За полвека

Из книги "ЖИЗНЬ В ПОЛСТРАНИЦЫ"

(избранная лирика 1962–1992, Изд- во "МГП ОС. Центр творч. развития", Москва 1992)

Не помышляй забыть,

Забыть и то, и сё

Не может быть — забыть:

Привыкнуть? Да. И всё…

Жак Брель

97.

За окном вагона —

остаться б на этой поляне.

Задохнувшись гонкой,

мостами…

Не до гуляний,

Не до костров купальских…

Остаться, остановиться,

И — как песок сквозь пальцы —

Из Времени рукавицей

С руки потерянной,

за поленницу завалившись…

Коснись безвременья…

Полой ленью застынут лица.

И ждать погоды.

Но не у моря — ведь море отнято,

А сжать все годы,

сдавить всё горе

в ладони потной,

Не выпуская…

Вот так — синицу.

Не журавля же!

И жизнь словами вся в полстраницы

Спалённо ляжет…

1988 г.

98.

По радуге бледного моста

Уходят в небо машины,

А радуга — только в три цвета,

Крутая, как этот мост.

Дорога уходит в небо,

А в небе давно я не был,

Но помню: бретонские сосны —

Над облаком в полный рост.

1988 г.

99.

Как старый клошар от машин и зеркал —

К жёлтой Сене, к молчанью,

Как чёрный камень с бретонских скал —

В ущелье, к забвенью, к отчаянью,

Как враз — из фонарного в лунный свет,

Как на Таити — Гоген,

Как ветер — вдруг шептаться в траве,

Как в Китеж,

как в скит в тайге,

Как в сон — больной, перепёлка — в кусты…

От лая, от гона столиц,

Как смертный грех несут в монастырь:

Всем телом — на плиты ниц!

Как с виселицы верёвка — вдрызг

От грохота барабана,

Как зверь затравленный — в нору, вниз,

Во тьму зализывать раны…

100.

КАНЦОНА

И возвращаются реки к истокам,

И то, что было, то будет и впредь.

Экклезиаст

Раскалённые площади дышат латынью,

На горбатые мостики римского дня

Сухо падает небо непрошеной синью,

Рвутся вверх из фонтана четыре коня…

Я вторично вхожу в ту же самую реку —

Нет дурной бесконечности у бытия,

Возвращаются годы как псы к человеку,

Возвращается ветер на круги своя.

Меж котов Колизея смешную тревогу

Сеет резкий звонок — сколько ни повторяй —

То на Старую Аппиеву дорогу

Через заросли пиний выходит трамвай…

Из молчанья преданий, из тьмы узнаванья,

Из причудливой смеси зверья и людья,

Возвращается строчка к началу посланья,

Возвращается ветер на круги своя.

В те же скалы колотится пена прилива.

Этот мраморный стол… Вот уж двадцать веков

На столешницу ставят остийское пиво,

То, которым Катулл угощал моряков.

Нет, не так уж печально у Экклезиаста:

Есть у рек берега, есть у моря края —

Разве так это страшно, что верно и часто

Возвращается ветер на круги своя?

И… седая гравюра, возникшая разом —

Тот же дождь вдоль Лебяжьей канавки бредёт,

И темнеет, намокнув, гранитная ваза,

И в тяжёлой штриховке не видно пустот.

Отсверкав чешуями в рассвете жестоком,

Под мостами в тяжёлых узорах литья,

Возвращаются реки, как прежде, к истокам,

Возвращается ветер на круги своя.

101.

ПИСЬМО АВТОРУ "ПУТЕШЕСТВИЯ ДИЛЕТАНТОВ"

Когда трубач над Краковом

Возносится с трубою,

Хватаюсь я за саблю

С надеждою в глазах…

Б. Окуджава

Да здравствуют дилетанты!

Ибо в конце концов

У любых профессионалов

Получаются только бредни!

Из трёх дилетантов с гитарой,

Из трёх российских певцов

Поручик Амилахвари

Остался один. Последний.

Дрожащей струной басовой

Всё глуше играют ветра,

Вечные дилетанты, -

Не хватит ли шляться по свету?

Поручик Амилахвари,

Труба говорит "Пора!"

Поручик Амилахвари,

Поищем мост через Лету?

На Вашем Сивцевом Вражке,

Где Мастер когда-то жил,

Поищем?… Бетоны гладки.

