Пограничник. Том 9: За речкой

Глава 12

Следующим утром нас отправили на Шамабад. Отправили еще затемно, и небо, хотя уже мало-помалу светлело, все еще оставалось темно-синим. То тут, то там пока еще мерцали звездочки.

Ехали мы в четыреста шестьдесят девятом уазике пограничной почты. На передних сиденьях расположились ефрейтор-водитель и старший наряда — угрюмый и сонный сержант-таджик, который то и дело оборачивался к нам, но ничего не говорил.

Нарыв, Черепанов и я сидели в салоне. Уткин разместился в задней части автомобиля, на откидном сиденье.

Большую часть дороги мы провели почти в полном молчании. Иногда перебрасывались ничего не значащими фразами.

К заставе мы подобрались в утренних сумерках. Солнце только вот-вот собиралось выйти из-за горизонта, окрасив всю восточную сторону света нежно-розовыми цветами.

Машина подъехала к воротам. Старший наряда выбрался из машины и несколько лениво подошел к встречающему его часовому.

Тогда и мы принялись выходить из салона.

Часовым оказался Малюга. Он побежал было открывать ворота, но, увидев нас, замер. Округлил глаза от удивления.

— Мужики⁈ Мужики! Вы, что ли⁈

— Здорово, Гена, — разулыбался ему Уткин, старавшийся размять спину после долгой дороги в неудобном для такого крупнотелого человека положении.

— Мужики!

Малюга, казалось, совершенно позабыл о том, что ему нужно запустить почту, и кинулся к нам.

— Э! Ты куда? — Недовольно окликнул его сонный сержант. — Мне почту надо выдавать!

— Да погоди ты со своей почтой! — Обернулся к нему Малюга. — Почта твоя никуда не убежит!

Несмотря на недовольное ворчание сержанта, Малюга все равно кинулся к нам. Стал обниматься, жать руки. Даже худоватого Черепанова по-деревенски крупный Малюга заключил в такие объятья, что старшина заставы даже запротестовал. Хотя и не слишком сильно. Да и, честно говоря, нехотя. Так, будто бы ему просто полагалось по службе протестовать, когда солдаты так по-небратски к нему относятся.

Но Малюге было все равно.

— Сашка! — Он подбежал ко мне.

Крепко обнял, сильно похлопал по спине.

— Елки-моталки! Сашка! А мы уж думали — все! Когда ползаставы разоружили, я решил — все под трибунал пойдем! А ты — первым!

— Рано нам еще под трибунал, — похлопал я его по плечу. — Нам ее послужить надо.

— Я тут так и буду стоять, что ли? — Недовольно заметил старший наряда пограничной почты. — У меня тоже служба!

— Да сейчас! Сейчас запущу!

Малюга наконец отлип от нас и пошел открывать ворота.

Шамабад снова распахнул для нас свои двери. Когда мы вошли во двор заставы, зам по бою Ковалев отпускал наряд на службу.

Сопровождаемый дежурным по заставе, новеньким сержантом, которого я не знал, бойцы промаршировали к калитке.

Наряд тоже был «молодой». Почти все бойцы первого года службы. Только вел их уже «старик» Солодов.

Он зыркнул на нас. Глаза его наполнились удивлением и радостью. Было видно, как хотел он подскочить, поздороваться, спросить, как дела. Поприветствовать нас. Да только не мог. Служба у него была. И от этого во взгляде бойца подмешались оттенки грусти и досады.

Свободные погранцы, кто уже занимался по-заставскому хозяйству, вдруг замерли при виде нас. Кто-то побросал свои дела.

А потом они, под немым одобрением Ковалева, бросились к нам. Стали брататься, поздравлять нас с возвращением.

Среди общего возбужденного гомона, звуков дружеских хлопков по плечам и спинам вернувшихся, я услышал знакомый голос:

— Приехали, — сказал Алим Канджиев, протискивавшийся сквозь спины остальных солдат.

