За полвека

Из книги "СТИХИ 1990 — 1993"

("Ритм", Париж, 1994)

…И отвращение от жизни,

И к ней безумная любовь,

И страсть и ненависть к отчизне…

А. Блок

111.

Наступает на тени дворцов топот сумерек серых,

И вода неминуемой тенью глотает закат,

Словно слизывая с переулков и ветреных скверов,

Где последние пятна ещё на деревьях дрожат.

Их не стоит ловить —

и пускай покрываются синью,

Из которой ни люди, ни сфинксы не выловят снов!

…И упала звезда.

И звезда называлась Полынью,

И полынною горечью веяло вдоль берегов.

И никто не заметил, когда изменились стихии,

Словно звуки рояля, который накрыли тряпьём,

Серебро почернело,

как чернеют окошки пустые,

И смешалось с тяжёлой водой то, что было вином.

И совсем не листва — разложенья подсохшая пена

Засыпала булыжник, звеня на трамвайных путях,

Пианист сумасшедший играл кулаками Шопена,

И аккорды его ударяли в гранитный костяк.

Петербург 1991 г.

112.

Н. А. Вишневской.

Никого ни о чём не спросив,

По заржавленным рельсам в грязи

По лесам допетровской Руси

На слепых поездах колеси,

На слепых поездах вдоль болот…

Кто теперь пожалеет о том,

Что и станцию в грязь засосёт,

И Плесецкий пустой космодром?

Этот край опустел, опустел:

Вон просёлок — из жёрдочек плот.

Знать, архангел давно отлетел

От Архангельских мелких болот.

На слепых поездах колеси

По лесам безнадёжной страны.

Утонула Россия в грязи

Вся, до самой последней Двины.

На подошвах ту грязь нанесли?

Натоптали за тысячу лет?

Начитались, да всунули в сны

Откровенье, которого нет?

Можжевельник — и тот зачах

Над болотцем с мазутной водой,

Где из лужи бездонной торчат

Только лысина да ладонь,

Под откосом — обломки дрезин…

По заржавленным рельсам в грязи

На слепых поездах колеси.

Никого. Ни о чём. Не спросив.

Архангельск 1990

113.

Когда всплывает Атлантида —

Всплывают вздутые колонны,

Потрескавшихся стен провалы,

Зияют двери пустотой,

И окна мёртвые, чернея,

Жрут водоросли и лилеи,

И плиты набережных склизки,

И выщерблены обелиски

Над застоявшейся водой.

Когда всплывает Атлантида —

Всплывает дымных ростров пламя,

Как мутно-рыжая хламида

Над разметёнными домами,

И пристань в ракушках пустых,

Не видя ни одной галеры

Любви, Надежды или Веры,

Глядит под чёрные мосты.

Над колченогими столами

Пиров, справлявших век чумы,

Всплывают призраки зимы,

Бренча двуглавыми орлами,

И свет не отделён от тьмы.

А в бахроме из чёрной тины —

Забытых войн чужие мины,

Как прежде, прячутся на дне,

Чтоб не ушёл из Атлантиды

Кораблик по зловонью тины,

Чтоб задохнулся в том огне,

Где корчится, шипит, дымится

Судьбы имперская страница

На подсыхающей стене.

Когда всплывает Атлантида —

Волна срывает все плотины,

А их творцов уносит в ад…

Среди всемирного базара

Над головой у Валтазара

Последние Слова горят.

В карнизы врезано их пламя

Там, где свистевший ветер стих, -

Под золотыми куполами

Над грязью бывших мостовых.

114.

Позарастали стёжки-дорожки

В тридцатилетних бетонных кварталах.

Конский каштан заслоняет окошки,

Всё, что кустилось, — поразрасталось:

Лес возвращается, лес наступает

Тонким каштаном, бледной сиренью,

Ломится в форточку гроздь тугая,

Мстит за порубленное смиренье!

Тут, где сгубили чужие сады,

Тут, где бульдозер царил на песках,

Буйство берёз осаждает пруды,

И не прошедшие мимо дожди

Осколками стёкол дрожат на листах.