Всё сносят. И взятки гладки.

Серебряный переулок —

Вот и всё, что в Москве я любил.

Что они, суки, оставили

От моей Собачьей площадки?

Слух дошёл — Вы, вроде, сдаётесь?

Ну конечно: сломали Арбат.

Кивер — на гвоздь, а саблю —

Словно топор под лавку…

Вы ж офицер гусарский!

И с Вами Бумажный Солдат!

Поручик Амилахвари,

Уж нам-то нельзя в отставку!

Поручик Амилахвари,

Я не случайно рождён

В тот самый день — накануне

Надежды, Любви и Веры…

От греческого пирата

Матушкиных времён

До меня, до седьмого колена,

Все — русские офицеры.

И Вы — офицер гусарский,

А с Вами — Бумажный солдат.

И даже если последний

Троллейбус проходит мимо —

Поручик Амилахвари,

Ведь Ваш псевдоним — Булат!

Будьте достойны, поручик,

Этого псевдонима!

Никак нам нельзя в отставку —

А знаешь, на склоне лет,

Церемонно целуя ручку

Новой прекрасной даме,

Поручик Амилахвари,

Мой по Сосновке сосед,

Мы ещё погуляем

Над Ольгинскими Прудами!

Gambais, 1988 г.

102.

На чёрной площади в Брюсселе

Стоят гильдейские дома.

Геральдика сошла с ума

На чёрной площади в Брюсселе.

Сквозь окна — отблеск на панели,

В кафе всегда горит камин,

Смывают чёрным пивом сплин

На чёрной площади в Брюсселе.

Кивает молча, еле-еле,

Гарсона лысая глава,

Как будто высохли слова

На чёрной площади в Брюсселе.

О чём — такая тишина?

Народов — два, страна — одна.

Не разобрались и доселе,

На чёрной площади в Брюсселе

Идёт глагольная война.

Нет, вовсе не лингвист сухой

(Слова и люди озверели!)

Трясёт словесною трухой

Над позолотою глухой

На чёрной площади в Брюсселе.

Но ведь народов — только два!

А если б двести — что б случилось?

(Судьбы российская немилость

Взорвёт и числа, и слова!)

А тут всё тихо, всё — едва…

Булыжники офонарели,

От пива кругом голова,

На чёрной площади в Брюсселе

Белы в витринах кружева.

1985 г.

103–106.

ВЕНЕЦИЯ

1.

Ну вот мы и дома —

В Венеции нашей сырой,

От римского солнца

Ныряем в душевный покой.

Не там,

Где оркестры,

Да фрески в толпе голубей,

А в тёмных

И тесных

Проулках, где ветер грубей.

У Рыбного

Рынка,

Где серый гранит в чешуях,

Мелькнёт серебринка

В ленивых волнах — не волнах…

У столбиков

Пёстрых,

Где зыбью — то вверх, то вниз —

Гондолы,

Как сёстры,

Посплетничать собрались.

2.

Там, где гулки узкие кварталы,

Там, где даже в полдень — полутьма,

И над переулками каналов

Охрою бордовою дома,

Где открыты лавочки пустые,

И коты блестят от тишины,

Только из ближайшей пиццерии

Голоса людей ещё слышны —

В этой тесноте, сырой и тленной,

Ночью — словно жабрами дышал…

Нужно было тут же, непременно,

Выйти, выйти на Большой Канал,

Где тяжёлых волн бескрылый танец

Беспокоит утренний туман,

И единственный венецианец —

В чёрной треуголке Шагинян.

Чёрные гондолы, выгнув спины,

Пляшут на волнах не бывших рек,

Окна — отражения дельфинов,

Тех, что тут не плавали вовек!

Крытый мост Риальто — узкий терем —

Напружинил тяжкую дугу,

В ней остаток облачка потерян

И рассветом сыплет на бегу.

Рваного тумана укоризна

Не смутит промозглую судьбу…

Только брызги, северные брызги

Долетают к львиному столбу.

3.

Узорный византийский храм

Над католической лагуной…

Выпрыгивают ночью лунной

Витражи из свинцовых рам.

А рядом, окон лишена, -

Для штукатурки нет парада! -

Дворца тяжёлая стена

Вот-вот расплющит колоннаду!

Венеция! За что вот так

Хватаешь сыростью осенней?

