За Русь святую!

ПРОЛОГ

Тяжкий скрип двери, показавшийся вздохом. Дерево, окованное металлом, сопротивлялось неожиданному нашествию, не желая открываться. Однако все же поддалось. Бой оказался неравным: старое, ржавое железо — и мощная рука человека, некогда работавшего подмастерьем в кузне.

Маленькая, продуваемая вездесущими сквозняками камера «номер пять». Восемь шагов длиною, четыре — шириною. Железная кровать приютилась у одной из стен, железный же столик и старенький табурет, неподвижные, ввинченные в пол, — у другой. К стене прикрутили полку для посуды, чуть ниже ее, в углу, — выносное ведро с тазиком и кувшином для умывания. В двери камеры прорезали окошко для передачи пищи. Над ним — маленькое-маленькое стеклышко. По злой иронии судьбы его когда-то назвали «волчком». Холод — здесь всегда царил жуткий холод, пробирающий до самых костей, замораживающий самую душу. Даже утепленная шинель не спасла заключенного от простуды.

Именно таким оказалось последнее пристанище на белом свете адмирала Александра Васильевича Колчака, Верховного правителя России, одного из великих исследователей северных морей, патриота и рыцаря, Авеля среди каинов. Или же — старого чудовища, диктатора почище царя, убийцы, агента иностранных разведок, слуги интервентов, предателя и вообще «кокаиниста»… Того предателя, который даже под угрозой собственной жизни отказывался отдавать в руки «союзников» золотой запас империи. Того, кто сражался за ту Россию, в которую верил. Того, кто до самой своей смерти служил девизу «Ich diene».[1] Да, адмирал служил до самой своей смерти. Служил своей стране и своему народу. Наверное, он заслужил имя предателя от тех, кто с легкостью мог пожертвовать восемью десятыми русской земли ради сохранения своей власти на оставшемся клочке территории. Для них он точно был изменником и кровопийцей…

Колчак осунулся, поседел, постарел на десятки лет за одну ночь. Но он не сдался…

Узкие брови были сдвинуты к переносице. Легко угадать, что этот человек очень устал. Не из-за ареста — он устал от безнадежной двухлетней борьбы, окончившейся полнейшим крахом. Адмирал почти не ел, спал короткими урывками, нервно бродил по камере после многочисленных и грубых допросов.

Председатель следственной комиссии Чудновский, особо невзлюбивший адмирала, старался чем угодно поддеть бывшего Верховного правителя. Заметив, что адмирал с удовольствием пьет чай, приказал давать его только членам комиссии. И тогда один из «следователей», эсер Лукьянчиков, отдал Колчаку свой стакан. Таких людей уважали даже враги. Жаль только, что не всегда ценили друзья…

Но в последний день адмирал стал спокоен. Он почувствовал, нет, он понял, что ночью настанет конец этой глупой пьесе длиною в жизнь. Без суда, даже без формального окончания следствия. Просто следователи боялись опоздать, упустить такую «персону»: к городу подходили каппелевцы, намеревавшиеся любой ценой отбить «своего адмирала».

Из Первопрестольной телеграммой четко указали, как следует поступить…

В январе эта телеграмма уже лежала на столе у «высокого начальства»…

Дверь камеры отворилась. За Колчаком пришли.

Однако когда заключенный глянул на конвойных, в глазах его читался не страх, нет — в них читалась решимость. Лучик надежды еще не погас. Но уже ничего нельзя было изменить…

Колчак тяжело поднялся, расправил плечи. Один из пришедших зачитал постановление, а вместо этого мог просто сказать одно слово: расстрел.

— Разве суда не будет? — Лучик надежды угасал с каждым, ударом сердца.

Ответом было молчание. Сам заключенный и так понимал, что нет, но все-таки… вдруг…

Поздно надеяться: постановление уже есть. Значит, все-таки расстрел? Пусть!

— Какие есть просьбы и заявления? — нарушил молчание вопросом зачитавший приказ тюремщик.

— Могу ли я встретиться с Анной Васильевной Тимиревой?

— Нет. Есть еще какие-нибудь просьбы?

Колчак качнул головой. Просьб больше не было. Встреча с любимой была тем последним и единственным, чего еще хотел обреченный на смерть адмирал.