Конский каштан над площадкой песчаной,

Над жестью ржавого гаража,

И потянулась сирень беспощадная

К стёклам четвёртого этажа.

Отвоевали у леса улицы?

Хватит, поездили тридцать лет!

И у подъездов репейники колются,

И по строителям тризну лес

Справит,

когда разнесёт по панели

Пятиэтажие карточных стен,

Чтоб лопухи с беленой забелели

Этим кровавым гераням взамен!

А на проспекте, лиловом от гроз,

Хлещут шпицрутены тонкой осины,

Хлещут, сквозь строй прогоняя машины,

Чёрные розги свистящих берёз,

И заплетает гигантская ива

Ветви в трамвайные провода,

И по глазам пешеходов — крапива,

Им открывая проход в никуда.

Брякают ставни, как брошеный щит

И в удушающем мщенье сирени

Люди катаются от мигрени

Там, где татарник в асфальте торчит.

В доме, где солнца годами не видели,

А штукатурка — мокрей и мокрей,

Кем-то забытые чьи-то родители

У заплетённых плющом дверей…

Там, где сгоняют потоки побелок

Лес одичалый, да ливневый душ,

Всё, что настроено, всё, что наделано,

Всё одолеет зелёная глушь!

Есть ли что в мире страшнее сирени

В час, когда перешагнув Рубикон,

Пан —

разгневанной в ветре свирелью —

Свистом трясёт шпингалеты окон?!

В сизой дымящейся утром сирени

Будет утоплен последний балкон.

Петербург, Сосновка, 1992 г.

115.

А ты представь себе, что вот вчера,

Не задохнувшись ни на миг от бега,

В незапертые двери со двора

Ввалюсь я, не очистив лыж от снега,

Что время обратимое — не бред,

И неизвестно, будут или были

Те годы, что, засыпав белый след,

Мне целый мир однажды подарили —

И горизонта тесная петля

Не расползлась, а лопнула мгновенно:

Снежком и Штраусом мелькнула Вена,

И вдоль дорог помчались тополя…

. . . . . . . . . . .

А клёны превращаются в платаны,

Порастеряв кору коротких лет —

В белоколонный лондонский рассвет

Врываются парижские каштаны,

В лиловой дымке флорентийских гор

Кирпичный Амстердам возникнет разом,

А блики на аркадах Амбуаза

Развеселят пустынный Эльсинор…

Всё потому, что время — это дом,

Где "завтра" и "вчера" живут не ссорясь,

Где даже ненаписанную повесть

Прочтёшь уже с началом и с концом,

Что снежный вечер был в начале дня,

Что стоит только оттолкнуться резче,

Как тут же самому себе навстречу

Направит та же самая лыжня.

116.

ОСЕНЬ В НОВОЙ АНГЛИИ

Эдуарду Штейну

Ты добра не ищи в тишине

За излучиной чёрной реки,

В неосвоенной, странной стране,

Где дрожат города-островки.

Пусть прибой громче боя часов,

Тише смертного мстящий туман

За индейскую душу лесов,

Как за бредберевских марсиан.

Говорил ясновидец Эдгар,

Генри Торо — забытый пророк —

Как всесилен зелёный пожар,

Как непрочен дощатый мирок,

Как бесспорна невнятная власть

Мрачным эхом играющих сов,

Как душа не боится лесов

Только если в лесах родилась…

И поныне туманом грозят

За погибель индейской души

Делавара болотистый ад

И Коннектикут серых вершин,

А в рассвет, до предела сгущён,

Тот туман обернется дождём,

Превратив облетающий клён

В медный призрак с орлиным пером…

117.

Рейн в зелёном ущелье

Плещет о чёрный камень,

Дымится закат в расщелинах

Над белыми городками.

Прямо перед глазами

На виноградные склоны

Лезут зубчатые замки,

Рыжие, как драконы.

И солнечная корона

Приносит закатный праздник

В тот, на крови дракона

Выросший виноградник.