— Приехали, — сказал я тихо.

Алим, пожимавший кистью недавно сросшейся руки, улыбнулся. А потом приблизился и обнял меня. Мы похлопали друг другу по спинам. Так, по очереди, он обнял и остальных вернувшихся. Даже старшину Черепанова.

Приятно было ощущать знакомые запахи и звуки заставы. Видеть знакомые места.

В питомнике возбужденно лаяли псы, будто бы почувствовав, что свои вернулись домой. Лошади фыркали и повизгивали на конюшне. Гомонили бойцы.

Сухой, землистый запах пыли, поднятой армейскими сапогами, щекотал нос. Он смешивался с запахом мазута, ружейного масла и смолянистой собачьей шерсти.

— Все тут слышали, — сказал Алим, когда расцепился с Нарывом, — что начальство как-то договорилось между собой, чтобы нас не трогали. Дали и дальше служить.

— Договорилось, да, — погрустнел Нарыв.

Он даже никак не отреагировал, когда кто-то из бойцов в очередной раз дружески похлопал ему по плечу.

— Да только без последствий уж нам никак не обойтись.

— Каких последствий? — Спросил Алим Канджиев несколько хмуро.

Он уставился на Нарыва, словно ожидая какого-то вердикта. Старший сержант кивнул на меня.

— Сашку переводят за речку. В мангруппу.

Алим потемнел лицом. Обернулся ко мне.

— Уходишь? — Спросил он тихо.

— Ухожу, Алим.

Канджиев поднял глаза к небу. Он прислушался. Прислушался так, будто бы был в полной тишине, и не галдели вокруг него встречавшие нас погранцы.

— Был я сегодня ночью на границе. Шел в дозоре старшим наряда.

— И чего тебе сказала граница? — Спросил я, догадавшись, к чему клонит Канджиев.

Тот просто застыл, не отводя от меня своего пронизывающего взгляда. Казалось, Алим пытался загипнотизировать меня. Казалось, не замечал он ни машины пограничной почты, уныло урчавшей двигателем за нашими спинами, ни гулких шагов зама по бою Ковалева, пошедшего наконец к переполошившимся бойцам. Для него, для Канджиева, в эту самую минуту ничего больше не имело значения.

— Граница была тихая. Словно бы мертвая, — отрывисто проговорил Алим.

— Граница часто бывает тихой, — сказал я ему с улыбкой.

— Нет, — Канджиев покачал головой. — Нет. Разная у границы бывает тишина. Иногда — тревожная. Иногда — спокойная.

— И какая была нынче ночью? — Спросил я.

— Гробовая, — сказал Алим. — Я только один раз такое встречал. Когда погиб Тоха Фрундин после атаки на Шамабад. Скорбела по нему граница. Молчала. Вот и сегодня тоже она молчала. Теперь я понимаю, к чему это было.

Я молчал, казалось, все окружающие звуки притихли. Притихли звонкие моложавые голоса погранцов. Притихли строгие оклики Ковалева. Притихли даже ворчливые возмущения старшины Черепанова, когда очередной солдат лез к нему обниматься. Все стихло.

— Шамабад теряет нынче своего бойца, — сказал Канджиев. — Об этом Граница меня и предупреждала.

— Теряет, — согласился я. — Я покидаю Шамабад, но не умираю. Буду жить и дальше.

Алим покивал.

— Хорошо. А я буду молить Аллаха, чтобы ты, Саша, и дальше жил. И дальше выживал. Даже когда над головой то и дело вражеская пуля пролетает.

В общей сложности на заставе мне довелось побыть недолго.

Только сорок минут ожидала меня машина пограничной почты. При этом старший наряда постоянно выискивал меня, где бы я ни был, а потом надоедливо торопил. Только и оставалось что отмахиваться от назойливого, словно муха, сержанта.