В безлистом буром облысенье

С окошек облупился лак…

Жестянки ставенок буланых,

Пятиэтажье рыжих стен,

И не видать зевак совсем;

Ступеньки мостиков карманных…

И ветер, из-под них трубя,

Вдруг объяснит, что строчек хаос

Не выстроить в стихи никак,

Пока, бездомней всех собак,

Вконец иззябнув, не раскаюсь,

Что здесь бродил я без тебя.

4.

Продаются лукавые маски.

А листвы в этом городе мало.

Сыплет ветер аккорды неясной

Мандолины с Большого Канала.

Лёгкий вечер. Тонкие струны.

Холодней дыханье асфальта.

Крики чаек слышны от лагуны.

Толчея на базарном Риальто.

Расшумелись в каменной раме

Волны, взбитые катерами.

Не хочу их пенного гула —

Наугад сверну в переулок,

В ту стеснённую стенами высь,

Где двум лодочкам не разойтись.

В тёмных лавочках прячутся сказки,

Только этих сказок концы —

В воду…

И никакой огласки…

Продаются лукавые маски,

И лукаво молчат продавцы.

107.

ЕВРОПЕЙСКИЕ СОНЕТЫ

(четвёртый венок)

Виктору Некрасову

1.

Европа — остров. Тесно городам

В дикарском окруженье океанов,

В истерике рок-н-рольных барабанов

И пестроте взбесившихся реклам,

Им всё равно, неоновым огням,

Скользить по стёклам, стали и бетонам,

Или спускаться по дубовым кронам

И по крутым готическим камням.

Хоть дуврских скал белесая стена

И критская прозрачная волна

По счастью чужды яркости Востока,

Но слышатся зурна или там-там,

Но движутся пустыни к воротам,

Отмеченным кривой печатью Рока!

2.

Отмеченным кривой печатью Рока,

Ты в памяти остался, Вавилон —

Жестокий, древний, азиатский сон —

Европе от него немного прока:

Рим, а не ты был у её истока,

И до сих пор латинской бронзы звон

Живёт, колоколами повторён,

И готикою вознесён высоко.

Тут не был ни Чингиз, ни Тамерлан,

И только полумесяцем Осман

Взмахнул, и флейты взвизгнули жестоко,

И янычары хлынули толпой,

Но мир поверил в добрый жребий твой,

Имперской Вены темное барокко.

3.

Имперской Вены тёмное барокко,

Крутые кровли царственных громад,

В узорных вёрстах золотых оград

И пятнах затуманившихся окон.

Столица полумира! Одиноко

В игрушечной, остаточной стране

Чуть не в границу упираясь боком,

Торчишь, сама с собой наедине.

Ты так знакома мне (да ведь по сути,

Всех брошенных столиц подобны судьбы)

И всё-таки стократ роднее нам

Нормандский ветр, неверный и упругий,

Кленовый мусор на каналах Брюгге

И акварельно-тихий Амстердам.

4.

И акварельно-тихий Амстердам

Как прежде дёгтем пахнет и канатом.

О, корабельный вкус солоноватый,

К кирпичным прилепившийся домам,

Где ивы, наклоняясь к берегам,

Краснеют всей листвой белесоватой,

Когда цепей скрипучею сонатой

Звучит закат, гуляя по мостам,

И молкнет шелест вёсел; и старинны,

Как сцены открываются витрины,

Дав место архаическим блядям,

И дремлют фонари над каждой Летой…

Да, — выглядит совсем иной планетой

Базарный Рим, пустивший толпы в храм!

5.

Базарный Рим, пустивший толпы в храм —

Извечная столица ротозеев,

Святынь, котов, лавчонок, колизеев…

(Скучает хлыст Христов по торгашам!)

И если в ночь по гулким площадям

Пройтись от конской задницы зелёной

И до волшебной, факельной Навоны,

Где пиццы и гравюры пополам —

Так важничает каждое окно,

Квиритской неприступности полно,

А Форум — как сенаторская склока…

Но мостик перейди — и ты спасён:

Трастевере! Гитар бездумный звон,

Бульварная, парижская, морока…

6 —

Бульварная парижская морока

Смешала всё: чиновников и фей,

Такси, арабов, зеркала кафе,

В одно лицо — клошара и Видока.

Иное дело — улочки в Маре:

Дворцы — принцессами в ослиной коже.

И остров Сен-Луи в густой заре,

Где жил Бодлер, и я столетьем позже.