Александр Васильевич вышел в коридор, где его окружили конвойные. Лицо обреченного было бледно, но на удивление спокойно. Как же разительно отличалась физиономия коменданта! Тот заметно нервничал, боялся чего-то, ждал, как бы ничего не пошло не по плану….

А из волчка двери одной из камер возлюбленная не успела взглянуть в последний раз в жизни на своего любимого. Только краешек шинели, лоскут ткани… Его образ Анна Васильевна никогда не забудет. Лишь им одним Тимирева будет жить еще долгие и долгие годы. И через много лет сердце будет биться, едва мелькнет в мыслях лицо любимого…

Эти строки Анна Васильевна оставит в тысяча девятьсот семидесятом году. Уже пятьдесят лет не будет на Земле «милой химеры в адмиральской форме»…

Вышли в дежурную комнату. Снег хрустел под ногами. Было необычайно морозно, хотя заключенный совершенно не замечал холода, как и его конвоиры. Обреченный потянулся к платку, делая вид, что вытирает пот со лба. Уголок ткани был уже у самого рта, когда один из конвоиров почуял неладное и рванул ткань из рук адмирала. Ампула с ядом. Последний шанс нарушить планы врага пропал в снегу. Но Колчак продолжал сохранять молчаливое спокойствие…

Вскоре вывели и второго заключенного. Обреченный на смерть адмирал встретил его кивком головы. Пепеляев. Им вдвоем предстояло вместе уйти в вечность…

Разбились на улице на два круга. В центре одного из них шел Колчак, в центре другого — Пепеляев. Тот беспрестанно бормотал молитвы. Может быть, еще не потерял надежду на спасение? Или грехи отмаливал? Не только свои, но и своих будущих палачей? Всей страны? Этого никогда не узнать. Колчак вдруг вспомнил, в какой день ему предстояло принять смерть — День всех усопших в нынешнюю лютую годину гонений исповедников и мучеников. За два года до того церковь установила это имя для седьмого февраля. Снова — злая ирония насмешливой судьбы.

«Как странно, Анна Васильевна, — Александр Васильевич надеялся, что любимая почувствует, услышит его последние слова, обращенные к ней. — Именно сегодня мне предстоит исполнить свой последний долг. Я думаю — за что плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не знал счастья победы. Я плачу за вас — я ничего не сделал, чтобы заслужить это счастье. Ничто не дается даром, любимая Анна Васильевна».

Колчак высоко поднял голову. Он знал, что идет на смерть. А воин, настоящий воин, для которого нет большей радости, чем битва, должен с честью, с достоинством, с гордостью принять последний вызов судьбы. Это уже много веков знали люди из Страны восходящего солнца, узнал некогда и сам адмирал. Но и другое ему было известно: когда-нибудь снова воссияет над Родиной солнце и любой шаг может принести свет в Россию хоть на секунду.

Двинулись вдоль набережной замерзшей реки. Иркутск спал — или, быть может, боялся показаться, даже зажечь огонь в домах, когда за городом слышался треск словно взбесившихся пулеметов, выстрелы, канонада пушек. В город рвались из последних сил обмороженные, голодные, смертельно уставшие каппелевцы. Они надеялись спасти, мечтали сохранить одного-единственного человека, Рыцаря Белой Мечты. Многие помнили, как Колчак обходил ряды солдат, награждая героев Георгиевскими крестами. Был тут и один молодой солдат, из сибирских крестьян. Едва Александр Васильевич приколол к шинели бойца Георгия, как слезы потекли из глаз героя. Колчак слегка смутился, спросил что-то у ротного.

А потом взял еще один Георгий и приколол его рядом с первым. Тот молодой сибиряк сейчас среди многих и многих шел на штурм Иркутска…

Конвой завернул в переулок, поднимаясь в гору. Шум недалекого боя здесь был еще громче. Конвоиры нервничали. Пусть они потом будут рассказывать, что пламя радости за смерть врага народа согревало их и отгоняло страх. Не было этого. Был просто страх за свою жизнь: «Авось беляки встретят да приголубят пулей или штыком за своего Колчака?» — об этом думали конвойные…

Молитвы Пепеляева стали громче, некоторые слова даже удавалось разобрать. «Спаси и сохрани… Отче… Пресвятая Богородица». Показался пригорок. Смерть близилась, а вместе с нею — вечное небытие, тьма, что навсегда поглотит души двух человек, которым просто не повезло с союзниками.

