ГЛАВА 7

Кирилл Владимирович смог оценить отличие «Красной стрелы» от ее предшественника, курсировавшего между Петроградом и Первопрестольной. И надо сказать, Сизову невероятно понравился именно «предок». Может быть, потому, что и вагон был весьма и весьма неплох, и отношение к пассажиру было… было весьма и весьма! К сожалению, времени на получение удовольствия от поездки, рассматривание зимних пейзажей в окно и потребление чая (или чего покрепче) у Кирилла не было совершенно. Обдумывание и планирование, планирование и обдумывание, снова и снова. Сизов с горькой усмешкой представил, что же будет, когда он добьется цели. Скорее всего, справа будет карта Петрограда, слева листок с записями…

Итак, что же было в наличии у Кирилла: он даже стал загибать пальцы для простоты счета. Первое. Ники невероятно разозлился, узнав о том, что третий в ряду наследников престола явно интриговал с оппозицией, при этом едва не отдав богу душу. Император, дабы хоть как-то унять, к сожалению, далекие от лени языки столичного общества и газетчиков, направил Кирилла в Москву и далее в Тулу. Со стороны это должно было выглядеть как инспектирование промышленности и готовности ее к снабжению летнего наступления русской армии. При этом «интриган» должен был ознакомиться с идеями некоторых инженеров, предлагавших для армии свои нововведения. Первым делом те должны были поступить в Гвардейский экипаж и, как ни странно, жандармерию с полицией. Кирилл мысленно пожал руку родственнику: Николай все-таки внял гласу разума, решив усилить более или менее надежные части в Петрограде.

Второе, но оттого не менее важное: за Сизовым, скорее всего, теперь ведется слежка контрразведки или охранки. Кириллу с этих пор придется вести себя как можно более осторожно.

Третье. Вот это как раз более или менее приятно: Львов, а вслед за ним Гучков и, вероятно, Керенский охотнее поверят в желание Кирилла Владимировича встать под знамена демократии. Ну как же, родственники не доверяют, слежку назначают, и это — ревнителю блага империи? То есть, конечно, блага в понимании думской оппозиции.

И, наконец, четвертое, самое приятное: у Сизова теперь развязаны руки в деле снабжения Экипажа оружием. Кирилл помнил, что есть в Москве и Туле несколько людей, которые могут предложить невероятно интересные образцы вооружения для армии. Конечно, понадобится вся изворотливость, хитрость и выдержка, чтобы провернуть это дело… А Экипажу в плане Кирилла отводилось невероятно важное место…

И тут у Кирилла заболела голова: верный признак того, что сознание Романова, дремавшее до того, начинало просыпаться.

Так уже бывало пару раз. За приступом головной боли, ввинчивающейся в виски ржавой отверткой, приходили образы, мысли, имена, названия предметов, но хуже всего были воспоминания. Иногда Романов «просыпался», когда сон одолевал Сизова. Тогда «гость из будущего» погружался в прошлое претендента на престол Российской империи, становился свидетелем былых событий… Мчался на скорости по кручам (кажется, это была Италия), тонул в холодном, бурлящем, полном смертью море, боролся за свою любовь к Даки. Сложнее всего Сизову было чувствовать себя участником борьбы Кирилла Романова во имя великого чувства к этой «немке». Страсть, забота, любовь, тепло, быстро-быстро стучащее сердце, невидимые глазу крылья, вырастающие при одной мысли о Даки, — и завеса непонимания, презрения к человеку, нарушившему древние устои. А Кириллу Романову было все равно: он боролся за свою любовь. И в конце концов победил…

Но на этот раз — пришли мысли, предлагающие простое решение всех проблем.

«Да расстрелять всю шайку-лейку большевистскую да думскую — и вся недолга. Нечего плести кружева интриг, когда можно решить все быстро и красиво!» — предлагал Романов.

«Отрезать голову гидры и не прижечь огнем — значит дать вырасти двум другим. Уничтожь Львова или даже Керенского, проблем не решить, а только прибавить. Если хоть один волос упадет с их голов, тут же поднимется кровавая волна. Дума, кадеты, трудовики и многие другие, подгоняемые собственным желанием отомстить и настойчивыми толчками масонов в спину, создадут анархию. Императорская семья, которая сейчас в Петрограде, будет поднята на штыки или же брошена в тюрьму: все потому, что именно Романовых обвинят в неудавшихся лидерах революции».