Не всякий мушкетёрски-весел, как

Некрасов, что из кабака в кабак

По Сен-Жермен — беспечно, как сорока…

Ему бы — день да ночь, да сутки прочь!

А мне — твою тревогу превозмочь,

Печальный Лондон, в ожиданье срока.

7.

Печальный Лондон! В ожиданье срока

Осенних парков чуть желтеет сон,

Но зелен вечно бархатный газон,

Как стол бильярдный, ждущий одиноко

Викторианской белизны колонн.

И час игры подходит — слышишь звон?

Биг Бен, Биг Бен, о, до чего ж далёко

Империей моряцкой разнесён

Твой хриплый голос рынды корабельной,

Твой облик романтический и цельный,

И даже уничтоженный туман

Не оборвал судьбы твоей старинной,

И всё all right бы, если б не Берлин — но

Берлин — почти смертельно — пополам!

8.

Берлин — почти смертельно пополам,

Когда ещё срастётся эта рана?

Откроет ли проход удар тарана

В Унтер-ден-Линден из Курфюрстендамм?

Цена drei Groschen торовым громам:

Пока они там в небе отдыхают,

Тиргартенские липы засыхают,

Гуляет серый страх по площадям.

Кривых реклам аляповатый свет

Рассеет ли его? Скорее — нет!

Тревожно засыпают переулки,

Завидуют, как скуки не тая,

На судьбы европейские плюя,

Женева дрыхнет в плюшевой шкатулке.

9.

Женева дрыхнет. В плюшевой шкатулке

Лежат часы. И все они — стоят.

Их столько, что мостить дорогу в ад

"Омегами" — куда дешевле булки!

Ещё дешевле тот, пустой и гулкий

Особо-Обдурённых-Наций ряд,

Где ульями таинственно гудят

Всесветных шпионажей закоулки.

И в брызгах распылив огни Лозанн,

Интернациональнейший фонтан

Зовёт на пароходные прогулки

По озеру… Ну, кто же в том краю

Посмеет вспомнить, что в земном раю

Москва бетоном душит переулки?

10.

Москва бетоном душит переулки,

Стейт-билдинги как доты громоздят.

Вставная челюсть города, Арбат —

Эдем бюрократической прогулки.

И поскучнел навек Нескучный сад,

И Сивцев Вражек съеден силой вражьей,

Зато у мавзолея та же стража,

И проступают пятна, пятна, пят…

Но людям говорят, что это — розы.

Кровь можно смыть в конце концов, но слёзы

С колымских скал или кремлёвских плит

Подошвами годов не оттирают.

Ливан горит… Камбоджа вымирает…

И в лихорадке мечется Мадрид.

11.

И в лихорадке мечется Мадрид.

Ей — больше тыщи лет! Иль вы забыли —

Сюда её арабы затащили,

Когда Роланд был басками побит…

У нас давно монгольский дух забыт,

У них — жужжит дыхание пустыни,

И география к чертям летит:

Мы — Запад, а они — Восток поныне:

И апельсины есть, и нет дорог —

Верней, одна — ни вдоль, ни поперёк,

И та старательно обходит горы.

В песках и скалах каждый поворот

В Альгамбру мавританскую ведёт.

Так чем дышать? Ещё остался город…

12.

Так чем дышать? Ещё остался город,

В который азиатский дух не вхож,

Где в переулках — ветра финский нож,

И небосвод корабликом распорот.

Куда же ты плывёшь? Пока плывёшь,

Российская моряцкая отвага —

Крест голубой с андреевского флага

Дешёвкой алых тряпок не сотрёшь!

Не оторвать от этих берегов

Ключи Петра и Павла вечный зов,

И если глотки заткнуты соборам,

То рекам не предпишешь тишину!

И вот — один такой на всю страну,

И тот лишённый имени, в котором…

13.

И тот, лишённый имени, в котором

Таится Камень-Пётр, небесный гром.

Недаром Храм, как сказано, на нём

Воздвигнут был над сумрачным простором

Не царской блажью, а судьбы укором!

Ещё не родилось и слово "князь" —

Уж Росским Морем Балтика звалась,

А воин новгородский — вариором,

Варягом, вором (Древний смысл — воитель.

Не нравится звучанье? Извините,

Слова меняют чаще смысл, чем вид!)