Вышли на какую-то поляну, расположенную на пригорке. Был виден вдалеке город, освещенный только-только зажигавшимися огоньками. Может быть, Иркутск почувствовал, что Рыцарь гибнет, и радовался этому. Или же стенал от горя. Кто знает…

— Займите место на этом холме, — приказал командир конвоя.

Обреченные подчинились.

Главе палачей казалось, что жертвы будто бы стали больше, выше раза в два. Очень высоким чудился ему в ту минуту Колчак.

— Прощайте, адмирал, — прошептал читавший до того молитвы Пепеляев.

— Прощайте, — по-военному коротко ответил обреченный Колчак.

Ярко светила полная луна, заливая землю каким-то сказочным, неземным светом. Лица расстрельной команды казались гротескными масками, слепленными из чуть-чуть подтекшего воска.

Адмирал выкурил папиросу, милостиво предоставленную ему одним из палачей. Затем спокойно затушил ее, застегнулся на все пуговицы и встал по стойке «смирно».

— Желаете ли, чтобы завязали глаза? — спросил наконец Бурсак, непосредственный начальник расстрельной команды.

— Считаю, что стоит смерть встретить с широко раскрытыми глазами: так проще, — ответил адмирал. Внутренне он уже полностью свыкнулся с мыслью о смерти.

Чудновский, наблюдавший за казнью, шепнул Бурсаку: «Пора».

— Взвод, по врагам революции — пли! — Винтовки на изготовку. Но выстрелы палачей обогнал грохот пушек. Тех, кто спешил на помощь своему Рыцарю. Этот звук был последним в его жизни…

Потом сделали еще два залпа по убитым — для верности. Даже тут боялись тех, кого расстреливали.

— Трупы куда девать? — когда страшное, но давно привычное дело было сделано, спросили «бойцы расстрельной бригады» командира конвоя и коменданта тюрьмы.

— А в реку. — Конвоиры не хотели копать могилы для тех, кого только что убили. К тому же Бурсак и Чудновский боялись, что «эсеры разболтают, а потом народ повалит на могилу». А так — концы в воду…

Трупы уложили на сани-розвальни и покатили к реке. Прорубь присмотрели загодя: монашки из ближайшего монастыря оттуда воду брали. Подкатили на санях к самой речке. Прежде чем сбросить в прорубь, раздели: а чего добру-то погибать?

А потом… Потом Колчака — головой вперед, а за ним и Пепеляева. И они поплыли под тонким слоем замерзшей воды на север. Родная стихия бережно приняла тело адмирала и понесла в знакомые края, в свою полноправную вотчину. Навсегда…

Это потом родилась легенда, будто адмирал лично командовал своим расстрелом.

«Расстрелом офицера должен командовать старший или равный по званию. А так как таких здесь нет, то придется мне отдавать приказы команде. Товсь! Целься! Пли!»

Есть еще одна история, связанная со смертью Колчака. Штабной вагон адмирала выставили на постаменте в Иркутске как символ победы над Верховным правителем, как память о «славной войне». Однако никто из решивших поставить этот «монумент» не мог даже представить, что каждое утро у вагона будут лежать живые цветы. Как у могилы, которую так и не получил адмирал. Власти поставили караул у «памятника». Но все равно цветы появлялись. И тогда вагон приказано было уничтожить. Но с памятью такого совершить не смогли…

Кирилл Владимирович Сизов закрыл книгу, массируя виски. Все книги, что касались Гражданской войны, не давались этому человеку без сильнейшего душевного трепета. Знаете, каково это, когда чувствуешь, что надо сделать что-то очень важное, что-то способное перевернуть весь мир. А потом ты понимаешь: не сможешь. Не сможешь повернуть течение времени вспять, не сможешь встать в строй плечом к плечу с Рыцарями Белой Мечты. Белые парадные кители, трехлинейки и маузеры зажаты в грязных руках. И — ни одного патрона. Вместо них — белизна мундиров и ярость в глазах…

