Вера. — Но мастодо-онт!.. Вальяжный мастодонт!

— От тебя услышишь доброе слово! — засмеялся Павел. — А ты все такая же субтильная. Диету держишь — ничего не ешь?

— Главным образом не пью, — со значением ответила Вера.

— Немного для куражу принял… Темка очень щекотливая…

Он ходил по комнате, шумно дышал и непривычно гаерским тоном говорил:

— У тебя мило. Интеллигентное помещение… Можно так сказать? И ландшафт недурен… Вот в Швейцарии ландшафты — закачаешься! А ты еще вполне… Как говорится, «куды с добром»!.. Вполне прекрасная дама. Как насчет пажей-рыцарей?

— Сядь. Утихни, — приказала Вера.

Он послушно сел, закурил и затих.

— Ты зачем пришел?

— Плохо мне, Веруся, — грустно сказал он, — не состоялась жизнь.

— Чего тебе не хватает? — удивилась Вера. — Доктор наук, заведуешь лабораторией…

— Никудышный я завлаб, — прервал он, — идеешек маловато, характера нет… Терпят, потому что удобен. Никому не мешаю, со всеми в мире… Не уважаю себя! Как это у Фонвизина? «Честнее быть без вины обойдену, нежели без заслуг пожаловану».

— «Без вины обойдену» тоже не сладко, — заметила Вера.

— Но хоть не муторно, — возразил он. — Да я не об этом. Что уж тут! Год до пенсии как-нибудь дотяну. Я к тебе за советом… На твой суд… Только ты без иронии… Отнесись серьезно.

— Слушаю внимательно.

— Совестно сказать: надумал жениться.

— Свежие новости! — воскликнула Вера. — Я же сказала Лидии…

— Не на ней. Аспирантка у меня есть. Славный человечек, чистый. Мать-одиночка. Ребятенок у нее трехлетний… Дедом меня зовет… Некрасивенькая, зато романсов не поет… помолчать может… ходит в темненьком — глаза отдыхают… Так мне около нее хорошо, покойно…

— Неужели ты решишься ломать жизнь? Начинать все заново? — всплеснула руками Вера. — У тебя хватит сил? В твоем возрасте…

— Нужно же человеку хоть под старость чуток счастья! Я ведь не знаю, какое оно… Не нюхал… А ты знаешь? — неожиданно спросил он.

Вера на секунду замолчала, вспоминая свое недолгое счастье. Как передать словами то ощущение полноты жизни, душевного подъема?

— Не знаю, Павлуша, — вздохнула она, — у каждого свое счастье… Я бы даже сказала — в каждом возрасте свое…

— А ты? Как ты понимаешь? — настаивал он.

— Раньше мне казалось — исполнение желаний вовремя, а сейчас… сейчас — быть нужной… Знать, что кому-то лучше оттого, что я есть.

— По-моему, «в яблочко»! — подхватил Павел. — Я им нужен, им будет лучше.

Он встал и, чуть покачиваясь, заходил по комнате, утирая влажный лоб.

— А она к тебе как? — осторожно спросила Вера.

— Говорит, лучше человека не встречала. Тоже не каждый день слышал. Мальчишка умилительный… отцом буду… Своих не сумел… Кстати, как они там?

— О них сейчас совсем некстати! — оборвала Вера. — А в институте шума не будет?

— Ну, снимут! Не потеря для науки! И без хлеба не останусь. Пойми, это мой последний шанс… Как ты считаешь? Что скажешь? — умоляюще посмотрел он на Веру.

— Желаю тебе… поймать синюю птицу…

— Значит, ты — за? — переспросил он и сразу сорвался уходить, засуетился, прощаясь, а в передней, уже одетый, остановился и надолго замолчал. То ли его развезло, то ли задумался.

— Тебе плохо? Дать что-нибудь? — спросила Вера.

— Пусти меня домой, — тоскливо попросил он.

— Иди! Кто тебя держит?

— К нам домой… К тебе… Ты — моя жена… — прошептал он.

— Вспомнила баба, как девкой была! — с сердцем сказала Вера. — Пить надо меньше! — И, распахнув дверь, приказала: — Иди, прочухайся!

Если бы она тогда знала, что видит его в последний раз! Больше он не приходил, а через год умер. Внезапно. Во сне. Вскрытие показало обширный инфаркт.