Словенам, руссам, кривичам и чуди —

Сын Новгорода вам столицей, люди,

Вода, колонны, ветер и гранит…

14.

Вода, колонны, ветер и гранит

В стране озёрной, хвойной и туманной.

Широкий, низкий, жёлто-белый, санный,

Каретный, золотой, садовый… странный:

Сонетную строфу, и ту скривит!

А сам квадратной мертвенностью плит

Задавлен в дисциплине барабанной!

Он — вечный заговор, бунтарский ритм!

Когда со шпиля ангел просигналит,

И плиты в воду с берегов повалят,

Как в Ерихоне — значит быть бунтам!

Сам Бронзовый с Гром-Камня вмиг соскочит:

Трясись, Москва! Он — всё перекурочит.

Европа — остров, тесно городам!

15.

Европа — остров. Тесно городам,

Отмеченным кривой печатью Рока.

Имперской Вены тёмное барокко

И акварельно-тихий Амстердам,

Базарный Рим, пустивший толпы в храм,

Бульварная парижская морока,

Печальный Лондон в ожиданье срока,

Берлин, почти смертельно пополам,

Женева дрыхнет в плюшевой шкатулке,

Москва бетоном душит переулки,

И в лихорадке мечется Мадрид,

Так чем дышать? Ещё остался город

И тот, лишённый имени, в котором

Вода, колонны, ветер и гранит.

108.

Париж

…На Эспланаде —

день морозный и пустой.

И позолоты припорошенная ложь

Твердит, что купол Инвалидов не похож

На Исаакиевский купол золотой.

Три фонаря, три фонаря — такой уж мост.

И повторенье их напомнит наконец,

Что за три тысячи остекленелых вёрст

Есть у него,

чуть подлиннее, мост-близнец.

Те два моста — они похожи неспроста,

А фонари — их силуэт слегка кривой.

И врут тройные фонари на двух мостах

О том, что Сена перемешана с Невой,

Что не в Париже, не сегодня, не вчера,

Что где-то в прошлом,

что когда-то на Восток…

Всё перепутано, как тёмный сон с утра,

Всё перепрятано, как боль руки в висок,

Всё перемотано, как хаос проводов,

Как телефонов неживые голоса,

Когда короткий для чего-то врёт гудок,

Загнав спрессованную вечность в полчаса —

А в ней никак не досказать, не домолчать,

Недопонять и не додумать, и недо…

Пустая трубка сообщает верхним "до"

О том, что линия загружена опять…

Гудки ритмичны — как тройки фонарей,

Гудки привычны, как машины на мостах,

И безразличны, как безлиствие аллей

На Эспланаде…

109.

Лене

От всхлипов старинного джаза

В кафе у Сорбонской капеллы

Решётка сада — как ваза —

Отражая гудки, запела.

Липы, дубы и вязы —

Вместе всё облетело,

И постарело разом

Статуй мокрое тело.

Беспечные лица женщин

С тенями и светом медным —

Вечерний лик Сен-Мишеля —

Сменяется незаметно

Свечением сумасшедшим:

Стечение фар машинных,

Сияющие карнизы

Окон, подсвеченных снизу,

В смешенье зимы и лета,

В смещении тьмы и света —

Сгущенье мощёных камнем

На мокром пятен рекламных,

Отражённых в дожде недавнем,

Возвращённых стёклам и ставням,

Фонарям в напряжённые дуги,

И нам, отражённым друг в друге,-

Чтоб стряхнув световые перья,

Вдруг найти за стеклянной дверью

Тишину, что укрыться успела

В кафе у Сорбонской капеллы

1991 г.

110.

Испания

Тяжёлый юг. Тяжёлое вино.

И терпкое, как плющ на белых стенах,

Что оплетает узкое окно,

Где чёрные решётки неизменны.

Взгляд с улицы на узкое окно —

И стёкол нет, но всё внутри черно.

Вот так же в кружку глиняную глянешь,

В ней цвет вина вовек не различить —

Пить наугад, или совсем не пить?

Пока со света в темноту устанешь

Глядеть в чужое узкое окно:

Кто в комнате? Увидеть — не дано.

В тяжёлый полдень медного чекана

На берег ветер скатится густой —

Он не остудит йодистый настой,

И пальцами не шевельнут платаны,

Не прояснится чёрное окно.

Тяжёлый юг. Тяжёлое вино.