С самого своего детства Сизов грезил Гражданской войной. Странная эпоха… Кровь, братоубийство, предательство, голод, обреченность. И вместе с тем — верность Родине, преданность Долгу и Чести, причем как среди «красных», так и среди «белых». Да, сверстники Сизова вряд ли могли похвастаться знаниями той эпохи, кроме тех «фактов», которые вдалбливались в голову молодым поколениям. Бравые комиссары против пьяного офицерья, храбрые балтийцы против изнеженных юнкеров. Ведь как все просто было: на нашей стороне хорошие, а на той — плохие. Жаль, что такое бывает только в сказках. Об этом Сизов успел узнать еще в юности…

Предками Кирилла были дворяне из старинного, но обедневшего рода. Имение прадеда Сизова, Евгения Пятеримовича Синова, Синовка, захирело вскоре после первой русской революции. «Барин» оказался не самым рачительным хозяином, но он помогал крестьянам чем только мог. Если погорел — иди к Синову. Если неурожай — к Синову. Если свадьба да приданого дочке недостает — все к нему же, к Синову. Евгений Пятеримович не мог отказать в помощи, это ввергло семью в бедность — но и спасло жизнь Синовым. В годину лихолетья, начавшегося после февраля семнадцатого года, когда крестьяне забирали себе земли помещиков, Евгению Пятеримовичу деревня выделила две коровы, трех коз да десяток кур с петухом. Правда, большую часть земельного надела Синовых поделили мужички между собой, так не до жиру… Не забыли люди добра Синова и когда красная власть пришла на их земли. Комиссаров не то чтобы не привечали, но и особо им не радовались. «Ленин далеко, да соседи близко!» — мудро рассуждали мужики, помалкивая о том, что семья Сизовых (фамилию «барин» решил от греха подальше сменить) совсем не приезжая, не беглянская, как пытались доказать комиссарам, а самая что ни на есть местная, барская. Несколько раз, правда, «гроза» чуть не прогрохотала над головами семьи Евгения Пятеримовича. Но, к счастью, все обходилось, правда, глава семьи от волнений быстро стал плох, сердце начало сдавать и вскоре, за неделю до смерти Ленина, отошел в мир иной.

Старшим в семье стал Михаил Евгеньевич, дед Кирилла Владимировича. Он пошел работать учителем истории в сельскую школу, которую организовала новая власть. Трудно, конечно, было привыкнуть к взглядам новой власти на историю России, но жить-то надо было! А потом стало легче: при Сталине снова начали Россию не тюрьмой народов считать, а великой страной. И этой стране были нужны герои. Не только новые, но и старые.

Сын Михаила Сизова, Владимир, рано женился на тихой, интеллигентной однокурснице, в восемнадцать лет, перед самой Великой Отечественной. Пошел на фронт, дошел до самой Праги — а потом вернулся на родину, в Синовку. Ее так и не переименовали: власти то ли забыли наречь деревню как-то вроде Чапаевка или Ленинка, то ли решили не забивать голову подобными глупостями. А в пятьдесят третьем году, ровно за три дня до смерти Сталина, у Светланы и Владимира Сизовых родился сын Кирилл. Еще в школе он был сметлив и умен не по годам, быстрее остальных решал самые сложные задачи по математике и физике, но более всего увлекался русским языком и историей. Родители решили, что лучше всего для него подойдет юридический факультет. Именно на нем Кирилла заметили: однажды вызвали «куда надо» и спросили, не хочет ли он послужить на благо Родины после окончания факультета. Сизов особо не раздумывал. Так началась его карьера в органах…

Еще до поступления на юридический факультет родители поведали Кириллу историю семьи. О том, что никакой он не Сизов, что совсем он не интеллигент, а дворянин и что родная его деревня — в прямом смысле Его деревня. Вернее, была бы его, не случись двух революций. Кирилл, как ни странно, невероятно радостно воспринял это. С детства в Сизове жила надежда на то, что когда-нибудь он станет кем-нибудь вроде Айвенго или Д'Артаньяна, благородного дворянина, причастного к сотворению истории родной страны… Да еще и те книги, который читал Кирилл в детстве, — они тоже сыграли немалую роль в становлении личности Сизова.