А между тем я попрощался с бойцами, позавтракал салом с лепешкой и зеленым луком у поваренка Гии, а еще познакомился с новым, совсем недавно переведенным на Шамабад начальником заставы.

Это был старший лейтенант по имени Кирилл Анатольевич Молчалин.

Молодой, не старше двадцати четырех лет, он был поджарым и сбитым. Лицо его с острыми чертами всегда оставалось сосредоточенным, взгляд внимательным, а чуть сжатые уголки губ выдавали накопившуюся за недолгий срок службы усталость.

Молчалин оказался прямолинейным человеком.

— Я считаю решение о вашем переводе в мангруппу излишне мягким, — сказал он мне, когда мы с ним встретились и познакомились на крыльце здания заставы. — Вы совершили мятеж, а потому вам стоило понести более суровое наказание.

— Очень хорошо, товарищ старший лейтенант, — ответил я ему суховато, — что решение о том, как именно я должен ответить за те действия, которые по-прежнему считаю правильными, принимаете не вы.

Молчалин улыбнулся. Приподнял подбородок.

— Значит, слухи о вас не такие уж и слухи, — гораздо уважительнее сказал он. — Вас действительно так просто не прогнуть. Да и за словом в карман не лезете.

Я не ответил новому начальнику. Только пожал плечами.

— Возможно, — продолжил он, закуривая «Космос», — такое решение действительно имеет смысл. Пусть оно, по моему мнению, несправедливое, но доля здравого смысла в нем имеется. Сейчас армия не может позволить себе отказаться от такого бойца, как вы.

На этом, собственно говоря, наше с ним знакомство и закончилось. В целом могу сказать, что я остался доволен новым начальником. Молчалин несомненно энергичный человек, пусть и не такой опытный, каким был Таран. Ну ничего, еще оперится. Здесь, на границе, и солдаты, и офицеры быстро оперяются.

А вот с замом по бою Ковалевым мы пересеклись, когда я возвращался с питомника. Ходил туда, чтобы попрощаться с Булатом. Чтобы спросить у своего хвостатого друга, как у него тут обстоят дела.

Пес, к слову, был очень доволен меня увидеть. Он оказался вычищенным до лоснящейся шерсти, а еще ленивым от недавней и достаточно обильной кормежки. Даже в мое отсутствие за ним продолжали хорошо ухаживать. Я был рад этому.

— Селихов! — Позвал меня вдруг Ковалев, когда я пересекал двор, чтобы вернуться в здание заставы и забрать свои немногочисленные пожитки из общей спальни.

Я обернулся. Ковалев, с привычно недовольным лицом, быстро шел от машины пограничной почты ко мне. В руке он держал пару писем, видимо, забрал наконец какую-то свою почту.

— Я, товарищ лейтенант.

Ковалев подошел ко мне. Замер.

Лицо его, казалось бы, оставалось совершенно бесстрастным. Губы привычным делом недовольно искривленными. Но он нервничал. Я понял это по большому пальцу правой руки, который бесконечно потирал сжатые в руке конверты. Он хотел что-то сказать. И для этого собирался силами.

— Я хотел извиниться, товарищ старший сержант, — сказал он тускловатым, негромким голосом.

Эти слова он произнес так, будто побаивался, что его извинения услышит кто-то еще кроме меня.

Я скрыл свое удивление. Притворно спросил:

— За что же?

Лицо Ковалева стало каким-то виноватым. Он принялся разминать свои письма обеими руками. Да так, будто хотел получить из жесткой, сухой бумаги теплый пластилин.

— В прошлом, — он прочистил горло, — мы, кажется, не с того с тобой начали. Какое-то недопонимание у нас пошло.

— А теперь? Прошло оно? Это недопонимание? — Я едва заметно улыбнулся.

Ковалев украдкой бросил взгляд назад, к двору. Он будто бы хотел высмотреть, наблюдает ли кто-нибудь за тем, как он со мной разговаривает.