Пока в погребке на острове

"Драконью кровь" подают,

Над башенкой низкорослой

Куранты минутки куют…

Горы черней в соснах,

Воздух лиловый низко,

Русалки вечером поздно

Катаются на василисках,

А выше, молотом лунным

Карлик монетки чеканит,

И песни о Нибелунгах

Все у него за щеками.

118.

Натания, Израиль

В бесконечной семисвечной тоске

Бородатые пророки кричат,

Те же пять этажей, но на песке

Окна пялят на безлюдный причал.

Монотонные бетонные дома,

Стены серые, сводящие с ума.

А закат из разрезанной дыни

Истекает, и навстречу ему

Угасающее пламя пустыни

Переходит в лиловую тьму.

119.

Дощатый разлапистый катер,

Урча над вечерним заливом,

Недвижное время тратит

Болтливо и неторопливо.

И только если случайно

Заглохнет его мотор —

Царственное молчанье

Отяжелит простор.

И как мираж качаясь,

Воздух сгустив едва,

Там за косой песчаной

Забытые кем-то слова

Опять прорастут из молчанья,

Как из песка трава.

Повторяясь, их шорох невнятен

За давностью голосов —

Словно шуршит на закате

Стекло песочных часов…

А катер? Ну, хоть бы и катер,

Если готов…

120.

ПЕСЕНКА

Лене

Довези до Парижа

Этих рЮкушек пустяк:

Приглушённые прежде —

Возле уха шелестят,

И виденьем прозрачным

Вдруг проступят на стене

Две соломинки-мачты,

Заточённые в окне.

Довези до Парижа

Привкус моря на локтях —

Волны снова оближут,

В камни пеной колотя,

И в бутылке зелёной

Повернутся на столе

Виноградные склоны,

Заточённые в стекле.

Лигурийские скалы —

Привкус неба на душе.

Притворись, что искала

То, что найдено уже…

Вернацца — Париж

121.

Лене

Ты сегодня не увидишь ничего,

Кроме скучного и серого тумана,

Чуть солёного и сонного тумана —

И какое тебе дело до него?

Да пускай себе туманом душит лето

Всех витрин и всех проспектов дребедень,

Эти кружки с пивом солнечного цвета

Затуманены морозцем в душный день.

И пускай себе подмокшая листва

Жаркой сыростью шуршит над головами —

Говорю одними главными словами

(Если есть на свете главные слова!)

Вот старинные зеленые глаза.

Их платановые листья оттеняют…

Но счастливые стихов не сочиняют.

И пора бы мне замолкнуть, да нельзя.

Париж, 1993 г.

122.

1 9 4 4-й

Мне четырнадцать. Юг жжётся.

Пляж на той стороне Дона.

В пёстрых тряпках песок жёлтый,

И акации в небе тонут.

Снова переплывёшь в город,

Кое-как привязав "фРфан",

И полезет тебе за ворот

Разговор из распахнутых окон.

Под каштаны проспектов вечерних

Редко выйдет какой мужчина,

Иногда промелькнёт машина,

И в машине погон чей-то…

А вечерний асфальт — жаркий,

И мороженого на углах нет,

А любая прохожая пахнет

Резедой в городском парке.

Цвет заката — терпкий, горчичный,

И тревогу сравнить не с чем…

Засыпают под утро мальчишки,

Пальцы вмяв в животы женщин.

123.

И расползались от самолётов по небу шрамы,

Потом сочились, не заживая, текли в закате,

А ночь по-заячьи

на поворотах неслась скачками,

Боясь созвездия Пса, что вот-вот её ухватит.

И нет спокойствия ни природе, ни человеку,

И автострада играет жёлтыми фонарями,

Бензоколонка беззвучно валится ночью в реку,

С портретом вышитого на шёлке грифона в раме.

Бодают фары в зените тучку, на мост взлетая,

И убегают пунктиры алые вдоль дороги,

А там их сглатывает

холма горбатого дуга крутая,

Не избавляя ночь ни от света, ни от тревоги.

И непонятно, куда деваться бездомной ночи

От той железной,

от той парадной,

от той нездешней,

Пока под утро истошным криком далёкий кочет…

Но не прогнать ему свет, ревущий из тьмы кромешной.