Булгаковские «Бег» и «Белая гвардия», рукописи Краснова и некоторые книги Мельгунова, чудом уцелевшие в пражских архивах, тайком привезенные в подкладке трофейного чемодана Владимиром с Великой Отечественной войны. Еще — рукописные копии книжек Леонида Андреева и Ивана Шмелева. То немногое, что осталось с былых времен, истинное сокровище семьи. Именно благодаря этому «богатству» Кирилл мечтал стать то рыцарем, то дворянином, то офицером. А после рассказов родителей и нескольких рукописных копий запрещенных в стране книг родились грезы о временах Гражданской войны, о белом кителе и смерти за Великую, Единую и Неделимую.

Но как было прожить в стране победившего коммунизма с такими-то взглядами? И Кирилл Владимирович научился скрывать свои настоящие убеждения. Думаете, легко уверенным голосом говорить, какими «выродками» были белогвардейцы? Легко ли смешивать с грязью свои идеалы? Легко делать вид, что ненавидишь тех людей, которых в глубине души боготворишь?

А Сизов мог. Может быть, именно поэтому, благодаря своей силе воли, Кирилл смог пробиться на высокие должности «в компетентных органах»? Где же еще можно найти достаточно сведений о времени своих грез? Только в архивах, и причем закрытых для случайного читателя. Ради исполнения своей мечты Сизов готов был пойти на многое…

Служба советником в Анголе, участие в создании агентурной сети в Мозамбике, Афган — это лишь немногое, что повидал и пережил Кирилл Владимирович, но при этом в душе остался романтичным мечтателем. Хотя, казалось бы, какая романтика, когда вокруг тебя гибнут люди, а ты все живешь, живешь, живешь…

Проявив незаурядные способности по созданию и организации агентурных сетей, Кирилл Владимирович смог подняться по карьерной лестнице, сумел наладить контакт со многими влиятельными людьми. Но главное, Сизов познакомился и подружился с теми, кто ведал теми самыми архивами, до которых стороннему человеку не под силу было добраться.

Как ни странно, развал Советского Союза лишь сыграл на руку Кириллу Владимировичу: документы стало проще находить. И постепенно перед теперь уже полковником открывалась широкая картина краха империи, двоевластия, которое было похуже анархии, и эксперимента небольшой группки людей, посчитавших себя умнее остального народа. А еще — помощи этим людям. Деньгами, что шли от извечных врагов страны, солдатами, проливавшими кровь не хуже средневековых наемников, и много чем еще. Но чаще всего в ход шло предательство.

Очередным доказательством этого стали документы, принесенные другом Сизова, Сергеем Сидоровичем Кирсановым. Историк, работавший в основном по архивам, смог вынести «невыносную» и оттого невероятно интересную папку. Под серым картоном, кроме дела о поимке очередного шпиона капитализма, оказалось вложено множество невероятно старых бумаг. Причем явно из различных источников: отличалось качество бумаги тех или иных документов, печати, и даже шрифты разнились: то старинный попадался, то новый, советский. Но важнее всего были те факты, что оказались изложены под серым картоном.

Кирилл Владимирович дрожавшими руками принял папку, сказав, что постарается вернуть в самое ближайшее время. Однако Кирсанов заявил, что бумаги могут у Сизова остаться хоть на веки вечные: выносить-то их запрещали из архивов, но кто в то бурное время следил за сохранностью бумаг? При особой сноровке можно было и не такое вынести. Да и у Кирилла они сохранились бы лучше, чем в архиве…

Первым в глаза бросилась докладная записка одного из чинов полиции. В правом верхнем углу — подпись адресата, начальника столичного отдела полиции. Чуть ниже — имя агента. Эти строки сильно пострадали, кажется, от воды: буквы оказались размыты, так что нормально прочесть не удалось. Какие-то сведения о слежке, об агентурной сети, имена филеров, провокаторов и шпиков. Сведения о некоей княгине… Кажется, первой шла буква «В», но фамилия тоже была изрядно «подмыта». А ниже…

Кирилл Владимирович даже задержал чуть ли не на минуту дыхание. Разум не готов был поверить в то, что видели глаза. «Всего лишь» список лиц, озаглавленный по-деловому просто: «Участники лож кн. Вырубовой». То, за чем историки гонялись многие годы. Масоны! Те самые масоны, настоящие, без маскарадов и мистики. Те, кто творил историю России, — по словам одних. Те, кто загубил Россию, — по словам других. Те, кого никогда не существовало, — по словам третьих.