— Ну… Я думаю да… — Натужно сказал он.

Зам по бою буквально выдавливал из себя каждое слово.

— Это почему же? — Спросил я.

— В общем… — Начал он, помявшись пару мгновений. — В общем… После недавних событий на заставе я несколько пересмотрел свое мнение о вас, Селихов. Да и не только о вас…

— О чем это вы? — Заинтересовался я словами зама по бою.

По правде сказать, я мало-помалу начинал понимать, к чему он клонит. Кажется, суровый и твердый «уставник» Ковалев несколько пересмотрел свое отношение к уставу и правилам.

Да, они написаны кровью. Да, нет устава — нет дисциплины. Нет самой армии. Да только это не значит, что можно перекладывать ответственность с собственных плеч на маленькую книжечку. Не значит, что нужно заниматься слепым начетничеством.

А ведь им и занимался, как правило, Ковалев. По его мнению все должно было быть точно по инструкциям. И не как иначе.

Но когда он столкнулся с ситуацией, где букве невольно противопоставляется мораль, долг и простая порядочность, внутренние устои лейтенанта пошатнулись. И раз уж он подошел ко мне первым, пошатнулись сильно.

— Я… Я думаю, — продолжил он все так же натужно, — что тогда, в ту ночь, когда офицеры ГРУ пришли вас арестовывать, вы поступили единственно верным способом. Да, вы нарушили закон, Селихов.

Ковалев вдруг опустил свой тяжелый, свинцовый взгляд. Опустил, как бы стараясь не наткнуться на мой собственный. Как бы желая, чтобы я не увидел его истинных чувств, что испытывал лейтенант, говоря мне эти слова.

— Нарушили закон, — продолжил он, — но спасли заставу.

Ковалев все же решился посмотреть мне в глаза.

— Спасли нашу службу здесь. Дали возможность и дальше исполнять наш пограничный долг. И, признаюсь, такой конфликт морали и нравственности с уставом заставил меня о многом задуматься.

— И многое пересмотреть? — Спросил я.

— Да, — кивнул Ковалев и снова опустил глаза.

Ковалев замолчал, словно бы подбирая слова. Потом, подумав немного, наконец снова заговорил:

— Знаете? А я ведь был ранен, когда служил на морской заставе.

— Потому до сих пор пьете таблетки?

Ковалев не изменился в лице. Зато покраснел так, будто бы то, что я озвучил, было самым большим секретом в мире. А ведь все знали, что недостреленный лейтенант все еще оправляется от своего ранения.

— Да. Поэтому, — продолжил он наконец. — Моя-то была ошибка. Мы задержали подозрительный рыбацкий катер. Это оказались контрабандисты. Если бы я не поторопился, ступил бы на борт того катера так, как предписывают все инструкции, мерзавцы не решились бы открыть огонь. Даже больше — просто не успели. По крайней мере я так думал.

— Но они успели открыть огонь.

— Я потерял бдительность, — кивнул Ковалев. — И чуть не потерял друга. Спас его, закрыл собственным телом, но все равно поплатился за свою торопливость. Здоровьем поплатился.

Ковалев поднял голову и посмотрел на раскаленное афганское небо. Прищурился.

— Морской очень влажный воздух теперь мне вреден. Здесь, где посуше, дышится мне лучше. Как ни странно. В тот день я на собственном опыте убедился — устав написан кровью. Но здесь, на Шамабаде, я узнал еще кое-что.

Ковалев поджал губы. Нахмурился еще сильнее, а потом вдруг признал:

— Вернее, вы научили меня, товарищ Селихов. Научили, что всегда нужно думать головой. Что бывают такие ситуации, когда на инструкцию все же никак не положиться. Когда нужно думать своей головой. И знаете что? Теперь я посмотрел на тот печальный случай по-другому. Посмотрел и понял — в той ситуации иначе поступить было нельзя. Контрабандисты были отчаянными. Понимали, что их ждет. Они бы вступили с нами в бой и так, и так. Вопрос был только в цене, которую бы заплатил наряд за их поимку.