Тогда он все-таки ушел к своей аспирантке. Ворвавшаяся как-то к ней Лида возвестила об этом:

— Бросил меня! — в ярости кричала она. — Ушел к этой шлюхе! Едемте! Вы должны вмешаться!.. Он с вами считается… Объясните ему…

— Что именно? — хладнокровно спросила Вера.

— Я отдала ему все!.. Лучшие годы!..

— Ну, не самые лучшие, — возразила Вера. — Кстати, и он вам отдал не меньше.

— Сама поеду! — взвизгнула Лида. — Я им такой бенц устрою!

— Вряд ли это вызовет у него прилив нежности к вам.

Лида зарыдала, размазывая зеленые слезы (несмотря на горе, намазаться не забыла), но, заметив, что на Веру это не производит впечатления, как-то сразу выключила слезы, умылась и, уже уходя, деловито сказала:

— Знаете что? Напишите в институт. Официально — вы жена.

— В такие игры не играю, — любезно ответила Вера. — И зачем мне это делать?

— Хоть из женской солидарности.

— Он ушел тоже не к мужчине.

На том и расстались.

На гражданскую панихиду Вера пошла одна. Петьку найти не удалось, а Таня ответила телеграммой:

«Она совсем ошалела, — подумала Вера, — кому привет? Умершему отцу?»

Не слушая речей, прославлявших покойного (ему бы при жизни хоть частичку услышать!), Вера вглядывалась в умиротворенное лицо Павла и с грустью думала: «Был добрый, честный, несуразный человек. Прожил не очень счастливую жизнь. Добился того, что называют положением, и тяготился им. Часть жизни прожил с нелюбящей женщиной, часть — с нелюбимой».

У гроба неподвижно стояла молодая женщина в черном. Ее меловое застывшее лицо выражало такое горе, что Вера подумала: «Может быть, хоть последний год ему было хорошо?»

Лида, разумеется, устроила представление. С рыданьями и воплями она бросалась к входящим: «Смотрите, он как живой! Не верю! Не хочу жить!» Ее отпаивали валерьянкой, совали к носу ватку с нашатырем. Заметив Веру, она ринулась к ней с криком:

— Мы с вами знаем, кого потеряли!

Отстранив ее, Вера подумала: «Не много ли нас здесь собралось?» — и ушла.

Через неделю, предварительно позвонив, к ней приехала молодая женщина, бывшая на похоронах. Хрупкая, бледная, в скромном черном костюме, она держалась с тихим достоинством. Вера сразу прониклась к ней симпатией и состраданием — единственный человек, глубоко горюющий о Павле.

Женщина вручила ей сберкнижку. И Вера с крайним изумлением узнала, что, расставшись с ней, Павел открыл счет на ее имя. По взносам она поняла, что он ежемесячно вносил деньги, которые считал себя обязанным давать на детей. Делал он это до последнего дня, хотя дети уже давно были совершеннолетними. Сумма накопилась внушительная.

— Я не имею права на это, — ошеломленно проговорила Вера. — У вас ребенок…

— Спасибо, не нужно, — быстро ответила женщина, — он позаботился о нас. Вот! — она вынула из сумки еще одну книжку. — Этот вклад завещан мне.

«Как плохо я его знала!» — поразилась Вера предусмотрительности ленивого, нераспорядительного Павла.

— Лучше его человека не встречала, — тихо заплакала женщина.

А Вера вспомнила, как в последние годы, когда работы становилось все меньше и меньше, заработок катастрофически падал, а Петька постоянно «сшибал с ног», она возмущалась равнодушием Павла:

— Ему дела нет! — с ожесточением говорила она Мусе. — Родной отец! Он знает, что с Петей плохо… Согласись, это патология — такое безразличие к собственным детям!

— Ты сама говорила, что он не имеет влияния на них, — возражала справедливая Муся. — И, думаю, что в этом виновата ты.

— Я никогда ни одного дурного слова…

— Ты его в грош не ставила, они чувствовали твое отношение, невольно заражались им. И вы так давно разошлись. А от материальной помощи ты сама отказалась.

— И, видит бог, он не настаивал! За столько лет ни разу не спросил, есть ли у меня деньги, не нужно ли помочь.

— Хочешь, я поговорю с ним? — предлагала Муся.

— Просить у него?! Ни за что! Голодать буду — не попрошу!

Это было одной из постоянно терзавших ее обид.