Сизов лишь пробежался глазами по списку. Но даже немногие фамилии поражали. Тут были и князья, и думские депутаты, офицеры, члены Временного правительства. И даже двое членов Центрального Комитета большевиков. Ком подкатил к горлу Кирилла Владимировича при прочтении двух имен.

Радомысльский Овсей-Гершен Аронович и Розенфельд Лев Борисович.[2] Глаза просто отказывались читать дальше. После слов «в партии известны под псевдонимами…». Это стало чем-то вроде очередного переворота в сознании полковника. Он пока что не готов был поверить, что два лидера партии могли принадлежать к масонам. Хотя… почему бы и нет? Кирилл Владимирович решил перейти к другим документам, здраво рассудив, что другие могут оказаться намного интереснее, а этот списочек можно было бы прочесть и позже. К сожалению, в самом низу списка, в графе «Подозреваемые в участии и сочувствующие», было несколько человек, которым предстояло сыграть не последнюю роль в судьбе Сизова.

Кирилл Владимирович стал листать дальше. За документами о том, что в Московском отделении партии большевиков на верховных постах оказалось сразу трое провокаторов, пошла «бухгалтерия». Например, меню кремлевских работников в голодную пору начала двадцатых годов. Икра, масло, белый хлеб, мясо — когда крестьяне умирали, не сумев попасть в город. Был отдан приказ не пускать лишние рты в крупные населенные пункты. И люди гибли на дорогах, в полях, у самых предместий…

Среди документов, датированных январем-февралем 1917 года, нашлась одна очень интересная фотография. Смутно знакомый человек в мундире контр-адмирала. Короткие, аккуратно уложенные темные волосы. Длинный острый нос. Подбородок со смешной ямочкой. И — невероятно печальные, глубокие, как Тихий океан, глаза.

Этот человек был, конечно, очень интересен, но не так, как его окружение.

Знакомые все лица! Толстяк Родзянко, с небритой щетиной, в безразмерном фраке. Председатель Государственной Думы четвертого, и последнего, созыва. Любил он очень воззвания к народу, к царю, к патриотизму. Взывал до самой Октябрьской революции. А потом решил, что воззвания — воззваниями, а жизнь — это жизнь, и вовремя спасся из охваченной большевизмом столицы. Судьба была у него затем невероятно интересная…

Князь Львов. Здесь он держал в левой руке свою широкополую шляпу. На плечи накинуто пальтишко, в правой — зажат кожаный портфель. И ведь не скажешь по нему, что руководил (скорее, пытался руководить) Россией более половины «жизни» Временного правительства.

А кто это с ним по соседству? Светловолосый (или седой, на черно-белой фотографии было не разглядеть), в пенсне, с торчащими в стороны усами… Ба! Сам господин Милюков. Сизов улыбнулся: он узнал лидера кадетов только благодаря пенсне. Когда-то подававшего надежды историка остановили на улице и избили черносотенцы. По довольно-таки банальной причине: просто приняли за еврея. А все пенсне… Да, было дело…

А рядом с ним — Гучков. Та еще птица. Лидер партии октябристов, решивший, что он единственный, кто знает и понимает армию. Что, собственно, стало одной из причин развала и деморализации российских войск: Гучков вот так вот хорошо все понял…

Фото было сделано на фоне набережной зимнего Петрограда. А нет, кажется, поблизости от порта где-то. Кирилл не мог сказать точно: слабоват был в географии северной столицы. А зря, между прочим.

Ну да ладно, не это было главное. Полковник снова принялся просматривать документы. Какие-то донесения, несколько фактов из биографии присутствовавших лиц. Но вот наконец-то имя контр-адмирала, стоявшего в такой «дружной» компании. А вернее, не просто контр-адмирала, но Великого князя Кирилла Владимировича Романова.