«Тогда надо устранить тех, кто сможет подняться, едва главари окажутся в аду. Руководство, партийных деятелей, „капралов“ большевиков и эсеров с меньшевиками, ложи. Люди просто так не возьмут да поднимутся на революцию. На бунт — да. А революции кто-то готовит, так ведь?»

«Да. Но я не могу дотянуться — пока не могу — до тех, кто организовывает это дело. Ни до фирмы Гельфанда в Швеции и Дании, которая снабжает деньгами большевистскую партию, ни до пьющих их любимый напиток, пиво, Каменева с Лениным и компанией, ни до Имперского банка и Генерального штаба Германской империи. Да, мне известны некоторые их агенты. Ни до Гучкова с Керенским, ни до Терещенко с Коноваловым. Но пока что „дотягиваться“ рано, можно вспугнуть. А без этого голову гидры не удастся отрубить и прижечь каленым железом».

«Каким же образом?»

«А я их выманю. Надо собрать их всех в России, в одном месте. За границей не доберешься, у меня просто не будет шансов ударить по тем людям, что разваливают армию и страну все сильнее и сильнее. К тому же надо будет действовать быстро. Если начать уничтожать ячейки — руководство заляжет на дно и мы потеряем шанс его достать. Если убрать только руководство и не уничтожить в кратчайшие же сроки его агентов — подчиненные рассеются по империи и загранице и через некоторое время снова начнутся волнения. Нужно создать организацию, которая смогла бы дотянуться и до голов гидры, и до ее хвоста, запечь ее всю в одной печке за один раз. Иначе смысла в этом я никакого не вижу. Но! Даже устранив политическую оппозицию и при этом не сделав ничего, дабы успокоить народ, улучшить его жизнь, привести к победе в кажущейся бесконечной и бессмысленной войне, — мы проиграем. Без мощных реформ, ломки существующего строя, выпаривания и выплавки из всего этого шлака золотых гранул все просто рухнет на наших же глазах. И мы будем виноваты. Все будет бессмысленно».

«Людей нельзя изменить за считаные дни. Как и реформы нельзя провести за неделю-другую».

«Да, но подарить надежду на лучшую жизнь, начать изменения, что-то стараться делать — это тоже важно. И Временное правительство, и большевики на какое-то время закреплялись у власти во многом благодаря тому, что дали надежду народу на другую жизнь. Это настолько простая причина, что очень сложно до нее додуматься. Надежда. Надежда на лучшее, на изменения. Вот что нам нужно!»

«Но все-таки как ты надеешься избавиться от руководства? Разыграешь нападение метальщиков-эсеров, выстрелы из-за угла, взрыв транспорта?»

«Все намного проще. Будут аресты. Уверен, что к этому времени смогу добиться достаточного влияния на контрразведку: предоставлю доказательства. Вернее, укажу на тех и людей и те места, где можно найти столько материала, что хватит на сотни смертельных приговоров».

«Ты думаешь, что этого бы и так не сделали, у тебя, в твоей истории? Но что-то ведь помешало».

«Да. Глупость или измена — вот что помешало. А еще трусость, много-много человеческой трусости и слабости. Я же доведу дело до конца».

«Народ вступится».

«Ошибаешься: я покажу народу правду. Ту правду, которая сейчас нужна, те сведения, что являются для меня истиной. Люди будут читать и хвататься за сердце, их кулаки буду сжиматься, когда они поймут, как их всех хотели использовать. А еще нужно будет чистосердечное признание некоторых „генералов“ партии. Мне только нужно суметь направить события в нужное русло, повлиять на Временное правительство. И я знаю способ».

«Какой?»

«Ложь. На время мне придется стать изменником, на взгляд стороннего человека, конечно, своих же идеалов. Надо будет великолепно играть».

«Но где же твоя честь? Романовы…»

«Моя честь там же, где миллионы людей, погибших в братоубийственной войне, умерших от голода, в то время как зерно продавали за границу, вывозили вагонами золото и драгоценности, и все для того, чтобы накормить германскую и австрийскую армии, иностранные компартии, восстановить рейхсвер… Вот где моя честь! Ты со мной?»