124.

И всё сидят, дымят в кафе студенты

И говорят на разных языках.

Официант протиснулся вдоль стенки

С подносом переполненным в руках,

Там громоздятся чашки Вавилоном…

Кафе шумит.

Нет, тут определённо

Нет из моих знакомых никого:

Меня видали в обществе Вийона,

И в обществе Катулла до того,

А в Петербурге…

Но помилуй Боже,

В какой коктейль смешал Ты времена!

Кафе, таверна и кабак похожи,

И безразличны столик и страна,

И разницу между "тогда" и "ныне"

Не объяснить — слов подходящих нет…

Вот Вавилон — руина на руине,

А мне всё те же девятнадцать лет.

Не убраны осколки Вавилона?

Да мало ль битых чашек на столах!

. . . . . . . . . . . . .

Сидят и давят ложечкой лимоны,

И говорят на разных языках.

Париж, Площадь Сорбонны

125.

БЕЛЫЕ СТИХИ НА ЧЁРНЫЙ ДЕНЬ

Ну вот — мы доросли до Ренессанса!

У нас почти четырнадцатый век:

В Москве не знают, чем живет Рязань,

Псков с Новгородом спорят о границах,

И где-то там друг друга осаждают

Отдельные удельные князьки,

А Питера — ещё или уже? -

В Европе нет: заделано фанерой

Окно за неимением стекла…

Эразм в газетах… Мысли по ухабам

Ползут то к Бэкону, то к Леонардо,

И отравителей вполне хватает

Не во дворцах — так на любом базаре…

Мы вправду доросли до Ренессанса.

Лишь барахолки около метро

Напоминают о двадцатом веке,

Да песенки Патриции Каас

Зачем-то на проспекте Металлистов.

Два цвета города: стих — белый-белый

На фоне грязной охры стен. За ними

Полно художников… Да, несомненно

Мы доросли уже до Ренессанса:

Боккаччо — нам Довлатов заменил,

Петраркою Коржавина назначим,

А Солженицын круг восьмой увидит…

Вот только где сыскать Макиавелли,

Который мог бы…?

СПБ, 1992 г.

126.

Шарманщик стоит на углу у Мадлен,

Хриплые вальсы крутит

В калейдоскопе окон и стен,

И голых платановых прутьев.

Сидит на шарманке дымчатый кот,

Рыжая такса зевает и ждёт…

Тяжёлый старинный сверкающий вальс

Крутится над головой —

Он — не для нас и не для вас…

Постой, постой, постой…

Жёлтым высвечен Эйфель — он косится вдаль,

И соломенным кружевом кажется сталь,

Над мостами — пунктирные дуги огней,

Под мостами — кружащийся отсвет теней,

И тяжёлый, как Сена, сверкающий вальс

Раскрутился над головой —

И пускай не про нас, и пускай не про вас —

Постой, постой, постой!

НО ПАРИЖ, НО ПАРИЖ —

Под шарманку кружишь,

Отражённый жонглирует свет,

И мелькают, вращаясь, колонны Мадлен

В ярком калейдоскопе и окон, и стен —

Где же лучше?

Или там, где нас нет?

Но — старинный тяжёлый сверкающий вальс,

Но — шарманщик,

хоть он — не про нас, не про вас,

Но — вращаются над головой

И огни, и мосты, и река, и коты —

Постой, постой, постой…

127.

На берег выйти можно:

Скалы тропу разжали.

Наверное, сходство ложно

С крымскими миражами,

Где белый ком тополиный

Ветром по склону таскало…

Над блеском слепого отлива

Солнце и чёрные скалы.

Бледно цветет вереск,

А в каменистых грядах

Басом ревёт ветер,

Путаясь в темных прядях

Водорослей лиловых…

Что это вдруг тихо?

Солью прибоя снова

Скалам в ночи тикать.

В море текут речки

И не переполняют,

Снова к истокам прежним

Кто-то их угоняет.

Не говори о прошлом,

Будто бы лучше было —

Память в салат накрошит

Всё, чего не хватило,

Разве плетень — защита

Стаду перед волками?