Узнав о сберкнижке, Муся взволнованно сказала:

— Вот видишь! Он был глубоко порядочен! Ты подумай, как деликатно, не рассчитывая на благодарность, он позаботился о тебе. Обеспечил до конца дней. И любил он тебя по-настоящему, а ты… — махнула она рукой.

— Последнее слово, которое он услышал от меня, — «прочухайся», — со стыдом призналась Вера.

Поезд тащился сквозь метель, часто останавливаясь на маленьких станциях и неуклонно приближаясь к Ленинграду. Два дня поездки становились прошлым, а настоящим — пустая квартира, пустая жизнь. Так не хотелось возвращаться, что у Веры мелькнула мысль: «А не выскочить ли на следующей станции, пересесть на встречный поезд…» Но тут же с присущей ей трезвостью сказала себе: «Не из поезда надо выскакивать, а из болотной жизни. Выскочить! Вырваться! Но как?»

Нет тяжелее борьбы, чем борьба с собой!

— Тебе нужно выйти замуж, — как-то сказала ей постаревшая, но не поумневшая давняя подруга Валька. — Ты еще…

— Невеста в самой поре! — оборвала ее Вера. — За полвека перевалило! Кому я нужна?

На своей женской жизни она поставила крест. Никто ей был не нужен. Даже Глеб.

После его женитьбы от него долго не было известий. Затем начали приходить поздравительные открытки к праздникам. Вера не отвечала. Они раздражали ее. Стертые слова поздравлений казались ей неуместными, оскорбительными, говорили о его полном равнодушии, гасили подспудно жившую надежду — вдруг он все-таки не сможет без нее, порвет там, прилетит…

Потом пришло письмо, теплое, дружеское: «…у меня родился сын. Назвал его в честь твоего — Петей. Уж очень твой хорош! Теперь у меня тоже двое. У жены дочь от первого брака, очень серьезная девочка, мы с ней ладим…» Кончалось письмо просьбой: «Отзовись! Подай голос! Помнишь, ты так говорила Чипу?»

Тут уж пришлось ответить. Вера поздравила его с «многодетностью», коротко рассказала о себе и, между прочим, сообщила, что Таня скоропалительно вышла замуж, махнула крылом и отбыла на «край географии». Закончила она разрешением: «Будешь в Ленинграде — подай голос!»

Вскоре снова пришло письмо из Горького. Вскрыв его, она обнаружила фотографию молодой миловидной женщины, смотревшей вызывающе-самодовольно. Недоуменно повертев фото, Вера на обратной стороне прочла: «Надеюсь, теперь вам будет понятно, что больше писать моему мужу не следует».

«Что за чушь! — обозлилась Вера. — Зачем она это сделала? Полюбуйся, как я хороша?» Она нашла письмо Глеба и увидела, что обратный адрес указан заводской. А она-то не обратила внимания. Написав прямо на фотографии: «Что сей сон значит?», Вера вложила ее в конверт и отправила Глебу на заводской адрес.

Этот незначительный эпизод оставил горький осадок: Глеба (ее Глеба!) так взнуздала эта самодовольная женщина, что он даже не смеет получать письма домой.

Глеб моментально отозвался. Он извинился за нелепый поступок жены, объяснил, что перед регистрацией счел необходимым рассказать ей о своих отношениях с Верой и с тех пор жена дрожит при одном ее имени. Она взяла с него слово, что, приезжая в Ленинград, он не будет видеться с Верой, и ему пришлось пойти на это — жена была в положении и он не хотел волновать ее. Тем не менее он просил Веру хоть изредка писать ему, разумеется на завод. «Ты понимаешь, что мне небезразлична твоя жизнь, как, надеюсь, и тебе моя».

«С меня хватит! — решила Вера, разрывая письмо. — Его жизнь мне понятна — попал под каблук, а без моей — обойдется».

С тех пор она не написала ему ни слова, хотя от него продолжали приходить поздравления.

Снова они увиделись через пять лет.

Стояла ранняя осень. Только что прошел теплый дождь, и из открытой балконной двери тянуло запахом мокрой зелени, вянущей травы. Вера недавно вернулась от своих и, подходя к зазвонившему телефону, подумала, что это бабушка, как всегда, проверяет, благополучно ли она доехала, поэтому, сняв трубку, добродушно сказала:

— Тут я. Жива-здорова…

— Очень рад, — услышала она голос Глеба. — Это ты? Вера?