«Я с тобой». — Романов снова «уснул». Сизов же, подавив стон боли, осел на сиденье. Эти мысленные разговоры требовали невероятного количества энергии. Кирилл бросил взгляд в окно поезда. Приближалась Первопрестольная…

На вокзале Кириллу Владимировичу устроили не то чтобы пышный и радушный, но все-таки теплый прием. Как же, в годину испытаний царствующий дом не забывает о «простом» народе, который, обливаясь потом в своих соболиных шубах, собрался приветствовать третьего в ряду наследников престола. Сизов окинул взглядом перрон, приметил нескольких человек «в штатском» (скорее всего, это были «встречающие» от местного охранного отделения), криво улыбнулся и шагнул на землю древней столицы России.

Отцы города, генерал-губернатор, несколько офицеров гарнизона и с десяток чиновников от всяческих отделов по снабжению рассыпались в приветствиях, заверениях дружбы, радости от того, что наконец-то вторую столицу империи посетил в такую трудную минуту один из членов царского дома и прочее, прочее, прочее…

Кирилл Владимирович подумал, что и в советское время и позже подобные события мало чем отличаются друг от друга. Разве что форма встречавших менялась да названия чинов, принимающих «дорогого гостя». Сизов даже с улыбкой представил себе, как бы это все разнообразить. Конечно, без вездесущего цыганского табора с незаменимой «К нам приехал наш любимый!» нельзя было бы обойтись, да еще от десятка-другого гимназисток и институток, чьи цветы и чепчики непременно будут подброшены в небо и упадут на гостя. Затем вместо посещения присутственных мест или пышных банкетов можно было выбраться на пикник к Москве-реке или Воробьевым горам, причем прихватив и институток с гимназистами, и табор, но оставив на вокзале как можно больше чиновников. К сожалению, даже император не смог бы ничего такого сделать, ибо «моветон-с». Кирилл вздохнул, стараясь, чтобы на его лице держалась как можно более широкая улыбка. Если уж играть в радость от встречи — то играть до конца и во всем. Пусть думают, что попавший на передовицы всех столичных газет Романов и сам рад отправиться подальше от Петрограда, пообождать, пока шумиха спадет или когда для газетчиков появится новость поинтересней. Кирилл был уверен, что последнее произойдет скорее…

А завтра предстояло вплотную заняться делом. Да так, чтобы никто и не догадался, что сам Кирилл Владимирович всемерно заинтересован в общении с инженерами и заводчиками в поставках вооружения для Экипажа. Вот смеху было бы, узнай кто-нибудь, что Сизов и сам невероятно рад «ссылке» в Москву и Тулу. Как все же хорошо получилось! Улыбка от этих мыслей становилась все менее дежурной и все более — заговорщицкой. Играть — так играть. А лучшая игра — это жизнь. Так что — жить, жить и быть недалеким третьим в очереди на престол претендентом, попавшим в политическую «передрягу», а не будущим творцом судьбы империи…


— Пулеметный расчет, очередью, пли! — И тут же раздался треск пулеметной очереди.

Восемь «виккерсов», крепко стоявшие на своих треногах, мерно выплевывали град пуль в какую-то металлическую чешуйчатую пластину, или, если присмотреться, кирасу.

Обычно те, кто впервые видел творения подполковника Чемерзина, насмехались над «железкой». Но после первой же демонстрации им приходилось молча взирать с распахнутыми ртами на панцирь, который с трех сотен шагов пробить пулеметы просто не могли. Их еще в июне тысяча девятьсот пятого продемонстрировали в действии Николаю II в Ораниенбауме, и самодержец распорядился отправить на Дальний Восток первую партию «броней». Не успели они в срок..

Затем несколько партий изготовили для резерва столичной полиции, отправили около пяти тысяч «доспехов» в Варшавскую крепость — и благополучно позабыли. Как обычно, чиновники оценили жизнь солдата дешевле, чем стоимость панциря. Однако Сизов решил первым делом наведаться именно сюда, в департамент Московской полиции. Осмотрев сохранившиеся комплекты, Кирилл Владимирович потребовал нового испытания, желая лично убедиться в том, что Сизов читал только в книгах, а Романов слышал с путаных слов очевидцев.

Кирилл сглотнул, увидев, что пули застревают в обшитом шелком панцире, не разлетаясь в стороны и не создавая даже трещин в металле. Сизов все-таки еще не готов был поверить, что такого эффекта смогли добиться за много лет до создания бронежилетов из кевлара…

Судьбу «чудо-брони» решил случай…

— Каждому солдату и офицеру Экипажа по такому нагруднику, а? — улыбнулся Кирилл, подмигивая составившим компанию «ссыльному» чиновникам из военного и финансового министерств.