Сизов точно помнил о нем очень интересный факт. Великий князь (ну да, очередной «выродок», по мнению официальной советской историографии) в первые дни революции изъявил свою готовность помочь всеми силами… Кому бы вы думали? Ну да. Вот этим самым господам, что стояли возле него. Вставил гвоздику в петлицу, красный флаг водрузил, над родным домом… Но только зачем члену правящей династии помогать ее политическим убийцам? Сизов не знал. Вернее, знал, но слишком много: разные люди выражали совершенно разные мнения. Одни говорили, что Кирилл решил отомстить (было за что), прибрать побольше власти к рукам, навести порядок, остановить кровопролитие. Все это было, конечно, интересно, но слишком уж просто, и вряд ли можно было бы назвать причиной, побудившей Кирилла присоединиться к революции…

Дальнейшие документы оказались донесениями охранки о существовании заговора против Николая II. Среди его участников упоминали имя и самого Кирилла Владимировича. Участников — но не лидеров…

Сизов рассмеялся: только сейчас полковник подумал, что они с Великим князем тезки, да еще и отчества одинаковые. И внешне не очень чтобы отличаются… Да, какие только интересные вещи не подбрасывает история! Хитро улыбнувшись, Кирилл вернулся к чтению документов…

Постепенно донесения охранки сменились уже показаниями каких-то агентов. Похоже, Временного правительства. Они твердили одно и то же: Великий князь собирается устроить переворот, вернуть династию к власти, повесить на столбах министров и так далее, и тому подобное…

Сизов резко вернулся к фотографии, едва прочитав это. Теперь он смотрел на этого человека по-иному. Кирилл Романов играл в какую-то свою игру. Сначала — поддержка Временного правительства. Затем — подпольная работа против него. Какова была истинная цель всего этого? Жаль, что Великий князь уже больше ничего не скажет: умер, пережив многих революционеров. Какие планы зрели в этой голове?

Кирилл Владимирович Сизов не знал ответов на свои вопросы и думал, что вряд ли все узнает точно. Он лишь всмотрелся повнимательнее в Романова. Лицо контр-адмирала приковало взгляд полковника. А еще точнее, не лицо, а глаза.

— Что, если бы план князя удался? — думал вслух полковник. — Ясно, что он искал поддержки у будущих членов Временного правительства. А если точнее, то у виднейших деятелей России того времени. Зачем? Для чего? Ради власти и влияния. — Сизов рассуждал точно так же, как если бы вербовал шпиона или пытался найти уязвимое место в агентурной сети противника. — Скорее всего, да. И опять же, зачем они ему нужны? Чтобы потом остаться в столице, когда грянет буря. Князь знал о ней. Не мог не знать: о приближении революции хорошо если не кричали с утра на улицах, министры все твердили о том, что висеть всем на фонарях…

И вдруг полковника осенило. Теперь он не отводил взгляда от глаз Романова на фотографии. Князь на самом деле задумывал восстание. А что? Быть постоянно рядом со слабым правительством. Иметь за своей спиной вооруженную силу, связи в обществе, деньги. Стоит только вовремя применить это все — и вот уже можно брать на блюдечке с кровавой каемочкой Временное правительство. Но не сложилось, что-то у Романова пошло не так. Перехитрил сам себя? Или не хватило сил? А может, просто личность оказалась не та, что требуется для переворота, не оказалось у контр-адмирала внутренней силы? Ума недоставало…

Кирилл Владимирович подумал, что, будь он на месте Великого князя, все пошло бы иначе. Полковник сделал бы все возможное, лишь бы Гражданская война — Сцилла и Харибда, разорвавшие империю и ее народ на куски, — не началась. Ведь у Великого князя, в отличие от тезки, не было главного: знания. Знания о том, что произойдет дальше…

Мысли и планы перемешались в голове полковника, но глаза продолжали неотрывно смотреть на фотографию. Внезапно Сизову почудилось, будто черно-белая фотокарточка обретает цвет, а изображение расплывается, ширясь и разрастаясь…

Вот оно уже заполнило всю комнату, затем — всю квартиру. А мгновением позже — весь мир. В глазах Кирилла потемнело, а уши наполнились самыми разными звуками. Кто-то окликал его. Звал по имени. Просил открыть глаза и посмотреть в объектив…

Великий князь Кирилл Владимирович Романов открыл глаза. Мир вокруг него продолжал плыть, но голова уже не так болела, как за секунду до того. Похоже, мигрень, матушка иногда жаловалась на нее. Неужели стареет? Да нет, мрак это все! Просто устал, просто очень и очень устал…

В голове внезапно мелькнула какая-то шальная мысль о перемещении во времени. И откуда только взялась-то?..