Сердце забилось у горла, голос перехватило — она никогда не думала, что так разволнуется. Глеб попросил разрешения заехать и, выслушав путаные объяснения Веры, как ее найти, коротко сказал:

— Еду.

Ничего не соображая, Вера заметалась по квартире, одновременно переодеваясь, причесываясь, двигая зачем-то стулья, кресла, хлопая дверцами шкафа, холодильника и, только придирчиво осмотрев себя в зеркале, немного успокоилась: горящие возбуждением глаза, пушистые вьющиеся волосы, кремовое платье («счастливое») красиво оттеняет загар — все хорошо. Максимум возможного.

Чужими глазами оглядела комнату, нарядная, современная — легкая полированная мебель, светлые портьеры, книги, много цветов — отличный фон.

«Как мы встретимся? Как держать себя?» — волновалась Вера, открывая дверь. Глеб разрешил сомнения: крепко пожал руку и сразу твердо взял дружеский тон доброго знакомого — никаких воспоминаний, что было, то прошло, встретились старые приятели. Любезно сказал, что она прекрасно выглядит, даже лучше, чем когда они виделись в последний раз. Похвалил квартиру. Признался, что был удивлен, узнав, что она оторвалась от семьи и живет одна, спросил, как это получилось.

О себе он рассказал, что жизнью, в общем, доволен. Показал фотографию своего Петьки, со счастливым смехом объяснил, что она видит перед собой будущего математика — парень больше всего любит считать, уже свободно оперирует двузначными цифрами. Дочь — в десятом классе и, наоборот, не в ладах с математикой, приходится ей помогать. Собирается в медицинский.

Вера, улыбаясь, слушала его, с ужасом думая: «Неужели все проходит? Он же любил меня?»

Не удержавшись, она спросила, кто его жена.

— Представь себе, тоже врач, как и первая. Видно, судьба! — засмеялся он. — И познакомились мы при несколько сходных обстоятельствах.

И Вера узнала, что, поехав на Юг в то лето, когда болел Петька, он на пляже напоролся на стекло и порезал ногу. Первую помощь ему оказала женщина — врач из Томска. Они познакомились. Она навещала своего пациента, и, прощаясь, они обменялись адресами и телефонами. Потом она иногда писала ему. На следующее лето он снова был вынужден ехать один. Перед самым отъездом ему позвонила из Томска эта женщина и, узнав, куда он едет, тоже прилетела туда. Они сблизились. Поначалу он отнесся к этому не очень серьезно — курортный роман, но, прощаясь, она сказала, что любит его и теперь сделает все возможное, чтобы перебраться в Горький и, никак не связывая его, быть ближе. Он тоже в какой-то мере привязался к ней, но еще ничего тогда не решил. А когда она сообщила, что беременна и хочет оставить ребенка, добавив, что это его ни к чему не обязывает, он тотчас решил: так тому и быть! Полетел в Томск и привез ее с девочкой к себе. И не жалеет. Она хорошая мать, преданный друг, уважает его привычки…

— Словом, грех жаловаться, — закончил он и, круто меняя тему, спросил, что сейчас следует читать, смотреть, он несколько отстал — дети поглощают все свободное время.

Ведя необязательный и мучительный для себя разговор, Вера мысленно внушала ему: «Уходи! Уходи скорее! Я больше не могу!»

Он, видимо, тоже почувствовал ненужность их встречи, вскоре простился, сказал, что рад был повидать ее, в передней посмеялся над входной дверью:

— За семью замками живешь? Чтоб не умыкнули?

— Только за тремя, — из последних сил смеялась Вера, отпирая дверь, — не так велика опасность.

Он шагнул уже к выходу, но неожиданно обернулся, с силой обнял ее и стал исступленно целовать лицо, руки, платье. У Веры полились слезы, а он, целуя ее мокрые глаза, губы, задыхаясь, шептал:

— Что мы наделали!.. Не плачь, милая… родная моя… не плачь… Что мы наделали!..

Так же внезапно оторвавшись от нее, он рванул дверь, выскочил на площадку и стремительно сбежал вниз.

Всю ночь она выплакивала последнюю надежду на любовь, желание любить. Только под утро к ней пришло тупое спокойствие. Она свалилась и уснула прямо в своем «счастливом» платье, измятом и мокром от слез.

Потом она еще встречала мужчин, проявлявших к ней повышенный интерес, завязывались какие-то отношения,, но они не приносили радости, только утомляли.