— Дороговато, ваше высочество! В копеечку-с, в рублик выйдет! Пять тысяч рублей! Пять тысяч на один комплект! Господи помилуй, мы так по миру пойдем, станок — и тот не сможет достаточно банкнот печатать! — всплеснул руками «субъект в пенсне», из финансового ведомства.

— За жизнь человека, говорите, дороговато? — Кирилл прищурил глаза. — А ну-ка, дайте-ка панцирь от револьверных пуль. Любой, можно даже не по размеру!

Панцирь, легкий, тонкий, пластинчатый, в чем-то похожий на лорику древнеримского легионера, обшитый шелком, выглядел не очень надежно. Кирилл Владимирович осмотрел его со всех сторон, попробовал поднять над головой — а затем быстро надел на себя. Ничего, казалось бы, странного: начальство просто «игрушку пробует на зуб». И тут Сизов решил показать, что ценнее: жизнь человека или несколько бумажек-ассигнаций.

— Виктор Павлович, возьмите-ка револьвер, — обратился он к тому финансисту в пенсне в серебряной оправе.

— То есть, ваше…

— Дайте Виктору Павловичу револьвер кто-нибудь. — В глазах Кирилла заплясали чертики.

Кто-то всунул в руку вмиг побелевшего щуплого человека в очках, с прилизанными волосами и мутным взглядом, оружие. Ага, не кто-то, а капитан Экипажа…

— А теперь, Виктор Павлович, стреляйте. Ну же, стреляйте! — Вот тут-то свитские, чиновники и представители полиции заволновались. Наверное, наконец-то догадались, что кое-что идет далеко «не по уставу».

— Но как же, как я могу, вдруг вы… — Министерский даже заикаться начал от страха.

— Немедленно! Нажмите на курок! Пли! — Командный голос, или же рефлекс, или же страх сыграли свое дело, неизвестно, но револьвер выстрелил.

Да, сильный толчок Кирилл Владимирович почувствовал, заболела левая часть живота: пуля, похоже, ударила неподалеку от ребра. Сизов снял панцирь, посмотрел недоверчиво на нетронутый китель, а потом начал смеяться: пуля застряла в металле. Было в этом смехе что-то нервное, истерическое даже…

— Вот видите, Виктор Павлович! И как думаете, что ценнее, моя жизнь или несколько тысяч рублей? А жизни других я ценю не менее, чем свою. Надеюсь, мой Экипаж получит ассигнования на покупку достаточного количество панцирей?

— Д-да, я н-надеюсь. — Виктор Павлович закрыл глаза и начал заваливаться на спину: обморок-с…


Тула разительно отличалась от Москвы: никакой первопрестольной, мещанской лени и медлительности, вороха чиновников разных мастей. А главное, не было седовласого дворянства, заверяющего в преданности режиму, чтобы всего через несколько недель уже «переродиться» в «опору демократии и республики». К тому же свита Кирилла Владимировича заметно сократилась: множество людей под разными предлогами задержалось в Москве, памятуя о случае с чиновником министерства финансов Виктором Павловичем Душегубиным. Мало кто хотел грохнуться в обморок прямо на глазах у начальства…

Да и обстановка на Императорском Тульском оружейном заводе оказалась намного более деловой, Кирилла Владимировича Сизова встретило начальство завода и несколько инженеров, а также с десяток изобретателей и самородков, желавших показать свои творения. Казавшийся невнимательному человеку скучающим в этой обстановке, Кирилл взирал на станки, рабочих, трудившихся на благо империи, собиравших оружие (в жутких, конечно, по мнению Сизова, условиях). Но через некоторое время Великий князь внезапно оживился.

Он всмотрелся в лица двух «самородков», что-то безуспешно пытавшихся доказать заводским инженерам. Черты этой пары показались Кириллу очень знакомыми. Где же он их видел?