Лицо Ковалева стало еще более строгим. Будто бы высеченным из камня.

— И то, что я заплатил за их поимку своим здоровьем — лучшая цена, чем если бы это были несколько жизней ребят из наряда. Теперь я это понимаю.

— Я рад, товарищ лейтенант, — улыбнулся я. — Рад, что вы больше не вините себя за то, что тогда произошло.

— Не виню. Благодаря тебе, Саша. Спасибо.

Я улыбнулся. Протянул Ковалеву руку. Ковалев пожал.

— Оборачиваясь назад, — продолжил я. — Я все же рад, что вас перевели к нам. Рад, что вы встали на нашу сторону в ту ночь.

Ковалев кивнул.

— Я тоже, Саша.

Я хмыкнул. Глянул поверх плеча зама по бою на погранцов, что грели уши нашим разговором, копаясь у генераторной.

Ковалев тоже это заметил. Обернулся. Против моих ожиданий, Ковалев не разозлился на них. Не гаркнул злобно за то, что они услышали, как офицер откровенничает с солдатом, хотя, вроде как и не должен. Вместо этого Ковалев просто промолчал.

А потом попрощался и ушел по своим делам.

После разговора с замом по бою я сходил за своими вещами, а потом снова вернулся во двор, чтобы отыскать Васю Уткина. Было у меня к нему одно очень важное дело.

К счастью, искать его долго не пришлось. Уткин шел на конюшню по каким-то делам. Вот возле нее я Васю и перехватил.

— Вась, — позвал я.

— А?

Уткин обернулся. Глянул на меня наивным взглядом школьника.

— Пора мне. Уезжаю.

— Уже? — Он приблизился. — Я думал, хоть подольше останешься.

— Посмотри на старшего погранпочты, — кивнул я на курилку, где сидел угрюмый сержант. — Смотрит на меня как на врага народа. Да и времени мне дали немного. Только попрощаться.

Вася вдруг засуетился.

— Тогда стой! Щас!

Он было хотел уйти, но я его остановил.

— Подожди, Вася. Дело у меня к тебе есть.

— Дело?

Я порылся в своем худеньком бауле, а потом достал мятую, писаную-переписаную школьную тетрадь. Протянул удивленному Васе.

— Что это? — Спросил тот недоумевая.

— Мои заметки. По участку Шамабада. Наблюдения о том, как тут у нас лучше и удобней службу нести. Кто каждый день наш участок шагом не меряет, ничего не поймет. А кто проходил его туда-сюда добрую сотню раз, сразу смекнет, что да как. Поймет, где на каком участке лучшее место для секрета. Где тропа удобнее. Где и какие есть удачные укрытия, если стрелковый бой. И еще много чего.

Вася медленно принял тетрадь у меня из рук.

— И давно ты ее ведешь?

— С боя на Угре.

— Давненько… — Он оторвал от нее взгляд, посмотрел мне в глаза. — И что я с ней должен сделать?

— Взять, Вася. Прочесть. Показать и рассказать другим, что в ней написано. Вам будет полезно.

Вася нахмурился. Совершенно несознательно прижал тетрадку к груди.

— Ну все, — вздохнул я и протянул ему руку. — Давай, Васек. Пора мне.

Вася снова засуетился. Сжимая тетрадку, торопливо пробормотал:

— С-стой! Не уходи никуда! Побудь здесь! Щас я… Щас… Парней позову!

— Кого? Так я со всеми попрощался.

— Сейчас! Н-не уходи!

А потом Вася просто взял и побежал к зданию заставы.

— Васек! Ты куда? — Рассмеялся я ему вслед.

— Подожди! — Обернулся он, придерживая фуражку, — подожди, Сашка! У нас для тебя тоже кое-что есть!