— Я стала холодна, как собачий нос, — говорила Вера.

От Глеба она больше не получала писем, поздравлений. Шли годы, и она даже не знала, жив ли он.

А прошлым летом он неожиданно позвонил, сказал, что находится с Петей в Ленинграде и хочет показать ей сына.

Они пришли: совсем седой Глеб, с резкими морщинами на лице, но по-прежнему прямой, элегантный, и четырнадцатилетний высокий мальчик, до смешного похожий на отца не только лицом, но и всей повадкой, манерой говорить. Глеб рассказал, что они вдвоем путешествуют на машине. Он хочет показать Пете Ленинград, потом они поедут в Прибалтику, а оттуда домой.

— На спокойных участках папа учит меня водить, — сказал мальчик, — а машину я уже хорошо знаю. Правда, папа?

Глеб улыбнулся ему. Вера заметила, что он не сводит глаз с сына, никого не видит, кроме него, а на нее смотрит только чтобы проверить ее впечатление от мальчика. На традиционный вопрос Веры, кем он хочет быть, Петя твердо ответил:

— После школы поступлю в Кораблестроительный. На корфак. Папа его кончал. Сначала мы думали о физмате, а потом решили, что должна быть преемственность.

Разговор вертелся вокруг Петиных дел. Очевидно, это была единственная тема, интересовавшая теперь Глеба.

Отец и сын все время говорили «мы»: три раза в неделю мы ходим в бассейн, в выходные дни — мы на лыжах, мы собираем научную фантастику, два раза в неделю мы говорим только по-английски, каждое лето мы путешествуем…

Хорошо быть с сыном на «мы»!

— Через три года Петр кончит школу, я уйду на пенсию, и мы переедем в Ленинград, — сказал Глеб.

— Папа, я прошу тебя! — с непонятным волнением воскликнул мальчик.

— Тебе так не хочется переезжать? — удивилась Вера.

— Не терплю разговоров о пенсии, — заскрипел маленький Глеб, — у него железно варит котелок, а он…

— Мне было бы приятнее услышать, что у меня хорошо работает голова, — тщательно выговорил отец.

— Не будь пуристом, — так же ответил сын, — сейчас принят сленг.

Они с отцом разговаривали на равных — мужчины, друзья.

Вскоре Петя посмотрел на часы и сказал:

— Папа, стенд ап!

— Да, нам пора, — поднялся Глеб, — мы сейчас едем в Петергоф.

— У нас очень напряженная программа, и мы не можем нарушать график, — объяснил Петя.

Глеб дал сыну ключи от машины, отправил его вперед и быстро спросил:

— Как он тебе?

— Увидела тебя подростком, — засмеялась Вера.

— Он способнее меня и, надеюсь, будет счастливее, — серьезно ответил Глеб и, посмотрев на нее, спросил: — Сколько мы не виделись? Лет десять? А ты молодцом — мало изменилась. Скоро будем видеться чаще.

— Ты действительно собираешься переезжать?

— Не могу расстаться с ним. И неизвестно, сколько мне еще отпущено… Все-таки уже шестьдесят четыре…

Выйдя на балкон, Вера увидела, как Петя старательно протирает ветровое стекло, потом подошел Глеб, что-то сказал ему и, вынув платок, так же старательно вытер лоб мальчику, оба засмеялись, сели и уехали.

Эта встреча не взволновала Веру, она даже подумала, что не завидует жене Глеба — он целиком поглощен сыном, — не много же ей остается.

— Я бы так не могла, — убежденно сказала Вера. — Я бы тоже старалась влиять на сына, требовала бы внимания к себе.

Поезд подходил к Ленинграду, собственно, уже шел по городу — за окном мелькали многоэтажные дома нового района. Разноцветные светящиеся окна делали их похожими на макет театральной декорации.

На перроне было ветрено, сыро, и Вера почти побежала к спасительному теплу и свету метро.

Подходя к дому, она снова заволновалась: что меня ждет? Где Петя? Может быть, он искал меня?

Выгрузив набитый почтовый ящик, она среди газет нашла письмо от Даши. От Тани опять ничего! Больше двух месяцев не пишет. Полное отчуждение.

В квартире было тихо, пахло нежилым. Вера включила свет. Из всех углов на нее смотрело одиночество. Мысли завертелись по привычному кругу. Чтоб не поддаваться им, Вера быстро надела очки и села читать письмо.