Внезапно в голове пронеслись схемы пулеметов и пистолетов, всплыли в памяти кадры хроник какого-то очередного Съезда, вручение наград, заводские собрания, бегущие в атаку советские солдаты, платящие своей жизнью за свободу Родины…

Точно! Кирилл узнал тех двух «самородков». Худое лицо, заостренные уши, военная, даже кавалерийская выправка, длинный и тонкий нос, внимательные и любознательные глаза, задумчивое выражение улыбчивого лица, выпирающий кадык, левая бровь поднимается при разговоре выше правой.

Федор Васильевич Токарев, из донской казачьей семьи, в четырнадцатом году практически успевший провести испытания винтовки собственного образца (он даже своими руками ее собирал, изготавливал детали!), но — пришла война. А затем — служба. Есаул, командование сотней двадцать девятого Донского казачьего полка, возвращение на завод в Сестрорецк… Похоже, Токарев приехал сюда, в Тулу, специально для того, чтобы все-таки суметь «пробить» изготовление винтовок.

Вторым же «самородком» оказался Василий Алексеевич Дегтярев: широкое волевое лицо, пристальный взгляд маленьких глаз, мощный подбородок, выгнутые колесом брови. Этот потомственный оружейник оторвался от работы над проталкиванием наверх своего автоматического карабина под японский патрон. Целый год мучений — и тишина в ответ. Что ж, немудрено, что Василий Алексеевич решил попробовать счастья и пробиться к представителю царствующего дома. И был немало удивлен, как и Федор Васильевич, когда к ним первым подошел Кирилл Владимирович Романов, кивнул, как старым знакомым, отправил заводского инженера за бумагой и химическим карандашом.

— Как продвигается работа над вашей винтовкой, Федор Васильевич? А что получается с карабином, Василий Алексеевич? Как вообще оцениваете положение военной промышленности в стране? — Кирилл Владимирович, сразу же настраивая собеседников на деловой разговор, внимательно посмотрел в глаза оружейникам. — Только попрошу вас быть предельно откровенными. Мы не на празднике, чтобы слушать хвалебные речи, и тем более не на похоронах, чтобы не говорить о плохом. Хотя… скоро может и до этого дойти.

— Неимоверно сложно продвигается, — первым пришел в себя от неожиданности Токарев.

Здесь, наверное, сыграла врожденная уверенность, нередко переходящая в наглость, казаков, на равных говоривших и с богом, и с царем, и с соседом.

— Боюсь, дела обстоят не лучшим образом. Нет, конечно, все не так плачевно, как в пятнадцатом, не приходится нещадно напрягать силы для производства огнеприпасов. Но все равно — сложно. Однако я все-таки думаю, что в предстоящем наступлении патронный и винтовочный голод все-таки не будет так остро чувствоваться, — продолжил Дегтярев.

— Что ж, это все-таки обнадеживает. — Кирилл как раз выхватил из рук вернувшегося инженера бумагу и карандаши, разложил их на столе с неработающим станком и начал чертить какие-то схемы.

Натренированная многолетней работой в «компетентных органах», память услужливо подбрасывала Сизову одну за другой схемы из книг по германскому вооружению времен окончания Первой мировой. Кирилл сильно заинтересовался тогда тем оружием, которое, появись на год-два раньше, вполне могло бы изменить ход противостояния не в лучшую для стран Согласия сторону…

Дегтярев и Токарев с замиранием сердца смотрели на создаваемые прямо на их глазах чертежи. Даже при первом взгляде оказывалось ясно, что задумка невероятно смелая, но притом и довольно-таки простая.

— Господа, посмотрите, перед вами — конструкция, основанная на германском пистолете «Парабеллум». Сейчас противник только-только начинает вплотную заниматься этим новым оружием. Здесь используется патрон Бергмана калибром девять миллиметров, при этом основная идея — неподвижный ствол и свободно движущийся затвор, можно спусковой механизм настроить на одиночный и непрерывный огонь, затвор служит к тому же и курком. Представьте, что, когда солдат нажмет на спусковой крючок, пружина затвора двигает его вперед, выталкивает патрон, разбивая затем в патроннике капсюль. И затворная, и боевая пружина совмещены в одну. Знаете, как в пистолете Браунинга тысяча восемьсот девяносто седьмого, только несколько проще и лучше. Но есть и целая плеяда недостатков. — Сизов говорил это без остановки, без передыха, он хотел полностью завладеть вниманием и умами оружейников. — Например, необходимо коробочный магазин заменить барабанным, этак на пятьдесят патронов. Иначе просто придется носить множество огнеприпасов с собою: слишком уж велика скорость их потребления. Также необходим второй человек, который подносит запасные магазины и детали. Но, думаю, это оружие того стоит. Что скажете, первые образцы можно сделать, скажем, за месяц-два? Уверяю, что все необходимое я попытаюсь вам предоставить.