Смех дураков трещит, как

Хворост под котелками…

Впрочем, о чём, зачем я?

Снова отлив — глянцем.

Солнце. Бретань. Кочевье.

Всюду быть иностранцем.

Когда-то ты был где-то…

Молчит, остывая, чайник —

Песня его спета.

Похоже, это — прощанье

С тем, чего больше нету,

И нет до него дела,

Здесь, на краю света,

Здесь, на песке белом…

Бретань

128.

СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ

Лене

…И тогда затянуло узором окно,

А ведь было оно на всю гору одно!

И кругом никого,

И лесам нет конца —

Так не думать бы, не поднимая лица,

Ни о льдинках,

Звенящих в ручье и во сне,

Ни о той, не проложенной в чаще лыжне,

До высоких боров, сквозь осинную гниль…

За окном завивается снежная пыль,

И в бесцельном полёте отяжелев,

Оседает, от ветра отстав, на стекле.

Выйти, или поспать до начала пути?

Как бесцельную кладь

В никуда донести?

Но лыжня отсырела,

Рюкзак — дырявый,

И лениво

белесый замирает узор

На стекле:

Узких пальмовых листьев — корявый,

И широких бананных…

И это — резон

Не в осинках, а в льдинках

Слышать смутную весть,

И в узоре на стёклах

Предсказанье прочесть.

. . . . . . . . . .

А под пальмой на столике

Ледяной лимонад,

И у тёплого озера

Ребятишки кричат.

Ты на солнце прищурилась издалека,

Опираясь на локоть,

Ладонь у виска…

Неназойливый,

Но бесконечно твердящий прибой:

Ну и чёрт с ней, с намокшей лыжней,

Ну и чёрт с ним, с тогдашним тобой!..

За спиной — ванты яхт,

Листья пялит банан,

Сухо, жарко. И ветер.

И потеет стакан.

Но о солнечных пятнах,

О льдинках, звенящих в стакане,

Рассказал мне мороз на стекле,

Там, в начале пути,

Чтоб бесцельную кладь,

Ту бездельную кладь

Вот сюда донести

Через сонные,

В сосны вплетённые

Блики в тумане.

Пашозеро, 1955 — Озеро Анси, 1993

129.

Десяток мостов теснится,

Друг другом полузаслонённых,

Чайки, голодные птицы,

Летают над Сеной сонно,

За мостами едва намечен

Закат, как долька лимона,

Жемчужный парижский вечер

Скатывается с Пантеона.

Так скатываются мгновенья —

Остановить?

Исчислить?

Но растворяются в Сене

Почти бессвязные мысли:

Мгновенья…

Любовь…

Не просто

Заката лизнуть дольку.

Еще тревожнее долго

Смотреть с высокого моста,

Смотреть — и не проворонить,

И рифму найти…

к Вероне!

. . . . .

Река изгибает плавно

Гранитные парапеты.

Вон там, за рынком, направо,

Квадратный дворик Джульетты.

Листья инжира —

лета

Ласковые ладони.

Шепчутся до рассвета

Ветер с плющом на балконе.

А под вечер ветер пляшет,

Качая деревьев купы,

В цирке, в гранитной чаше,

Как в перевернутом куполе.

Вот уж сколько столетий

Тут поединков нету —

Сам с собой сражается ветер

На ступенях тени и света.

Всё так же игры смертельны,

Лишь голодней вороны,

И громче орут от безделья

На мостовых Вероны.

И шпаги давно отгремели,

И фонтаны те отзвучали,

А любовь всё так же смертельна,

Как в самом своём начале.

И даже в присутствии Бога,

Там, на холмах зелёных,

Все так же смертельна дорога

В Мантую из Вероны…

130.

Я, наверно, потомок охотников и скальдов,

Тех, что длинными ножами приканчивали лося,

Делали из жил его струны для лютни

И похищали заслушавшихся женщин

У лесных родников —

Потому что

Не умея плавать, я водил яхты,

Боясь высоты, забирался в горы,

Плохо зная языки, переводил поэтов,

И всё что снилось мне — снилось легко!