Даша всю жизнь играла в периферийных театрах. В войну она потеряла мужа-летчика, хватила лиха, убегая пешком от немцев с годовалой дочкой на руках, — театр не успели эвакуировать. Замуж больше не вышла, одна вырастила дочь. Последние пятнадцать лет она работала в большом приморском городе, была там любимой артисткой, получила «заслуженную».

Даша писала, что ушла на пенсию — она была старшей на курсе, — проводили ее не только пышно, но и сердечно, уговаривали поработать еще, но она решила, что нужно уходить вовремя, пока еще просят остаться. Теперь она меняет квартиру на Ленинград, хочет вернуться к родным пенатам, к подругам. Скоро приедет на разведку.

«Завтра позвоню девочкам, — подумала Вера, — пробьем «большой сбор».

Институтские подруги сохранили дружбу на всю жизнь. Многие работали в других городах, но стоило кому-нибудь приехать, как все, бросив дела, семьи, сбегались на «девичник». Пожилые, много пережившие женщины, уже стоящие на пороге старости, они друг для друга оставались девочками. С прежней откровенностью рассказывали о себе все — «вываливали себя на площадь», не сомневаясь в душевном участии подруг. По-прежнему, горячо споря, обсуждали дела каждой, искали способы помочь. Потом вспоминали юность, хохотали, пели старые студенческие песни, действительно на глазах молодели и искренно говорили друг другу: «Ты почти не изменилась!»

Раздеваясь, стеля постель, Вера вдруг подумала, что если Даша переедет, то она сможет с ней работать. «У Дарьи есть режиссерская хватка, хороший вкус, и она совсем своя — я не буду ее стыдиться. Ведь я еще могу! Все могу! — убеждала она себя, вспоминая взволнованные лица, напряженную тишину, в которой ее слушали. — Хорошо, если замполит завтра свяжется с нашими и пригласит персонально меня. Пусть знают, что я еще имею успех. Но принципиально это ничего не изменит. Необходима новая программа!»

— Побороть малодушие! Плюнуть на самолюбие! Заставить себя начать! — полным голосом, как заклинание проговорила Вера. — А потом втянусь. Только бы не остыть! Завтра же пойду в библиотеку, наберу свежих журналов…

Замаячил огонек надежды. Остановившись на полдороге с полотенцем в руках, она стала вспоминать: «Что-то интересное мне попалось недавно? Я еще подумала: вот бы сделать! Надо найти что-то очень сегодняшнее, и чтобы точно «легло» на меня…»

Резко зазвонил телефон. У Веры забилось сердце: Петька! Он любит оглоушить на ночь.

Мужской голос, извинившись за поздний звонок, попросил Татьяну Павловну.

— Вы не туда попали, — резко ответила Вера. — Ночью следует внимательнее набирать номер.

Она села, чтобы унять сердцебиение, мельком подумав, что так зовут Таньку. Глупое совпадение!

«Что-то я хотела сделать завтра? Да! В библиотеку. Начать действовать… Нет. Успеется. Где еще Даша? Квартиру можно менять годами».

Этот пустой звонок странным образом лишил ее сил, отбросил назад. Она поняла, что ничего не предпримет. Завтра ждет обычный тоскливый день. Вера приняла снотворное, легла, погасила свет и тут же вскочила на пронзительные телефонные звонки — так звонит междугородная. Телефонистка, металлическим голосом спросив номер, сказала:

— Ждите. С вами будут говорить.

И сразу очень близко она услышала голос Тани:

— Ма, наконец-то! Я так волнуюсь! — кричала Таня. — Куда ты пропала? Я каждый день звоню.

— Была в поездке. А что ты так растревожилась? То месяцами не пишешь…

— Мы завтра прилетаем. Совсем. Я ушла от Никиты.

— Ты в уме? Столько лет прожили… Двое детей…

— Ты одна нас вырастила, и я смогу… Я тебе все расскажу… Ты была права…

— Да что у вас случилось?

— Можно, мы поживем у тебя? Как-нибудь поместимся, — не отвечая на вопрос, зачастила Таня. — У Пети, наверно, свинюшник, нужно ремонтировать. У меня дел, беготни! Можно?

— О чем ты спрашиваешь?

— Ты нас встретишь? Мы прилетаем завтра в девятнадцать тридцать пять… Запиши номер рейса… Будет звонить один человек, спросит меня…

— Уже звонил, — сообщила Вера.