Повисло молчание. Дегтярев и Токарев переглядывались, уйдя в свои мысли.

— Думаю, что попробовать можно. Кажется, это похоже на придумку итальянца Ревелли, так? — снова Токарев был первым, кто прервал молчание.

— Да, да, именно, вы угадали! — Кирилл улыбнулся. — Но тут все намного лучше продумано. Итак, вы согласны? Учтите, нужно работать со всей возможной скоростью, отрешившись от внешнего мира. Но, я думаю, после удачных испытаний этого оружия ваши карабин и винтовка уж точно получат преимущество в очереди на производство…

Сизов решил подзадорить конструкторов. Он был уверен, что и Дегтярев, и Токарев увлекутся новой идеей, особенно когда в обмен на ее реализацию им обещают «путевку в жизнь» для их собственных изобретений.

— Думаю, попробовать можно. Но нужны производственные мощности, станки, мастера, деньги, в конце концов. И, конечно же, любая стачка может надолго остановить работу, — наконец изрек Дегтярев. Итак, Кирилл одержал очередную маленькую победу в войне за русскую славу…

— Я считаю, что это как раз самое простое. Обещаю, что все это будет вам предоставлено, я поговорю с Его Императорским Величеством и военным министром. Итак, господа, помните, что у вас только полтора месяца на создание первых боеспособных образцов. Схема, как и мои соображения по ее улучшению, у вас есть.

— Бог поможет. Уж ради этого можно и несколько ночей в мастерской провести, — ухмыльнулся Токарев, шевельнув усами.

В его глазах появился казацкий задор, тот самый, с которым Степан Разин шел на Персию, гетман Наливайко проливал кровь за свободу от поляков, а Богдан Хмельницкий смотрел на ряды «панов» у Желтых вод…

— Великолепно, господа, великолепно! Что ж, мою поездку можно назвать весьма и весьма удачной. — Кирилл, однако, подумал, что несколько мест в Москве и Туле ему еще предстоит посетить.

Но сперва — обязательно отправить телеграмму Ники с просьбой поспособствовать Дегтяреву и Токареву. Заодно и намекнуть, что в Босфорской операции, этом любимом плане императора, новое оружие должно сыграть не последнюю роль. Но нужно что-то делать и с разработкой Федорова. «Эх, — подумал Сизов, — и почему меня пораньше сюда судьба не забросила? Как бы развернуться можно было!»

Кирилл Владимирович в великолепнейшем настроении направился дальше осматривать завод, а Дегтярев и Токарев еще долго стояли, склонившись над схемами, удивленно цокали языками, затем бросали взгляды вслед Романову, возвращались к чертежам. И никак не могли понять, откуда такие тонкости в инженерном деле стали известны ничем особо не славившемуся, кроме любви к автомобилям, человеку. Этот день навсегда перевернул мнение конструкторов по отношению к Дому Романовых. В лучшую сторону. У них затеплилась надежда, что не все потеряно для страны, что империя еще «о-го-го!».

Как на черный Терек

Выгнали казаки,

Выгнали казаки

Сорок тысяч лошадей.

И покрылось поле,

И покрылся берег

Сотнями порубленных, пострелянных людей.

Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить!

С нашим атаманам не приходится тужить!

Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить!

С нашим атаманом не приходится тужить!

Атаман наш знает,

Кого выбирает.

— Эскадрон по коням! — да оставили меня.

И осталась воля,

Да казачья воля,

Мне досталась пыльная горючая земля.

Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить!

С нашим атаманом не приходится тужить!

Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить!

С нашим атаманам не приходится тужить!

А первая пуля,

А первая пуля,

А первая пуля в ногу ранила коня.

А вторая пуля,

А вторая пуля,

А вторая пуля в сердце ранила меня.

Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить!

С нашим атаманом не приходится тужить!

Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить!

С нашим атаманом не приходится тужить!

Жинка погорюет —

Выйдет за другого,

За мово товарища, забудет про меня.

Жалко только волюшки

Во широком полюшке,

Жалко сабли вострой да буланого коня.

Загрузка...