— Завтра еще позвонит. Скажи ему — пусть встретит.

— А кто это? Откуда он взялся?

— Боря Ляхов, помнишь, в школе?.. Я тебе все-все расскажу… Посоветуемся, решим… Ма, ты поможешь мне?

— Помогу, помогу! — с деланной досадой крикнула Вера. — Куда от вас денешься?

— Как хорошо, что ты есть… — всхлипнула Таня. — Какая у вас погода?

— О погоде и природе поговорим дома, — ответила Вера и повесила трубку.

«Как хорошо, что ты есть», — повторила она, пряча в свою «копилку» слова дочери, разом снявшие всю обиду на нее, всю тяжесть их отношений.

«И ты у меня есть! — она продолжала стоять босиком, в темноте. Мысли разбегались. — Что заставило Таню решиться на такой шаг? Боря Ляхов?.. Детская любовь… Значит, это было серьезно… Что произошло между ними?.. Если бы я не высмеяла ее тогда, не оттолкнула, я бы все знала… Почему она вышла за Никиту?.. С горя? Назло? В благодарность за его любовь? Она же девчонкой была! Сделала глупость… Мучилась, молчала, любила другого… Теперь разрушила семью… дети без отца… Сколько человек успевает нагромоздить ошибок за жизнь!.. Как же она любит своего Ляхова, если решилась на такой шаг… И он!.. Столько лет ждал!»

«Кажется, я отчитала будущего зятя, — усмехнулась Вера, — опять с того же начинаю».

Почувствовав, что заледенели ноги, она зажгла свет, надела халат, туфли и забегала по квартире. К шкафу — достаточно ли чистого белья? К холодильнику — что есть дома? «Завтра куплю вагон продовольствия — Танька здорова поесть и старший, наверно, тоже. Сколько ему? Кажется, двенадцать? Мальчишки в этом возрасте всегда хотят есть».

Начала двигать мебель, прикидывая, как лучше устроить детей, запыхалась и остановила себя: «Не суетись! Сообрази спокойно! Завтра масса дел!»

Села, взяла ручку, бумагу и написала: «1) Купить еще одну раскладушку. 2) С утра заказать такси. 3) Еда. («Я даже не знаю, что они любят? Только не баловать! Будут есть, что дам».) 4) В библиотеку», — написала она и жирно подчеркнула.

«Поработаешь теперь! Как же!» — весело подумала Вера, почувствовав, что именно теперь она и начнет. Ей всегда хорошо работалось, когда было много дела.

«5) Убрать квартиру», — продолжала она записывать. («Могу себе представить, какой кавардак они устроят!»)

И тут только она отчетливо поняла, что завтра здесь появятся мальчишки. Внуки, которых она никогда не видела. «Сумею ли я полюбить их? — с волнением думала Вера. — Привяжутся ли они ко мне? Алеша — большой мальчик, я для него чужая… Как выйдет? Буду с ним терпеливой, спокойной, без сюсюканья, ничего нарочитого, показного», — решила она.

Сразу нахлынули заботы: Алешу надо скорее в школу. А пока пусть читает, осматривает город… «Его нельзя пускать одного, — спохватилась она, — мальчик не привык к большому городу, сумасшедшему движению. А малыш? Сколько ему? Пять или шесть? Я ничего не знаю о них. Всегда слушала вполуха. Не интересовалась ими — обида мешала. Танька как-то говорила, что он становится похожим на Петю в детстве. Его тоже надо чем-то занять. Играть с ним? Читать ему сказки? А может быть, с этой пресловутой акселерацией им уже не сказки нужны, а… «Опыты» Монтеня? Что я читала моим? Не помню. Кажется, ничего. Мне было некогда, вечно некогда. Да-а. Скольких радостей я лишила и их, и себя…»

«У бабушки-забавушки собачка Бум жила…» — выскочила из недр памяти строчка. «Это мне в детстве мама рассказывала. Неужели детство где-то живет в нас?»

«Нда-а!.. Бабушка-забавушка, круто тебе придется!» — усмехнулась Вера.

И вдруг в полутемном углу, в кресле, она увидела кудрявого курносого мальчика.

— Маленький мой, — с внезапно нахлынувшей нежностью проговорила Вера, протягивая к нему руки, — слушай меня!

И негромко, таинственно начала: